Последний почтальон
«Здравствуй, милая Джулс. Наверное, это будет мое последнее письмо к тебе — сама понимаешь, от меня тут немногое зависит. Сегодня перестал работать последний генератор, и я в очередной раз превозношу твою запасливость и предусмотрительность — в подвале я нашел, наверное, тысячу разнообразных свечек. Я выбрал ту, что с запахом кофе (боже, чего только не делали в этом мире), который ты любила крепче других (хоть и пила все время только зеленый чай), и пишу под ее аромат. Сейчас в моем кабинете пахнет так же, как раньше, когда ты приносила мне кофе — ты всегда чувствовала, что я почти засыпаю под стук клавиш своей же собственной печатной машинки.
У меня для тебя дурные вести, бейби (я знаю, ты не любишь, когда я тебя так называю, но прости мою старческую причуду), и я долго думал, говорить тебе или нет. Впрочем, ты бы все равно узнала, я никогда не умел скрывать от тебя хоть что-нибудь, даже тайну размером со спичечную головку. Крепись, дорогая… Наша кошка, наша бесценная Спайки, умерла сегодня ночью. Ты же знаешь, что она была уже старая — хотя, конечно, это не оправдание даже для такого престарелого дурака, как я. Но я клянусь тебе, Джулс, с ней все было в порядке — вчера она поймала свою, наверное, стотысячную мышь и была вполне довольна жизнью. А утром я нашел ее возле собственной миски — прости мою иронию, но она умерла там, где провела большую часть своей долгой жизни. Я где-то читал (ты же знаешь, сколько бесполезных знаний в моей голове), что один кошачий год жизни равен семи человеческим — значит, Спайки прожила лет сто пятьдесят, не меньше. Я бы с радостью подал заявку в книгу Гиннеса, будь у меня еще такая возможность. Но, как понимаешь, сe n’est pas possible (надеюсь, я ничего не напутал).
Я пока не похоронил ее — в нашей ситуации я просто обязан устроить ей шикарнейшее прощание. В подвале есть подходящие доски, и я планирую сколотить для нее гробик — и, ты уж меня прости, оббить его твоими дорогими китайскими шелками. Я знаю, Джулс, ты бы поступила точно также — черт меня подери, если я ошибаюсь. К сожалению, я не смогу включить пластинку с похоронным маршем, но, в конце концов, я могу его напеть — надеюсь, Спайки не будет также предубеждена к моему пению, как твоя драгоценная мать.
У меня есть краски, и я хочу покрасить гроб в зеленый — он будет гармонировать с цветом ее глаз. Думаю, Спайки бы это понравилось, ведь она всегда была той еще кокеткой (настоящая женщина, как ты всегда и говорила). Думаю, когда она окажется в кошачьем раю, она пошлет мне оттуда весточку — с любовью и благодарностью.
Кстати говоря, я нашел в подвале наши старые фотографии — ума не приложу, как они там оказались. Я, может, и выжил из ума, но точно помню, что я их туда не уносил. Или это сделала ты, Джулс? Я помню, как ты говорила, что ненавидишь смотреть на себя в молодости — красивым женщинам тяжелее стареть, не правда ли? Тебе ли это не знать, Джулс — мисс Спрингфилд-1966.
Прости, что мысли мои скачут, что твой конь, но я вспомнил, как мы познакомились. Никогда не говорил тебе об этом, Джулс, но я узнал тебя гораздо раньше, чем ты меня. Я увидел тебя в той забегаловке возле дороги, где ты подрабатывала официанткой после школы. Черт меня подери, если я помню ее название, но вот твоя задница (прости меня за очередное ругательство), была просто великолепна. Может, я и запамятовал, что было вчера, но ее я никогда не забуду — думаю, именно твою задницу я буду видеть на смертном одре.
Уверен, ты очаровала не только меня — бог мой, такой красоты не сыщешь на всем западном побережье, даже если ходить пешком и заглядывать в каждое заведение, где школьницы пытаются заработать на очередной плакат с кумиром (пес его знает, кого они почитают в наши дни). Я помню, как ты впервые подошла ко мне, и спросила, чего я желаю, хотя прекрасно знала, что ничего кроме сраных бургеров со вкусом латексной подошвы в этом придорожном «ресторане» днем с огнем не откопаешь. Но ты всегда была воспитанной крошкой, да и сейчас не перестала ей быть — для меня-то уж точно.
Не знаю, помнишь ли ты, но в моей памяти это прекрасно сохранилось — в тот день на тебе была белая прозрачная блузка, через которую виднелись соски (впрочем, может это была моя фантазия, но я точно их видел — и потом, когда мне не нужно было втайне на них любоваться, я убедился, что они именно такие, какими я видел их сквозь блузку), и короткая красная юбка в белый горох. А еще я помню, что ты была почти лысая — отец побрил тебя, когда ты подхватила вшей, купаясь в том, что в вашем чертовом городишке было принято называть рекой.
Так вот, к чему я все это… Долбаная память, все чаще и чаще меня подводит. А, Спайки, точно. Ты помнишь, как мы нашли ее возле озера в кустах — она орала так, как не снилось даже моей дражайшей тещеньке, упокой бог ее грешную душу (видишь, я умею себя сдерживать). Мне всегда больше были по нраву собаки, но ты знаешь, что когда ты ТАК смотришь, я не могу тебе отказать. И черт меня подери, если я не полюбил эту орущую засранку крепче, чем свою полуденную сигару, которая всегда так тебя возмущала. Не было потом ни дня, чтобы Спайки не сопровождала меня во время этого ритуала, восседая на моих коленях и созерцая, как солнце поблескивает на водной глади озера.
Знаешь, Джулс, сегодня здесь все выглядит по-другому. Даже кресло-качалка как будто бы не так весело качается, а солнце словно потускнело. Вода в озере потеряла былую прозрачность — впрочем, может на меня так действует наша разлука. Ты же знаешь, как я плохо переживал наши расставания, даже когда ты уезжала к своей склочной матушке (прости, я все-таки не удержался).
Теперь бури происходят все чаще и чаще и становятся внезапнее. Вроде все солнце и солнце, а потом бац! — и небо чернее жопы самого черта. И ветер, ты представить себе не можешь, какой жуткий ветер. Надеюсь, он до тебя не достает, ведь от него на самом деле можно сойти с ума — а я, может, уже и вправду свихнулся. И все же, как хорошо, Джулс, что в день, когда это все случилось, мы оказались в этом доме у озера. Я вот порой думаю, а если бы мы знали, что все случится именно так, как случилось, уехали бы мы сюда специально? Я думаю да — ведь это лучшее место, где можно встретить конец света, да и свой конец заодно.
А я тебе рассказывал, как ездил в город? Нет? О, чертов склероз, ведь это была та еще поездочка. Я не знаю, видел ли я чего-то более зловещее, чем этот пустой городишко… Точнее, пустой если говорить о живых людях — чего-чего, а мертвяков там было предостаточно. Но знаешь, что самое жуткое? В той забегаловке, после которой мне всегда приходилось лечить изжогу, лежала мертвая официантка — и лев меня сожри, если она не была точь-в-точь похожа на тебя, — ту, что я увидел в далеком 1964, когда сам только что оторвался от мамкиной титьки, но был здоров глядеть на твои. Разве что волосы у нее были подлиннее — сейчас ведь от вшей лечат совсем по-другому.
И знаешь, что самое странное, там еще играла Элвисовское «Baby, Let’s Play House» — та самая песня, что звучала в твоей забегаловке в день, когда я в тебя безнадежно втюрился. Ты знаешь, что я никогда не отличался способностью к бегу, но в тот день рванул так, что даже знаменитый Болт мне в подметки бы не сгодился (упокой бог его душу тоже, если ему не удалось спастись). Мне бы, старому дураку, поискать еще людей, но эта вонь отравила мне мозг и мне хотелось поскорее убраться. Хотя, я думаю, что если бы кому-то и удалось выжить, то он уже бы сошел с ума. Ну, или в крайнем случае, убрался бы из этого смрадного городишки.
Тогда уже миновала неделя с того самого дня и они уже начали разлагаться. Смрад стоял такой, что в аду открыли бы форточку, чтобы проветрить. Твое счастье, Джулс, что тебе не довелось ощутить эту вонь твоим прекрасным чувствительным носиком — прошел уже почти месяц, а я до сих пор чувствую ее в своих ноздрях. Но что самое ужасное, бейби, что этот запах доносится уже и из леса, где гниют трупы всякой живности — я, конечно, закапываю те, что поближе к дому, но ситуации это не спасает — чертова жара делает свое дело. Меня огорчает, что я больше не могу слушать пение птиц по утрам — да и вообще никаких живых голосов, кроме твоего, Джулс.
Помнишь, как я с трудом осваивал все эти новомодные штучки размером с птичий хрен? Так вот теперь это вымученное умение стало бесполезным, как молитвы твоего папаши — хрень отказывается работать без электричества, поэтому я иногда беру свою старую гитару и пою Элвиса и Чака Берри. Ну, ты наверняка слышишь мои упражнения.
Кстати, Джулс, ты помнишь, как я впервые сыграл для тебя на гитаре? Перед этим я целый месяц ходил к старому ослу Спенсеру, чтобы разучить одну-единственную песню и исполнить ее перед тем, как сделать тебе предложение. Ты тогда все еще работала в своей забегаловке, как я ни уговаривал тебя бросить эту чертову работу (каждый считал своим долгом присвистнуть при виде твоей задницы), а я заявился весь такой разнарядный — в голубом костюме и прической под Элвиса. Ясно помню, что надо мной ржали все — начиная от вечно зависающих там дальнобойщиков и заканчивая твоей напарницей прыщавой и толстой Дженной, изо рта которой воняло дохлыми скунсами (теперь я точно знаю, как они воняют). Но мне было насрать (письмо мое переполнено ругательствами, но я уверен, что ты мне их простишь), ведь я пришел туда только ради тебя — хотя, признаться честно, я и сам бы ржал, увидев подобного хрена с гитарой.
I Want You, I Need You, I Love You
Помнишь, как я тебе это спел? Сам Элвис бы позавидовал, а эти смеющиеся козлы захлопнули свои варежки. Да любой бы позавидовал и захлопнул, но разве это было важно? Я помню твою улыбку и горящие зеленые глаза — и плевать, что то кольцо стоило всего лишь один бакс — но что еще мог предложить бедный начинающий писатель?
И даже потом, когда я мог позволить себе кольцо за несколько тысяч баксов, ты отказывалась менять его на что бы то ни было. Вот за это я и люблю тебя, Джулс — ну и немного за твою удивительную задницу.
А помнишь, как я свалился с велосипеда и — о, адская везучесть! — сломал себе ногу и потом долго лежал на кровати, а ты приносила мне спагетти с сыром (прости, но они всегда были переваренные, теперь я это могу сказать) и целовала. Мы были молоды и даже мой перелом не мешал нам предаваться бурному сексу. Я пишу это, и представляю, как ты недовольно морщишь лоб при слове «секс» — хотя, крошка, признайся честно, в постели для тебя не было границ. Будь я проклят, если при воспоминаниях об этом у меня не начинает шевелиться в штанах (хотя старость и ее вечный спутник простатит сейчас насмехаются), а руки не трясутся, как у старого алкаша. Что и говорить, Джулс, отжигали мы так, что нынешней молодежи даже и не снилось.
Мои мысли опять скачут. Это старость, бейби, ведь вместо того, чтобы предаться бесполезным эротическим фантазиям, я вновь думаю о том, что же случилось. Ты же знаешь, как я ненавидел новости — особенно в те года, когда у власти стояли демократы, но сейчас бы отдал последний цент (если в этом мире деньги играют хоть какую-то роль), чтобы увидеть очередной выпуск. Мне чертовски хочется узнать, что же случилось с этой гребаной планетой, если за несколько минут не осталось ни одного живого существа кроме тех, кому посчастливилось (или нет?) оказаться ниже поверхности земли. Я снова пою дифирамбы твоей предусмотрительности — ведь именно ты настояла на том, чтобы в нашем озерном доме был подвал.
Я думаю, что где-то в тайной чертовой правительственной лаборатории произошел взрыв и наружу вырвался какой-то газ, за мгновения определивший все двуногое и четвероногое в ад или рай. Я видел лица людей, Джулс, и они были безмятежны — явно не успели испугаться и обделаться как следует. Хотя вот что я тебе скажу, бейби — к черту такое спокойствие. Но я все же надеюсь, что жизнь хоть где-нибудь есть — ведь черт возьми, даже музыка Элвиса стоит того, чтобы от этого мира остались не только воспоминания.
А ты помнишь, милая как мы с тобой рыбачили и катались на лодке на этом чертовом озере, что сейчас кажется таким мертвым? Это было так давно — я еще не был так немощен (ну, ты понимаешь, о чем я), а твоя задница была чуть более сексуальна, чем сейчас. Ты тогда сказала, что не представляешь, как жила бы, не заявись я тогда в отвратительном костюме и с не менее отвратительной прической в твою, как ты ее называла «тошниловку». И видит бог, Джулия, видит бог, я тоже.
Я вспоминаю нашу первую ссору — мы тогда прожили уже восемь лет, и у нас все еще не было детей. Я тогда сильно напился — в честь выхода уже третьей книги — а ты всегда терпеть не могла пьяных. Поэтому я всегда звонил тебе и говорил, что останусь в отеле или у приятелей, когда принимал на грудь слишком много, но в этот день я отправился домой. Я орал, что ты бесполезная, раз не можешь родить, а ты рыдала навзрыд — мне и сейчас стыдно за это, — но ведь сделанного не воротишь. Прости меня, Джулс, еще раз — но, знаешь, что я тебе скажу? Хорошо, что у нас все же не было детей. Нам нечего терять в этом проклятом мире, бейби.
За окном уже светает — как коротки эти летние ночи (господи, если ты есть, пошли хотя бы одну сраную кукушку в этот мертвый лес). Я не буду гасить эту свечу (в подвале их еще целая куча, как ты знаешь), пусть пахнет кофе — и, как будто бы, тобой.
У нас с тобой столько общего и столько различий… Я всегда любил крепкий черный кофе, а ты предпочитала зеленый чай — говорила, что он хорош для кожи и фигуры (что ж, не могу не согласиться). Я ел стейки с кровью, а тебя воротило от одного запаха говядины — а я терпеть не мог эту твою вареную рыбу, от которой отворачивалась даже Спайки. Ты занималась йогой, читала странные книжки и всегда копалась в себе, а я был животным, способным только жрать, трахаться и (слава богу!) писать дурные романы, пользующиеся популярностью у дам среднего и очень среднего возраста. Я знаю, что ты всегда мучилась, читая мои книги — но как я благодарен тебе за то, что ты меня поддерживала (хотя я помню твой сморщенный нос — наверное, в те моменты ты читала описание «тех самых» сцен) в моей работе. Хотя, повторяю, все это не мешало тебе быть весьма раскованной в кровати, и если бы я описал то, что мы там вытворяли, покраснела бы даже бумага.
Впрочем, самое ценное из того, что я написал за свою долгую жизнь — вот это письмо, дорогая миссис Джулия Б. Квин. Вряд ли в моей жизни было что-то более стоящее, чем любовь к тебе. Много чего было, милая — все эти города (помнишь, ты говорила, что осталось только добраться до Антарктиды и мы будем покорителями всего мира), страны, дороги, переезды, перелеты — но наслаждение от всех этих видов не сравнится с радостью видеть твое лицо каждое утро.
Мне пора заканчивать. У меня еще уйма дел — нужно закопать мертвых животных, сколотить гробик для Спайки и набрать дров, ведь по ночам становится уже очень холодно, а об электрическом отоплении не может быть и речи, как ты понимаешь. Не знаю, будут ли еще письма, поэтому напоследок я хочу тебе сказать.
Прости меня, милая Джулс, что я сделал это с тобой. Но я знаю, что ты бы сделала то же самое для меня. Я помню, что тогда испугался впервые в жизни — я вышел из подвала со Спайки на руках и пошел на улицу, чтобы полюбоваться твоими светлыми волосами (удивительно, но в них не было ни капли седины) и увидел, что ты лежишь и задыхаешься (я это сразу понял, ведь я видел такое во Вьетнаме). Я подошел к тебе и понял, что не смогу тебя спасти — я разглядел в твоих глазах печать смерти (ох уж эти мои банальности из бульварных романов), и сделал то, что сделал. Я пошел в дом и взял свой пистолет — тот, что ты подарила мне в честь выхода десятого «юбилейного» романа (дорогому Эйдану от Джулии. Твоя навсегда). Я наклонился, поцеловал тебя, а затем выстрелил — прямо в сердце, навсегда остановив его. Прости, если причинил тебе боль, но мы оба знаем, что я избавил тебя от страданий. Теперь, когда у меня совсем никого не осталось, я готов. Вот только отдам почести доброй старой Спайки и приду к тебе.
Всегда твой Эйдан.»
Старый усталый человек с лопатой в руках спустился со ступенек крыльца добротного деревянного дома на берегу Круглого озера. Он обогнул дом сзади и подошел к деревянному кресту из гладко отполированных досок, возвышавшимся над земляным холмиком, на котором было аккуратно вырезано: «Джулия Б. Квин. Самая красивая задница на западном побережье». Старик наклонился и положил в его основании белый конверт, на котором было аккуратно выведено одно слово — «Тебе».
Шар, полный сновидений
Сэмми работал коммивояжером уже пятый год и почти полюбил свою работу. Нельзя сказать, чтобы он мечтал о ней с детства, но и худшим кошмаром вряд ли бы мог ее назвать. Разные города, разные люди, никаких привязанностей и удушающих «любовей» — единственное, о чем он иногда жалел, так это о невозможности иметь собаку. Впрочем, и это обстоятельство не сильно его расстраивало, разве что иногда, в особо холодные зимние ночи, когда его согревало только тонкое одеяло, заботливо уложенное на металлической койке дешевого мотельного номера. Но все это был не важно — главное, что Сэмми был уверен в том, что весь мир принадлежит ему одному и стоит только захотеть, он падет к его ногам.
Сэмми — не Сэм, не Сэмуэл, а именно Сэмми, — имя, никак не подходящее для взрослого человека, казалось почти унизительным. Оно намертво прилипло к нему, словно зафиксированное клеем «3M» — так, что ни один растворитель не возьмет. Он настолько свыкся с ним, что и сам представлялся как Сэмми, и, когда кто-то пытался назвать его полное имя, он робко поправлял — пожалуйста, зовите меня Сэмми. Единственным человеком, который называл его Сэмуэлом, была бабушка — «вот увидите, он еще всем покажет».
***
Этот городок не отличался от сотен других, которые Сэмми пришлось повидать за годы его странствий по стране. Чистые улицы, малочисленные прохожие, пожилые леди, сидящие возле домов с белыми палисадниками в инвалидных креслах. Словом, ничего не предвещало, что этот город станет исключением.
Без двух минут полдень Сэмми поравнялся с лавкой, которая и была целью его путешествия. Он искренне считал, что порядочному коммивояжеру подобает приходить именно тогда, когда стрелки часов сходятся вверху циферблата — рабочий день в самом разгаре и владелец магазина еще не размышляет о кружке холодного пива, которая ждет его по приходу домой.
Сэмми посмотрел на часы и дождался, пока секундная стрелка совершит свой почетный круг и, ровно в тот момент, когда она достигла цифры 12, толкнул дверь магазина. Его взору предстала ожидаемая картина — куча всякой всячины, начиная от M&M’s и заканчивая разнообразными инструментами.
— Здравствуйте, сэр, скажите, пожалуйста, сэр, вы мистер Пибблз? — тихо сказал Сэмми, обращаясь к жизнерадостному краснощекому великану, стоявшему возле кассы.
— Да, сынок, это я. А ты, должно быть, Сэмуэл? — произнес он густым раскатистым басом от которого, как показалось Сэмми, очнулись мертвецы на другой стороне Атлантики.
— Да сэр, то есть нет, сэр… Зовите меня Сэмми, сэр, — ответил тот голосом, грозившим сорваться на фальцет. Я говорил вам по телефону, мистер Пибблз, о нашей продукции, мне не терпится вам ее показать. Я уверен, сэр, что она принесет вашему магазину огромную прибыль, такого вы еще не видели, сэр…
Великан расхохотался так, что Сэмми стало обидно — он был почти уверен в том, что смеялись над ним, его работой, его жизнью. Нельзя сказать, что он к этому не привык, но все равно каждый раз было так же обидно, как тогда, на школьной перемене, когда старшеклассник стащил с него новенькие, сшитые бабушкой штаны вместе с трусами…
— Я не понимаю, сэр, почему вы…
— Не обращай на меня внимания, сынок. Ты представить себе не можешь, чего мне доводилось видеть — вряд ли твои супер-пупер клещи смогут меня удивить.
— Но вы же их даже не видели, сэээр! Пожалуйста, хотя бы посмотрите на них, уверен, они вам очень понравятся. И вам, и вашим покупателям, сэр.
— Знаешь, что, сынок, я закажу у вас партию этих чертовых инструментов, обещаю. Вот только мне кажется, что я могу помочь тебе гораздо больше, чем я тебе.
— Я не понимаю, сэр. Я пришел только для того, чтобы продать вам нашу чудесную продукцию, сэр, — почти твердо сказал Сэмми.
Мистер Пибблз улыбнулся, обнажив не по-старчески белоснежные зубы и, ни слова не говоря, сделал приглашающий жест рукой и отправился к двери, которая виднелась в глубине магазина. С покорностью кролика, зачарованного мерными движениями головы боа-констриктора, Сэмми двинулся вслед за великаном, чувствуя себя точь-в-точь как Мальчик-с-пальчик.
Мистер Пибблз открыл дверь и еще одним жестом пригласил Сэмми войти. Тот, не чувствуя сил сопротивляться, вошел в дверь и первое, что бросилось ему в глаза, были огоньки тысяч, как ему показалось, свечей — ни за что не поверишь, что за окном белый день и вовсю палит солнце.
Сэмми с осторожностью вошел в комнату, подождал, когда глаза привыкнут, и осмотрел комнату. Содержимое этого странного помещения, чьи стены были окрашены в цвет восточной ночи, напугало и заворожило его одновременно. И тут и там располагались черепа людей и животных, заспиртованные пенисы, разнообразные склянки с разноцветными жидкостями и пучки травы, свисавшие с потолка, чьи тени напоминали Сэмми фигурки летучих мышей.
Пибблз зашел за витрину, на которой располагались стопки церковных свечей, черные подсвечники и «магические» шары. Выбрав один из них, он протянул его Сэмми.
— Возьми, сынок, это то, что тебе нужно. Поверь мне, никогда и ни в чем ты не нуждался больше, чем в этой штуке. Уж поверь мне, я знаю, что говорю.
Сэмми взял шар в руки. Это был один из банальных сувениров, которые можно было найти в лавках по все стране — переверни его, и над небоскребами пойдет снег. Однако было в нем что-то необычное — прикоснувшись к нему, коммивояжер почувствовал странное тепло, которое, словно наркотик, разлилось по венам его рук.
— Что это, сэр? — тут голос выполнил свою недавнюю угрозу и прозвучал почти по-детски.
— Это волшебный шар сынок. Он поможет стать тебе тем, кем ты хочешь. Правда, есть одно но… Это будет происходить только во сне, но, в конце концов, сынок, кто может тебе запретить спать столько, сколько душе будет угодно?
— А что мне нужно сделать для этого, сэр? Это не причинит мне вреда, сэр?
— Ничего особенного, Сэмми. Тебе читали в детстве сказку про Аладдина?
Сэмми утвердительно кивнул — внезапно он потерял способность говорить, как будто язык онемел в одно мгновение.
— Так вот, тебе нужно то же самое. Ложишься в кровати, трешь его бок и рассказываешь, кем ты хочешь быть во сне. Когда ты уснешь, станешь тем, кем всегда мечтал быть — и так каждую ночь, без всяких усилий. Тебе нужен этот шар, Сэмуэл?
Сэмми показалось, что последнюю фразу сказала его бабушка — «вот увидите, он вам всем еще покажет». Подняв глаза на мистера Пибблза, он заметил, что в его зрачках пляшут веселые чертики, а уголки рта почти незаметно растянулись. Стряхнув с себя наваждение, Сэмми ответил:
— Да, сэр, конечно, сэр. Только, сэр, у меня совсем мало денег, вряд ли я могу его себе позволить.
— Он твой, сынок. Я дарю его тебе, забирай. Поверь, я всегда знаю, кому и что дарить. Но есть одно условие, Сэмми…
— Уж поверьте мне, сэр, я готов на любые условия, чтобы там ни было. С вашего позволения, сэр, я возьму этот шар.
Сказав эту фразу, Сэмми сам удивился уверенности, появившейся в голосе. Ему вдруг показалось, что он стал на целый фут выше, и как будто даже его узкие покатые плечи стали напоминать размерами плечи чемпиона по бодибилдингу. Впрочем, это и неудивительно, ведь именно так Сэмми себя и чувствовал.
— Спасибо, мистер Пибблз. Я оставлю вам свою визитку, пожалуйста, перезвоните, когда будете готовы сделать заказ. Еще раз спасибо.
Сказав эту фразу, Сэмми развернулся и решительно толкнул перед собой дверь. Последнее, что он услышал, выходя из магазина — великанский смех владельца лавки.
***
Сэмми пришел в свой номер, который снял в самом дешевом мотеле, расположенном на выезде из городка. Ему не терпелось лечь спать, чтобы проверить, соврал хозяин лавки или нет, но он, привыкший к строгому, почти незыблемому распорядку дня, решил подождать до 9 часов вечера. А пока у него было время почитать любимые комиксы — погружение во вселенную Марвел заставляло его самого чувствовать себя супергероем.
Когда минутная и часовая стрелка сошлись на цифре 9, Сэмми стал готовиться ко сну. Он достал из своего рюкзака синюю фланелевую пижаму, зубную пасту, щетку и бритву и направился в ванную комнату, размышляя о том, что ждет его ночью.
Выйдя из ванной, он подошел к кровати и посмотрел на шар, который поставил на тумбочку в изголовье. Отогнув краешек одеяла, Сэмми лег в кровать и взял в руки шар. «Я хочу быть Железным человеком», — загадал он первое, что пришло в голову, потирая гладкий стеклянный бок. Не прошло и пяти минут, как он уже спал.
В эту ночь он превратился в Тони Старка, которого отныне звали Сэмми Коулом. У нового Железного человека было лицо и фигура Сэмми, вот только сил и уверенности в собственном уме и силе было гораздо больше, чем у занюханного коммивояжера. Во сне он мог все — спасать и любить женщин, убивать врагов и летать — все, о чем только мог мечтать. Кстати, именно в ту ночь у Сэмми произошел первый секс — несмотря на то, что все случилось в до невозможности реалистичном, но все же сне, утром он увидел на своих трусах засохшие пятна.
Сэмми посмотрел на прикроватную тумбу. Будильник показывал шесть. Шар стоял на своем месте. Не было только его часов, которые он всегда снимал перед сном — часов, подаренных ему матерью по случаю окончания школы. В голове Сэмми промелькнула какая-то мысль, но он отмахнулся от нее как от назойливой мухи. Это было не так важно, ведь его мир теперь находился по ту сторону сновидений.
Сэмми расхохотался почти также громогласно, как мистер Пибблз. Он был уверен, что отныне в его жизни все будет отлично — шар на совесть выполнял свою работу.
***
Сэмми решил задержаться в этом городке — в конце концов, он выполнил свое задание, а в следующем городе ему надлежало быть только через пять дней. Он подумал, что вполне заслужил отдых — ведь за все пять лет работы он ни разу не позволял себе взять хотя бы неделю выходных.
Все утро Сэмми провел, слоняясь по городу и приветливо улыбаясь каждому прохожему — он не помнил, чтобы когда-нибудь в жизни вел себя именно так. Он прошел через весь город, до реки, где провел еще несколько часов, купаясь и загорая. О потере материного подарка он вспоминал лишь изредка, да и то потому, что ему необходимо было знать, который час — меньше всего на свете ему хотелось пропустить время отхода ко сну. Точнее, он был почти уверен, что сон был именно сейчас — а то, что случится после девяти, и будет реальностью.
Сэмми вернулся в мотель в половине девятого. «Ничего страшного, если я лягу пораньше», — подумал он и приступил к своему обычному ритуалу.
Когда его тело коснулось холодных простыней, было без четверти девять. Он взял в руки шар и принялся нежно тереть его бок, проговаривая про себя очередное желание — стать самым красивым и богатым человеком на Земле. Через пять секунд Сэмми уже спал.
В сегодняшнем сне он был ровно тем, кем пожелал. Он ездил на самой роскошной машине, водителем которой была однажды виденная им по телевизору Мисс Вселенная, которая направляла автомобиль к роскошному особняку, занимавшему тысячи квадратных метров на берегу океана. В том доме все было выполнено из золота — посуда, сантехника, лестничные перила и даже кровать. Прислугой Сэмми были самые богатые люди мира, которых ему доводилось видеть на обложках серьезнейших журналов о бизнесе.
На его столе были деликатесы, вкус которых был известен лишь небольшому количеству человек на планете. Его трапезу сопровождали песни настоящего Элвиса (хоть он и умер за много лет до этого, но для Сэмуэла Коула — а, точнее, сэра Сэмуэла, даже смерть не была преградой), а собеседником был сам Мартин Лютер Кинг (бог его знает, почему).
Насытившись трапезой, он отправился в комнату с золотой кроватью, на которой лежали три последних Мисс Вселенная. На их лицах читалось вожделение, и хотели они только одного — стать рабынями Сэмуэла. Что ж, он вполне мог дать им это. Теперь он мог все, что угодно.
***
Наутро Сэмми чувствовал себя королем мира — ни дать ни взять ди Каприо на носу «Титаника». Он ощущал новую, невиданную доселе силу, которая могла сокрушить вселенную, вновь сжав ее до размера одной точки. Однако кое-что заставило его заволноваться — галстук, висевший на спинке стула, исчез. Вчерашняя мысль вновь возникла в голове, и на сей раз он не стал ее отгонять.
Он решил спросить у мистера Пибблза, что он имел в виду под платой, и отправился к той самой лавке. Сегодня он не пошел пешком, а заказал такси — новый статус, хоть и исчезавший вместе с ночной тьмой, обязывал.
До полудня было еще далеко, — хоть Сэмми и не мог знать точное время, — но он уже толкал дверь лавки, где работал Пибблз, подаривший ему новую жизнь. Повернув голову в сторону кассы, он увидел за ней полную женщину с седыми волосами — несмотря на довольно раннее утро, у нее был уставший вид.
— Доброе утро, мэм. Могу я увидеть мистера Пибблза?
Лицо женщины удивленно вытянулось и мгновенно приобрело цвет только что выпавшего снега.
— Как вы сказали, сэр? Мистера Пибблза?
— Да, мэм, — ответил коммивояжер и, наверное, первый раз в жизни не попросил называть его Сэмми. — Мистера Пибблза, я разговаривал с ним здесь позавчера.
— Простите, сэр, но это невозможно. Мистер Пибблз умер десять лет назад.