Бесплатный фрагмент - Шумеры. Персия. Вавилон

Вступление

Происхождение шумеров неизвестное, но часто их называют пришельцами* и легендарными создателями древневосточной цивилизации. А по их собственным мифам они создатели одной из основных рас человечества, процесс детально изложен. Далеко до нашей эры вокруг культовых зиккуратов Месопотамии и Элама росли их мегаполисы. Они являются создателями первых в мире книг, глиняных табличек, на которых высекали информацию клинописью. А верховная жрица и аккадская царица Энхедуанна стала первой в мире поэтессой и писательницей. Некоторые произведения создавались и до неё, но именно Энхедуанна первой начала указывать авторство.

Они создали колёса и отлично разбирались в астронавигации. Культ их древних Богов прошел сквозь тысячелетия. Всемирно известные вавилонские Врата Иштар**, выдающийся памятник дохристианской архитектуры, названные в честь главной Богини шумерского пантеона - Инанны. По гречески её затем называли Астартой; Ашерах, Аштарт, Ашера, Ашират, Анат - на иврите; Ашрату - аморейский; Ашерту - хеттский и Асират, Асирту - угарит. Существуют также отождествления с Нанайей, Нинсианой и Белет-Эанной. Иштар богиня секса и плодородия, царица царей и воительница. Её астральный символ восьмиконечная звезда.

Именно ей поклонялась Энхедуанна (в переводе её жреческое имя означает “Украшение Небес”) и создавала прошедшие сквозь такую невероятную толщу времени поэмы. Посвящённая Иштар "Nin-Me-Sara" считалась священной а также копировалась, используясь для обучения писцов. К нашим дням сохранились рекордные 100 копий. Невероятное количество экземпляров для одного произведения на глиняных табличках. И в сборнике вас ждёт перевод первой части из английского, где Энхедуанна восхищается Богиней. Не менее прославилась и Семирамида. В аккадской мифологии самая могущественная в дохристианском мире вавилонская царица.

Сведения Диодора Сицилийского поражают записью о численности её войска: только конницы 200.000 и боевые слоны. А Сады возведены в её честь стали Чудом Света. Прославились также и персидские цари вроде Дария I и Ксеркса, захватившие под своими началами фактически весь мир, их власть распространялась на все континенты. О них и поведает наш сборник подробнее, где-то с примесью вымысла, или собственными выводами о некоторых ключевых мировых событиях. Здесь вас также ждёт буйный Гильгамеш, ищущий бессмертия, и его верный друг Энкиду, который помог обуздать его ярость. Шеду, Энлиль и другие представители древней Персии, Аккада и Шумера.

* Эрих фон Дэникен и Захария Ситчин например посвятили этому вопросу много исследований.

** представляют собой огромную арку с гигантскими стенами за которыми начиналась Дорога процессий. Кирпичи покрытые желтой, белой, ярко-голубой и чёрной глазурью, а также украшены барельефами. Вдоль стен Дороги процессий тянулись 120 львов. А врата покрывают сирруши (вавилонский грифон, с головою змеи, чешуйчатым телом, задними лапами хищной птицы и хвостом скорпиона) и туры.

С уважением, Артур Коури.

4 января 2022

Александра Рахэ ₪ Гильгамеш и Змея

Царь спал в пустоши. Жадные ветра вились вокруг, желая исцарапать кожу человека. Иссохшие рты растрескавшейся земли раскрывались все шире, надеясь проглотить его. Небо искало его жадными очами Иштар. Но как ни желала того богиня, ветра-посланцы не могли обнаружить место ночлега, а звездные глаза богини слепли, когда ее взгляд приближался к спящему. Гильгамеша хранили боги, а еще — собственная беззаботность. Цари не знают спокойного сна, ведь они вершат судьбы подданных, и каждый день их жизни — борьба.

Гильгамеш был плохим царем, бесшабашным и безумным. Он развалил свою страну и, когда она была объята голодом и войной, в козьем плаще покинул ее, будто ничто их и не связывало. Почему же боги продолжали благоволить ему, будто не клятвопреступник пред ними и разрушитель, а живот Земли, драгоценность Эа?

Лишь одна из них решилась восстановить порядок, и имя ей было Иштар. Пусть ее глаза ослепли от бесконечных поисков, пусть ее помощников обманывали другие боги, отказывающиеся вершить правосудие, она всегда знала, как добиться желаемого. Серебристая змея, дитя кедровых лесов, была принесена соколом в пустошь, чтобы яд отравил падшего царя и Эрешкигаль раскрыла врата перед поверженным нечестивцем. Гильгамеш должен утратить красоту, которой посмел очаровать Царицу Цариц — красив телом, а душа безобразна. Драгоценный камень, под оболочкой которого — грязь. Воин, лишенный доблести и превратившийся в зверя. Осквернитель богов, присвоивший себе благой облик. Он должен умереть. Сейчас.

Змея подползала к горлу спящего. Она метила в артерию, чтобы яд скорее разошелся по плоти, обратив ее в прах. Змея оказалась неосторожна — ее холодные глаза обратились к лицу спящего царя, и в то мгновение боги вновь явили милость Гильгамешу. И жестокость — змее. Чешуя слезла с ее плоти, тело за несколько мгновений разрослось и изменилось, а сердце забилось человеческим ритмом — тук-тук, тук-тук.

Теперь в пустоши рядом со спящим мужчиной сидела женщина. Она гладила его скулы и едва дышала, завороженная загорелым, светящимся изнутри лицом, волевыми чертами, сильными руками и звездой души. Превращенной змее казалось, что дух царя светит так ярко, что вот-вот сожжет ее, новорожденную, за один лишь брошенный на истинную красоту взгляд. И женщина плакала, ведь жертвой Эрешкигаль теперь станет она — замена герою, которого не сможет отравить.

Гильгамеш очнулся — его потревожило чужое присутствие.

— Кто ты и почему прервала мой сон?

— Я сбежала от врага и блуждала по пустоши. Думала, гибель настигнет меня. Но я нашла живую душу и теперь плачу от радости, что не одна.

— Я три дня и три ночи шел сюда, и столько же мне идти отсюда. Не верю я, что ты в столь легкой одежде прошла так много, даже спасаясь от врага.

— Нет лжи в моих словах! Ненависть может гнать далеко, а желание жить — еще дальше. Ведь и ты не просто так оказался здесь, ведь и ты не хочешь умирать?

— Да, я желаю жизни. Вечной, неукротимой, назло богам и на радость себе. Я хочу видеть, как сменяются поколения за поколениями, и быть неуязвимым для стрел и когтей, для пожаров и голода. Я хочу стать подобным богу. Для этого не пожалею ни зверя, ни человека, ни слабой женщины.

Руки его сомкнулись на нежном горле, а глаза засияли — ему нравилось убивать.

— Я знаю, как достигнуть бессмертия! — вскричала женщина. — Я подарю его тебе.

— Как узнать, что ты не погубишь меня, ведь только колдуньи знают такие секреты, а они злы по природе?

— Потому что я полюбила тебя. Если ты хочешь убедиться в правдивости моих слов, погляди в мои глаза, прими мое тело, пойми меня по касанию моих рук. Я люблю тебя! И любовь согревает меня, как лучи рассветного солнца землю, как вода утоляет жажду, как небо делает птицу свободной! Я отдам тебе тепло, я сойду за тебя в мир мертвых, я одарю тебя запретным!

— Твои слова горячи, как пустынный ветер, но вдруг и столь же опасны? Расскажи мне о бессмертии, и я поверю тебе.

— Слушай же, воин. Три дня ты будешь идти по пустыне, три — через земли черного народа, три — плыть по великой реке. Когда ее воды соединятся с морем, жди луны и жди рыбы с золотой чешуей, что трижды в одном месте вынырнет и вновь умчится в пучину. Приметь это место, останови дыхание и ныряй в глубины. Стремись ко дну. На дне увидишь алое сияние. Хватай его крепко и, как бы ни жгла добыча, не отпускай и плыви вверх. Так сияет цветок огня жизни, так хранят его от смертных не боги, а Древний Океан. Съев его лепестки, обретешь ты пламя вечной молодости и жизни, станешь равен богам, станешь неуязвим для них! Но ты должен спешить: девять дней осталось до цветения. Веришь ли ты мне теперь, герой? Не отринешь ли ты меня, дающую так много?

Герой поверил ей. Память о том, как однажды он уже упустил бессмертие, все еще жгла его душу. На этот раз Гильгамеш заполучит заветный цветок! Однако вместо ответа Гильгамеш сжал пальцы сильнее, и когда дыхание женщины прервалось, отбросил ее тело на иссохшую почву, словно и не стоила ее жизнь ничего.

— Мне нужно спешить, а ты же будешь обузой, — сказал он, и вновь под его шагами задрожала земля.

Он шел за вечной жизнью, оставляя позади смерть.

Так думал он, но кто не был рожден человеком, не может человеком и умереть. Серебристая змея забилась на месте женщины — не в агонии, но в плаче по возлюбленному, разбившему ее сердце. Сокол вновь поднял ее в небо, чтобы сбросить вниз, ведь проклятая чешуйчатая тварь обманула их госпожу. Тогда змея взмолилась к Царице Цариц:

— Не губи меня раньше, чем исполню твое желание, великая Иштар! Боги помутили мой разум, но теперь знаю я, как его погубить. В ловушку идет Гильгамеш, последние дни считает преступник пред богами и людьми. Пусть сокол отнесет меня к морю и окунет меня в лазурь вод. Клянусь, лишится оскорбивший богиню благодати небес, беззащитным попадет в ее руки, игрушкой станет до тех пор, пока сама она не пожелает отдать его на забаву сестре!

Сокол унес змею к краю земли, где берега вечно грызет океан, и доверил волнам ее гибкое тело. Змея принялась глотать воду, пока сама не стала океаном и его волей. Она ждала Гильгамеша, и он пришел.

Царь внял каждому ее совету, и цветок глубин засиял над волнами. Ликующий Гильгамеш направил нос своей лодки к тверди. Вдруг ему послышались шипящие слова:

— Море древней неба, не так ли, Гильгамеш?

И лодка царя разбилась в щепы.

— Море не замечает смертных, не так ли, Гильгамеш?

И густой туман окутал берега, и не знал царь, в какую сторону ему плыть.

— Море — бессмертная хищная бездна, и ты — у ее жадных губ, Гильгамеш!

Волны завращались вокруг человека, течение помешало ему донести цветок до рта. Воды сбили лепестки со стебля, и Гильгамеш смотрел, как разделенный огонь жизни погружается обратно в глубины океана…

Штиль отметил поражение героя.

Гильгамеш разлепил веки, опухшие от сна и соли. Он помнил как достал со дня моря цветок, как ухватился за проплывавшую мимо доску, как, нагой и уставший, потерял сознание… Кажется, женский голос пел ему о непобедимом море и несокрушимых богах. Кажется, он уже слышал этот голос раньше. Гильгамеш с трепетом посмотрел на свои сжатые пальцы.

В них — пустота.

Он вскочил и начал озираться, но на спокойной глади моря герой не нашел ни единого алого пятна, а значит, он снова потерял цветок бессмертия.

Что-то приближалось к нему. Это по волнам скользила, величественно подняв голову, серебряная змея. В ее глазах жил холод и нечто подобное тому, что он видел в глазах Иштар. Бессмертие. И презрение к тем, кто его не обрел.

— Ты не достоин быть богом, царь. Ты не достоин быть царем, герой. Ты не достоин быть героем, слабак. Видишь две точки на своей руке? В теле твоем — яд. Он будет медленно убивать тебя, но ты пересилишь его — ценой немощи. Ты будешь многих любить, Гильгамеш, потому что боги больше не защищают тебя от любви, даримой Иштар, но ни одна не полюбит того уродливого старика, в которого тебя превратит мой яд. Боги любили тебя, Гильгамеш, потому что ты был смертным, творящим чудеса. Чудес больше не будет. Ты умрешь в немощи. Тебе страшно?

И впервые в жизни Гильгамеш испытал страх.

— Кто ты на самом деле?

— Я — судьба того, кто использовал свою силу лишь для разрушения. Я — упущенное тобой бессмертие. Прощай же, Гильгамеш. Слуги царицы смерти не будут тебя торопить, но ты сам пожелаешь скорее войти в темное царство.

Александра Рахэ ₪ Пристань древней Луны

Закат окрасил дома в песчаные цвета и проложил меж ними голубые тени. Город третьего тысячелетия уподобился древнему Уру из глины и битума. Син нравились старо-новые города вроде Блэссгена, напитанного кровью Востока и Запада. Они выдерживали несколько сотен лет, обретали плоть и кости собственной истории и все же оставались младенцами рядом с такими стариками как Дамаск, Эль-Файюм или Афины. Жители Блэссгена ощущали груз первой старости, но еще не научились смирению и борьбе. Город казался людям душным, Син же находила в этом сжатом упадническом эфире свою сладость. Ее ждало много дел. Ярче бликов на стеклах Блэссгена сверкали драгоценные огни человеческих душ.

Син уже бывала здесь в прошлом — в облике крепкого мужчины с выбитым синим быком на плече, миниатюрной восточной певички с синей подводкой, пожилого джентльмена с курчавой бородой и синими очками. В этот раз Син прибыла на белоснежном лайнере «Ян Чжунчэн», «Верность океану», и прибытие имело вкус сразу горького травяного пива из Ниппура и нового верескового грюйта, распитого на берегу Блэссгена с молодым музыкантом. Он был в отчаянии из-за потери работы и собирался броситься в лазурные воды. Син уговорила его попробовать еще раз. Теперь Орсино Альбанелла стар и уважаем, он приехал в город своей юности играть песни на мертвом языке Шумера. Жемчужиной концерта назвали недавно расшифрованный с глиняной таблички гимн богу луны Нанну — песнь о плодородии, которое бог выкупил за корабль с дарами у собственного отца, Энлиля. Хотя песня рассказывала о самой Син, она позабыла мелодию за века.

В ожидании концерта Син устроилась у барной стойки под синей гирляндой. Син предчувствовала, что ее герой-музыкант пройдет неподалеку. Альбанелла появился в сопровождении другого старика и замер, не осознавая, почему его внимание привлекла светловолосая девушка с синими ногтями. Что-то мешало ему просто пройти дальше. Он несколько раз обернулся на нее и вдруг оставил спутника.

— Простите, вы случайно не дочь… — начал Альбанелла и увидел все сам. — Не дочь. Вы — это он.

— Да, — Син отсалютовала ему бокалом. — Хорошую ли жизнь ты прожил, Орсино?

Старый музыкант лишь прижал ладонь к груди в знак благодарности.

Искренняя песнь, вернувшаяся его стараниями из мертвого города, звучала так знакомо…

Марон Катаби обладал острым взглядом. Лишь увидев Син, он воскликнул «господин Нанну!» и едва не распростерся на полу. Син поймала его за руку и с интересом взглянула на линии ладони.

— Ты ходишь по грани. Этот год станет либо твоим храмом, либо твоей могилой. Берегись!

— Я тоже видел это, господин, — невесело согласился Катаби, в черных глазах которого жили печаль и жестокость. — Будь я моложе, я бы обрадовался испытаниям, но в мои годы перемены пугают.

Он прибеднялся. В клиновидной бородке все до единого волоски оставались черны. Скрытный чародей черпал силу из земли Блэссгена так же легко, как и триста лет назад.

— Я все думал, кто же заказал «охоту». По телефону ваш голос показался мужским.

— Ты тоже не тот, кем хочешь казаться.

Катаби прикрывалистинный род своих занятий гончарной мастерской, и на рекламном снимке колдун сидел на коврике в заляпанном глиной фартуке посреди кувшинчиков, тарелок и статуэток крылатых зверей. Сейчас же Катаби носил черную тобу со стоячим воротником и показывал кабинет, словно отталкивающий пыль и свет.

На широком столе под черным атласом стоял заказ Син, и Катаби эффектно сдернул ткань с полой статуэтки. Син увидела старый образ — лев с провалами глаз вцепился в холку лежачего быка самого кроткого облика. Кончики рогов мастер вызолотил, как и перистые кудри меж ними, обрамлявшие квадратное отверстие сосуда.

— Милые создания. А начинка? — Син постучала по сосуду ногтем.

— Семь сигилл, четыре стихии и одна дата, — с легким поклоном ответил Кадати. — Но могу ли я задать вопрос, господин Нанну?

Син кивнула.

— Откуда вам известен день? Лунные затмения случаются два-четыре раза в год, так почему же именно этот?

— Шестьдесят, — ответила Син, и ей понравилось, что Катаби понял ответ — каждое шестидесятое затмение луне Нанну грозит опасность.

— Я бы хотел помочь вам более, чем «охотой», — Катаби извлек из ящика стола раскрашенную плоскую шкатулку из белой глины. На крышке красовался золотой бык с синими локонами бороды.

— Здесь кладбищенская земля, толченая гармала и пепел зверобоя. От одной щепотки демоны становятся что соляные столпы.

Син приняла шкатулку, и ей вспомнилось то время, когда она предпочитала являться людям своего города огромным быком. Это развеселило ее. Теперь так не вызовешь почтение, только в новости попадешь.

За дверь Катаби не вышел. Колдун старой закалки, он предпочитал держаться своей территории.

Син поймала уличное такси и попросила водителя проехать вдоль ночной набережной. Оставался лишь день до полнолуния, и мистическое сияние окутало Блэссген, эту временную пристань для божества луны. В белом сиянии каждое здание и каждое лицо города стали прекрасны.

— Подрабатываешь? — спросила Син у юного таксиста с азиатскими чертами.

— Коплю на учебу в колледже, — признался он, потому что само присутствие бога мудрости заставляло говорить.

— Ты чего-то опасаешься?

— Могу не успеть, — пожал он плечами, но опасение было настоящим и угнетающим.

— Ты сможешь, — прочла его судьбу Син. — И сам же оставишь обучение. На второй или третий год. Погонишься за чем-то получше.

— Откуда вы знаете?

— Иногда я работаю оракулом.

— Вы меня пугаете, леди.

— Тогда высади меня. Помни — когда тебе сделают два заманчивых предложения, выбирай то, что заставит тебя сменить место.

— Если все это сбудется, так и сделаю, — не очень поверил ей таксист, а потом принюхался к аромату духов. Было в них что-то перечное, бодрящее, и луна над морем показалась ему невероятно манящей — искупаться бы прямо сейчас, чтобы в каждой капле на коже отражалось небесное око!

Син оставила его перед этим маленьким выбором, отыскала лестницу для купальщиков и спустилась вниз, в волны, прямо в платье. Вода приветливо охватила ее тело. Син хотелось поменяться, но вышла она той же женщиной, что и раньше, только в другом наряде. Ее силы таяли, а где-то в блистающем городе завелись демоны.

Син запрыгнула в первый утренний поезд на восток. Она давно присматривалась к безлюдным местам, где грядущая схватка никому не повредит. Демонам все равно, скольких убить в погоне за целью. Они презирали краткость человеческой жизни и не видели никакой красоты в людском уделе.

Две многоэтажки, как два темных обломанных рога, застыли над лишенным воды котлованом — здесь планировался пруд. Стройка зависла, и, быть может, так и простоит лет пятьдесят памятником жадности. Син в полосатом комбинезоне проскользнула внутрь одного из зданий. Ее поступь окутало беззвучие, и богиня тихо вынимала из сумки дешевые зеркала с пластиковыми подставками — всего двенадцать для двенадцати подоконников. Зажимая локтем сосуд с быком и львом, на каждом зеркале она чертила пальцем незримые заклинания, призванные стереть ее божественное присутствие из мира. Син надеялась скрыться от преследователей. По крайней мере, за пять тысячелетий ей это удавалось пару десятков раз.

За зеркалами настал черед пепла. Син сыпала его тонкой струйкой по периметру, призывая огонь и землю не впустить демонов. Но стоило Син пройти круг, ее взгляду предстали разметанный пепел и разбитое зеркало.

Больше не нужно было скрываться.

Демон пришел, и стоял здесь, в облике широкоплечего лохматого мужчины в спортивной куртке. Син не сомневалась в его сущности, она еще могла различить красный рогатый венец, венчавший его голову в ином мире.

— Только не надо бежать, — поморщился один из Семерки.

— Неужели ты против разминки? Вдвоем мы как раз могли бы играть до затмения.

— Я не один.

Син рассмеялась.

— Один. Вы всегда пытаетесь выслужиться перед ним, — с этими словами она выдернула пробку из головы глиняного быка и властно приказала:

— Поглоти!

В пустом коридоре поднялся ветер, и струи воздуха потянуло прямо в отверстие сосуда. Демон схватился рукой за косяк… и устоял.

— Проклятье! — воскликнула Син и отбросила бесполезный артефакт в сторону. Она бросилась бежать и ловко ускользнула от рук преследователя. Лестница находилась близко, но Син опасалась, что демон просто спрыгнет к входу — он мог пережить такое падение, а она уже нет. Вспомнив про шкатулку на повороте, Син вытащила ее, но едва не попалась.

Тишину стерли звуки погони и бегства — из угла в угол, от этажа к этажу. Наконец Син выбралась на шаткие проржавевшие леса. Здесь ее ловкость давала преимущество перед грузностью демона, и, немного оторвавшись, Син снова достала шкатулку и наконец раскрыла ее, намереваясь швырнуть порошок в лицо исчадию Ану. Раздался щелчок и магическая пыль взлетела вверх, окутывая ее саму.

Син чихнула, и тело ее онемело.

«Кадати обманул меня!» — догадалась она, прежде чем ее настиг демон. Он связал беспомощную Син, накинул на голову мешок и, взвалив на плечо, легко спрыгнул вниз.

Порошок предназначался не ему.

Ни одна темница прошлого не могла сравниться с новой по комфорту. Син восседала в кресле с мягкой обивкой, только место символов власти заняли веревки на руках и ногах — демон привязал ее к подлокотникам и ножкам. Синий мозаичный пол застилал леопардовый ковер. Столешница черного стола блестела темным зеркалом между двух чашевидных углублений, засыпанных черным песком с вулканических побережий. Помимо того стены украшали каллиграфические надписи — не хвала Аллаху, а восхваление темного Ану, а над каминной полкой красовалась натуралистичная картина с орлом, толкающим архара со скалы в пропасть. Похоже, дом принадлежал кому-то живому, поскольку на угловом газетном столике стоял графин с водой и фрукты. Демонам они были ни к чему.

Двери открылись. Ее похититель надел костюм, но волосы все еще торчали во все стороны, указывая на буйную природу. Ауры Син уже не видела.

Демон развалился на диване с синей обивкой.

— Глаз с меня не спустишь? — подтрунила Син, пытаясь вовлечь его в разговор. — И сколько времени тебе сидеть?

Сквозь плотные шторы она не могла определить, который час, но слабая боль пульсировала в висках, говоря о том, что час «икс» близок.

— У тебя очень скучная работа, — фыркнула Син, закрывая глаза. Вдруг демон ответил.

— Мне не скучно. Я часто ловил тебя, но никогда не имел возможности рассмотреть.

— И что ты видишь?

— Что мудрый Нанну просчитался. Ты выбрал быть слабой женщиной, хотя мог, как в прошлый раз, приложить меня кулаком.

Похоже, он уважал Син за тот удар.

— Сила бывает разная. Что ж, извлеку выгоду из своего положения. Мне тоже давно хотелось спросить — не надоело ли служить Ану? Вы могли бы стать семью богами, а не семью демонами. И ведь ваш Ану даже не бог — он тени от тени истинного правителя неба!

— Ха! Ты не понимаешь, каково это, когда Отец наполняет твое тело и сознание. Он бог куда больше, чем думаешь ты, бывший господин мертвого Ура.

— Ур в песках, но все еще волнует умы и сердца. И в мире много городов, где нужна моя сила. На что потратит ее Ану? На могущество ради могущества?

— Для начала он отомстит тебе за насмешки. Знаешь, что скоро произойдет в этой комнате? — в глазах демона загорелось предвкушение насилия. — Мы привяжем тебя ко столу и разожжем два костра в изголовье и у ног. Отец займет мое тело и ножом медленно разделает тебя, как Мардук Тиамат. Мой отец — и я вместе с ним, — проглотит твое сердце и печень, и у луны появится новый владыка!

— Как Мардук Тиамат? Мда, — Син со скепсисом покачала головой. –Ты не видел, как Мардук расправлялся с Темной Матерью, и ваш способ слишком ненадежен.

— Блеф тебе не поможет.

— Может быть. А может, я теперь буду спокойна, потому что ваш майский каннибализм вас и подведет.

Демону сказанное не понравилось.

— Почему ты решил, что твоя плоть не передаст нам силу? — спросил он.

— Потому что я уже почти человек. Луна потемнеет, и я стану слабее пса или крысы. Сейчас во мне еще есть немного божественного, но оно вытекает сквозь пальцы каждое мгновение. Бедные, столько тысяч лет гоняться за мной и так просчитаться!

Демон с сомнением воззрился на нее. Он не мог не заметить слабости Син.

— Ты горишь как человек.

— Я угасаю. Возможно, мне осталось чуть больше часа. Конечно, ты можешь поглотить остатки моей власти и понадеяться, что с открытием луны все мое былое могущество перетечет к вам, не найдя моего сердца и печени.

— Подвох?

— Конечно, милый. Я — божество, а ты — демон. Мы таковы уже многие годы. Мардук не пачкал своих губ кровью Тиамат, зная об опасности. Опасности самому стать Тиамат. Кто знает, может, отведав моей плоти, ты станешь больше богом, чем демоном, и пожелаешь убить Ану.

— Никогда! — демон вскочил, сжимая кулаки.

— У Мардука хотя бы было имя, а у тебя нет. Ты беззащитен, маленький демон.

— У меня есть имя, — выдал свою тайну демон.

— Неужели Ану расщедрился?

— Я дал себе имя сам. К нему взывали люди, и оно стало подлинным. Но ты никогда не узнаешь его!

— О, тогда у тебя есть шанс спасти для Отца лакомый кусочек. И проверить, не отравлена ли еда. Только я бы не советовала откусывать слишком много, — сказала Син, перебирая пальцами по подлокотнику, и демон впился взглядом в ее синие ногти.

Он молча вышел и вернулся с маникюрным набором. Состригнув край миндалевидного ногтя Син, демон запил его водой, лишь на мгновение заколебавшись.

Несколько минут он просто сидел, засунув руки в карманы и набычившись. Ничего не произошло, и он встал, нервно прошелся по комнате.

— Ты совсем ослабел! — разочарованно воскликнул он и вдруг замер, ощупывая собственное горло. Раздался хрип — демон повалился на пол, хватая руками воздух.

Наконец он перестал извиваться перед ногами Син. Не умер, лишь уснул.

— Моя африканская коллега рассказала мне, как сохранила для матери пищу под ногтями, — Син поделилась с неслышащим историей. — Вот и я приберегла подарок для твоего Отца.

Ей нужно было освободиться. Син взялась за подлокотники и покачала ими из стороны в сторону. Значит, не показалось, что они шатались. Спустя минуту ей удалось вырвать дерево из крепления. Маникюрными ножницами Син подточила веревку на руках и смогла ее разорвать, а остатками связать демона. Лишь тогда Син выглянула за штору. Уже начинало темнеть, у нее осталась пара часов, и лучше спрятаться, чем сражаться с головной болью.

Дом оказался довольно большим, и Син не сразу отыскала выход. К счастью, демон никому не доверял, и шести братьев за дверью не обнаружилось, потому Син спокойно вышла в город. Однако, когда она переходила по темной пустынной улице дорогу, к ней подъехала черная машина.

— Так и знал, что вы сбежите, — произнес знакомый голос, и из тени выскочили два бугая, чтобы затолкать Син в машину. Один из них прижал к виску пленницы дуло пистолета.

— Мастер Кадати, — Син не удивилась. — Хотя какой ты мастер после того, как испортил мой заказ.

— Я действительно не дописал последние черты в сигиллах, а вот со шкатулкой не промахнулся. Так что, господин Нанну, я остаюсь мастером хитрости, — самодовольно ответил Марон.

Тогда Син заметила, что машина поворачивает к дому колдуна.

— Не хочешь делиться с Ану?

— Какой маг не хочет стать богом? Ваши демоны подсказали мне способ.

Син вздохнула и поглядела в боковое зеркало, пытаясь найти в нем отражение лунного диска, но вместо этого получила лишь дурноту.

Затмение для лунного бога — почти смерть.

Помощники колдуна легко втащили ее в дом, а затем и во внутренний двор. Они поставили Син в нарисованный мелом на досках веранды круг и покинули хозяина, не желавшего делиться со смертными секретами. Знаки держали Син крепче, чем веревка младшего демона.

Кадати подступился к божеству с ножом и глиняной чашей, узоры которой обладали гипнотической силой. Син пришлось сосредоточиться на головной боли, чтобы одолеть эту власть.

— Торопишься, Марон, — Син уже сама не верила в силу своих слов, слишком плохо ей сейчас было.

— Ты не смутишь меня, хозяин мудрости. Я все рассчитал и помню и твое, и свое предсказание, — он провел по лбу Син лезвием, и струйка крови стекла по носу и уголку губ, перечеркнув лицо.

Кадати поймал несколько капель в чашу, и она оказалась полна — старая магия проявила истинную суть божества. Кровь Нанну отливала синевой и словно жила своей жизнью, волнуясь в чаше. Марон знал древнюю магию и был не менее опасен, чем Семерка Ану.

Син с трудом подняла взгляд к небу, чтобы попрощаться с ним. Ее мутило от собственной слабости, темнота накатывала на сознание волнами. Выныривая из мрака, Син видела, будто по кадрам, как Кадати оставляет разрез на своем лбе и поднимает, поднимает чашу к своим губам, как загорается от предвкушения его взгляд…

В новом припадке черноты до слуха Син вдруг донеслось отдаленное пение. Древний гимн из погибшего Ура, который напевали где-то здесь, в готовом к затмению Блэссгене.

— О Господин непреложного слова, о сын Энлиля!

Первородный сын! Жреческую власть, царство небес тебе вручил.

О Нанну, великолепием своим озаряющий небеса,

Для царя богов ты расточаешь лунный свет,

Свободный давать дары и назначать наказания!

Боль ввинтилась в висок, как раскаленная спица, и отступила, возвращая Син в сознание. В этом проклятии Син нашла спасение. Ее силы почти иссякли, но их было достаточно, чтобы прошептать Кадати верные слова:

— Я, Нанну, дарую тебе свою силу сам. Возьми ее, старый маг, и преобразись!

Кадати уже сделал глоток и не мог остановиться. Прервать колдовство означало погибнуть. Допив до конца, он выронил чашу из дрожащих пальцев.

— Что вы сделали?! — воскликнул колдун, поднимая руки к лицу. Молодые руки к женскому лицу.

Син лишь улыбнулась ему, она не могла больше говорить. Когда она открыла глаза — через мгновение или вечность, — то услышала удаляющиеся женские крики:

— Я не она! Она там!

Один из Семерки заглянул в сад, но вид привязанного старика лишь вызвал его ухмылку. Он не поверил, что ослабевшая Син сумеет поменять облик. И она бы не смогла без помощи Кадати.

Вновь наступила темнота. Син снова слышала гимн и постепенно различила лицо того, кто его напевал под струнный перебор — Орсино Альбанелла играл на лире для луны. Казалось, в его пение вплелись еще два голоса — крик погибающего колдуна и вой разъяренного новой неудачей хозяина демонов.

Мир просветлел. Луна вышла из тени, и силы вновь потекли в тело Син. Она слизала с губ кровь и плюнула на знак печати, нарушая ее целостность. Теперь никто не мог бы поймать божество.

Легко сбросив облик Кадати, Нанну превратился в кудрявого юношу с синим перстнем, состарился и вновь помолодел.

Обновленный Син вышел в обласканный ночью город, чтобы подарить его задыхающимся людям свою силу.

Прошло время тени, настало время сияния.

Алексей Григоров ₪ Братство Ветра и Грома

Давай, его вместе убьём мы с тобою,

И всё, что есть злого, изгоним из мира!

Сказание о Гильгамеше

Толща воды смягчила тяжёлый удар, но увернуться не удалось. Большой обломок скалы придавил к топкому дну. Я задёргался, пытаясь сбросить кусок гранита со спины. Тщетно! Рядом нарастал странный рокочущий звук. Ноги начали стынуть от близости холодных ключей, руки бесполезно взбивали мягкий ил. Воздух что-то словно выдавливало из груди, и я всё глубже проваливался в темноту.

Со всхлипом вдохнув, я очнулся. Ну, понятно: Анзуд повернулся во сне, придавил крылом и храпит! Ноги замёрзли, это не страшно. Сейчас костёр поправлю, а там и рассвет скоро. В горах оно как? Ночь, или тень — холодно, день, или свет — печёт! С трудом выбрался из-под крыла львиноголового, пришлось толкать в бок. Тот заурчал, потянулся. На усатой морде улыбка. Понравилось? Ещё раз пересчитал ему рёбра кулаком… Он открыл глаза и ка-а-ак чихнул! Жаль, не на угли — глядишь, и раздувать не пришлось бы.

Пока светало, я испёк в золе лепёшку и съел с куском сыра, напился воды. Холодная, журчит с ледника! Умылся. Анзуд с утра не ел, просто полакал из ручья, фыркнул раз-другой и начал прихорашиваться. Чудно глядеть! Он зубами перья перебирает, вылизывается, а кажется, вот-вот сам себя есть начнёт! Закончил красоту наводить, допрыгал к обрыву, расправил крылья и застыл — пригрелся, солнцем обливаясь. Большой стал. Интересно, ещё вырастет?.. Я только-только расти перестал, а он — не знаю. Собираю пожитки, вспоминая, как мы встретились.

…Три года назад я уже ходил за птичьими яйцами, горной смолой и самоцветами для Храма. В тот раз, слышу, в соседнем ущелье шума много: и сойки вопят-стрекочут, и шакалы на все лады причитают. Ну, полез посмотреть. Потихоньку под можжевельником протиснулся, потом по трещине на скалу вскарабкался, через край перегнулся… Сперва решил, что беркут на барса напал. Гляжу — нет, не то! Сам барс — молодой, похоже — к орлу подбирается, то бросится, то отпрыгнет. А фыркает да шипит за двоих! Присмотрелся ещё, и глазам не верю: у беркута голова звериная! И не взрослого, а словно бы он котёнок… Крыльями хлопает, как слёток, а толку нет, только пыль клубами взбивает. Когтями в камень впился — упасть боится. А шипит! И — слёзы в глазах…

Ну, не стерпел. Говорю себе: «Ты, Акхат, уже столько гнёзд разорил, пора долги крылатому племени возвращать!» Может, и не думал такого. Да ладно! Главное, не последний я человек в каменном бое, вот. Подхватил парочку подходящих обломков, подбегаю — барс на меня! Я — р-раз, два! — камни едва в полёте не столкнулись. Потом, когда разделывал, смотрю — хорошо попал, в переносицу и висок.

Ну, до вечера к орлёнку-львёнку подойти не удалось, очень он напуган был. Только под утро, когда намёрзся и оголодал, поверил, к огню подобрался. Мяса барсова поел, воды я ему принёс. Поладили! Немного позже понял, кого спас. Жрецы объяснили… Много знают! Но как птенец Имдугуда в наших горах оказался, до сих пор неизвестно. Может, мать погибла? Или в первом полёте что случилось? Не важно. Главное, только через месяц он на крыло стал. А до той поры я ноги сбил, корм добывая. Ничего, для друга не жалко! Было нас двое сирот — стало два брата. Сперва он меня на дичь выводил, потом пугать-загонять стал, а там и сам когтить добычу научился. Через год попробовали вместе полетать. Понемногу. Сначала я за лапы хватался, и мы с пригорка прыгали. Летел, не падал! Потом петлю кожаную с перекладиной придумал. Сижу, как на насесте — красота! Только негоже, что Анзуд как связанный, верно? Ну, ещё через год он уже так вырос, что я без труда у него на спине помещаться стал. Меня снизу и не видно теперь!

…Так, костёр залил. Добыча в лукошке, бурку скатал, аркан через плечо, нож на предплечье — пора отправляться. Куда? Да вон, вдали грифы кружат. Поглядеть, что да как, и домой можно.

Хорошо это — лететь! Вольно. Быстро. Пешком я бы только со склона спустился, а потом целый день к тому месту шёл. Если бы не остерёгся, да не свернул, конечно. Только глупец лезет навстречу опасности, в горах такие недолго живут. А так, на спине Анзуда, я уже добрался. Кружим рядом с падальщиками. Грифы чуть в стороны разлетелись — опасаются. Но добыча их ждёт богатая!

Снижаемся, смотрим. Наезженная повозками дорога между щебнистых откосов завалена телами. Вокруг лужи крови. Ещё не засохла! Ворох ткани в кустах барбариса? Нет, ещё один труп. Вон мёртвая лошадь… За косогором пыль, видно, кто-то убегает. В два взмаха крыльев в следующую долину спустились, нагнали — всего лишь дюжина мулов несётся, теряя поклажу. А вот и преследователь!

Чешуйчатое тело ростом с хорошего быка. Длинная шея, змеиная голова с рогами. Когтистые лапы, хвост, как у огромной ящерицы… Мушруш! Исполинский варан. Ох, и чудовище! Я думал, сказочные герои их в прежние времена перебили. Ну, связываться не будем. Лучше рассмотрим место схватки — может, кто выжил? Крылатый не возразил.

Сел бесшумно, как жир по раскалённой сковороде скользнул. Я соскочил, оглядываюсь. Он вприпрыжку подобрался к удобному для начала полёта месту, застыл. А сам на меня покосился: оголодал, мол! Так и быть, первым делом обед. Подошёл к лошади с перегрызенным горлом, гляжу на Анзуда — сидит. Разбаловался, привык из моих рук есть. Ну да! Попробуй, покромсай ножом для этой львиной морды! Он за раз глотает куски не меньше здоровенного кулака. Глянул я туда-сюда, топор нашёл. Вырубил пару кусков посочнее для привереды, отнёс. Потом целую ногу отсёк, притащил. Ешь, говорю, мне некогда!

Я почему сразу не спешил? Не было там выживших, никого. Ну, если только сбежал кто. А так… И смотреть тошно: развороченные когтями рёбра, головы раздавленные, как арбузы под колёсами арбы. Ошмётки плоти, тучи мух. Один труп просто ужасен: варан укусил воина за живот, даже панцирь из медных пластинок его не спас…

По оружию, по одёже судить — это северяне были. Причём, не купцы. Одни только воины, такие же, как у Завоевателя. Да он и сам, говорят, из их народа. Странно, отряд небольшой, вооружены отменно. Что они тут делали? Куда направлялись? Надо жрецам доложить, пусть разбираются. Подхватил меч, двухлоктевый — тяжёл, бросил. Шлем брать глупо. О, вот кольцо, железное. И отдать можно, всё-таки доказательство, а места не занимает. Глядишь, и мне сгодится, править бронзовое лезвие ножа. Полетели?

Крылатый облизнулся, вздохнул. Ну, никто не заставлял перед дорогой наедаться. Не птенец-котёнок, сам понимать должен.

— Ты смотри, морда усатая, мушруш вернётся, хвост надерёт!

…Накаркал! Едва-едва взлетели — вот он, гадина. Мулов не догнал, вернулся их хозяевами пообедать. Придётся грифам ещё покружить.

А нам путь известен! Солнце пригрело — Анзуд крылья расправил, без взмахов обходится. Ловил ветер, с одной горки невидимой на другую скользил. Вновь вверх поднимался кругами, сберегая силы с попутным ветром. К закату до Священной рощи должны добраться.

…Даже раньше справились. Пришлось против солнца садиться, чтоб зеваки лишнего не углядели. Львиноголовый в свой уголок отправился — в песке поваляться, перья почистить. Потом поест, и спать завалится до рассвета. Ну, мне в Храм надо, добычу сбыть. А ещё и про мушруша доложить надо, верно? Сбрую охотничью в хижине оставил, умылся, рубаху чистую надел. Ночью-то прохладно будет! Не так, как в горах, бурка без надобности, но всё же. Чуть не забыл плетёные сандалии обуть: жрецы сыромятные чувяки горцев не одобряют. Проверил товар. Яйца, каменный лён, горный воск… Кольцо… Можно идти!

К самому Храму подошёл, когда закат почти догорел. Ступени высокие, сходятся треугольником к щели на склоне холма, а там теряются в густой траве. Место такое. Иду, будто по горе, хотя вокруг на три дня конного пути равнина, плоская, как лепёшка. В щель, будто в колодец нырнул, а там стража, люди-скорпионы. Теперь с ними сдружился, даже пиво делили, а мальцом был — боялся. Ещё бы! Голова и руки человеческие, и ходят по-людски, а всё тело от гада ползучего! И хвост с ядовитой колючкой. Воины они отменные, только дневного света не любят. Потому их при Храме держат, внутри. Кивнул Римушу, мол, войду? Зубы скалит, обрадовался — не каждый их в лицо различает.

— Акхат, проходи! Утром сменюсь, жду — вино финиковое есть. — Голос высокий, ровно девичий.

— Зайду! — говорю. — Если не пошлют куда…

От порога проход внутрь холма. Не простой ход! Кружит, словно гриф, когда к падали спускается. Что я всё о грифах? Да вот, яйца несу — сейчас овомант прорицать будет.

Навстречу младшие жрецы. Все бритоголовые, в одних юбках полотняных, босиком. Двое добычу приняли, разобрали, унесли в разные стороны. Трое со мной в нижний зал вошли, светильники зажгли. Потом начали зеркала, жаровни расставлять. Столик из нефрита внесли — тяжёлый! Старшие появились, двое. Овоманта знаю, древний Карату. А второй? Как и Карату, в длинной рубахе и белых сандалиях. Борода потемнее, а глазища — как у орла! Неужели, сам Верховный? Точно, Этана. Кланяюсь, а он торопит: «не отвлекайся, рассказывай!» Ну, понятно, что не про яйца и прочее спрашивал.

Рассказал всё, что видел. Кольцо отдал. Верховный покрутил, показал остальным, вернул — владей, мол. Постоял, раздумывая. В ладоши хлопнул, младших отослал. Я стою, мне приказа не было. Этана глянул, усмехнулся. Кивнул старику. Овомант начал с яйцами ворожить. Гляжу, взял большое, пёстрое — грифа. Поменьше, как из мрамора — орлиное. Зеленоватое, некрупное — ворона. Ещё пара — сойки и, вроде бы, змеиное. Разбил он их поочерёдно, каждое в пяти углах нефритового столика вылил. Нарисовал там знаки какие-то. В шестом углу полынь зажёг, зашептал над всем этим.

Вдруг стена словно распахнулась, и оттуда вышел человек, весь чёрный. Шкурой барса опоясан, глаза вытаращил. В руках чаша с пылающими угольями. Страшно! Тут из другой стены белый человек появился, в шерстяном переднике. На подносе кусок льда… Только я дёрнулся на шорох, а за спиной жёлтый человек! Юбка шёлковая, золотом заткана. В руках череп людской, песком наполненный. Пока оглядывался, красный прямо из-под земли возник! В накидке из перьев, с янтарным кубком — то ли кровь в нём, то ли вино. Глянул я на всех, и понял: семеро нас тут! Непростое число, верно? И страх пропал!

Гонг грянул. Потом тимпаны зазвучали. Сперва редко, затем чаще. Потом очень быстро, удары, как дождь проливной припустили! Курильницы возле стен задымились. Чем там жрецы заняты, не различить — светильников мало, а вот цветные люди кружиться начали, как в танце. Сходились, расходились, застывали на месте. Подпрыгивали, то вместе, то врозь. Снова кружились в клубах дыма. Потом как-то особенно стукнуло, гляжу — белый упал! Лёд у него на подносе растаял, сам лежал, не шевелился. Тут меня вроде озарило: это ж северянин! Так, а теперь чья очередь? Чёрный отошёл или спрятался, в дыму не видно. Зато жёлтый с красным друг на друга кинулись, как бешеные! И застыли не коснувшись. Разом всё стихло…

Дым между ними поднялся стеной, на занавес узорчатый похожий. Только не узоры там, а словно в окно смотришь. Ну, я и выглянул.

…Бойцы насмерть сцепились. Два отряда, десяток или дюжина в каждом. Где? Не знаю. Вижу, смуглый серповидным мечом рыжего верзилу зарубил. А вот светловолосый сразил противника стрелой в горло. Всё смешалось в пыли, в кровавых брызгах: глаза, выкаченные от удара секирой… отсечённая рука, не выпустившая кинжала… внутренности, волочащиеся за копьём… могучая спина, вздрагивающая от вонзающихся раз за разом дротиков. И снова пыль, сверкание оружия, грязь из пота и крови. За что они гибнут?

Вслух спросил, тут всё и сгинуло. Глянул — стою в зале, между двух жрецов. И следов цветных людей нет, а уж видения и подавно растаяли. Старик Карату кивнул одобрительно, Верховный служку с кувшином вызвал, мне пива налил. Сам!.. Отвели в маленький покой, усадили за столик рядом с двумя незнакомыми жрецами. В углу писец. Всё, что при нём сказано, на восковые таблички записать должен. В общем, сильно нужен я Храму, получается!

Начал Этана объяснять. Оказалось, месяц назад умер Завоеватель и за власть борьба началась. Мессалим, двоюродный брат покойного, на север войска увёл, родное гнездо оборонять. Царица Пуаби, вдова, вокруг себя старых вояк Запада собрала, ждёт скорого рождения наследника. Бывший первый советник Завоевателя, хитрец Амар-Син, на Юге тамошних жрецов подкупил. Прознал, что важнее всего изречённая Воля Богов… Ну, а на Востоке своё царство начал строить самый сильный воин, могучий Тириган.

Не всё я понял, и жрецы это увидели. Карату продолжил:

— Ты, парень, главное пойми да запомни. Простому народу покой нужен, вот. И мы, жрецы Света Рождающего и Тьмы Разрушающей, следим за Равновесием в земных пределах. Если этих владык сразу не унять, беда случится. Пока они за Венцом Завоевателя отряды послали, а что потом будет? Теперь уяснил?

Не успел я кивнуть, Верховный уточнил:

— Вот нашёл ты мёртвых северян. Где-то недалеко и отряд царицы полёг, восточные бойцы постарались. А много ли их самих… Что думаешь?

Чего тут думать? Обряд видел, видения понятные. Выходило по всему, что мушруша колдуны южан послали. Наверное, он сейчас где-то недалеко, остатки тиригановской засады доедает. Так я и сказал. Переглянулись жрецы, закивали. Видно, так же решили. Хлопнул Этана по столу:

— Вот что, Акхат! Не могу приказать, ведь Имдугуд — птица Божья. Но ты был ею избран, когда птенца спас. Значит, таков твой удел на чаше Весов! Получается, остановить мушруша, порождение Земли и Воды, сможешь только ты, как брат Анзуда, порождения Воздуха и Огня. То, что владыки ищут, мы вернём Богам. Венец Завоевателя из соли-галита создан, в воде рано или поздно растаять должен. Тогда Великая Река сама разнесёт благословение по всей земле. Но дай нам время! А потом будем думать, как остановить приближение войны… Может, и сумеем!

…С раннего утра отправились. Сначала надо было выследить врага. Жрецы определили, где на самом деле была схватка «жёлтых» с «красными». Да, ещё важнее — объяснили, как мушруш отыскивал свои жертвы. Поэтому я начал как раз с того места, что было в видениях.

Летели, и я думал: как быть? Напасть на ящера сверху? Не выйдет. Бросать со спины Анзуда дротики или камни, тем более, стрелять из лука невозможно. Да и сил не хватит, пожалуй. Заставить крылатого брата схватиться с рогатым чудовищем нечестно, это бой людей. Так что львиноголовый должен мне помогать удирать, и только. Но сперва догнать, конечно… Есть! Придумал.

Порубленные и простреленные тела за ночь истерзали шакалы. С восходом солнца к ним присоединились вороны и прочие стервятники. Потому урочище, где произошла бойня, выглядело отвратительно. Тень Анзуда спугнула трупоедов. Сели, и я постарался найти необходимое как мог быстро. Пряжка с пояса ближайшего мертвеца, фибула с плаща его противника, чей-то топорик. Всё, можно отправляться!

Теперь надо было подготовить западню для мушруша. Что могло стать лучшей ловушкой, чем овринг? Узкий деревянный карниз, едва держащийся на кольях, забитых в трещины отвесных скал. Дорога жизни и смерти для обитателей высокогорных теснин. Говорят, именно здесь впервые оступились бесстрашные бойцы Завоевателя. Любой подросток мог остановить продвижение целого войска, просто подпилив опору. Не зря есть поговорка: «Пешеход на овринге, как слеза на реснице»!.. Я знал один подходящий поблизости. Только надо, чтобы исполинский варан обязательно пошёл этим путём, а ещё — чтобы не смог вернуться. Поэтому пришлось повозиться.

…Мы настигли его после полудня. Крылатый почувствовал моё возбуждение и тоже задёргался. Незаметно спустились, и я выглянул из-за куста кизила. Старался разглядеть, но не подходить слишком близко. Самое трудное, конечно, подманить мушруша и не попасться ему в когти. Повезло, что ветер дул к нему: не надо приближаться, и так почует. Ещё одна удача в том, что гадина обожралась и двигалась не так быстро, как её мелкие родичи. Некоторые из них могли бегать по отвесной стене. Когда я это вспомнил, даже пот прошиб. А что, если и этот?! Но менять замысел было поздно.

Он уловил цели, на которые его настроили колдуны Амар-Сина: железо Севера, золото Востока и серебро Запада. Ну, и запах живого человека, само собой. Раздвоенный язык — как у змеи, только сам длиной с хорошую гюрзу — мелькал, словно плеть над нерадивым рабом. Ящер грузно поднялся из тени за скалой, где нежился после еды, и уверенно направился в мою сторону.

За скальным выступом, поворотом тропы, заглянуть он не мог, поэтому на сотню шагов Анзуд перенёс меня прямо в когтях. Опустил, скрылся за следующим поворотом извилистого горного пути. Я неспешно пошёл от чудовища, не забывая оглядываться. Похоже, гадина ничего не заподозрила. И то верно! Добыча видна, запах приманки ничуть не ослабел. Скрываюсь за следующим поворотом, снова короткий полёт. До начала овринга пришлось «прыгнуть» на крылатом ещё трижды, спасибо извивам дороги. Я боялся, что варан отстанет. Обычный зверь, наверное, прекратил бы погоню, но этого вела магия…

Перед самым настилом я задержался. Помахал львиноголовому. Он поднялся чуть выше места, где всё должно случиться, и неподвижно завис в восходящем потоке. Эх, умел бы я так!..

— Ну, где ты там, зверюга?!

Быстрый. Очень быстрый! Думал, он замедлится, вступая на овринг с тропы — нет, словно и не почувствовал разницы. Только настил затрещал! Я испугался, выдержат ли высохшие сучья и стволы, присыпанные землёй, сколько мне нужно? Здесь ещё недостаточно высоко, а самое место там, где я приготовил ловушку. Будет падать долго, и на дне — острые скалы, словно зубы кого-то ещё более ужасного, чем сам мушруш…

Идёт! Без оглядки, не то, что я. Отступаю, стараясь не терять его из вида. Ближе и ближе. Повернуться, бежать? Рано… Рванётся не вовремя, ещё достанет! Или ловушку проскочит. Локтей двадцать осталось. Десять… Ну и запах! Жерди скрипят под когтями. Я, было, застыл на миг — засмотрелся на клок кожи с длинными волосами, присохший к ноге людоеда, а теперь повисший на сучке жердей-перил. Еле оторвал взгляд, посмотрел на вражину, а он тут как тут! Едва языком не облизал… Хорошо, прыгнуть не смог: узко… А я — могу. Пора!

Отскочил на шаг, подрубленный столбик-опору толкнул изо всех сил. Затрещало! Настил покачнулся, просел, да и грохнулся в пропасть. Но это только начало! Разошлась пыль, гляжу — мушруш по ту сторону пролома на брюхо припал. Шипит, слюной брызжет. Ага, не любишь?! Сейчас продолжим!

Хоть и страшно, рядом с обвалом-то, но скользнул я на аркане в пропасть. Крылатый, помогай! Хорошо Анзуд схватил, крепко. Полетели обратно, позади гадины настил ломать. А он тоже на месте недолго сидел, пятиться начал. Пока львиноголовый меня на землю опустил, пока я топор схватил да обратно на овринг взбежал, мушруш уже немало назад отошёл. И то ладно, что хвост ему мешает! Вот только если стеганёт… Голова думала, а руки поспешали — рубил я жерди, аж весь настил трещал.

…Зазевался. Уж не знаю, как он извернулся — может, на дыбы вставал? — да только морда рогатая уже передо мною оскалилась! И пролом ещё слишком узкий, зверь шутя перешагнул… Нет! Не пропущу. Отпихнул левой рукой язык-змею, замахнулся топором — э-эх!

…Гром! Меня на колени бросило. Топор выронил, за жерди схватился, а они туда-сюда заходили. Землетрясение? Вихрь налетел, ударил, глаза запорошил. Протираю, слезами давясь. Не пойму, где мушруш? Или… Не гром — рык львиноголового. Не вихрь — удар крыльев орлиных. Это Анзуд на гадину налетел, в бока чешуйчатые впился. Рёв, шипение, визг, вой! Сплелись твари чудесные на тропке людской, хрупкой. Вдруг — смолкли оба. Тишина… Всё!

Когда очнулся, увидел на вконец разбитом овринге пятна крови и слюны, перья, чешую — заплакал. В пропасть заглянул было, но уже темнело. Только полосы влажные на остриях скал, а что ниже — не разглядеть. Отполз я к тропе. Упал на камни, в небо звёздное уставился. И мнится, смотрит оттуда Анзуд, сын Имдугуда, орёл Бури и Ветра. Брат мой, во имя Света Рождающего и Тьмы Разрушающей!

Алексей Григоров ₪ Мартихор

Камень скрипнул, качнулся. Скользнул по щебнистому склону оврага. Из трещины в земле выскочил потревоженный скорпион. Выгнул хвост с ядовитым шипом, вскинул клешни. Замер, облитый полуденным зноем.

Стебельком полыни Антагор коснулся опасной твари. Скорпион дёрнул хвостом, приподнял на суставчатых ногах жёсткое тельце. Илиарх бросил прутик, выпрямился. Подтянул перевязь с ножнами, поправил шлем. Взглянул на солнце, обернулся к коноводам, вскинул руку. Оглядел илу — все уже верхом — принял узду скакуна. Поискал глазами скорпиона, на мгновенье задумался: «Верно ли, что окружённый огнём он сам убивает себя?» Панцирь гада хрустнул под ногой македонца. Услышав сигнал с караванной тропы, он вспрыгнул на Вороного, взмахнул копьём и закричал:

— Алалай!

Две сотни конников вылетели вслед за илиархом из пересохшего русла на равнину. В двух стадиях прямо перед ними клубилась пыль. Мелькали пёстрые знамёна, одежды, появлялись и пропадали из вида люди, верховые и пешие, кто-то бежал. В средоточии этого хаоса сверкали золото и сталь, а шум… казалось, там рождалась буря из человеческих воплей, стонов, ржания коней и рёва мулов, звона оружия, треска щитов и прочего, что слилось в какофонию боя.

Атакованный фракийскими аконтистами конвой не успел приготовиться к обороне. Клин с илиархом во главе вонзился в сгрудившихся у катафалка людей. Тяжеловооружённые конники, разя копьями, смяли редкую цепь верховых щитоносцев. За ними в гущу боя вернулись бойцы с дротиками.

Первого врага македонец ударил снизу вверх. Наконечник проломил зубы, едва не застрял в черепе. Руку дёрнуло, он потянул тяжёлое древко, и копьё, сопротивляясь, нехотя вернулось наизготовку. Труп ещё валился с лошади, когда Антагор поднял Вороного на дыбы. Дротик пролетел на ладонь от шеи коня; в ответ илиарх метнул своё оружие подмышку противнику. С усилием заставил себя оглядеться, отвлекаясь от агонии врага.

Порыв илы погас за сотню локтей до катафалка, — так нож увязает в толстом круге сыра. Стеснённые со всех сторон кони перестали лягаться, а люди больше не могли разить копьями. Антагор выхватил из ножен махайру. Вовремя! Его ткнули остриём акинака. Лезвие пропороло панцирь, слегка коснулось тела. Ответный удар тяжёлым кривым клинком развалил шлем напавшего. Ещё один — видимо, догадавшись о ранге по венку и конскому хвосту на шлеме илиарха — замахнулся топором. Обученный бою Вороной укусил врага за колено. Человек дико закричал, взмахнул руками, теряя оружие, опрокинулся навзничь.

Ещё несколько ударов по оружию, по рукам, спинам врагов…

Рядом остались только свои. Антагор снял шлем, поднял на острие махайры, призывая соратников сомкнуть внешний ряд. Утёр пот рукавом, недовольно сморщился: хорош же он теперь, в грязной маске из пыли, пота и крови!.. Посмотрел вокруг. Бой распался на несколько схваток. В центре каждой, словно в речном водовороте тонули-гибли защитники катафалка. Воины Антагора пересилили. Налетевшие второй волной фракийцы начали охоту на уцелевших противников.

Илиарх соскочил с коня. Отдал шлем помощнику, сунул клинок в ножны. Пока осматривал и успокаивал Вороного, рядовые добили раненых. Переступая через трупы, Антагор подошёл к пышному сооружению. В голове шумело: горячку боя сменил нестерпимый жар пустыни. Изначально красноватый, гравий после боя напитался кровью людей и животных; катафалк увяз в страшной багровой грязи. Часть мулов перебита, другие испуганно застыли, устав от собственных воплей… Двое конюхов выглядывали меж колёс, в ужасе выкатив глаза.

Душу томило странное чувство: вот он, бесстрашный боец, илиарх в войске покорителя Азии, стоит перед гробом своего царя. Двенадцать лет боёв и походов. Десятки городов, сотни племён, тысячи стадий пути — для чего? Зачем? Тот, лежащий под боевым знаменем в золочёной пирамиде — знал. А он привык повиноваться, не задавая вопросов.

Задание Пердикки выполнено, осталось проводить катафалк на родину. Домой… Сердце пропустило удар. Опять? Илиарх вытер руки о плащ. Осторожно, почти нежно, отцепил оборванную гирлянду. Походя, удивился: восемь недель пути через пустыню, а цветы всё ещё свежи! Влез на платформу, качнулся, ловя равновесие. На столбиках, поддерживающих пирамидальную крышу, звякнули колокола. Он обошёл сооружение по краю, разглядывая саркофаг через решётку. Вздрогнул. Присмотрелся. Растерянно-гневно оглянулся на стоящих вокруг воинов. Ощупью нашёл дверцу. Постоял, словно перед прыжком в холодную воду, и рывком вошёл в драгоценную клетку с трупом владыки.

Солнечные зайчики скакали по золоту переплетённых прутьев. Начальник фракийцев-одрисов прищурился: тень Антагора склонилась перед саркофагом. Через мгновение илиарх закрыл блестящую клетку и спустился на землю. Проходя мимо одриса, шепнул:

— Лангар, за мной! — и остальным, во весь голос:

— То басилевс докса! /Слава царю!/

Ответный крик прозвучал слабо; глотки пересохли, и пустыня обесцветила, поглотила хриплые людские голоса. Воины принялись делить трофеи.

Илиарх сел поодаль, в тени перевёрнутого возка. Шумно глотал вино из бурдюка. Улыбка Лангара его разозлила:

— Чему радуешься, фракиец? Это не Александр!

* * *

— Колодцы Хельбы! — одрис ткнул плетью в зеленоватое пятно, зависшее меж белёсой глиной пустыни и огненным закатом. Илиарх угрюмо кивнул. Четвёртый день Антагор чувствовал себя обманутым. Да, приказ наместника выполнен, но… Пердикка не зря послал именно его! Словно предчувствовал нечто подобное. Накаркал?

Сейчас катафалк под охраной двух сотен бойцов во главе с тетрархом Аминтой медленно ползёт мимо Дамаска. Потом — дальше, через Киликию, Фригию, через море. На родину царя, в древнюю столицу Македонии. А тем временем сам илиарх ищет тело повелителя здесь, между Сирией и Аравией, на пути в Египет.

Вчера Лангар притащил пастуха. Жалкий козопас! Его вонь, кажется, до сих пор преследует отряд. Ну, ладно. Главное, накануне старик видел, как от пышной процессии отделился десяток конных с вьючными верблюдами. Антагор почуял след: небольшой конвой сопровождал что-то вроде сундука пяти локтей в длину и двух в ширину. Вполне достаточно для тела, залитого мёдом и благовониями! И в этот раз рук не видно.

Закрыв глаза, илиарх тихо застонал; память цикутой оледенила сердце. Тогда, на платформе, его ошеломило увиденное. Потом, когда подозрение подтвердилось, он испугался. Он, воин — испугался! Святотатства? Да, наверное. Подменить тело великого царя, сына Зевса — это… Слов не находилось. Но у него был приказ, и никакие препятствия не могли служить оправданием.

Гнев Пердикки? Опасен, конечно, кто бы спорил! Однако наместник мог подозревать коварство Птолемея, и выбрать именно Антагора, рассчитывая на его опыт и боевое умение. Так что же томит душу? Ужаснула мысль о бессмысленном убийстве сотен людей, сопровождавших погребальное шествие? И это вряд ли: за два года после смерти Александра чего только илиарх не насмотрелся! В чём же дело?..

Подъехал Лангар. Неизменно весёлый, одрис отхлебнул из фляги, передал вино командиру. Раз, другой привычно бахвалясь, подбросил дротик, перехватывая так и сяк. Забрал опустошённую флягу. Сжал колени, понуждая коня идти в ногу с Вороным:

— Ну, так как? Объяснишь, наконец?

— Если покажешь след, — Антагор смирился с необходимостью отвечать, и только по привычке тянул время. Одрис важно кивнул, выпятив нижнюю губу поверх пышных усов. Снял шапку с лисьим хвостом, пригладил светлый чуб, снова надел. Гикнув, поднял коня на дыбы, заставил повернуться и сделать три-четыре прыжка. Словно падая, вытянулся вперёд и кольнул дротиком землю под копытами скакуна. Выпрямился, и шагом, как ни в чём не бывало, вернулся. Протянул оружие командиру. Илиарх скривился: на тонком острие болтался шар конского навоза с вцепившимся скарабеем.

— Ещё влажный! Жук не успел закопать. Не больше часа. Настигнем у Колодцев, — Лангар стряхнул находку в колючий куст.

— Думаешь, они?

Фракиец отмёл сомнения:

— Десять коней, четыре верблюда. Кто ж ещё? Давай, рассказывай!

Махнув рукой своим людям, Лангар занял место слева от начальника. Влево и вправо от него редкой цепью развернулись соплеменники-одрисы. Сумрак понемногу одолевал день, солнце почти скрылось за горизонтом. Вздохнув, македонец заговорил вполголоса.

— Помнишь, как по завещанию должны везти тело Александра? Врачи чтобы вокруг шли — те, что не вылечили. Потом, на дорогу золото бросать, под ноги. Мол, теперь бесполезно, понял? Ну, и руки чтобы на виду. Пустые.

Улыбка сползла с загорелого лица. Фракиец прищурил синие глаза:

— Понял. Туда, — он нажал на слово, — туда с собой ничего не возьмёшь. Так?

Дождался кивка, коснулся плеча илиарха:

— И ты по рукам понял?..

Антагор помолчал, катая челюстями желваки мышц. Выдавил:

— Не знаю, кто это проделал. Но это не руки сына Филиппа.

Он сопнул носом, стукнул кулаком по бедру. Продолжил, сверкая горячими карими глазами, то шёпотом, то срываясь на крик:

— На последней охоте царское копьё носил я. Выгнали льва, Александр его сразил. Только поскользнулся немного — он впервые после траура по Гефестиону вышел. Рука дрогнула. Вот и сорвал ноготь, на безымянном пальце. Я и перевязывал… Через две недели царь слёг. Понимаешь? Не вырос ноготь-то! Не успел. Так и понял…

Фракиец закатил глаза, восхищённо поцокал языком, перебил:

— Ну, ты орёл, вождь! Ноготь разглядел, — он покрутил головой, улыбнулся.

— Смеёшься?! А я глазам не поверил! Пальцем попробовал: вдруг накладные сделаны? Нет! Целые ногти у мертвеца в саркофаге. Значит, птолемеевы доброхоты тело подменили. Больше некому! Лазутчики в самом Вавилоне…

Рассеяно теребя усы, одрис кивал, соглашаясь. Внезапно он резко осадил коня, словно поражённый стрелой, а не шальной мыслью:

— Но разве Великий не завещал похоронить себя в Египте? Вроде бы, в святилище Амона… Выходит, это мы идём против его воли, а не Птолемей!

Оскалившись, Антагор прорычал:

— То дело наследников и жрецов! Наше дело — приказ наместника. Следи за дорогой, фракиец!

* * *

Под утро илиарх озяб. Кутался в хламиду, ругаясь сквозь зубы. Привыкнуть к ночному холоду раскалённых днём просторов он так и не смог. Пески Маргианы, щебень Бактрии, глинистые солончаки здесь, к востоку от Иордана — всё остывало стремительно. Плюнув, Антагор поднялся. Жестом успокоил караульного, присел у очага, вырытого в твёрдом, поблёскивающем чешуйками слюды, грунте. Ветки тамариска и высохший навоз прогорели, угли едва тлели под слоем лёгкого пепла. Он выпрямился, потёр ладони, похлопал по плечам и бёдрам, разгоняя кровь. Посмотрел на горизонт, чуть просветлевший на востоке. Усмехнулся ночным страхам своих спутников.

Накануне прямо здесь, на этом самом месте, неожиданно заартачились кони. Фыркали, прядали ушами, пятились. Вороной тоже волновался, отказываясь идти вперёд. Старший из одрисов спешился, передал узду соседу. Отошёл против ветра, принюхался. Припал ухом к земле. Походил туда-сюда, разглядывая следы меж тощих стеблей гармалы. Торопливо вернулся, гортанно ругаясь на ходу.

— Что с Тересом? — забыв о размолвке, спросил македонец.

— Говорит, лев. Рядом бродит. Он большой охотник! — Лангар одобрительно кивнул земляку, повернулся к илиарху:

— Надо здесь ночевать. Кони сейчас никуда не пойдут. Жаль, до колодцев не больше парасанга!

Возражений не последовало: ночного боя избегал сам Непобедимый Александр. Задержка не лишила илиарха рассудительности. Да и куда мог деться египетский отряд ночью? Уйти от воды, даже заподозрив преследование? Но их верблюды и лошади тоже боятся ночных хищников! Оставалось ждать утра.

Близость цели дразнила. Воинам не спалось, и до полуночи все семеро сидели у огня. По старой примете о грядущей схватке не говорили. Похвальба прежними удачами — на войне ли, с женщинами — надоела. Перекинувшись несколькими словами о том и сём, воины заговорили про досадную помеху. «Львиные» охотничьи байки Тереса и Лангара понравились всем. Но когда илиарх пересказал историю единоборства Селевка, фракийцы пришли в восторг. Если бы не строгий приказ Антагора, все шестеро, не исключая вождя, пожалуй, прокричали пеан сильнейшему из сильных.

— Надо же! Нет, ты подумай! Голыми руками… Да ладно, илиарх, это не сказка? — и, узнав, что командир сам видел страшные шрамы на руках и ногах могучего диадоха, Лангар восхищённо присвистнул:

— Вот это да! Ну, а ты сам, Антагор? Про царскую охоту расскажешь?

Окаменевшее лицо македонца не смутило предводителя одрисов. Он подмигнул, улыбаясь. Историю о руках в гробу Александра фракиец, видимо, считал вполне уместной. Отказаться или вновь накричать на него Антагор не успел.

Певучий звук, призывный, странно колеблющийся, разнёсся под звёздами. То поднимался, истончаясь в комариный звон, то понижал тон, переходя в утробный рёв нильского крокодила, зов из глубин пустыни пугал и манил. Песня-стон, отвратительная и сладостная… Высокий звук «А-а-а-а!» взлетел — и сорвался раскатом грома, львиным рыком, силой голоса выбивающим ямку в сухой земле.

Позже Антагора удивило, как мало внимания на это обратили кони. Немного поплясали, дёргая стреноженными ногами, пофыркали — и снова занялись овсом из торб. Люди переглядывались, подавленные страхом перед неизвестным.

— Это не лев! — вскочив, Лангар возмущённо махнул Тересу. Тот недоумённо развёл руками, признавая очевидное. Все зашевелились, потянулись к оружию. Растерянность почти переросла в испуг, когда илиарх вспомнил о путешествии Кратера. Это стоило рассказать вместо истории о ногте царя! Он успокаивающе похлопал по застеленной плащами земле:

— Садитесь. Сдаётся, мне известен этот зверь. Кажется, его хотел найти Кратер, когда возвращался из Индии. Он же ярый охотник, знаете? — дождавшись кивков, Антагор продолжил:

— Там он услыхал о мартихоре-человекоглотателе, и решил добыть завидный трофей. Вот только зверь оказался хитрее… А может, он не водится в Дрангиане, где его искал Кратер.

— Ты уверен? — вождь фракийцев по-детски доверчиво схватил Антагора за руку. — Он опасен? Почему Терес решил, будто здесь ходит лев?

— Другого объяснения всё равно нет, Лангар, — покровительственно потрепав одриса по плечу, илиарх подхватил флягу, отхлебнул вина. Передал по кругу, продолжил:

— Об этой зверюге написал один афинянин, Ктесий его звать. Будто бы она похожа на льва, и ростом, и повадкой. Масть кроваво-красная. Ещё хвост у мартихора такой, вроде скорпионьего, с жалом. А главное, лицо у твари человечье, — он глянул на оторопевших бойцов, понизил голос. — И зубы в три ряда!

Фракийцы перевели дыхание, зашептались. Их предводитель почти робко уточнил:

— Этот самый Ктесий крик мартихора тоже описал?

С уверенность, которой не ощущал, Антагор кивнул:

— Ну, а как же! Так прямо и написано, кричит, мол. Теперь сами подумайте: зверь редкий, но не опасней льва, ну, или там, крокодила. Справимся. Распорядись стражей, Лангар. А теперь — спать!

* * *

Три… нет, четыре точки кружились высоко над пустыней. Не стоило гадать: грифы ждали добычу и здесь, за полсотни парасангов от места боя за катафалк. «Будто чувствуют заранее!» — илиарх перевернулся на живот, всмотрелся в цепочку фигур. Десяток лошадей с всадниками и четыре верблюда с погонщиками неспешно обходили высокий бархан. В этом месте мелкий песок казался огромным языком, которым Аравийская пустыня лизнула глину Трансиордана.

Как и в прошлый раз, противников вдвое больше. Как и в прошлый раз, посланцы Птолемея не подозревают о засаде. Но теперь сложнее. Вместо толпы слуг и конюхов, охраняемых греческими ветеранами с азиатскими наёмниками, перед Антогором были ливийцы, отборные головорезы. Лучшие воины Африки. А вместо панцирной илы из двухсот македонцев с ним пятеро разведчиков-аконтистов. Конечно, одрисы искусные воины, а их вождь и сам илиарх не расстаются с бронёй… Только у противника ещё есть пара лучников. «Хорошо, если арабы. А вдруг — нубийцы? Нас расстреляют быстрее, чем Лангар опустошает чару вина!» — лёгким свистом подозвав одриса, илиарх изобразил натягивание тетивы. Ткнул пальцем в размеренно шагающих верблюдов. Синеглазый фракиец прищурился, оценивая. Кивнул, сполз с заросшей полынью гряды вниз, к скрывшимся в сухом русле соплеменникам.

Через минуту двое аконтистов под уздцы повели коней к истоку. Там можно быстро перевалить водораздел и спуститься в другую вади — этим словом местные племена называют следы бурных потоков, пропоровших иссушенную равнину. Почти все вади в этом краю направлены от Евфрата к Египту, на юго-запад.

Фракийцы удачно обошли противника и укрылись в тени обрыва, всего в четырёх стадиях справа впереди египетского каравана. Теперь Антагора волновало лишь состояние коней: после длинного перехода рысью они могли уступать в резвости ливийским, соразмерявшим шаг с верблюдами. Однако он сделал всё, что мог. Оставалось надеяться на быстротечность схватки.

Пятеро ждали. Лангар, самый меткий и дерзкий, горячил коня. Ему начинать. Трое выскочат россыпью, как на охоте, а илиарх сегодня будет сзади. Всё уже оговорено. Но как медленно тянется время!

В проёме меж обрывов, словно меж зданиями на городской площади, показался первый всадник. Ливиец проехал, не оглядываясь, меньше, чем в стадии от засады. За ним второй… Пятый! Антагор поймал солнечный луч начищенным с утра шлемом, сигналя тем, двоим. Дождался, пока одрисы выскочат из соседней вади, скатился по склону. Взлетел на Вороного, торопливо нахлобучил шлем. Дёрнул из земли копьё, пришпорил коня вслед умчавшимся фракийцам.

…Ему чудилось, будто Вороной несётся по узкому проходу. Вокруг непроглядная тьма, но совсем рядом — рукой дотянуться — серая мгла, вроде тумана в горах. Вспыхивают молнии; это оружие врагов. Противники то необъяснимо стремительны, то, напротив, неимоверно медленны. Всё напоминает тягучий кошмарный сон. Внезапно по лицу хлестнула кровавая волна, и тут же вихрем, обдирающим кожу мириадами песчинок, полоснуло по ногам… Теряя равновесие, он хватался за гриву, но не находил шеи Вороного… Не удержался, скользнул-упал на землю… Выдернул махайру, ударил. Заныла рука — металл встретился с металлом… Лёгким не хватало воздуха, в глаза плеснуло тьмой… Виски стиснуло болью… Антагор потерял сознание.

Свет Луны — первое, что он увидел. Лёжа на попоне, с ломотой во всём теле и звенящей головой, илиарх впервые чувствовал себя слабым. Подошёл Терес, напоил командира из своих рук. Немного погодя македонец захотел выслушать Лангара. Улыбка одриса стала шире — уголок рта распорола стрела, так что поговорить не удалось. Рассказывать пришлось Тересу. Косноязычно, совсем как накануне, про львиную охоту, фракиец кое-как описал схватку.

По его словам, засада удалась. Четыре верблюда шли в середине каравана, и Лангар в полный мах вынесся прямо на стрелков. Арабы — повезло, не нубийцы! — стреляли «так себе», и он уложил двоих ещё до того, как замыкавшие конвой бойцы успели приблизиться:

— А мы, значит, тем временем на них наскочили. Ну, пока скололи, они всё ж таки Зорсина посекли. Убили, значит. Вот. Амадок с Котисом передних на себя затянули — как ты, илиарх, замыслил. Только те успели повернуть, и к верблюдам. Тут, стало быть, мы вокруг них скачем, а дроты уже того, подбирать надо! Или назад, к вьюкам… Нельзя: повернёшь — стопчут. Знатные бойцы! Копья у двоих, значит, остальные с мечами. Кружимся, выходит, без толку. И — раз! Ты с налёту одного копьём в живот уметил. Да сильно так, аж древко сломал. Ага. Другой тебя конём сшиб. Ну, этого я ножом срезал, во! А ты уже пеший, с безлошадным ливийцем рубишься. Ох, и силён оказался! Повезло — кишки конские ему ноги заплели, споткнулся. Тут его Лангар толкнул, а ты уж ему руку срубил. Что за оружие у них, а? Вроде меч, а вроде — топор. Нам не сгодится ли? А почто ты упал — не знаю… Вороного жаль, ногу ему поранили.

Зажимая рану на щеке, Лангар едва не стонал от смеха, слушая «доклад» охотника. В конце концов, он отослал Тереса заниматься костром. Осторожно цедя слова, вождь одрисов уточнил главное: египетский отряд перебит; погибли четверо фракийцев. Лошадей уцелело семь, верблюдов три. Груз цел, ящик даже не поцарапан. Утром можно вернуться на тропу возле Колодцев Хельбы, а потом догнать катафалк. Или отправиться другой дорогой, спрямляя путь на родину.

В голове пылал огонь. Илиарх напился из трофейного бурдюка, приложил ко лбу мокрую тряпку. Не было мыслей. Только боль… и звук! Многократно отражённый обрывами, над пустыней повис вой мартихора. Окликнуть фракийцев Антагор не успел. В смешанном свете костра и Луны, на границе тени от косогора появилась тощая фигура. Через мгновение к огню приблизился человек в одеянии персидского жреца-атравана.

Пришелец упал на колени и согнулся в земном поклоне раньше, чем фракийцы взялись за оружие. Не поднимая лица, он твердил на разных языках «Мир! Мир вам!», пока Терес не тряхнул его за плечо. Неизвестный поднялся, оправил одежду и поклонился вновь, на этот раз — в пояс. Заговорил, то и дело воздевая и роняя руки. Эллинские, персидские, арабские слова смешались в его речи, как воды рек в Океане:

— Привет вам, доблестные ратаэштар, враги Друджа, повелителя лжи! Да будет благосклонен Митра-Гелиос, и да пошлёт удачу на вашем пути. Могу ли я, бедный хирбад нашей арийской веры, дождаться наступления утра у этого огня? Да славится Аташ!

Странные слова завораживали, необычные жесты околдовывали, пронзительный взгляд чёрных глаз лишал воли.

Пришелец снисходительно посмотрел на троицу застывших воинов. Коротко кивнул, направился к костру. Чуть запнулся возле ящика-гроба — и наваждение спало: Антагор схватил нож. Тяжесть одрисского клинка вернула самообладание. С вызовом илиарх хрипло ответил на приветствие по-эллински:

— Радуйся!

Фракийцы очнулись. Опасливо переглядываясь, Лангар и Терес приставили дротики к спине и груди неизвестного. Острия заметно подрагивали — тощий пришелец походил на колдуна, и воины сомневались в силе оружия. Илиарх поднялся, шагнул вплотную к «хирбаду», приставил лезвие к горлу под кудлатой бородой, пегой от седины:

— Твоё имя? Откуда ты? Что делаешь один в пустыне?

Сложив руки на груди, пришелец не ответил — возвестил:

— Можете называть меня Варагн. Я жрец Зурвана, владыки времени и судьбы. А здесь — здесь я ждал вас, ратаэштар.

Он всплеснул руками и оказался за десяток шагов от воинов. Антагор мог поклясться: в свете костра от его ножа до выпрямившегося на новом месте жреца мелькнула чёрная птица. Ворон!.. Аконтисты вскинули смертоносные дротики, метя в беглеца, но илиарх успел выкрикнуть:

— Стой! Опустите оружие, — подавая пример, сам отбросил нож в сторону. Затем приказал Тересу наполнить две чаши маслом и вином. С достоинством подошёл к огню. Отвернулся — нельзя осквернить жертву дыханием! — и вылил приношение на угли. Взглянул в лицо Варагна; жрец улыбался.

Ожившее пламя довольно глодало хворост и обломки дротиков, стрел, копий. Охотник не оставлял костёр, бросив гадать о нежданном попутчике. Его дело ужин и караул, пусть вожди сами занимаются иноземным колдуном! Бурча под нос фракийские побранки о незваных гостях, Терес принялся жарить кусочки конины — мерин кого-то из ливийцев оказался достаточно упитанным. Скоро к соплеменнику присоединился Лангар. На безмолвный вопрос, вождь скорчил гримасу, отмахнулся:

— Болтают! Наш илиарх, похоже, заразился от афинян. Что-то заумное обсуждает с этим жрецом, хирбадом, или кто он там такой.

Алая капля скользнула по светлому усу. Одрис прижал рану пальцами, пожаловался:

— Даже плюнуть больно! Давай вина, есть не могу…

* * *

Зашла Луна, звёздный табун обошёл по кругу Железную коновязь. Перед рассветом потянул ветерок, шурша песчинками, ероша гривы и хвосты скакунов. Терес проведал коней, вернулся к ложу. Кутаясь в плащ, искоса глянул на илиарха с жрецом. «Похоже, всю ночь судачили?» — подумал без интереса. Разбудил Лангара, вместе начали неспешные сборы в дальний путь.

То, что собеседник не лжёт — в этом Антагор не сомневался. Однако всего о себе Варагн тоже не говорил. «К примеру, почему жрец-атраван представился „хирбадом“, учеником? Скромность, или что-то ещё? Ясно, он посвящён в тайное знание, искусен в обрядах и заклинаниях. В том, что эллины называют „магией“… Ну, пусть маг. Но что ему нужно, в конце концов?»

Жрец ответил не сразу. Попросил котелок, вскипятил воду, бросил щепоть душистых трав; македонец по запаху узнал чабрец и гармалу. Ожидая, пока настой остынет, Варагн вполголоса заунывно тянул песню или молитву. Разлил питьё по чашкам, передал одну Антагору, отхлебнул из второй. Неожиданно спросил, не повышая тона:

— А ты уверен, что нашёл кшатра Искандера? — и продолжил пить, глядя поверх чашки в лицо илиарха. Тот потупился, поставил сосуд: затряслись руки. Чувствуя бесполезность увёрток, Антагор решил говорить открыто:

— Это первое, чего я страшусь, досточтимый Варагн. Ошибки.

— А второе? И, если мне будет дозволено знать, третье? — жрец говорил мягко, участливо. Словно уже знал о сомнениях македонца.

— Опасаюсь обратного пути, на нём достаточно препятствий. А ещё, — он немного подумал, но решился, — ещё боюсь неизвестности. Того, чего не знаю, чего не могу объяснить самому себе.

— Что ж… Ты верный слуга, северянин! Но враг истины Друдж смущает твою душу. Загляни в своё сердце. Скажи ещё раз: чего ты боишься, Антагор?

Теперь илиарх молчал долго. Сначала пытался разобраться в себе. Потом, когда пришло осознание, мучительно подбирал слова. Медленно тянул питьё мага.

Почти рассвело. Серое пространство пустыни напитывалось красками дня. С брезгливостью македонец сравнил тусклый и багровый солнечный диск с раздувающимся от крови брюшком комара. Досадливо крякнув, Антагор пересилил себя:

— Боюсь? Пожалуй, больше всего я боюсь утратить веру. Веру в свою правоту…

— Да, это страшно. Тогда забудь о том, что боялся ошибиться. Прими знание: вас обманули вторично. В гробу не Искандер.

Одрисы переглянулись с отчаянием, Терес даже коротко взвыл, как раненый волк. Илиарх просто кивнул:

— Этому трудно поверить. Но атраван не может лгать, ведь так? Тогда расскажи, чьи козни мешают мне исполнить приказ наместника? Диадох Птолемей? Кто-то ещё? Демоны или боги Азии?

— Я объясню всё твоим людям, а ты… Готов ли Антагор, илиарх македонского войска, испытать судьбу?

Последнее слово растянуло, потекло медовым звуком — и завершилось рыком мартихора. Лицо Варагна странно увеличилось, улыбку сменил оскал. Ряды белоснежных зубов облизал гибкий багряный язык, по косматой груди зазмеилась струйка слюны. Красная шкура слилась с цветом солнца, оседлавшего чудовище. Завораживало покачивание львиного хвоста с огромным скорпионьим жалом вместо пучка волос… В следующий миг видение исчезло. Перед воинами спокойно выпрямился тощий мужчина средних лет.

— Где? — илиарх стиснул вспотевшей ладонью кизиловое древко. Маг молча повёл рукой прочь от караванной тропы, в пустыню. С минуту Антагор стоял столбом. Выронил копьё, взял махайру, отбросил ножны. Не глядя на фракийцев, пошёл на юг, слегка приволакивая ноги. Не сговариваясь, Лангар и Терес выкрикнули боевой клич своего племени:

— Марра!

Илиарх вздрогнул. Сбился с шага. Вздёрнул плечи. Так и не обернувшись, пошёл дальше, к бархану.

Подскочив к жрецу, вождь одрисов схватился за рукоять ножа. Кровь вновь струилась из раны на щеке. С минуту мужчины мерялись взглядами. Ярость синих глаз уступила холодному спокойствию чёрных. Выругавшись на родном наречии, Лангар потупился, перешёл на эллинский:

— Во имя Геракла, атраван! Мы должны знать… Прости, я не сдержан.

— Ты сам виноват, фракиец. Не противься, просто слушай. Так вот, тело вашего — нет, македонского! — царя нужно его наследникам. Родич и сильнейший вождь желает захоронить Искандера в Македонии. Хозяин Египта, ссылаясь на предсмертную волю, хочет освятить царским телом свою власть. Но мудрецы Персии, Вавилона, Индии уже похоронили того, кто называл себя сыном Зевса, а был всего лишь человеком.

Советую отвезти гроб с куклой в Мемфис: Птолемей хитёр и одолеет Пердикку. Ему нужен символ, а не правда. Можете просить награду и возвращаться на родину. Можете остаться в Египте — война наследников Искандера будет долгой. Прощайте!

— Постой! Но… что с илиархом? И где, разрази тебя гром, похоронен настоящий Александр?

Легко, двумя пальцами, Варагн снял с плеча мощную руку забывшегося одриса:

— Антагор постарается вернуть веру в себя. Ну, а царскую плоть расклевали грифы, съели собаки. Кости лежат рядом с костями простых людей в Башне Молчания. И даже я не знаю, в какой из многих сотен башен.

Маг по-отечески улыбнулся. Поднял руки, благословляя тех, у кого впереди тяжёлый путь — и не важно, какой они выберут. Не поднимая глаз, Лангар спросил:

— А ты, маг? Куда идёшь ты? — не дождавшись ответа, вскинул голову. Рядом стоял Терес, недалеко позвякивали колокольчики верблюдов, конская упряжь. Справа, против солнца, в вышине каркнул ворон. От мага не осталось и следа.

След… Фракиец очнулся, хлопнул себя по лбу: илиарх! Кликнул охотника; они подхватили дротики, вспрыгнули на коней. Животные сначала сопротивлялись, но потом перестали упрямиться. Надеясь, что Антагор не мог уйти далеко, одрисы не жалели скакунов, гнали галопом…

Македонец сидел в луже крови, опираясь спиной на выступ скалы. Собственная махайра торчала из груди, не защищённой панцирем. На изрытом песке хорошо читались следы львиных лап, отпечатки обуви Антагора, царапины от когтей и гигантского жала чудовища. Но понять, откуда пришёл и куда делся мартихор, фракийцы не смогли.

В помощь читателям:

Илиарх — командир илы, воинского соединения в 200 всадников; также — первый (лучший) боец в углу атакующего клина или ромба кавалеристов.

Тетрарх — один из четырёх младших командиров илы.

Махайра — оружие с кривым клинком, заточенным по вогнутой стороне (у греков и македонцев).

Акинак — прямой восточный меч (у скифов, мидян, персов).

Стадий — единица измерения длины, около 178 м.

Парасанг — единица измерения расстояния, 5549 м (персидский фарсах), или 30 стадий.

Аконтисты — воины, вооружённые дротиками.

Одрисы — фракийское племя: в кавалерии Александра выполняли функции разведчиковаконтистов, сохраняли национальное оружие и одежду.

Гармала, или могильник — ядовитое растение засушливых территорий; в описываемом районе местным населением до сих пор используется для лечения депрессии.

Пеан — торжественный гимн в честь кого-либо.

Атраван — жрец в зороастризме; первоначально близко понятию «маг» (не имя племени).

Хирбад — низший чин в священстве зороастризма, что-то вроде дьякона.

Аташ — персонификация добра, блага, заключённая в пламени, огне.

Друдж — персонификация лжи, деградации, разрушения, насилия, в виде дэва (демона); иногда в женском обличии.

Зурван (Зерван) — по доктрине одного из течений зороастризм, единое верховное божество, породившее благое и негативное начала (братьев близнецов Ахура Мазду и Ангра-Майнью).

Ратаэштар — воин; буквально «стоящий на колеснице».

Кшатра — царь; от санскритского «господство».

Башня Молчания — персидское «дахма»: сооружение для описанного далее зороастрийского обряда захоронения, препятствующего осквернению Земли и Огня мёртвым телом.

Пердикка, Птолемей, Селевк, Кратер — виднейшие полководцы Македонии, ставшие после смерти Александра диадохами (греч. «преемник»), правителями отдельных областей завоёванной им территории.

Алина Мальцева ₪ Со дня основания мира

На появление Анахиты пустыня отозвалась пронизывающим голосом ветра, необычайно смиренным для края, что полон враждебного презрения ко всему ее божественному существу. Она обвела хмурым взглядом голые, теряющие жар окрестности, смахнула с лица черную прядь волос и повернулась к западу.

Громадное солнце уже наполовину ушло за горизонт, на прощание окрашивая небеса в ягодный и золотой. Анахита дождалась, когда оно скроется почти целиком, и лишь тогда с бойкой надеждой вгляделась в точку, где его крошечный осколок увенчал цепочку скалистых хребтов подобно царской тиаре. Мгновения перекатывались в ушах крупицами песка. В страшном волнении она застыла, как недавно отлитый небесный клинок, но уверенная, что солнцеликий Митра не подведет ее. Он обещал помочь, он не мог уйти, не исполнив просьбы повелительницы вод.

— Укажи путь, прошу. Ты знаешь, где он, — за время, проведенное ею в ожидании, огненный осколок беспощадно таял в зелени заката, и, уже ощущая привкус обреченности на губах, Анахита позволила себе выразить нетерпение. — Умоляю! Будь же ко мне милосерден!

Ночь медленно сгущалась, оседая на земле гарью людских страхов и криком диких зверей, тех немногих, что загнала сюда твердая рука Творца, сочтя их нечистыми и отравленными злом. И все же страх шелестел громче, намного громче, чем перекликались между собой твари, слепленные из жажды крови и тьмы. Это странно, поскольку она не видела вокруг людей, чьи чувства могла бы ощутить, касаясь тонких, невидимых нитей, которые приносил трепет смертных сердец. Значит, к ее рукам тянулось сердце самой земли, перепуганного до смерти, будто человеческое. Отдающая безумием пустыня, забыв о нелюбви к Анахите, просила о помощи.

Где-то здесь, по словам Митры, он и укрылся, спасаясь от разящего света своего брата Ормузда, и мертвые пески стали надежным убежищем отвергнутого владыки мрака. И она с готовностью откликнулась на их горячий призыв спасти его. Встала спиной к покинувшему ее солнцу, что так и не открыло верный путь, поймала одну из невесомых нитей наощупь, будто слепой, схвативший каменный выступ в незнакомой стене, а затем… резко обернулась, все еще крепко сжимая путеводную жилу.

Солнечный диск самой кромкой зацепился за острые вершины скал, и Анахита сделала последний глоток надежды. Та не обманула ее на сей раз: золотистый луч, посланный Митрой, выглянул в просвете между бурыми скалами и указующей стрелой вонзился в мглу песчаной равнины. Но его направление не совпало с тем, какое наугад избрала она из множества исступленных молитв. Брошенная Анахитой нить канула в ледяной сумрак, и она двинулась по дорожке луча.

Тот, кого она искала, должно быть, притаился и ждал, ощущая ее скорое приближение. Битва с Ормуздом, повелителем жизни и света, наверняка отняла немало его сил. В прошлый раз, наступая на мудрого Творца, тьма помутила рассудок царя персидских племен и тем укрепила власть злых духов над людьми. Божественный наместник творил откровенные безумства, и мудрый Ормузд не остался в долгу у тьмы…

Память веков и тысячелетий напомнила Анахите о том, что братья всегда боролись друг с другом как созидающее доброе начало и разрушительное злое и что от последнего следует держаться как можно дальше не только смертным, но и богам.

Анахита так стиснула челюсти, что скоро почувствовала боль в зубах: скверная из нее вышла заступница человечества, раз она спешила на помощь ему. А может, она уже и не богиня, достойная почитания, а нечто другое? Столь же древнее и могучее, как благие собратья, но сложенное из предательства и необъяснимого влечения к владыке мрака.

Под ногами что-то жалобно хрустнуло, Анахита опустила тревожный взгляд и в свете солнечной стрелы обнаружила звериные кости, присыпанные песком, — верный признак того, что она почти пришла.

Через несколько локтей валялась туша покрупнее, кажется, рыжего волка. Тощий, высушенный труп говорил о том, что из хищной твари забрали все соки на восполнение истраченных сил. Благие боги никогда так не поступали. В отличие от пустых демонов они не нуждались в подпитке, чтобы оставаться теми, кем их задумал Творец. Сама Анахита вышла из бесконечного сияния Ормузда, взрываясь тысячами раскаленных вспышек. Густое, как кровь, золото и синие воды небесных рек разнеслись по жилам, добираясь до каждой частицы поджарого девического тела. Тогда она взглянула на еще юный мир впервые, услышав из уст Ормузда данное ей имя — Ардвисура Анахита. Хранительница воды и мудрости.

Тускнеющий наконечник луча указывал строго на восток, и она сошла с него, продолжая путь в одиночку. Днем ничто на земле не укроется от ясного взора Митры, но если другие боги прознают, что он сжалился и помог ей найти демона до наступления сумерек, если за ней придут сыновья Ормузда, Сраоша и Раншу… Они будут преследовать ее до скончания веков, пока не запрут в Бездне Лжи, в царстве злых духов. Но и под страхом изгнания Анахита не покинет объятий тьмы, в которых горела, подобно звездам, и в упоении гасла в самой ее глубине, чтобы с рассветом родиться вновь.

Пустыня задышала громко и прерывисто, беспомощно, как смертельно раненый зверь. На всякий случай Анахита огляделась по сторонам, убеждаясь, что ей не летит в спину топор Сраоши и неистовый крик «Изменница!» вослед. Внизу, у подножия бархана она заметила гнилое дерево с тонким стволом, надвое расколотым дневным зноем, а за дымкой сухого кустарника, еще дальше, холодная ночь приняла очертания чьей-то упавшей фигуры.

Анахита сорвалась к ней, по щиколотки увязая в песке.

Подкошенным колосом она рухнула на колени, взяла лежащего за плечо и перевернула на спину. Смелые руки богини ни разу не дрогнули, когда отцепляли от металлического пояса заготовленный бурдюк с кровью, но внутри ужас закручивался в спирали и засасывал разум. Оживить истощенного демона будет не так просто, как ей казалось, но возможно ли еще?

Передумав, Анахита отложила бурдюк и осмотрела черные трещины ран. Темная сила излилась из них, сделав землю под собой такой же черной, а кое-где на опаленных краях плоти теплились сгустки божественного света. Она сняла их, но потребуется немало человеческих жизней, чтобы привести его в чувство. Ведь ее жертва оказалась скудна — свежая львиная кровь и только. Анахите до сих пор противно от того, что она напала на священное животное, одно из прекрасных творений Ормузда, но и в тот момент отчаянная решимость не отказала богине сомнением.

— Ариман. Очнись, повелитель мрака, — шептала она ему в губы, убирая ласковыми пальцами серую пыль из волос. Разбитый и обессиленный, он не слышал ее и не почувствовал, как Анахита прислонилась щекой к колючей черной бороде, затем нашла его руку и сжала в своей. — Увы, ты не оставил мне выбора. Я не брошу тебя умирать, ни за что…

Вскоре ее плотно стиснутая ладонь нагрелась и занялась пожаром искр, что исчезали под кожей демона, вливаясь в опустошенное тело мощным потоком и сращивая края жутких ран. От его сущности повеяло острым, раскаленным ветром Бездны Лжи, криками боли, воем гиен, и первое, что ощутила Анахита, — то, как первородная тьма, отвечая на пробуждение, рвет ее изнутри на части, как иссушает и вырезает божественную силу, словно трепещущее людское сердце.

До этого Анахита уже делилась ею, решив отдать ему несколько капель целебного, живого огня, но Ариман не принял столь щедрый дар. В ту ночь она сошла к нему, кутаясь в спасительную темноту, как в плащ, однако ни мудрый Ормузд, ни Митра, ни прочие боги не подозревали о том, что так растревожило сердитую хозяйку вод.

На окраине Персеполя, царского города в провинции Персия, ее реку осквернила кровь. Не демона, едкая и разливающаяся по воздуху тяжелым запахом смерти, железа и зимней грозы, а багровая и горячая, почти как у богов.

Властелин мрака опустился на одно колено, погрузив руки в бегущую реку, но, уловив глухую дрожь под непрошеной гостьей, он объял хмурым взглядом небо. Ариман явно ее не ждал, и причина тому ей открылась сразу же — выйдя к берегу, она перешагнула высохший человеческий труп, а в зарослях чернобылья, лишенный внутренностей, бросили еще один. Отсвет луны на смуглой коже и клочьях некогда белых одеяний позволил Анахите получше рассмотреть убитых, в которых она безошибочно признала священных жрецов Ормузда.

— Ариман, что ты наделал… — она задыхалась от стоявшего повсюду зловония. — Твой брат никогда не простит тебе этого кощунства. Ты погубишь себя!

Он внезапно поднялся, стряхивая с рук капли мутной воды, и она слабо дернулась, приколоченная к месту, где стояла, его жгучим взглядом пронзительно-черных глаз. Из всех бессмертных существ только Ариман мог вселять в нее трепет, какой Анахита не испытывала даже перед Творцом. Если Ормузд был отцом, в чьих объятиях мир спал, как в колыбели, то Ариман — огромным чудовищем, поглощающим его детей.

— В следующий раз Ормузд будет следить за своими пророками и тем, что они болтают, — его негодование вплелось в тишину каким-то гулким и безжизненным отзвуком, какой Анахите доводилось слышать в сердце северных гор.

В одно мгновение демон очутился рядом. Широкий в плечах, статный и выше ее на голову, затянутый в темные одеяния воина с мечом на кожаном поясе. Тело облегал чешуйчатый нагрудник, и Анахита не помнила, чтобы видела Аримана хоть раз без него. Рядом с ним, в платье из льна и в золотом ожерелье, лежавшем на ее ключицах, она мало походила на воительницу. Если бы она не имела при бедре собственный меч в ножнах, Ариман никогда бы не заподозрил в ней страсть к сражениям. Страсть, в которой они походили друг на друга.

Он ступил еще шаг, и нависшая тень его фигуры отразилась в златокованом головном обруче Анахиты. В глазах, притягательных и глубоких, плескался адский мрак, в который она стремительно летела, снедаемая вся, без остатка. Мысленно богиня отметила, что Ариман, насытившись жреческой кровью, превосходил ее и в силе.

— Служители ничем не провинились перед тобой, — произнесла Анахита, усмиряя чувства и подаваясь ближе к нему. — Они поют гимны, которым их научил Премудрый. Перестань срывать на них злобу за то, что является долгом каждого праведного человека.

Волчий оскал Аримана мелькнул, тая насмешку.

— С того дня, как мой брат открылся людям, они стали несносны. Что ни слово, то молитва в его честь. Они смеют говорить обо мне с презрением, обо мне — боге смерти! Как будто забыли, что их всех ждет загробный чертог и их гнилые души предстанут передо мной.

— Они помнят, владыка, — в ее глазах блеснули теплые голубые волны, ресницы сокрушенно подрагивали. Звук ее голоса наполнял демона покоем. — Ты сделал их смертными и насылаешь на них опасные болезни, а ничто так не заставляет людей молиться о своей душе, как страх быть низвергнутыми на суде в твою Бездну за прижизненные грехи.

Анахита взяла его за скользкие от влаги и остатков крови руки и переплела их пальцы, хорошо понимая, что не молитвы жрецов, распеваемые в храмах высоко в горах, вызывали его раздражение, отнюдь не молитвы…

Со дня основания мира его сущность терзал жестокий, звериный голод, и чем больше зла та пожирала, тем ненасытнее становилась. Лжецы, недуги, ядовитые твари, убийцы и богохульники — зло придавало Ариману сил, наделяя могуществом, но его никогда не хватало сполна. Рано или поздно голод возвращался к демону и по мере возвращения истощал его. Но если бы его власть над людьми стала такой, как прежде, если бы жрецы поклонялись духам зла — его мерзким прислужникам, перемешивая их имена с всевозможными молитвами и принося жертвы к их алтарям, наконец, если бы безумство персидского царя зашло слишком далеко, дальше оскорбления благих богов и дальше избиения царской супруги… Анахита много думала о последствиях этой войны и безмерной жадности Аримана к чужим жизням, но ее уговоры обычно не доходили до него, а если и доходили, то утекали в никуда. Он слушал только свою неуемную, безжалостную природу.

Он молчал, погруженный в неведомые ей мысли, когда она перехватила его взгляд и, печально улыбаясь, добавила:

— Раз деяния грешников восполняют твою мощь не так, как раньше, я могу помочь. Моей силы хватит на нас двоих.

В ладони Аримана, которые она держала в своих, толкнулся горячий сгусток света. В короткое мгновение он вывернул руки из ее пальцев и плотно сжал тонкие девичьи кисти, перекрещивая их и заставляя снопы искр гаснуть, не достигая земли. И Анахита правильно поняла этот жест, поняла, что ему не нужна ее жертва, не нужна разъедающая достоинство жалость, ни одной сущности он не разрешал так с собой обращаться. Он — крадущий жизни, тот, кто обрывает их вперемешку с хрипами поверженных врагов. Смерть не кормят с рук, как прирученного зверя, она сама берет то, что ей причитается.

— Никогда не делай так. А заодно запомни, язата, что если ты еще раз позволишь себе такую выходку, то больше меня не увидишь, — его властный и вкрадчивый голос поднимал со дна ее сознания острое желание возразить демону. В конце концов, она великая богиня, а не простая смертная и имеет право спорить с Ариманом, не боясь, что он разделается с ней на том же месте.

— Разве не той силы ты хочешь, что скрыта в благих богах?

— Очень скоро я заберу ее у брата, а его иссохший труп оставлю гнить под взором Митры. Но причинять вред тебе я не стану, так как мой ритуал может убить даже бога. Я забираю силу полностью, до последней капли, либо не трогаю ее вовсе.

Анахита укоризненно качнула головой, так что ее обильные волосы потянулись вдоль плеч черными блестящими змейками, отливая серебряной россыпью.

— Хорошо, пусть ты ненавидишь брата. Но оставь эту вражду богам, а на людей больше не нападай, как на этих бедолаг жрецов. Они сполна настрадались за свои земные прегрешения.

— Тогда у меня ответное требование, — мгновенно откликнулся демон, сжимая ее плечи. — Отрекись от Ормузда. В небесных чертогах тебя ничто не держит, кроме веры в него, однако и она не столь тверда, как ты полагаешь. Будь навсегда моей. Тьма примет тебя как достойную почитания, когда остальные боги отвернутся.

Дыхание замерло на вдохе, дав чувствам, живущим внутри нее, заговорить громче. Они твердили о том, что он прав, что она ждала этих слов и притом очень давно. В бесконечном сиянии Гародманы выжжены последние тени, дарившие ей ласковые прикосновения Аримана, и разом погасли сумеречные шорохи, в которых прежде Анахита узнавала его горделивый, ровный голос. Все в доме Творца стало для нее чужим, и, если бы не долетающие до небес усердные моления людей, которым она обещала свою защиту, ей не нужен был бы и целый мир.

Долгие мгновения Анахита смотрела на него в замешательстве, напрасно пытаясь разглядеть в жестких чертах углы насмешки, но затем приникла к губам Аримана, порывисто обнимая за шею и вынуждая его наклониться к себе. Стало так душно, будто они стояли возле алтарного огня в храме. Жар пленительного поцелуя горячими волнами растекся по телу, зарождая где-то внизу живота Анахиты сладостный, щекочущий трепет. Любовь бога смерти жгущая, терпкая и хмельная, как вино — ей нельзя сопротивляться ни разумом, ни оружием, ни сердцем и невозможно высказать ни одним существующим словом. Она проходит сквозь тысячи лет, расцвечивая узорами алого зарева бегущее полотно времен, и она безжалостнее тысяч войн к тем, кто не подчиняется ее жестоким законам. А в том, что благие боги, охваченные праведным гневом, назовутся врагами этой любви, Анахита не сомневалась. Но они ее мало заботили. Они не в праве решать ее судьбу.

— Но я всегда была и буду с тобой, владыка. Неужели ты тянул с признанием, потому что думал, что я на самом деле преданна Ормузду? Я не принадлежу ему, хоть и сотворена его светом. Моя сила не только его милость. Она держится на том, чтобы творить добро ради людей и всего живого на земле. И ради тебя, — со значением пояснила Анахита. — Пока ты этого не замечаешь, но я стараюсь для тебя тоже. Я знаю, ты бесстрашен и отвага твоя не имеет границ, но, может быть, хоть изредка стоит прислушаться к моему совету.

Ариман гордо вскинул взгляд.

— Я не назвал бы своей супругой ту, чье мнение мне безразлично. Ты ведь помнишь, сколько раз я тебе уступал? «Ариман, не насылай жестокую жару, звери задыхаются от зноя». «Не губи растения своими ледяными бурями, иначе люди будут терпеть нужду». «Пощади моих лекарей, что испрашивают у меня мудрости в лечении твоих болезней».

С каждой упомянутой просьбой ласковая улыбка Анахиты становилась шире и радостнее. На некоторые уговоры он действительно сдавался, а она, как и столетия назад, надеялась разжечь негасимое пламя из слабой крупинки выпрошенного великодушия.

— Ты делаешь очень много. Но знаешь ли, зачем я тебя прошу об этом? Потому что ты умеешь быть милосердным и не только брать, но и давать. Потому что однажды, заботясь о мире вместе со мной, твоя сила окрепнет и перестанет требовать пищу, и ты сам откажешься от кровавых жертв и разорений. Этого я желаю для тебя и буду твоей супругой.

Щеки Анахиты пылали ярко и ало в отблесках лунного блика, локон волос, набежав на лицо, колыхнулся под легким дуновением клятвы. Она положила руки на крепкие плечи Аримана и, видя, что он, удовлетворенный ее ответом, протянул ладонь к мертвым жрецам, поймала ее и мягко опустила.

— Пожалуйста, не нужно. Пусть об их телах позаботятся звери и Митра, как положено.

Ариман не простил брату предательство людей, их отречение от тьмы и поддержку Ормузда. Демон толкал их на грех, сеял смерть и топил свет веры в крови и грязи сомнений. Если бы Анахита попробовала определить, сколько сражений минуло между добром и злом и сколько жизней раздробили жернова отравленной ненавистью войны, она сбилась бы со счета. Душа каждого человека — это сонмище окровавленных чувств, пиками наставленных друг на друга. Правды и Лжи. Победивших и побежденных. Но одно, из рассказов Ормузда, Анахита знала точно — и он, и Ариман рождены временем и судьбой, верховным богом Зерваном. Братьями они вышли из его недр, спеша разделить заплутавший между светом и тьмой мир и сокрушительную власть над ним. Ормузд сотворил благих богов и возложил на них обязанности во всем помогать ему — у Анахиты хватало забот с тех пор, как Творец доверил ей благополучие людей и тучных стад, для которых она разливала полноводные весенние потоки. Хватало молитв ведающих лекарей, что заступались перед смертью за больных, и жен, оберегающих домашний очаг. Когда же холодное дуновение времени принесло в Гародману едкий дым объявленной войны, Анахита обнажила свой меч. Но ни разу не подняла его против Аримана по-настоящему.

Ормузд говорил, что зло бездарно: оно разрушает, крадет, но не создает ничего нового и ни с кем не способно делиться. И все же, увидев воочию тварей, которых Ариман выставил против него, духов, оживленных злом и вскормленных ложью, она усомнилась в несокрушимой мудрости небес. Бездна удивила Анахиту. Из нее появились существа, почти близкие по силам благим богам. Ариман сотворил из мужчин дэвов, а из женщин — паирик так же, как свирепого волка из покорной собаки, но с восхитительной разницей, что волка он своей мощью не наделял. В пустом демоне выразилось созидательное начало.

Анахита, обожженная робкой надеждой, тем ревностней искала брешь в броне своенравия Аримана. В их короткие встречи они опьянялись исчезающими мгновениями доверительного тепла и неловкого сближения, и ей неизбежно доставалась пара дразнящих ссадин в попытках подчинить себе разъяренного зверя его упрямства.

— Не смей перечить моей воле, язата. Когда я наконец увижу помимо блеска твоего золота хотя бы редкие проблески мудрости в твоих глазах?

— Когда соизволишь поднять взгляд выше моей шеи, владыка.

Анахита чувствовала: с ней творилось что-то неладное. Обессилевшее тело не подчинялось велению разума о том, что пора отпустить руку демона. Тьма сдавила ее в колючих тисках жажды, облепила, проглатывая животворящие капли. Ариман предостерегал ее. Хотя ему не доводилось иссушать богов, в глазах смерти, обращаясь к ней лицом к лицу, те ничем не отличались от людей. Анахита на самую малость поверила, что сумеет принести его сущности исцеление и выжить.

Но она просчиталась.

* * *

Память возвращалась медленно, короткими и несвязными урывками.

В полузабытье Ариману грезится далекое побережье Яхша Арта и танцующие силуэты на фоне праздничного костра. Музыка врывается в сознание вместе с хором песен, заглушая возбужденное гудение непростительных грехов.

Он помнит это место, где северные степи дремлют в объятиях суровых рек, где в году зимней поре отводится десять месяцев, а летней — всего два. Место, погребенное под снежным прахом, где тогда еще не знали мерзящей славы Ормузда, а его, Аримана, власть над арийскими племенами была безраздельна.

Ему видится, как он умирает среди желтых барханов, теряя силы, а солнечные лучи мечами пронзают кожу. Из ран сочится дымящаяся кровь, выпущенная Раншу и Сраошей. Та битва кажется одной сплошной ошибкой, но ему не оставалось ничего иного, после того, как их настигли. Колдовство иссякло, копье разлетелось в щепы, и пришлось бежать.

Голос Анахиты будоражит во сне слух. Ее мягкие, плавные очертания вырисовываются перед глазами пленительным видением.

Смуглая бархатистая кожа манит к прохладе прикосновений — они ложатся вожделенной тенью и смывают усталость горной водой, когда он проводит руками по линии ее обнаженного тела. Целует властно, не признавая отказа. Вдавливает ее в покрывало и вырывает из груди глубокие стоны. Пробует на вкус свежесть луговых трав и сладкий жасмин — запах Анахиты, который стал частью ее сущности и не покидает его даже зимой.

Образы сменяли друг друга, полыхая пожаром под закрытыми веками.

А потом он очнулся.

Ариман лежал на спине, разглядывая затуманенным взором темное полотно неба, на котором уже сверкали тусклые звезды. В мрачном царстве Зервана, царстве времени и судьбы, откуда явились они с братом, звезды смотрели так же неприветливо. От его Бездны Лжи до Вечного Времени можно дойти за неделю, а еще в трех днях ходьбы простирается черта небытия. Мудрость, данная им Зерваном, гласила, что за ней исчезают боги, когда погибают. На памяти Аримана такого еще не случалось, и, видимо, он станет первым, кого пожрет время. Кого Зерван вернет в пыль с ледяной бесстрастностью верховного божества. Вечные сущности не оставляли по себе даже подобия души, в то время как люди умирали иначе. Людей судили боги.

Взгляд прояснялся, постепенно все его чувства обострялись. Слух беспощадно терзал гул крови в висках, что затопила его существо, словно могучий водяной поток, хлынувший в пересохшее русло. Притупляя ощущение разбитой усталости, внутри сосредотачивалась божественная сила, которая отличалась от его собственной, и той было так много, что Ариман не сразу подчинил ее себе и успокоил.

В намерении понять, что с ним происходит, он привстал на локте и обнаружил рядом с собой скорченную Анахиту, что прижалась к его плечу, однако не спала. Лицо цвета воска обтянулось пергаментной кожей, голубые глаза сомкнуты и впали, как у мертвеца.

— Анахита! — позвал Ариман, хватая ее и рывком разворачивая к себе.

Мертвая плоть под грубыми пальцами омерзительно крошилась, вынудив его в испуге отшатнуться и пожалеть о сделанном. Все увиденное отдавалось в голове пронзительным звоном отчаяния и несогласия — то, что Анахита сделала для него, хотелось люто ненавидеть. Исправить, изничтожить саму ее способность делиться с ним жизнью, выдрать ее силу из себя с корнем и вернуть, покуда та не напиталась злыми чувствами и не вросла в него окончательно. Легкое соприкосновение с бледным телом — и ничего, тьма затерялась в пустоте молчания, скупясь на дары, и только крепче стягивала узел бессилия вокруг его шеи.

— Повелитель, — высокий голос Нахатьи возвестил о появлении злых духов.

С разных концов пустыни, потрясая десятками браслетов, к нему выходили дэвы и паирики — полураздетые, черноокие и темноволосые исчадия Бездны в обличие людей. Когда-то, нуждаясь в союзниках, Ариман заколдовал грешников, передав им частицы себя. Он взял их жизни, чтобы раскрыть их худшие грехи и наделить своим могуществом.

Душу Нахатьи истачивала червями высокомерная гордость — с перерождением тот стал задирать нос еще выше.

— Все оклемались?

— Да, повелитель. До черты небытия оставалось не так много, но, когда ты покинул царство Зервана, мы тоже почувствовали себя лучше. Сраоша и Раншу застигли нас врасплох, — отвечал подошедший к ним Индра.

— Готовьтесь к ритуалу, — коротко сказал Ариман.

Дэвы многозначительно переглянулись.

— Позволь напомнить, повелитель, что твое колдовство не воскресит ее. Ты стал сильнее, но по-прежнему не можешь передавать свои силы, как небесные боги. Для ритуала необходима жертва, а язата мертва.

Ариман подскочил на ноги и осадил слугу, затыкая его не в меру дерзкий рот:

— Ормузд творил богов из своего света, из ничего! И мне удалось повторить его искусство, хоть и с некоторыми изменениями. Я дал вам бессмертие, власть над тьмой. Вы переступили порог Бездны Лжи и уподобились ей. Вы — половина людского мира, все злое и дурное, что в нем есть, в том числе смерть! Пустите ему кровь, и он станет нашей жертвой.

Перед всеми духами с полной ясностью предстало решение владыки: повергнув к стопам великой богини половину всего мира, они покончат с собой. Для язаты не хватит каких-то ста человек, ее не воскресит тысяча голов скота и плодородные поля, вспаханные от Темного до Персидского моря. Чтобы убедить Зервана отпустить Анахиту и сделать ее прежней — бессмертной и всемогущей, им придется стать частью подношения.

По толпе слуг прошел беспокойный шум. Индра заставил их притихнуть, но паирика Джех, ослушавшись, раболепно упала на землю и воззвала к Ариману:

— Повелитель! Не сочти мои слова за ничтожное ослушание, но выслушай мой совет. Ты можешь поступить иначе. Тебе не придется нас терять, если ты обманом заставишь Ормузда воскресить язату. Он будет считать, что ее убили непокорные халдейские боги или египетские, эти проклятущие мятежники! Мы устроим…

— Нет! — грубо отрезал демон. — Мой брат не воскрешает мертвых. Для его сил смерть оскорбительна, какой бы она ни была.

— Владыка, прошу, не нужно! — следом взмолилась Муш, но Ариман вцепился в челюсть паирики железной хваткой. Она сдавленно обнажала зубы на смятом в складки лице, и жалостливые мольбы скомкались, будто грязь под сапогами, вызвав у него желчную усмешку. — Ведь мы не знаем, какой она возродится. А вдруг она станет сильнее, чем мы, и превзойдет тебя, о повелитель? Это убьет нас!

Она тяжело дышала, дико вращая черными глазами, но отчаянно хваталась за единственную соломинку, твердившую о том, что благие боги для них опасны и даже смертельны. Особенно мертвые и нуждающиеся в силах. Особенно, если их воскрешает тот, кто привык жизни забирать, а не дарить безвозмездно.

Отброшенная Ариманом, Муш упала на холодный песок, и горестные всхлипы паирики стали похожи на обреченное скуление. Вместе с Джех, до сих пор лежавшей перед владыкой ниц, она отползла к подножию бархана, и создания Бездны сжались в ужасе, услышав приказание Аримана:

— Так повелевает Смерть — тот, кто выше небес, дальше загробного мира, тот, кого создало Вечное Время, и никто не знает его облика, ибо он многолик! Погубивший Первочеловека и проклявший весь его род. Открывающий врата в жестокие сердца смертных, вершащий отмщение, Владыка Лжи, Зла и Скверны, Дурного помысла, Дурного слова и Дурного деяния, приходящий в первый миг заката. Слушай своего повелителя, Тьма!

Дэвы и паирики подняли дикий гвалт. Хохот, визг, скрежет браслетов на ногах и руках, плач, судорожные вздохи и удушливые стенания — звуки слились в одно целое и размазались по пескам, эхом отдаваясь в чреве пустыни. С покорностью вняли призыву дети Тьмы и потянулись к нему, сгибая и распрямляя спины, извиваясь, подобно змеям. Рваные, ломаные движения, набирая темп, сплетались в узоры ритуального танца, сопровождаясь перезвоном украшений и топотом босых ног. Ариман чувствовал, как велика его сила, выбиваемая слугами, будто искры костра, как она разливалась вокруг болотной мутью, засасывала и липла к ладоням, выпрашивая ласку хозяина. Звезды провалились в нее и померкли, и ночь, отяжелевшая от мрака, зашептала голосами ненасытной своры:

— Мы приходим к тебе, Ангхро-Майнью, о Создатель, следующий лжи, повелевающий смертью и злом, ослепляющий небо!

— Мы воздаем хвалу тебе. Мы возносим твою славу!

— Мы чествуем тебя песнопениями!

— Мы танцуем для величия твоего!

Под буйство молитв, под неистовый ритм тощих смуглых тел, что кружили вокруг Аримана, он подошел к бесчувственной Анахите и задумчиво провел по тусклым, мертвым, как цветы осени, волосам. Привычным жестом пальцы скользнули к темнеющим впадинам щек и обвели резко очерченные губы богини. Шелковистость кожи вместе с жизненными соками тоже выпила смерть, а выступающие косточки он мог запросто разломить, как глину, если бы надавил сильнее. Ариман знал, что его жадная сущность подвела Анахиту к черте, дальше которой боги рассыпались в пыль времен. И тьма гналась следом, спеша протянуть к ней руки, чтобы не дать повелительнице вод уйти за черту небытия. Тьма скорбела и раскаивалась, хватая тлеющий огонек жизни и раздувая его ветром.

Ариман подобрал с земли наполненный кровью бурдюк и поднял его над головой, являя взорам своих слуг. По знаку, что отмерил начало сложного обряда, те разошлись в стороны и остановились на равном расстоянии друг от друга, образуя четкий круг. Пристальный взгляд владыки прошелся по дрогнувшим плечам и неровно вздымающимся ребрам дэвов. Лицо Нахатьи горело слепой решимостью, а в верности Индры, первого из злых духов, он никогда не сомневался. В глазах паирик стояли слезы — они ненавидели богиню, за которую детям Тьмы вот-вот предстояло умереть, но скорее расстались бы с жизнью, чем нарушили волю Аримана.

Кое-кого в толпе не хватало, и демон, зло скривив рот, покосился вниз:

— Явиться ты ко мне не смеешь.

В мгновение, отсчитанное песками, ветер переменился, ударяя со всех сторон сразу и взвиваясь яростно шипящим вихрем. Воздух распух от внезапного жара и обжег горло, когда Ариман вдохнул пыль, что принесло раскаленное дыхание Апаоши.

Первое время владыка ничего не видел. Стена ветра бесновалась так, будто грозилась обернуться бурей и унести все, что удастся сорвать с поверхности. Но как только она улеглась, мутные глаза демона впились в бесформенную груду песка, возникшую рядом с Анахитой. В нетерпении сжимая бурдюк, он ждал, когда Апаоша поднимется, но это случилось не сразу. Сначала, на вершине бугра, показались острые зубцы его позвонков — песчинки скатывались в толщу земли, оголяя согбенную черную спину, лопатки, а затем жилистые, вытянутые вперед руки. Гул песка залепил уши, просачиваясь в сознание криками мучеников. Наконец, открылась часть шеи, следом затылок, и злой дух пошевелил головой, словно пробуждаясь от долгого сна в могиле барханов.

— Посмотри мне в глаза.

Ярость Аримана обрушилась на Апаошу сродни удару топора, и слуга распрямился под натиском этой пытки, издав хриплый клекот. Потоки песка осыпались плотной завесой с его макушки и удлиненной пасти, сужаясь до тонких нитей, до мерного шелеста. Они стекали по двум огромным рогам, венчавшим костяной череп Апаоши, в то время как сам дэв сидел перед владыкой на коленях, покаянно, прямо как человек. Но человеком — чернокожим юношей — в своем истинном обличии он был только наполовину. Гибким, легким телом, вобравшим в себя огромную мощь пустыни и опустошающих засух. Дитем песков, чьи голоса проникают в сердца людей, а прикосновения дарят смерть как награду.

— Апаоша, ты подвел меня, — Ариман цедил слова, сдерживаясь от нового удара. — Взгляни, — он указал на высохшую Анахиту, как бы наказывая слугу жутким видом богини. — Посмотри, что ты наделал! Я предупреждал тебя, что, если меня ранят, ты должен будешь запутать мой след, не дать ей найти меня, а не привести ко мне.

Из черных глазниц дэва на Аримана смотрела первородная тьма Бездны, та же, что затопила пустыню и задушила звезды, призванная недавним заклинанием. Слуга не говорил — из-за звериного черепа он не владел речью, а наклонял большую голову, словно говоря о том, что не сожалел о содеянном, что оберегать владыку он будет, невзирая ни на что. Он позвал Анахиту, тянулся к ней нитями, несущими страх и боль, не чинил препятствия Митре, когда тот указал богине верный путь. Это он. Трусливый, никчемный предатель.

Дикая, испепеляющая ненависть скручивала сущность Аримана. Злая сила, клубившаяся возле его ног, накинулась на слугу, как бешеный зверь, как поражающий удар молнии. Носовую кость Апаоши разрезала глубокая трещина, а из глотки вырвалось глухое, отрывистое мычание, отчего дети Тьмы испуганно замерли, молча наблюдая за истязаниями. Они старались слиться с местностью, с ночью, чтобы не попасть под сердитую руку Аримана.

— За ошибку Апаоши вы все расплатитесь жизнями, — Ариман прошелся взглядом по чернеющим фигурам слуг, что стояли, похожие на пугливые тени грешников. В Бездне Лжи людские души тоже опасались показываться ему на глаза, пусть он и чуял их гниль за сотни шагов. — Сегодня ночью я залью этот мир кровью. Он будет принесен в жертву во имя ее спасения. Мир, который веками оберегала Анахита, получая взамен лишь пресловутые молитвы да дым благовоний, заслужил эту участь, и он вернет ей все сполна. А когда он отдаст последнее, что имел, последний вздох и последний грех, когда окажется нищ и гол, как бедняк в оковах рабства, придет ваша очередь.

Владыка позвал к себе Апаошу, и тот шустро поднялся и забрал у него кожаный бурдюк. Львиная кровь значительно слабее людской, но и она сгодится для того, чтобы сотворить ритуальные знаки, которые дэв засухи выводил на руках Аримана и Анахиты, макая пальцы в красное. Кровь упрочит связь между ними и сделает ее тело податливым для темного колдовства, ведь даже безжизненное оно по-прежнему священно.

— Тьма, слушай своего повелителя! Восстань против существования благих творений Ормузда, служи их противником от имени моего, — грозный голос Аримана возмутил силу, лежавшую на песках; она ответила ему утробным рыком, тяжело шевельнулась и поползла, хлынула за пределы ритуального круга. — Я посылаю свой бич, я посылаю свой меч — так говорит Смерть.

Легкая дрожь губ опрокинула первые строки молитв, подхваченные разноголосыми ветрами пустыни. Оживление нарастало, расталкивая мрак и озаряя немую тишину вспышкой безумства. Слуги взмахнули руками, рассыпая переливчатую дробь украшений, меняя направление его силы — вороша песок подушечками когтистых лап, та пошла на запах человека. Они задвигались, рисуя пыльными телами замысловатые фигуры древнего заклинания и оставляя в воздухе шлейф взметающегося песка. Слова Аримана стали кнутом, под треск которого выплясывали дэвы и паирики, на черепки раскалывая свои сущности, будто глиняные сосуды, где испокон веков копилось зло.

Ночь пела колдовским голосом Джех, к которой затем присоединились остальные:

— Мы поклоняемся тебе, о царь всех злых духов!

— На этот мир, на людей, на благих зверей, созданных Ормуздом, на зелень мы насылаем скверну и разложение.