Кальварийские клены
Кальварийские клены снимают на зиму уборы.
Квадратура окон почернела на лицах домов.
Напрягли переулки осенние скулы и шторы
закрывают от мира людского и радость, и кровь.
А в клоаку реки темноперые падают птицы,
вслед бегут неохотно по мертвенной глади круги.
Там ноябрьский ветер срывает листовки-блудницы,
по бульварам метет их, ужасно визжа от тоски.
Он срывает всю злость на брутальных плакатных афишах.
Под ногами прохожих сегодня кончается день.
Мы на белых полотнах обнову истории пишем,
наступая сурово на в страхе дрожащую тень.
Небольшое отступление:
Кальвария — по-латыни означает голгофа. Кальварийское кладбище — старейшее кладбище города Минска, где захоронены многие известные белорусские деятели
Вот привычная осень
Вот привычная осень. Дожди. Громыхание трамвая.
Контролер ловит «зайца» — другим неповадный пример.
Кто-то в грязной кофейне уткнулся за столиком, с края,
Не лишенный, отчасти, порядочных светских манер.
Так привычно каштаны швыряют листву на дорогу.
Местечковый сквозняк в переулках застрял городских.
Неизбывную носят прохожие в душах тревогу.
В подворотне барыги копейки трясут на троих.
Чисто выбритый муж от жены убегает в контору,
Где его секретаршей ему уготован прием.
Там упрячется вглубь от проблем за казенную штору,
В пустоту уплывая, несбывшихся грез, кораблем.
Вот привычная осень и кто-то в изрядном подпитии
Задержался у тумбы афиш, ищет в ней номера поездов.
Кто прячет глаза и старается быть деловитей…
Кто-то плюнул под ноги. Орава прошла пацанов.
А на город вот-вот снова смута дождями прольется
И живое вокруг холодами пронзит до костей.
В переулке Рабкоровском тихо безумный смеется.
Он единственный знает сценарий дальнейших страстей
Моих очей распахнутые створки
Моих очей распахнутые створки
глазеют в мир, где осень и дожди
собрал ноябрь в желтые оборки,
зашнуровал и листья, и хвощи.
Где ненароком, больше, как придется,
среди деревьев ходит взад-вперед,
осенний лучик ветреного солнца,
тепла душе совсем он не несет.
Где не хватает буйства белых красок,
а лишь печаль пионов при свечах,
на хуторе пустом — безумство масок
и непотребство мыслей про госстрах.
Но всё люблю, и листьев желтый ворох,
янтарные глазища сонных змей,
молчание сов, напыщенность тетерок
и конечно, чуточку — людей.
Шорохи
Когда темнота наступает в покоях
Они не успеет еще охладеть
Являются шорохи, словно изгои
И тут по углам начинают шуметь
Залезут в шкафы. Проведут заседание.
На шапках висеть будут вниз головой
Мне кажется слышу чьё-то дыхание
Какой то души в комнатушке ночной
Тоскливо, как зверю в пустынной берлоге
Мне эти шпионы житья не дают
Противным шуршанием на грубом пороге
Они мои тайны на свет достают
Они из под желтых обоев смеются
Сидят в шифоньере несметной толпой
В ненависти мне, как один, признаются
За то, что люблю тишину и покой
На полках меж книг, где там много заснуло
Романных паяцев, богов всех мастей
Там шорохи сохнут с времен Вельзевула
Там месяц на них смотрит с неба, как змей
И так до утра. С ними нет передышки.
Я только с рассветом беру перекур
Они задвигают подальше делишки
И в миг растворяются сквозь абажур.
Земля Ханаан
Где седой можжевельник построил свои пирамиды
и стоят вековые деревья в болотистых мхах,
где любимая женщина в образе юной сульфиды,
там святая земля, там столетиями весь я пропах.
Бесплатный фрагмент закончился.
Купите книгу, чтобы продолжить чтение.