Бесплатный фрагмент - Слово. Словарь. Словесность: Выдающиеся имена Герценовской русистики

Выдающиеся имена
Герценовской русистики
и результаты современных лингвистических исследований
(Предисловие)

Наука может существовать только в осознании преемственности знаний, развития теорий с опорой на известное, поэтому забвение тех, кто стоял у истоков современных научных направлений, игнорирование достижений и ключевых трудов, непродуктивно и недопустимо.

Кафедра русского языка РГПУ им. А. И. Герцена существует более 100 лет. Здесь в разные годы работали многие выдающиеся лингвисты: Л. П. Якубинский и Б. А. Ларин, Е. С. Истрина и С. П. Обнорский, Л. В. Матвеева-Исаева и Б. М. Ляпунов, Ф. П. Филин, С. Д. Кацнельсон.

Конференция «Выдающиеся имена Герценовской русистики», запланированная на 2020 г., была посвящена сразу трем юбилейным датам: 90-летию Александра Владимировича Бондарко, 120-летию Сергея Ивановича Ожегова,125-летию Надежды Павловны Гринковой.

Надежда Павловна Гринкова связана с педагогическим институтом с момента его основания в 1918 г., прошла путь от ассистента до профессора. Она защитила докторскую диссертацию на тему: «Воронежские диалекты» в 1940 г., а в сентябре 1941 г. была назначена заведующей кафедрой. Ей предстояло организовывать обучение в блокадном Ленинграде, эвакуировать сотрудников и руководить кафедрой в эвакуации, в г. Кыштым. Н. П. Гринкова входила в авторский коллектив «Словаря современного русского литературного языка» в 17 томах, являлась инициатором создания «Словаря брянских говоров». Под ее руководством защитили свои кандидатские диссертации В. И. Чагишева, С. Г. Ильенко, В. В. Степанова, А. С. Гердт и другие ученые, ставшие в дальнейшем профессорами и руководителями научных школ. Кафедрой Надежда Павловна руководила вплоть до своей смерти (1961 г).

Сергей Иванович Ожегов с 1932 по 1936 гг. работал в Герценовском педагогическом институте на кафедре русского языка, которой тогда руководил Б. А. Ларин. Многие преподаватели были участниками различных словарных проектов. Однако в то время было необходимо совмещать научную деятельность с преподавательской, поэтому основное место работы С. И. Ожегова в тот период — институт имени А. И. Герцена. (Научной лексикографической работе С. И. Ожегова в 30-е годы посвящена статья Е. Г. Стукова в настоящем сборнике). Молодой перспективный ученый был замечен и приглашен в Москву.

«Толковый словарь русского языка» С. И. Ожегова и его труды стали незаменимыми для современных исследователей. В статьях Е. В. Сергеевой, Е. В. Грудевой, В. Ю. Прокофьевой, А. С. Кулевой, Н. А. Юшковой, Ю. Б. Феденевой, С. В. Панченко, Е. В. Генераловой, Цзясюй Яо словарь С. И. Ожегова — и языковой материал, и инструмент анализа.

Александр Владимирович Бондарко сразу после окончания аспирантуры, в 1957 г., стал ассистентом на кафедре русского языка ЛГПИ им. А. И. Герцена, затем — доцентом и профессором. Читал лекции и вел занятия по современному русскому языку, разработал спецкурс «Проблемы грамматической семантики». В 1958 г. под руководством Ю. С. Маслова он защитил кандидатскую диссертацию на тему «Настоящее историческое глаголов несовершенного и совершенного видов в славянских языках». С декабря 1963 г. по 1966 г. был деканом факультета русского языка и литературы. В марте 1968 г. защитил докторскую диссертацию «Система времен русского глагола (в связи с проблемой функционально-семантических и грамматических категорий)».

Идеи А. В. Бондарко были поддержаны коллегами по кафедре и нашли воплощение в работах сотрудников вуза, а кафедра русского языка Герценовского института стала научной площадкой, на которой возникла научная школа петербургской функциональной грамматики. В 1971 г. на кафедре русского языка Герценовского института начала работу проблемная группа «Функциональный анализ грамматических категорий», существовавшая до 2005 г., т.е. более 30 лет. Она объединила вокруг Александра Владимировича Бондарко последователей и учеников. Из 35 кандидатских и 8 докторских диссертаций, написанных под руководством А. В. Бондарко, 28 кандидатских и 6 докторских подготовлено именно на кафедре русского языка.

Первый раздел настоящего сборника включает научные работы, в которых теория А. В. Бондарко является основой грамматических исследований. Это статьи учеников Александра Владимировича: Г. И. Пановой, А. И. Дунева, С. Л. Михеевой, а также его коллег: А. Л. Шарандина, М. Я. Дымарского, Н. К. Онипенко. В статьях Н. В. Данилевской, Е. Н. Никитиной, С. А. Соловьевой функциональный подход используется как ключ к решению поставленных научных задач.

Научные школы русской диалектологии под руководством Н. П. Гринковой и функциональной грамматики под руководством А. В. Бондарко стали центром научного притяжения. Одно из ведущих направлений развития кафедры на протяжении всей истории ее существования — лексикографические исследования и составление словарей. Кафедра русского языка Герценовского университета гордится тем, что в разные годы здесь работали ученые, чьи научные труды стали широко известны, а имена вошли в список выдающихся лингвистов.

Проблематика сборника, однако, шире названных аспектов.

Одним из важных направлений научных исследований, проводимых на кафедре русского языка в течение многих лет, является слово писателя в тексте и дискурсе. Эта тема представлена статьями Н. С. Болотновой, К. П. Сидоренко, И. С. Куликовой, Д. В. Салминой, О. П. Семенец и других.

Завершающий раздел посвящен преподаванию русского языка в разных аудиториях. Методические проблемы рассматриваются в статьях И. А. Мартьяновой, Л. А. Пиотровской и П. Н. Трущелева, Н. В. Богдановой-Бегларян, Ч. Кун, В. С. Сергеева.

Тема «Выдающиеся имена Герценовской русистики», приуроченная к юбилеям выдающихся лингвистов, которые работали в разное время на кафедре русского языка, нашла живой отклик у лингвистов из разных городов России и вызвала желание поделиться результатами своих наблюдений и исследований. Из-за пандемии конференция была перенесена, но состоялась в апреле 2021 г. в традиционном формате.

Теория А. В. Бондарко и функционально-грамматический подход к изучению русского языка

Шарандин А. Л. 
Словообразовательная форма в контексте учения А. В. Бондарко о морфологических категориях

Понятие формы слова в связи с грамматикой достаточно лаконично и в то же время концептуально представлено в работах В. В. Виноградова. По его определению, «грамматическими формами слова называются те видоизменения одного и того же слова, которые, выражая одно и то же понятие, одно и то же лексическое содержание, либо различаются дополнительными смысловыми оттенками, либо выражают разные отношения одного и того же предмета мысли к другим предметам того же предложения» [Виноградов 1972: 35]. Именно это определение стало основополагающим для разграничения форм одного и того же слова и разных слов. Как легко заметить, важнейшим признаком в решении этого разграничения являлось лексическое тождество видоизменений слова. Однако при этом последующие различия оказываются, в принципе, разноуровневыми, поскольку выражение «разных отношений одного и того же предмета мысли к другим предметам того же предложения» связано с грамматикой, тогда как «дополнительные смысловые оттенки» — это, скорее всего, то, что представлено в противопоставлении типа стол — столик. В связи с этим возникли колебания относительно их статуса. Так, например, Л.В.Щерба писал: «…будет ли столик формой слова стол? Это не так уж ясно, хотя в языковедении обыкновенно говорят об уменьшительных формах существительных» [Щерба 1957: 77].

Достаточно однозначно решался вопрос о формах слова в отношении видоизменений слова, связанных с флективным выражением синтагматических отношений слова в составе высказывания. В этом случае словоизменительный статус видоизменений не подвергался сомнению, несмотря на различие в средствах выражения морфологических значений (ср. средства выражения падежа, числа, лица, времени, наклонения). Поэтому, наряду с термином «грамматическая форма» (ГФ), появился термин «морфологическая форма» (МФ), который, по мнению Г.И.Пановой, был введен в научный оборот А.В.Бондарко. По своему содержанию он позволяет видеть не абсолютную синонимию терминов «ГФ» и «МФ», поскольку в большей степени сориентирован на морфологию вне ее отношений с синтаксисом. По мнению А.В.Бондарко, МФ — это «отвлеченно-грамматический аналог словоформы, тот грамматический тип, который репрезентируется словоформами с их конкретным лексическим наполнением…» [Бондарко 1976: 118]. Данное высказывание позволяет выделить МФ в качестве языковой единицы, которая в речи реализуется в виде словоформы в ее конкретном лексическом наполнении.

Другой разновидностью грамматической формы следует признать синтаксическую форму (СинФ) — синтаксему в трактовке Г. А. Золотовой: «минимальная семантико-синтаксическая единица русского языка, выступающая одновременно как носитель элементарного смысла и как конструктивный компонент… синтаксических построений, характеризуемая, следовательно, определенным набором синтаксических функций» [Золотова 2001: 4].

Третьей разновидностью грамматической формы является, на наш взгляд, гибридная (синкретичная) форма, которая определяется Е. Куриловичем как синтаксический дериват (СинД). По его мнению, «синтаксический дериват — это форма с тем же лексическим содержанием, что и у исходной формы, но с другой синтаксической функцией; она обладает синтаксической морфемой» [Курилович 2013: 32].

Каждая из этих разновидностей грамматической формы как языковой единицы, представляющей собой «отвлеченно-грамматический аналог формы слова» (А.В.Бондарко), репрезентируется конкретными речевыми единицами. Морфологическая форма, которую можно обозначить термином «морфологема», имеет в качестве репрезентанта словоформу, которая отражает морфологические значения в семантической структуре слова. Синтаксическая форма (синтаксема) имеет синтагмоформу, которая отражает синтагматические отношения между словами в составе высказывания. Гибридная (морфолого-синтаксическая) форма (дериватема) представлена трансформой (дериватформой), которая отражает знания о первичных и вторичных синтаксических функциях частей речи в той или иной синтаксической позиции, при этом обнаруживая лексическую тождественность с производящим словом, но отличаясь от него набором морфологических значений во вторичной синтаксической позиции.

Наряду со словоформой, А.В.Бондарко выделяет и словообразовательную форму. Он предлагал не связывать формообразование с тождеством слова, поскольку «формообразование — это не только образование форм одного и того же слова, но и образование разных слов» [Бондарко 1976: 115]. По его мнению, «понятие формообразования охватывает словоизменение (словоизменительное формообразование) и, кроме того, формообразование несловоизменительное, т.е. сочетающееся со словообразованием (классификационное или словообразовательное)» [Бондарко 1976: 116—117].

В контексте этих высказываний А. В. Бондарко обращает на себя внимание то, что для него понятие формообразования не обусловлено тождеством слова. Это в значительной степени противоречит пониманию форм слова как единиц, выделяемых именно на основе лексического тождества слова (см. выше высказывание В.В.Виноградова). Да и в отношении синтаксических дериватов может возникнуть неоднозначность, если не учитывать лексическую тождественность (ср. разное отношение к статусу причастий и деепричастий, с одной стороны, и девербативов типа бег — с другой стороны).

Прежде всего, необходимо обратить внимание, что термин «словообразовательная форма» сочетает в себе содержание разных сторон структуры слова: понятие формы слова связано с понятием морфологии, а определение «словообразовательная» отражает содержание термина «словообразование». Поэтому необходимо уточнение словообразования как процесса образования вторичных единиц, имеющих словообразовательную структуру, которая связана с ГФ. И такое уточнение, прежде всего, было связано с выделением зоны формообразования, понятийное содержание которого позволяло включать в морфологию единицы несловоизменительного типа, хотя они не отражали словоизменение в узком смысле (например, категории вида, залога). Кроме того, в составе частей речи выделялись особые (гибридные) образования, которые включали в свое содержание и структуру грамматические (морфологические) компоненты разных частей речи. Так, например, причастия имели флективное словоизменение прилагательного, но при этом включали в свою структуру нефлективные показатели глагольного характера (вид, время, залог).

На наш взгляд, в контексте учения А. В. Бондарко о морфологических категориях, в содержании термина «ГФ» и, естественно, «МФ» важным оказывается само понятие грамматики, ее объем и границы. При решении вопроса, являются те или иные образования разными словами или формами одного слова, логично исходить из следующего: если различия между ними лежат в области лексического значения или словообразовательного значения, вносящего в лексическую основу слова дополнительное модификационное или мутационное значение, то перед нами разные слова; если же различия обнаруживаются в связи с грамматическим оформлением одного и того же лексического значения, то данные образования представляют собой формы одного слова. В этом случае связь между ГФ и ГЗ оказывается взаимной и нерасторжимой. ГФ — это образование, которое включает в свою семантическую структуру соотносительное лексическому значению грамматическое значение, а ГЗ — это значение, присущее ГФ, в составе которой оно структурирует и оформляет лексическое значение слова. При этом важно осмысливать грамматическую (морфологическую) форму как целостную единицу, включающую в свою семантическую структуру обобщенную лексическую часть, выраженную основой, и грамматическую часть, выраженную аффиксальным комплексом. Другими словами, понятие ГФ (МФ) некорректно отождествлять со средством выражения грамматического (морфологического) значения [Панова 2020]. Средства же выражения ГЗ, будучи разнообразными по своему составу (морфологические, синтаксические, словообразовательные и т.д.), лишь выполняют формальную функцию, являясь средствами объективации содержания, но не переводят грамматическое значение в лексическое значение. Это связано с тем, что в русском языке аффиксы полифункциональны, т.е. они способны выражать и собственно словообразовательное значение, и грамматическое (формообразовательное) значение (ср. гнилой арбуз и арбуз гнил целые сутки; запеть и заасфальтировать).

На наш взгляд, именно по отношению к трансформам, как конкретным представителям синтаксического формообразования, вполне может быть применен термин «словообразовательные формы». В отличие от словоформ, являющихся конкретными репрезентантами словоизменительных категорий, трансформы в категориальном аспекте представляют собой члены несловоизменительной категории, но которая при этом имеет статус формообразовательной категории — категории репрезентации [Шарандин 2017].

Словообразовательные формы представлены и традиционными морфологическими категориями, если они являются словоизменительными или классификационными. В этом плане, опять-таки в контексте учения А.В.Бондарко о морфологических категориях, важным оказывается характер грамматического противопоставления и средство выражения грамматического значения. Особенно ярко это демонстрирует категория вида русского глагола. Как известно, образования, например, прочитать и дочитать имеют в качестве производящей основы одну и ту же основу, представленную в глаголе читать. Причем, если исходить из несловоизменительного характера категории вида без учета лексического тождества, то оба этих образования должны были бы включаться в способы глагольного действия (общерезультативный и финитивный). Однако грамматикализация видового противопоставления типа читать — прочитать (а также решать — решить) привела к признанию прочитать несловоизменительной формой, включающей словообразовательное средство и тем самым определяемой как словообразовательная форма. А глагол дочитать, не получивший в своем значении (окончание ранее начатого действия) грамматического статуса, остался в системе способов действия, которые считаются семантико-словообразовательными группировками глагола читать. Таким образом, префиксы в прочитать и дочитать связаны с разными типами значений: про- оказывается показателем грамматического (морфологического) значения и входит в видовую основу, а префикс до- является показателем дополнительного лексического значения и поэтому входит в лексическую основу. Следовательно, прочитать и дочитать различаются не средствами словообразования, а разными типами значений — грамматическим и лексическим. Это и позволяет видеть в видовых образованиях словообразовательные формы, образующие несловоизменительную парадигму вида русского глагола.

Таким образом, термин «словообразовательная форма» явился закономерным в контексте учения А. В. Бондарко о морфологических категориях в аспекте рассмотрения морфологии как самостоятельной подсистемы русского языка. Словообразовательные средства в этом случае определяют объективацию формообразования, представленного, прежде всего, синтаксической деривацией и членами несловоизменительных категорий (если признавать их в качестве единиц морфологии).

Литература

Бондарко А. В. Теория морфологических категорий. Л., 1976.

Виноградов В. В. Русский язык: Грамматическое учение о слове. М., 1972.

Золотова Г. А. Синтаксический словарь: Репертуар элементарных единиц русского языка. М., 2001.

Курилович Е. Деривация лексическая и деривация синтаксическая // Морфология современного русского языка: хрестоматия. СПб., 2013. С. 29 — 39.

Панова Г. И. О стратификации морфологических единиц и явлений в грамматическом строе русского языка // Профессорский журнал. Серия: русский язык и литература: изучение и преподавание. 2020. №1 (1). С. 16—22.

Шарандин А. Л. Категория репрезентации русского глагола в аспекте когнитивного коммуникативно-дискурсивного подхода к описанию языка // Проблемы русистики в аспекте современных научных направлений. Тамбов, 2017. С. 49—104.

Щерба Л. В. Избранные работы по русскому языку. М., 1957.

Дымарский М. Я. 
Об одном нетривиальном эффекте взаимодействия категорий таксиса и наклонения: семантика ограничительного условия

Конструкции с деепричастными оборотами часто рассматриваются в аспекте выражения таксисных отношений. В частности, в конструкциях вида (1а–3б) констатируется одновременный, зависимый, невалентностный, основной таксис:

(1а) Тибул прошел по проволоке, ни разу не покачнувшись;

(1б) Тибул идет по проволоке, не покачиваясь;

(2а) Петя прокрался между кроватями, не задев ни одну;

(2б) Петя крадется между кроватями, не задевая ни одной;

(3а) Вася подтянулся 10 раз, вися на одной руке;

(3б) Вася подтягивается, вися на одной руке.

Значение обстоятельства, выраженного деепричастным оборотом, в подобных случаях сводится к семантике образа действия. Однако при изменении формы наклонения основного сказуемого возникает неожиданный семантический эффект:

(1в) Пройди по проволоке, ни разу не покачнувшись;

(1г) Тибулу надо было пройти по проволоке, ни разу не покачнувшись;

(1д) Сможешь пройти по проволоке, ни разу не покачнувшись?

(2в) Я прокрадусь между кроватями, не задев ни одной;

(4а) Царь попросил Архимеда проверить это (действительно ли корона изготовлена из чистого золота), не повредив короны.

Примечание. Замысел данной работы возник на основе примера (4а), к которому привлек мое внимание П. Н. Трущелев, которого я, пользуясь случаем, искренне благодарю.

В (1в) сказуемое выражено формой императива, в (2в) — формой будущего времени, в остальных случаях интересующий нас глагол, вступающий с деепричастием в таксисные отношения, использован в инфинитиве. Иными словами, если исходить из того, что будущее время по своей природе гипотетично и может относиться к формам изъявительного наклонения лишь с известной долей условности, можно сказать, что суть изменений, произошедших с формой основного сказуемого в (1в–4а), заключается в выводе его за пределы индикатива. При этом семантика образа действия в деепричастном обороте осложняется дополнительным значением: «ни разу не покачнувшись» становится обязательным требованием, без выполнения которого основное действие обесценивается; «не задев ни одной» также становится обязательным требованием, без выполнения которого основное действие может привести к результату, который противоположен желаемому; и «не повредив короны» становится обязательным требованием, без выполнения которого основное действие лишается смысла (а жизнь субъекта действия, кроме того, оказывается под угрозой). Назовем этот семантический оттенок ограничительным условием.

Ограничительное условие — особый вид семантики обусловленности, не входящий в известные разновидности ни прямой, ни косвенной обусловленности.

В случае прямой обусловленности, как известно, ситуация P1 является условием наступления ситуации P2: Не съев булочку, Вася будет страдать = Если Вася не съест булочку, он будет страдать); однако P1 «ни разу не покачнуться» не является условием P2 «пройти по проволоке».

В случае косвенной обусловленности имеющая место P1 обычно является условием наступления P2, однако имеет место противоположная P2 ситуация, вызванная действием другого, неназванного, условия: Съев уже 8 булочек, Вася все-таки продолжает страдать = Хотя Вася съел уже 8 булочек, он продолжает страдать). Для примеров (1в–4) перифраза с уступительным союзом невозможна так же, как и с условным союзом.

Семантика обусловленности в случаях (1в–4а) имплицитна: она находится или в пресуппозиции, или в импликатуре. Ее может вскрыть более широкий контекст. Например:

(1е) Если ты хочешь, чтобы зрители аплодировали, недостаточно просто пройти по проволоке. Надо пройти по проволоке, ни разу не покачнувшись;

(2г) Если ты хочешь, чтобы никто не проснулся и не заметил нас, надо прокрасться между кроватями, не задев ни одной;

(4б) Если ты не хочешь быть изгнанным из города или казненным, ты должен проверить подлинность короны, не повредив ее.

При неиндикативных употреблениях основного сказуемого, таким образом, качественная характеристика действия, выражаемая деепричастным оборотом, превращается в обязательное требование, жестко ограничивающее способ выполнения основного действия с импликацией условно-следственных отношений (покачнешься — не будут хлопать; заденешь — заметят; повредишь корону — поплатишься). Именно этим объясняется выбор наименования ограничительное условие.

Содержательно ограничительное условие разнообразно. Это может быть, например, установление лимита времени:

(5) Студенты должны пройти тест, потратив на него не более 10 минут;

— регламентация способа действия (…не смотря по сторонам и не оглядываясь; …держась только одной рукой; …приводя примеры только по памяти);

— исключение нежелательного побочного результата (…не повредив короны). Ясно, что этот перечень не претендует на полноту.

Итак, транспозиция основного (а вместе с ним и сопутствующего) действия в ирреалис ведет к возникновению у качественной характеристики действия, выраженной деепричастным оборотом, сильного дополнительного оттенка ограничительного условия, вносящего существенные изменения в смысл всего высказывания. Остается добавить, что описанная семантическая мутация возможна только в том случае, если осуществимость собственно действия именно данным способом не интерпретируется говорящим как очевидная.

Панова Г. И., Викторина Т. В. 
Лексическая основа слова и выражение морфологических значений в русском языке

Основные различия между словоизменительными и несловоизменительными морфологическими категориями заключаются в том, что они существуют на разных уровнях морфологического строя и имеют разный характер выражения их значений: за пределами лексической основы слова и в пределах основы либо с ее участием в составе комплексного средства.

Словоизменительные морфологические категории существуют на уровне абстрактной грамматической системы в отвлечении от лексики; их компонентами являются морфологические формы. Морфологическая форма (МФ) — это единство морфологического средства (аффикса или вспомогательного слова) и обобщенной основы слов данной части речи. Например: [(осн. глаг.) + -у], или [(осн. глаг.) + -л-, -а, бы], или [самый + (осн. прилаг.) + -ый].

На уровне «лексически конкретных единиц» МФ реализуются в словоформах [Бондарко 1983: 100]. Словоформа (СФ) — это единство МФ и конкретной лексемы. См. реализацию приведенных МФ в конкретных СФ: жив-у, жи-л-а бы, самый добр-ый. СФ отличаются от МФ конкретным лексическим наполнением основы слова, т. е. по существу это не собственно морфологические, а лексико-морфологические единицы.

Исходя из сказанного, структуру морфологической категории лица глагола, например, можно представить следующим образом: МФ 1 л.: [(основа глаг.) -у/-ем] + МФ 2 л.: [(основа глаг.) -ешь/-ете] + МФ 3 л.: [(основа глаг.) -ет/-ут]. Она реализуется в СФ типа: живу/живем, живешь/живете, живет/живут.

В отличие от словоизменительных несловоизменительные, или классификационные, морфологические категории существуют на уровне «лексически конкретных единиц», и их компонентами являются сами СФ. Ср. выражение морфологической категории лица у личных местоимений: СФ 1 л.: я/мы + СФ 2 л: ты/вы + СФ 3 л.: он (она, оно) /они. Таким образом, если словоизменительная категория лица глагола — это система абстрагированных МФ 1, 2 и 3 лица, то несловоизменительная категория лица местоимений — это система СФ 1, 2 и 3 лица.

В структуре словоизменительных СФ происходит взаимодействие между МФ и лексемой. Это взаимодействие может быть не только в плане содержания, что было предметом рассмотрения многих исследователей (А. В. Бондарко, Е. А. Шендельс, Р. А. Маркарян, А. А. Колесников, И. Г. Милославский, П. А. Соболева и др.) и получило отражение в грамматиках и учебных пособиях по морфологии, но и в плане выражения, чему практически не уделялось специального внимания. Такое взаимодействие проявляется тогда, когда омонимичные МФ данной категории реализуются в одном слове и определенные элементы его лексической основы «прячут» эту омонимию в структуре СФ, создавая ее морфонологические варианты и обеспечивая тем самым ее морфологическую однозначность.

Так, глаголы имеют две омонимичные МФ, включающие нулевой суффикс и нулевую флексию. Это 1) форма изъявительного наклонения прош. времени ед. числа муж. рода — [(осн. глагола) + Δ + Ø] и 2) форма повелительного наклонения 2 л. ед. ч. — [(осн. глагола) + Δ + Ø]. Обе они реализуются в СФ глагола лечь, однако омонимии этих словоформ не возникает благодаря наличию чередующихся звуков корня, см.: лег (-Δ-Ø) и ляг (-Δ-Ø). Во всех других случаях эти МФ с двумя нулевыми аффиксами не совмещаются в СФ одного глагола, что возможно благодаря наличию равнозначных суффиксов для прошедшего времени (-л- и Δ) и для императива (-и- и Δ). Таким образом, если в СФ прошедшего времени представлен нулевой суффикс, то в СФ повелительного наклонения — он материально выражен, и наоборот, см.: увез-Δ-Ø, но увез-и-Ø; делай-Δ-Ø но дела-л-Ø.)

У глагола имеется еще одна пара МФ, которые тоже можно считать омонимичными, но с некоторой оговоркой, а именно: материально тождественными в структуре форм являются разные по статусу аффиксы. Это, с одной стороны, окончание 2 лица мн. числа индикатива глаголов второго спряжения [(осн. глагола) + -ите] и, с другой — суффикс и окончание 2 лица мн. числа императива [(осн. глагола) + -и- + -те]. Омонимия этих МФ проявляется и на уровне СФ, причем, у одних глаголов в письменной и устной речи (молч-úте и молч-ú-те, гляд-úте и гляд-ú-те), а у других — только в письменной речи. Последнее наблюдается тогда, когда в устной речи эти СФ дифференцируются ударением: сýд-ите, но суд-ú-те; нόс-ите, но нос-ú-те.

Выше приведены примеры участия соответствующих элементов плана выражения лексемы в конкретизации морфологического значения СФ глагола. Однако значительно чаще конкретизирующее участие этих элементов в выражении словоизменительных морфологических значений проявляется в сфере СФ падежа-числа у существительных (в современном русском языке заметно растет их омонимия в связи с тенденцией его развития по пути аналитизма). Например, разная позиция ударения может дифференцировать в СФ омонимичные МФ род. падежа ед. числа и им. падежа мн. числа у субстантивов муж. рода с окончанием -а/-я: (гóрода — городá, я́коря — якоря́), а жен. рода с окончанием -и/-ы: зимы′ — зúмы, рукú — ру′ки. (На письме омонимия, естественно, остается.)

Таким образом, при совмещении омонимичных МФ в пределах одного слова к их дифференциации подключаются (однако не всегда) определенные элементы плана выражения лексемы — ударение или чередующиеся звуки: они создают морфонологические варианты основы слова и тем самым препятствуют возникновению омонимии СФ.

Аналогичную дифференцирующую функцию в структуре СФ могут выполнять и элементы плана содержания лексемы; правда, мы обнаружили только один такой случай. В частности, сема «живое существо» у существительных муж. рода с омонимичным нулевым окончанием в им. и вин. падежах предопределяет только СФ им. падежа, тогда как у неодушевленных субстантивов падежная СФ остается омонимичной. Ср.: друг, соловей — им. п., а небосвод, ветер — им. / вин. п.

В приведенных случаях проявляется, по существу, взаимодействие лексемы и МФ в плане выражения, направленное на «подавление» омонимии МФ в структуре СФ [Панова 2015: 69].

В современном русском языке известна и другая ситуация, другой тип отношений между лексической основой словоформы и ее МФ. Лексическая основа в целом или — чаще — какие-то ее элементы служат дополнительным показателем морфологического значения СФ, которое уже однозначно выражено формообразующим аффиксом. Это, во-первых, супплетивные основы, перечень которых представлен в грамматиках при освещении соответствующих морфологических категорий, например, ребенокØ — дети (ср. быкØ — быки), плохой — хуже (ср.: сухой — суше), иду — шел (ср.: крашу — красил). Во-вторых, это известные синкретичные суффиксы, входящие в структуру лексической основы субстантива и сигнализирующие значения числа тоже дополнительно по отношению к флексиям. Такие суффиксы могут быть в обеих СФ числа (теленок — телята, хозяин — хозяева) или только в одной (цветок — цветы, курица — куры). И, в-третьих, это чередующиеся звуки корня, свидетельствующие тоже о форме ед. или мн. числа существительного (ухо — уши, око — очи). В СФ глагола чередующийся звук корня может быть дополнительным показателем морфологических значений 1 лица ед. числа, например: люблю (ср.: любишь, любит, любим и т. п.) или кручу (ср.: крутишь, крутит, крутим и др.).

Во всех подобных примерах морфологическое значение СФ сигнализируется дважды: категориальным средством (флексией или формообразующим суффиксом) и некатегориальным показателем — всем планом выражения лексемы (при супплетивизме основ) или же его элементами (чередующимися звуками, синкретичными суффиксами). В результате возникают исторически обусловленные отступления от системных дериваций СФ, которые с современной точки зрения выглядят немотивированными.

Если в выражении словоизменительных морфологических значений лексическая основа слова — чаще ее элементы — принимают участие только в определенных случаях (их специальными выразителями являются аффиксы), то репрезентация несловоизменительных значений обязательно связана с лексической основой. Лексической основой или с ее непременным участием выражаются в русском языке 4 морфологических категории: 1) вид глагола, 2) род существительных, а также 3) лицо и 4) число (не полностью) у личных и притяжательных местоимений. Кроме того, лексическая основа глагола имеет отношение к выражению значений настоящего и будущего завершенного времени.

Морфологическая категория вида глаголов выражается в целом их лексической основой [Маслов 1984: 85–86; Бондарко 2005: 115]. Это относится и к имперфективам с суффиксами -ива-/-ыва-, -ва-, -а-, где значение НСВ передается суффиксом лишь в единстве с отсутствием приставки (хаживать) или — в типичных случаях — в сочетании с одной приставкой. Ср.: рассказывать — НСВ, а нарассказывать, понарассказывать — СВ, отдавать — НСВ, а поотдавать — СВ, сжигать — НСВ, а насжигать– СВ. Факт выражения вида всей структурой глагольной основы, даже при наличии имперфективного суффикса, дает основание считать его классификационной категорией. (Мы здесь не отражаем другие точки зрения на характер этой категории.)

Говоря о формальном выражении вида, надо отметить, что чередующиеся звуки и разная позиция ударения могут дифференцировать и видовые корреляты, а не только словоизменительные СФ с омонимичными МФ, о которых выше шла речь. Это проявляется там, где имперфектив образуется с суффиксом -а- от приставочного перфектива с омонимичным суффиксом. См.: а) созвать — созывать, набрать — набирать и б) разрéзать — разрезáть, насы′пать — насыпáть (см. об этом подробнее в [Панова 2014: 282]).

Информация о роли лексической основы слова в репрезентации морфологических значений не будет полной, если не отметить заложенное языковой системой участие видовой основы глагола в выражении временных значений личных СФ. Как известно, эти значения зависят от вида глагола: глаголы НСВ имеют формы настоящего времени (дышу, говорю), а СВ — будущего завершенного (решу, скажу). Следовательно, морфологические значения настоящего и будущего завершенного времени выражаются не на уровне МФ за пределами основы глагола, как значения прошедшего времени (дыша-л, реши-л) и будущего незавершенного (буду дыша-ть, буду реша-ть), а на уровне конкретных СФ. Этот факт говорит о том, что данные временные значения имеют тоже классификационную природу, как и вид глагола. (См. об этом подобнее в [Панова 2016: 235].)

Морфологическая категория рода существительных репрезентируется либо тоже их лексической основой — при наличии семы пола (отец, дядя, тетя, мать, зять, Михайло, подмастерье) или словообразующего суффикса как компонента основы (героизм, яркость); либо присваивается субстантиву по традиции, ср.: пень — тень, плащ — мощь, конь — лошадь. В большинстве же случаев их родовая отнесенность сигнализируется комплексным средством — сочетанием окончания с элементом плана выражения лексемы (дом-Ø, сад-Ø, край-Ø) или плана ее содержания — отсутствием семы пола: зима — жен. р. (ср. дядя), окно, поле — ср. р. (ср. Михайло, подмастерье). Взаимодействие окончания с основой субстантива при выражении рода, конечно, не ощутимо для носителей языка, и интуитивная статистика подсказывает им, что существительные с окончанием -а/-я обычно женского рода, а с окончанием -о/-е — среднего. Но на самом деле, как показывают эти примеры, окончания не являются самодостаточными выразителями рода. Более детальное описание формального выражения категорий рода существительных и вида глагола содержится в монографии [Панова 1996].

Что касается особенностей формального выражения категорий лица и числа личных и притяжательных местоимений, то, по нашим представлениям, они пока не были предметом специального рассмотрения, во всяком случае, нам не известны такие работы.

Морфологическая категория лица аналогично реализуется у тех и других местоимений, выражаясь их лексической основой. См. структуру этой категории у личных местоимений — 1 л.: я, мы +2 л.: ты, вы +3 л.: он (она, оно), они. У лично-притяжательных: 1 л.: мой / наш +2 л.: твой / ваш +3 л.: его (ее) / их. Лично-притяжательные местоимения указывают «на принадлежность первому лицу (мой, наш), второму (твой, ваш) или третьему лицу (несклоняемые прил. его, ее, их)» [Русская грамматика 1990: 542]. Они входят в атрибутивное ядро функционально-семантического поля посессивности [Посессивность 1996: 99].

Относительно морфологической категории числа личные и притяжательные местоимения существенно различаются. Так, у личных местоимений 1 и 2 лица значение числа выражается корневой основой (я, ты — мы, вы), а в СФ 3 лица они передаются за пределами основы, флексиями: он-Ø (она, оно) — они. Таким образом, у этих местоимений категория числа имеет смешанный характер: классификационный в сфере 1 и 2 лица и словоизменительный — в сфере 3 лица.

Уникальными в отношении данной категории являются притяжательные местоимения — они имеют две категории числа: классификационную и словоизменительную. Классификационная категория числа присуща притяжательным местоимениям всех трех лиц; она выражается их лексической (корневой) основой, см.: ед. ч.: мой, твой, его/ее — мн. ч.: наш, ваш, их. Словоизменительную категорию числа имеют только местоимения 1 и 2 лица; она выражается флексиями, за пределами основы слова: ед. ч.: мой-Ø, твой-Ø — мн. ч.: мои (моj-и), твои (твоj-и). Семантическое различие между классификационными и словоизменительными формами числа заключается в том, что первые непосредственно отражают количество субъектов обладания (мой или наш дом), а вторые — опосредованно, через определяемый субстантив, связаны с отражением количества объектов обладания, см.: мой дом — мои дома или наш дом — наши дома.

Таким образом, притяжательные местоимения 1 и 2 лица, имея несловоизменительную и словоизменительную категории числа, информируют о количестве субъектов и опосредованно, через существительное, с которым они согласуются, о количестве объектов обладания. Местоимения же 3 лица не имеют словоизменительной категории числа, как рода и падежа. Они неизменяемы и, примыкая к определяемым субстантивам, сообщают своими классификационными СФ числа только о количестве объектов обладания: его/ее или их дом, дома.

Итак, лексическая основа слов выражает в русском языке морфологические категории вида глагола, лицо и число личных и притяжательных местоимений (с отмеченными выше ограничениями). Род существительных выражается либо тоже их лексической основой, либо — чаще — путем сочетания флексии с ее определенными элементами. Репрезентация морфологических категорий при помощи лексической основы (или при ее обязательном участии) обусловливает их существование на уровне СФ, т. е. их классификационный характер.

Словоизменительные морфологические категории выражаются за пределами лексической основы слов формообразующими аффиксами и вспомогательными словами как компонентами МФ; они существуют на уровне абстрактной грамматической системы. Однако при реализации в СФ нередко определенные элементы их лексической основы (чередующиеся звуки, ударение, супплетивные основы, синкретичные суффиксы) тоже «подключаются» к выражению морфологических значений, дифференцируя омонимичные МФ или дублируя и усиливая формальную репрезентацию морфологических значений.

Литература

Бондарко А. В. Принципы функциональной грамматики и вопросы аспектологии. Л., 1983.

Бондарко А. В. Теория морфологических категорий и аспектологические исследования. М., 2005.

Маслов Ю. С. Очерки по аспектологии. Л., 1984.

Панова Г. И. Морфологические категории в современном русском языке: аспекты формального выражения глагольного вида и рода существительных. СПб — Абакан, 1996.

Панова Г. И. Морфология русского языка: энциклопедический словарь-справочник. М., 2014.

Панова Г. И. О стратификации выражения морфологических значений в структуре словоформ русского глагола // Вестник Моск. гос. ун-та. Серия 9: Филология. 2015. №1. С. 62–75.

Панова Г. И. О формальном выражении вида и времени русского глагола // Сибирский филологический журнал. 2016. №4. С. 228—240.

Русская грамматика / гл. ред. Н. Ю. Шведова. М., 1980. Т. 1. С. 453–459.

Посессивность // Теория функциональной грамматики. Локативность. Бытийность. Посессивность. Обусловленность. СПб., 1996. С. 99–137.

Онипенко Н. К. 
Глагол «злить» и его производные в современном спортивном дискурсе

В статье представлены результаты исследования, которое проводится в рамках проекта «Семантико-грамматический словарь русских глаголов»; работа над этим проектом ведется в Институте русского языка им. В. В. Виноградова РАН. Задачей Словаря является описание глагольных групп с точки зрения лексической семантики, словоизменения и синтаксического функционирования. Словарная информация распределена по следующим разделам: семантика, морфология, синтаксис предложения и текстовые функции. Системное описание проводится на материале ресурса НКРЯ по текстам последних 50 лет (1970—2020 гг.). Теоретической основой Словаря является концепция коммуникативной грамматики, что предполагает соединение системно-языкового подхода с анализом текста и позволяет показать зависимость морфологических, конструктивно-синтаксических и коммуникативно-текстовых свойств глагольных лексем от их категориальной семантики.

В статье пойдет речь о семантике и грамматических особенностях одной лексико-семантической группы глаголов — каузативно-эмотивных (радовать, удивлять, огорчать). Основной проблемой при описании семантики этих глаголов признается проблема их акциональности (в другой терминологии — агентивности) [Апресян Ю. Д. 2004; Апресян В. Ю. 2014]. Исследования показали, что для решения проблемы большей или меньшей степени акциональности каузативных эмотивов нужно рассматривать не только аспектуальные свойства этой глагольной группы (как, например, в [Падучева 2004: 273—306]), не только возможности образования императива и связь с отрицанием (как, например, в [Апресян 2014]), но и семантику категории лица.

Поскольку каузативно-эмотивная конструкция здесь признается двусубъектной, а категория лица понимается синтаксически, постольку для интерпретации семантики каузативных эмотивов учитывается личная парадигма как в позиции каузатора (Им. п.), так и в позиции субъекта эмоционального состояния (Вин. п.).

Связь семантики эмотивного каузатива с категорией лица рассматривается на контекстах с глаголом злить, который многими лингвистами интерпретируется как «агентивный». Материалом исследования послужили тексты современных интернет-СМИ, содержанием которых является обсуждение событий на лыжных гонках в январе этого года (корпус текстов с одним денотативным наполнением: инцидент в Лахти и его продолжение в Фалуне). Задача — показать, что агентивное или стативное осмысление этого глагола зависит от субъектной перспективы высказывания, от точки зрения говорящего, от личной и видо-временной формы глагола.

Прежде чем анализировать тексты с глаголом злить и его производными, кратко охарактеризуем каузативно-эмотивную конструкцию и глаголы каузативно-эмотивной семантики.

В каузативно-эмотивной конструкции есть опосредованное воздействие: между одним диктальным компонентом (каузирующим событием) и другим диктальным компонентом (эмоциональной реакцией) существует третий (модусный) — восприятие и осмысление вторым субъектом поступков первого субъекта. Из это следует, что прямым способом получения информации об изменении эмоционального состояния человека является внутренняя точка зрения, что выражается местоимением 1-го лица в Вин. п.: Ты меня удивляешь; Он меня порадовал своим ответом/огорчил своим равнодушием. Форма 3-го лица субъекта чувствующего указывает на интерпретацию внешних проявлений эмоционального состояния или на цитатное слово: Сын огорчил мать своим равнодушием. Каузативная конструкция двусубъектная: при статальном прочтении в фокусе — субъект чувствующий, при акциональном — субъект действующий. Внешнее проявление эмоционального состояния может быть в большей или меньшей степени контролируемо: от рефлекторного позеленеть от злости, глаза потемнели от гнева, до полной контролируемости и искусственности. См. пример из пьесы Е. Шварца «Тень», в котором проявление эмоции дистанцированно, контролируемо не только самим субъектом состояния, но и другими субъектами:

Министр финансов. Лакеи! (Появляются лакеи). Позу крайнего удивления! (Лакеи повинуются). Юлия, я крайне удивлен…

Лакеи! (Вбегают лакеи). Позу крайнего возмущения! (Лакеи повинуются). Я крайне возмущен, госпожа Юлия Джули!

К семантическим характеристикам каузативных эмотивов относятся:

— Неизосемичность (несоответствие категориального значения частеречному значению глаголов), что предполагает неакциональность;

— Интерпретативность: эмотивные глаголы являются средством либо декларации, либо интерпретации; констатация возможна в редких примерах;

— Преобладание неагентивного каузатора, т.е. отсутствие контроля со стороны каузатора (неагентивность) и возможность контроля над проявлением со стороны субъекта состояния;

— Личность субъекта чувствующего, который одновременно является объектом воздействия (диктальным), субъектом восприятия и мышления (модусным), субъектом состояния (диктальным);

— Направление переходности: не от человека к миру, а от мира к человеку; и, как следствие, перфектная видовая пара.

Обратимся к примерам с глаголами злить, разозлить, злиться, разозлиться. Здесь важно, что возвратные эмотивные глаголы обращены к лицу, виновнику. Н. Д. Арутюнова [Арутюнова 1976: 161] писала о том, что глаголы рассердиться, обидеться, разозлиться, разгневаться обозначают эмоцию, которая ориентирована на лицо — в противоположность другим, у которых участник Причина — ситуация такая же, как и у глагола огорчиться.

Глагол злить относят к глаголам с высокой степенью агентивности (контроля над ситуацией) [НОССРЯ 2003: 1013—1018]. Однако в спортивном дискурсе есть такое понятие, как «спортивная злость», которая признается фактором, способствующим победе спортсмена. В статье «злость» Словаря С. И. Ожегова мы найдем два значения: «1. Злое, раздраженно-враждебное чувство, настроение. Полон злости кто-н. Говорить со злостью. 2. Стремление действовать активно, бороться, боевое настроение. Хорошая спортивная з.». Однако для глагола злить двух значений не дается. Однако в ситуации поединка, психологической подготовки в спорте глагол злить может пониматься как «вызывать спортивную злость, бойцовский настрой». См. текст на одном из спортивных сайтов: Спортивная злость является мощным катализатором на пути к цели. Научившись злиться на себя, вы получаете в руки грозное оружие; Злитесь на здоровье!

В связи с этим возникает проблема, когда глагол злить обозначает действие, направленное во благо, а когда во зло. А когда неблагая цель оборачивается против «злоумышленника»? Рассмотрим примеры, которые разделены в соответствии с субъектом речи и степенью объективности говорящего. Первый блок связан с интервью А. Большунова (А), второй — с речью его противников (Б).

А. I. Контексты прямой речи — 1-е лицо; констатация состояния:

Я после сегодняшней гонки очень зол на команду Норвегии. Я просто зол! Чем больше они будут так делать, тем больше будут меня злить и тем сильнее мне придется становиться.

На трассе было более чем достаточно места, чтобы проехать, не помешав мне. Однако это падение не повлияет на конечный результат, а лишь разозлит меня перед масс-стартом. Даже и не вспомню, когда в последний раз был так зол.

II. Косвенная речь — 3-е лицо; цитация и интерпретация:

Падение в полуфинале спринта третьего этапа «Ски тура» мотивировало и разозлило, сказал лидер общего зачета Кубка мира Александр Большунов… Российский лыжник добавил, что будет только злее.

III. 3-е лицо без цитации:

Разозлила ли его история с Крюгером в спринте? Разозлила, наверное, но Саша и без этого зол.

А ведь Большунова, как супергероя из какого-то блокбастера, пытались остановить всеми правдами и неправдами. Вот один из «врагов» Симен Крюгер нырнул в партер и отнял мечты о победе в спринте. Но оказалось, только зря разозлил Александра. Собравшись с силами и эмоциями, тот снова вышел на тропу войны.

Норвежец сильно разозлил россиянина, когда упал на его лыжи во время полуфинала спринтерской гонки.

IV. В заголовках:

— Как разозлить Большунова

— Не злите больше Большунова

— Большунова разозлили отказавшие в помощи норвежцы

V. Реакция болельщиков на форумах:

— Зря соперники Саню в Лахти разозлили, огребаются теперь

— Это ж как надо разозлить спокойного и молчаливого Большунова

— Все эти конфликты дополнительно разозлили Сашу.

— В следующий раз 100 раз подумают, злить ли Большунова…

Б. I. Прямая речь — 1-е лицо:

«Я мог бы попытаться их разозлить, если бы они знали английский, но они не знают. Можно сказать, это им помогает», — рассказал Клэбо.

«Большунов злится и думает, что его специально атаковали. Но надеемся, он все-таки сумеет справиться с этим. Раздраженный Большунов поедет очень быстро. В четверг нас ждет крайне интересная гонка», — сказал Клебо.

II. Косвенная речь — 3-е лицо (цитация и интерпретация):

Также Клэбо заявил, что хотел бы попытаться разозлить Устюгова и Большунова, но не знает русского языка. Лыжник сказал, что мог бы попытаться раззадорить спортсменов, если бы те говорили по-английски.

III. 3-е лицо без цитации:

Теперь своими тупыми высказываниями и типа шутками опять Александра хотят разозлить.

IV. Заголовок:

— Норвежец Клебо хочет разозлить российских лыжников

V. Высказывания болельщиков на форумах:

Лучше не злите Большунова! После бойни в Лахти он смял Клебо и вернулся на трон.

И еще один блок примеров, связанный с финном Мяки:

«Думаю, я его крепко разозлил, что уезжал от него на всех спусках, а он смотрел мне в спину», — сказал Мяки. Я подумал: выберу внешний коридор, чтобы он не прошел.

Финский лыжник признался, что намеренно провоцировал и дразнил Большунова.

Александр боролся за второе место с Мяки, но тот перекрыл ему лыжню, чем сильно разозлил: россиянин замахнулся на соперника палкой, а после финиша врезался в него, завалив на землю.

Примеры показывают, что 1-е лицо в Вин. п. (экспериенцера) выражает констатацию эмоционального состояния с точки зрения самого субъекта состояния, 3-е лицо читается либо цитатно, либо интерпретативно. При интерпретативной тактике эмотивный глагол соединяется с другим предикатом, указывающим на способ воздействия. Интерпретация может включать и степень агентивности — обвинение в намеренности действия: в намерение может входить реальный поступок субъекта (намеренно бросился на лыжи противника) или воздействие на эмоциональное состояние другого лица (что синонимично предикатам дразнить, раздражать, заводить, провоцировать, выводить из себя). Семантика глагола злить в приведенных примерах включает в себя целую палитру значений; соединение намеренности/ненамеренности и положительной/отрицательной оценки следствия дает четыре семантических варианта каузативных отношений: намеренная каузация с положительной оценкой следствия, намеренная каузация с отрицательной оценкой следствия, ненамеренная каузация с положительной оценкой и ненамеренная каузация с отрицательной оценкой. Разграничение этих вариантов связано с субъектной перспективой высказывания, с большей или меньшей дистанцией по отношению к прямому слову каузатора или субъекта состояния.

См. также примеры из неспортивной сферы, но с той же спортивной терминологией:

I. «Давайте уже разумно начнем подходить к градостроительной политике, разбудим в себе спортивную злость в плане градостроительной деятельности и развития города».

II. Господин Еремин на аппаратном совещании в мэрии призвал чиновников «разбудить в себе спортивную злость в плане градостроительной деятельности и развития города».

III. Мэр Красноярска Сергей Еремин разразился критикой градостроительной политики города и потребовал разбудить «спортивную злость» в отношении «панелек с добавлением цветных квадратиков»;

IV. (заголовки) Мэр Красноярска потребовал от чиновников «спортивной злости» в отношении уродливой застройки; Мэр Красноярска порекомендовал градостроителям разбудить в себе спортивную злость.

Литература

Апресян Ю. Д. Акциональность и статальность как сокровенные смыслы (охота на оказывать) // Сокровенные смыслы. Слово. Текст. Культура. Сборник статей в честь Н. Д. Арутюновой. М., 2004. С. 13—33

Апресян В. Ю. Контроль и отрицание: взаимодействие значений. // Вопросы языкознания. 2014, №2, с. 3—26.

Новый объяснительный словарь синонимов русского языка. М., 2003.

Ожегов С. И., Шведова Н. Ю. Толковый словарь русского языка. М., 1997.

Падучева Е. В. Динамические модели в семантике лексики. М., 2004.

Данилевская Н. В. 
Система сказуемого в современном русском языке как научная и методическая проблема

В русской лингвистической традиции разработка теории сказуемого считается одним из блистательных научных достижений.

Учеными выдвинуто два принципа выделения типов сказуемого: по морфологической природе и по составу. На основании первого принципа различают глагольное и именное сказуемое, а внутри каждой группы свои морфологические разновидности. На основании второго принципа выделяют простое, составное и сложное сказуемое.

Вместе с тем вопрос о типах сказуемого в современном русском языке нельзя считать решенным. Сегодня, когда функционально-коммуникативная парадигма анализа заняла в лингвистике прочное положение, уже невозможно игнорировать тот факт, что традиционный структурный взгляд на сказуемое не всегда оказывается адекватным по отношению к национальным особенностям предикации мысли, часто вступая с этими особенностями в противоречие. Не случайно при структурном подходе обнаруживаются одни разновидности сказуемого, при коммуникативном — несколько иные.

Так, например, в рамках и структурного, и коммуникативного подходов все синтаксисты обычно выделяют два типа сказуемых — простое глагольное и составное, при этом также все согласны с тем, что последний тип представлен глагольной и именной группами (составное глагольное и составное именное сказуемые) [Бабайцева 1988, Валгина 2008, Ильенко 2009, Лекант 2010 и др.]. Однако на этом единодушие лингвистов заканчивается.

Многие исследователи выделяют, кроме указанных двух типов, сложный тип сказуемого — сложное глагольное («решил начать говорить») и сложное именное («приехал учителем», «хотел стать студентом»). Но не все считают это возможным. Так, В. В. Бабайцева, Е. М. Галкина-Федорук, С. Г. Ильенко, Л. Ю. Максимов, не дифференцируют составные и сложные сказуемые, как глагольные, так и именные [см. указанные работы]. П. А. Лекант, А. М. Ломтев относят сложный тип сказуемого к осложненной форме составного глагольного сказуемого [Лекант 2010, Ломтев 2006 и др.]. А. Н. Гвоздев, М. С. Панюшева, Р. Н. Попов, Д. Э. Розенталь, напротив, вычленяют сложные сказуемые как самостоятельные типы предикатов в современном русском языке [Гвоздев 1973, Панюшева 1979, Попов 1974, Розенталь 1997 и др.].

Интересна в этом смысле позиция Н. С. Валгиной, которая отказалась от выделения сложной формы глагольного сказуемого только в последних изданиях своего учебника (см. издания после 2003 г.), объединив двух- и трехкомпонентные структуры и зачислив обе в группу составного сказуемого.

В определенном смысле пограничной можно считать точку зрения по этому вопросу И. П. Распопова, согласно которой и составное, и сложное сказуемые не что иное, как фикции. Ученый считает самостоятельными (полнозначными) все компоненты в таких предикативных сочетаниях и предлагает квалифицировать их следующим образом: в предложении Он надеялся встретить ее на улице глагол надеялся — главное глагольное сказуемое, встретить — второстепенное сказуемое инфинитивного типа; в предложении Сестра лежала больная глагол лежала — главное сказуемое, имя больная — второстепенное сказуемое именного типа; в предложении Он решил начать учиться глагол решил — главное сказуемое, начать — второстепенное инфинитивного типа, учиться — третьестепенное сказуемое инфинитивного типа. Таким образом, в концепции И. П. Распопова сказуемые, состоящие более чем из двух компонентов, распадаются на отдельные (простые) элементы, имеющие разную степень семантической значимости для предложения. С грамматической же точки зрения все эти элементы равноправны [Распопов 1981: 84–91].

Иными словами, в научной интерпретации видов сказуемого сегодня не существует единодушия. При этом интересно, что расхождения во взглядах проявляются не только между приверженцами формально-грамматического синтаксиса, с одной стороны, и коммуникативного — с другой, но нет согласия и внутри научных школ.

Дискуссионное состояние теоретических вопросов — особенно в гуманитарной науке — совершенно нормальное явление, отражающее поступательное движение эвристической деятельности общества в целом. Однако хотелось бы подчеркнуть, что это «нормальное явление» может оборачиваться методической проблемой, если мы говорим о преподавании русского языка в школе. Не случайно еще в 1904 г. Ф.Ф.Фортунатов писал: «Каждый преподаватель русской грамматики знает по опыту, что при грамматическом разборе какого-нибудь текста постоянно приходится убеждаться в непригодности грамматической теории, излагаемой в учебнике, для анализа многих конкретных случаев, встречающихся в данном тексте» [https://scicenter.online/russkiy-yazyik-scicenter/prepodavanii-grammatiki-russkogo-yazyika-59333.html].

Именно в этом смысле — как несоответствие теоретических установок живым явлениям родного языка, обычаям русского речепроизводства — следует рассматривать закрепившуюся сегодня в школьной практике теорию простого именного сказуемого.

Согласно этой теории, простой формы именного сказуемого не существует. Так, в предложении Снег белый сказуемое белый является составным именным с нулевой связкой, поскольку глагол есть/являться/суть отсутствует, но обязательно подразумевается, потому что при трансформации предложения в форму будущего (Снег будет белым) или прошедшего времени (Снег был белым) нулевая связка неминуемо материализуется, указывая на конкретное время.

Представленная сегодня в школьных учебниках формально-грамматическая концепция интерпретации предиката этого типа вступает, как кажется, в противоречие с устойчивыми нормами русской картины мира и спецификой ее отражения в языковых формах. Ср. высказывание Ф.Ф.Фортунатова по этому поводу: «…подразумеваться может такое слово, которое может быть и высказано и которое даже должно быть высказано, если мы хотим вполне ясно выразить нашу мысль, а между тем в таких случаях, как NN — воспитанник корпуса, слово есть не употребляется, не существует в нашем современном языке» [там же]. И более того, попытка вставить в подобные фразы глагол есть или додумать (представить) его воспринимается как насилие над языком, как уход именно от русской манеры понимания простых вещей.

Придает оптимизма то, что отказ от простой формы именного сказуемого поддерживают не все синтаксисты. Так, Н. С. Валгина (см. ее учебник 2008 г., где признается правомерность обоих подходов), А. Н. Гвоздев, Л. Ю. Максимов, А. С. Попов, Е. Н. Ширяев, Д. Э. Розенталь и др. считают, что неформализованная связка в именном сказуемом свидетельствует о простой его форме. Более того, Е. Н. Ширяев сказуемые типа Он был весельчаком, Ночь была темная считает простыми, поскольку отнесенность к плану прошедшего времени, по мнению ученого, не осложняет формы сказуемого [Ширяев: https://search.rsl.ru/ru/record/01001783743].

Опираясь на справедливое замечание В. В. Виноградова о том, что «живые структурные типы <…> следует изучать не с точки зрения их предполагаемой формальной недостаточности или неполноты, а со стороны их собственных, специфических для них структурных свойств и функций» [http://project.phil.spbu.ru/lib/data/ru/vinogradov/syntax.html], считаем необходимым рассмотрение вопроса о существовании в языке простого именного сказуемого с позиций коммуникативного синтаксиса. Последний как раз предполагает рассмотрение этого явления с учетом его собственных свойств и функций. Изложим наше мнение.

Для традиции русского речемышления нехарактерно домысливание «нулевых» компонентов при предикате. Например, подстановка связок типа есть, являться в предложениях Москва — столица, Портфель мой, Ночь темная воспринимается как искусственное, насильственное действие над естественной динамикой выражения мысли. Основное содержание таких предложений — приписывание признака предмету, поэтому настоящее время является здесь предельно абстрактным и не нуждается в конкретизации. Значит, квалификация сказуемых типа столица, мой, темная как составных с нулевой связкой противоречит не только грамматическим нормам русского «говорения», но и семантическим условиям организации и восприятия подобных высказываний.

Появление же связочных глаголов в таких предложениях меняет их темпоральный план, конкретизируя время именно как настоящее, прошедшее или будущее. Ср.: Москва — есть (будет, была) столица, Портфель будет (есть, был) мой, Ночь была (есть, будет) темная — здесь изменение структуры сказуемого меняет и семантику всего предложения. Иными словами, одно- и двукомпонентные именные сказуемые целесообразно рассматривать в качестве разных форм — простого и составного именного сказуемого.

И все же главным основанием для признания наличия простой формы у именного сказуемого следует, по нашему мнению, считать как раз специфику русской картины мира и основанное на этой специфике своеобразие русской предикации: принимающие участие в живом общении, привыкшие выражать мысли и чувства в соответствии с нормами русской грамматики люди не имеют ни привычки, ни понимания, ни необходимости домысливать связочный глагол настоящего времени в высказываниях типа Родина — одна, Солнце сегодня горячее, Улицы пустынны и под. И без глагола есть, конкретизирующего значение ʽсуществующее в настоящемʼ, общий смысл подобных фраз всегда понятен любому русскоговорящему именно как то, что существует в настоящем.

Литература

Бабайцева В. В. Система членов предложения в современном русском языке: Учеб. пособие. М., 1988.

Бабайцева В. В., Максимов Л. Ю. Современный русский язык, ч. III. Синтаксис. Пунктуация: Учеб. — 2-е изд., перераб. М., 1987.

Валгина Н. С., Розенталь Д. Э., Фомина М. И. Современный русский язык. Синтаксис: Учебник / под ред. Н. С. Валгиной. — Изд. 6-е, перераб. и доп. М., 2008.

Виноградов В. В. Основные вопросы синтаксиса предложения (на материале русского языка). [Электронный ресурс] — Режим доступа: http://project.phil.spbu.ru/lib/data/ru/vinogradov/syntax.html (дата обращения 16.01.2021).

Ильенко С. Г. Коммуникативно-структурный синтаксис современного русского языка. СПб., 2009.

Крылова О. А., Максимов Л. Ю., Ширяев Е. Н. Современный русский язык: Ч. 4, Синтаксис. Пунктуация. [Электронный ресурс] — Режим доступа: https://search.rsl.ru/ru/record/01001783743 [дата обращения 15.01.2021].

Лекант П. А. Современный русский язык. Синтаксис: учеб. пособие для студ. высш. учеб. заведений. М., 2010.

Ломтев Т. П. Основы синтаксиса современного русского языка. — Изд. 2-е, испр. М., 2006.

Панюшева М. С. Современный русский язык: Учебник. Ч. 2: Синтаксис. — 3-е изд., испр. М., 1979.

Попов А. С. Подлежащее и сказуемое в структуре простого предложения современного русского литературного языка: Пособие для спецкурса по рус. яз. для студентов фак. рус. яз. и литературы пед. ин-тов. Пермь, 1974.

Распопов И. П. Спорные вопросы синтаксиса. Ростов н/Д., 1981.

Розенталь Д. Э. и др. Современный русский язык: Учеб. пособие для вузов / Розенталь Д. Э., Голуб И. Б., Теленкова М. А. М., 1997.

Фортунатов Ф. Ф. О преподавании грамматики русского языка в средней школе. [Электронный ресурс] — Режим доступа: https://scicenter.online/russkiy-yazyik-scicenter/prepodavanii-grammatiki-russkogo-yazyika-59333.html [дата обращения 19.01.2021].

Дунев А. И. 
Типы интенций в русском педагогическом дискурсе

Анализируя чью-либо речь, мы хотим понять, в чем заключался замысел адресанта (автора). Общую коммуникативную цель развернутого высказывания формируют интенции. Чем яснее замысел говорящего, тем доступнее для понимания общая идея, основная мысль. Неясные намерения, выраженные с помощью нечетких жанровых форм, затемняют содержание речи. Моделируя педагогический дискурс, М. Ю. Олешков отмечает: «Организующим началом в модели речевого поведения является интенция» [Олешков 2012: 25].

Специфика педагогического дискурса заключается в необходимости экспликации интенций учителем. Задачи педагогического общения предполагают ясную и доступную речь учителя. Учитель вынужден задуматься о том, как выразить свою мысль таким образом, чтобы быть понятым. Учитель — профессия творческая, но в силу ограниченности и повторяемости педагогических ситуаций происходит закрепление способов выражения однотипных интенций (или одной и той же).

Так, для выражения положительной оценки и одобрения действий ученика используются речевые формулы: «Молодцы!»; «Правильно!»; «Верно!»; «Чудесно!»; «Блестяще!»; «Отлично!»; «Лес рук, вот это да!»; «Хорошо!» и другие. Все они безошибочно опознаются учениками. Учитель старается демонстрировать свои интенции, выбирая типизированные формы, иногда превращая их в клише.

Основная когнитивная интенция учителя — стимулировать школьников в их деятельности. Коммуникативная интенция оценки-похвалы совмещает положительную оценку и фатику (привлечение внимания).

Грамматические формы в педагогическом дикурсе обнаруживают набор типичных интенций, так называемых интенций-потенций.

Так, одной из актуальных форм педагогической коммуникации можно считать индикатив 2 лица. Эта грамматическая форма обладает большим спектром потенциальных интенций.

Просьба: Вы напишете мне записку?

Упрек: Вы приходите после звонка, всем мешаете.

Негативная оценка: Читаешь ты плохо.

Положительная оценка: Ты прекрасно говоришь по-английски.

Запрос информации: Веришь в провидение?

Внушение: Ты можешь это сделать!

Но указанное соответствие интенций и высказываний с грамматической формой может быть нарушено, так как интенциональный потенциал грамматической формы обусловлен ситуацией.

Тип интенции, обусловленный языковой, в том числе грамматической, семантикой, может быть изменен под влиянием экстралингвистических факторов педагогической ситуации. Например, ученик не смог правильно построить фразу на иностранном языке, и формальная похвала учителя ситуативно может превратиться в насмешку.

Следует отметить диффузный характер интенций, поэтому точность их квалификации зависит от учета всех факторов, обусловливающих отношение говорящего и адресата.

Связь коммуникативных интенций с грамматическими и — шире с языковыми — значениями впервые описал А. В. Бондарко, введя в научный обиход понятие интенциональность грамматического значения [Бондарко 1994]. Интенциональность в системе функционального анализа грамматических категорий понимается как свойство грамматического значения, проявляющееся при его реализации в большей или меньшей степени. Это свойство обусловлено связью между намерением говорящего и реализуемым в высказывании (тексте и дискурсе) грамматическим значением, воплощенным в грамматической форме/конструкции (в зависимости от того, является это значение морфологическим или синтаксическим).

Развивая мысль А. В. Бондарко, мы можем рассматривать интенциональность как свойство значения, не только грамматического, но и лексического и словообразовательного. При экстраполяции этого свойства (интенциональности) на другие типы значений можно предположить, что лексическое значение слова, как правило, интенционально. «В сфере лексики это свойство выступает со всей очевидностью. Закономерно, что вопрос об „осознании смысла“ применительно к содержанию языковых единиц первоначально был поставлен по отношению к лексической семантике» [Бондарко 2002: 141]. Именно лексические средства максимально участвуют в выражении смысла (того, который хотел выразить говорящий). Лексический уровень чаще всего представляет первичный, «поверхностный» уровень смысла, грамматический — неявный, скрытый, «глубинный».

Продуктивная идея А. В. Бондарко о связи коммуникативных интенций с грамматической семантикой находит свое подтверждение при изучении педагогического дискурса. Экстраполяция коммуникативного намерения на все виды психических процессов, обусловливающих речевую деятельность, позволяет обнаруживать связь замысла с грамматическим значением.

Схема функционально-грамматического анализа «Категория — ФСП — Ситуация» безотказно работает при анализе не только высказывания и текста, но и дискурса. Возможность выявления в речевых актах категории интенциональности и квалификации интенций связана прежде всего с анализом языковых, речевых и экстралингвистических средств актуализации грамматических значений. Решение задачи, состоящей в описании категории интенциональности, не исключает и изучения однотипных ситуаций, и анализа разных типов интенций.

Построение типологии интенций возможно с опорой на выбранный тип дискурса. Т. А. Трипольская предлагает типологию интенций, вербализованных в эмотивно-оценочном дискурсе [Трипольская 1999: 49—53].

Чаще всего в современных лингвистических работах, связанных с педагогическим дискурсом, фигурируют речежанровые интенции, они принципиально неисчислимы, но определяемы. Первичные речевые жанры соотносимы с набором лексических и грамматических средств. Показательны этикетные жанры с закрепленными речевыми формулами. Речевой жанр как лингвистическое понятие нередко определяется с помощью понятий «интенция» или «интенциональность». С. Гайда указывает на то, что «А. Вежбицка моделирует каждый жанр „при помощи последовательности простых предложений, выражающих мотивы, интенции и другие ментальные акты говорящего“, опираясь на теорию речевых актов Остина-Серля и собственную теорию семантики элементарных смысловых единиц» [Гайда 1999:107].

Различные основания для сопоставления интенций показывают бесперспективность выстраивания их в ряды, перечни и списки.

Именно выделение регулярно воспроизводимых ситуаций урока как прототипической сферы педагогического дискурса позволило сгруппировать гетерогенные (нерядоположенные) разновидности интенций.

На основе анализа различных педагогических ситуаций в рамках урока нами выявлены следующие типы интенций. Учитель не только сам демонстрирует интенции, старается сделать их понятными ученикам, но и побуждает школьников к проявлению интенций, необходимых для педагогических ситуаций. Педагогическая ситуация понимается нами как сегментируемая часть педагогического дискурса, охарактеризованная единством субъектов-участников, времени и педагогического пространства. Например, педагогическая ситуация урока/ замечания/ конфликта.

Когнитивные (познавательные) интенции связаны с запросом, отбором, сортировкой и сохранением знаний, информации. Например, ученики повторяют за учителем, чтобы запомнить важные формулировки правил или законов.

Фатические (контактоустанавливающие) интенции предполагают установление контакта, например: обращение, приветствие.

Информативные интенции представляют собой намерение сообщить, дополнить, объяснить.

Императивные являются побуждением к действию, например: просьба, приказ, совет.

Оценочные служат проявлением отношения к лицу, поступкам, словам: одобрение, осуждение, похвала, порицание.

Интенции привлечения внимания типичны для педагогического общения и связаны с необходимостью удерживать ускользающее внимание аудитории.

Интенции самовыражения проявляются при согласии, неудовольствии, удовлетворенности говорящего.

Я согласен с полученной отметкой.

Садись, сегодня я недовольна твоим ответом!

Рефлексивные вербализуются, когда говорящий анализирует, вспоминает или интерпретирует что-либо.

Эмоциональные интенции проявляются при выражении различных состояний говорящего: безразличия, заинтересованности, равнодушия, расположения.

Связь типологии интенций с определенными разновидностями дискурса обнаруживается в характере ситуаций и ситуативной природе самих интенций.

Литература

Бондарко А. В. К проблеме интенциональности в грамматике // Вопросы языкознания. 1994. №2. С. 29—42.

Бондарко А. В. Теория значения в системе функциональной грамматики: На материале русского языка. М., 2002.

Гайда С. Жанры разговорных высказываний // Жанры речи. Саратов, 1999. С. 103—111.

Олешков М. Ю. Педагогический дискурс: Учебное пособие. Нижний Тагил, 2012.

Трипольская Т. А. Эмотивно-оценочный дискурс: когнитивный и прагматический аспекты. Новосибирск, 1999.

Михеева С. Л. 
Периферия поля обусловленности:
имя прилагательное как средство выражения причинно-следственных отношений

Функционально-семантическое поле обусловленности представляется в модели функциональной грамматики А. В. Бондарко как комплекс полей причины, цели, условия, уступки, следствия, семантической основой которых оказываются различные обстоятельственные смысловые отношения [Бондарко 1987: 31—32]. Если говорить о поле причины, то его ядром является семантика каузальности и в числе специализированных средств выражения этой семантики оказываются сложноподчиненные предложения с придаточными причины, именные группы с предлогами из-за, от, благодаря, по причине и т.п., лексические единицы со значением «причина» [Евтюхин 1996: 153; Всеволодова, Ященко 2015; Оркина 2010]. В данном случае рассматривается одно из периферийных средств выражения семантики каузальной обусловленности — имя прилагательное.

Имени прилагательному в системе частей речи и в характеристике его синтаксических функций традиционно отводится роль подчиненного имени существительному или любому другому слову, проявляющему в составе предложения предметное значение, компонента. Это закреплено в толковании его категориальной семантики — «значение признака предмета» (см., в частности, [Панова 2010: 129—131]). Более детальный анализ семантики прилагательного, его поведения в предложении и особенно в рамках целостного текста позволяет сделать вывод о его «способности» быть выразителем отношений причины. По сути, это заложено в самой природе имени прилагательного: «признак» проявляется у «предмета» как определенный способ поведения или предрасположенность к тому или иному поведению и закрепляется в названии этого «признака» — то есть в имени прилагательном.

Представим некоторые примеры: Опытный крючкотвор ловко использует все пробелы в датском законодательстве (Ю. Нагибин. Что сказал бы Гамлет); Сырое небо Петербурга залечивало раны медленно (К. Паустовский. Орест Кипренский); Редкие фонари тускло освещали канал <…> (А. Грин. Барка на Зеленом канале); Единодушные аплодисменты залпом грянули в комнате (А. Грин. Зурбаганский стрелок). Каузальный компонент смысла может быть эксплицирован в этих высказываниях способом, если можно так выразиться, механической трансформации: крючкотвор ловко использует все пробелы в датском законодательстве, потому что он опытный; раны залечиваются медленно из-за сырого неба Петербурга; канал освещался тускло из-за редких фонарей (потому что фонари были редки); аплодисменты грянули в комнате залпом, потому что были единодушные.

Одно из важных смысловых условий соотношения между причиной и следствием — это семантическое «равновесие» между ними: «…имеется определенное соответствие смысловой отмеченности между частями биситуативных структур обусловленности. В данном случае — для причинно-следственных отношений — принцип соответствия следующий: это одинаковая, совпадающая смысловая, оценочная отмеченность обусловливающей и обусловливаемой ситуаций. Причина соотносится с отрицательным же следствием, «плохо» порождает «плохо», из «хорошо» следует «хорошо» [Евтюхин 1996: 144]. Яркое тому подтверждение — материал пословичного фонда: Добрый конь борозды не испортит; Добрая земля больше подымет; Красное лето никому не докучило; Старая любовь долго помнится; Кроткое слово гнев побеждает; Осенняя муха злее кусает и т. п. [Михеева 2019].

Естественным оказывается вопрос о том, насколько общей для имени прилагательного является способность к выражению причинно-следственных смысловых отношений и от чего она зависит.

Наиболее приспособленными в силу своей семантической «наследственности» представляются отглагольные адъективы, мотивированные каузативными глаголами, в частности, образования, имеющие в своем составе суффиксы -тельн- / -ительн- / -льн- / -им- / -ственн- / -лив- / -чив- и др. [Русская грамматика: 288—296]. Приведем некоторые примеры, взятые из Национального корпуса русского языка: Всякая демократическая власть казалась ему либо утопией, либо охлократией, господством черни. Всякий абсолютизм казался ему силою созидательной, охраняющей и творящей культуру. Поэт, следовательно, всегда на стороне существующей власти, какова бы она ни была, — лишь была бы отделена от народа [В. Ф. Ходасевич. Брюсов (1924)] — отношения причины и следствия особо подчеркиваются вводным словом следовательно; Крепкие стены выдерживали удары, хотя и были во многих местах прошиблены снарядами и изгрызены минами. Немцы пытались сокрушить это здание с воздуха, и трижды самолеты-торпедоносцы пускали на него разрушительные торпеды. Вся угловая часть дома обрушилась. Но подвал под развалинами оказался цел, и оборонявшиеся, расчистив обломки, установили пулеметы, легкую пушку, минометы и не подпускали немцев [Василий Гроссман. Жизнь и судьба, ч. 1 (1960)] — прямое следствие действия разрушительных торпед — обрушившийся угол дома; Самый волнительный момент — это когда бумагу погружаешь в проявитель. Сначала проявляются самые темные участки рисунка, потом, как из-под кисти художника, полная картина [М. И. Саитов. Островки // «Бельские Просторы», 2010] — причинно-следственными отношениями обусловлена общая оценка момента проявления фотографии как самого волнительного; Эти ваши человеческие отношения, — сказал мне Аносов, — так сложны, мучительны и загадочны, что иногда является мысль: не одиночество ли — настоящее, пока доступное счастье (А. Грин. Человек с человеком) — отношения следствия заданы структурой сложноподчиненного предложения с придаточным степени и образа действия.

Помещенное в начало повествовательного текста (зачин или экспозицию) отглагольное прилагательное полное смысловое воплощение получает на уровне содержания и смысла всего текста: Следующий рассказ не есть плод досужего вымысла. Все описанное мною действительно произошло в Киеве лет около тридцати тому назад и до сих пор свято, до мельчайших подробностей, сохраняется в преданиях того семейства, о котором пойдет речь. Я с своей стороны лишь изменил имена некоторых действующих лиц этой трогательной истории да придал устному рассказу письменную форму (А. И. Куприн. Чудесный доктор) — история о неожиданной, почти сказочной встрече бедного чиновника Мерцалова с доктором Н. И. Пироговым, очень сильно изменившей жизнь всей семьи.

Каузальным потенциалом обладают также прилагательные с ярко выраженным оценочным значением. Оценка как таковая сама является итогом, выводом, вытекающим из совокупности свойств, поступков или различных других проявлений объекта оценки. Сформировавшись и закрепившись за объектом, оценка становится маркером-причиной, предопределяющим способы поведения этого объекта. Оценка, кроме того, несет в себе субъективное начало, выражая точку зрения некоего наблюдателя — носителя оценочной шкалы, о чем пишет Н. Д. Арутюнова: «Связь оценочного значения с автором речи многогранна. Оценка выражает личные мнения и вкусы говорящего, а они различны у разных людей <…>. Оценка, порожденная желанием, отлична и от оценки, вытекающей из долга, и от оценки, вызванной нуждой. Оценка социально обусловлена. Ее интерпретация зависит от норм, принятых в том или другом обществе <…>. Социальные интересы и мода, престижность и некотируемость формируют и деформируют оценки» [Арутюнова 1988: 6]. Наблюдатель, представленный в тексте художественного произведения в различных ипостасях, устанавливает аксиологические ориентиры, связывая их с причинно-следственными соотношениями, устанавливаемыми также им.

Приведем примеры: 1) Он [Митраша] хорошо, по-отцовски, обернул вокруг ног портянки, вправил в сапоги, картузик надел такой старый, что козырек его разделился надвое: верхняя корочка задралась выше солнца, а нижняя спускалась почти до самого носика (М. Пришвин. Кладовая солнца) — оценка с точки зрения стороннего наблюдателя-повествователя; 2) Казалось, воздух замерз и между землей и луной осталась одна пустота — жгучая и такая ясная, что если бы подняло пылинку на километр от земли, то и ее было бы видно и она светилась бы и мерцала, как маленькая звезда — оценка с точки зрения персонажа — мальчика Фильки (К. Паустовский. Теплый хлеб).

Анализ функционирования имен прилагательных в различных синтаксических условиях с учетом их семантических и словообразовательных свойств позволяет предположить наличие у данного разряда слов особого функционально-семантического потенциала и их предназначение для выражения более глубокого и разнообразного спектра значений, чем быть просто определением при существительном.

Литература

Арутюнова Н. Д. Типы языковых значений: Оценка. Событие. Факт. М., 1988.

Бондарко А. В. Введение. Основания функциональной грамматики // Теория функциональной грамматики: Введение. Аспектуальность. Временная локализованность. Таксис. Л., 1987. С. 5—39.

Всеволодова М. В., Ященко Т. А. Причинно-следственные отношения в современном русском языке. М., 2015.

Евтюхин В. Б. Группировка полей обусловленности: причина, условие, цель, следствие, уступка // Теория функциональной грамматики. Локативность. Бытийность. Посессивность. Обусловленность. СПб., 1996. С. 138—174.

Михеева С. Л. Препозитивное прилагательное в русских пословицах как средство выражения каузальных отношений // Вестник Волгоградского государственного университета. Серия 2, Языкознание. 2019. Т. 18, №2. С. 83—93. [Электронный ресурс] — Режим доступа: https://doi.org/10.15688/jvolsu2.2019.2.8 (дата обращения — 12.12.2020)

Оркина Л. Н. Синтаксические структуры с семантикой обусловленности в современном русском языке. СПб., 2010.

Панова Г. И. Морфология русского языка: Энциклопедический словарь-справочник. М., 2010.

Русская грамматика: научные труды: в 2-х томах. Том 1. М., 2005. (Репринтное издание).

Никитина Е. Н. 
Бытийные предложения: структура, семантика, текстовые функции

Исследование выполнено при поддержке гранта РФФИ №18-012-00263 «Семантико-грамматический словарь русских глаголов».

Семантической и конструктивной базой бытийности является отсутствие временной динамики, статика пространства и отсутствие активности, волюнтивности субъекта бытия в Им. п., соположение в конструкции пространственного компонента и именного компонента в Им. п., выражающего значение признака (части) этого пространства. Тем самым прототип бытийной конструкции предполагает структурную безглагольность и семантическую третьеличность, предметность компонента в Им. п.: Во дворе трава. На безглагольность таких конструкций обращалось внимание в классических отечественных работах [Виноградов 1947, Золотова 1982]. Если придерживаться представления о том, что семантическая категория бытийности устроена полевым способом [ТФГ 1996], то безглагольно-предметный прототип будет занимать ядро поля. А какие конструкции будут находиться на его периферии и как будет реализовываться семантика бытийной конструкции? Для ответа на эти вопросы обратимся к конструкциям с личными (одушевленными) существительными в позиции Им. п. и бытийными глаголами. За сущностные лексико-грамматические признаки бытийных глаголов в настоящей работе приняты сильная валентность на локативы, несов. в., ослабленность лексического значения. Группа таких глаголов, соединяющихся с личными именами, была собрана на основе Семантического словаря. Их насчитывается около 30.

Рассмотрим пару глаголов с переносным бытийным значением: маячить (временная динамика), торчать (пространственная и временная статика). Нас будет интересовать то, как могут реализоваться признаки неизосемического бытийного глагола и имени, вступающие в определенное противоречие с семантическим прототипом бытийной конструкции: 1) статика пространства/ собственная динамика глаголов и личных субъектов, 2) предметность/ личность (т.е. субъект личный, перволичный), 3) наличность в пространстве/ волюнтивность личного субъекта, 4) обусловленность/ необусловленность текстового фрагмента фигурой наблюдателя (сенсорный модус).

Анализ глаголов проводился на базе НКРЯ последних 50—60 лет (1960-е — 2010-е гг.)

ТОРЧАТЬ. Бытийная конструкция, организованная именами, обозначающими людей, и глаголом торчать, широко употребима в рамках ментального модуса, ей свойственна семантическая добавка «длительное время» (именно такими примерами иллюстрируется в [Ушаков 1935—1940; Ожегов 1984] торчать2). См. современный пример: Оказалось, что она так и торчит все время дома, не имея ни подруг, ни тем более друзей (М. Шишкин. Письмовник (2009)). Торчать бытийное может сопровождаться негативной оценочностью.

Однако анализ примеров НКРЯ показывает, что в современных художественных текстах 2000-2010-х гг. есть тяготение бытийной конструкции с глаголом торчать и личными именами к репродуктивным (обусловленным сенсорным модусом) контекстам (что вступает в определенное противоречие с лексикографической практикой XX в.). В таких условиях семантика временной протяженности часто нерелевантна в силу кратковременности изображения наблюдаемого пространства, негативная оценочность трансформируется в подчеркивание неожиданности для наблюдателя, неуместности либо инволюнтивности наличия субъекта в данном пространстве: …перед продавшим душу мужчиной предстала грязная кухня с немытой посудой и тараканами, черта не было, вместо него посреди помещения торчала тетка в дырявом халате с оторванным не до конца, висящим отдельно карманом, в резиновых сапогах и в белокуром парике (Л. Петрушевская. Маленькая волшебница (1996)); Кольчугин и его ассистенты сияли. Тут же торчал неизвестно зачем и автор, одетый в дешевые штаны и курточку, измятые так, будто они были выдернуты прямо из стиральной машины (В. Аксенов. Пора, мой друг, пора (1963)). В XIX в. также отмечаются репродуктивные фрагменты с торчать бытийным: Дюжий казак торчал верхом на тощем мерине с оленьей шеей и продавал его «со всим», то есть с седлом и уздечкой (Тургенев); На крутой скале, где построен павильон, называемый Эоловой Арфой, торчали любители видов и наводили телескоп на Эльборус (Лермонтов).

В рамках сенсорного модуса название человека может метонимически замещаться названием части тела: Изо всех окон торчали головы, наблюдая за нашим прибытием (А. Волос. Недвижимость (2000)).

Характерной особенностью бытийного торчать в сенсорном модусе является возможность замещения локативного компонента директивным: изо всех окон торчали, торчали в небо и др., что придает контексту динамику, обеспеченную подвижным взглядом наблюдателя (что обусловлено протяженным или множественным объектом наблюдения).

Соединение с Я-субъектом является очень яркой чертой бытийного торчать. Длительность ситуации дает возможность взглянуть на себя со стороны, дистанцированно (т. е. Я как он), особенно по отношению к прошлому или же к протяженной во времени ситуации в настоящем: торчу в пробке/ очереди и т. п. Негативная окраска применительно к собственному Я может переключаться (или совмещаться) с оценки длительности на оценку инволюнтивности (неспособности прекратить) некомфортного пребывания: Ну и пусть. Ребята все уже ушли, а я все еще торчу в дверях и смотрю, как ползет к причалу 93-й (В. Аксенов. Звездный билет (1961)); Однако поверьте токийскому автомобилисту со стажем: я еще не торчал здесь в пробке, которая была бы вызвана проездом высочайшего кортежа (М. Виноградов. Путин в пробке. Депутатам мешают кортежи президента и премьера (2001)).

Торчать применительно к Я-субъекту может сохранять семантику длительности многократности, теряя негативную оценочность: Ну да, мы дежурили, торчали на чердаках, бегали по крышам в поисках какой-нибудь чумовой зажигалки, чтобы геройски схватить ее длинными клещами (Ю. Трифонов. Дом на набережной (1976)).

МАЯЧИТЬ. Бытийная конструкция с глаголом маячить осложнена семантическим компонентом «вдали, вдалеке» и встречается наиболее часто в рамках текстовых фрагментов, обусловленных сенсорным модусом: …неподалеку маячили двое полицейских, явно следя за тем, чтобы никто не обидел беднягу (Е. Лукин. Грехи наши тяжкие (2013)). Маячить может означать бытие, осложненное перемещением в замкнутом (наблюдаемом) пространстве: Поговорив, они поспешно разошлись: жена, в очередной раз оглядевшись, повернула за угол на свою улицу, а тот, в тенниске, направился в другую сторону — к Центру. Скварыш не спеша дошел до колонки: жены уже не было видно, а тот маячил вдалеке, никуда не сворачивая (В. Быков. Бедные люди (1998)).

Эта сема пространственной динамики обнаруживает связь с маяк, в представлении о свечении которого есть идея переменчивости, временной динамики: попеременное свечение/потухание. Перенос динамического компонента с временной идеи на пространственную имеет место в семантической истории некоторых русских (и славянских) глаголов, что отмечалось в [Виноградов 1999] применительно к глаголам мерцать и витать.

В бытийных предложениях с глаголом маячить широко представлена лексика, обобщенно называющая зрительно воспринимаемые объекты: силуэт, фигура, фигурка, а также лексика, называющая части тела, метонимически представляющие человека (лицо, голова); таким образом вводится неизвестное или трудно видимое, находящееся в поле наблюдения и отождествляемое наблюдателем как человек. Семантика неопределенности (в рамках семантической категории определенности/неопределенности) может подкрепляться неопределенными местоимениями: В тумане маячила отчужденная фигура рыбака, то и дело махающего удилищем (В. Астафьев. Затеси (1999)); Окошечко было откинуто, в нем маячило чье-то лицо (Ю. Домбровский. Факультет ненужных вещей, часть 2 (1978)).

Употребимость бытийного значения маячить вне сенсорного модуса весьма мала и ограничивается в НКРЯ единичными примерами: Мизансцены условны и раз и навсегда закреплены:
направо ― софа, налево ― стол, артисты маячат поближе к суфлерской будке (М. Шимадина. Игра по правилам и без (2013)). Очевидно, что весьма сильным оказывается семантический компонент «вдали, вдалеке», препятствующий отхождению конструкции к ментальному модусу.

Тот же компонент предполагает несовпадение субъекта изображаемого (наблюдаемого) и субъекта говорящего. Это и развившаяся связь с семантикой неопределенности затрудняют соединение бытийного маячить с Я-субъектом. Подобное становится возможным в условиях расподобления Я на разные временные инстанции — Я момента речи (субъекта речи, собственно Я) и Я прошлого (субъекта действия, Я как он): Теперь я вспоминаю, что мы все трое кричали, пересиливая грохот и скрежет… И все-таки я еще был тверд, и силуэт мой, элегантный и значительный, все еще маячил на московском тротуаре (Б. Окуджава. Искусство кройки и житья (1985)). Обращает на себя внимание, что Я возникает здесь под ментальной рамкой «я вспоминаю, что…».

Кроме того, Я-субъект появляется в контекстах, обнаруживающих целеполагание (как компонент акциональности); здесь происходит смещение в пользу семантики волюнтивного перемещения в пространстве (что становится возможным из-за динамической семы в маячить), обусловленного волей субъекта: Идет редактор. Уж она-то точно была на худсовете. Вот она остановилась. Специально маячу у нее перед глазами (Л. Гурченко. Аплодисменты (1994—2003)), см. наречие специально со значением «намеренно», тем самым связь с бытийной семантикой разрывается.

Анализ двух глаголов показал, что в бытийной конструкции каждый приобрел специализацию на типе модуса (сенсорный — маячить, ментальный, сенсорный — торчать), типе субъекта (Я-субъект — торчать), типе динамики (торчать — динамика наблюдателя, маячить — динамика наблюдаемого объекта), чем и оправдывается их существование среди синонимических средств изображения бытия личных субъектов.

Литература

Виноградов В. В. История слов. М., 1999.

Виноградов В. В. Русский язык. Грамматическое учение о слове. М., 1947.

Золотова Г. А. Коммуникативные аспекты русского синтаксиса. М., 1982.

Ожегов С. И. Словарь русского языка. М., 1984.

Русский семантический словарь / Под ред. Н. Ю. Шведовой. Т.4. М., 2007.

Теория функциональной грамматики: Локативность. Бытийность. Посессивность. Обусловленность / Отв. ред. А. В. Бондарко. СПб., 1996.

Толковый словарь русского языка / Под ред. Д. Н. Ушакова. Т. 1 — 4. М., 1935–1940.

Вяльсова А. П. 
Ненормативные формы страдательных причастий прошедшего времени и проблема таксиса

Исследование выполнено в рамках работы над проектом РФФИ 9-012-00200 «Корпусное исследование соотношения литературной нормы современного русского языка в области морфологии и синтаксиса с реальным узусом».

Среди работ, посвященных глагольным категориям, особое место в научном наследии Александра Владимировича Бондарко занимает разработка теории поля таксиса.