Бесплатный фрагмент - Сказка древнего Чиргара

---

---

---

Словно дождевое облако над океаном, отправляйся в путь,

Ибо без путешествия ты никогда не станешь мужчиной!

Фаридуддин Аттар. 12в.

Как пусто в душе

без миражей, без волшебства…

БИ-2. 21в.

ГЛАВА 1

Прогуливаясь ранним утром по уступу водопада, медленно низвергающего свои воды в пропасть, Ашур думал о том, что всё в его жизни череда нелепых случайностей. Сквозь прозрачную водяную завесу, на зеркально отполированной поверхности камня он увидел свое отражение — отражение человека, наделенного природной красотой и силой. Четкая линия бровей, миндалевидный разрез глаз, чуть раздвоенный кончик носа, еще по-юношески нежный подбородок и родинка на левой щеке — всё создавало картину, приятную для созерцания. Смущал лишь взгляд, он был печальный и отрешенный.

Ашур, сын простого горшечника, с детства мечтал о другой участи. С той поры, когда через его родной кишлак проехал, возвращаясь с охоты, эмир Эристана Мирза Шакир-заде, Ашур потерял покой. Он навсегда запомнил, как в лучах солнца летели всадники на лихих скакунах, как сверкала на голове эмира, украшенная золотыми чеканными пластинами тиара, как покачивалась в такт царственному парению черная, как южная ночь, завитая борода. Всадники растворилось в воздухе, оставив облако придорожной пыли….

Сейчас, стоя у водопада, Ашур подумал о том, что с того незабываемого дня прошло шесть лет, но для него это был один бесконечный день. Он всё ещё находился во власти чудного видения. Ашур научился придумывать целые истории из жизни эмира. В этих историях рядом с эмиром всегда был он.

Родители Ашура, простые люди, любили его искренно и преданно. Но он нуждался, в другом. Ашур грезил о славе, военных походах, о благоденствиях, которые мог бы дать всем людям, будь он сыном эмира. Всё чаще ему казалось, что его родители вовсе не Зухра и Ташиб, а сам эмир Эристана…

Совершив свою утреннюю прогулку, Ашур вернулся к хижине родителей. Они были давно на ногах. Когда Ашур уходил к водопаду, отец прилаживал свой гончарный круг, а сейчас комья глины лежали на земле. Увидев сына, Зухра прервала своё бесконечное домашнее хлопотание, и ласково, глядя на него, сказала:

— Твой отец, Ашур, опять не доволен своим кувшином. Мне нечего будет сегодня нести на базар.

— Молчи, женщина! Кривое не может сделаться прямым, и чего нет, того нельзя считать.

— Да, ты прав. Нет кувшина, и значит, нет денег.

— Я сказал, молчи! Мой кувшин должен быть лучшим. На нем стоит клеймо моего отца и деда.

Такие разговоры между отцом и матерью были привычны для Ашура. Он, дождавшись удобного момента, удалился от них.

За горой, на которой покоилось полуденное солнце, лежала широкая равнина, и на ней стоял богатый купеческий город Чахра с возвышающимся над всеми постройками дворцом эмира Эристана Мирзы Шакир-заде. Эмиру было 69 лет, и его почтенный возраст обязывал подумать о том, кому он передаст свою безграничную власть. Ко времени нашего рассказа у эмира было 10 дочерей и всего один сын, которому уже исполнилось 17 лет. Сын эмира, Шахрир, был тщедушным, больным юношей, передвигающимся не иначе как полулёжа на носилках под шелковым шатром. Кроме того, он был слабоумным, что делало горе эмира бесконечным.

В то утро, с которого мы начали наш рассказ, эмир приказал привести к нему верного визиря, и после краткого вступления поведал о своих намерениях.

— Долг правителя Эристана призывает меня принять трудное решение, о, мой визирь! Подбери шесть верных людей, и пошли их во все концы моего государства. Пусть отыщут они шесть юношей, наделенных умом и силой. И ещё, чтоб выбор их не был случаен, у избранных должна быть родинка на левой щеке и шестой палец на правой руке. Все гонцы должны быть лишены языков, а по исполнению секретного поручения убиты. Такой будет моя воля!

Прошло три месяца с той поры, как эмир послал гонцов на поиски юноши, который мог бы заменить ему, если не сына, то, возможно, наследника. Шесть гонцов выполнили непростое поручение своего господина — доставили во дворец шесть юношей и были обезглавлены. Все тайно выслеженные и бесследно исчезнувшие с родных мест юноши были статны, с родинкой на левой щеке. Но трое из них приходились роднёй приближенным эмира, а у одного из оставшихся троих не было шестого пальца на правой руке. Итак, осталось только два претендента на роль наследника эмира. Один из них нам известен. Волей судеб им оказался Ашур. Конечно, он не знал, зачем его похитили прямо у ручья, где он обычно копал для отца глину. Он успел разглядеть только, что нападавших было двое, и одеты они были во все черное. Их лиц Ашур не разглядел из-за капюшонов, закрывавших не только их головы, но и рты. Наш пленник знал, что такие капюшоны постоянно носили слуги эмира, для того чтобы их дыхание не могло достигнуть и потревожить Богом явленного владыку. Ашур, конечно, не догадывался, зачем его привезли во дворец эмира, но страх не коснулся его сердца.

Когда с глаз Ашура сняли черную повязку, он сразу понял, что попал в то место, о котором грезил. В огромном зале среди белых мраморных колонн на небольшом возвышении, устланном огромным шёлковым ковром, сверкала и переливалась самоцветами золотая тахта эмира Эристана. Повелитель восседал на своём сказочном троне, подогнув ноги и облокотившись на подушки из чистейшего шелка. Государь был одет в куртку из белого сатина, украшенную тонкой вышивкой из золота и серебра. На голове его был тюрбан из золотой ткани с султаном, прикреплявшимся к тюрбану крупным бриллиантом. Рядом с эмиром стояли евнухи: одни павлиньими хвостами отгоняли мух от повелителя, другие широкими опахалами освежали воздух, третьи, стоя в самых смиренных позах, ожидали, когда господину понадобятся их услуги.

Оглядевшись по сторонам, Ашур заметил, что неподалёку от него стоит ещё один пленник, которому также только что сняли повязку. Они были чем-то похожи друг на друга — юноши одной породы, рожденные одной землёй и одним небом. Да и одеты они были одинаково, как одевались простые селяне: длинная рубаха и штаны из хлопка, уже полинявшие от солнца, высокие остроносые башмаки со шнуровкой да белая повязка на голове.

Повелитель подал знак, и стражники подвели пленников поближе к возвышающейся платформе, и поставили их на колени.

Эмир задал каждому один и тот же вопрос:

— Кто ты?

Неизвестный юноша ответил первым:

— Я — Ходадад, сын Гафура-жестянщика.

Властелин чуть заметным жестом подал знак евнухам, и сына жестянщика увели. Почти беззвучно и незаметно он растворился меж длинных черных одежд его сопровождавших.

— Кто ты? — спросил эмир Ашура.

— Я — сын эмира, — ответил он без промедления, торопливости и дрожи.

Эмир пристально, не отрываясь, всматривался, казалось, в самое сердце Ашура. Сейчас, в эту минуту должно было решиться много больше, чем судьба дерзкого юноши. Повелитель был взволнован. Об этом говорили его руки, методично, один за другим поправляющие перстни, украшавшие каждый царственный палец. Пауза затянулась настолько, чтоб ожидать необычного разрешения. Эмир подал знак визирю, тот сам подошел к Ашуру и, скрестив руки у себя на груди, поклонился ему. Тут же, очень быстро, подлетели слуги, и помогли вновь обретённому сыну подняться с колен. И ещё раз совершил поклон в сторону повелителя визирь, готовый без слов улавливать любое пожелание господина. Эмир чуть заметным наклоном головы выразил свое одобрение, а легким жестом пальца с самым большим бриллиантом сопроводил свою волю, проводить сына эмира в его покои.

Удар вселенского Гонга — вот что такое случай.

День за днём прошёл год. В тайных покоях дворца Ашур постигал всё то, что нужно знать сыну эмира. Он жил в Золотой клетке. Так назывались покои принца, которые располагались на территории гарема. Это были несколько удобных комнат, в которых полагалось жить сыну эмира до восемнадцати лет, имея все удобства и не имея возможности ни с кем общаться, кроме личных слуг и учителей. Для всех людей, обучавших Ашура, он был Шахрир, исцелившийся чудесным образом по воле Аллаха. Сомнения ни в ком это чудо не вызывало — никто и никогда, кроме матери Шахрира-настоящего, не видел его вблизи. Те приметы, о которых знали особо приближенные — родинка и шестой палец, могли быть зримы особо дотошными. Но сомнения и так не посмели бы закрасться во дворец эмира — страх закрывает уста и останавливает мысли.

А что настоящий Шахрир? Эмир Эристана Мирза Шакир-заде был добрым человеком, насколько мог быть человеком падишах, блистательный хан, победоносный властелин, поборник правосудия, блеск государства, народная опора, упование земли. (Так величали Мирзу ежедневно, кажется, ему это было приятно.) Шахрир и его мать были помещены в самой недоступной и охраняемой части зиндана — подземной темнице. При них в услужении был оставлен верный эмиру евнух. В питье и пище они не нуждались. Выложенный из жжёного кирпича глубокий колодец был застлан коврами и состоял из двух камер (мужской и женской половины). Всё нужное спускалось и поднималось по верёвке приставленным евнухом. Для омовений и оправления естественных потребностей под землей было вырыто специальное помещение, в которое был вход из темницы. Властелин всегда заботится о тех, кто ему дорог….

Постигнув тонкости придворного этикета, научившись носить роскошную одежду непринужденно, то есть без излишнего любования своим отражением в зеркале, а также получив уроки каллиграфии, риторики, стихосложения, верховой езды и владения саблей, Ашур был подготовлен предстать перед подданными эмира как его сын и наследник. Ничто так не шло его красивому волевому лицу и ладной мужественной фигуре, как лазоревый парчовый кафтан, подпоясанный синим атласным кушаком, да белый заостренный кидарис на голове, обвитый по спирали голубой лентой. Ашур больше не мечтал, не грезил о будущем и не вспоминал о прошлом.

Родители Ашура не знали, куда он пропал, им оставалось только молиться и надеяться, что он жив, ведь они так любили его…

Однажды Зухра и Ташиб, собрав лучшие кувшины и бережно погрузив их в двухколесную арбу, запряженную ишаком, отправились в Чахру на базар. Ташиб не хотел ехать, но и отпускать Зухру одну он тоже не мог. До Чахры они добрались только к вечеру, и устроились на ночлег во внутреннем дворе караван-сарая, который приютил не только мелких ремесленников из окрестных сел, но и купцов, пилигримов со всех концов Эристана и даже из-за его пределов. Там-то родители Ашура и услышали о чудесном выздоровлении наследника эмира и о том, что завтра его покажут народу.

Зухра и Ташиб уже спозаранку были на базарной площади и расположились на обочине дороги, которая вела к дворцу эмира. Ровно в полдень из ворот дворца выехали всадники на украшенных голубыми попонами лошадях. Глашатаи и трубачи возвысили свой голос над всеми, кто был на площади:

— Наследник эмира Эристана Мирзы Шакир-заде принц Шахрир!

Трубы трубили так громко и блестели так ярко, что на какое-то мгновение старики растерялись. Но из ворот дворца выбежали бесчисленные слуги и непонимающих стали бросать на колени. Зухра и Ташиб неловко опустились на землю и склонили головы.

Медленно, на белом коне, в развивающемся красном плаще, с пером павлина на тюрбане мимо них ехал их сын Ашур. Что-то необъяснимое заставило Зухру чуть приподнять голову.

— Сынок, — прошептала она, протянув руки. Но Зухра не успела даже поделиться радостью с мужем, как к ней кинулся один из многочисленных безликих слуг эмира, в черном плаще и скрывающем лицо капюшоне, и незаметно вонзил ей нож в грудь. Она как бы обмякла от нечаянной радости, присев и низко, до земли опустив голову.

Услышал ли её Ашур? Когда он выезжал из ворот, его охватил невообразимый восторг. Сбывались самые смелые его мечты. Он, Ашур, сын эмира. Или, он — Шахрир, сын эмира. Впрочем, какая разница. Теперь его будущее определено. Его ждут великие дела. Он принесет много пользы своему народу и прославит свое имя.

«Сынок? Что это за шелестящий звук?» Он посмотрел вокруг себя, на других всадников, но не опустил головы, поэтому ничего не заметил.

Поздним вечером, когда небо черным бархатом опустилось на Чахру, Ашур собрался в город. Он оделся как простолюдин, и никто, даже он сам, не смог бы узнать в нём сына эмира. Его плоть хорошо помнила то время, когда он был сыном гончара. Даже глаза как бы ушли вглубь, запрятав свой новый блеск уверенной силы. Ашуру было интересно, что о нём говорят простые люди на площади.

Улицы в Чахре узкие, и извиваются между высоких сплошных глинобитных стен. Было темно, но Ашур не боялся заблудиться — он шёл на звук флейты, на которой играют обычно заклинатели змей. Вот уже всполохи света от больших площадных факелов осветили его путь, и звуки тягучей музыки, к которой добавились и ритмические бряцания бубна, зазвучали громко и отчётливо.

Внезапно улочка оборвалась, и Ашур оказался прямо на площади. Несмотря на поздний час, здесь было много народу, в основном, не горожане, а те, кто приехал в базарный день что-то продать или купить и не нашел места на постоялом дворе (в караван-сарае). Там и сям горели костры и висели над ними казанки с дымящей похлёбкой. Там и сям неспешно ходили стражники, смотрящие за порядком. Были здесь и оборванцы-нищие, и дервиши-странники в высоких конусообразных шапках из войлока, с посохами, лежащими у их ног. Они сидели с закрытыми глазами в стороне от костров, но искры от огня, рассыпаясь, освещали их чуть покачивающиеся спины в заплатах на халатах-хирках.

Оживлённым можно было назвать только одно место — то, где играл на своей камышовой флейте заклинатель змей. Несмотря на прохладу вечера, он был почти совершенно голым, в одной набедренной повязке. Перед ним стояла корзина, из которой торчала грациозно изогнутая шея кобры с раздувшимся капюшоном. Маленькие холодные глаза непрерывно смотрели на заклинателя, плоская голова покачивалась в такт музыки — кобра «танцевала». Рядом с заклинателем змей прорицатель в одежде звездочета предлагал всем желающим узнать свою судьбу: ручная обезьянка доставала из расписного, вертящегося на оси цилиндра маленькие глиняные таблички с мелко выведенной древней вязью. Ашур подошёл поближе, чтоб услышать, о чём говорят люди. Но разговоры были малозначительны и не шли далее того, что происходило на площади.

— Узнай свою судьбу, — прищурясь и улыбаясь, кланялся Ашуру прорицатель.

«Ну, пусть так», — подумал Ашур.

Обезьянка достала Ашуру осколок глины. Его рука почувствовала знакомое прохладное прикосновение.

— Я не знаю этого языка. Что здесь написано?

— Кривое не может сделаться прямым, и чего нет, того нельзя считать.

«Что это? Так всегда говорил отец. Я помню его поговорку».

— Откуда эти слова?

— Это мудрость древнего царя Соломона, но тебе ли знать о нем?!

«Соломона.… Но откуда отец знал эти слова?»

В это время отец Ашура, Ташиб, совсем недалеко от площади, во дворе караван-сарая, оплакивал свою дорогую Зухру. Тело её, закутанное в саван, было предано земле за городской стеной с последними лучами солнца. Ташиб ждал утра, чтобы уехать из Чахры — города, навсегда разлучившего его с Зухрой. Сейчас он был почти рядом со своей горячо любимой женой, и горе его было безмерно.

«Всю жизнь я занимался тем, что лепил посуду из глины. Я стремился работать хорошо, чтобы не стыдиться за свои кувшины. Это было главным. Так мне казалось. Но вот не стало сына, не стало Зухры, и моя работа потеряла смысл. Как я ошибался!»

Ашур держал на раскрытой ладони маленький кусочек глины, пребывая в некотором смятении.

— Эй, парень, это предсказание о том, что тебе нечего бояться того, чего ты больше всего боишься. Тут ясно сказано: « Чего нет, того нельзя считать». Это только в твоей голове.

— Что «это»?

— Ну, я не знаю.… Плати три фельса и можешь взять табличку себе.

Ашур достал из кармана золотой динар, более мелкой монеты у него не было, и, не оглядываясь, отошёл от предсказателя, который не преминул тут же попробовать деньгу на зуб. Глаза его округлились, облизнув золотую монету, и застыли примерно так же, как у змеи, смотрящей на факира.

Но вот у костра, недалеко от крепостной стены, Ашуру послышались слова, отвлекшие его от мыслей, которые тревожили, оставаясь непонятыми. Пламя костра освещало погонщиков верблюдов, которые, видимо, издалека вели свой караван и остановились в Чахре на ночлег. Их лица закрывали платки, но глаза были так живы и выразительны, будто всё общение с миром шло через них, без слов и мимики. Мальчик-подросток, полураздетый, весёлый и быстрый, бегал от верблюдов, лежащих в отдалении, к костру, что-то принося и унося из съестного, расставляя пиалы, горстями бросая в казан пахучие зерна. Но Ашура привлекли не эти жители пустыни, а сидящий у их костра, играющий на домре сказитель-бахши. В его песне он услышал своё имя.

Сегодня празднует весь мир!

И торжество сегодня скроено по нас.

По нашей стати и по росту, как атлас.

Да славится наш праздник и наш пир!

Наследник, город украшающий собой,

Сегодня нам явился лучезарною звездой.

О, как красиво на коне плывёшь,

Гарцуя плавно, в наш квартал течёшь,

Звеня, ручьём впадаешь в нашу реку

И с наших ног смываешь тяжесть гирь.

Да славится эмира сын, Шахрир! (на основе стихов Джалаладдина Руми 1207—1273)

Слушая песню сказителя, Ашур вернул себе душевное спокойствие. «Я принесу всем счастье. Это моё призвание, призвание сына эмира Эристана!»

Небо на Востоке кажется твёрдым из-за насыщенной синевы, как бы скрывающей за собой другой, но такой же, как наш, осязаемый мир. Солнце стояло в зените, и, хотя его не было видно из-за высоких гор, солнечное сияние земного мира, через которое люди и видят благодать непознаваемого, было лишь малым отражением непостижимой силы небесного светила.

В беломраморном дворце эмира всё было готово для пышной церемонии приёма посла дружественного Фархидстана. Посол привез приглашение эмиру Мирзе Шакир-заде и его сыну Шахриру быть дорогими гостями на свадьбе сына эмира Хасан-бека принца Бахтияра. Для Ашура это был важный момент в жизни. Впервые он должен был восседать в тронном зале рядом с эмиром. Пред ним преклонят колени и склонят головы в драгоценных чалмах достопочтенные мужи, приложив к груди руки с изумрудами и рубинами на каждом пальце. У Ашура немного кружилась голова от этих фантазий. Но он был умён и мужественен и гнал образы, которые казались ему недостойными. Волей разума он пытался обуздать своё горячее сердце.

Перед тем, как войти в зал приёмов, Ашур остановился у небольшого дворцового бассейна, украшенного самоцветами, вырезанными в форме цветов и листьев, а сверху покрытого стеклом. Струящаяся в нём вода создавала чарующуюся глаз иллюзию движения чудесных живых растений. « Вот так и я — только кажусь настоящим сыном эмира.… Какие странные мысли».

Справа от бассейна за ажурной решёткой находился внутренний дворик, ведущий на женскую половину в гареме эмира. Обычно Ашур не задерживался здесь, у решётки, но сейчас он подошёл и заглянул за ограду. Юная дева с покрытой тонкой шалью головой сидела в тени чинара. Её звали Гюзель. Она была последней и самой молодой наложницей эмира. Не далее как вчера её привез посол Фархидского эмира. Ничего этого Ашур не знал. Смиренный образ девушки, склонившей голову, был ему почему-то душевно созвучен. Ашур окликнул её:

— Эй, подойди сюда.

Гюзель подняла глаза и посмотрела на него. Глаза у неё были голубые, лицо, хотя и смуглое, но с правильными тонкими чертами, небольшим ртом и чуть заметной ямочкой на подбородке. Гюзель осторожно посмотрела по сторонам — не наблюдает ли кто-нибудь за ней и молодым господином, окликнувшим её. Кроме двух павлинов, мирно прогуливавшихся в отдалении, никаких иных возможных наблюдателей, она не заметила. Порывисто встав, Гюзель подбежала к ограде.

— Я не знаю, кто Вы, но я чувствую, что Вас мне послал Аллах. Я так молилась, и ждала хоть какого-то знака о спасении.

— Кто ты, прекрасное дитя?

— Меня зовут Гюзель. Люди Хасан-бека похитили меня, когда мне было тринадцать лет, чтобы получить выкуп. Они думали, что я Чиргарская принцесса, а я всего лишь её служанка. Меня держали рядом с госпожой и наряжали, как её, чтобы запутать врагов Чиргарского правителя. Когда правда раскрылась и Хасан-бек не получил выкуп, он отдал меня в свой гарем, чтоб я прислуживала его женам. Четыре года он не замечал меня, я не знала, что готовит мне судьба, пока Хасан-бек не решил подарить меня эмиру Эристана вместе с другими подарками.

— Стать наложницей эмира — большая честь для бедной девушки. Многие бы хотели оказаться на твоем месте, жить в роскоши и богатстве. Разве не об этом мечтает любая простая девушка?

— Видно, я не простая, если не хочу быть ничьей наложницей, — Гюзель грустно улыбнулась. — Да, мой отец не хан и не эмир, но для меня он самый большой и уважаемый человек. Быть достойной дочерью своего отца для меня куда почетней, чем быть наложницей эмира.

— Ты говоришь не как слабая женщина. Кто же твой отец?

— Его зовут Соломон. Он был целителем и прорицателем. Я говорю «был», потому что не знаю сейчас ничего о нём. Всё моё детство прошло в странствиях по свету с любимым отцом. Мы жили с ним в разных местах. Но всё закончилось в тот день, когда отец, вылечив от тяжкого недуга Чиргарскую принцессу, отказался стать придворным лекарем при дворе её отца. Его посадили в зиндан, а меня отдали в служанки дочери Чиргарского правителя. Мне было двенадцать лет, я была ещё слишком мала, чтобы помочь отцу, но я хорошо запомнила слова, что он сказал мне на прощанье: « Кривое не может сделаться прямым, и чего нет, того нельзя считать».

— О чём это ты? Что означают эти слова? — Ашур почувствовал, как забилось его сердце от неосознанного волнения, вызванного парой знакомых, но непонятных ему слов.

— О том, что зло есть зло, как его не назови. А добро есть добро, и пока я не добьюсь того, что есть добро, я не должна успокаиваться и называть зло добром.

— То есть?

— То есть я должна вырваться отсюда, а не принимать участь наложницы эмира. Я должна спасти своего отца, — Гюзель замолчала, опустив голову, чтобы скрыть загоревшиеся праведной страстью прекрасные глаза. — Кто бы ты ни был, но ты выслушал меня. Теперь моя судьба в твоих руках.

Ашур молчал. Но сердце его подсказывало, что это молчание не должно быть долгим.

— Гюзель, сейчас я не могу тебе ничего сказать. Ты тронула моё сердце, и я буду думать о тебе.

Гюзель, по-прежнему, молча, слушала его, склонив голову. Её глаз он больше не увидел.

Трубы призывно трубили, объявляя о начале торжественного приёма в тронном зале. Ашуру ничего не оставалось, как поспешить на их зов. Но уверенно проходя по коридорам дворца, он думал только о том, заметила ли Гюзель неловкость его прощального поклона.

Роскошная процессия, сопровождавшая Фархидского посла, состояла из двадцати, облачённых в белые чохи и белые же папахи с красным верхом, воинственных нукеров. Они шли попарно друг за другом, на расстоянии, как бы образуя в каре пространство, в котором находились наложницы и слуги в чалмах и шароварах, несущие несколько увесистых сундуков с дарами эмиру Эристана и его сыну. Замыкали процессию евнухи, следящим за общим порядком и соблюдением всех правил этикета. Тронный зал эмира являлся жемчужиной его дворца. Вместо стен он был опоясан вырезанными из мрамора ажурными решётками, которые чередовались с величественными колоннами. В центре зала возвышался столп с резной капителью, на которой находилась каменная платформа в форме фантастического цветка. В центре цветка, словно зародившийся в нём плод, восседал сам эмир. Этот цветок не повисал в одиночестве, а был соединён с галереей, окружающей зал по всему периметру. На этой галерее важно восседали сановники, приближенные эмира. Ашур сидел по левую руку от эмира и мог ощутить всю значимость своего положения. Когда Фархидский посол отдавал поклоны, Ашур смотрел на него сверху вниз.

Но не только собственное возвышение, роскошь местоположения и значимость обстоятельств волновали ум и сердце Ашура (хотя всего этого хватило бы с избытком, если вспомнить, кто он был на самом деле). Среди наложниц, стоящих близко друг к другу, сквозь тонкую затемнённую вуаль, закрывавшую их лица, он хотел угадать ту, с которой познакомился недавно. Но девушки казались совершенно одинаковыми, даже по росту и фигуре. Ашур, как ни пытался отвести взгляд, переключить своё внимание на кого-нибудь из многочисленных присутствующих в зале, ничего не получалось — он всё время возвращал свой взор на наложниц. Это было замечено визирем.

Визирь Али Паша был человеком большого хитрого ума, что и помогло ему долгое время сохранять и свой высокий пост, и голову. Сын начальника охраны гарема, он с детских лет усвоил тонкости придворной игры, в которой не было места человеческим добродетелям: сочувствию, милосердию и, главное, искренности. Из всех многочисленных обязанностей Али Паши самой важной было не только угодить явным желаниям эмира, но и предугадать ещё только намечавшиеся движения царственной души, помочь им облечься в слова. Поведение Ашура в тронном зале показалось визирю любопытным. Возможно, это поведение могло стать толчком для начала осуществления тонкой интриги, необходимость которой была очевидна для Али Паши с той самой минуты, как Ашур — Шахрир появился во дворце эмира. Визирь понимал всю опасность своего положения, ибо он знал тайну, за которую в любой момент мог поплатиться головой. Ведь восточная мудрость гласит: « Если тайну знают два человека, то это не тайна».

Часто вечерами, совершая вечерний намаз, визирь отвлекался от неизменной молитвы, и шепотом произносил и вовсе неуместные слова: «Был макбуль, а стал мактуль» (макбуль — фаворит, мактуль — казнённый). Лицо его за год сильно пожелтело и высохло, но он имел терпение не меньшее, чем его хитрость. Наблюдая за Ашуром, столь заинтересованно провожающего взглядом наложниц, визирь решил присмотреться к «принцу», а там, волей Аллаха, возможно, как-то повлиять на его столь опасное для визиря возвышение.

Вечером того же дня Али Паша зашёл в покои принца. Ашур, задумавшись, стоял у окна, выходящего в сад. Где-то за деревьями был тот самый дворик, в котором он встретил Гюзель. Чувства Ашура были в смятении: он хотел увидеть и помочь Гюзель, и не знал, возможно ли это.

Хитрый визирь начал с уважительного поклона и заискивающего взгляда. Ашур был так молод и не опытен, что принял всё за чистую монету.

— О, достопочтенный принц Шахрир! Свет очей наших! Я пришёл выразить Вам своё восхищение. Эмир доволен Вами и послал меня передать о своём благорасположении. Не угодно ли Вам выказать какое-нибудь Ваше желание, чтобы я мог с глубочайшим удовольствием выполнить его для Вас.

Ашур недолго задумался. Он так верил в благоволенье своей судьбы, ему казалось, что год назад он уловил звук небесной флейты, и теперь малейший намёк на этот звук воспроизводил всю мелодию в его воображении.

— Достопочтенный Али Паша, я хочу задать Вам вопрос, точнее два вопроса.… Что будет с теми наложницами, которых привёз сегодня фархидский посол?

— Ничего такого, что не было раньше. Эмир сегодня или завтра вечером выберет лучших или лучшую, а остальных подарит своим приближенным или просто оставит служанками в гареме.

— А можно как-то, — тут Ашур замялся, — повлиять на судьбу одной из них?

— Принцу кто-то знаком? Когда же Вы успели? — визирь на мгновение улыбнулся, но тут же лицо его стало совершенно серьёзным. — Если это станет известно эмиру, то вашу пассию ждёт верная смерть.

— Нет, нет! — Ашур замахал рукой. — Это я так, просто любопытно. Любопытно просто.

Обменявшись ещё несколькими незначительными фразами, визирь ретировался.

«Да, безумие и мудрость простодушны. Только безумие речистей. Окончательно стать мудрым — это замолчать и не искать больше смысла в словах, — так мудрёно думал визирь, перебирая свои чётки и медленно прогуливаясь по дорожке дворцового сада. — Но до такой мудрости я могу и не дожить. Сейчас мне пригодятся только фокусы и головоломки, немного притворства и игра ума. Возможно, это путь, если не к вечному, то, хотя бы, обозримому во времени спасению моей бренной жизни». Дефилирующие совсем рядом павлины с атласно-синими головками и грудками, волочившие по траве изумрудные хвосты, будто поддакивали его мыслям своими резкими негармоничными голосами.

«Простодушие»…, да, это, пожалуй, самое точное, что можно сказать о том, как нечаянно Ашур выдал тревогу своего сердца. Хотя сам себе он казался весьма умным и деятельным — ведь он желал найти средство, как помочь Гюзель. Эти мысли привели его ночью опять на городскую площадь. Ашур не искал чего-то определенного, скорее знак, который укажет ему нужное направление.

В ту ночь на площади не было многолюдно. Это была обычная ночь, обычного не базарного дня. Во внутреннем дворе караван-сарая, где совсем недавно останавливались отец и мать Ашура, горели несколько костров, у которых сидели купцы и пилигримы, путешествующие с караваном верблюдов по известным только им путям, ведь в пустыне нет явных видимых дорог. Ашур поздоровался и попросил разрешения присесть у одного из костров. (Не надо говорить, что одет он был в одежду простого крестьянина, и ничего не выдавало в нем принца Эристана.) Караван верблюдов и сопровождавшие его купцы и богомольцы, видимо, совсем недавно расположились у костров. Животным в загонах еще только приносили сухую грубую траву и вливали солоноватую воду в закопанные в желтую землю глиняные поилки. Лица у путешественников были усталые, но они предложили гостю место у костра и подали пиалу с верблюжьим молоком. Ашур погрузил свои уста в чашу, а глазами внимательно рассматривал всех сидящих у костра. «Кому доверить свою тайну, и даже не совсем свою?..»

Ближе всего к нему сидел моложавый купец по имени Мирза. Он дружелюбно смотрел на Ашура, а потому, как к нему несколько раз обращались погонщики верблюдов, можно было предположить, что, видимо, он и есть караван-вожатый. Помедлив немного и собравшись с мыслями, именно к Мирзе и обратился Ашур.

— Ас-Саид аль-муХтарам (достопочтенный господин), могу ли я Вас спросить, куда направляется Ваш караван?

— Наш путь идет с Востока на Запад вслед за солнцем. Сейчас мы здесь, и завтра еще будем здесь, но вряд ли ты найдешь нас здесь потом, на рассвете, — Мирза говорил немного высокопарно, но глаз его был весел.

— Понятно, ас-Саид. Но я хотел бы знать, встретится ли Вам на пути славный Чиргар?

— О, это и я хотел бы знать. Последний раз, когда мы увидели эту жемчужину в пустыне, я воскликнул: «Это Чиргар! Мы зашли слишком далеко». Возможно, Аллах даст нам еще раз увидеть это чудо.

— Значит, Чиргар вы будете проходить…. Я слышал от дервишей, что в Чиргаре находится их обитель — ханака.

— Это так. В моем караване есть один дервиш, который не один год странствует с нами, собирает и раздает милостыню. Говорит, что так повелел ему его мюршид — учитель, который живет в Чиргаре. Я не раз слышал из его уст притчи мудрого мюршида. К нему он сейчас и направляется.

— Как зовут этого пилигрима?

— Бенем, просто Бенем. Вон тот человек в колпаке у загона для ослов.

В караване, кроме верблюдов, находились и другие вьючные животные: ослы и мулы. Один из ослов был не просто одним из ишаков для поклажи, а, можно сказать, другом Бенема. Они прошли много дорог, согреваясь теплом друг друга, делили нехитрую пищу. Вот и сейчас Бенем расположился недалеко от своего осла, и вел беседу с его высунутой за ограду мордой. Это было, поистине, душевное общение. Говорил Бенем неслышно, почти не шевеля губами, глядя в огромные грустные ослиные глаза, и ему казалось, что все его друг понимает, и разделяет его мысли и настроения.

Бенем был немолод, как и его ишак. Но душа его еще не обрела покоя, она искала соединения с Богом. « Я есть Ты. Ты есть Я», — твердил он как молитву. И проходящие мимо не понимали, о чем он твердит. На голове войлочный конус, уходящий в небо….

Ашур тихо подошел к Бенему, предварительно кашлянув за его спиной и смиренно склонив пред ним голову.

— - Уважаемый хаджи, прошу Вас выслушать меня. Один… э, молодой человек нуждается в вашей помощи. Вы можете совершить благое дело, если не откажите ему и возьмете с собой в Чиргар.

Повисла пауза. Ашур не знал, что можно говорить, а что нет, этому угрюмому дервишу. Его глаза были прикрыты, он сидел неподвижно, опираясь на посох, и только заплаты на его хирке немного шевелились от ветра не пришитыми лоскутами.

— Человек волен выбирать. И не всегда он выбирает Добро. Но он непременно придет к Добру, если у него чистое сердце, — Бенем говорил глухим голосом, почти неслышно, не открывая глаз. — Ты можешь привести своего друга, но никому не говори, кто он на самом деле. Пусть уста твои молчат для лжи и для правды.

Ашур был удивлен словам дервиша: что означали его слова, и был ли в них намек на то, что он знает тайну Гюзель? Вряд ли. Это казалось Ашуру невероятным.

Вернувшись во дворец, Ашур уже знал, как будет действовать, но он не знал, что за его действиями наблюдали глаза верного слуги визиря, которому не стоило труда провести своё расследование обо всех перемещениях принца.

Как только Ахмед (так звали слугу, следившего за Ашуром) доложил визирю обо всем увиденном и услышанном, достопочтенный Али Паша погрузился в глубокое размышление. Есть люди, которые, напряженно думая, как бы застывают обездвиженные, и все движения происходят уже в их голове. Чаще всего такие «мыслители» склонны к полноте. Процесс в мозгу у них может как-то совмещаться с пищеварением. Рядом у ложа ценителей обволакивающей задумчивости должен стоять кишмиш, фундук, похвала и прочие стимуляторы движения мысли. Но Али Паша был не из их числа. То ли его мысли разжигали его страсть к перемещению, то ли наоборот — его мысли лучше выстраивались от движения, но, так или иначе, двигаться и думать было для него двумя вещами совместными. Может, поэтому визирь обладал поджарым и даже несколько суховатым телом. Кровь и другие жизненные соки в нем не застаивались.

После доклада Ахмеда он незамедлительно приказал подать ему любимого коня Беркеша, и, прогарцевав с ветерком, выехал с несколькими слугами за городские ворота, что называется, « в чисто поле», хотя ни полей, ни садов за воротами не было (песок да редкие верблюжьи колючки). Здесь мысли визиря стали выстраиваться как-то само собой.

«Аллах посылает мне избавление (почему злодеи всегда прикрываются высшим волеизъявлением, выказывая свои низкие желания?) и указывает мне путь. Я могу подать записку эмиру, и лжепринц будет уничтожен. Хотя так ли просто решение? Не полетит ли и моя голова?.. Нет,… я поступлю иначе…».

Лошади ступали неслышно по мягкому песку, а ветер приносил новый песок и смывал все следы.

Уже на следующий день всё было готово для побега. Ашур подобрал одежду для Гюзель — рубаху, штаны и остроносые башмаки со шнуровкой; не забыл и о шапке, и халате-хирке, которые носят дервиши. И шапка, и халат лучше могли скрыть девушку. Всё было готово. Но как дать знать Гюзель об этом? Неожиданная помощь пришла, откуда Ашур не мог её даже помыслить.

Поздно вечером к Ашуру явился визирь. Он был внешне спокоен. Руки его перебирали чётки. Молча поклонившись, он попросил позволения присесть (при этом лицо Али Паши выражало предел сочувствия, хотя глаза блестели как у охотника в загоне).

— Милый принц, сердце моё разрывается от тоски, когда я вижу Вас. Что-то очень сильно томит ваше сердце. После нашего… дружеского (визирь, как бы извиняясь, посмотрел на принца) разговора, я, сознаюсь, проследил за Вами (при этих словах Ашур вспыхнул и резко встал со своей тахты). О, не гневайтесь на меня, достопочтимый принц, я не хотел причинить Вам зла. Только добро, только добро! Присядьте и выслушайте меня.

После небольшой паузы визирь продолжил:

— Вы молоды (эта очевидность всегда в ходу у злодеев) и не знаете жизни…, во всяком случае, придворной жизни. Здесь нет места чувствам. Только расчёт и здравый смысл…. Но я не о том. Вы хотите помочь наложнице Гюзель, а ей уже вышили на тюрбане новое имя Чешмира. Вы ведь знаете, что все наложницы, поступающие во дворец, получают новое имя, и его вышивают на тюрбане. Вашу наложницу, не горячитесь, « вашу» я сказал случайно, ещё мало кто знает в лицо. По моей просьбе подобрали простую девушку похожую на Гюзель, а Гюзель… стоит сейчас за дверью, и Вы можете делать с ней всё, что пожелаете. Я надеюсь на Ваше благоразумие.

— Но почему Вы это делаете для меня… и для неё?

— Я был молод, как ни странно. И… мой старший сын — начальник охраны гарема. Никто ничего не узнает, — при этих словах визирь встал и, поклонившись (не очень низко), удалился. Выходя, за дверью, он мельком посмотрел на стоявшую там Гюзель, и про себя подумал: «Птичка в клетке».

План визиря состоял в том, чтобы утром разоблачить Ашура и Гюзель, застигнув их вместе. Никаких подмен в гареме он не делал и начальника гарема ни о чём не оповещал. Нужно было лишь позаботиться о том, чтобы Гюзель пришла к бассейну с подводными цветами. Именно там находился вход в подземелье, которое связывало все дворцовые покои. Но и здесь было всё просто: Гюзель при всякой возможности заходила в гаремный садик с бассейном, в надежде встретить благородного юношу, обещавшего ей помочь. Дело сводилось только к проворству Ахмеда (слуги визиря). Так, вечером, незадолго до того разговора визиря и Ашура, которому мы стали свидетелями, Гюзель оказалась в покоях принца. Стоя за дверью, она не знала, куда и зачем её привели, и готовилась к худшему.

Выходя от принца, визирь оставил дверь немного приоткрытой, и Гюзель перед тем, как войти, посмотрела в образовавшуюся щель. Увидев Ашура, она была очень удивлена и взволнована. «Вот по чьему приказу меня похитили!». Возмущение на мгновение поселилось в её сердце, заподозрившем Ашура в коварстве. Это придало ей решимости, и она смело открыла дверь.

Хотя лицо Гюзель закрывала вуаль, глаза сверкали, и в них не было смирения.

Ашур подошёл к ней настолько близко, насколько это позволяло приличие, и заговорил первым.

— Я знаю, кто ты, но ты не знаешь, кто я. Я принц Шахрир, сын правителя Эристана, твоего господина. Возможно, всё, что сейчас происходит, покажется тебе необычным. Я и сам многому удивлён. Но взявшись тебе помочь, я должен довести это дело до конца. Там за ширмой ты найдёшь мужскую одежду. С той минуты, как ты наденешь её, ты будешь не Гюзель, а Омид, дервиш Омид. Вместе с караваном ты отправишься в Чиргар на поиски своего отца. Одевайся, и я провожу тебя в караван-сарай.

Как не поражена была Гюзель всем сказанным, её перевоплощение в Омида не было долгим. Она безжалостно отрезала свою косу, чтоб больше походить на юношу, и, выйдя из-за ширмы, предстала пред Ашуром в новом облике. Теперь он мог рассмотреть её до ямочки на подбородке, до выступающих гладких скул, предающих ей сходство с породой кошачьих. Она была прекрасна в образе юноши.

— Не хватает немного сажи, чтоб спрятать твою бархатную кожу.

— Я думаю, что смогу измазаться по дороге, если, конечно, принцу это угодно.

— Да нет, это я так, — Ашур был явно смущён.

Ближе к полуночи, когда ночная тишина стала пронзительной от стрекота цикад, Ашур вышел с Гюзель за городские ворота, чтобы сопроводить её к дервишу Бенему…

Во дворе караван-сарая горел только один костёр. Было тихо. Люди и животные отдыхали. Завтра на рассвете караван верблюдов, сопровождаемый купцами и богомольцами, должен был отправиться в путь. У костра сидел мальчик, поддерживающий огонь, и Бенем, ожидающий Ашура.

«Сегодня у меня появятся два ученика-мюрида. Почему так? Я сам мюрид моего мюршида. По его наставлению, я ничего не могу считать своим: ни хирку, ни шапку, ни даже осла. Всё принадлежит не мне, а Богу. И эти (мои) ученики тоже»….

Когда Ашур после приветствия обратился к Бенему (как ему показалось, очень вежливо и уважительно), повторив свою просьбу, взять в ученики его друга Омида, Бенем остановил его, подняв левую руку с чётками.

— Твои слова лучше твоих мыслей, твои мысли больше твоих поступков. Или твои слова и мысли и есть твои поступки? Ты думаешь, что творишь доброе дело. А, если я скажу тебе, что завтра ты, наверняка, окажешься под стражей, будешь ты считать свой поступок добрым или опрометчивым?

— О чём это Вы, уважаемый, говорите? Я не понимаю Вас.

— О том, что, если завтра ты пожалеешь, что совершил сегодня, вспомни, как приятно билось твоё сердце. И сожаление, и радость — плоды твоего воображения. Мир равнодушен к нам и всегда одинаков. Он не враг и не друг, а только отражение тебя самого.

Ашур молчал, не смея поднять глаза. Слова дервиша смутили его. Не беспокойство о завтрашнем дне, а некий укор его мужскому достоинству услышал он в них.

— Я никогда ни о чём не жалею. Я живу так, что у меня нет «вчера», и завтра я не буду переживать о том, что было сегодня, — сказал он тихо, как бы самому себе.

— Пришло время, когда не ты будешь испытывать судьбу, а судьба будет испытывать тебя. Тебе нужен мюршид.

— Мне не нужен мюршид! Мюршид мне не нужен! Вот, — Ашур указал на Гюзель-Омида, — это Ваш ученик, не я.

Скомкав прощание, Ашур удалился. На сердце было тяжко и неспокойно. «Проклятый дервиш!» — хотелось крикнуть ему во всё горло. (Вот цена всяческим поученьям — проклятье в спину).

Вернувшись в свою золотую клетку, Ашур, собрал оставленные одежды Гюзель, своё одеяние простолюдина и бросил их в огонь.

Неспокойным было утро в гареме. Начальнику гарема доложили, что пропала одна новая наложница из тех, кто были подарены Фархидским ханом. Визирь, вставший раньше обычного, ждал у себя начальника охраны с докладом. Но ещё раньше к нему пришёл его слуга Ахмед и сообщил, что Гюзель, возможно, сейчас в караван-сарае, а принц Шахрир у себя в клетке.

— Так, так, — вслух проговаривал визирь. — Он думает, что вне подозрений. Но девчонка расскажет под плетью то, что мы ей скажем. Нужно только правильно указать на её след.

Когда начальник охраны докладывал о пропаже невольницы, визирь выказывал лицом и жестами огромное удивление и негодование. Он приказал не только обыскать весь гарем, включая «золотую клетку», но и город, не забыв караван-сарай (» В первую очередь!»).

Весь город был поднят и обыскан: все закутки, амбары, сараи, дворцы и палаты, особенно караван-сарай. Задержали купцов и паломников, обыскали тщательно всю поклажу, даже припасы с едой для людей и кормом для животных. Но ничего не нашли. Да, в общем-то, толком и не знали, что ищут. Девушку? Но как она выглядит? Неизвестных девушек нигде не было. Привели несколько нищенок, но вид их и возраст вызвали брезгливость на лице визиря. Гюзель пропал и след. Правда, никто не обратил внимания на то, что этой ночью пропали ещё двое: старый дервиш и его ишак…

«Вот ведь всё идёт не так, как должно быть на самом деле. Я должен был случайно поймать принца с наложницей. Я должен был изображать высшую степень удивления, смущения и, как бы вынуждено, заточить преступников в зиндан. А что же произошло? Главная улика, эта глупая Гюзель, исчезла. Принц ни при чём. Хотя есть одна улика — обгорелый браслет, который нашли в комнате принца среди какого-то пепла и сажи. Видно, у него хватило ума сжечь её одежду. Но вот браслет… Он может ещё послужить мне. Сегодня в личной записке эмиру я упомяну о нём, как бы невзначай. А там будь, что будет. Может мне повезёт, и у нашего господина разыграется желчь… Нужно сходить на кухню и узнать, какие блюда там готовят. Поострее и погорячее — это как раз то, что нужно в преклонном возрасте для наших врагов», — приблизительно так думал рассудительный и многозаботливый визирь.

«Как стремительно меняется мой мир», — думал Ашур, стоя у окна своей «золотой клетки».