Сказание об Урус-хане
Фёдор и Айтуган:
повесть о родителях, которых не выбирают
Пролог
Когда состоявшийся литератор Н. Карамзин обращается к истории, как к историческому, вполне естественно и неизбежно, что историческое открывается ему как художественное, чарующее или отталкивающее — когда профессиональный состоявшийся историк, как Т. Моммзен, вдруг в результате своих напряжённых специальных штудий выдаёт высокохудожественный продукт… Это нечто иное, если не встречать его заранее в штыки, отвергая с порога то, что выходит за рамки простейших умозрений-уклонений нынешнего «экономического»/пищеварительного века «характер экономики Римской аристократической республики обеспечил победу над плутократической республикой Карфагена» … Гм, признавая, конечно, что агротехнику, навигацию, кораблестроение, принципы тактически и стратегии Рим усвоил у побеждённого — впрочем, как и то, что и Римская Республика и «Первая Объединённая Европа» — Римская Империя пробавлялись зерном Сицилии и «азиатским способом производства» Египта… Или признать, что некий незримый фактор «антиисторически» в отношении всех апробированных представлений менял содержательный итог того, что рисовалось рукой вполне высушенного в ограниченностях своей дисциплины специалиста и… потерявшего в ней дитя — то, которое более уносит, не устремляя к публичной читаемости у профанов, к следованию своему инстинкту и чувству исторического: не изловив ещё, но отмечая наличие бликов и теней на вполне отложившихся установлениях с этикетками Газдрубалл, Ганнибалл, Фабий Кункстатор, Марцелл «Молниеносны», Сципион Африканский… Что-то другое, отличное от бухгалтерских прописей о «базисе рабовладельческого хозяйства 2 в. д.н.э.», которые являет нам сонм «объективных исследователей», беззастенчиво уклоняющихся от своих творений, как только угнездятся на желаемых кафедрах и выходят лицом к лицу в живую аудиторию.
Оживляж?
Подслащивание горького продукта?
Анекдотец к случаю в скучной компании?
Но не в математике, ни в экономике, ни в курсах военной стратегии этого нет — там интерес, а с ним и красота содержания, возникают ИЗ САМОГО ПРЕДМЕТА, не из побасенок о Ньютоне, его котах и служанке.
…Оставим в стороне интерес к историческому: уже то, что 1/3 всех названий сциентистких печатных изданий в мире «исторические», а по морю разливанному прочего и 9/10, прямо о том свидетельствует — как и феномены Морозовых-Фоменок соглашают с тем, что его скорее следует страшиться, чем увлекаться… Но есть ли в Истории собственная предметная красота, подобная красоте греческого доказательства неограниченности ряда простых чисел — за пределами художественного отображения носа Клеопатры, что было бы только художественным, да вот только Клеопатра…?
Эрнст Кассирер задался и положительно высказался о «наличии красоты в истории», но только внешним образом, через иное восприятие, этическое, интеллектуальное, массу другого, но также внешнего к истории, понимаемой в её полноте: и жизнь-процесс и умозрение на неё/Машина Тьюринга — и всё вместе.
В своей работе «Спецификум исторического» с добавлением хвостов в названиях под вкусы и потребности тех или иных издательских профилей, я утверждаю наличие красоты в историческом объективно предметном, не на внешне-зрительном отстранении, как пристрастие индивидуального зрения к тому или иному цвето-ряду; не как внешне приписываемое, а имманентно присущее качество самого исторического. То, что присутствует в нём вне индивидуального схватывания, раскрывает его при постижении или уводит в тень, постоянно зыблющую «положительные» построения…
…Математики договорились да «приципа неопределённости»…
…Экономисты и Социологи занают: «Призрак бродит по Европе…» — теперь уже и по миру…
…Качание деревьев вызывает ветер, или ветер качает деревья — определится, когда вы убедитесь, что деревья без ветра не качаются…
Можно ли только по тени определить объект — в приложении к историческому: можно ли открыть некий фактор в отсутствие каких-либо связных свидетельств о нём… По совокупности событий, которые связывают и разрывают целостность одновременно — и дают итоговую заданность дальнейшего исторического на пространстве… Да пожалуй, уже на вторую тысячу лет!
…Определяющими в том смысле, что они впервые задали тот контур, в котором будет развёртываться история восточной Евразии, из которой она выходят уже на весь Старый, а ныне и Новый Свет, явились события второй половины 14 века, приблизительно с 1340-го по 1405 год, когда, как представляется в курсах всемирно-региональной истории, решалась судьба Польши, Турции, Балкан, Византийской империи, гибнущей-возрождающейся империи Чингизидов-Тамерлана на пространстве от Адриатики до Кореи — и самой серой из них, единственно безличной, Московский улус — Митрополия Константинопольской Патриархии…
От первых своих работ, иные из которых настолько странны, что невозможны к предъявлению на обозрение исторического сообщества и ныне, по утверждению автора в каталогах МГУ, БАН РАН, ГПИБ, Гарварда, Стэнфорда, Принстона, Дартмута, Корнеля, Йеля, Беркли и проч. — и вплоть до узко-специальных, например, сугубо прикладной о хронометрии Куликовской битвы, я обнаруживал присутствие некого фактора, меняющего характер событий той поры в отношении их внешней предопределённости…
…Удивительно, как «московское военное дело» — назвать его военным искусством не поворачивается язык — породило такой военный шедевр, как битва на Куликовом поле! Но ещё более: почему эпохальная Ангорская битва, отбросившая на 50 лет пантюркизм от стен Константинополя и вопреки всему создавшая шанс для приговорённого Константинополя с пригородами вновь стать Элладой-Византией, как и Балканам возродиться государствами из пашалыков — так удивительно похожа на Куликовскую?… Не использовали — дело ваше!
…Почему, при полном преобладании армий «Польши-Всей Европы» над клочком разгромленной Синей Орды — Четыре армии: Польская, Литовская, Русская, Немецкая во главе с талантливым полководцем Витовтом-Алексанром — была вдребезги разбита раздираемой муждуусобицами татарской толпой?
…Почему не возродилась «всемирная держава Чингисхана, от Вислы до Кореи», ведь всё для этого было налицо, вплоть до равного предшественнику вождя Тамерлана, своим индийским походом вышедшего даже и за периметр империи Великого Монгола?
…Какая-то тень то ложилась, то ускользала в этих событиях, обращала их в нечто большее или меньшее их объективной заданности, нарушая «естественно-научный» ход событий на пространстве от Адриатики до Хуанхэ, от Невы до Ганга…
Я персонифицирую её в некое одно лицо, т.к. история, её поступь, пляски, беснование, смерть — дело людей. Без них в наличии только геология с функциями пресуществления чего-то иного: археозой, палеозой, мезозой, неозой, хамозой…
…Ну и в собственное удовольствие посмотреть то, о чём что-то знаю:
— И как у вас там?
PS. Все разговоры на НЕ РУССКИХ языках приводятся русским текстом: попытки набора в разных регистрах оказались утомительны, а курсив… пока не пробовал, но скучно. Утомлять же читателя своим познанием тюркско-татарского предосудительно…
Бур Медведь — Бела Лебёдужка…
Червь медленно полз по ветке к тому, что влекло его каждый день в заповеданном кругообороте метаморфоз нераздумчивой жизни, полнеющими просыпающимися нежно-зелёными листочками — но что-то необычное, чужое вторгалось в слитный покой неумолчно баюкающего леса, что-то резкое, нескладное, рвущее умиротворение вздохов вершин под прикосновениями ветра скрежещущей сталкивающейся злобой… Червь замер, пытаясь уловить надвигающую угрозу, стегающую тишину устоявшихся звуков треском ломающихся сучьев, воем сталкивающегося железа — особо завораживающими, что их не сопровождали такие пугающие, но понятные трубные переливы и прыгающий лай предателей-собак страшного существа — человека… Что-то чужое врывалось в лес, подбрасывая и взвивая птиц, останавливая и прижимая к земле зверей и гадов…
Червь замер на ветке…
…Человек внизу под деревьями напрягся, вслушиваясь в прорывающиеся злобно-резкие звуки в ровном гуле леса, потом неслышно двинулся на них — при большом и даже громадном теле его ноги ступали легко и неслышно, ничего не задевая.
…«Бызун или Басалай шалят..?» — почти равнодушно шевелилась мысль, но рука проверила задвинутый за кушак топор, передвинув его ближе к боку; другая приспустила с плеча добротную дорогую, не крестьянскую, рогатину…
Кроны чернолесья поредели над сгустившимся орешником — и звонко, резко зачастили удары стали о сталь…
…Э, да это вои — шаромыжникам то не в стать… — плечом уместился между орешинами, всматриваясь через листья…
Отчаянная схватка кипела вокруг большой колымаги, остановившейся на полуобороте поперёк дороги…
…Пробовали развернуть — ударили спереди: вон и пристяжная лежит со стрелами в боку, пытаясь поднять и роняет голову: …лёгкой тебе кончины…
Двое пытаются повернуть коренника на обратный путь — один тянет за уздцы, другой отмахивается — да ловко так — от троих, частя по железу. Полосует с заворотом кривая сабля, страща и не пуская… Не по нашему — Татарва?
Ещё один у задка колымаги — рвёт саблю. Кто на него?…
…Тебе то что: не твоё дело — не суйся!…А рука уже сама потащила из-за пазухи льняную рядинку — стал заматывать голову, запустив концы с носа на подбородок: кто его знает — а в послухи не пойду…
…Что-то случилось: налетевшие всадники затоптали заднего — передние, отмахиваясь в одну саблю, отходили к колымаге: дверца распахнулась…
— Девка?…
…Подхватили за руки — побежали к лесу — один прикрывал, отметая боковыми ударами, плечом уходя за ними… Вдруг повернулся, красивым замахом на шею с поворотом на выходе по ногам обрушил наскочившего… Недолго ему…
…Удар в туловище — На шею — завалился… Взмахи сабель полосовали павшего — Один бежал-рычал за девчонкой…
…Её лицо всё до глаз в платке…
…Татарка!
…Схватил за подол — дёрнул на себя…
…Ржал; …Отбросив саблю, одной рукой поворачивал её на себя другой рвал платье, шарил по груди — рычала страшные слова вырвавшийся из позвоночника тьма…
Девчонка поворачиваясь влево, не давала ему завалить себя — правая рука пропала в складках платья — стала подниматься: в руке блеснуло жало короткого клинока, поднялось выше, выше… выше тискающих грудь пальцев — тянулось к тонкой шее…
…Дура, это же только тело…
— Ах ты… — — чёрные мерзкие слова срываемого с добычи самца — будет не Насиловать! Рвать! Душить! — Б_У_Д_Е_Т У_Б_И_В_А_Т_Ь…
Молчаливо копившаяся ярость, выдыхом отпущенная, взвилась дугой летящего топора, расколовшего надвое мисюрку и череп — разлетелась брызгами мозгов и крови. Бросившемуся навстречу и вдруг повернувшему спиной и побежавшему назад подхваченный на бегу топор вошёл в кольчужную спину между лопатками, рубя позвоночник — копошившийся на телеге кмет вздёрнулся, схватился за лук, потянулся за стрелой к заплечному тулу — брошенная С ЛЕВОЙ РУКИ рогатина вошла в шею, унесла голову на ножах-рогах…
Леденящий кровь рёв раненого медведя полоскала глотка Человека-Зверя — взвил, разметал, бросил в слепую скачку обезумевших лошадей, мотающих всадников в сёдлах — один совладел, стал оборачивать — взлетевшая стрела ударила под наушник шлёма: завалился набок,; билось, металось за лошадьми под копытами бешеной скачки тело…
— Благодарствую, подсобил … (а то бы вернулись и тогда…) …густой голос ровно рокотал, как будто и не было ничего, и не рвала минуты назад леса беснующаяся ярость, разметавшая птиц и разогнавшая зверей…
— нЕ тРоЖь ГоСпОжУ — а взметнувшаяся к плечу рука заученно выхватила 3 стрелы: одну на тетиву, две в зубы.
…Эк ты, а ведь добрый вой, а на такую худобу запал..
— КаК еЁ оБиДиШь, оНа Же в ЩеЛи ПоТеРяЕтСя…
— Эй, УрУс — ЯзЫк ПрИдЕрЖи: ГоСпОжА…
— Вы ЛюДи НеПрОсТыЕ и ЛаДнО… и НаПаЛи на ВаС нЕпРоСтЫе … — ИсКаТь БуДуТ?
— БуДуТ…
— ЛоШаДеЙ уВеДёМ — Я нА ВаШиХ пОхОж?
— На ШаЙтАнА.
— ВоТ и ЛаДуШкИ — СкАжУт, БоЛьШаЯ ОрДа НаЛеТеЛа…
Распрягли коней, с увечных сняли сёдла, ножами освободили от мук — собрали оружие, перегрузили хуржины с кладью…
Махнул рукой — отойдите…
Порылся за пазухой, достал тряпицу, поймал ветер на лицо, зажал нос левой рукой и резко подбросил правой вверх — поплыла серая пыль, медленно опускаясь на дорогу и траву…
— ТеПеРь СоБаКи На СеДмИцУ Нюх ПоТеРяЮт — ХоДу…
Ушли по дороге — потом резко нырнули в приспокоившийся лес, мерно вздыхающий пучиной…
…Но уже не трое, а пятеро — под телегой отлежался сухонький старичок с узенькой бородкой; на халате неестественно висел большой, в палец толщиной, крест — подсадили на третью лошадь. Он сразу ухватился за повод передней в связке цугом, где на двух оглоблях, протянутых между лошадьми, положили изрубленного телохранителя — Диво, дивное, он дышал… Охранял сзади лучник — стрела на луке…
…Девчонка ехала второй — мужики смотрели в стороны, когда она прямо на себе от подола вверх рвала на полосы платье и передавала перевязывавшему мечника старичку; разом отвернулись, когда равнодушная ко всем, сбросила через голову остатки одежды, впечатавшись ослепительной белизной в блики-изумруд леса — теперь, в шальварах и чекмене, ехала в ледяной отстранённости…
Уже когда краснота тронула блики пробивающихся через кроны лучей, как-то неожиданно выехали на поднимающуюся пригорбком луговину, на перегибе которой чуть выступали травяными скатами полуземлянки…
— Вот и город-городок — от семи дорог отворот!
Навстречу неслись собаки: полущенки-недоростки заливаясь радостным лаем — большие, с полпути почувствовав чужаков, с нарастающим рыком щерились клыками, пятясь и бросаясь на схватку
— Брысь, Свои!
Щенки прыгали-заливались перед ним, подсовываясь под руки — большие, узнав хозяина, успокаиваясь, обходили вокруг всадников, внюхивались в незнакомые запахи.
На лай вышли трое женщин и пожилой мужичёк — за юбку одной держалась-пряталась девчонка малолетка…
— Ну, доехали! Принимайте гостей дорогих, незваных…
— Гость в дом — Бог в дом — ,как громом поразили из-за спины слова «татарки»…
— Ханым и по русски знает?
— Урусов в Орде много — от нянюшки научилась.
И перекинув ногу через голову коня, не оглядываясь, кто примет поводья, не спрашивая куда, пошла к домам — через собак, прянувших в стороны, сразу переставших подвизгивать; мимо раздвинувшихся людей, вдруг напрягшихся перед чужой волей…
— Гуща, кто это?
— Как скажут — так и будет. Не простые! …Липа, баню затопи, всё сваргань …Гапа! Прибери в моём чулане для ханым, что скажет по бабьему делу, достань или мне скажи; мужиков к Кирше, я на сеннике — будешь при ней пока… — Сорока, давай обед силён, только без поросят…
— Да у нас пирог из осерья, похлёбка да каша… ну и мёд есть…
— Пирог сойдёт, а в кашу наруби козлятины жареной побольше — вот и бесбармак. Мёд со зверобоем завари.
— Да кто это?! — сразу в пару голосов…
— Много знать — беду накликать! Всем: ничего не видели, ничего не слышали, ничего не знаем — весь день дома были: хозяин над душой стоял…
В сумерки Липа толкнулась в сенник.
— Гуща, а Гуща?
— Чо те?
— Уж какая девка баская, ай, баская — ты её себе привёл?
— Да что в ней баскова — тоща, как моща.
— Да чо вы мужики, без глаз вовсе? Сама в осиночку-цыпочку, а титьки налитые в здоровую бабу, а уж жопа…
— Тьфу!
— Не, Гущинка — ты нас всех мимо обошёл, ни к одной не пристал: может, станется?
— Да ты упала что ли? Это не нашего поля ягодка, не мой лужок!
— Ну ладно, там воды горячей не меряно, если пойдёшь, я кваску для пара занесла.
— Вот когда дело сказала — зови Хвата, вместе попаримся. Татары не пошли?
— Нельзя: один беспамятен, один рубленный, один у твоего чулана сторожится — прямо у порожка лёг. Я ему шкуру да овчинник вынесла. А страшной то как: чуть что — стрыло на тебя и стрелы в зубах. А хороший, вежественный — на всё кланяется и «рахмет» говорит …А тот, задохлик, вроде бы знахарь: молодому вывих вправил, а беспамятного чудно как-то спицей поколол и тот приспал, задышал…
— Вот то ладно до нас — я слыхал про этот чуд у мунгал.
— Я Косырке скажу: у ней старшой хлюпает — прогреть бы надо. Она вам и напарит баню.
— Скажи.
— Порты и рубаху чистую сейчас вынесу — не застынешь ночью?
— У меня тулуп.
— А то смотри, лежанка широкая, место есть — подвинусь…
Когда душа открывается…
На заре, когда солнце пронзило верхушки деревьев и, озарив кроны, распахнуло небо ослепительной синевой, ушёл обычным путём в лес-чудовище, постукивая обухом выборные деревья — на иных ставил сочную зарубку на повал — потом всё скрыли вздохи леса…
…Вернулся за полдень
Анька-Векша встретила насмешливо:
— Ступай шибче, тоя барыня заждалась!
— А она и есть боярыня — уймись до таски…
…И как же она сидела на чурбане — как царица на троне…
Наклонил в полупоклон голову:
— Здрава будь, бог в помощь, Ханум…
Встала — да как это девки умеют так вставать, будто лебёдушка на крыло поднялась — наклонила ответно голову, НО НИЖЕ…
— Спасибо, батыр сугэрчи/доблестный/, за спасение, приют — за жизнь моих людей.
Негромко сказал, чтобы бабы не слышали — ишь, где-то поджались-навострились…
— Ты боярыня — я смерд; твой указ — моя служба.
— Я без дома, без дороги — бегу, где день, где час прожить… — какая я боярыня…
— Ты для меня боярыня, как за честь на жизнь замахнулась — на посмертный грех заскочила… У нас про то поп скажет: Дура! Это только тело…
— А ты сам как?…
— Не моего ума дело. Я смерд: руками силён — голова чтобы кланяться.
Чуть улыбнулась, а как-то светло стало…
— Так почему дурру спас?
Ухмыльнулся простачком до ушей :
— По глупости — смерд же!
…Как давно так с девками не балясничал — через забор с подковырками…
Чёрные глаза-миндалины посерьёзнели-упёрлись…
— Смерд-смерд, а оружием владеешь как бек-батыр — откуда такое? Я никому не передам: не желаешь — не говори, я не обижусь…
— Тайности тут никакой: меня с малолетства приставили в служки-однолетки к княжичу, потом в боевые холопы при нём. Вот с ним и набрался: учился он — учили меня, чтобы было ему кого рубить-стрелять, а мне от смерти убегать…
— Расскажи; только сядь сначала: у нас в степи мужчины садятся без спросу — это женщины стоят — ждут, пока прикажут…
— У нас так хозяин с гостем… — тьфу, что мелешь, она же гость!
Не заметила, а может и нет.
— А что дальше было?
— А так и стал я у него при стремени, только недолго: на Москов литвины привезли великого немца — на ристалищах всех побивал. Стали звать со всей Руси поединщиков. Ну, кто знатней: княжичи, бояричи, дети боярские… Наш тоже угнездился, всем семейством: сына — дочерей показать…
Два дня на Кучковом поле — а позорище; немец вой добрый: на коне как башня, конь гора. По второму дню уже насмешничал: щитом не стерёгся — на бок принимал. Копьём ударит — поединщики вверх сапожками летят. На его стороне доспехов куча — всё до сапог победителю, и кони… Уже целый табун!
Выкликнули бирючи московскую волю — поединщик без чинов!
Крикнули Раз…
— Никто!
Крикнули Другой…
— Никто!
Крикнули Последний…
…И позор на старчищ: Илью, Добрыню, Олексу
— Никто…
А, была не была!
— А дайте мне «личину»!
Как на поле выехал — все смолкли, а потом…
— Ха-ха-ха! Га-га-га! Хи-хи-хи!
…Лошадка моя крепенькая, красивенькая — играется как девка: скачет щёпотно, бочком — на ней бочка сорокаведёрная, ноги по землю: копейцо ледащее поскакивает — на мисюрке «личина» побрякивает…
— Хо-хо-хо! Ги-ги-ги! Бу-бу-бу!…
А лошадка –то моя наваривает, чуть не в присядку, кренделями — смотрю и немец уже копьём расслаб. Тут и ударили в колокол!
Мы навстречу — только немец «отпущенный», а я в готове. Когда смотрел на ристалища, приметил, что он в «одесную», а я с любой руки… Была у меня давняя потайка, как от копья уходить, и лошадка моя ей была обучена и очень к ней способная: коротенькая, крепенькая, поворотливая.
…Конь несётся на нас в разгон, передние и задние выбрасывает вместе, чтобы на копьё опереть всеми четырьмя — ай, по нам…
…И чуть уже головами не столкнулись, милочка моя — р-р-раз! — пошла ему под левый бок и головище копьища у меня за плечом, а древко на груди, и…
…А и никто не понял, почему конь, почти завалив кобылку, несётся вперёд, а немец выпадает одесную через него назад — конь и кобылка его копьём в седле выворачивают, а я не даю копьё отбросить: остаётся ему, коли не стать переломанным, упасть назад по другой бок…
…Добрый был немец: успел ноги выдернуть из стремян — сразу вскочил…
— Кобылка победила — летел бы ты под копыта!
— Ханым, в самое место углядела — какой жеребец ударит с ходу кобылу?…Они скакали по прямой — мы по окоёму, если он не подвернёт в сторону, не успеем — итак поддал в круп.
— И был бы «немц» победителем, если бы ты сидел на жеребце, или он на кобыле…
— Да уж, что бабы, что кобылы друг другу и мужикам не спустят…
…Мне его конь и доспехи не нужны стались — они не для Руси. По рукам ударили, он мне половину добычи, я ему коня и доспехи, а хозяева уж как тут набежали — всё выкупили домой в чести приехать… На те деньги и сталось урочище, а за защиту чести Владимирской и славы Рязанской написан «беломестцем» без служб…
— Служить мне не хочешь?
— Нет, ханым: служить не буду — защищать буду. Живи сколько надо… Напавшие на тебя не разбойники и не местные.
— Значит, Москва с Ордой сговорились — а ведь на Москву Сарайская епархия грамоту посылала… Обузой не будем!
Она повернула кольцо на руке, до того лежавшее камнем вниз — стянула с пальца:
— Вот, продай — только здесь таких денег нет, да и в Москве нет — есть в Сарае, Булгаре…
— Зачем торопишься — не горит…
— Его всё равно надо продать — по нему узнают о хозяевах… Я устала его прятать в ладони.
— Поспрашиваю…
— Ну, сколько наговорили… — А почему ты один?
— А почему ханум такая умная?
— Вот ты меня назвал Ханум — а мне как тебя звать?
— Ну, у нас как бы по три имени: одно по крещению — его таят, не сказывают; второе по отцову прозвищу — Медведь,; третье по уличному — Гуща…
— Медведь в медведя понятно, а Гуща почто?
— А любил в мальцах гущу после бражки допивать — углядели и ославили…
— Моё имя сам скажешь — Ханым нельзя.
— Да и то… нежданно свалились — Неждана?…Только длинно — Жданой будешь?
— Хорошее имя — а твоё как? Чтобы позвала, сразу понял кто…
— Да?… Вот если Отай? И кричится и как выдох — запомнить быстро… Но зови в ухоронку — особенно от баб и чужих.
— Отай — совсем как наше…
Поднялась — встал; в поклон — чопорно — разошлись…
…И что это на меня такая болтня напала?…
Как до города до Мурома
Через два дня, в субботею, Машка-Лоза и Дарья-Постница собрались в Муром с рукоделием — проводил до большака, наказал:
— На посаде, ли чо ли, послушайте, что говорят, но сами не спрашивайте…
— Да мы и сами на уме — Не простые они…
— А про то чтобы язык отсох!
— Гуща, мы при тебе и сами не с добра — не тужись! Всё прознаем и никого не всколыхнём. А вот и Барсук телепает. Бери пестерь!
— Ой, бабоньки, нагрузили!
— А ты что, брашна так захотел?
Пошли, мирно перетабариваясь…
…Через неделю к небогатому двору подъехала телега с привязанной к задку коровой, всё оборачивающейся головой и помыкивающей назад.
Гуща окликнул через плетёнку, замещающую ворота…
Вышли, нагруженные сверх меры — довольные, расплывшиеся…
— Ой ли, ни чо не покинули?
— Да считались — пересчитались… Слушай, Гуща, а корова кому?
— А тому селу, где бабы немы, а мужики глухи.
…Товарка уже пнула в лодыжку неугомонную Лозу.
Уселись — Лоза на задке, и сразу потянулась к корове, достала ломоть хлеба, ткнула в тряпку с сольцой, подсунула на руке — корова занюхала, потянулась, ткнулась в ладони — добрая рука гладила между рогов…
— Ух, как же я по животине соскучилась — потерпи, милая, дома тёплой водой вымя помою… Гуща, а коровка то хорошая, как же такую отдали?
…Уже когда изрядно отъехали от ворот и скрип колёс стал ложиться на вздохи леса — равнодушно спросил Постницу:
— О чём на базаре толкуют?
— Давай после, а сейчас про жизнь… Ух, и богато в городе живут, не сеют, не жнут — пироги жуют!
Подхватил:
— Мужики казинные — бороды аршинные!
Так болтая-перебалтываясь, а то и стихая, ехали полдня. Раз остановились напоить лошадей и корову — Лоза таки вымыла ей вымя; вдругорядь пообедали с роздыхом…
…Только в сумерках выехали на тянувшийся к небу в прозрачную струйку костёр у перевоза: загалдели:
— Гуще-князю на здоровье и встречу!..Ух ты, корова!?
— Здорово, Городня — будем полно грузиться. Что пригнал?
— Дощаник: уж если Лоза в город, то и колокола с собора сами с ней уйдут — но вот корову не возьмёт…
— Её не берём: Сыч, заведёшь корову к себе. От меня в день заберут. Сено вот в укос надобно…
— Не тянись больно. У меня в Пещном логу стожёк поставлен — могу на всю зиму подкосить — и трава там сладкая.
— Лады, вот мешок муки — бери за сено.
— Не дам! — взвилась Лоза, — Я сама отбирала: с Пасхи хороших калачей не пекли. Пусть сам мышкует!
— Мне и за то добро, что лошадкой пользуюсь… Вот если бы деньгой одолжиться до Петровок: надо на хозяйство, то да сё, а продать вроде бы и нечего…
— Много сколь?
— Так и этак считались, менее на десять московских денежек не стать, а ещё каков торг… денежек бы три на десять
— Три копейки до Петровок станется?
— Успею. Вот хорошо — Успею!
Тут бы и плыть, да опять запоперечила Лоза:
— Корова тебе без молока дадена, а у ней уже вымя пучит — Сдоить! Постя, открывай узел, где корчагу завязала!
— Тьфу: баба в рай — так и корову с собой! — но без злобы… Ждали-поглядывали, как помалу струйками подсвистывало, а потом в полный жом глухо срывалось струями молоко…
…Медленно плыли по мерцающему серебру плёса.
Головня тихо наклонился к Лозе:
— А корова-то на что?
— Не на что, а кому — сам догадайся.
— Дак она же в рога будет сено класть — из хвоста молоко доить.
— Она не будет — а вот я буду…
— Ну, дела…
Тихо отозвалась Постя:
— Наш травник с их лекарем говорил: ей надо кумыс их татарский пить — больная какая-то, а где его у нас взять… Вот и сталось на молоко.
— Это какой кумыс?
— А квашёнка из кобыльего молока, которым жеребят вспаивают.
— Я слыхал, оне и пьяной…
— Точно поганый — итожила Постя — оттого они такие злые: прямо с дитятей в пропое!
…Уже на подходе к починку, отстав от несущих пестери и мешки мужиков и покрикивающую на них Лозу, тихо договаривала:
— …Гуща, тут чо-то неладно: весь Муром перебрали — ищут каких-то татар, а наводка одна: с ними девка, да не простая… Говорят, царевна ихняя… И наши ищут — рязань косопузая — , и чужие, толи владимирские, толи московские. Нигде не пишут, не кричат, а на ушко обещают: кто-что наведёт, награду…
— И во сколько?
— Рублей толи три, толи пять, а то и больше… Гуща, это не наши ли?
— Ты не видела, я не вем — вот и весь сказ! Бабам так и скажи… Хорошо наторговались?
— Да поболе полтины вышло — семь на десять денежек осталось, как накупились…
— Всё! Ничего не видели, не слышали — ничего не знаем! Живут они давно, на выселках и тут — больше на выселках. А звать её Ждана.
— Хорошее имя — сам пригадал?
— Кто много спрашиват — далеко не хаживат…
— Ох, Гуща, боюсь я –попадёшь ты в беду!
— Двум смертям… — Ну и пуганые же вы вороны!
— Гуща! Я ведь только здесь, за тобой, из-за мужа-изверга белый свет увидела!…
Охи, вздохи, переполохи…
Неуёмная Лоза первой сказала дельное :
— Гуща, коли положил татар пасти — одень их под мордву… А её хоть и в наше — мы смолчим, но от всего не оберёшься: кто-нибудь углядит со стороны… Коли удумаешь, скажи — я хоть сама подберу, подошью.
Думал, как про то завести разговор, но вышло само собой: дня через два Ханум — не только у баб, у него самого язык не поворачивался звать её Жданой — сама заговорила:
— Достань мне вашу одежду — только с шальварами.
— У нас жено шальвар и портов не носят.
— Как… — даже поперхнулась…
— Ну, так, одни платья.
— Вообще??? — изумление было полное — А как они на лошадях ездят?
— Никак, — тут его самого стало веселить — только в тележках-саночках!
— И …зимой?!
— И зимой, — богатыря уже откровенно разбирал смех.
— Но холодно же, — почти умоляюще проговорила потрясённая татарочка.
— Ну, они несколько одёжек одевают, душегрейки, шубки — не мёрзнут…
— Ладно, пока лето попробую — но это как-то глупо: ни верхом, всё открыто…
— А ты видала?
— Да у ваших подолы… — А, поняла! — Но как же в них ходить?
— Как-то ходят — я не пробовал; а то и бегают — не угонишься…
Резко смолк…
Но её не задело, ровно продолжала :
— Мне сказали, когда ехали, переодеться в ваше, чтобы не заметно было…
— А стражу так и оставили в малахаях с кривыми саблями?
— Вела уруская стража — ты её перебил… Она и напала, когда я велела дорогу переменить — да если бы мои батыры успели за сабли схватиться!!!…
— Вои добрые, а тот, кто тебя пас — Сугэрчи Батыр!/Доблестный богатырь/. Да и лучник не плох: стрелы летят — никого не видно! Только почто он под телегой лежал, не при тебе был…
— Он должен был меня убить, если схватят — он уже начинал: свалил второго, когда ты первого…
— То-то я не понял, что он так сразу смяк — а если бы он их старшого не сострелил, худо бы было…
— А он говорит, что если б не ТЫ… Я больше всех виновата — как не заметила: стража наполовину урусы, наполовину батыры; меня в возке не видно — сказали одеть урусское, а в нём на коня не запрыгнешь, не уйдёшь…
— Эк же… А стражу перемешали, чтобы изрубить нечаянно; а коли враз не сделается что, на дороге заметно было — послухи наведут… Не простые за вами ходят — я вот тоже только с твоей наводки понял, почто стражу перемешали… Догадливы, бесы!
— — — —
Через пару дней в полдень переполох охватил всю татарскую общину: высунувшийся из свитской избицы старик-лекарь Нурсат-ходжа прострекотал что-то пронзительно щепотное, на что стремительно пролетел Акбарс-стрелок, лёгкой походкой устремилась Ханум, но так, что Хивря, спешившая за ней, неслась со всех ног, подхватив подол — все к избице…
Насторожились — Ждал…
…Отдал богу душу? Я таких воев сразу про всё в одном не видал…
Вышла — как пронизанная светом — сказала без спроса:
— Очнулся!
— Ох… — и что редко-редко делал, перекрестился в полный размах — Добрый вой, спасибо скажи Спасу…
— А не Исусу?
А глаза ослепительно сияли: смехом ли, счастьем…
— У нас как-то всё Спас… — А откуда ханум Исуса знает?
Заговорщически прошептала:
— А я даже крещённая — нянюшка тайком сводила!
— Так у ханум и христианское имя есть?
— Да, Эннэ.
— Ханым, крестное имя разглашать нельзя — извести могут!.. А по нашему как?
— Анна.
И уже отдаляясь, опять стала красиво отстранённой:
— О содержании нашем не беспокойся! Вынес он на себе мою казну — только что первым делом сказал, что зашил золото в тегиляй –оно его и спасло.., а ведь чуть не погубило — с ним не убежишь!!!
— Знать, добро в тебе великое, ханым, коли гриди так верны.
— Но ты же всё равно не хочешь мне служить?…
— Верным буду — служкой не хочу…
— Как Догоняй?
Он дёрнулся уберечь, увидав, как её рука бестрепетно легла на морду, а тонкие пальцы охватили нос самого свирепого волкодава в околотке, от которого шарахались даже лошади…
…А зверина как-то удивительно давил чудовищный рык, почти по щенячьи подскуливая, тёрся и лизал эту руку и сходящиеся на конус фаланги пальцев; пытался засунуться в ладонь всей огромной башкой…
— …ханум, руки не дёргайте…
— А то что? — резко вскинула ладонь; засветилась улыбкой — откровенно смеялась над ним.
Догоняй недовольно заворчал — тянулся за рукой, даже не отрывая лап мордой выше её пояса…
— Гуща, да ты что? Не видал — не знал?! Да за барыней все собаки бегают как за мамкой, как только она выйдет — уж не знаем, чьи они: Жданы-ханум или Гущины — ,смеялась-подкалывала Лоза…
…Во вкопаной истобке-полуземлянке было тихо, прохладно и расползающийся из волокового оконца свет останавливался и опять собирался в зыбкий ком посередь покоя.
В углу, сбоку от печи-каменки, на топчане под шубницей, лежал раненый — из под повязок виднелись лишь глаза.
— …Ханум, хотел бы целовать землю у ваших ног, да встать не могу…
— Арслан-апа, следы твоих ног пролегли через моё сердце — их не коснётся земля…
Но зоркие глаза раненого упёрлись-буравили Гущу — он хотел говорить с ним.
Почувствовав это, ханум встала:
— Бекам надо узнать друг о друге — оставляю говорить одних: только помните — я вам обоим верю…
Тихо звучало:
— Бек, ты стал нукёром ханум?
— Нет, не могу — буду ей верным…
— Степь так не знает…
— Здесь лес, темно… Ты добрый вой — но как ты жив остался? Я видел, как секли — от такого никакая кольчуга не укроет.
Особо выделил КОЛЬЧУГА…
— Два искусства у безоружного против меча: уклоняться от ударов и…
— …Принимать удары…
Заблестевший шар шевельнулся:
— Ты знаешь?…
— Мало.
— Всем поделюсь: верному ханум у меня тайн нет… Только, если я не смогу, будешь её беречь, как я?…
— Буду, бек…
— …Не путай любовь и верность: любящих ханум много — верных мало…
— Мы о том с ней сговорились: служить не буду — беречь буду.
— Сердце моё ты покоишь — я от рождения ханум у её опочивальни с первого крика стою… Имя моё Арслан/Лев/.
— У меня имён много… Просто так зови Гущей — по тревоге можно по вашему Аю/медведь/
Из под повязки послышался тихий смешок:
— Воистину твоё имя… — только бек, ты не Аю/медведь/, а Аюташ /сильный как медведь и крепкий как камень/
— Уважил, благодарствую…
— Входи! — позвала повязка…
В истобку неслышно спустился по ступеням Лучник.
— Слушай волю Госпожи!…
Наклонил в поклоне голову, правая рука ладонью легла к сердцу…
— Отныне после Госпожи мы во всём слушаемся батыра: на людях он Гуща; по тревоге Аюташ или Аю! Назови ему своё имя.
— Я Акбарс/белый барс/, на войне сотник, у твоего стремени.
…Эк у них — даже имена по чину: Лев, Барс — куда уж нам, медведям…
— Аюташ будет лучше, Арслан-аба — …И как же она скользила-спускалась во вдруг просветлевшую истобку…
— Нурсат-хаджи сказал, что ты выжил — теперь восстанавливай силы, Арслан-БЕК. — чётко припечатала последнее.
— Ханум…
— Это воля брата и моя!
…По распоряжению на звание так она ханша?…
…Тогда я тоже… Федя-бек?…
— Аюташ-бек, отойдём от раненого; Акбарс-улло, посмотри, что ему нужно; спроси у Нурсат-оглы, что надо купить.
И, повернувшись на последней ступени, стала… Подниматься? Восходить?
…Выше всех — Недостижимая…
…Мерцали звёзды, слился в единую сень лес; молчала земля — открывалось небо…
Тихо говорила:
— Арслан-аба железный: завтра будет вставать, через неделю сядет на коня — через две срок нам отъехать, Отай…
— …Да куда же, ханум? Не зная к кому, без дорог-путей? У вас всё переломано, обманно — сами же говорили…
— Отай, скажи как раньше — Говорила…
— Ханум сама говорила…
— Не знаю, но за мной крадётся беда — уведу её за собой!…
— Ханум, волк от охотников быстро бежит — лиса от охотников в норе лежит: волка загонят — лиса отряхнётся…
И уже серьёзно — основательно:
— Про здешнюю людову не бойтесь: тут не по удачу прячутся — на каждом свой крест: кто оплошает — сгинет со всеми.
— Но тогда мне и людям моим нужно жильё…
В полутьме блеснули разухабисто-белые зубы:
— А ханум не слышала, как топоры звенят?
— Слышала — не спрашиваю: у меня свои тайны, но и у тебя свои…
— И какие же за мной ханум тайны приметила?
— А вот уходишь ты утром в лес, но то берёшь с собой собак, то не берёшь, а по деревьям стучишь каждый раз одинаково — как бы всё одно у тебя дело…
…Эк!…
— И пошто Ханум такая умная — не укроешься…
Тихо сказала, более себе, чем ему:
— …Лукавы женщины — но всё равно в конце
Они окажутся в мужской руке…/Фирдоуси/
А ночное небо темнело и раскрывалось мириадами звёзд, отрывало и уносило от земли, трав, дерев — топило думы, отпускало души…
Хаким и Знахарь
Но радость оказалась преждевременной: через два дня Нурсат-ходжа стал сумрачным, а Ханум тревожной — на третий уже не скрывали: Арслан-бек лежал в жаре, то пытался улыбаться, но вдруг впадал в беспамятство, и тогда срывались вздохи-стоны или обрывки команд… В сёдла! Стрелы на лук! В сабли!…Вырывались кусками жизни из меркнущей памяти…
Гуща дважды на день приходил проведать, после обхода в полдень, и под вечер… Раз увидел, что какая-то молодуха приникла к волоковому окну — заслышав его взвилась-улетела…
Лоза?! А ей то что?
Наконец, прорвалось:
Перед ним, вышедшим из леса, встала Ханум, бледная, с отчаянно-потерянными глазами…
— Отай, беда нагнала меня: Арслан-апа умирает…
Сникший, надломленный, через её плечо говорил Нурсат-ходжа:
— Я ничего не могу сделать: нужны травы агдым, аргун, жильбек — но они есть только в степи!!! Он жив одними иглами — но вчера у него пошло чёрное пятно… Его не убрать — нужны травы, а я лесных трав не знаю!…
Антонов огонь?
Беда…
— Сколько сможет продержаться?
— Дней пять…
— Через день будет травник — он все травы знет… Лоза, брысь к Севрюку, пусть не мешкая пригонит из табуна трёх лошадей: двух самых шибких, третью крепкую, смирную. Овса на три прогона лучшего — сам поедет со мной: дорога?…Всякая! Харч на два дня без готовки на троих соберёте с Постей. Отъедем на зорьке…
Утром, до восхода, два всадника на добрых горячливых конях и с покойным сильным меринов в заводе исчезли в лиловых сумерках — день навис тяжёлой одуряющей жарой и к ночи разразился беснующейся грозой и свирепым ливнем…
— — — —
Два дня тянулись в ожидании, сначала томительном, потом нестерпимом, от жары ли, набросившейся косматым кроваво-красным солнцем, от одуряющей ли прели иссыхающих болот. На вторую ночь у постели Арслана-апы обеспаметела Ханум — Хивря унесла её в гущину истобку, раздела, растёрла тряпицами с холодной водой; просидела в ногах до утра; отпоила молоком… Арслан-апу до зари стерегли Постя и Лоза…
Уже за полдень третьего дня к починку выехали три всадника: двое покойно-привычные, третий, в подряснике и скуфейке, полулежал на терпеливом мерине, безнадёжно отдавшись судьбе.
Гуща, соскочив с обрадованного коня и поддерживая рукой обессилено сползающего батюшку, отдавал распоряжения людям:
— Севрюк, тороки неси в скудельницу; будешь свободен два за день — четыре дня твои… Постя! Севрюка кормить вволю; медку и бражки досыта — прихлебателям ШИШ!
…Как ни бежали бабы, впереди, лёгкой кобылицей, летела Ханум, они за ней: тёлки, коровы…
Подрясник верещал на девок:
— Кыш, окаянные, сейчас гасник спущу — всё стёр неладный… — ,махая на мерина.
— Девки, набегай, сейчас поп покажет, откуда детки идут! — …опять Лоза, будь ей неладно…
Бросив повод загордившемуся мальцу, шагнул-поклонился Ханум…
— Прости, Ждана-ханум: лошади в грозу сорвались — день потеряли. Как Арслан-бек?
— Апа без памяти… Кого привёз?
— Это травникам травник: коли какой травы не знает — её в свете нет. О лечбе по-ордынски говорить может: где-то нахватался, может и у вас.
Вприспешку доковылял Нурсат-ходжа; вопросительно взглянул на Гущу — потом пристально на сыпавшего подсоленными словами черноризца, уже распрямившегося и набравшего задора.
— Это… Хаким?
— По нашему травник, лекарь — ты не смотри, что он бызун…
— Его имя Ныко Дым?
— Верно! Откуда знаешь?
— Он в Булгаре и Сарае знаем…
Как-то сразу отряхнув егозливую скоморошню пошёл на них остепенившийся подрясник — шаг в шаг поплыла ему навстречу достопочтенная чалма.
— …Два гуся делят порося…
— …Двум орлам как в небе разлететься…
…Сорвалось одновременно — вскинулись смеющимися глазами…
— Салям алейкум, почтенный ходжа.
— Алейкум салям, уважаемый Ныко Дым.
— Почтён тобой, воистину славный ходжа Нурсат.
— Ждём твоей мудрости, отмеченный аллахом Ныко Дым…
И сразу отбросив сомнения и настороженность, пошли нога в ногу к болезной истобке, переговариваясь на какой-то русско-татарской тарабарщине, остепенившей базар.
…На пороге избицы одинаковыми взглядами пригвоздили толпу и почтительными поклонами удержали Ханум и Гущу — вошли, плотно закрыв за собой дверь… Слышно было, как Акбарс отогнал любопытствующую Лозу от оконца…
…Ждали долго — вышли озабоченные…
— Нужна свежая человеческая кровь…
…Ох!!!
Народ шарахнулся…
— Возьмёте мою — отчеканила Ханум.
— Госпожа, годится не всякая кровь…
— Сгодится, берите мою — вызвался Гуща.
— Я даю — сорвался Акбарс..
— А у баб, что, и кровь хуже? — опять Лоза…
Гулькнули смешки
— Жидка у них больно!…Бурлит-кипит, через край норовит!…
Но Никодим серьёзно ответил:
— Всякая кровь человеческая Христова-Аллахова — какая лучше сама скажется…
На эти слова людоба стала быстро редеть: кто на конюшню, кому до топора, которой за веретено…
Осталось немного — их и осмотрели…
Переглянувшись — сразу отказали Ханум…
Потребовав согнуть руки в локтях, пощупали и уволили Гущу и Акбарса:
— У вас тело железное — кровь брать плохо: резать глубоко, а выйдет мало…
…Остались Хивря, Постя и Лоза…
— Чья кровь лучше — попытаем…
По одной подводили к постели усыплённого Арслан-бека, накалывали шильцем палец ему и женщине, отжимали по капле в чашку — смотрели, как они сливаются и какой цвет, с оглядкой друг на друга неуверенно согласились, что Хивря и Постя годны… — и разом закивали головой, когда слились капли крови Арслан-бека и Лозы…
— Эта!!! Для него наилучшая!..
Почтенный ходжа даже оказал вежество по восточному — пересказал на русский Гуща:
— …в прошлой жизни ты наверно была его любимой сестрой!
— Татарину? Сестрой? — Очень надо!…
— Кыш-кыш, ступайте — выгнал всех бездельных Ныко Дым-ата…
— — — —
…До сумерек в сочувственном молчании держался кучкой народ у истобки: приходили — уходили. Бегали туда-сюда Хивря, Постя; вышла с поднятыми к плечам голыми руками Лоза: побледневшая — вели, поддерживая за локоть, с одной стороны Постя, с другой нукёр ханым Акбарс: почтительно расступились…
…Ночью, сидя у летнего очага вокруг похлёбки на тагане, выпытывали Постю:
— Ну, что там? Колдовали? Заговоры читали? Бесов звали?
— Ой, бабоньки, страх-то какой: сначала Лозу к чурбану привязали, рукава закатали и хлебным вином — ей-богу — всю до плеч обмыли…
— …Потом как дрызнут по ямке — кровь, дринк-дринк, в скляницу: ей сразу татарву оттирать…
— Да не так говоришь! Сначала оголили его до срама, протерли чем-то воньким…
— …Верно! Верно!
— …а потом как мучкой посыпали…
— Да-да! И стали быстро-быстро кровушку Лозину втирать…
— А Акбарка-то что-то в склянице мешал долго-долго, а потом яйцо куриное положили — Постя только что снесённое принесла…
— Ох, нечистая сила!…
— Верно, верно!…
— …А мы и не смотрели, пока Никодимка не заорал!…
— Да-да! Где, — рычит, — это… Лексир? — Схватил и давай по ухоженному опять втирать — себе на руку льёт и по телесам.
— А ещё что: когда Лексир втирать начал — гнояки уже не было…
— Ей-ей, рубленное всё как в рубцах сталось, а води-желти нет…
— Ух! Ах! Ну…! Ей, нечисто… Мёртвая Вода?
— А ранищ-то сколько было в татарне — на десять смертей пересчитать!
— Да уж — живучие!…
— Не живучей Гущи!…
— Да Гуща-то ни одной не допустит!
— Ай, верно…
— Ну, а дальше что?
— Да и всё, только Лоза белей мела стала — с двух рук кровопивили…
— Ну, Лоза за то с них кровь со шкурой возьмёт — и мяса не забудет!
Захохотали:
— Уж возьмёт — возьмёт: лопухами костыги прикроют!
Зазубоскалили, поминая старые счёты с Лозой…
— А он чо, в беспамятке лежал? Не шалыганил?
— …Ой, забыла главнючее! Лоза подглядела: как всех вышарили они его трогать стали, щупали али как, а Никодимка-Козёл всё говорит: да ты стони — кричи, а то не понять, что где, а Нусратка-Стручок толмачит. Они ему руки-ноги туда-сюда вертели.
— А он как, в одеже?
— Да ты отпетый дурной?! Весь голёхонький — до уда!
— А он и правда… порезаный?
— Иди, Лозу спроси — она и тебе отрежет!
— Тьфу на вас! Чо дальше делали-то?
— А тут уж совсем: Нусратка-Стручок достал какие-то… Как спицы, только разные, и давай его тыкать туда-сюда.
— До крови?
— Да отстань — совсем дурной; говорю же, как спицы, не шилья — а он вдруг взял… и приспал!
— Бесов прогнали…
— И чо, заговаривали?
— Не, Лоза говорит — молчком, без заговоров: Козёл только смотрел — Стручок тыкал…
Помешивая наваристую похлёбку, ровно и чётко положила конец многословию Постя:
— Бабоньки, она конечно змея змеёй: оплела Гущу — не шелохнется, но за своих людей волчицей стоит…
— А собаки-то как к ней льнут…
— А я чо вам, тугоносым, говорила, — взвилась Хивря — , да я за половину того, что она своей людови делает, за моей бывой барчуткой на коленях бы ползала, след в след лизала!
— А хорошо бы…
Замолчали: проговоришься –отвалится…
**************
На другой день, по утру, Гуща зашёл к раненому — но ханум уже была там: по синеве вокруг глаз с ночи…
Без вопроса сказала:
— Спит, не стонет — чернота дальше не идёт… Отай, до тебя приходила эта… Муха Неугомонная — просится у постели за ним смотреть. Я бы Постэ и Хирэ доверила — а эта… Не язык — шайтан!
— Ждана-ханум, Лоза в любом месте ещё та заноза — но только кто приболеет — она тут как тут: первой прибежит — последней убежит; от щенков до мужиков — все! До тебя Догоняй только ей позволял всё с собой делать, в пасть залезть, латку брать — она его щенком не облизанным из-под лошадей выхватила; поначалу с собой брала спать: по мамке скулил.
Ты посмотри: она баб-мужиков до небес костерит — а они только огрызаются…
/…прости, ханум, ты и сама, ей-ей, такая же…/
— Вот как? Тогда пусть! Но её одной мало…
— Возьми Гапу, ну и кого найдёшь — Постю нельзя: на ней припасы, кухня, готовка…
…Примолкла — глядела через него куда-то далеко…
— Ханым тревожит что-то?
— Отай, ты бываешь в Москве?
— Куда без неё: весной рыбу, летом рукоделье, извоз; осенью пшеничку — у самой-то только рожь; зимой мясо-убоину и опять извоз… Вот хотел сказать: через пяток дён съеду опять: мужикам железо, бабам на рукоделие — не бери в голову: за меня будет Сом и Постя: им наказано, что ты скажешь — делать… Что не скажешь — как сами знают!
— Тогда я тебя нагружу… Думала, у меня до того время есть — а его и нет…
— Всё сделаю, Ханум!
— Перстень мой у тебя — сумеешь на нём проверить… — , далее она продолжала тихо и чётко — он становился всё более и более серьёзным…
…Споткнулась вдруг на полуслове :
— Да что это… Я тебя прямо в свою беду тяну!…
— Ждана-ханум: беда на двоих — полбеды… Что ещё?
— Я запишу наказ на шёлк, полотно, нитки, иглы, пяльца — не сидеть же здесь без дела. Зайдёшь к персидским и хорезмским купцам: прочитают — подберут… Вот платок моей работы — сообразят, что добрать; если спросят, откуда взял… На дороге нашёл!
— Платок могут узнать?
— В Сарае узнали бы…
— Ханум желает, чтобы поверили в её смерть или что она жива, знак подаёт?
— Что кто-то, вышивающий как я, до земли урусов доехал, а что с ним стало — неведомо. Те, кто меня пытались убить, точно знают, что не убили… Но не знают, кого они должны были убить — и не знают и пославшие их, кто уцелел… Отай, больше не спрашивай — у меня не станет сил положить на тебя свою беду! Главное, узнать, на кого можно ещё положиться — и из кого искать верных… Не скоро….
— Значит, чтобы первые со всех сторон боялись — вторые ждали, когда позовут…
— Но по следу побегут…
— Пятки резать — найдутся и ножички… А и здесь стажу приставить надо — я старшого приведу.
Через неделю раны, кроме слабости и перевязок, от Арслан-бека отстали — вот только Лоза пристала, как банный лист. Злилась, когда Постя, Хивря или Гапа пытались подменить — народ помалкивал: от Лозы можно получить не только поленом в лоб, а и вилы в бок….
Ввечеру подошёл к новым хоромцам — стояли в стороночке за деревьями невидимо с починка; ханум со свитой перешла в них двумя днями ранее. Пришёл с Сомом и ещё одним, столь взрачным, что Акбарс, теперь личный телохранитель Ханум, выразительно положил руку на поясной кинжал — рубленный шрам наискось пересекал лицо через вытекший глаз, другой жёг-сверлил в постоянном движении ни на чём не останавливаясь…
— Вот, ребятки-братки, Ждана-Ханум, над всеми хозяйка — что скажет, делать бесперечь! Ждана-ханум, Сом старший над мужиками, он на воде и сплаве –коли что, поднимет всех. Это Волк Калеченый, будет хоромцы снаружи сторожить — где и как, вам не узнать, но если скажет уходить — уходите с ним: он знает куда. Я туда буду…
Свистящим полушёпотом заговорил Волк:
— Дощаник-то пригнали? Снаряжён?
— Вчера поставили, где сказал — с воды не видно.
— Ладно, сей час мои работнички перегонят — другим знать нечего…
Сому это явно не понравилось…
Заговорил Акбарс — перевёл Гуща:
— Сом-апа и Вылк-апа к дому ходите одни по тропе: вокруг волчьи ямы. Кто с другой стороны выйдет — стрела. Чужой выйдет — стрела.
— Собаки у нас без привязи, сбились в стаю: чужих рвут сразу, что волков, что людей — заметил Сом.
— Где Ханум и Лоза, там и Догоняй — держите его здесь! — подсказал Гуща…
Встали, поясно поклонились:
— Ну, ханум, мира и покоя вам — доброй дороги нам: завтра на зорьке! До второй седмицы будем…
…Показалось что ли, как то дрогнули её глаза, когда говорила отстранённое напутствие..?
Светел лес — темна дорога…
Выехали без спешки: туманы с низин ещё не сошли, но солнце уже распласталось на полнеба. Собрались в трёх четвертках статистых мужиков, неприметно, но хорошо вооружённых: кистенёк — топоришко под тряпицей у руки; тулы с луками плоские не топорщат попон, как и кольчужные нагрудницы-спинницы свиток, а стальные подбои не морщат шапок с кистями и засапожный нож — голенища. И кто усмотрит пук сулиц в в одной из четырёх торок?
— Ах, да, и наружу оружие есть: кривоватая домодельная рогатина — как же на дороге от волков, медведей, лихих людей!? Отбивает рвение искать что-либо ещё…
На сретенье с большим шляхом ждали недолго большой многотележный обоз — а в нём и полдюжины своих… Подъехали двое хозяев: осадистые, добротно одетые, тоже в оружии: у одного чекан под рукой, у другого тул и топорец у седла.
— Гуще Ивановичу здоров будь!
— Гостям на добром слове — к здоровью барыша!
Окинул взглядом растянувшийся обоз, поперечил — благодушно — всё как всегда…
— Ай, добытчики, опять перебрали: сговаривались на тридцать возов, а тут сразу за сорок будет — сторожам не станет быстро поспеть: то концы, то середина впусте…
— Гущенька, да ты одним видом разбойничков шугнёшь!
— Волчат шугнёшь — Волков раззадоришь… Вот что, один четверток спереди пойдёт для упреждения — я с двумя у последних телег: коли что, по бокам чистить и в разгон на голову и конец ходить. Ваших мужиков побойчее и со своим интересом в передние и задние поставьте, да побольше: из середки телегу на дороге просто не выдернуть, даже если возчик сбежит.
В сторонке придерживал коня, но внимательно прислушивался молодой купчик, ладный, щеголеватый, щёчки в яблочки — одежда-обновка ещё чуть топорщилась; чей-то сродник, или впервые посланный на далёкий торг для научения…
— Эк, да у тебя самострел?!
— Ей, из Новгорода, от немец!
— Эх, хороша Маша — да не та каша: долго крутить, пока стрелу наставишь — в лесу лучок покороче много опередит. А в поле татарский лук и вдаль не хуже — Пять стрел на Одну…
Вспыхнул как девица пристыженная:
— Так что, совсем плох?!
— На зверя хорош: в готовности сколько хочешь и вгонит глубоко — да и руки мягкие, купецкие, тетивой не тянуть-рвать в кровь. Ай не так?
Купцы благодушно засмеялись:
— А с Гущей Ивановичем и ничего не нужно.
Хозяин самострела ещё дулся.
— Да не серчай — нет оружия без изъяна. Самострел хорош из-за стены: его жено и малолеток за день освоят. Против бронника и копейщика он лучшее всех: с него можно и лёжа брать, а лучнику надо в рост стоять — тут ещё посмотреть надо, что справней.
…Будто тёплой водой полил мальца — сразу накрепко тот к нему привязался…
— — — —
…На втором прогоне муромские леса начали редеть: выезжали к рязанскому ополью и Ордынской дороге — вечерелось…
Остановились у придорожного стана с харчевней; за плату: коновязи, навесы для телег с товаром — ну их к бесу, ночь светлая; кони под присмотром распряжённые…
Сами, чтобы не докучать работникам — первая ночёвка задаст духу на всю дорожку — отправились в харчевню.
Купцы, шумно-говорливые — отпустило сердце по хорошему началу — прошли на чистую половину через общую гридницу, где притулились три-четыре питуха…
…Гуща на входе окинул покой равнодушно-ленивым взглядом — сесть с купцами в «чистой» отказался, надо, мол, за сторожами присмотреть-приструнить, чтобы сразу в службу вошли…
— Эй, малый, бражка есть?
— На меду и на бруснике.
— Вместе? Порознь?
— Порознь.
— С холодка?
— Не, у нас только подполье.
— Неси жбан на бруснике.
— Две кринки в полведра?
— Неси! Да куда ты сразу! Не знаешь что ли: Барин — неси! Холоп — пронеси!
Гуща почесал голову, как бы что припоминая, и тихо спросил:
— Что слышно, на дороге шалят?
— Да не так чтобы…
— Про кого говорят: Щука? Слепень?
— Да нам откуда…
— Никшни — без руки в муромском лесу осесть…
— Говорят… какой-то Зоря — я не знаю…
— Тихо, я не правлю путь чей там послух с пустой чашкой в углу сидит — шепни ему: ведёт обоз Гуща, на копьеце косынка жёлтое с чёрным — Отец-Солнышко, Земля-Матушка… Чтоб худа не было — пусть знают.
— Да я…
— А коли мамка не твоя — спроси у хозяина…
Скользнул в неприметную дверцу, скоро появился с двумя крынками — ставя на стол, тихонько сказал:
— Велено: как скажете — бражка от заведения…
Прошёл к послуху в угол… Возвращаясь, хотел миновать Гущу побыстрее, но тот не склонен был его так сразу отпускать:
— А что ещё в народе говорят?
— Да ничего… Вот только из степи — какой-то мор объявился, страшенный, «Чёрной Смертью» зовут — у Орды войско на Сурож ходило: всё как есть перемёрло, один хан вернулся.
— Холера?
— Не, говорят хуже; не с воды — пятна какие-то чёрные…
— Бегут?
— Немного: жёнки, детки… Попы-божули некрасиво поступают: деток на людях от мамок отнимают в монастырь крестить — смотреть нельзя, как матки надрываются…
— За ножи хватаются? Дерутся?
— Хе, там же княжья стража: Ивана Ивановича, великого, рязанского.
Зашёл повеститься к купцам — они уже хорошо присели вокруг поросёнка, а особенно веселели от двух разбитных девах, ставящих на стол, и вот-вот готовых присесть… Скучал-мешал только молодой.
— Ну, Гости, понесу свои кости — и молодому купцу-самострельщику:
— А пойдём к нам: самострелом похвастаешь — баек послушаешь; ребята днём косачей залучили — может, поделятся…!
— Я счас!
И служкам:
— Две крынки бражки с мёдом и порушьте поросёнка-годовика с хреном!
Купцы были явно довольны — отпустили с напутствием:
— Гуща Иванович, мы на тебя про отрока в надеждах…
Гуща успокоил:
— А и не бойтесь — присмотрим! Напоим — не упоим; а и жизнь ему самому надо крутить — вертеть — поворачивать!
…Ах, дороженька — раздолье: до самых оковских перевозов никто не беспокоил, а ведь наезды были, даже на ордынский караван с великокняжеской охраной — будто бы целое сражение!…
Москва бьёт с носка
Принимают в град Москов дорогой гостей с Ордынской дороги ласково — через Балчуг, замоскворецкое болото, а и далее, на виду грузно-дубового Кремля, играюще — ухмыляющегося по верху разноцветьем теремов, всё вправо — вправо по бережку до повремённого моста — и опять же не в Москву, в урочище Болваны, где сходятся две дороги: Владимирская и Ордынская — из Москвы Болванская — , добро пожаловать, гости дорогие! «Святое перепутье»… Да сколько тут иного, с подходцем — подкольцем, московского: вот втекает в Яузу…, а вы не знаете, что выходили ещё одну переправу, через Яузу, реку не широку, не глубоку, но берега топки, и ручьи-потоки…
…Ай, да куда вы, за Яузой не Москва — Подол: взбирайтесь по нему, тароватому, торговому, муравьиному через лавки, лавчонки, закоулки, избёнки — ни одной прямой дорожки… Безнадёжно гадать чужаку, куда идёшь, где выйдешь… И не капкан ли это тому, кто влетит сюда наяном — захватчиком, и вспыхнет на том общим пламенем с морем-муравейником… Ведь выставлено торжище прямо-таки намазанным калачом — даже вала нет, так, палисад от… Кого? Выходов, проходцев, дырок, ямок, лазов не меряно: хозяева знают — прочим не почто… И всё с улыбочкой, прибауточкой, по московски ласково… Вот ведь незадача — вроде бы и благостно и лепо назван стекающий в Яузу ручей Золотым Рожком в память-почтение от митрополита Алексия о цареградском Золотом Роге, но кто про то вспомянет, коли простецы зовут его Золоторожским… Рожа, она всем ведомая рожа!
Трижды поворачивал обоз, прежде чем подъехал к неприметным воротца — да тын высок — перехватившим улиту улицу в тупичок: но как в удивление развернулся за ними широк двор, ухвативший и вправо и влево по усадьбе и входивший оградой на четыре-пять других улочек-тупичков — по которым в случае можно и уйти. Со всем нужным подворьем: конюшни, сенники, дровяники, с жилыми связями, баньками, а главное с амбарцами, кладоушками — всего и не углядишь…
— Будешь тут, Гуща Иванович, или свой постой имеешь?
— Не, у меня дел по Москве много — один четверик при вас постоянно будет, не сходя с подворья., Коли нужен, днём поднимите тот ворот, и в било редко ударяйте, на сполох бейте часто — я сам или Севрюк объявимся, на сполох со всеми. Ну, распрягайтесь — Клыч, твоя стража! Жди смены утром.
На следующий день — Бабушка-Середа — обошёл места, с чем наговаривала Ханум, всё примечая, иногда поспрашивая отпетых христорадников… Присел в паре харчевен — как-то узнавая его возникали — подсаживались некие люди, без примет, служки ли, посадские — уходили незаметно… К вечеру плотно угнездился в корчме — тут подсел к нему человек, по чернильнице на поясе со связкой перьев уличный писец…
Перебрасывались словами: как там в Муроме? Будет ли лето с татарами… Что в Москов?
— На Коломне слышал: поджоги у вас?
— Говорят так — многим не люба Москва, особенно тверским… Да и владимирским…
— …и рязанским, нижегородским, Новугороду.
— И не скажи — с чего бы так?
— За удачу, знаешь ведь: не жалко, что моя корова сдохла — жалко, что у соседа жива.
И уже к делу:
— Вот у меня забота до больших дюдей — посмотри сказку, таковы ли написаны?
— Так,…Так,…Так — эти трое наибольшие гости: двое с Сарая, один из Персов. Чем заняты — не знаю: у них дела про князя.
— А с деньгами у них как?
— На наш счёт не меряно.
…нужные люди были на месте…
— А ещё у меня золотошвеи появились — завлекательно, но к рукоделию заказали неведомо что. Я в незнании, наведи, кто поможет собрать, да и куда рукоделие пустить… Образец есть: не их работа, но говорят, под такую смогут.
— Пораспрашиваю — бог даст, завтра к этой поре узнаю.
— Вот грошики. Ну, иди — я после. Плати сам — сели будто случайно.
Напоследок незадолго до перекрытия улиц зашёл в неприметный питейный дом — хозяин, не спрашивая, провёл в отдельную каморку, поставил крыницу хлебного вина, накрошенного ржаного хлеба, молодого лука, крупно посоленную рыбью полсть.
Выдержав положенный срок, в каморку вошёл рыжебородый скуластый мужик и только внимательный человек заметил бы в ленивой развалистой походкой подобранную жилистую силу в дополнение к которой намётанный глаз Гущи уловил качание кистеня под свиткой, пропущенного через карман.
— Полену здраву быть!
— Гуще по дорожке легко ходить!!
…Лишь немногие в Москве знали это его уличное рекло…
Сели, чокнулись, приняли-занюхали хлебцем, закусили рыбкой, поправили дух лучком… Одобрительно кивнули!
— Чего нудишь?
— Нужны послухи и люди — много. Быстрых и с головой.
— Первых много — вторых смотря на что…
Пуща, без имён и мест, назвал нужное…
Полено слушал, прикидывал…
— Сделаю, но деньгу имей!
— На сколь сделаешь — получишь всё.
— … И ещё будет дело постоянное: смотреть, не тревожить — меня ведомить: всё, что об Ордынской Стороне на Москву идёт…
— Э, да это же дела Теремные — за них дыба и кол!
— Ничего не делать: смотреть, слушать — только тебе передавать. Тут мальчонка, девчонка, палатная служка лучше Соловья Разбойника: тому столом услужить, тому стопочку подлить; не красть, не лезть — слушать, смотреть… Эк, улицы перекрыли!
— Я тебя нашими дорожками проведу.
— Нет уж, здесь и ночлег устрой — на дыбе легко, когда знать нечего.
— Ночлег запросто, уйдёшь утром.
И прихвастнул:
— А от меня всё равно не скроешься — и не заметишь, что пасём!
…Что у трезвого на уме, то у пьяного на языке…
— Ерёма, твои штуки про мету и пёсика уже и за Муромом потерялись.
— Ты… Откуда имя знаешь?
— Я много знаю, да о стороннем, как ты, не любопытствую. Это дело такое, что я бы хотел как меньше знать: мы в нём комарики — положат на одну руку, хлопнут другой, только кровинка останется… Да и той нет! Потому тебе говорю, что нож уже к твоей шее приставлен — теперь всегда это помни!
— Я не-не, Гуща Иванович.
— А коли так — поживём, хлеб пожуём! Ну, давай ещё по одной и на сон…
— — — — —
…Ай и хороша была спаленка Поленова другана — да не столько широким топчаном, тюфяком — сенником — периной — простынёй — наволокой — меховой полстью, сколько тремя выходами: на двор, в подвал, на крышу подворья…
Ушёл — никто не видел, не слышал — , когда ночная стража сняла цепи…
— Бес он, что ли? — выдохнул хозяин хазы, зашедший вместе с Поленом разбудить гостя — Ушел, ни одна собака не взлаяла!
…Право говорят, с Тучей не шути — Гром грянет — ,перекрестился духовно Ярёма…
А быстрые ноги несли охотника по набухающей, просыпающейся Москве: заскрипевшей воротами, зализавшей колёсами, затопавшей копытами; и зашуршавшая тысячами лаптей — зевающей, охающей, плюющейся; и всё быстрее: вдавливаясь, вплетаясь, уминаясь, сливаясь — и вот он, обуровненный, слитно-нераздельный гул, несмолкающий крик, писк, плач, смех, вопль — всё в себе, всё куда-то… Несёт!
…Но только посмейте — подвернулся язык — оговориться «мАсква», как высунется из потока один-два и наставительно-внушительно поправят:
— Не «мАсквА», а мОскОв! — не греши, мил человек, у нас кАлАкАлов нет — у нас КОЛОКОЛА… Это лезет к нам дрянь всякая с полудня и с вечера: А пАчАму? А чАво? Тьфу: ухорезы да латынники!
За день Туча — так его переиначивала на свой нюх и погляд Москва — пробежал её, необъятную, если ходить как положено из улочки в улочку, всё кругами — нигде прямо: в Москве-матушке все улицы кривые, а поборы прямые; и невеличка — коли по тропочкам, проходцам, где передами — где задами…
Туча знал её как облупленную: обежал дважды — приустал на третьем: покупал, сговаривался, отдавал, принимал; где-то присаживался — где-то на ходу, с иными под улыбочку — с другими не поворотив головы… Дважды оказывался около подворья; не заходил, смотрел, нет ли условленного знака — не было…
К вечеру оказался в корчме, да не в прежней — писец появился сразу… Так же присел, с вежеством спросил, не ждёт ли мил-человек кого ещё, не нарушу ли — он бы и пересел… И так же, невзначай со стороны, заговорили. Так-сяк…
И между делом о деле…
— Про гостей: у них толмачи у двух наши, у одного свой татарин — я ему уду закинул. Но хозяина со слов беспокоить не станет — надо что-то показать, а как это…
— Можно. Передашь: есть продавец с перстнем, небывалым, непонятным — ему с рук в руки попало. Серебро чудное, крепко как сталь, а камешек чёрный, но твердущий, как адамант; и надпись на нём как на печати мухаметданова. Я её на балясине с покрасочки оттиснул — её и отдашь на показ. Вот, бери… За тобой завтра будет от меня догляд — не ретись… Коли что — заступятся. Это не княжие люди, а гостинские — можно и ослопом не до смерти… Как с золотошвеями?
— Тут что-то ладно — не ладно. Что вписано всё нашли, а как плат показал… Смотрели, цокали — сказали, под это ещё три шёлка надо прибрать: сами достанут… А потом один выпучился и другие тоже. Я то по агарянски кое-чо на слуху: всё время два имени говорили, а потом ко мне — где, да где взял… Я говорю: доносчик один приходил, его не знаю, поручение мне сделал — завтра будет… А плат силой почти взял обратно… …Гуща! Что с платом не так: они сразу камень-квасец принесли, а тот кровь показал…
— Плат не с добра: нашли у дороги подпаски — он и вправду в кровяке был. Сполоснули, застирали… А с чего они зауросились: с Оковского леса кольца едва ли не вместе с руками несут?
— А как один имя татарское шипнул, они и взвились…
— Сколько их было всего-то?
— Я к двум подошёл в Шитном ряду — они ещё одного звали. Он первый и пришипился. Да два так набежали… Да-к я с бранью плат то вернул — спасибо, ярыжки рядом сказались. Обещал завтра за шнитвом зайти ещё раз.
— Плат мне дай — скажи, продавец про кровь испугался и бросил от греха подальше в огонь. Тебе точно мои мужички с руки будут — пойдёте прямо, не таясь!
— А… Кровь?
— Им та кровь ещё страшней — не посмеют.
— Гуща, а если…
— Припасена у меня для тебя одна норка, тёплая, хлебная — пристанешь на всю жизнь!
— Ну…
— Но теперь ещё одно — надолго… Ты писарей при «путях» знать знаешь?
— Кой кто есть…
— У меня дела с Ордой приключаются — а там Три на Десять ханов, а ханят не меряно головами в свайку играют: приедешь с товаром — приплатишь головой. Вот твои бы и посматривали -послушивали вести, что там, кто главный, кто ярится, под кого ходить… Это дело серьёзное: сгоношились купцы, обиженные на сурожан, ходить на Шемахань, минуя Городец и Нижний
— Это… А ведь есть! И ордынские дела к нему ходят — но списывать ни-ни!
— Да окстись ты — мне только: Хану-Мусульману Аман, Хан-Басурман Якши и кому там подарки носить. Вот и задаток тебе и ему — а по первопутку положим и сговор.
— Так бы и ладно…
— Ты осмотрись — тут дело большое: ухватишься — само повезёт…
..В вечеру добрался до неприметного домишка — молчаливая хозяйка накрыла на стол, застелила постель. Уснул мгновенно…
— — — —
С утра опять пошла гонка: забежал к купцам — как расторговались и когда домой? — и каким путём, посуху или водой?
— …Да мы бы водой — товару ходкого навезли, цену сбили — только бери, но на гужах не вывезешь… — Да как с обозом?
— А продайте всё, а товар…
Чувствовали купцы, нечто происходит мимо них — но вроде бы к лучшему слушаться…
С Севрюком был другой разговор:
— С четверком станешь у… и нужного человека переймёшь — проводишь до… И двух приставишь для спокоя.
Потом был полдня в Зарядье: снял кладовые-скрывицы, сторговал ладью добрую, три дощаника.
К вечеру ждал на постое у караульщиков.
Севрюк с ребятами пришли запоздно, перед самым «закрывай ворота, спускай собак»,серьёзные:
— Всё по твоему, в заделке сидит — как бы и не рад…
Пошёл туда — путём особенным: в дырку, огородом, через баньку во двор… Уже на пороге Писец набросился:
— Туча, ты во что меня втравил?!
— В дело большое, наваристое — и опасное — ну, рассказывай.
— Наперво был у больших гостей, балясинку передал. Потом в ряды, а там… — Верно ты сказал: не сдобровать, коли бы не твои пугалы. Всё для шитва взял, что условились — сказал… Было их трое прежних, да ещё двое какие-то другие, набольшие — а человек пять в сторонке стояли, сущие душегубы. Но твоих увидали и только смотрели. Назад пошёл как ты сказал — а там страх, как твоя перемена вышла… Шиши со мной за ножи — а твои-то кафтанцы распахнули и кольчуги показали: даже я испугался — сейчас зарежут… Сказал, что лучше сдамся. Так и разошлись…
…О том, что за Севрюком с Писалом шёл ещё один неведомый послух, Пуща промолчал — его, как бы случайно побили пьяные нищеброды на той улице, где все своих знают — а прочие не суются. Занятная уличка, Похоронка. А почто севрюковы мужики в то пропащее место зашли, да кто местных пьянчуг хлебным вином нескудно надарил — поди знай…
— Ну, ладысь, ты винца хлебни, да и ложись — пару деньков здесь поживёшь, пока дело не засветится, а я тем временем хозяина на тебя наведу…
— — — —
С утреца, зайдя к Писцу, Гуща ещё раз участливо, и чтобы слово в слово, опросил Писца, как что было, да кто и как говорил, и каков на вид и по ухваткам — потом сказался ждать; и, обмолвившись с Севрюком, отправился по делам…
…Сначала в берлогу к Полену проплатить за дело: тот встретил хмуро, но сразу повеселел, получив к докончанию и верх :
— Не харчись, «деткам» накинь: страху на весь Подол навели — любо-дорого!
— Туча, а ты почто не сказал, что шпыня переймёшь — могло бы и…
— Твои «детки» битые-резаные, знают, когда набегать, когда убегать. Теперь говори — других подставов не ставил?
— Туча, я тоже не вчера родился: знаю, с кем можно — с кем нельзя!
— Был там ещё один ходок до моих ног — не твой значит… Пораспрашивай на Похоронке, потрудись на себя: не сталось ли в твоей избёнке сверчка — коли что про меня, сам решай: сказать или нет… Не обижу.
Бывый тать усмехнулся:
— Туча, я уже загодя решил: всё передам.
— Ну, добро.
…Дальше суматоха: лавки, кормщики, сговоры, распродажи, тому сказать — этого подтолкнуть…
…Но главное висело…
Писец каждый день появлялся на рынке на своём месте в харчевне, где принимал, писал, советовал, собирал мзду — крохи от того. что получал от Тучи и к чему привыкал. Двое ребят Тучи издали, двое от Полена впритык стерегли — высматривали, кое-что примечали…
…По четвёртому дню подошёл к стольцу опрятный подьячий, присел без спросу; и без околичностей:
— Ты ведь наводчик на красный товар: бусы, серёжки, п_е_р_с_т_е_н_ь_к_и?
— А ты кто — я тебя не знаю?!
— Ты к Хамиду торкнулся, а он в камушках ни-ни, его дело шелка, лён — он к моему Махмутке, помоги — погляди, и дощьку некую показал… Пустяковина, но…
— Брось! Коли пустяк, гость харалужный и бровью не поведёт. Говори поскорей — нам обоим станется.
— Ну тогда… Как бы вживе подержать?
— Вот что, завтра о полдень зайдёшь сюда — я узнаю, где продавец будет столоваться, туда и сходим. Но без лишнего народа, а то не пойдём — он такой,: из угла выходит — в голбец уходит.
— Что? Чтобы Гости Харалужские Одни?!
— Да ты что, три-четыре пусть в сторонке сидят, от дурна стерегут.
— Ладно, коли будут согласные — придут.
…Клюнуло…
Когда омута разверзаются — темна вода колыхается…
В полдень светёлка бойкого трактира на Пирогощах была переполнена против даже обычного: до десятка «поленцев» сели в разные концы зальца, перехватывая все ходы-выходы, ещё двое гущинских сели в чистой половине, а двое у входа в особый за ней «покоец» — несколько раньше туда вошёл молодой княжич-боярич: шапка с кистью заломлена, на плечах епанчеечка переливается шёлком, сапожки сафьяновые подковками щёпотно постукивают — как мух потянуло на сладкое молодок-прислужек из людской залы накрыть-услужить, но не пущены…
…Играться продавцом отыскали отрока Жеребка, стройненького, голубоглазого, кровь с молоком играет на щеках лёгким румянцем — как положено, не один будет, с дядькой…
Заняли «покоец» за чистой половиной — трактирным сказали: будут Гости Ордынские, большой разговор…
…Невдалеке о ту пору подкатил возок с передним глашатаем и четырьмя конными стражниками-нукёрами: соскочили с коней, держали в поводу — копья в руке, луки-сабли под рукой… Вышли два гостя, предуведомляемые чёрноризным служкой из наших и ступающим позади толмачём. Дивя столующих — когда же это татарва в шинок? — прошли на чистую половину; зорко осматриваясь, прошёл за ними заматерелый степной волк — старший над стражей, присел за свободный столец, как раз напротив тех двоих, таких же как он…
В покое гости удивлённо уставились на молодца, но он, по возрасту улыбчиво достойно приветствовал первым — по-хозяйски уверенно пригласил к столу; за спиной его стоял человек-гора, само олицетворение спокойствия и послушания.
В стороне стоял и другой, накрытый столец — немного, но достойно…
Но гости, не задерживаясь, сразу перешли к делу:
— Бек, покажи товар — мы люди торговые: рынок хозяев не ждёт…
— Нате, только с руки не сниму.
На мизинце раскрытой ладони печаткой вверх угнездился перстень, чёрная печатка в светлой оправе. И… какой-то необычный: сам по себе почти бросовый, чёрный агат в серебре — но работа…
Гости молчали, потом один,«ювелир»,наклонился рассмотреть получше — «княжич» сам протянул руку для удобства; внимательно вглядывался, потом, получив позволительный кивок молодца, повернул тыльной стороной руку и, не сдержавшись, одобрительно цокнул филигранной работе по металлу…
…Смотрел, смотрел…
Удивлялся? Любовался? Тянул время?
Наконец негромко сказал второму:
— Оправа не серебро, камень не агат — и перстень старый, очень старый. Не знаю, что посоветовать — но только работа дивная: такой безделки не стоит…
— Если поднести ханше…
— Кольцо мужское…
— Тогда зря теряем время…
Но товарищ его смотрел стекленеющими глазами на надпись печатки, потом охрипшим голосом потребовал от человека-горы:
— Достань кинжал…
Двое оцепенели — большой человек, наклонившись, вытащил засапожный нож, и крепко сжав рукоятку, протянул остриём к «гостю» — и туда же потянулись змеистые чёрные розы долы клинка…
— Дай перстень…
Двое окаменели — человек-гора согласно кивнул «княжичу»…Взяв перстень большим и указательным пальцами, гость прижал чёрный камень к долу и в тишине раздался чёткий звук надрезаемой стали…
Перстень благоговейно лёг на столешницу — на убираемом от груди гостя булатном клинке на мгновение открылась светлая полоса раненой стали….
— Нет, это кольцо не для наших рук — да и есть ли в мире для него такая рука!
— Да ты что за меня говоришь!? — взвился-взвизгнул «тряпичник».
— Хамид, то, что написано на камне для мусульманина смерть; для христианина костёр, для иудея побивание камнями!…И да благодарю аллаха, что дал коснуться частицы его… Дайте Хамиду коснуться святыни… Целуй — это сама Кааба!
Ошеломлённый Хамид, сползая с лавки на колени, стал не целовать, лизать кольцо на руке потрясённого «княжича» — Большой Человек был не менее удивлён…
Глядя через голову «княжича» на Гору, купец ровно чеканил:
— От Гурганджа до Последнего моря только хан Синей Орды может купить этот перстень — всех сокровищ владык стран Заката не хватит и на половину его, Но!!!…Брось его в колодец, если не хочешь беды; и засыпь колодец землёй — один раз его уже бросали в колодец, но не посмели засыпать… И вот он явился в мир!
…Как будто холодом пахнуло в горнице…
А гость продолжал:
— Нас здесь четверо, кто видел перстень — но только молва разнесётся, что он явился, тысячи джинов бросятся по его следам — и они не будут предлагать плату: они знают, что такой не соберут до скончания века. Кто бы из нас не проговорился — погибнут все! И милостью Аллаха будет, если сами успеем перерезать себе горло, а также всем родным, всем знавшим и знающим нас, всем живущим или жившим рядом, в доме, на улице, в городе… Клянёмся замолчать, онеметь, запечатать уста, глаза, память на то, что видели… Клянёмся!!!…Каждый своим именем бога, над нами единственным!!!…
«Княжич» вскинулся на Тучу — но тот уже шевелил беззвучно губами — …стал нашептывать слова молитвы; два гостя мысленно воспроизводили слова неговоримой клятвы — разом подняли и опустили руки…
— Аминь — за всех досказал Туча…
Потрясённые купцы ушли через общую светлицу, провожаемые вскочившими нукёрами; всадники окружили возок, застучавший по слегам-половицам…
…Гуща и его люди вышли через потаённую дверцу-лаз, хранимую хозяевами от всяких бед…
…Шныри Полена, похватав со столов своё и чужое, выкатили через общие сени…
…Хозяин подарил прислугу оплаченным нетронутым вином, повернувшим головы и рты на другое…
— — — — — —
…Думай, Гуща, думай: от харчевни, где Писарь принял «гостей» до трактира послухов не было — а и понятно, что «гостям» это незачем — но кто присматривал за ним три дня в харчевне, что приметили и настороженные «гущинцы», и бывалые «полешки»? А и ранее, чей «послух» шёл за ним от шитного ряда…
А и от ряда ли?
Уже наведён?
И только перемена стражи смутила — высунулся из тени?… За полумёртвым никто не явился — уже трупом сбросили в МОРОСЕЙКУ, когда пошёл тяжёлый дух…
— Ох, как навито-перевито… Будь бы здесь умная ханум… И как уберечь писаря — ему-то станется со всех сторон…
— Гуща, беда — Писарь сбежал! — Влетел Сыч, караульщик.
— Как?! Скорее за ним!
— Уже побежали: хозяйский и двое наших; в подряснике и места толком не знает — далеко не уйдёт
— Двоих ко мне!
…Внеслись…
— На коней и быстро — сказал куда — там смотреть, не брать…
— Надо бы третьего, при конях…
— Берите из хозяйских одного, кто места знает — и чтобы ни один волос с Писаря не упал.
…Ну, денёк…
Всполоху сталось не на долго: появился караульщик — вытянутое худое лицо было злым:
— Чуть только не успели: выскочили какие-то шныри, набросили сеть, схватили Писаря — мы сразу в ножи, они врозь — ну и пырнули Писаря… Сейчас в беспамятстве: кровищи много — но пустое. Если помре, то со страху.
— Какие то были люди?
— Шваль подзаборная: толи добычу караулили — толи по наводке. Но скорее наводка — сетями подрясник ловить… Да и что из него вытрясешь?
— Вот что, двое на конях гоните на… Кострюки и по улочке туда-сюда, наши там вас подхватят. Увидите, какие-то люди в лядащий домишко ломятся — бейте насмерть
— Ну, Гуща Иванович, удружил потехой — мы уже застоялись!
…Прошёл к раненому: лицо, серое от потери крови и страха, сразу закатило глаза…
Резко встряхнул:
— Тебя кто науськал на смерть бежать?!
Молчал. Страх стеклянил глаза…