Бесплатный фрагмент - Сквозь Bookовый лес

Посвящается моим дочерям

Анастасии и Александре

Я пришел для того, чтобы имели жизнь

и имели с избытком

Ин. 10, 10

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Глава 1. Наследница Буквы

— Ну, что, элита? Вздрогнем!

Клаус Штольц [1], староста выпускного курса 2230 года с фигурой атлета, лучезарной улыбкой и хваткой ротвейлера стремительно поднялся со своего места с бокалом Romanee-Conti, безумно дорогим даже для случая, собравшего за одним столом два десятка дипломированных IT-архитекторов [2].

Уже через секунду в комнате не осталось никого, кто бы продолжал сидеть. Однокурсники, с шумом отодвинув стулья, смеясь и толкаясь, вскочили с мест. Но, когда рыжеволосый торопыга Джилрой Уолш первым опрокинул свой бокал, староста резким движением руки остановил остальных:

— Не захлебнись, Джил! Напиться мы еще успеем! — Уолш от неожиданности поперхнулся, и по рядам товарищей прокатился язвительный смех. — А сейчас, досточтимые дамы и господа … — староста щелкнул пальцами, изобразив подобие барабанной дроби, — разрешите объявить конкурс на лучший тост!

Штольц обвел стол взглядом в поисках того, что могло бы сойти за приз, заметив бутылку Montrachet [3]. Однако не успел он произнести и слово, как Джон Рэббит [4], внук декана, шустрый, но бестолковый малый, выкрикнул первое, что пришло ему в голову:

— За Университет!

Однокурсники словно по команде, как солдаты на параде, повернули головы и посмотрели на старосту.

— Расслабься, Джонни! Ты не на экзамене! — небрежно бросил Штольц, слова которого потонули в усмешках друзей.

— За Империю? — не столько предложил, скорее, робко и почему-то виновато, спросил Вальтер Штерн [5], но, бросив взгляд на друзей, понял, что ошибся.

— За нас! Нашу карьеру и баблосы! — как всегда, толи в шутку, толи всерьез, прокричал с конца стола Стив Кертис [6], любимчик женской половины курса, вызвав девичий смех и одобрительные возгласы мужчин.

Староста улыбнулся.

— Теплее, Стив! Гораздо теплее! Но я хочу, чтобы было по-настоящему горячо, и не так … — староста брезгливо скривил лицо, словно нечаянно задел салат краем своей ослепительно-белой сорочки, — … примитивно. Все же мы — «элита», «надежда и опора Империи»!

Штольц напомнил слова, которыми сегодня щедро сыпали все, от ректора до последнего аспиранта, распираемого гордостью оттого, что он также причастен к избранному кругу. Однако двусмысленность, с которой эти слова были произнесены, вызвала новые ухмылки и смешки. Когда же, наконец, они смолкли, и в комнате на какое-то время воцарилась тишина, женский голос спросил:

— Можно мне попробовать?

Все повернулись на голос, к окну, за которым в лучах заходящего солнца была видна перспектива Unter den Linden [7], и заметили Хиллари Айзен [8], «заучку» и «серую мышку», настоящее имя которой многие уже забыли.

— А почему бы нет? — вопросом на вопрос ответил Штольц.

— Давай, Хиллари, зажги! — прогремел глубокий и бархатный бас Ганса Шафе [9], не раз доводивший до обморока влюбленных однокурсниц.

— Надо же! «Мышка» умеет говорить! А я думала, что она немая! — прыснула одна из них.

Но шутников никто не поддержал. Хиллари Айзен подошла к столу, взяла свободный бокал и, подняв его, смущенно произнесла:

— За Цифру — наследницу Буквы!

— Что она сказала? Наверное, какую-то очередную глупость! Я не слышала! Айзен, скажи еще раз! Громче! — раздалось со всех сторон.

— За Цифру — наследницу Буквы! — повторила девушка.

Сокурсники переглянулись.

— Не умничай, Айзен! Ты же слышала — мы не на экзамене! — первым попытался отшутиться задавака Кертис. Но никто не засмеялся, все смотрели на старосту.

Штольц ухмыльнулся и покачал головой, как будто смакуя посетившую его мысль, наполнил до краев бокал и совершенно серьезно, без доли ехидства произнес:

— А ведь «Мышка» права! Определенно права!

В комнате воцарилась недоуменная тишина, среди которой неожиданно громко и резко прозвучал женский голос:

— Да, отстань ты! Надоел! Дай послушать умного человека! — это первая красавица курса Камилла Рескиер [10] в очередной раз попыталась поставить на место своего подвыпившего ухажера.

Штольц поднял бокал и обвел взглядом собравшихся.

— Друзья! Я не буду спрашивать, надоели ли вам лекции и зачеты, учебники и конспекты, параграфы и буквы, от которых всех нас уже давно тошнит.

По рядам прокатился гул одобрения, в котором главную партию исполняли мужские голоса.

— И все же! — воскликнул Штольц. — Задумайтесь, если бы не все эти буквы, миллионы букв — кем бы мы были?

Вопрос повис в воздухе, но лишь на мгновение, потому что чей-то веселый и уже нетрезвый голос выдохнул:

— Свинопасами!

— Хорошо бы! — парировал Штольц. — Только в наши дни даже свинопасы умеют читать и писать.

— Тогда свиньями! И еще можем стать таковыми! — воскликнул тот же голос, и над дальними рядами взметнулась рука с бутылкой бургундского. Это был Джилрой Уолш, которому уже давно хотелось перейти от слов к делу.

— Ну, что же! JedemdasSeine! [11]

Слова старосты вызвали улыбки у стоявших рядом выпускников.

— Подожди, Клаус! Я что-то не пойму, — вмешался в разговор Шафе, не упустивший случая поддеть старосту, с которым у него давно были свои счеты. — Ты только что хвалил буквы, а пить предлагаешь за цифры? Как-то странно получается, — развел руками Шафе и, повернувшись к своей спутнице, словно невзначай, но достаточно громко для того, чтобы могли услышать другие, спросил. — А, может, у них с «заучкой» Айзен, просто, «шуры-муры», вот они друг друга и выгораживают?

По рядам прокатился смех.

— А ты сам подумай, Ганс, — невозмутимо ответил Штольц и негромко, в полголоса, добавил. — Конечно, если есть чем.

Последние слова означали вызов. Шафе рванулся вперед, но лишь для того, чтобы обозначить желание намять обидчику бока. Не более. Поскольку староста был не робкого десятка, и исход схватки мог оказаться в его пользу.

Между тем, Штольц продолжил:

— Тем же, кто не хочет быть свиньями и стремиться достигнуть чего-то большего, я предлагаю тост.

Староста ловким движением ноги пододвинул стул и, вскочив на него, как на пьедестал, поднял бокал.

— Быть может, двести или даже сто лет назад, как и вы, я также посмеялся бы над тостом Айзен, но не сегодня. Нет, не сегодня! Когда с помощью простой последовательности цифр все написанные людьми книги, все накопленные человечеством знания можно уместить на конце иглы, и тот, кто ей владеет, по своей силе и могуществу может сравниться с великими богами древности.

Штольц приосанился и, вскинув над головой, невесть откуда, взявшуюся вилку, попытался изобразить Зевса или кого-то еще, направив острие воображаемого копья в Шафе, и, пока никто из остряков не сравнил его со стрелой Амура (и не зря, потому что эта мысль уже пришла в голову Кертису), продолжил:

— Поэтому я пью за Цифру — наследницу Буквы! Я пью за рейтинги и индексы, котировки и проценты, которые правят миром, рушат мировые рынки и империи! Я пью за оцифрованные монографии и романы, фильмы и картины, которые можно переписать, изменить или стереть простым нажатием кнопки! Я пью за цифру, которой незнакомы творческие муки художника и поэта, веселое журчание ручья и треклятые вечные вопросы. Цифру, избавляющую от ненужных споров и переживаний, лишних мыслей и чувств, но, как воздух, необходимую для подсчета бабла, которого никогда много не бывает. Я пью за «датчики усердия», благодаря которым оплата труда впервые стала поистине справедливой! Я пью за электронные досье на граждан Империи, благодаря которым наша жизнь стала, как никогда, безопасной и стабильной! Я пью за наше будущее — возможно, однообразное и скучное, но зато сытое и комфортное! Я пью за Цифру — наследницу Буквы!

Тостующий опрокинул бокал и с силой ударил им об пол, рассыпав тысячу ярких брызг.

— За Цифру — Наследницу буквы! — почти хором отозвались однокурсники и, оглушив друг друга звоном битого стекла, поставили в выпускном вечере громкую точку.

— А сейчас всех, кто требует продолжения шоу, приглашаю в мое скромное, холостяцкое жилище! — крикнул Штольц, перекрывая женский смех и восклицания собравшихся, спрыгнул со стула и обратился к стоявшему у дверей коренастому юноше с легкой проседью в черных как смоль волосах. — Поль, ты с нами?

Юноша не ответил. Он отстраненно смотрел перед собой, словно не замечая происходящего в комнате.

— Ау? Поль! — староста щелкнул пальцами перед лицом приятеля. — Ты где?

— Все в порядке! — смутился юноша. — Просто я немного задумался.

— Да что с вами такое! — Штольц театрально развел руками. — Ну, ладно, «заучка» Айзен! Она уже давно повернутая! Но ты же — нормальный мужик! Мне ваше «думание» вот уже где! Но все! Causa finita est! [12]

Староста выразительно провел пальцем по горлу, плеснул в бокал бренди, осушил его одним глотком и громко, желая привлечь внимание однокурсников, воскликнул.

— Слушайте все! Я иду пить! Он идет пить! — Штольц ткнул пальцем в грудь стоявшего рядом Уолша. — Мы все идем пить! Потому что мы это заслужили. Вперед, Джил! Твое время пришло!

— Я лишь хотел спросить… — начал Поль, но друг сгреб его в охапку, не дав сказать больше ни слова.

— Идем! Там и спросишь. Конечно, если… сможешь, — рассмеялся Штольц и, едва ли не силой, увлек приятеля за собой в сумерки, опустившиеся на главный город Империи.

Глава 2. Смотри, что будет дальше!

Пока однокурсники упражнялись в красноречии, Поль Марш [13] стоял чуть поодаль, у входных дверей, чувствуя себя, так, словно, бродя по бесконечным коридорам телецентра, он случайно заглянул на съемки какого-то шоу или спектакля, в котором даже самые близкие, хорошо знакомые ему люди ведут себя, по крайней мере, странно.

В течение пяти последних лет он делил с Штольцем съемную комнату на Merkelstraße [14] и, казалось, знал своего компаньона, как никто другой. Но каждый раз не переставал удивляться тому, насколько многоликим, в зависимости от ситуации, мог быть друг. Поля почему-то это смущало, а вот Клаус, наоборот, иногда одновременно играл с десяток ролей, моментально переключаясь с одной на другую. Подобно тому, как компьютер, повинуясь командам оператора, в долю секунды сворачивает все окна и приступает к выполнению новой программы.

Так было и на этот раз, когда гости разошлись, и друзья, наконец, остались одни.

— Мы тут болтали о буквах и цифрах. Так что тебя смутило? — словно невзначай заметил Штольц, закрывая дверь за таксистом, вызванным вывезти почти бездыханное тело Джилроя Уолша, явно не рассчитавшего своих сил.

Поль удивился, что приятель помнит о незаконченном разговоре.

— Просто, раньше я никогда не думал о том, что они дают власть.

— Цифры и буквы? — Клаус усмехнулся. — А зачем же они еще нужны? Хотя, погоди! Дай, я догадаюсь?

Штольц напустил на себя глубокомысленный вид, хотя было ясно, что он ерничает.

— Зачем нужны буквы? Наверное, для того чтобы… писать стихи и романы? Ты об этом подумал? Признайся! Подумал?

Штольц засмеялся и слегка ткнул Поля кулаком в плечо.

— Ну, не хочешь отвечать — не надо. Только вспомни своих однокурсников и скажи, многие ли из них пишут стихи? Только честно! А романы?

Вопрос повис в воздухе.

— А вот в магазин они ходят каждый день, и знают, что без денег там делать нечего! А что дает нам власть и деньги? — Клаус подвинул бокал. — Правильно! Цифры и буквы! И, чем более сложные комбинации из них ты научился складывать, тем больше власти и денег они приносят.

Поль попытался возразить, но приятель его снова опередил.

— Вот только не надо! Не говори, что ты об этом не знал! Не знал, что именно поэтому все эти бездари лезут в университет. Не для того, чтобы заниматься наукой, делать открытия, сочинять, изобретать, творить, — Штольц театрально взмахнул руками. — Нет, мой дорогой! Все, что их интересует — это власть и деньги, цифры и буквы. А ты говоришь — стихи!

Клаус одним глотком осушил бокал.

— Еще сомневаешься? Требуешь доказательств? Изволь!

Штольц поставил бокал на стол и неожиданно серьезно спросил.

— Вот, скажи, сколько тебе надо? Для счастья.

— Надо чего? Ты о чем? — переспросил Поль.

— Да, уж, не о стихах! — засмеялся Штольц. — Ну, ладно! Не буду тебя мучить. Десяти тысяч хватит?

— Это же огромная сумма!

— Для кого как! Бывало и побольше, — заметил приятель и, достав из кармана электронный планшет, начал прокручивать закладки на экране. — Нет, не то! Снова не то!

Штольц так увлекся, что, казалось, совсем забыл о друге.

— Холодно! Опять холодно! А вот это уже горячей! Вот, посмотри! — он протянул Полю планшет. — Какой-то лох в Софии продает старый велосипед.

— Зачем мне велосипед! Да еще в Софии!

— Сейчас поймешь.

Клаус еще немного порылся в настройках, активировал громкую связь, набрал номер, откашлялся и ровным участливым голосом, так, словно до этого не было выпито ни капли спиртного, спросил.

— Алло! Это господин Добруш? [15] Да, да! Я звоню по объявлению. Вы еще продаете велосипед? И в каком он состоянии? Есть царапины? Ну, это для нас не так важно. — Штольц заговорщически подмигнул другу. — Видите ли, господин Добруш, наша фирма шествует над детским приютом. Сами понимаете, время сейчас непростое, каждый цент на счету. Да, да! Для детей. Ну, что Вы, господин Добруш! Нет! Нет! Мы не можем принять от Вас такой подарок. При всем уважении … — Клаус прикрыл микрофон рукой и наклонился к Полю. — Говорит, что готов отдать свою развалюху бесплатно. Идиот! Однако же поверил! Смотри, что будет дальше!

Штольц еще раз подмигнул и продолжил разговор.

— Мы так благодарны! И все же не можем принять Ваш дар. Отчетность и все такое. Сами понимаете. Да, мне эта бюрократия тоже не по душе. Согласен. Согласен. Нет. К сожалению, сам я приехать не смогу. Дела! Но мой заместитель, господин … — Штольц на мгновение задумался — … Бетрюгер завтра будет в Софии, заглянет к Вам и заберет велосипед, а деньги я переведу прямо сейчас. Надеюсь, Вы умеете пользоваться мобильным банком? Нет? И никогда им не пользовались? Ничего! Это не сложно! Я помогу!

Штольц собрался, словно приготовился к решительному прыжку.

— Введите Ваше имя и дату рождения! А теперь справа, в верхней части экрана найдите такую маленькую звездочку и кликните по ней. Сделали? Очень хорошо! А теперь немного подождите. Сейчас я переведу деньги.

Поль с недоумением смотрел на друга, не понимая, что происходит, пока тот быстро выполнял с помощью своего планшета какие-то операции. Спустя минуту все было кончено.

— Благодарю Вас за ожидание, господин Добруш! Перевод сделан. Пожалуйста, проверьте поступление средств!

Штольц с трудом пытался удержаться от смеха, но спустя пару секунд резко переменился. В его голосе зазвучали нотки удивления и даже испуга, который казался настолько искренним, что Поль даже начал переживать, не произошло ли чего-то страшного, непоправимого.

— Сколько Вы получили, господин Добруш? Сто тысяч? Не может быть! Это какая-то ошибка! Подождите, я должен проверить!

— Клаус! Откуда у тебя такие деньги? — не смог удержаться Поль, но приятель прикрыл микрофон рукой и, едва сдерживая смех, прошептал:

— Не переживай! Это не мои деньги, а его. Этот лох только что сам подключил меня к своему банковскому счету и, на наше счастье, он не так, уж, и беден. Наверное, всю жизнь откладывал себе на похороны? Сейчас его «гробовые» станут нашими!

Штольц убрал руку с микрофона. Всего лишь пара мгновений, и он снова был несчастным предпринимателем, который по ошибке перевел клиенту слишком большую сумму.

— Да, господин Добруш! Да, я знаю, что Вы честный человек. Как Вы можете вернуть деньги? Это несложно! Пожалуйста, сделайте перевод … — друг выключил громкую связь и принялся что-то деловито объяснять своему собеседнику, после чего снова стал «добрым и пушистым». — Вы согласны? Слава Богу! Ведь Вы верите в Бога, господин Добруш? А как же! Какое счастье встретить единомышленника и честного человека! Сегодня это такая редкость! Да! Да! Сейчас я продиктую номер счета. Вы готовы записать?

Штольц полез в карман, извлек из него бумажку с длинным рядом цифр и принялся диктовать, а Поль сидел рядом и молчал, наблюдая, как друг, в его присутствии, со знанием дела и явно не в первый раз, обирает незнакомого, честного человека, виноватого лишь в том, что он не умеет пользоваться мобильным банком и не знает, что фамилия Betrüger переводится с немецкого как «обманщик».

Когда все было кончено, Штольц еще раз заверил собеседника, что завтра во второй половине дня курьер заберет велосипед, после чего попрощался и, не обращая внимания на ночь за окном, засобирался к ближайшему банкомату, чтобы побыстрее снять деньги и замести следы.

— Вот так, mon ami naïf! [16] — разгоряченный ловко провернутой авантюрой приятель не преминул дать Полю очередной урок. — Именно это мы и называем прогрессом и высшим … — он выразительно ткнул в потолок указательным пальцем, — образованием! Ведь раньше, чтобы что-то у кого-то отнять — землю, замок, крестьян или красивую женщину — надо было собрать войско и выступить в поход. Да, еще не факт, что тебе самому не намнут бока. А сейчас — пять минут и готово! Конечно, если ты чуть больше других понимаешь в цифрах и буквах. Так что вовсе не зря «заучка» Айзен предложила за них тост. А ты говоришь — стихи!

Штольц звонко рассмеялся и исчез за дверью, оставив друга в опустевшей квартире. Когда, час спустя, Клаус не вернулся, Поль подумал, что, обналичив деньги, тот заглянул в какой-нибудь ресторан да там и остался, а, если так, то незачем попусту терять время и лучше лечь спать. Но сон не шел. В душе, как пчелы в улье, роились вопросы, перемешанные с событиями минувшего дня, и не оставили его даже, когда, проворочавшись пару часов, уже на рассвете, Поль наконец-таки провалился в сон.

Первое, что он ощутил, был запах — характерный, теплый, сухой, бодрящий и одновременно успокаивающий. Запах звал за собой. Поль доверился, сделал шаг и оказался в месте, которое, как и запах, показалось ему знакомым, словно пришедшим из детства, которого он не помнил. «Почему?» — эта мысль была последней перед тем, как сон окончательно овладел им, и Поль увидел себя стоящим на холме.

Вниз по пологому склону сбегала тропинка, со всех сторон окруженная деревьями с широкими, раскидистыми кронами, полными птичьей суеты. Поль пошел по ней, заметив, что, чем дальше тропинка спускалась с холма, тем больше вдоль нее попадалось гладких, безжизненных стволов, похожих на телеграфные столбы со старых фотографий. Все они, как две капли воды, были похожи друг на друга, словно изготовлены одной рукой, по одному шаблону.

Наконец, когда стволы обступили тропинку со всех сторон, Поль пригляделся и понял, что это люди, которые когда-то были деревьями, но превратились в столбы, на вид, блестящие и крепкие, но сгнившие у основания и потому непрочные.

Со временем начали попадаться упавшие столбы, чем дальше, тем больше, и вскоре прекрасный пейзаж превратился в кладбище из одинаковых, серых, изъеденных жуками, трухлявых, гнилых поленьев. Чудный запах, незаметно истончавшийся по ходу пути, окончательно пропал. Поль остановился и огляделся. Теперь весь мир вокруг был похож на кладбище или болото. Серое, грязное, вонючее.

Поль сделал шаг назад и наступил на гнилой, почти разложившийся ствол и, приглядевшись, с ужасом, пробравшим его до холодного пота, увидел — нет, даже не увидел, а каким-то образом почувствовал, узнал — в этом вонючем месиве из трухи и грязи… Клауса Штольца, а в другом, лежавшем рядом, но пока еще не таком трухлявом и все еще живом, себя! Тот же овал лица, те же брови и глаза, плечи и руки, похожие на старые, высохшие ветви. Ощущение было настолько ярким и убедительным, что не требовало никаких пояснений. Это был он — Поль! И это было по-настоящему страшно!

Неожиданно пришла мысль, что это всего лишь сон, и, чтобы кошмар пропал, надо проснуться. Поль сделал усилие и… не смог. Он попытался проснуться еще раз, но результат был тем же. И тогда Поль опустился на колени и заплакал. По-настоящему, как в детстве, которого он почему-то не помнил. Он плакал и плакал, и не видел, как одна из слезинок упала на умирающий ствол, и в том месте, где она упала, проклюнулся робкий зеленый росток, и голос, показавшийся удивительно родным и близким, позвал его необычным, но таким знакомым именем:

— Пашка!

Глава 3. Пашка

Сентябрь 1918 года выдался на Вятке дождливым и холодным. Уже пару раз пропархивал снег, но напугать никого не мог. Поскольку все знали, что снег ляжет не раньше праздника Покрова. Как было испокон веков. Хотя находились те, кто утверждал, что теперь, при новой власти, все будет по-новому. Сначала она ввела новый алфавит, затем календарь, а теперь добралась и до Бога. Никому не дает спуска — ни торгашам, ни кулакам-мироедам, ни бывшим царским чиновникам, ни попам. Старики говорят — это не к добру, а молодым даже интересно, что дальше будет?

Пашка провел рукой по запотевшему стеклу. За окном, в морозном, осеннем сумраке проступили очертания улицы и соседского дома, притулившегося на краю глубокого оврага, и за ним старой каменной церкви, в которой когда-то его крестили, после чего раз в год, на великое говение, водили к причастию.

Поначалу это даже нравилось. В церкви сладко пахло воском, красиво горели свечи, а после причастия певчие и, особенно, мать Манефа, всегда угощали печеньем и конфетами. Пока однажды, три года назад, старый поп не сказал, что теперь Пашка уже взрослый, вывел его из очереди, завел за киот с иконой Богородицы и, поставив перед лежащими на аналое Евангелием и крестом, спросил, чем тот согрешил. Пашка растерялся и ответил честно: «Не знаю». «Ну, так иди и подумай», — сказал поп и не допустил его к причастию, конфетам и печенью. Так было обидно! Особенно, когда поповский внук Михей с «крылоса» показал Пашке язык и хихикнул, как будто хрюкнул, а спустя неделю, на Светлой, сломал ногу. И поделом ему! Заслужил!

Но теперь все будет по-другому, по-новому! С утра по селу ходили гонцы, звали вечером, как стемнеет, прийти на берег, за храмом, поглядеть, как «попов стрелять будут». Еще вчера на пароходе из соседней Вятки прибыл карательный отряд. Человек десять, не больше. Почти все молодые, ровесники пашкиного брата. Главный у них комиссар с лошадиной фамилией. Суровый мужик! Родители шептались, что утром в логу, за рекой, комиссар самолично застрелил церковного старосту Василия Бетехтина. Якобы за растрату церковных денег. Хотя, что ему до них! Это понимает даже Пашка, а отец и подавно. «Тикать надо!» — вот и все, что он сказал. Да, только куда «тикать», если кругом одно и тоже, и еще интересно, как «попов стрелять будут».

Постучали. За окном мелькнула стриженая голова. Сережка! Друг!

— Мамка! Можно во двор?

— Темно уже!

— Я быстро!

— Зипун надень!

— Я уже…

— Да, дверь не забудь закрыть!

Схватив в сенях два яблока, для себя и друга, Пашка стрелой вылетел на крыльцо, хлопнул дверью и вгляделся в сгущающийся сумрак.

— Так ты идешь или, может, струсил?

В темноте зажглись два ярких, вострых огонька — Сережкины глаза. Пашка не стал спрашивать, куда он зовет. Все и так было ясно.

— Когда?

— Через час. На берегу. За старым сараем. Говорят, что молодого попа из Сидоровки уже привели. Копает себе могилу. А старому Мишка Рябой еще днем нарочно ногу прострелил, чтобы не сбежал. За ним уже послали. Так ты идешь или нет?

Пашка пожал плечами.

— Отец, если узнает — убьет!

— Не убьет! — друг сделал шаг навстречу и тихо, одними губами произнес. — Твой батя, поди, уже там. Я сам видел, как он с мужиками шел к логу. Должно быть на ту поляну. Куда же еще? А мамка поворчит да простит. Ну, если и врежет мокрым полотенцем, так только пару раз. Ничего — потерпишь. Ты же теперь взрослый! — ухмыльнулся друг, теребя старую рану. — Пойдем, поглядим, как Михеева деда кончать будут! Да вот же он! Уже несут.

Сережка махнул рукой в темноту, туда, где по дороге, ведущей к реке, спускалась странная, многочисленная процессия, которую со стороны можно было бы принять за крестный ход. С той разницей, что идущие впереди люди несли на носилках не икону, а человека. Настоятеля храма отца Николая, которого почитатели уважительно называли «батюшкой», а остальные просто «старым попом». Местный уроженец, без малого тридцать лет, он служил в родном селе, крестил и венчал односельчан, разбирал их тяжбы и ссоры, давал взаймы и прощал долги, учил растить урожай и детей, мирил и отпевал, а теперь беспомощно лежал с прострелянной ногой на носилках, которые несли четверо сыновей. Молча и смиренно. Понимая, куда и зачем несут своего отца. Будучи не в силах, что-либо исправить и желая хотя бы разделить с ним этот путь. Быть рядом до конца, а там, как Бог даст.

— Бежим! — не унимался друг. — Я знаю, как короче! Еще успеем!

Сережка бросил взгляд на приятеля, махнул рукой и нырнул в сумерки, чтобы спустя мгновение вынырнуть у соседского плетня. Пашка немного помедлил и метнулся за ним. Толи оттого, что детская обида засела глубоко в сердце, а, может, потому, что не хотел выглядеть слабаком.

Поляна, которую каратели выбрали для расправы, находилась в конце длинного и глубокого оврага, что, не спеша, с северной стороны огибал высокий и пространный мыс с каменной церковью, погостом и двумя древними, оплывшими от времени земляными валами.

Когда-то, давным-давно, здесь находилось древнее городище, с которого пошла родная для Пашки вятская сторона [17]. Так говорил дед Афанасий. Только Пашка не всему верил. Потому что тот много чего говорил. Например, о том, что придет время, и люди научаться летать по небу, как птицы, или, как ангелы, неожиданно исчезать и появляться в другом месте. Может, за сотню верст или даже сотню лет. Дед рассказывал, будто, однажды в молодости, когда он возвращался с Великой реки [18] и остановился на ночлег в Филейском монастыре [19], то собственными глазами видел, как один из старцев сначала неожиданно исчез, а затем столь же неожиданно появился на том же месте, но уже в сопровождении более молодого спутника [20].

Помнится, как, впервые услышав об этом, Сережка засмеялся, за что тут же получил от пашкиного отца подзатыльник. По-родственному. Без обид. Потому что смеяться над старшими нехорошо. Даже, если дед Афанасий и приврал. С той поры, стоило Пашке замечтаться, Сережка не упускал случая поддеть друга.

Вот и на этот раз, едва они, цепляясь за кусты и корни деревьев, спустились в овраг и, увидев, над собой, в потемневшем небе, купол церкви с большим, позолоченным крестом, Пашка на секунду замешкался, друг не без ехидцы спросил:

— Че? Опять кого-то увидел? Ангела или летающего старца? А, может, зря мы ждем — старого попа уже кончили, и это его душа отлетела?

Сережка рассмеялся, но Пашка не обиделся. Почему-то ему стало страшно. Так, что свело живот и захотелось вернуться назад, домой. Пусть даже отец выпорет. Лишь бы мать не искала, не плакала. Довольно с нее старшего брата Петрухи, что уже месяц как пропал — вышел утром из дома и, не обмолвившись даже словом, куда и зачем пошел, исчез. Словно его и не было.

— Ты, как хочешь, а я пойду. Мне… это самое… надо… Потому что я…

Пашка попытался, было, объяснить товарищу, почему должен вернуться домой, но Сережка, которому ничуть не хотелось оставаться в ночном лесу одному, не дал ему договорить, задав вопрос, который, единственный, мог остановить друга.

— … обосрался?

Какое-то время приятели стояли и молчали.

— Да, ну тебя! — махнул рукой Пашка и начал спускаться по склону оврага к поляне, очертания которой уже угадывались сквозь поредевшую листву.

Глава 4. Контра!

Вскоре друзья были на месте и, покрутившись пару минут среди кустов и деревьев, заняли позицию, с которой могли видеть все и всех, а их не видел никто. По крайней мере, так они думали.

Солнце окончательно село, и сумерки сгустились настолько, что, глядя на собравшихся людей, было трудно понять, кто здесь «каратели», а кто «зрители». Приглядевшись, Пашка насчитал всего лишь пять винтовок и подумал о том, что «зрители», которых было в разы больше, при желании легко могли бы освободить заложников. Но те лишь нервно переминались с ноги на ногу, курили самокрутки и напряженно молчали.

— Гляди! — одними губами прошептал Сережка и кивнул в темноту. — Одного уже привели!

В центре поляны чернела свежевырытая могила, около которой освященный пламенем костра сидел человек в подряснике. Он не был связан и казался случайным путником, который промозглым сентябрьским вечером проходил мимо, встретил знакомых и присел погреться. Это был отец Виктор, молодой священник, тридцати с небольшим лет, с копной кудрявых, черных как смоль волос, которого красноармейцы под конвоем привели из соседней Сидоровки.

Рядом с арестантом, также на земле, подогнув под себя подол, сидели молодая женщина и девочка примерно трех лет — его супруга и дочь, у которой в тот день были именины. В руках девочка сжимала большую красивую куклу, подаренную отцом. Неожиданно девочка повернулась, и пламя выхватило из тьмы ее заплаканное лицо. На мгновение Пашке показалось, что девочка заметила его, сидящего в кустах с другой стороны костра. Но это было невозможно. Девочка снова отвернулась и прижалась к маме, ища защиты и тепла.

— Видел? — прошептал Сережка.

— Что?

— Какая у нее кукла. Видел?

Пашка не ответил. Ему почему-то стало жаль девочку, и происходившее на поляне показалось какой-то дурной нелепицей, ошибкой, которую никак нельзя допустить, и в которой взрослые обязательно разберутся. Ведь на то они и взрослые!

— Контра! — выдохнул, почти прошипел друг, и Пашке снова, второй раз за вечер, стало страшно.

Между тем, послышались голоса, которые с каждой секундой становились все ближе и ближе. Только тогда друзья заметили, что стоят в двух шагах от тропы, по которой, минуту спустя, четверо сыновей внесли на носилках на поляну отца Николая. Их постоянно подгоняли конвоиры, такие же молодые ребята, ровесники, красноармейцы, с винтовками на перевес, спешащие так, словно им тем вечером предстояло переделать еще немало дел. Фигура одного из конвоиров показалась Пашке знакомой, и, когда он вгляделся в его лицо, то не поверил своим глазам. Это был Петруха, старший брат! «Так вот с кем он теперь!» — подумал Пашка и, чтобы брат его не заметил, отступил на шаг назад, в чащу леса.

За носилками на поляну, подобно сошедшему с горы оползню, с шумом влилась толпа и быстро заполнила пространство, выкрасив его в серый мышиный цвет. Где-то в ней должен был находиться отец, пытаясь разглядеть которого, Пашка привстал и, вытянув шею, увидел то, на что десятилетнему парнишке никак нельзя было смотреть.

В тот момент, когда сыновья проносили отца Николая мимо выкопанной ямы, комиссар, без каких-либо объяснений и пламенных речей о победе мировой революции, со всей дури, пнул сапогом в край носилок и перевернул их так, что лежавший на них священник свалился в яму. Превозмогая боль, отец Николай попробовал подняться, но комиссар выбросил вперед руку с наганом и нажал на курок. Грянул выстрел. Священник упал в могилу. Эхо от выстрела раскатилось по поляне и, отразившись от деревьев, за одним из которых прятались друзья, вместе со стаей перепуганных птиц резко взмыло вверх и улетело за реку, чтобы спустя пару мгновений вернуться назад.

— Ух, ты! — забыв о конспирации, воскликнул Сережка.

Следом, почти без остановки, прозвучал новый выстрел, и в яму свалилось еще одно тело. Это был отец Виктор. Раздался женский крик, затем детский плач. Комиссар выстрелил снова, на этот раз в воздух, и крикнул сиплым, простуженным голосом: «Разойдись!». Конвоиры дружно заработали лопатами и спустя пару минут, наскоро забросав могилу землей, растворились в темноте. Друзья слышали, как рядом кто-то грязно выругался и сплюнул. Люди стали расходиться. Молча и понуро. Неожиданно стало зябко и сыро — это в низинах начал собираться туман.

Вскоре на поляне остались только родственники казненных. Наконец, тропа была свободна, и Пашка уже приготовился бежать во всю мочь, чтобы вернуться домой раньше отца, как Сережка неожиданно дернул его за руку:

— Смотри!

Вглядевшись в окутавший поляну туман, Пашка увидел, как один из сыновей отца Николая, стоявших у могилы родителя, наклонился и положил в нее какой-то сверток.

Друзья переглянулись.

— Сокровища! Вот контра! — выдохнул Сережка и добавил. — А, может, это деньги, из-за которых церковного старосту грохнули? Попята вместе с ним тырили, а теперь, вот, решили спрятать?

По лицу приятеля пробежала хитринка, и Пашка сразу догадался, что именно тот задумал.

— Уходят!

Друзья затаились, пока мимо них не прошел последний прохожий. Теперь они были одни. Какое-то время оба молчали. Затем Сережка встал, вздохнул, неожиданно перекрестился и, сказав «ну, сам Бог велел», решительным шагом направился к расстрельной яме, зиявшей посреди поляны холодным, черным пятном. Там он еще немного постоял на краю и, собравшись с духом, нырнул в могилу, как в темную гладь деревенского пруда.

Что оставалось Пашке? Покойников он не боялся. Не то, что бы совсем. Чего их бояться? Если только чуть-чуть. Но прослыть в глазах приятеля трусом было еще страшнее. Пашка шагнул следом и оказался у могилы как раз в тот момент, когда друг вылез из нее, держа в руке загадочный сверток.

— Ну, вот! Че я говорил? — глаза Сережки горели, как два только что вынутых из костра уголька. — Щас будем реквизировать!

Пашка хотел, было, спросить, что означает это странное слово, но тут неожиданно, совсем рядом хрустнула ветка, и незнакомый, молодой голос спросил:

— А ну-ка, пацаны, покажите, что вы нашли!

Это был один из конвоиров, совсем еще молодой красноармеец, почти мальчишка, которого комиссар, опасавшийся, что родственники могут раскопать могилу и забрать тела казненных, направил охранять место казни. Приятели оцепенели. Красноармеец для пущей острастки снял с плеча винтовку и направил на Сережку.

— Отдай!

— Тикай! — во все горло крикнул Сережка и почему-то бросил сверток другу, а сам стрелой кинулся в другую сторону и нырнул в кусты.

Караульный сделал шаг вперед и ткнул винтовкой в грудь мальчика.

— Я сказал — отдай!

Позже, вспоминая о том, что произошло дальше, Пашка не раз думал, что, возможно, ему следовало поступить иначе — отдать сверток красноармейцу или просто бросить его на землю и убежать. Но вместо этого, неожиданно для самого себя, Пашка сделал шаг назад и, наступив на мягкую, податливую землю, свалился в могилу. Падая, он, что было силы, прижал к груди злополучный сверток, внутри которого что-то щелкнуло и запищало, словно в нем прятался котенок. Сверток загудел, по его поверхности побежали разноцветные огоньки.

Последнее, что увидел Пашка, как караульный тянет руки, пытаясь толи вытащить его из могилы, толи отобрать сверток. После чего лицо красноармейца озарила яркая вспышка, и оно пропало. Караульный исчез! В мгновение ока! Как будто его и не было! Пашка зажмурил глаза и услышал, как откуда-то, из неожиданно окружившей его пустоты, долетели слова:

— Матерь Божия! Это же…

И наступила тишина.

Глава 5. Можжевеловая тропинка

Первое, что пришло в голову, когда Пашка, пересилив страх, открыл глаза и увидел над собой ночное небо, что Большая медведица должна быть в другой его части. «Странно!» — подумал он и, стараясь не шевелиться, огляделся. Караульного не было.

— Сережка! — еле слышно позвал он друга, но никто не откликнулся.

Руки по-прежнему продолжали крепко прижимать к груди сверток, который перестал гудеть и пищать. «Интересно, что в нем?» — пронеслось в голове, и только тогда Пашка вспомнил, что свалился в могилу и лежит среди убитых. По телу пробежала дрожь. Он повернулся и вскрикнул, словно кто-то неожиданно воткнул в него с десяток иголок. Перевернулся на другой бок, и снова тело пронзила боль.

Мальчик вскочил на ноги, оглянулся и второй раз за вечер не поверил своим глазам. Вместо могилы по земле стелился ярко-бардовый розовый куст, примятый пашкиным телом. Стоило мальчику встать, как куст распрямился и заблагоухал. «Откуда он здесь взялся? Наверное, я сплю?» — подумал Пашка и, чтобы проверить догадку, со всей силы ущипнул себя за ухо и вскрикнул. Нет, он не спал! Все было наяву!

Постепенно, по мере того, как привыкшие к темноте глаза начали лучше различать окружавшие предметы, приходило сознание того, что это не та поляна, и лес не тот, и даже небо не то, а совсем другое, незнакомое. Но где он, как это произошло, и, главное, что со всем этим делать — этого Пашка не знал. Какое-то время он стоял и беспомощно озирался по сторонам, а затем опустился на корточки и заплакал.

Неожиданно налетел ветер и принес с собой терпкий и необычный, но знакомый запах. Так пахли четки, которые отец недавно, в Семенов день, купил на ярмарке в Вятке. С самой горы Афон! По крайней мере, именно так утверждал продававший их крестьянин, и, хотя проверить это было невозможно, отец решился на покупку. Уж, больно сладко они пахли! «Можжевельником», — вспомнил Пашка чудное слово, — который на Вятке не растет, а лишь в южных краях. Но теперь этот запах напомнил мальчику о доме, и он, повинуясь неведомому чувству, пошел туда, откуда он до него долетел.

Начинало светать, и, по мере того, как новый день вступал в свои права, становилось все очевиднее, что мальчик не заблудился, а каким-то непонятным образом или, проще сказать, чудом оказался вдали от родных мест. Все выглядело другим — деревья, кусты, цветы, травы, голоса птиц, земля под ногами, пейзаж и даже время года. Дома, на Вятке, уже начиналось предзимье, а здесь была макушка лета, июнь или июль.

Вскоре ноги, словно сами собой, вывели на тропинку, спускавшуюся с большого, пологого холма. Идти по ней было легко, все вниз да вниз. Единственное — хотелось пить. Однако за час пути мальчик не встретил ни одного ручья или родника. Не говоря о том, что со вчерашнего вечера во рту не было ни крошки, и прогулка на свежем воздухе весьма располагала к тому, что бы чем-нибудь подкрепиться и желательно поскорей.

К полудню солнце поднялось в зенит и теперь припекало в полную силу. Зеленела еще не успевшая выгореть трава. Пели птицы. Жужжали пчелы. Казалось, живи и радуйся! Однако вокруг не было ни души. Несколько раз Пашка встречал на пути заброшенные, оставленные жителями дома. Покосившиеся заборы, провалившиеся крыши, осыпавшиеся колодцы, заросшие диким кустарником дворы.

Спускаясь с холма, тропинка то бодро бежала вниз, то снова медленно поднималась в гору, но не заканчивалась, и это внушало надежду на то, что однажды она приведет путника туда, где ему будут рады.

Однажды, когда тропа разделилась на две одинаковых с виду дорожки, Пашка пошел наугад, и целый час кружил вокруг холма, потеряв немало времени и сил, которые у десятилетнего мальчишки не бесконечны. После этого, если тропа разделялась или вдруг неожиданно исчезала, Пашка начинал… принюхиваться, и выбирал ту дорожку, которая пахла можжевеловыми четками.

Между тем, день начал клониться к вечеру. Сапоги, в которых мальчик чудесным образом перенесся из осени в лето, натерли ноги, отчего их пришлось снять и идти босиком. Теперь каждый шаг давался с трудом. Но больше всего мучило даже не это, а жажда. Настолько, что, кажись, попадись на пути лужица с мухами и жуками, Пашка, не раздумывая, залпом выпил бы ее до дна. Но лужица не попадалась.

Однако оказалось, что настоящая беда ожидала впереди.

С той самой развилки, где Пашка заблудился, она кралась за ним по пятам, прячась за кустами и деревьями, ныряя в ложбинки и овраги, хоронясь за пнями и валунами, преграждавшими путь маленькому страдальцу. Кем была эта тварь — старым одичавшим псом или недобитым, раненым волком — этого Пашка так никогда и не узнал. Но, едва солнце, сделав круг по небу, спряталось за вершину холма, чтобы прилечь и отдохнуть, а путник ослабел настолько, что уже не мог бежать, тварь позволила себя обнаружить и теперь тащилась за ним, прихрамывая на одну лапу, но не выпуская жертву из вида и ожидая случая, когда первый удар может стать последним.

Догадывался ли об этом Пашка? Конечно. Мог ли он что-то изменить? Вряд ли. Однако это не означало, что во всем мире не было никого, кто мог бы ему помочь, и, когда мальчик об этом вспомнил, он начал… молиться. Сначала по себя, затем вслух, чтобы ковылявшая за ним тварь услышала слова молитвы и убоялась.

Наконец, тропа в очередной раз спустилась с холма и уткнулась в бревно, переброшенное через русло обмелевшего ручья, который — о, чудо! — был еще жив! Забыв обо всем, мальчик бросился к ручью и жадно припал губами к холодной, обжигающей горло воде. Пашка пил так жадно, такими огромными глотками, словно хотел выпить этот ручей до дна, а заодно и все питавшие его родники.

Насытившись, мальчик вспомнил о своем враге и, повернув голову, увидел, как всего в нескольких шагах от него тварь также припала к ручью. Неожиданно Пашке стало жалко животное, и, когда их глаза встретились, он улыбнулся. Но тварь не была человеком, который на улыбку всегда отвечает улыбкой. Зверь зарычал и из последних сил бросился на свою жертву. Острые, как бритва, зубы клацнули около шеи. Лицо обдало тошнотворным запахом. Но Пашка не растерялся и, зачерпнув со дна ручья пригоршню песка, бросил в глаза врагу. Зверь отпрянул, но не убежал, и, оскалившись, начал наступать на мальчика, заставив его пятиться назад, медленно подниматься в гору, на противоположный склон холма.

«Только бы не споткнуться! Только бы не упасть!» — шептал Пашка, не сводя со зверя глаз и при этом успевая оглядываться по сторонам в надежде найти хотя бы какое-то укрытие. Но тщетно. Мальчик попробовал читать «Отче наш» и сбился. Мысли путались. Получалось только «Господи, помилуй! Господи, помилуй!» и больше ни слова.

Постепенно подъем перешел в ровную поверхность, над которой, через несколько шагов, навис каменный свод. Зверь осклабился и, показав зубы, зловеще улыбнулся. План сработал — ему удалось загнать мальчика в пещеру. Остальное было делом времени.

«Вот и все! — пронеслось в голове у Пашки. — Какой же я дурак! Нет, не дурак, а подлец! Зачем я пошел с Сережкой на ту поляну? Поглядеть, как будут убивать отца Николая? — мальчик ухмыльнулся и неожиданно громко, в полный голос, заговорил с самим собой. — Ну, что посмотрел? Увидел, как бывает? Как люди людей убивают? Эх, дурак ты, Пашка! Дурак! Дурной человек! Ведь, не зря говорят, как аукнется, так и откликнется. Что к этому добавишь? Разве только «Господи, помилуй!»

Спина уперлась в холодный, сырой камень. Дальше отступать было некуда. Зверь приготовился к прыжку. Но в это мгновение в пещеру заглянула полная луна, и в углу что-то блеснуло. Это была старая железная решетка, закрывавшая вход в какой-то лаз или колодец, и Пашка в долю секунды понял, что надо делать.

Мальчик высоко поднял над головой сверток, который все это время прижимал к груди, и изо всех сил ударил зверя по морде, норовясь попасть в глаза. Зверь взвыл и отступил на шаг назад, на мгновение освободив проход к спасительному лазу. Пашка бросился в проход и, стрелой долетев до конца пещеры, юркнул в лаз, захлопнул за собой решетку и припер так, чтобы зверь не смог ее открыть. После чего навалился на стену и тут же, моментально заснул и, уже спящим, медленно сполз на пол своей кельи. Еще не зная, что в этом названии нет ни капли преувеличения или подвоха.

Глава 6. Датчик усердия

— Мужчина! Что с Вами? Вам плохо?

— Наверное, нажрался. Вот и лежит!

— Надо же! А вроде прилично одет.

— А, может, он и не пил совсем? Просто человеку плохо.

— И тебе, если столько выпьешь, тоже будет плохо.

— Может, вызвать скорую?

— Не надо! Видно же, что он дышит. Сейчас проспится, и пойдет домой.

— А что, если у него дома нет?

— Так забери его к себе, если ты такая сердобольная!

— Нет, это я так просто спросила.

— Понятно! Кому такой нужен!

— Да я его знаю! Это же священник!

— Священник? Чего же он нажрался?

— Ну, что Вы к нему привязались!

— Я попов не люблю.

— Вы же его совсем не знаете.

— А ты знаешь?

— А почему Вы мне тыкаете? Мы вроде не знакомы.

— Ах, какие мы гордые! А ведь гордость — грех. Кажется, так вас попы учат?

— Смотрите, он пошевелился!

— Опять эта сердобольная объявилась!

— Мужчина, Вам помочь?

— Да, какой он мужчина? Одно слово — поп! Зря им свободу дали!

— Так, вроде, не только им. Всем дали.

— В том и беда!

— Чем же плоха свобода?

— А ты смотри: попу свободу дали — он и нажрался! Если даже поп — свин, то остальные и подавно.

— Я не свин!

— Ну, тогда я полетел!

— Это вы что имеете в виду?

— Да, оставьте этого грубияна в покое! Пусть летит куда хочет!

— Смотрите, он очнулся!

— Мужчина, Вы сами можете встать?

— Голова немного кружится, но я попробую.

— И не пахнет от него совсем. Похоже, он трезвый?

— Ну, это еще не факт!

— Да, уйдите уже, наконец!

— Мужчина, что с Вами случилось?

— Все хорошо. Не беспокойтесь! Со мной такое бывает. Я сейчас немного посижу и пойду.

— Может, Вас все же проводить?

— Благодарю! Но я как-нибудь сам.

— А Вы, правда, священник?

Мужчина, не без труда, поднялся и поправил рукой упавшую на лицо прядь густых, тронутых сединой волос.

— Правда.

Женщина смущенно одернула подол платья, на мгновение снова превратившись в маленькую и любопытную девочку.

— Тогда мне надо с Вами поговорить.

— Ну, что же, давайте поговорим, — просто и легко согласился мужчина, словно они были уже давно знакомы.

— А когда?

— Можно сейчас.

Женщина явно не ожидала такого поворота событий.

— Сейчас?

— Да, прямо сейчас. Зачем же хорошее дело откладывать? Только, если Вы не против, давайте, присядем. Вдруг разговоримся? — священник улыбнулся и жестом показал на скамейку у дома на противоположной стороне улицы.

«Разговориться» не удалось. Разговор получился недолгим и вполне обычным. Впрочем, на что-то большее отец Лука уже давно и не надеялся. Это когда-то, очень давно, еще на заре служения, казалось, что его будущие прихожане будут интересоваться тайной Боговоплощения, тринитарными спорами, практикой исихазма и другими тонкостями борьбы с грехом. Однако оказалось, что почти все, о чем они хотели спросить — «как правильно» (обычно, именно с этих слов начинался каждый вопрос) повесить иконы в доме, поставить крест на могиле, одеться на свадьбу или похороны?

Вот и на этот раз женщина поинтересовалась, могла ли она пойти на крестины племянницы в туфлях на каблуках? Услышав в ответ «приходите, только не упадите», женщина сочла разговор оконченным и поспешила уйти. Раньше отец Лука еще постарался бы сказать вдогонку что-то «духовно-полезное», например, о том, что крещение — это второе рождение, начало новой жизни во Христе, которая должна изменить жизнь не только малыша, но также родителей, но промолчал. Он уже давно научился определять, будет ли разговор иметь продолжение — в том случае, когда в глазах собеседника удавалось разглядеть знак вопроса или хотя бы многоточие. Однако на этот раз в глазах женщины стояла большая жирная точка, а быть навязчивым не хотелось. Впрочем, так было почти всегда.

Когда-то подобная ограниченность удивляла и даже раздражала, но затем отец Лука принял ее как должное, и сразу стало легче. «Ведь, когда мы включаем телевизор или компьютер, — думал он, — не все хотят знать, как он устроен. Главное, „чтобы оно работало“!». Также и от священников, Церкви и даже Самого Бога большинство людей ожидали того же — «чтобы оно работало»! Церковь была для них не более чем средством, иногда последним, чтобы хоть как-то наладить земную жизнь. Конечно, это было неправильно — Бог не мог быть средством. Только Сам Бог никого за это не осуждал. Как родители не осуждают детей за то, что те ожидают от них помощи и поддержки. «Вот и тут надо не осуждать, а любить и прощать» — думал отец Лука и тоже никого не осуждал.

Печалило другое — то, отчего несколько лет назад, оставив пусть нестоличный, но все же спокойный и сытый приход, иеромонах Лука Виван [21] бежал на Балканы, в маленькую Провадию [22], за тысячу километров от Берлина. Не ради подвигов, мысль о которых ныне вызывала у него, разве, только улыбку, но, чтобы разобраться в себе, найти себя в настоящем, которое потому так и называется, что является настоящей жизнью — Богом данной, единственной и неповторимой, а он, отец Лука, в ней потерялся. Заблудился, как в окружавшем Провадию буковом лесу. Потерял себя. Какой же он после этого пастырь? Кого и куда может привести?

Чтобы найти ответы на эти вопросы, в пяти километрах от города, в Кара-пещере [23], на месте некогда бывшего в этих местах монастыря, отец Лука обустроил келью и проводил в ней времени едва ли не больше, чем в городской квартире.

Именно туда он и направлялся утром 15 июня 2218 года, когда «датчик усердия» уже во второй раз остановил его сердце и, спустя несколько секунд, завел снова. Послав владельцу грозное предупреждение о том, что он бесполезен для Империи и, если не найдет в себе силы измениться, Империя сделает то, что в таких случаях делает со всеми. Просто и легко, но со всей твердостью и решимостью, о чем иеромонах Лука Виван знал не понаслышке.

Впрочем, пришло время рассказать обо всем по порядку.

Глава 7. «Родственничек Христа»

По удивительному стечению обстоятельств — как люди «официально неверующие» называют Промысл Божий — иеромонах Лука, в миру Люк Виван, родился 1 июля 2182 года, в первый день Новой Мирной Эпохи, начало которой Империя провозгласила взрывом Реймского собора.

Надо ли говорить о том, что подобное «совпадение» не могло пройти незамеченным. В том числе со стороны Империи, которая, как и все подобные ей режимы, была настолько охоча до манипуляций с разного рода символами, в том числе буквами и цифрами, что не могла и года прожить без перевода стрелок с летного времени на зимнее и обратно. Не говоря о шумихе, сопровождавшей всякое мало-мальски значившее дело, событие или случай. Тем более столь неординарный, как появление на свет «первых ровесников Новой Мирной Эпохи». Поэтому, когда в первые минуты после рождения сына в палату Жаклин Виван в местном перинатальном центре ввалились сразу пять телеканалов, никто этому не удивился. В том числе сама Жаклин.

Семья Виван проживала в Бове [24], известном тем, что когда-то давным-давно его епископ Гийом де Гер задумал возвести самый высокий собор во всей Европе. Строителям удалось понять своды на рекордную высоту 48 метров — на шесть метров выше, чем в соседнем Амьене, близость которого не давала владыке покоя, но они обрушились, погребя под собой часть горожан. К сожалению, урок не пошел впрок. Строители восстановили своды, и, вдохновленные успехом, решились пойти на новый рекорд и украсить собор 153-метровой башней. Однако, простояв какое-то время, и она обрушилась. После чего зодчие решили больше не искушать судьбу. Собор Святого Петра так и остался недостроенным.

После того, как был взорван Реймский собор, жители Бове не без оснований опасались, что следующим может быть уничтожен их многострадальный храм. Но обошлось. Поговаривали, неслучайно — будто бы, «главный архитектор Новой Мирной Эпохи» Министр пропаганды Йозеф Готт [25] происходил из того же рода, что и епископ Гийом де Гер. Хотя это так и осталось тайной за семью печатями, но собор устоял.

Что касается Люка, то он также принадлежал к известному в городе роду. Пусть не очень богатому, но древнему и знатному. Его отец Франсуа Виван, успешный адвокат и член городского совета, через многочисленные хитросплетения своей родословной восходил к женщине, известной каждому жителю Бове — легендарной Жанне Ашетт [26], которая в далеком 1472 году, во время осады города бургундцами, с топором в руках отважно бросилась на вражеского солдата, взобравшегося со штандартом на гребень крепостной стены и зарубила его, а штандарт швырнула в крепостной ров.

Поступок 16-летней Жанны воодушевил защитников Бове, к которым также присоединились и женщины. В итоге город был спасен. В благодарность за это король Людовик IХ навечно освободил Жанну Ашетт и всех ее потомков от налогов и повелел ежегодно отмечать память этого события шумной и многолюдной процессией, возглавляемой женщинами Бове.

Эта процессия была одним из немногих детских воспоминаний Люка и не раз, бывало, снилась ему во время обучения в интернате, уберечь от «ссылки» в который Франсуа Виван своего сына не смог бы даже в том случае, если бы являлся прямым потомком Карла Великого.

Такова была, без исключения, судьба всех детей Империи, которых в возрасте шести лет, после первого в их жизни, но чрезвычайно важного тестирования, Служба Опеки забирала из семьи, чтобы воспитать будущих служащих, военных или ученых. Поскольку же видеться детям с «бывшими родителями» было запрещено, чтобы не искушать ни тех, ни других, Служба обычно помещала детей в интернаты, расположенные на другом конце Империи.

Однако на этот раз проверенная годами практика дала осечку, и Служба определила Люка в интернат при École Polytechnique [27] — пожалуй, лучшем «малом университете Европы», располагавшегося в Палезо, одном из пригородов Парижа, всего в двух часах езды от Бове. Родителям об этом, конечно, не было сказано ни слова. Но Люк ни о чем не забыл и долгие годы с терпением ожидал случая навестить родной город, представляя, как мать и отец обрадуются встрече с единственным сыном.

Случай представился за год до окончания интерната, когда неутомимое начальство, в преддверии очередной годовщины Новой Мирной Эпохи, решило организовать для старшекурсников экскурсию в Бове для участия в той самой церемонии, что с детства запала в душу Люка. Как он не крепился, но не удержался и по секрету рассказал своему лучшему другу Сержу Шаттербо [28] о возможной встрече с родителями, а также о том, что имеет прямое отношение к славному роду Ашетт.

На следующий день об этом знал уже весь интернат.

— Ну, Люлю [29], ты даешь!

— Этого не может быть!

— Мог бы выдумать и поинтересней!

— Ври, ври да не завирайся!

— И что в этом такого?

— Наверное, ты еще чей-нибудь родственничек?

— Не Христа ли?

— Да, что Христа! Бери выше! Самого Наполеона!

Реакция была предсказуемой. Будущие юристы, доктора наук, генеральные прокуроры и владельцы крупных адвокатских форм целый день соревновались в том, кто больнее уколет и унизит «родственничка Христа», как с того момента прозвали Люка одноклассники. Но виновник этих разговоров, казалось, не обращал на них никакого внимания. Люк был уверен, что завтрашний день все расставит по своим местам. Надо только немножко потерпеть.

И вот настал долгожданный день 27 июня 2198 года. Когда воспитанники интерната приехали в Бове, Люку показалось, что на главной площади собрался весь город. Однако сколько он не вглядывался в лица участников торжеств, узнать своих родителей не мог. Никто из них не был похож на главных героев его детских воспоминаний. До тех пор пока, ровно в полдень, на трибуну у памятника Жанне Ашетт не поднялись лучшие люди города, среди которых Люк с первого взгляда узнал отца.

Франсуа Виван стоял рядом с мэром и запросто беседовал с ним. Неожиданно отец бросил взгляд в толпу, улыбнулся и помахал кому-то рукой, а еще, спустя какое-то время, на трибуну по ступенькам быстро взбежал мальчик лет пяти и… обнял отца. Франсуа Виван добродушно потрепал сорванца, взлохматив копну русых волос, по-отечески ласково поцеловал головку, прижал к себе и снова кому-то приветливо помахал рукой. Люк вытянул шею и увидел мать, стоявшую в первых рядах в ярком праздничном костюме, который в память о подвиге своей родственницы в этот день всегда надевали женщины Бове.

Заиграла музыка. Мэр кратко поздравил горожан с праздником и от лица всех собравшихся предоставил слово отцу Люка, назвав его «славным продолжателем традиций наших великих предков». Франсуа Виван говорил эмоционально и ярко. О том, как он признателен жителям Бове и, особенно, месье мэру. О том, что нужно не жалеть тепла и любви для родных и близких, и как важно «любить свою малую родину, часть великой Империи, история которой для каждого патриота является неиссякаемым источником вдохновения». Последние слова потонули в море оваций и бравурных аккордах оркестра.

Первым желанием Люка было вскинуть вверх руку и закричать: «Это я Люк! Я здесь! Я нашел вас!». Он уже поднял руку и посмотрел на отца, но, когда их глаза встретились, увидел, как отец слегка наклонил голову и покачал ей из стороны в сторону. Давая понять, что узнал сына, но встреча не состоится, и это большее, что может быть между ними. Затем Франсуа Виван, словно случайно, бросил взгляд на стоявшего в первом ряду человека в строгом сером костюме, и тот одобрительно кивнул головой. Но этого Люк уже не видел. Слезы застелили глаза. Он стоял и плакал. По-мужски, молча, собранно, без нытья. Сжав кулаки и клятвенно обещая никогда не забывать о том, что «предают только свои» [30].

Конечно, Люк о многом не знал. Не знал, что «человек в сером» был сотрудником Имперской Спецслужбы, которая бдительно следила за тем, чтобы забранные из семей дети никогда не встречались со своими «бывшими» родителями. Не знал, что поездка в Бове была неслучайной, но затеяна для того, чтобы проверить «лояльность месье Вивана» перед его возможным переводом на ответственную должность в столице Империи. Не знал, что стоявший на сцене мальчик был отцу не родным, а приемным сыном, которого родители усыновили, чтобы хоть как-то заглушить боль разлуки с Люком. Не знал, сколько его матери стоило сил не обернуться, улыбаться и хлопать в ладоши, когда в горле стоит ком, а в глазах не высыхают слезы. Хотя, если бы он это и знал, то все равно ничего не смог бы изменить. В любом случае и при любом раскладе, в поединке с шестнадцатилетним мечтателем Империя вышла бы победителем.

И все же кое-чего она не учла! Предательство отца — а именно так Люк, со всей свойственной его возрасту категоричностью, расценил произошедшее — со временем вызвало неприязнь не только к отцу, но всему, чем жило старшее поколение, что было ему дорого.

Это отрицание не было чем-то новым и необычным. Для мира, в котором жили одноклассники Люка и их родители, мэр Бове и человек в сером, оно могло считаться вполне привычным, даже типичным явлением. Веками поколения «детей» и «отцов» вели в нем бесконечную войну, расталкивая друг друга локтями, оттесняя на обочину жизни, взбираясь по трупам впереди идущих на вершину мирского благополучия. Пот и кровь поколений, пролитые в этой войне, являлись, одновременно, топливом и смазкой человеческой истории, маховики которой не щадили никого — ни малых, ни старых.

В отличие от бессловесных животных, люди сражались не только зубами, но также словами и книгами, памфлетами и манифестами, кодексами и приказами, распоряжениями и инструкциями, которых было также много, как деревьев в лесу. При этом каждое новое поколение, не желая блуждать среди чужих «деревьев», старалось насадить свой собственный Вookовый лес [31].

Смелые мысли и свежие идеи молодых, упав на согретую надеждой почву, прорастали сильными и гибкими побегами, которые со временем деревенели, превращаясь в частокол из прочных только на вид, а, на деле, давно отживших свое, трухлявых правил и принципов, который новое поколение брало штурмом и отправляло в костер очередной революции, реформации, гражданской или мировой войны.

Когда в 2205 году Люк Виван заканчивал École Polytechnique, что старшее поколение выдыхается, понимали уже все или почти все. Но при этом по-прежнему продолжали делать вид, будто ничего не происходит, и Империя крепка, как никогда.

Студенты шептались по углам, рассказывая анекдоты про героя последней войны полковника Амброуза. Аспиранты подтрунивали над министром пропаганды Иозефом Готтом, шамкающим и путающим ударение в словах. Доценты на заседании Ученого совета с показным рвением слушали выступление ректора, а затем в курилке, за глаза, мечтали о том дне, «когда старый пень, наконец, уйдет на пенсию». Даже работавшие в студенческом кафе официанты, во время трансляции выпуска новостей, то и дело позволяли себе отвесить едкий комментарий по тому или иному поводу.

Чем больше дряхлела Империя, тем чаще приходилось Люку слышать подобные разговоры. Причем не только пустые и мелочные, но также — и это по-настоящему вдохновляло! — серьезные, искренние и глубокие. Неожиданно откуда-то появились книги и фильмы, песни и картины, прежде положенные на полки, спрятанные в фонды, запасники и архивы. Вместе с ними, словно из тех же запасников, появились люди — новые, скроенные по другим лекалам, похожие на программы, написанные на другом языке, иначе или вовсе не отформатированные, встречи с которыми удивляли и озадачивали, переворачивали жизнь.

А затем произошло то, что, еще несколько лет назад, нельзя было представить даже в самых смелых мечтах — власти Империи возродили Реймский собор. Христиане перестали быть изгоями. Диссиденты вернулись из тюрем. Газеты и интернет-сайты запестрели именами незаконно осужденных, и, когда эту тему подхватили Mon Empire, Deutsch Online и Global Channel, казалось, во всей Империи — по крайней мере, среди ее молодых граждан — не осталось никого, кто не горел бы желанием жить по-новому.

Глава 8. Умножение возможностей

В те дни Люк проходил стажировку в Меце, но, как не старался, вырваться в соседний Реймс, где в первых числах июля 2207 года происходили невероятные события, не смог. Пришлось довольствоваться телетрансляцией с освящения собора. Однако, как только представилась первая возможность, он отложил все дела и отправился на вокзал. Не только для того, чтобы самому во всем убедиться, но еще более для того, чтобы оказаться там, где в эти дни, казалось, сам воздух был пропитан надеждой на перемены и тем, о чем еще недавно можно было говорить только с самыми близкими и надежными людьми — свободой.

Еще на вокзале Люк приметил веселую компанию, которая села с ним в один вагон и быстро привлекла всеобщее внимание. Молодые люди были студентами местного университета. Причем весьма необычными. Если обыкновенные студенты в своих мечтах редко выходили за круг, очерченный тремя буквами «w» — «work, wedding, wi-fi» [32], то его попутчики, судя по их разговорам, широким жестам и громкому смеху, были людьми, куда более, амбициозными.

Среди них особенно выделялся молодой человек лет тридцати, возможно, аспирант или сотрудник одной из университетских кафедр. Высокий и крупный, словно сошедший с полотен мастеров эпохи Возрождения, с глубокими, как морское дно, глазами, требовательным взглядом, хорошо поставленным голосом и интонацией, выдававшей будущего управленца. Он разговаривал со своими попутчиками так, словно те уже были его подчиненными, постоянно вставляя в разговор слова, подчеркивавшие его особое положение.

— Ты понимаешь меня, Элен?

— Раф, ты обязательно должен знать!

— Мы все помним об этом, не правда ли?

Впрочем, попутчиков это не смущало. Друзья запросто называли его Жаном и по-свойски хлопали по плечу, а девушки строили глазки и смущенно улыбались всякий раз, когда удавалось поймать его взгляд.

Люк с интересом наблюдал за компанией и ее предводителем. Неожиданно их взгляды пересеклись. Молодой человек отвел глаза, задумался, затем хлопнул себя ладонью по колену и, бросив друзьям пару слов, поднялся и направился в сторону Люка.

— Если не ошибаюсь, месье Виван?

— С кем имею честь?

Люк поспешил подняться, чтобы приветствовать попутчика, но тот покровительственным жестом попросил его не вставать и сел напротив.

— Бове, дом на углу Мадлен и Марин Ле Пен, большой, двухэтажный, с петуньями на подоконнике, вечно задернутыми шторами и лужайкой, на которой, кроме кустов рододендрона, отродясь ничего не росло. Вы помните?

— Дом месье Нуву [33], мэра города?

Гость кивнул головой, так словно он был учителем, а его собеседник учеником, которому, наконец, удалось дать правильный ответ.

Теперь пришло время удивиться Люку.

— Жан-Баптист Нуву?

Молодой человек протянул руку.

— Можно просто Жан!

— Но как? Почему Вы здесь? — Люк вспомнил о том, о чем еще недавно кричали заголовки всех газет, и смущенно произнес. — Примите слова моего сочувствия! Я читал, что Вашего отца застрелил психически больной человек, и все же, надеюсь, он не уйдет от наказания.

Люк не лгал. История, произошедшая в родном городе, действительно, потрясла его, и вот такая встреча! Он уже подумал о том, что не стоило начинать разговор с печальных воспоминаний, и хотел извиниться. Однако Жан-Баптист был невозмутим.

— Честно говоря, мы давно не общались. Ведь, будучи идеальным гражданином, старина Дэн сдал меня в интернат сразу после дня моего рождения. О чем, кстати, я ничуть не жалею. — На лице собеседника мелькнула кривая улыбка. — Поэтому вся эта история прошла как бы мимо меня.

Нуву обернулся и, бросив взгляд на компанию, приветливо помахал кому-то рукой.

— Значит, бывать в Бове Вам больше не пришлось?

— Ну, почему же! — он усмехнулся. — Не более месяца назад. И сейчас направляемся туда же.

— Всей кампанией? Но зачем?

Гость наклонился так, что оказался с Люком лицом к лицу, как бывает, когда собеседники хотят перейти к более доверительному разговору.

— Вы, действительно, хотите об этом знать?

За окном промелькнул перрон очередной станции. Так быстро, что лица ожидавших посадку пассажиров слились в одну длинную серую полосу. Люк проводил их взглядом.

— Qui ne dit mot consent? [34] — спросил Нуву и улыбнулся. — Ну, что же! Вы весьма осмотрительны. Не осуждаю! Прошлое еще крепко сидит в нас, и, если Вы не настроены слушать, я не настаиваю.

Гость поспешил подняться с места.

— Извините! Я не хотел Вас обидеть и мне, действительно, интересно, что Вы скажете, — остановил его Люк, подумав, что, пожалуй, ничто так не выдает гордеца, как привычка ломаться, желание, чтобы его упрашивали. — Вы хотели рассказать о поездке в Бове? — напомнил он.

— И расскажу, — Нуву достал из кармана пачку сигарет. — Но, прежде, позвольте поинтересоваться, что Вы думаете о времени, в которое нам выпало жить? — и, не дождавшись ответа, продолжил. — Я бы назвал его «временем возможностей», «временем проявить себя». Если же Алекс Ганс [35] прав, и сущностью прогресса, действительно, является «умножение возможностей», то время, в которое мы живем, следует признать весьма прогрессивным. Не так ли?

Люк поймал себя на том, что разговор становится ему интересным, поскольку и сам не раз задумывался об этом. Тем более что оставался еще час пути. Так почему бы не поговорить с умным человеком?

— И как Вы решили себя проявить?

Нуву сделал затяжку и выдохнул в салон строю ароматного дыма.

— Надеюсь, Вы слышали о том, что недавно Высший Круг принял решение, по примеру собора в Реймсе, восстановить и другие храмы, разрушенные при прежней власти?

По правде говоря, Люк ничего об этом не слышал.

— Допустим.

— Вы, конечно, помните собор Святого Петра в Бове?

— Конечно! Однако, насколько я знаю, он обрушился сам. Причем очень давно. Много веков назад. Если не ошибаюсь, в 1572 году…

— 26 мая 1573 года, — уточнил Нуву. — Хотя, какая разница! Точные даты, сухие факты, научные гипотезы — все это нужно лишь нам, ученым, а им, — он небрежно кивнул в сторону друзей, — нужны не факты, а мифы, и, чем эти мифы ярче и проще, чем усерднее они их повторяют, тем глубже эти мифы входят в их сознание, саму их плоть и кровь. Нераздельно, нерасторжимо, необратимо!

Нуву наклонился к собеседнику и негромко, доверительно спросил.

— А, если это так, то почему бы не создать еще один — миф об Империи, которая с честью завершила труд своих великих предков — достроила собор в Бове, и, сделав это, поступила по справедливости — передала его не католикам, а тем, кто довел дело до конца. Например… — Нуву сделал паузу, — Совершенной Церкви Империи!

— Но я никогда о такой не слышал, — признался Люк.

— Еще услышите!

Интонация, с которой были произнесены эти слова, не оставляла сомнений в том, что собеседник говорит абсолютно серьезно.

— Однако причем здесь Вы и Ваши друзья?

Нуву откинулся на спинку кресла. По всему было видно, что он ждал этого вопроса.

— Мы ее первый приход! — с гордостью произнес Нуву и ткнул пальцем в значок с аббревиатурой E.P.I., [36] витиевато вписанной в круг с имперским орлом, держащим в когтистых лапах христианский крест. — Возможно, Вы спросите, а что же епископ Бове? Конечно, старик ничего не знает. Он так давно мечтает достроить собор, что, узнав о наших намерениях, даже забыл спросить, верим ли мы в Бога?

Признание прозвучало как откровение.

— Так вы не католики? — удивился Люк.

Нуву не ответил.

— Агностики [37]?

Попутчик по-прежнему молчал.

— Итсисты [38]?

Нуву закинул голову и выпустил в потолок струю густого дыма.

— Скорее, перфекционисты [39].

За окном пронесся встречный состав.

— Простите, я не расслышал. Перфекционисты? Но это … — начал Люк, но собеседник не дал ему договорить.

— Вы хотите сказать, что перфекционизм — не религия?

— Я лишь хотел…

— Религия! Уверяю Вас — самая настоящая религия! — снова прервал его Нуву.

— Тогда позвольте поинтересоваться, каков Ваш Символ веры? — с улыбкой спросил Люк.

— Извольте! — Нуву закрыл глаза и, смакуя каждое слово, произнес: «Soyez donc parfaits, comme votre Pere celeste est parfait» [40]. Или Вы хотите поспорить и с Ним?

Состав вошел в поворот и чуть накренился.

— Впрочем, возможно, кто-то из них, — Нуву небрежно снова кивнул в сторону своих товарищей, — быть может, и воображает себя католиком. Что ж! Не удивительно! Ведь они почти ничего не знают о Боге. Хотя тянутся к Нему, и со временем могли бы стать католиками, англиканами, лютеранами или даже православными. Как знать, как знать? — Он снова и на этот раз более решительно покачал головой. — Только надо ли после стольких лет борьбы с религией снова разводить все эти деноминации и конгрегации, экзархаты и патриархаты, которые, как известно, не всегда ладят друг с другом и потому для Империи — одна головная боль?

— И поэтому Вы решили всех объединить? — после небольшой паузы спросил Люк.

— Ну, зачем всех? Только лучших!

— Тогда понятно, — заметил Люк, — почему Вы решили назвать новую Церковь «совершенной». Ecclesia Perfecta Imperium — а ведь это звучит! Только хотелось бы узнать, кому Вы делегируете власть «вязать и решать»? Кто будет отбирать «лучших» и по какому принципу?

По лицу собеседника пробежала кривая усмешка.

— Как будто Вы не знаете, кто у нас все решает!

За окном замелькали пригороды Реймса. Продолжать разговор не хотелось. При этом нельзя было сказать, что в словах попутчика не было ни слова правды. Как и отказать ему в желании изменить этот мир. Вот только как далеко оно могло завести?

Пытаясь сосредоточиться, Люк закрыл глаза и увидел себя стоящим у костра, в который кто-то свалил столько всего ненужного, давно вышедшего из употребления, что единственным выходом казалось сжечь этот костер дотла. Оставалось сделать только один шаг. Шаг, которого так ждал его новый знакомый. И все же что-то заставило Люка остановиться.

— Скоро Реймс! Я выхожу, а Вам и Вашим друзьям хочу пожелать доброго пути.

— А, может быть, все-таки с нами? — прозвучал вопрос, ради которого, Нуву, собственно, и затеял весь этот разговор.

— Благодарю за предложение, — ответил Люк. — Но мне надо подумать.

— Ну, что же! Вы знаете, где меня найти.

Нуву еще раз посмотрел на попутчика и уже без улыбки, несколько небрежно, как партнер, разочарованный в итоге переговоров, но все же не оставляющий надежды на успех, протянул визитную карточку. Затем поднялся и уверенными, быстрыми шагами пошел по проходу в сторону заскучавшей без него компании.

— Месье Нуву, один вопрос! — попытался остановить его Люк. — Почему Вы заговорили об этом именно со мной?

— У Вас Его глаза! — крикнул Нуву, перекрывая шум пролетевшего мимо состава и голоса друзей, встретивших возвращение вожака гулом одобрения.

— Чьи глаза? — не понял Люк, но тот его уже не слышал.

За окном над убегающими за горизонт городскими кварталами уже угадывались очертания знаменитого Реймского собора.

Глава 9. Религия гордецов

С первой минуты, когда паривший над городом храм появился в окне поезда, и до последней, когда он снова пропал за рядами похожих, словно скопированных под кальку крыш, Реймский собор стал одним их тех впечатлений, что помнятся всю жизнь.

Он был огромен! Дважды обойдя храм, Люк так и не нашел точки, с которой можно было бы взглядом охватить его целиком. Всем своим обликом, всеми пропорциями собор был решительно устремлен вверх, в небеса и при этом, на удивление, прочно и основательно стоял на земле. Напоминая о том, как глубоко церковное — «небесное» проросло в «земном» — философии и науке, культуре и искусстве, архитектуре и ремесле, без которых таких размеров и такого значения храм вряд ли можно было бы возвести.

— И все же, все же … — за спиной неожиданно прозвучал чей-то голос.

Люк обернулся и увидел рыжебородого мужчину средних лет, в длинной, чуть старомодной одежде, выдававшей в нем художника, странника или просто увлеченного стариной чудака, который с интересом разглядывал фигуры ангелов в портале храма. Чудак подошел к стене, медленно провел по ней ладонью и, на этот раз явно обращаясь к Люку, покачал головой и, чуть заикаясь, спросил:

— И все же во всем этом есть какая-то неппправда? — он снова провел ладонью по стене. — Причем издалека она пппочти не заметна. Но стоит подойти ближе и… Вот, пппопробуйте!

Люк протянул руку и… ничего не почувствовал. Камень как камень. Только совершенно гладкий и ровный, без единой трещины или скола, абсолютно новый, изготовленный и подогнанный друг к другу с необычайным мастерством. И не удивительно! Ведь после того страшного взрыва, что прогремел в Реймсе четверть века назад, от старого собора практически ничего не осталось. Новый храм был построен, фактически, с нуля. По старым фотографиям и чертежам. С помощью голопринтера — новой технологии, способной в считанные дни воссоздавать сложнейшие, строившиеся веками здания, по их объемной голограмме.

Именно так в июне 2207 года в Реймсе был воссоздан или, точнее сказать, «напечатан» в пространстве новый собор — с изумительной точностью, целиком, со всеми статуями, барельефами, башнями, окнами и витражами! Это обещало подлинную революцию в строительной индустрии. После чего акции корпорации «Reich Nanotec» взлетели так высоко, что ее владелец, госсекретарь Михаэль Крайцунг [41] стал одним из самых состоятельных людей в Империи.

— И что Вы чувствуете? — спросил незнакомец.

— Ничего. Ровным счетом ничего, — смутился Люк. — Все настолько совершенно! Мне кажется, новый храм просто идеален!

— Идеален? — чудак улыбнулся и неожиданно серьезно спросил. — Тогда почему Вы ничего не чувствуете? Разве таков Ваш идеал?

— Не то, чтобы…

Люк замялся. Он все еще не мог понять, куда клонит новый знакомый, и в то же время чувствовал, что бородач не рисуется, не пытается произвести впечатление или умничать, и, вообще, говорит не ради себя, а для него. Это было необычно и располагало продолжить разговор. К тому же Люку, действительно, хотелось узнать, что за изъяны нашел бородач в строении, о совершенстве которого в последние дни твердили едва ли не все.

— Вижу, Вы смущены? — незнакомец первым нарушил молчание. — Просто, не все золото, что блестит. Позвольте, я попробую это объяснить.

Бородач запустил руку глубоко в карман плаща и извлек из него две монеты достоинством в один империал. Одна из них была абсолютно новой, только что из банка или монетного двора, другая потертой и закопченной, словно побывавшей в миллионах рук.

— Понимаю, что мой вопрос может показаться смешным или глупым, и все же, какую из этих монет Вы могли бы назвать «совершенной»?

Люк взял монеты и немного повертел в руках.

— Ну, это как посмотреть!

Но бородач не отступал.

— Вот и пппосмотрите!

Люк снова повертел монеты и протянул незнакомцу ту, что была новее.

— Пожалуй, вот эту!

— Думаю, на Вашем месте, я поступил бы также. — Бородач взял монету и, даже не взглянув на нее, положил в карман. — И все же, изменится ли Ваше мнение, если я скажу, что оставшаяся у Вас монета когда-то принадлежала моему другу отцу Франциску Веруму [42], ключарю старого Реймского собора. Тем страшным утром, четверть века назад, отец Франциск закрылся в ризнице, надеясь, что саперы не решатся взорвать храм вместе с живым человеком. Но они решились! Смелый и наивный отец ключарь был погребен заживо. Спустя неделю, разбирая завалы, солдаты нашли его тело и рядом эту самую монету, ребром мученик на каменном полу нацарапал «Pater, dimitte illis, non enim sciunt quid faciunt» [43].

Люк пригляделся и только сейчас заметил, что монета не только сильно потерта, но и погнута. Он представил, как священник, лежа под обрушившимися каменными плитами, задыхаясь в пыли и зная, что спасение не придет, молился о своих палачах, царапая монетой на полу ризницы слова, как завещание, как выстраданную всей своей жизнью и близкой смертью просьбу к тем, кто найдет его тело, никогда не совершать ничего подобного.

Люк почувствовал, как медленно оседает, проникает в легкие пыль, как ноют и кровоточат ноги, прижатые к полу ризницы тяжелыми каменными плитами, как кружится от недостатка воздуха голова, и дрожат пальцы, сжимающие монетку, которой — уже, будто бы, не ключарь, а сам Люк — пытался написать слова молитвы. Удивительнее всего было то, что монетка пульсировала в его руке! Ритмично и глубоко. Удар за ударом. И снова удар за ударом. Как будто она была живой, и внутри нее билось маленькое сердце!

— Вы пппозволите?

Незнакомец протянул руку и, бережно приняв монету, аккуратно положил ее в карман.

— Что это было? — Люк поднял глаза. — Она словно живая! Как будто я держал в руке… воробья и слышал, как бьется его сердце.

В глазах бородача сверкнула веселая хитринка.

— Вы не знали, что у воробья есть сердце?

— Нет! Конечно, нет! То есть, да! Конечно, у воробья есть сердце. Но это была… монета!

Последнее слово Люк произнес с такой интонацией, как будто сам только что видел, как изображенный на империале Карл Великий [44] ожил и, прокричав: «Домой! В Нуайон!», пришпорил коня и ускакал в свою резиденцию. Услышав это, незнакомец рассмеялся, молодо и звонко, до слез, одна из которых скользнула по щеке и затерялась в окладистой рыжей бороде.

— Что же тут удивительного? Тем более что это непростая монетка. С того момента, как душа отца Франциска взошла в обители Отца Небесного — а я верю, именно так и произошло! — эта монета стала святыней, приложилась к Церкви — вечно живому Телу Христову, а все, что соединяется с живым, оживает. Вот она и ожила!

Возможно, в другой ситуации Люк просто решил бы, что встретил обычного городского сумасшедшего. Но он сам слышал, как внутри монеты билось маленькое сердце! Он снова прикоснулся к стене собора.

— Тогда почему я ничего не чувствую?

Бородач провел рукой по каменной кладке.

— Потому что пока этот собор спит, и еще многое должно произойти, прежде чем он оживет, и его сердце забьется в полную силу.

— Однако я слышал, что он уже освящен? — не столько возразил, сколько спросил Люк.