Бесплатный фрагмент - Скит

И верю в то, что листья опадают

Не от того, что старость их догнала.

Они собою корни прикрывают,

Чтоб к жизни возвратиться от начала.

Старец Лишка

Ну какие сказки? Разве я — сказочница? Это раньше в старину сказочники были. Знали сказок много, да интересных. Заслушаешься. Телевизоров-радио-интернетов ваших не было в те времена, вот и приглашали такого сказителя. К примеру, рыбаки на путине. Днём-то они в море рыбу ловят. А вечерами у костра сказки слушают, истории разные. Для такого случая брали они в артель сказителя и делились с ним уловом исправно. Вы-то чем со мной делиться будете? Не обманете? Ну тогда слушайте. Только вот у меня сказок-то нет, я вам всю правду расскажу, а если и домыслю что, так это, чтобы слушать интереснее было. Где сама видела, где люди подсказали. Людям-то верить надо. Не всем. Но я-то, поди, разбираюсь. Отличаю, кому — можно, а кто — так, для красного словца прибавляет-присочиняет.

I

Вот, к примеру, сказывали, появился в одной деревеньке парнишка, сыночек банного. Уж и не знаю, что у них там вышло в семействе-то, а только наш остался один-одинёшенек, без ласки и заботы родителей: сирота-сиротой.

Банные-то, они вроде как домовые, это всем известно. Поселяются они в баньках, но не в каждой и не у всякого хозяина. Как выбирают баньку, по каким таким понятиям-приметам — людям неизвестно. Вот поселяются, и всё тут.

Так-то банные не зловредные, и присутствия своего особенно ничем не выказывают. Пошалить могли. Хозяева баньку готовят: воды наносят из колодца в бочку, пол прометут, со стен паутину снимут, печь растопят. Вот уж всё готово, парься. Не тут-то было. Веники из ушатов достают, а они все — голенькие, и листики разбросаны, как ветром осенним по земле. Розги, а не веники. Или того хуже. Заходят хозяева париться, а там — холод, печку инеем подёрнуло, хоть на улице жара, дыму въедливого полно — глаз не открыть, слёзы текут.

Но так-то редко бывало. Если такое вдруг приключалось, верный признак — осерчали банные. Хозяева тотчас — медку на блюдечке, или яблочек мочёных, вареньица. Спиртного-то банные на дух не выносили, и дыма табачного тоже — чихали да кашляли. Оттого сердились, бывало, да так, что к баньке месяц не подходи. А как же? Рассердил ты банного, у тебя и двери не закрываются в баньке, стёкла в окошках лопаются. Или труба печная развалилась, или птица в неё падает, дым из печи в баньку идёт. Муки вечные. Сколько времени и трудов, пока печники её оттуда вытащат. А то в кадке дырок насверлят, прямо — решето, а не кадка, или полки подпилят. Даже сжечь баньку могут, если сильно осерчают. А что им — нечисть, она и есть нечисть. Но банные чистоту любят. В грязных баньках не селятся.

Ну вот. Поселился парнишка-то наш в одной баньке. Говаривали, что проходящий табор цыганский его подкинул. Мол, нашли цыгане ребятёнка у дороги в траве. Думали, наверное, что человеческий. А когда чуть подрос, увидели, что — нет, не человеческий. Маленький такой, глазки, как у зверька, диковатые, хотя многое, как у человека, не отличить. Но на языке человеческом говорил плохо, хотя всё понимал. И ещё, с насекомыми, зверюшками разговаривал, чудеса всякие творил. Мог, к примеру, поленом запустить со злости в кого-нибудь: посмотрит на полено-то, а потом глазёнками поведёт, оно и летит.

Деревенские вначале тоже ничего не поняли: парнишка и парнишка. Ростом с трёхлетку, но шустрый, вот только говорит как-то странно, лопочет, лопочет по-своему, не разберёшь. Подкармливали его, понятно, а жить он стал в баньке. Имя ему случай помог найти. Вот как-то парились мужики, жару нагнали, печь раскалена, да ещё и воды плеснули. Один и кричит: «Жарко! Слишком жарко!» Мол, хватит поддавать-то. А парнишке показалось, что его зовут. Имени-то у него не было. Но он слышал, что люди друг друга по имени зовут, вот и придумал себе. Вышел, улыбается. Посмеялись тогда мужики, да напрасно. Но имя — не имя, прозвище, что ли, приклеилось к нему. Стали его кликать: «Слишкомжарко».

А надо сказать, что парнишечка этот, хоть и не человек вовсе, но смышлёный. Подглядел ведь он, что в печь дрова кидают, и от этого всем хорошо. Смекнул. Мужики-то кричали в баньке по всякому случаю: «Поддай, да поддай», «Печь холодна, дровишек ещё подкинь». Он и стал потихоньку подкидывать. А они смеялись, благодарили его. Всем и было хорошо.

Но вот как-то приготовили мужички баньку для родственника какого-то из города. Воды наносили, печь, понятно, жарко растопили, веники запарили. Опять же, по-новому решили встретить родню: пива купили, рыбки вяленой принесли, приготовились по-настоящему. Сидят они, в баньке парятся. Хорошо. Банька — на берегу озера. Лесочки кругом. Городской с непривычки взопрел, собрался из парилки-то на свежий воздух и говорит: «Пойду на озеро. Окунусь. Слишком жарко». «Что?!» — кричат мужики. Не поняли они, что он сказал. Вениками хлестались, или под паром-то и пивом. Городской им и крикнул что есть мочи: «Слишком жарко, пойду!» Услышал этот крик парнишка и подумал, что зовут его. Дверь открылась, и дровишки в печь сами полетели, шлёп-шлёп, торопятся. Мужики внимания не обращают, печь-то с обратной стороны растапливается. И пошло-поехало тут. Старается парнишка. Устали мужички вениками хлестаться, говорят друг другу: «Ну всё, пора на свежий воздух, упарились. Уж слишком жарко». Тихо говорили, но не знали, что банный тут уж. И наш парнишка начеку: «Мало, стало быть, пару-то». Дрова — в печь, вода — на камни! Пошло дело.

Мужики с полков вниз скатились, и — к двери. А дверь закрылась и не открывается. Они — и так и сяк, не могут открыть. Сидят, водой холодной обливаются, а она тоже греться начала, чуть не кипит. Хмель с мужиков окончательно вышел, и поняли они, чьих рук дело. «Ой, хватит, хватит! — кричат, — Мочи нет терпеть, отпусти ты нас, не губи!» А парнишка понимать-то — понимал речь нашу, да видать, плохо, а может, шалить начал. Они стонут, а он ещё больше старается, жару поддаёт. Видят парильщики — дело плохо. Выбили насилу окно и стали на помощь звать. Прибегает родственник. Но он про банного знать ничего не знал, и давай сразу дверь ломать. Лом схватил, топор. Рушит баньку-то. Мужики с жары не сообразили его предупредить, да и не поверил бы он им. Подумал бы, от жары в голове у них помутилось.

А Слишкомжарко осерчал не на шутку: банька-то — дом его. Подумал, ломают её. Размахивается городской топором, чтобы дверь разбить, а тот из рук его вырывается и на улицу улетает в кусты. И лом — туда же. Городской из баньки выбежал, схватил ведро воды и в топку — водой, огонь гасить стал. Дрова шипят, пар, вода грязная течёт. Как тут Слишкомжарко осерчал!

Родственник ничего не понял, только возвращался он домой на «Скорой помощи». А мужики, пока сражение это было, из плена освободились, дверь выбили и в озеро попрыгали. Так и сидели, пока не услышали вопли родственничка. Еле доплелись, а он уж вот: лежит на траве, стонет. Погуляли, в общем. Они — красные, чуть кожа с живых не слезла, и он — весь в синяках. Выпили на радостях, что живые остались, но родственнику ничего сказывать не стали. «Полтергейст, он и есть полтергейст», — как городской сказал, когда его на носилках в машину «Скорой помощи» грузили. Был, конечно, участковый, носком ботинка землю поковырял и решил: «Перебрали сельские, да и подрались чуток. Ничего страшного, тем более, заявление-то никто писать не стал».

Время шло. Местные лишний раз парнишку не звали, но от помощи его не отказывались и были настороже. Парнишка тем временем вырос. Бородёнка у него появилась, как лишайник в лесу, волосы такие же жёсткие, и цвет необычный, ну лишайник и лишайник… По человеческим обычаям жить стал: брился-стригся, одеколоном пользовался, даже зубы чистил. И одевался тоже как человек, а где ж он другое-то возьмёт? Но поскольку роста был небольшого, не выше ребёнка десятилетнего, ему всё детское и доставалось. Со всей деревни несли, и свои, и чужие.

Местная детвора с ним не играла, побаивались. Он тоже их сторонился, игр детских не понимал, и, самое главное, общаться с ним сложно было. Понимать — он понимал, что ему говорили, а сам говорил тяжело.

II

К тому времени дачники у нас объявились. Места-то красивые: лес, речка, озеро, и от города недалеко. Колхозов-совхозов к тому времени не стало, поразрушили всё.

Вот церковь стали восстанавливать. Она у нас красивая была, да в дни окаянные разрушили её. Потом война была. Жил народ тяжело. В церкви-то клуб сельский устроили, когда рушиться стала, под склад отдали. А как перестройка прошла, отдали её обратно православной общине. Вот и батюшку назначили. Хороший такой батюшка, отец Иоанн, с Украины, или нет, белгородский. Но всё равно: «шо» да «гы». Его, как приехал, за глаза «тышо» прозвали. Почему? А он, если удивлялся, руками так взмахивал, будто полететь собирался, и восклицал: «Та ты шо!» Мягко, по-малороссийски.

При нём церковь стали восстанавливать, реставраторы из города приезжали, потом комиссия проверяла прочность конструкций, состояние фундамента. Пришли к мнению, что простоит церковь наша ещё сто лет, если, конечно, опять какие-нибудь перемены не произойдут в государстве нашем. Надуют ветры западные марксизм новый, и пойдут мужики рушить всё. Так уже было. Не дай нам Бог таких перемен снова. Восстанавливали храм потихоньку. Как отстроили колокольню, привезли колокол. Ну конечно, не такой, что раньше был, откуда столько денег взять, но тоже — немаленький.

Кран огромный приехал. Вот идёт работа по подъёму колокола. Всё хорошо, строители колокол к крюку цепляют, отец Иоанн в сторонке с жителями наблюдают. Поднимает кран колокол медленно. Сначала с машины его снял, а потом осторожно поворачивается к колокольне и вверх несёт. На небе — ни облачка, ветра почти нет. Всё складывалось замечательно. Ещё немного, и заведут его под балку, на которой он должен висеть.

И вдруг опоры у крана начинают продавливать землю. Может, там пустота образовалась, песок подвымыло, или грунт неустойчивый, поди — разберись. Крановщик-то опоры выдвинул, как положено, и пока на одну сторону тяжесть была, кран стоял, а как только поворачивать начал, то опора со стороны церкви стала в землю уходить. А где одна, там и другая. Все четыре колеса с противоположной стороны от церкви плавно оторвались от земли, машина накренилась, и стрела крана оперлась на стену колокольни. У крановщика лицо всё взмокло от пота, не знает, что делать.

Вместе со всеми и наш банный стоял. Вначале он в восторге был, пальцами водил, бурчал что-то. А ему объяснить пытались: «Упадёт, дескать, кран-то, и колокол разобьётся. Да что тебе говорить? Всё равно ничего не понимаешь». А парнишка глаза таращил, лоб морщил и постепенно допёр, что кран упасть может, точнее сказать, грохнется с минуты на минуту. Он тогда стал мужикам что-то объяснять, лопочет им, руками машет, но они его не слушали: «Дошло наконец. И без тебя знаем. Да что сделать-то можно?» Парнишка аж весь затрясся от возбуждения. С ним такое уже случалось, поэтому никто особенно внимания не обратил на это, все на кран смотрели. Ситуация на тот момент безвыходной стала. Могла ведь и колокольня рухнуть, кран-то лёг на неё всем своим весом, плюс вес колокола. Слишкомжарко же стал туда-сюда бегать. То вокруг крана, то потом вокруг церкви. Да шепчет что-то, приседает, руками взмахивает.

Отец Иоанн стоял бледный и уж смирившийся с тем, что разобьётся колокол: «Только бы люди не погибли, а колокол… Что же, Бог даст, новый закажем. Когда только? Лет через десять… Что делать-то? Беда. Вон дитя неразумное, и то так переживает…» Стоит батюшка, чуть не плачет, и кого винить, случай?

Крановщик из кабины вышел, руками смущённо разводит: «Что поделаешь?»

— И что теперь?

— Был бы второй кран, тогда перецепили бы.

Но все понимали, что найти такой второй кран сложно. Нет его.

А парнишка наш всё бегает. То к крану подбежит, то к колокольне. А потом замер у машины, стоит, смотрит, и по лицу его крупные капли пота потекли ручьём, как будто в бане он сидит, а не на улице весенней. Напрягся весь, кряхтит, будто тянет что-то тяжёлое руками за канаты.

— Это кто? Дурачок ваш местный? — спрашивает крановщик.

— Ой, смотри, смотри… Падает, кран падает!!!

Ахнул народ. Действительно, стрела заскрипела, трос натянулся, задрожал… Вздрогнула стрела, пара кирпичей со штукатуркой от стены отвалились.

— Берегись, берегись, сейчас упадут, упадут!

— Подальше, подальше…

И строители, и местные стали отбегать подальше от крана с колоколом — опасно. Только парнишка остался, как в землю врос.

— Беги, беги, парень, погибнешь!

Стоит по-прежнему, сопит, рычит… И тросы на кране дрожать ещё сильнее стали, и вздрогнула стрела. Вздрогнула и нехотя отошла от стены.

— Гляди, гляди, что там?…

Колокол медленно отходил от стены, и машина встала всеми восемью колесами на землю. Все, кто в тот момент у церкви были, рты пооткрывали. Чудо!

«Ой, милый! Ой, выручай! Только не отвлекайте его, только не подходи к нему никто!!! Не вводите меня во грех, бо, пришибу!» — запричитал отец Иоанн, вдруг поверивший в чудо.

Когда опоры полностью вышли, мужики быстро завели под них широкий металлический швеллер. Крановщик уж в кабину влетел и осторожно поставил колокол на место под балку. Там его быстро закрепили. Все работали, как под гипнозом, понимали друг друга без слов. Когда закончили, только пот со лба утёрли и закурили, кто курил. Руки тряслись, и пот у всех ручьём. Крановщик, тот вообще молча собрался, перекрестился и быстро уехал. Местные тоже в растерянности были, в стороне топтались.

— М-да…

— Да-а-а…

— Надо ж такое…

И всё. Батюшка всё на церковь крестился и кланялся, крестился и кланялся. Так — минут пятнадцать, а потом парнишку обнял и три раза поцеловал: «Я уж, милый мой, не знаю, кто ты. От лукавого сила твоя, или Господь тебя наделил, только сегодня ты людям, церкви большую услугу оказал. Тебе это зачтётся. Спасибо и вам, люди добрые. Руки дрожат. Даже вон слеза выступила от сильных чувств. Господь с нами. Праздник сегодня. Накрывай столы».

Столы накрыли быстро, батюшку благодарили и парнишке руку жали: «Молодец, постоял за мир!». Он весь сиял от счастья.

III

Так у них дружба с отцом Иоанном и началась. Батюшка разрешал ему лазить на колокольню и в колокол ударять. Только банник этого гула колокольного поначалу сильно пугался, а потом привык. Стал он при храме вроде служки. Священник же задумал при случае к местному архиепископу съездить, попросить за него, чтобы разрешили ему прислуживать в храме.

Случай такой представился, может, месяца полтора спустя. Поехал батюшка в город. Дела разные: свечей подкупить, иконок, крестиков. Стоит он на складе церковном, товар получает, и заходит на склад архиепископ, предстоятель местной епархии. Поздоровались, перекинулись словами, и напрашивается отец Иоанн к Владыке на приём. Тот и приглашает его: «Давно не виделись, вот к обеду и приходи. Отобедаем, чем Бог послал, а потом и побеседуем». К трапезе отец Иоанн и заявился.

Когда обед закончился, в кабинете своём архиепископ и завёл беседу:

— Отец Иоанн, слышал я про эксперимент твой.

— Какой такой эксперимент?

— Будто в храм божий нечистого водишь, приваживаешь. Не дело это. С одной стороны, слухи, конечно, про его нечеловеческое происхождение. Только я представляю, как эти слухи до властей дойдут. Как они посмотрят? Скрывать не буду, мне служить-то — год, два, потом — на покой. Раздуют, преувеличат. У меня недоброжелателей-то хватает, да и место неплохое. И отправят меня туда, куда Макар телят не гонял — на Чукотку или в Читу.

Архиепископ Феодосий был человек приятной наружности, слегка, может быть, по возрасту своему, тяжеловат, но не толст. Был он человеком уважаемым в губернии, простым в обхождении, но не прост сам по себе. Жизнь заставила его быть осторожным и хитроватым, но настолько, что люди не могли про него сказать «хитёр», потому что для человека, служащего в церкви, прослыть хитрецом — не лучшая из характеристик.

В народе прозвище «хитрован» — это про купца-торговца. Священник, наоборот, должен быть прост и бесхитростен, а уж монашествующий — тем более. Феодосий же часто поминал при своих наставлениях преподобного Иоанна, которые тот в своей «Лествице» записал: «…Поспешая к жизни уединённой или странничеству, не дожидайся миролюбивых душ; ибо тать приходит нечаянно. Многие, покусившись спасать вместе с собой нерадивых и ленивых, и сами вместе с ними погибли, когда огонь ревности их угас со временем. Ощутивши пламень, беги; ибо не знаешь, когда он угаснет и оставит тебя во тьме. О спасении других не все подлежим ответу… Все ли должны мы пещись о других, не знаю; о самих же о себе всячески должны мы заботиться».

Вот и рассуждал он: «Ситуация непростая. Ребёнок брошен цыганами, прижился в дачном посёлке. Странный на вид был младенец. Стали его звать „домовым“. Стало быть, нечистым. Но домовые, лешие, кикиморы, анчутки, и прочие, прочие — это ж всё язычество. Скажут: „Ну вот, дожил архиепископ, в язычество ударился“. Проходу не дадут. Телевидение, газеты, университет… Домовых нет и быть не может. Да, нет и быть не может…» Владыко встал бодро с архиерейского кресла с резной спинкой и подлокотниками и, перебирая пальцами чётки, прошёлся по кабинету, размышляя вслух далее: «Домовых быть не может — это всё суеверия, отголоски язычества, „бытовое язычество“. Но если так, священник не нарушает никаких правил, привлекая этого странного парня. Не нарушал, не нарушает, и даже более того, пригрел сироту… Пригрел сироту, пригрел… А вдруг окажется, что змею на груди? Вдруг, и… Даже представить, что будет, и то оторопь берёт…»

Феодосий подошёл к столу и налил из графина воду в высокий стакан, пил долго, небольшими глотками, размышляя и успокаиваясь: «Запретить, запретить, потому что… Раньше при крупных храмах отставные солдаты служили за небольшую плату. Вышел бы такой старый солдат и голосом, не терпящим возражений, гаркнул: „Приказано не пущать! Иди подобру-поздорову!“ И всё. А кто там приказал, какой со служивого спрос? В полицию обратиться? А сегодня на полицию какая опора? Денег запросят за охрану, а при конфузе сдадут с потрохами, да ещё от себя добавят». Допив воду, он поставил стакан и вновь сел в кресло. «А поеду я, посмотрю на него. Поеду. Ну любопытно же. Потом и решу. В конце концов, мне самому интересно… По-человечески. Боюсь разочароваться. Может, просто уродец какой-нибудь, „дитя воскресенья“, родители — пьяницы. Так бывает, бросили дитя. Что им, живут так, что и скотина так не живёт, всяк о потомстве своём печётся».

Отец Иоанн тихо сидел на стуле и наблюдал за архиепископом. Он понимал направление мыслей и сомнения его. Были мгновения, когда хотел произнести: «Да валите, если что, всё на меня, Владыко. Ну, отправите меня, непутёвого, в дальний приход…». Но не сказал. Если что случится, он и без этих слов своё получит: «Тележка будет маленькая, но тяжёлая».

— Вот как мы поступим, отец Иоанн. Съезжу я к тебе. Самому любопытно. Знаешь, мне всегда была любопытна притча о Женихе. Я ведь, признаюсь, до конца её так и не понял. Почему «званые не явились»? Нужно было шоу, с треском, с блеском молний, или наоборот, закрытость, клуб для особо приближённых? Ведь явись они, прознай, кто их зовёт… Почёт, венки, возлежание, курение масел, жертвы. И разговор был бы с теми, кто понимает, что такое власть, как вести за собой массы, как их организовать. Не было бы столь многих жертв и отклонений, противоречий и войн. Почему? Почему интеллектуалы отвергли «правду жизни»?

— У «золотого тельца» было теплее? — предположил Иоанн. — А потом, философствующие и сами власть не прочь иметь над умами. Дьявол знал, чем человека зацепить: начал с интеллекта в раю, а на земле предложил власть.

— Но не может быть, чтобы не нашлось никого. Рыбаки, пастухи, землепашцы… Простые, неграмотные, мало знающие, малоспособные, мало расположенные к познанию, плохо обучаемые получили из рук Иисуса Христа Благую весть и, с трудом разжёвывая её, двинулись учить язычников, среди которых были великие полководцы, ученые, композиторы, поэты! Почему они?.. Вопрос для меня. Вот искушение опять, прости Господи… Услышит кто, точно попрут меня. Но ты же не предашь, нет, отец Иоанн? Верю, потому и философствую при тебе. Идите, я к вам приеду.

Поп приложился к руке архиепископа, тот благословил его. На том и расстались.

IV

К тому времени банный уж прописался в храме. Проповеди слушал. И очень ему понравилось там. Особенно любил праздники и крестные ходы. Если на колокольне кто и был чаще других, так это тоже парнишка. Как его природа языческая с христианством сочеталась, никто объяснить не мог. Только стал он меньше проказничать, и всегда, когда к церкви подходил, крестился. Хотя все знали, что обряд крещения он не проходил. Батюшка был известный либерал, но здесь что-то его останавливало. Хотя говаривал, дескать, этот «нечистый» иного христианина в благочестии за пояс заткнёт.

Тем временем в деревне нашей произошли новые события. В лихие времена колхозы-то позакрывала московская власть. Двери на распашку, дескать, получай, мужик, полную свободу, наконец. Народ от счастья такого и запил. А что? Привыкли ведь работать по приказу. А тут — волю дали, что хошь, то и делай.

Наделы свои бывшие колхозники фермерам да акционерам посдавали в аренду, а сами — кто во что горазд: в город ездили на заработки, но большинство дома остались и перебивались случайными шабашками и мелким воровством. Хозяйством мало кто занимался, тут ведь стержень нужен, от дедов-прадедов. А много ли таких справных хозяев было? Десять на сотню. Да и тех в революцию побили, пораскулачивали, а кто и на войне последней погиб. Вот оставшиеся и развернулись. Дома пустеть стали, и сами деревенские много уезжали, а кого на погост свезли. Тяжёлые времена… А деревня-то наша хороша! Своим-то приелась, а кто чужой приезжал — в восторге оставался. И стали к нам заезжать люди, и не всегда хорошие.

Как-то подкатывает целая кавалькада, да всё дорогие какие-то машины, джипы там разные, и тут же начальство районное. Ходят по деревне, по лесу, вдоль реки, что-то обсуждают. А потом уехали все. И пошёл по деревне слух, что местные власти деревню продали. Всю как есть, вместе с жителями. Прямо, как при царе-батюшке. Правда — то было или нет, но появилась в подтверждение слухам в деревне техника строительная: бульдозеры, экскаваторы, краны, машины, видимо-невидимо всего. Строители — гастарбайтеры, из узбеков что-ли, вагончики поставили. Стали они по деревне ходить, копать там и сям.

Народ понять ничего не может. А тут глава района приехал и разъяснил: «Местный колхоз-то разогнали, оставшиеся обанкротились, земли выкупило какое-то АО. В деревне будут преобразования, но это самое АО готово выкупить оставшиеся хозяйства по разумной цене, согласно прейскуранту, за три копейки. Подходите, торопитесь, дело, конечно, добровольное, но кто не продаст — пожалеет». Золотая Орда, и только.

Местные побузили для виду и стали потихоньку к конторе бегать, тайком друг от друга. Стыдно, видать, было родное продавать. В деревне-то, не как в городе, совесть не сразу замотали и Родину помнили. Но и к нам на обочину грязь отлетела, а вместо того, чтобы очиститься, мы в ней ещё больше вывалялись. Дома продавали, сами съезжали, да видно, счастья в городе не все искали.

Были такие, кто не согласился уезжать. Что это, мол, наше родное, не поедем, и всё тут. У некоторых хозяйство налажено, кто-то фермером стал, да и дачники заартачились, уж больно им места наши понравились. Нашла, одним словом, коса на камень. Хоть и в меньшинстве остались, но крепкие люди. И как их только не уговаривали. Районный глава приезжал, на собрании золотые горы сулил, угрожал электричество пообрезать, дороги перекопать — ни в какую. «Тогда, — говорит, — пеняйте на себя. Не хотите по-хорошему, я умываю руки. Жалеть потом будете, локти кусать». Сказал так и уехал.

Прошло дней несколько. На стройке за забором строители тихо копошились, когда к обеду подъехали несколько джипов этих и автобусик. Вышли из них людишки в чёрных одеждах, черти прям. Охрана какая-то. Но на морды — бандит на бандите, или каратели. Стали они в деревне порядки свои наводить. Строители заборов понаставили, к реке, озеру не пройти. Дороги перекопали. Выживают людей. И управы на них никакой нет. Участковый не появляется, один он на несколько деревень. Приезжала как-то комиссия из города, дачники постарались, но никаких нарушений не обнаружила. Документы у АО в порядке.

Стали люди задумываться, не бросить ли всё и не уехать подобру-поздорову? А тут ещё случай. Фермера одного охрана избила сильно, а дом его сгорел. И всё с рук бандитам сошло. Засобирались люди. Плакали, так уезжать не хотелось, а куда деваться? Не умирать же.

Как-то раз в субботу собрались бандиты из охраны отдохнуть, в баньке попариться. Места-то у нас дивные. И глянулась им банька на берегу озера. Приказали они гастарбайтерам воды натаскать, растопить баньку. Плов, шашлыки решили на берегу готовить, огонь развели, столы поставили. Разгуляться задумали.

А был в деревне учитель старый. Директор школы деревенской. Вот он тихонько к баньке подошёл, дверь открывает, а там парятся охрана с начальством своим, и кричит им: «С легким паром вас. Слишкомжарко! Слишкомжарко! У вас тут».

— Пошёл вон, старик, двери закрой.

— Закрою, люди добрые.

«Потом ещё сами звать будете», — тихо сказал и на улицу вышел. В сторонку отошёл, ждёт. Ничего не происходит. Он — ещё раз в баньку.

— Может, помочь чем? Нет? Слишком-жарко! Слишкомжарко!

— Сгинь, старик, без твоей помощи обойдёмся…

Вышел старик. Расстроился. Не получилось. Пропадёт деревня, значит, так тому и быть. Присел на лавочку, горюет. Бандиты из охраны в чём мать родила в озеро прыгают, орут, ругаются от удовольствия.

Тут подъехал глава местной районной администрации. Машина такая большая чёрная, дорогущая, все вокруг него суетятся. Разделся он. В баньку его ведут, венички свеженькие прямо с берёзы, кваску холодного. Парят его. И вдруг видит старик, что из трубы дым больше пошёл. А потом — прямо огонь. Забегали эти черти, кричат, двери ломают. И началось тут светопреставление.

Главный-то или из слуг его кто банного случайно позвал: «Слишкомжарко». Учитель — тот в одежде был, а в бане, как известно, голыми парятся, вот на его зов парнишка и не явился, а в бане кто-то случайно и позвал, сам того не подозревая. Да уж так позвал, что парнишка из кожи вон лез, чтобы растопить баньку. Те внутри орут, а он больше поддаёт.

Двери бандиты враз вынесли без топора. Здоровенные, силищи в них много. А вот дальше кто-то из них стал печь водой заливать и дрова вытаскивать. Печь для банного — святое, её трогать нельзя, осерчает. Вот громила из бандитов в печи орудует, ругаясь. Головни — на пол, грязь, дым, а ещё и запах винный. И осерчал Слишкомжарко. Взял для начала и двинул поленом по лбу одного бандита. Тот даже не заметил. Крушит баньку. Тогда глянул банник на два огромных полена, взлетели в баньку они да прямо в лоб промеж глаз опустились охраннику. Он на глазах у всех из двери и выпал. На землю упал, не встаёт. Его водой отлили, в чувство приводят, спрашивают: «Кто тебя так?» Но он мычит только.

Но есть во всяком обществе людишки, так, ни то ни сё, ни Богу свеча ни чёрту кочерга. И в нашей деревне такой был. Откуда взялся, не помнил никто. Был и был. Вот он старшему и говорит: «Есть у нас в деревне парнишка приблудный. Он это. Вы его так не найдёте, но он мёд очень любит, поставьте мёд, он и выползет».

Вначале бандиты не поверили, а потом согласились. Полную миску мёду набрали и кличут банного, будто бы помириться хотят. Долго он не появлялся, а потом вышел, горемычный. Уж больно мёд любил. Ест он мёд и урчит, как кот.

— Это что за обезьяна такая? — хохочут бандиты.

— Оно, что ли, нашего Серёгу бревном приговорило?!

И потешаются над товарищем своим. Тот уж в себя пришёл. Взревел. Подлетает к парнишке и со всей мочи, как по мячу, ногой его ударил. Отлетел бедняга от миски и лежит на земле без чувств. А этот злыдень всё не угомонится, вытащил из машины дубинку деревянную, подошёл к Слишкомжарко и так сильно его ударил несколько раз, что он опять подлетел в воздухе и упал на землю.

— Ты что, замочил его?

— Точно, убил. Не шевелится.

Хотели они подойти к банному, но тот пошевелился и медленно встал. Вырвал дубинку у бандита и стал его бить его. Голову ему рассёк, колено. Охранники тут же выхватили оружие и стали стрелять. Было видно, как пули рвут тело парнишки, одежда — в клочья, кепочка в кусты улетела. Когда они перестали стрелять, потому что кончились патроны, старший приказал: «В мешок его, и закопайте, нечего озеро поганить. Убили животное, которое напало на человека. Самооборона». Принесли грязный мешок, затолкали туда парнишку и в лесу закопали. Где то место, никто не знал. Односельчанину, который банного выдал, дали тысячу рублей и наказали, чтобы он молчал. Только тот усмехнулся: «Конечно, буду молчать, что ж я, не понимаю…»

Когда он ушёл, дорогой его догнал старик-директор.

— Зачем ты это сделал?

— Пусть знают…

— Он ведь может их очень сильно наказать.

— Они мою собачонку ни за что убили. У меня кроме неё никого не было. Они её вот так же запросто из ружья, как каратели, фашисты проклятые.

— Может, предупредить их, кто знает, чем это всё кончится? Наши люди всё-таки, соотечественники, россияне, пусть и заблудшие.

— А ты — такой жалостливый? Предупреди. Скажи, так мол и так, а подстрелили вы, братки, не парнишку безродного, не юродивого, а самого Банного. Духа — нечистого. В мешок его засунули и грязной землёй засыпали. Одежду его порвали, кепочку в грязь в топтали. Что они тебе скажут? Хотел бы я посмотреть, в глаз тебе дадут или тоже пристрелят…

— Мы знаем, кто он. А они-то не знали.

— Так и я не знаю. Не знаю. Кто я? Бухгалтер. Моё дело — чужие деньги считать. А тут — дело научное. Или ты много знаешь? Может, фокус это, обман зрения. Нам что, сказали: «Вот оно, чудо-юдо! Смотрите, осторожнее». Мужики спьяну наболтали что-то. Кто-то видел. Где доказательства? Где? Совесть моя чиста. Знаешь, мне ведь бог здоровья не дал крепкого, в детстве пацаны проходу не давали, и в армию не взяли. Искать — ничего не искали. Как увидели, сразу белый билет выдали. Потом — техникум. Кого — в механизаторы, меня — в бухгалтеры. И на селе тоже житьё-бытьё. Кого-то поощряли, премии, фото в газетах, а бухгалтер, он что? Когда жена умерла, свет в окошке погас. Думал, руки наложу. Выжил. Скрипел, но выжил. И собачонка эта всегда со мной, будто сторожила, чтоб я, значит, сам себе чего плохого не сделал. Понимаешь? А они её пристрелили. Есть у меня способ защититься, я им воспользуюсь, и ты мне не мешай, Николай, не мешай. Я себя человеком почувствовал. Могу за себя постоять.

— Нет, я пойду, пойду, предупрежу… Совестно как-то. Не знаем, что он учудить может.

— Я тебя не держу. Понимаю. Интеллигент, тонкая материя. А я из крестьян, толстокож. Иди, иди. Может, поумнеешь, когда они тебе морду-то разобьют, чтобы голову не морочил. Идёшь?

— Пойду.

— Ну и дурак ты, ваше благородие. Ничему тебя жизнь, видать, не научила.

Они разошлись. Один бодро зашагал к селу, второй, всё ещё раздумывая и сомневаясь, плёлся к баньке, но не дошёл, в лес свернул.

* * *

Когда банного убили, батюшке сразу донесли. Вбежал к бандюганам — сам не свой.

— За что вы душу невинную погубили? Он же, как ребёнок был! Изверги!

— Ты что, поп, гонишь, что за предъявы. Нахристосовался к обеду? Кто кого убил? Мы не при делах…

— Как не при делах, а кто парнишку убил? Сколько людей видело!

— Кто, где они, люди-то? Кто их знает, где они были? Ты за свой гнилой базар отвечаешь, батюшка? Иди, проповеди читай, неровен час, ласты склеишь, отпевать некому будет.

— Пошёл вон!

Спустили с лестницы отца Иоанна, а он не унимается.

— Господь свидетель! Он вас покарает. В ногах моих валяться будете, придёт час, и скоро придёт. Проклинаю вас всех и от церкви отлучаю!

А те — ржут. Один штаны снял, ягодицы оголил, и к священнику повернулся.

— Приложись, батюшка, Христос Воскресе!

Священник остановился, гнев как рукой сняло с него.

— Бедные, бедные вы, опустошённые души… Кто ж вас спасёт-то?

Перекрестился и пошёл к себе. Когда ярость душит, гневом душа переполнена, лучше средства нет, чем работа тяжёлая. А работы в церковном дворе: начать — не кончить.

На что похож двор у реставрируемого храма? На стройплощадку, на склад, на всё, что угодно, только не на то, что было в далекую дореволюционную пору. Хотя и тогда иные священники концы с концами свести не могли. А уж сказки о толстом и жадном попе, что от Пушкина Александра Сергеевича, так это — сказки дворян для детей дворян. Иное смотри у Чехова или Лескова.

Отец Иоанн плотничал. В старых джинсах, рваной майке он обтёсывал бревно. Работал сосредоточено, не столько для дела, а так, чтобы отвлечься, пар, что ли, выпустить: «Не сдержался, в гневе был, плохо это. Людишки — дрянь, в крови по локоть руки у них небось, а всё равно — не дело».

В распахнутые ворота зашёл местный бухгалтер. Даже не зашёл, а явился. «Вот нечистая сила его принесла», — подумал отец Иоанн. Не то чтобы он его недолюбливал, просто хотелось побыть одному.

— Вечер добрый, батюшка.

— Добрый.

— Вот смотрю, ворота нараспашку. Дай, думаю, зайду. Не случилось ли чего?

— Что со мной может случиться? А и случится, все под Богом ходим…

— Не говорите, сколько вокруг событий… Столько всего… Про деревню нашу. Вон что творится.

— А что творится?

— Бандиты человека убили…

— Слышал. Нелюди…

Отец Иоанн промахнулся по бревну, топор вылетел из рук и упал в кусты. Он молча пошёл за ним, ничего не отвечая.

— Помните, в баньке на озере парнишка приблудный, его ещё Слишкомжарко звать стали, смешная такая кличка. И говорят, он ещё, вроде, из семьи банных, ну вроде лешего… Сказки, конечно, всё это. Болтают люди, от скуки. Вы согласны, батюшка?

— От скуки, точно. От скуки всё делается. Людей убивают, воруют, грабят…

— У меня вот… Собачонку мою застрелили бандиты приезжие. Так просто, лаяла, говорят, сильно на них. Застрелили… А ведь это я им про парнишку рассказ…

— Ты? Ты-ы? Да зачем, для чего же ты сделал это? — отец Иоанн чуть по руке себе не саданул.

— Они — звери, звери. Собачонку мою просто застрелили. Шуточки такие. Им всё равно: что человека, что собачонку, — бухгалтер снял кепочку и вытер лицо, взмокшее от волнения.

— Он ведь — не игрушка, он человеком становился. Ты это понимаешь, окаянная твоя душа?

— Понимаю, потому и пришёл. Прости меня, батюшка, прости… Отмстить хотел, сейчас жалею, сильно жалею. Один я остался, совсем один. В голове помутилось, — бухгалтер мялся и думал встать на колени.

Батюшка замахнулся топором, так что бухгалтер поднял руку, инстинктивно закрываясь. Лезвие топора глубоко вошло в бревно.

— Уходи, не до тебя… Потом. Потом поговорим.

— Да, потом, потом…

Бухгалтер как будто в воздухе растворился, когда ушёл, Иоанн и заметить не успел: «Как чёрт является, никогда его не замечаю. Человека сам не замечаю, а на тех грешу. Плохо это, как плохо. Найти и извиниться? Не сегодня, потом. Потом…»

Бухгалтер быстро шёл, почти бежал по пыльной дорожке от дома священника: «А что, что — потом? Пусть они, пусть убираются… И я не жалею, не жалею. Пусть они пожалеют!»

V

События, как нитки на катушку, стали наматываться, одно на другое, одно на другое, начало уже не найти, и конца не видно. Прошло дней пять, наверное, после всего. В милицию, понятно, никто не обращался. Родных у Слишкомжарко не было, документов у него нет. А свидетелей убийства тоже, кроме как бухгалтера, не было, да и тот, как убивали парнишку, толком не видел. Только слухи.

Дело к обеду шло, магазин как раз закрывался, и покупатели расходиться начали. Выходят на крыльцо, разговоры, ничего особенного: кто с кем, кто у кого. Деревенские новости. Глядят, а по улице, магазин-то на центральной улице стоял, идёт кто-то. Ну идёт себе и идёт, мало ли что. Ближе, когда он подходить-то стал, парнишку в нём узнали: тяжело опираясь на посох, чуть припадая на левую ногу, и даже как будто бочком шёл он. А рубашечка у него на груди разорвана вся, дырки от пуль и кровь вокруг ран засохшая. Люди, глядя на него, стали креститься, женщины платки к глазам подносили, вздыхали: «Жалко-то как, изуродовали бандиты парнишку, что он им плохого сделал? За что его так?» Он прошёл мимо, не замечая никого и не сбавляя шаг.

«Наверное, к церкви, отца Иоанна ищет… к нему идёт, с печалью, болью своей поделиться», — перешёптывались в толпе, а потом… дети двинулись за ним… из любопытства, а за ними — несколько женщин, тоже как бы посмотреть, но идущих становилось всё больше, и шли, не спрашивая друг у друга: зачем? Из села к храму шла уже целая процессия.

Храм стоял чуть на въезде в село, на пригорке, с которого все красоты, как на ладони: и озеро, и лесочки, и река. Когда-то его окружала ажурная ограда из чугунного литья, которая крепилась на каменные столбы с навершиями из железа. Ограду эту поставили на деньги матери купца первой гильдии Катасонова. Купец-то сгинул в Сибири, поехал с товаром и сгинул. Вот мать его и подарила церкви ограду. Революцию, войну отечественную выстояла ограда, а перед гайдаром-чубайсом не устояла: в 90-е понесли её, и свои, и чужие, на пункты приёма металла. Рвали ограду, что называется, «с мясом» — цепляли тросом к трактору и выдёргивали.

Ко времени передачи храма церкви многое успели: ограду почти всю увезли, кое-где и столбы развалили. В храме ворота выломали. Там ведь во времена колхозные дизельную электростанцию затащили, американскую. Прямо в алтаре поставили. В алтаре дизель с генератором стояли, а в основной части храма и в пределах склады разместили для удобрений. Над храмом знамя красное вместо креста развивалось. Кресты-то — ранее, в 1920-х годах поспиливали. Работала местная электростанция долго, а потом стали электричество тянуть, столбы ставить, нужда в ней пропала. Забросили её, простояла она до известных лет, и её сдали на металл. Меди там было: и проволока, и пластины на генераторе. Когда тащили агрегат, проём дверной расширили кувалдами.

У деревенских церквей свои дворянские истории: тайные венчания, ночные отпевания. Храмы, понятно, всё чаще помещики да купцы закладывали и строили на свои деньги, а чтили больше в народе. Потому что не было другого места, где общество деревенское собиралось бы и в горе, и в радости. Но главное, здание это с куполами синими или золочёными, с крестами да колоколенками вырастало будто само по себе, как деревце, травка, и без него не представлялось уже понятие Родины, как без протекающей речки, растущих берёзок, полей. Оно становилось частью окружающего мира, более того, частью жизни людей: от рождения до погоста.

Есть люди, которые предчувствуют события. Как будто приёмник в них встроен, и постоянно они в потоке информации: вдруг сердце защемит, или как-то не по себе станет, тревожно, и вот уж ожидаешь событие, и чувства тебя не обманывают. Хорошо это или плохо? В неведении спокойнее: живёшь и не знаешь, а придёт — разгребаешь.

Отец Иоанн чувствовал, что не закончились события для ставшего родным ему села. Как-то тревожно было на сердце, и помимо воли в голову стали проникать мысли, которые сбивали его, он не мог сосредоточиться, пока, наконец, не вышел с алтаря и не направился к дверям.

Распахнув церковные двери, он остановился на высоком крыльце и вгляделся вдаль: со стороны села по направлению к церкви шла странная процессия: возглавлял её некто в лохмотьях с посохом, сильно хромавший, а уж за ним, чуть отставая, плелись деревенские: дети, мужчины, женщины и даже дачники. Люди шли торжественно, как на Крестном ходе. Нет, лучше, естественнее, что ли, без праздничной показухи, когда идут, поддерживая некую традицию, но не повелению сердца. Шедшие что-то тихо пели. Нужно было петь, но, наверное, они не умели, не помнили, поэтому пение было как бы без слов, но петь хотелось. А когда уж подходили к храму, чистый высокий женский голос зазвенел: «Святый Боже, Святый крепкий, Святый бессмертный, помилуй нас!», и все идущие подхватили эти простые слова: «Святый Боже, Святый бессмертный, помилуй нас!».

Глаза священника наполнились слезами. Они текли ручьями весенними полноводными, а он утирал их ладонями, издали же казалось, что он накладывает крест на идущих, и, воодушевлённые, они повторяли ещё и ещё молитву.

«Боже мой, — думал священник, — я двадцать лет пытался достучаться до их сердец… Двадцать лет… А он, маленький, непонятно какого роду-племени, возбудил в людях такие высокие чувства… Чудо? Какая разница. Я пробился-таки к сердцу его, а через него ко многим сердцам. Пути Господни неисповедимы, вот уж точно. А могло этого и не случится. Так бы никогда и не испытал радости такой. Радости неизмеримой, безграничной».

Худой, измученный, в страшных лохмотьях, изорванных пулями и пропитанных кровью, будто сошедший с картин художников XIX века, Слишкомжарко подошёл к ограде и, подняв глаза на колокольню, замер: здесь он стал счастлив… а потом… Потом, как подкошенный, осел на коленки и припал лицом к земле. И все пришедшие тоже опустились на колени, крестясь то ли на храм, то ли на явившегося на землю родную новомученника. Они не знали толком, как надо, как правильно, но это было не важно. В этот миг будто мостики от предков далеких к ним сегодняшним, беспамятным и блуждающим во мраке безверия, переброшены были.

Отец Иоанн замер на крыльце, слишком необычайным и до слёз трогательным было зрелище это. А потом, очнувшись будто, сбежал с крыльца и встал на колени, как и все, позади парнишки. И слёзы вновь потекли по щекам его, и народ плакал. Все. Мужчины, женщины, дети зарыдали.

Вдруг ударил колокол. Сам. А потом загудел-запел, да так красиво, как никогда не пел. Все, как зачарованные, смотрели на храм, на колокольню, наслаждаясь звоном, а когда он прекратился внезапно, парнишка исчез, как будто и не было его с ними. Но чудо не исчезло. Осталось в сердцах людей.

VI

Эти часы глава районной администрации А-ского района Анатолий Дмитриевич Соболев с трудом выносил. Каждую неделю по понедельникам вечером ровно на два часа в его кабинет вползали, вталкивались, протискивались те, кого и людьми-то назвать язык не поворачивается — электорат. Вот они уж мажут своими одеждами стулья в приёмной, пропитывают её запахами, после которых на всю ночь будет открыто окно, а утром секретарша побрызгает каким нибудь дезодорантом.

— Анатолий Дмитриевич, приглашать?

— Подожди ещё немного, я с силами соберусь.

— Ха-ха-ха, — улыбается Верочка, ей тоже невмоготу сидеть там в приёмной и слушать стоны-ахи, жалобы, просьбы.

— Ладно, открывай стойло.

— На приём, кто первый, проходите.

Люди шли с разными просьбами. Деловые в такие часы не приходили. Им назначали в другое время и в другом месте. Эти же просители, как правило, безнадёжно ошибались, ожидая помощи. Секретарь добросовестно заносила информацию, чтобы завтра передать какому-нибудь чиновнику, а уж тот напишет ответ, от которого никакой пользы просителю. «Место в детском саду? — Пожалуйста», «Дом в аварийном состоянии? — Решим, ждите», и так далее, и тому подобное. Рутина-с. К семи часам вечера очередь поредела.

— Следующий, проходите. Ну, где вы там?

Зашёл он. Анатолий Дмитриевич его сразу и не признал. Да и как признать того, кого с месяц назад по твоей команде расстреляли и закопали. Парнишка был одет в видавшую виды ветровку с надписью «Россия» на английском языке, бейсболку, спортивные штаны и кроссовки.

— Ну, рассказывайте, молодой человек, не стесняйтесь. Может, водички? — начал Анатолий Дмитриевич ласково.

— Фамилия, имя, где живёте… — уставшим голосом заныла секретарша.

Молчание. Только взгляд.

— Ну что ж ты, парень, говори, поможем, если сможем. Присаживайся…

— Фамилия…

Молчание. Банник тихо плавно подошёл к широкому столу, за которым сидел глава, и лёг на него грудью, голова к рукам районного главы.

— Эй, ты что? Встань, встань, тебе говорю. Расскажи, что случилось, мы для того тут и сидим, чтобы помогать таким, как ты, сиротам. Ну давай, парень, очнись…

— Фамилия… — настойчиво-устало требовала Верочка.

— Да погоди ты, Верочка, с фамилией. Видишь, он не в себе… — остановил её Анатолий Дмитриевич.

— Может, он больной?

— Может, и больной. Парень, как тебя? Ты болен? С тобой всё хорошо?

— Меня убили…

— Что?!

— Меня убили…

— Кто, кто тебя убил?

— Ты…

— Я? Ты своём уме? Он — псих. Точно, больной. Надо кого-нибудь, позови там охрану, ещё покусает…

— Ой, сейчас, бегу…

Верочка застучала по паркету и протиснулась в дверь.

— Ну, всё хорошо, сейчас врач придёт. Так кто тебя убил?

— Не помнишь? Ты, в бане, в селе нашем, — парнишка говорил на удивление понятно. Он поднял лицо и пристально стал смотреть в глаза Анатолию Дмитриевичу. Теперь Соболев его узнал…

— Ты-ы-ы… Но как? Жив, значит, остался… Это ты пожалеешь ещё. А сюда пришёл зачем? Пожалеть тебя, может, урод? Беги лучше, прячься в самую дальнюю нору и не высовывайся никогда. Иначе тебя найдут и сделают так, чтобы тебя больше никто не нашёл. Понял? Пошёл вон. Будем считать, что я тебя не видел. Так и быть. Или ты думаешь, что на меня можно надавить? Может, ты так думаешь? Ты — жалкое подобие… И человеком тебя назвать-то оскорбительно, обезьяной, и ту жалко. Вон пошёл!!!

Из-за двери показались два охранника.

— Ничего, ребята, ничего. Он сейчас сам выйдет. Правда ведь, выйдешь? Или, все-таки, помочь? Помочь, значит.

Глава вытащил телефон, запутавшись в носовом платке, ключах. Ну всё в одном кармане!

— Слушай сюда, у меня сейчас приём, и ко мне припёрся тот, ну тот, кто нам в бане мешал… Жив, сам удивляюсь. Давай сюда парочку, по-тихому его с заднего входа, и чтоб я его больше никогда не видел. Куда? Куда? Тебе сказать, или сам догадаешься? Всё. Жду. Быстро!

Вечер был испорчен. Анатолий Дмитриевич вышел из-за стола и подошёл к окну. Редкие прохожие. Машина ДПС на перекрёстке. И этот урод в его кабинете. Урод. Выжил. Нормальные люди от гриппа умирают, а в этого — из пяти стволов, в землю закопали, и — жив. Он повернулся и брезгливо посмотрел на парнишку, продолжавшего полулежать на его столе.

— И что ты у меня разлёгся? Ничего, сейчас приедут, разберутся с тобой. Фарш не оживёт. Скажу, чтобы тебя в мясорубке провернули и собакам скормили. Сдохнешь. Ну где ж они так долго? Сколько я терпеть буду эту падаль у себя в кабинете? Всё провонял уж.

Глава нервно взял телефон.

— Ну где вы? Долго я… Подъехали. Поднимайтесь, мешок не забудьте… И чтоб тихо всё было. Тут вам не баня, а Администрация.

В дверь кабинета робко постучали.

— Можно?

— Входите уж.

Вошли четверо. Встали у стены.

— Что встали? Пакуйте.

Они продолжали стоять, не шелохнувшись, вытянулись, руки по швам. Солдаты на посту номер один, знамени не хватало.

— Да… да вы что? Убирайте этого урода. Ну…

Братки не шевелились, а потом тихо открыли дверь и ушли.

— Да вы куда?! Куда вы? Идиоты… Вы что? Да я, я вас!.. — кричал он им вслед, выскочив из кабинета. Но они шли, не оборачиваясь. Соболев вернулся, суетливо забегал по кабинету, натыкаясь на стулья, потом скрылся в комнате отдыха. Что-то пил, ругался полушёпотом. Опять звонил и ругался громко.

— Значит, ты так… по-своему… Ладно. Давай по-другому. Я ведь тебя понимаю. Да. Ладно. Там, в бане, мы были неправы. Ошибка вышла. Кто знал, что ты такой вот… Кто знал? Кто знал и послал тебя? А? Кто знал? Тот знал, чем всё закончится. Меня выжить захотели. А ведь могло случиться и по-другому. Значит, не сказки, что про тебя там рассказывали. Ты же мог нас всех там положить. Бойцы — в тебя, ты их — в порошок, ну и меня за одно. Ну ты понял? Мы здесь не при чём. Слушай, давай на мировую. Ты говори, что тебе надо. Мы весь район, область на уши поставим. Страну! А? Как?

— Ты должен извиниться.

— Да, я извиняюсь. Прости, друг, что так вышло. Я этих вещей-то не знаю. Мы ж все атеистами воспитывались. Мало просвещён. Дай время, исправимся. Давай, говори, что, как. Сделаю, что могу.

— Жить по-человечески, по-правильному, как в Библии.

— По… по… человечески? Да уж пробовали! По-человечески… И церкви ставили и ставим, скоро свободного места не останется — церкви, мечети, синагоги… Ничего ж не меняется. Люди, как были скотами, так ими и остались. Им — что икона, что знамя красное — один хрен. Ты пойми, ты сам-то — кто? Кто ты? Святой? Тебя не существует, ты из тех, из дохристианских, из былин языческих. Ты нашего мира не знаешь. У кого ты учился, у попа? А он кем был, поп твой, до перестройки? Небось, партбилет в кармане носил, а сейчас крест нацепил. Хочешь людям помогать, давай. Я тебе могу такое устроить, ты для своих там в селе… Тебя на божничку вознесут… Не буду я это село трогать. Пропади оно пропадом. Оставлю тебе. Ну что, по рукам?

— Я с тобой буду. Где ты, там и я. Мы закон Божий нести будем людям. Закон правды.

— Со мной? Со мной? Ты в своем уме? Как? Какой закон? Его нет нигде. Нигде. Ни в столице, ни в Думе, ни в правительстве, ни церкви, ни целом в мире… Нет! Ты понял — нет! А будешь мешаться, путаться под ногами, так на тебя весь наш синод натравят, а надо будет, и люцифера наймут. Ад поднимут. С кем угодно договор подпишут. Подпишут. Кровью!

— Я ухожу. Завтра утром. Попробуем исправить.

— Завтра? Зачем завтра? Завтра мне никак нельзя. У меня губернатор и представитель из Москвы, из аппарата президента, в районе будут. Давай в другой раз начнём? В другой?

Но Слишкомжарко пропал. Когда ушёл? Вот только был, и не стало его.

— О боже, что будет завтра? Что будет? Или это сон?

VII

Утро. Лучше бы оно не наступало. Вечер — тупой, а утро ещё хуже. Какой дурак придумал это, что «утро вечера мудренее»? Поганее. Особенно, когда ночь почти не спал.

Анатолий Соболев был среднего роста, полноватый, даже слегка пухловатый, но без пуза. Крепкий мужик, без седин и плеши. Нос слегка крючковат. Глаза большие карие. Взгляд одновременно наглый и в то же время преданный. Это — для начальства. Для подчинённых — всегда гроза. Но ничего приметного, запоминающегося. Чиновник. Русский чиновник. Классический. Обычно он всегда выглядел бодрячком, но только не сегодня. Не помогли ни душ, ни кофе.

Шёл к служебному «мерседесу», как на эшафот. Его ждали на стройке. Там будет губернатор и представитель из Москвы с инвесторами из Европы. Можно было бы не ездить, сославшись на здоровье, стройка не его, всем управляет губернатор Виктор Константинович Базаров. Только отношения с губернатором были давно испорчены и продолжали портиться, каждый из них грёб под себя и делиться ни с кем не хотел. Терпели друг друга. Пока терпели, потому что за каждым из них стояли определённые люди.

Стройка была на территории района, но проку от неё ни для района, ни для него лично не было. Строили какой-то завод, финансировали частью — иностранцы, частью — бюджет. Большей частью — иностранцы, поэтому украсть было тяжело. А предложить свои услуги мешало прикрытие губернатором и контроль сверху. Бестолковая стройка.

Он уже был на месте, когда машины Базарова и представителя со свитой и иностранными инвесторами только подъезжали.

— Успел. Припёрлись ноздря в ноздрю. Не спится им. Ладно. Главное, этого чудовища со мной нет. Представляю, что было бы… Эх, идти надо, мать вашу, — грустно произнёс Анатолий Дмитриевич и глубоко зевнул, но потом нарочито бодро и ласково закричал, выпрыгивая из машины:

— Доброе утро всем! Рад приветствовать!

С ним поздоровались наскоро и тут же прошли на строительство.

— И вам спасибо… — пробурчал он им в след.

— Доброе утро.

— Ты?..

Парнишка стоял перед ним в нелепейшей одежде: светлая рубаха без воротника из грубого холста, подпоясанная веревочкой, штаны такие же, на голове — гречушник, выцветшая на солнце валяная шапка с небольшими полями, как из музея взятая, а ноги были обуты в лапти.

— Ты откуда такой? Слушай, давай, завтра, завтра давай… — засуетился глава, опасаясь, как бы его не увидели рядом с этим языческим «чудовищем».

— Одет ты не по-людски. Всё в галстуки, да кожаная обувь дорогая. Посмотри, как народ ходит, скромно.

— В лаптях, что ли? В том, как ты, пугало огородное?..

— И тебе на землю спуститься надо, чтоб народ власть уважал. Будь прост, как голубь, — не отставал от него парнишка.

Объяснить, как на нём оказалась одежда, близкая к той, во что одет был банник, Анатолий Дмитриевич не смог бы. То ли он сам так оделся, находясь в бессознательном состоянии, то ли его одели, но это точно всё фокусы языческие. Хотя, надо признаться, холщовая мужская рубаха была легка и приятна телу, а ноги вообще блаженствовали, ничего не жало, было легко и свободно. Грудь дышала полно, сердце стучало ровно, в голове под гречушником всё ясно и светло.

«Может, сбежать? — мелькнула трусливая мысль. — Сбежать, пока не поздно, пока не увидели. Потом объяснюсь. Увидят же, или засмеют, или тут же снимут с должности… Сбе-жа-а-ать… А что сбегать-то? Что? От чего? Сколько бегать буду? Марафонец районного розлива. А не побегу. А пущай смотрют заморские гости. Подойду даже… Вот где у меня этот придурок губернатор и вся его братия. И на иностранцев — плевать. Боюсь одних, других гроблю налево и направо. Жить-то когда начну?»

Соболев подтянул веревку на животе и пошёл легкой походкой туда, где в окружении строителей стояли представитель президента, губернатор и инвесторы.

— Анатолий Дмитриевич, хорошо, что вы подошли. Вот, строители просят… не могли бы вы… А что это вы так переоделись? Оригинально так…

Губернатор смотрел на главу района, и глаза его наливались кровью. Иностранцы чуть в стороне пока переговаривались через переводчика с представителем президента и ещё не обратили внимания на экзотическое одеяние чиновника.

— Ты когда успел напялить это? Ты с пугала огородного это снял? Быстро переоденься, если хочешь во главе района остаться… Я сказал, быстро…

— Виктор Константинович… — позвал губернатора москвич. — А что, если нам попробовать упростить задачу, которая встаёт перед районом. Где, кстати, глава?

— А я здесь! — нагло и весело закричал Анатолий Дмитриевич.

— Идите к нам! — позвали его.

— Иду! Бегу! — как-то уж совсем потеряв всякий страх, отозвался он.

Соболев решил расслабиться и наслаждаться. Насиловать ещё не начали, но дело за этим не станет. Кто ему поверит, что он в этом маскараде не виноват. А то, что этот маскарад Базаров воспримет, как попытку подорвать его авторитет, сомнений не было. Когда опубликовали данные декларации об имуществе, то за губернатором числился дачный участок в шесть соток и старый прицеп. Больше ничего. Даже старенького «москвича» не было. Тогда в области все смеялись. Вот пусть теперь посмотрит, как глава района одевается. Кто к народу ближе?

— Вот гер Шнайдер говорит, что рядом замечательный хлеб растёт. А что, если нам использовать местные ресурсы?.. Как вы приоделись-то. Ну прямо, толстовец. Вы не толстовец у нас? — весело спросил его представитель из столицы и позвал иностранцев.

— Смотрите, господа, вот так у нас чиновники ходят. А вы всё: коррупция, коррупция. Похож он на коррупционера? Замечательно смотритесь. Вот наши партнеры спрашивают: «Это настоящее всё?»

— Ну а какое? Пластмассовое, что ли? Настоящее русское. Лён натуральный, а может, конопля. Легко и телу и ногам.

— Конопля, в смысле, марихуана? Этого мне в области только не хватало, — охнул губернатор.

— Конопля, марихуана, канабис. Раньше, между прочим, медали за её выращивание давали, и Героев Соцтруда, — уточнил представитель.

— Так это раньше было, а теперь за это срок можно получить, — продолжал настаивать Виктор Константинович.

— И так последнюю рубаху снимаете с народа, а ещё и в кутузку?.. — произнёс районный глава, сам того не желая. Рот сам говорил. Анатолий Дмитриевич хотел было исправить ситуацию и крикнуть: «Не верьте, господа, я так не думаю. Меня заставляют». Но не смог и от того нахмурился. Получилось естественно.

— Что ты мелешь? Тебя про хлеб спрашивают, — забормотал покрасневший от злости губернатор. — Отвечай. Про хлеб…

— А что про хлеб? Хлебушек хорош, цена не меняется, в рот кусок не помещается. Только много не сидели, оттого не потолстели…

— Что ты несёшь? Тебя не про вес спрашивают…

— А что посеёшь, то и принесёшь. Вы там в Европах по гамбургеру цену жизни считаете, а мы тут по борщу. Так вот, в борще неизменными остались только вода, свекла и картошка, да и той — немножко, — Соболев словно частушки пел и остановиться был не в силах.

— Ты специально всё, специально, чтобы меня скинуть. Не получится, они всё равно ни черта по-русски не понимают, а переводчицу я предупредил. Эти ничего не поймут, а ты поймёшь уже сегодня вечером. Уже сегодня. Доехать не успеешь, сволочь, как приказ о твоём увольнении будет, — шептал ему на ухо губернатор.

— Вот, Илья Сергеевич, такие у нас в районе сидят. Гнать, гнать нужно таких… — начал было оправдываться Базаров. — Руки не доходили, но вот теперь, теперь…

— Так вот, когда заводик этот заработает, то у нас в районе только вода в борще останется… — закончил Соболев.

— Это почему? — поинтересовался Илья Сергеевич.

— Да потому, что все продукты подорожают, потому, что их будет дефицит, а цены взлетят. Вот такая арифметика. Области хорошо. Губернатор рапорты будет слать в Москву про расчудесную жизнь. А что нам достанется? Тута был у нас лесок, а останется пенёк.

Анатолий Дмитриевич говорил, говорил и остановиться не мог. Язык продолжал молоть сам по себе. Как потом объяснить кому-то, что не он эту чушь нёс? Может, правда, когда и думал, во хмелю, жалея пенсионеров и других, кто перебивался с хлеба на воду, но это было редко.

— Ну не надо так уж мрачно. Открытие производства выгодно и району. А про взлёт цен надо думать. Всё в наших руках.

Иностранцы с любопытством слушали разговор. Для них было удивительно, что чиновник на более низкой должности так смело разговаривает с губернатором и не боится прямо в глаза говорить представителю президента.

— Проблема, Илья? Этот господин критикует проект? Я понял, на вас, как это, «наехали»? И что теперь с ним будет? Отставка?

— Я бы не смог его уволить, даже если бы захотел. А я и не хочу. Да что он такого сказал, чего бы я не знал? Только вот, земля здесь прекрасная, а люди живут плохо, бедно. Почему? Только ли они виноваты? Он ведь не стал по-за углам шептать. Глава района сказал в глаза, напрямую, как есть. Да если мы бы и захотели уволить, всех-то не уволишь. А подхалимов, их везде хватает. Смелых и деловых — мало. А трусливых и лизоблюдов и искать не надо. У вас не так?

— Да так же.

— Удивлён. Я думал, будете отрицать.

— За кого вы меня принимаете? Я ведь — предприниматель, а не политик и не чиновник… Я вашего брата бюрократа тоже недолюбливаю.

— Знаете, я хоть и чиновник, но всё-таки больше эксперт, чем столоначальник. Так что мы с вами по одну сторону баррикад.

Шнайдер подошёл к Анатолию Дмитриевичу и протянул ему руку. Обернувшись, попросил переводчицу перевести:

— Вы — смелый человек. В России, действительно, меняются люди. Не ожидал, признаюсь, не ожидал. У нас про Россию говорят в СМИ больше негативно: коррупция, режим, обман. Я мало этому верил. Пресса — это бизнес, кто платит…

— Тот и танцует девушку…

— Не понимаю. «Кто платит, тот девушку…

— У нас так говорят. Поговорка: «Кто платит, тот и танцует девушку».

— Ха-ха-ха, надо запомнить. Хорошо. Если в России есть такие люди, и немаловажно, что в администрации президента к таким людям относятся лояльно, то Россия далеко пойдёт…

Представитель администрации президента широко улыбался и поднимал большой палец руки: «Молодец!»

— Он смеётся и думает так же стандартно, как все политики, — попытался пошутить Шнайдер.

— От вас, Отто, не спрячешься. Только ведь и у вас шаблонное мышление о чиновниках, политиках. У нас ведь — ничего лишнего, только функция. Не задумывались о вреде такого подхода? Вот вам образец нового подхода к управлению. Ведь мы все попались на его удочку. Глава района переключил наше внимание на свои проблемы. Но приди он в стандартной офисной привычной одежде, с портфелем в руках и с надоевшей печатью озабоченности на лице, стали бы его слушать? Нет. Отправили бы к губернатору в приёмные часы. А так мы уже полчаса с ним говорим и озаботились проблемой района. И настолько серьёзно, что продумываем, как обойти все острые углы. Труд чиновника иной раз напоминает труд бурлака.

— Бурлака? Я не понимаю. Это кто?

— В позапрошлом столетии по Волге, слышали о такой реке в России, ходили баржи. Так вот, поскольку двигатели паровые были дорогие, баржи таскали ватаги, группы людей. Они шли по берегу и за канаты тащили баржу против течения.

— О, это очень тяжело. Рабский труд.