Северный волк

Юрию Алексеевичу Спиридонову, Человеку-ПутеводителюПутеводитель — от греч. Ỏδηγός и лат. Dux Viae — ведущий по пути, указывающий путь.

Мы живём, мыслим, действуем в конце сияющего чувственного дня, длившегося шесть веков. Лучи заходящего солнца всё ещё освещают величие уходящей эпохи. Но свет медленно угасает, и в сгущающейся тьме нам всё труднее различать это величие и искать надежные ориентиры в наступивших сумерках. Ночь этой переходной эпохи начинает опускаться на нас, с её кошмарами, пугающими тенями, душераздирающими ужасами. За её пределами, однако, различим рассвет новой великой идеациональной культуры, приветствующей новое поколение — людей будущего.

Питирим Сорокин

Я — лошадь, везущая воз в одиночку, не приспособленная ни для работы в тандеме, ни для совместного группового труда, поскольку я слишком хорошо знаю: чтобы достичь определённую цель, думать и командовать должен непременно только один человек.

Альберт Эйнштейн

Послесловие

вместо предисловия

2010

…Последняя земная ночь Стефанова прошла в том самом соборе, который он успел вернуть — полвека спустя после уничтожения — на великопермскую землю, не истратив на то ни единой государственной или церковной копейки. Собор, как и диагностический центр, был построен накануне выборов, поставивших точку в карьере Стефанова как Главы Республики Коми. Впрочем, сам он называл это просто работой.

И вот теперь Стефанова вынесли из построенного его стараниями собора под погребальный звон.

Первым печально издал младенчески тонкий, высокий звук меньшой из колоколов. Неспешно отозвался второй по размеру и гласу, затем, сообразно человеческой зрелости и возмужалости, ударил следующий, за ним еще, пока не дошел черед до самого большого и мощного… Каждый колокол ударил по разу, а потом качнулись скорбно все вместе, ибо пресеклась земная жизнь…

На кладбище священник (из-за бороды и рясы немногие узнали в нем предпринимателя, отошедшего от дел лет семь назад) пел печальным, густым басом, кадило раскачивалось с размеренностью метронома.

«Господи, упокой душу усопшаго раба Твоего Федора, в месте светле, в месте злачне, в месте покойне, отнюдуже отбеже болезнь, печаль и воздыхание…»

Вдруг оборвал себя едва ли не на полуслове.

— Думаете, я раба Божиего отпеваю? Я с другом прощаюсь! Он — Батя, а я перед ним — батюшка… Мы все знаем, что умрём. Вы все будете здесь, — рукой, сжимающей крест, указал на свежевырытую могилу. — Ни за какими «мигалками», ни за какими деньгами не спрячетесь! Вот как надо умирать! Как Батя… Ничего перед смертью не попросил, только священника. Я был последним, кому он руку пожал… Извините, если что не так сказал…

Смешался, смолк. Но уже мгновение спустя кадило закачалось в такт тысячелетним словам.

«Всякое согрешение, содеянное им словом, или делом, или помышлением, яко благий человеколюбец Бог, прости, яко несть человек, иже жив будет и не согрешит. Ты бо Един кроме греха, правда Твоя правда во веки, и слово Твое истина…»

I. Глава о Главе

О моем Герое, который не нуждался в имидже, и о Времени, которое движется по кругу час за часом, век за веком

1. 2009

Человек почувствовал на себе взгляд зверя. Странно одеревенели шея, плечи и руки, сжимавшие карабин. Стефанов начал медленно описывать глазами круг в безбрежном море тайги… Он не доверял увиденному, но верил своему чувству. Оно не могло подвести и на этот раз. Стефанову доводилось встречаться взглядом с разным зверьем. Этой осенью он едва ли не каждую охоту натыкался на лосёнка: пара коричневых влажных глаз и ноги, как четыре спички. Уже давно не виделись — вырос, наверное…

Стефанов продолжал описывать глазами круг. Зверь где-то рядом… Взгляд обогнул поваленную сосну, стал шерстить густой ельник. Есть! Из укрытия смотрели два волчьих глаза. Стефанов прищурился, как прицелился. Зверь подобрался под его взглядом, словно перед прыжком.

Человек и волк смотрели в расширенные, остановившиеся зрачки друг друга. Зверь почувствовал, как его затягивает в чёрный колодец человечьего взгляда, и первым отвёл глаза.

— То-то, — усмехнулся про себя Стефанов, — в тайге со мной лучше не встречаться.

2. 1997

В пиар-агентстве «ДомИНо» мне обрадовались, как родной. «ДомИНо» — Дом Информационных Новаций. Но мы — имиджмейкеры, психологи, социологи, журналисты — между собой называли его просто «домино», не столько из-за самой аббревиатуры, сколько из-за черно-белого характера занятий. Хотите чёрный пиар? — Пжалста! Белый? — Нет проблем. Словом, всё как в той самой табличке, которая красовалась на столе генерального директора агентства Лёвочки Окуня: «У вас есть деньги? Мы вам поможем!». Последний раз я работала вместе с «доминошниками» года два назад.

Тогдашняя компания была смешной, бестолковой и очень денежной. Депутат Госдумы Салтыков заказал выборы «под ключ» и отказался ехать в регион: «Я вам столько заплачу, что смогу стать губернатором и не покидая Москвы». Пока я разглядывала плохо растущие усы кандидата и его слабый подбородок, наше руководство — Лёвочка Окунь и Инна Щиголева — созерцало колонки цифр в только что утвержденной клиентом смете. Во взглядах читалось: «Клиент богат до невменяемости, берём стопроцентную предоплату и делаем всё, что скажет, но шансов на победу нет». Хотя не всё так просто.

Оказалось, что в Салтыкове нуждаемся не только мы. «Вы на него, как на человека конченного, не смотрите, — предупредил нас Лёвочка, — из Белого дома звонили, беспокоятся, и о-очень просили расстараться!». Но, разумеется, надрывались мы не слишком. Компанию столичного кандидата вели тоже из Москвы, рука об руку с круглым, как колобок, помощником молодого, да раннего вице-премьера, отрядившего наблюдать за ходом компании ещё и американских имиджмейкеров-консультантов.

— Каждый не использованный для агитации день оборачивается потерей одной десятой процента голосов, — в первое своё появление провозгласил их босс Майкл, оторвавшись от блокнотика с калькулятором. — Мы потеряли уже три процента!

Майкл появлялся в «ДомИНо» с изнуряющей периодичностью: раз в три дня, ровно в семнадцать, с калькулятором наготове. Сосредоточенно кивающий Лёвочка, на все готовый безбородый кандидат и их взыскательный иностранный босс запирались втроем в кабинете. Изредка к ним присоединялся кругленький помощник вице-премьера. После очередного такого совещания ко мне примчалась радостно взволнованная психологиня:

— Майкл решил добавить клиенту мужественности. Гениально, да? Надо, чтобы с клиентом рядом была женщина, — продолжила психологиня с клиническим спокойствием. — Ты.

Я поперхнулась. Тут в дверях появился Майкл:

— Forget it! I can’t talk him into itЗабудь об этом! Я не могу уговорить его (англ.)..

— Sorry! — «сокрушённо» качаю головой. — Very sorry!

Пора было сматываться, дабы «и невинность соблюсти, и капитал приобрести». Как будто такое возможно! Но тем не менее, я забила себе нишу: «Давайте-ка я лучше буду мочить его конкурентов. Наверняка, найдется за что. А вы уж тут без меня над его мужественностью трудитесь…» Я зачастила в регион, и однажды меня подвела нелюбовь к лифту — на лестнице в гостинице скучали двое молчаливых мужчин. Помахав перед носом красными корочками, они вытащили из моего портфеля ноутбук, но не тронули деньги и документы. Старший вкрадчиво спросил: «Хотите, я вам билет до Москвы забронирую, но не позже, чем на завтра, а ещё лучше — на сегодня?» Кто они были, эти двое? Да кто их разберёт, если в наше время бандиты «косят» под агентов, а последние не гнушаются походить на бандитов.

…Однажды, вернувшись из командировки, я включила телевизор и попала аккурат на вечерний выпуск новостей. В кадре — накрытый простынею труп. И голос диктора: «В полдень убит депутат Госдумы Салтыков, следствие считает это преступление заказным убийством, связанным с бизнесом погибшего». На экране промелькнул портрет моего бывшего клиента и снова сменился стоп-кадром мёртвого тела. Из-под простыни выглядывали жёлтые ботинки, казавшиеся очень большими. Наверно, всё дело в ракурсе…

И вот сейчас «доминошники», угробив едва ли не месяц на то, чтобы разыскать мою скромную персону в бесконечных командировках, пытались заинтриговать меня «новым потрясающим предложением».

— Тебе ведь интересно в дебрях Севера побывать, — убеждала Инна, сама вырывавшаяся за пределы Садового кольца, как и её шеф, лишь за тем, чтобы слетать куда-нибудь на Багамы или в Париж. — Тут один нефтяной магнат попросил нас поучаствовать в выборной компании, в поддержку действующего руководителя.

Инна сделала паузу, чтобы я успела туда вставить междометие, выражающее если не восторг, то любопытство. Не дождались. Лёва кивнул Инне, мол, хватит, и продолжил, но уже в тональности «всё хорошо, прекрасная маркиза»:

­ — Заказ перспективный, только у Стефанова этого характер хреновый, он ничьей помощи принимать не хочет. Говорит, глава республики — не сникерс, поэтому никакой рекламы…

— А! — не вытерпела я. — Это должно сработать. Его «едят»?

— Вот-вот, — оживился Лёва, гражданин с двойным американо-российским гражданством, — мы и решили, что если кого туда посылать, так только тебя с твоим «распрекрасным» характером. Мы тебе билет на самолет заказали, ноутбук приготовили, номер в гостинице забронировали…

— Пли-и-з!.. — с придыханием простонала Инна. — Клиент, нефтяник этот, такие «бабки» отвалить может!

…Магнат оказался кудрявым румяным бутузом (есть такая категория мужчин, которые умудряются и в сорок пять выглядеть на пять… лет). Угнездившись в тесном кресле эконом-класса (другого нет), на лету спешит ввести в курс дела:

— Суди сама: два с половиной процента территории России хранят богатства в недрах на одиннадцать триллионов долларов — сто годовых российских бюджетов. Глава у них — настоящий северный волк, потрясающий мужик. Ну, и ещё, чтобы про героя ясно было, есть такой анекдот. Кто в Коми родился, но в Коми не живёт и в Коми не умрёт — тот коми-коммивояжер. А кто в Коми не родился, но в Коми живёт и в Коми умрёт — тот коми-камикадзе. Ну вот, Стефанов родился в Сибири, а в Коми живёт тридцать три года… Твой герой — камикадзе…

— Ну, так уж и герой!

…Мы примкнули к кавалькаде машин, подруливших во двор недостроенной школы. В затормозившей у крыльца передней «Волге» рывком открылась дверца. Из машины вырвался коренастый седой мужчина в пиджаке нараспашку. Воротник рубашки под галстуком расстегнут, носки ботинок — явно недешёвых! — в свежих царапинах и строительной пыли.

— Это и есть Герой? — спрашиваю у провожатого.

Тот кивает, как под гипнозом. Это же заворожённо оцепенелое напряжение на лицах окружения. Худенькая, как вобла, женщина метнулась к Стефанову, протягивает папку, что-то тихо объясняет. Он вдруг начинает рычать:

— Не подсовывайте мне это! Я не продаюсь ни за голоса, ни за что другое!

«Вобла» замкнуто улыбается. Взъерошенный Стефанов ходит взад-вперед по школе, которую надо было бы ввести еще три года назад. Помощник юлой крутится:

— Фёдор Тимофеевич, вы на встречу опаздываете уже на двадцать пять минут.

…Нефтяные короли в честь главы республики закатили банкет — всевозможная снедь, батареи бутылок. Стефанов сел — одна рука на коленке, другая локтем на столе, очки примостились на седом чубе — и продержал всех впроголодь два часа над обзорной схемой месторождений нефти, а потом выдал на всю катушку:

— С вашей подачи корреспондент подходила ко мне: мол, если вы отнимете лицензии у тех-то, за вас проголосуют те и эти. Я большего унижения не испытывал! Вместо того чтобы голоса считать, лучше загляните в школу и предложите свои услуги. Помощь эта стоит не дороже ведра нефти, а вы её цистернами отсюда вывозите! Стыдобушка! Позовите сюда эту девочку-корреспондента, пусть послушает и посмотрит, как понаехали в маленькую нефтяную столицу воротилы, воронами набросившиеся на бюджет. — А потом прицельно, к хозяину банкета — президенту совместного предприятия: «Майкл, у вас в США бывают тесты на лояльность?»

Чисто выбритый, блестящий, как стёклышко, американец улыбается, демонстрируя знание русского языка:

— Я думаю, нет нужды…

— Конечно, — соглашается Стефанов, — но это вы у себя все тесты уже прошли, а мы ещё только начинаем. Школа может рассчитывать на компьютерный класс в подарок от компании?

Легкое замешательство, но Главе отказывать неловко…

— Когда это нужно?

— Ещё вчера, — ответил Стефанов. Выпил бокал минералки, съел тарелку борща и поехал дальше, к строителям.

…На сцене стол для президиума, красная скатерть, микрофоны. Стефанов отказывается туда идти:

— Далеко, как на трибуне мавзолея.

Стол переносят в зал. Глава ведёт совещание, а в проходе копошится фотокор, подбираясь всё ближе. Стефанов останавливает его взглядом и невозмутимо советует:

— Присядьте, пожалуйста. Я издалека лучше смотрюсь.

Говорят с мест. Стефанов слушает, мнёт ладонью нос, щёки, подбородок, губы — вот-вот скомкает и уронит, как маску, в усталом раздумье. Задаёт один неудобный вопрос, другой, третий… Разочарованно откидывается на спинку стула:

— Слушай, хотел из тебя героя сделать — не получилось!

«Мой магнат» ёрзает в неудобном скрипучем креслице и, видя, что совещание подходит к концу, шепчет мне на ухо:

— Давай иди, договаривайся, как работать будете, да и лети дальше с ним. Я же к себе на работу поеду, а то я тут у тебя самый высокооплачиваемый охранник.

— А ты нас не можешь познакомить?

— Нет, — он смотрит на Стефанова и ежится, — ты сама…

— Вот уж не уверена, — ворчу, продвигаясь к герою.

Тот молча наблюдает. «Ага, — думаю, — ему тоже интересно, ещё бы, я тут целый день глаза мозолю. Ну-ну, сейчас посмотрим, ху из ху». Представляюсь. Он по-прежнему молчит. Чтобы заполнить паузу, говорю, что, мол, поговорить бы надо с глазу на глаз.

— Когда вам удобнее, — спрашиваю, — сейчас или вечером?

— Конечно, вечером, — хмыкает он, — я с женщинами поближе к ночи беседы веду. Перед сном, на часика так полтора, да?

Стою и не знаю, что и думать: бабник он, что ли? Вокруг ухмыляются мужики. Деваться некуда, не изображать же оскорбленную добродетель.

— А чего так слабо? — спрашиваю, — Давайте уж до утра!

— Нет, — степенно качает головой, — до утра я уже не смогу.

— Хм, — с облегчением фыркаю, — чего ж тогда предлагаете?

Герой припечатывает меня взглядом, как сургучной печатью. Затем совершенно официальным тоном произносит:

— Завтра в моём кабинете, в двенадцать, у вас в распоряжении двадцать минут, — и поворачивается ко мне широкой спиной.

На следующее утро купила местные газеты:

«Инфицированных СПИДом уже готовят к этапу на Печору. Запоздалая реакция властей республики и общественности вряд ли сможет повлиять на оформленное приказом решение руководства МВД России…»

Если бы я вчера не была в Печоре и не знала, как на самом деле обстоит дело, то тоже взволновалась бы, да ещё как. Вчера Стефанову предлагали поучаствовать в акции протеста, он отказался:

— У меня столько причин для недовольства, что я был бы вынужден бастовать двадцать четыре часа в сутки. А работать когда?

Митинг состоялся без Стефанова. Его ругали там за всё, и за «чуму ХХ века» тоже. А он в это самое время — своими ушами слышала! — вёл разговор с заместителем начальника Главного управления исполнения наказаний МВД. Ну что Стефанову стоило выйти к митингующим и сказать: мол, так и так, тут вот генерал прилетел в Печору по поручению премьера России, у которого я до этого побывал. Ведь уже вчера было ясно: никого к этапу не готовят. Приказ приостановлен, но припозднились газеты. Случайно или нарочно? Надо бы и об этом с героем поговорить: популизм — это ведь не обязательно плохо, надо время от времени к нему прибегать, как к испытанному средству.

Но и беглого взгляда было достаточно, чтобы понять, что никакого разговора у нас не получится. Стоило мне нарисоваться на пороге кабинета, как Стефанов, едва кивнув в ответ на мое приветствие, отвернулся к селектору и ткнул в какую-то кнопку:

— Пресс-секретаря ко мне!

Повисла пауза… Стефанов, развалившись, сидит в своем кресле, как в качалке. Нас разделяет огромный письменный стол, рядом с которым он указал мне на низкое, повернутое боком, креслице. Герой молчит, потому что ждёт пресс-секретаря. Я молчу, потому что яснее ясного, что он меня слушать не станет. Не хочет. Появился запыхавшийся пресс-секретарь, и Стефанов зарычал:

— Почему сразу с ней не пришёл?

Мудрый пресс-секретарь молчит.

— Садись и записывай.

— Фёдор Тимофеевич, — говорю, стараясь придать голосу спокойную небрежность, — я на троих соображать не умею.

Пресс-секретарь приподнимается…

— Сидеть! — раздается команда, и тот замирает.

Стефанов прищуривается и выстреливает в меня фразой:

— Или будет так, как я сказал, или никак!

Вот в это верю. Встаю, радуясь, что теперь я смотрю на него сверху вниз и выпаливаю:

— Тогда никак!

Разворачиваюсь и ухожу, слыша, как громко стукнула дубовая дверь за моей спиной. Ну это лишнее, хлопать дверью, честное слово, не хотела.

«Мой магнат», которому ради очистки совести позвонила уже из Москвы, едва не стонет в трубку.

— О-ох, что ж он делает, что ж творит!

И часа не прошло — снова звонок:

— Стефанов завтра в Москву прилетает утренним рейсом, ты встреть его в Шереметьево, пожалуйста.

— С какой это стати!? — я просто задохнулась от возмущения. — Может, цветочки ему преподнести!?

— А что, — тут же с готовностью подхватил «мой магнат», — букет я передам тебе с шофёром. Или сама выбери, я деньги верну. Тебе по какому адресу машину завтра прислать?

— Послушай, с какой такой радости я должна его встречать?

— Как с какой? Тебе с ним работать не один день.

…С утра пораньше я — уж, конечно, без цветов! — стояла у окна VIP-зала и наблюдала, как к только что приземлившемуся самолету пристыковывали трап.

Спустя минут десять в дверях показался Герой. К нему сразу бросились мужики с папками, на ходу шелестя бумагами. Мы встретились глазами. Ни тени позавчерашней враждебности. Он протянул руку. Молча то ли поздоровались, то ли помирились. По глазам вижу, ждёт, что скажу. Может, думает, извиняться стану.

— Вот что, — говорю, глядя ему куда-то в плечо, — если уж так случилось, что нам каких-то несчастных два месяца вместе работать придется, давайте уж как-то потерпим друг друга.

«Ну, — думаю, — сейчас зарычит». А он словно и не слышал:

— На этой неделе у меня поездка в Питер, вам там делать нечего, со вторника я в Любимой республике.

…Самолет приземлился в столице северного края, и я, терзаемая нехорошими предчувствиями, спустилась по трапу.

— Здравствуйте, женщина в чёрном!

Я огляделась вокруг. Никого, кроме меня, в черном не было. Реплика чиновника, которого я от силы видела раза два во время поездок героя, адресовалась явно мне. Ну, не то чтобы я такая уж леди, но фамильярность меня покоробила. Едва кивнув, я прошествовала мимо.

— Женщина в чёрном! Здравствуйте! — раздалось за моей спиной вновь. Похоже, это опять ко мне. Обернулась — пресс-секретарь Стефанова.

— А, так вы ничего не знаете, — обрадовался он, прочитав на моём лице недоумение. — Ну, едемте на работу, там я вам дам почитать, что про вас пишут наши газеты.

…Первою полосу газеты «Ровесник Октября» украшал снимок, на котором были запечатлены двое: я и Герой.

Справедливости ради надо отметить, что я получилась лучше: на фотографии я пристально смотрела на него, а он, судя по открытому рту и насупленным бровям, кому-то устраивал разнос, а скорее всего, просто-напросто таким образом выражал своё отношение ко мне.

Заметка, предварявшаяся рубрикой «По слухам и достоверно», была снабжена многословным заголовком: «Рядом со Стефановым появилась «женщина в чёрном». Ну-ну!.. Остальное можно не читать.

— Нет-нет, вы читайте, — закивал доброжелательный пресс-секретарь, придвигая ко мне газету вновь.

Делать нечего, я прочитала:

«Наблюдательные читатели заметили, что в окружении главы в последнее время появилось новое лицо. Женское, что само по себе интригует (представительниц прекрасного пола рядом со Стефановым не так много, и их имена и должности известны всем). К тому же молва быстро окрестила незнакомку, сопровождавшую главу в последних поездках, как „женщину в черном“. Присутствовала она и на заседаниях последней сессии Госсовета. „Это что, новый помощник или имиджмейкер?“ — спрашивают читатели. Кое-кто отметил даже присутствие у незнакомки „сильной энергетики“, которая явно „подпитывает“ лидера республики…»

Разумеется, под всем этим скромная подпись: «Наш корр.». Сказать по совести, бывает, что я не питаю особой любви к «братьям и сестрам» по перу, а уж в этом случае…

— Он этого не читал? — спросила я пресс-секретаря со слабой надеждой.

— Читал, — кивнул он безжалостно, — ещё как читал!

— И что сказал? — наивно поинтересовалась я.

Пресс-секретарь ничего не ответил, но глаза его округлились.

3. 1997

И помчались дни — сумасшедшие, до краёв наполненные его делами, поездками, встречами. Он вникал, разбирался, успокаивал других и нервничал сам — работал. А я стояла у него за спиной и тоже работала — строчила в блокнот. Но наши человеческие отношения по-прежнему не складывались. Он то и дело срывал на мне свое раздражение. Может быть, просто потому, что была ближе всех — стояла у него за спиной, как говорил охранник, «на линии огня». Потому меня с завидным постоянством посещала лишь одна мысль: «Всё, уезжаю! И плевать на деньги! С меня хватит!». А потом был день, когда я увидела его таким, какой он есть. Абсолютно случайно. Это было в одном портовом городе. Чиновное сословие недоумевало:

— Куда он сейчас едет? На кладбище?!

Стефанов ходил среди могил, злился, что не может отыскать нужную. Была годовщина смерти директора ГРЭС, которого застрелили на рабочем месте. Это я потом узнала, а тогда недоумевала вместе со всеми. Всезнающие помощники ничем помочь не могли: не намечен маршрут. А над кладбищем почему-то завис вертолет, он нарезал в небе круг за кругом, словно прощался и никак не мог проститься. Внизу маленькие и грустные люди стояли у двух свежевырытых могил. Хоронили вертолётчиков-контрактников, разбившихся в небе Африки. Чужое горе, чужая смерть. Можно было бы пройти мимо. А он подошел и встал рядом. Люди расступились, пропуская его вперед.

«Если в республике что-то происходит — в ответе я…» Тогда Стефанов не говорил этих слов. Это по другому поводу и при других обстоятельствах. А тогда он просто тихо ушел, огибая заросли. Вот здесь мы с ним и столкнулись. Я-то все время у него за спиной была, а тут — лицом к лицу. Близко так. Мы застали друг друга врасплох. В его глазах стояли слезы. Ну и у меня тоже. Глянули друг на друга и отпрянули.

В столицу республики вернулись, а мои «доминошники» всю деятельность сворачивают. Из-за денег: мало! Ну а мне после того, каким я Героя нечаянно увидела, как уехать? Я осталась и простояла за его спиной целую вечность. Промелькнуло краткое северное лето. Обрушилась и прошла золотисто-синяя осень. Легла белоснежная зима. Мне нужно было уезжать навсегда. А я продолжала стоять. Почему? Что я ещё надеялась увидеть и понять?

Стефанов прилетал вечерним рейсом из Москвы, чтобы утром, сменив самолет на вертолёт или джип, мчаться дальше. Мелькали, как в калейдоскопе, города, поселки, села. Сменяли, набегая, перехлёстывая друг друга, волны любви, ярости, отчаяния, требовательности. Стефанов с его неприкрытой неприязнью к трибуне, президиуму, микрофону — ему, по-моему, вообще наплевать, как он выглядит? — разруливал проблемы. Они, наслаиваясь, громоздились, как льдины в заторе: отрасли, инвестиции, финансовые потоки, программы выживания и развития… Я никак не могла понять, как у него укладывается в голове все то, что никак не хочет умещаться у меня в блокноте. Он говорил на равных (не свысока — на это много ума не надо!), а именно на равных с геологами, лесниками, буровиками, шахтёрами, учёными, санитарками, лётчиками, генеральными директорами. «С Главы республики спрос за всё — от ГРЭС до ночных горшков…» Это он сам так решил, взвалив на себя груз ответственности и вины.

Шахтёры, спускавшиеся в ночную лаву, яростно требовали вернуть долги по зарплате:

— Вы приехали, потому что мы вам нужны, а потом уедете — что, нам к плакату обращаться, который вон там висит!?

— Да сорви ты его! — рубил рукой воздух Стефанов.

— Федор Тимофеевич, — успокаивало его окружение, — это же шахтёры…

— Да они же правы, хотя и горло дерут. Что ж я, как чурка бесчувственная стоять буду!

А на следующий день вертолёт, подгоняемый ветром, летел к нефтяникам, которых тоже уже начинало лихорадить. Но здесь Стефанов купался в океане любви (ведь их город строил и он!). Глотая подступивший к горлу комок, хмуро ронял:

— Всё равно я вас люблю больше, чем вы меня.

Я видела его среди сильных мира сего. Герой вел себя с ними, как равный, привычно и просто, не шакаля и не лизоблюдствуя. На многолюдном совещании член Российского правительства путался в словах. Герой поспешал ему на помощь, терпеливо подсказывая:

— Владимир Степанович хотел сказать, что…

Тот имел вид барина, откушивающего взбитые сливки, а у Стефанова было серое от усталости лицо, обветренные, в кровь истрескавшиеся губы. Оба — ровесники…

В правительственном самолёте Стефанов незаметно для самого себя задремал, сидя напротив вице-премьера. Тот по-восточному невозмутимо философствовал, глядя на спящего:

— Я родился на высоте двух тысяч метров и отлично знаю, что когда человек поднимается в гору, подъём рано или поздно кончается, надо быть готовым к спуску, — и кивок в сторону спящего. — Он всегда берёт на себя больше положенного, сохраняя при этом мужскую позицию. Дай Стефанову чуть шире пространство, как бы он развернулся! Орёл в полете не спит, а волк, готовясь к схватке, во сне копит силы…

Банкир самого крупного частного банка Франции, в глубине души не переставая удивляться происходящему, обменивался со Стефановым верительными грамотами:

— Не требуя гарантий от Правительства России, я счастлив серьёзной возможностью предоставить валютный кредит напрямую. Прогрессивный руководитель — лучшая гарантия. По пальцам можно пересчитать регионы, где возможны такие инвестиции.

Стефанов прищурился, как прицелился:

— Европа ещё не подозревает, что она начинается с Коми…

Я видела его среди детей. Стефанов и с ними вел себя как равный, без напускного панибратства и фальшивого сюсюканья. В министерстве образования его за глаза и в глаза называли «Главный инспектор просвещения», в Минздраве — «Главный врач». Лесть была правдой.

Да, он приезжал в детский дом, читал плакат «У нас ходят только в тапочках!», снимал ботинки и шёл в носках. Да, он заходил в плохо протопленный класс, видел легко одетых первоклашек и мчался прямиком к окну закрывать форточку. Это была привычка, выработанная частыми посещениями садов, интернатов, школ, Гимназии искусств. Он скрывал нежность под напускной иронией:

— Свежие идеи только от стажеров и услышишь…

Но ещё чаще я видела его среди чиновного сословия, директорского корпуса. Нефтяники, угольщики, газовики, авиаторы, дорожники, аграрии, строители… Стефанов и здесь говорил каждому «ты». Доверительно и пытливо одним, нетерпеливо и требовательно другим, насмешливо и едко третьим, грубо и непримиримо четвёртым. Шахтёрское прошлое выпирало из него неудобными, острыми углами. Он выпячивал грудь, засовывал руки в карманы брюк и, налегая на голосовые связки, привыкшие перекрывать гул вентилятора в шахте, устраивал разнос:

— Отцы-генералы, вы вопросы решаете, только когда я приезжаю?!

Школа партийных наказаний и горняцкий мат. Он сам через это прошёл, а теперь пропускал других. В нещадном, выматывающем темпе. И меня тоже?

Однажды я решилась кое-что «исправить», раз уж я вроде как при нём. Да и надо же зарплату отрабатывать, которую «мой магнат» выплачивал мне, едва не плача. Днём раньше очередную порцию денег я «выколачивала» из него в кабинете банкира Гневушева. Тому надоело наблюдать за тем, как его приятель хлопает себя по карманам:

— Ты же любому охраннику в десять раз больше платишь!

«Мой магнат», сделав страшные глаза, молниеносно выхватил из-за пазухи заготовленный конверт:

— Мне некогда, я спешу!

Ну вот. И теперь я решила эти деньги во что бы то ни стало отработать. После очередной встречи с электоратом (Стефанов терпеть не мог этого выражения: «Столько новых слов, что не знаешь, человек ты или кто») я его окликнула:

— Фёдор Тимофеевич.

Он, не поворачиваясь, искоса поймал меня в поле зрения и, удостоверившись, что это действительно я, скривился.

— За двадцать четыре минуты выступления вы семнадцать раз сказали слово… — я почти не ругаюсь, но тут вопрос принципиальный, и я отчетливо произнесла: — ТРЯМ!Я думаю, правда не пострадает, если любимое словечко моего Героя будет заменено на безобиднейшее ТРЯМ! Сами понимаете…

— Ну да? Семнадцать раз? Не может быть, ТРЯМ!

Спустя полчаса Герой стоял у микрофона уже в другом зале, но тоже до отказа заполненном людьми. Я сидела в первом ряду и, не поднимая головы, строчила в блокнот. Он развернул записку, прочитал. Поджав губы, кивнул:

— Тут вопрос, как столбовой доклад… Это не молва, это правда, что к Стефанову на прием не пробиться. Для чиновника должно быть счастьем то, что человек к нему обратился. Так нет же. Он, чиновник этот, думает: я этот вопрос не решу, а Стефанов перегружен. Легче отказать. Оно, чванство это чиновное, залезает в организм республики, и, как скарабей, отсидится зиму, а солнышко пригреет — опять пахнет…

Я оторвалась от блокнота, потому что повисла пауза. Люди слушают, а Стефанов молчит, сжимая в кулаке микрофон, и с ненавистью смотрит на меня. И я вдруг с ужасом понимаю, что ему не хватает слов, чтобы выразить то, что он сейчас переживает к чванству чиновному, потому смотрит на меня с отвращением: мол, вот сидит, зараза, делать ей больше нечего, слова считает. Зал внимает. Всё превратилось во внимание и слух, а Стефанов молчит… Вздыхает… И оглушительным шёпотом роняет в микрофон:

— ТРЯМ!

Я закрываю лицо руками и торжественно клянусь себе НИКОГДА НИЧЕГО не пытаться исправить. Герой прав: никакого имиджа, никакой рекламы… Аминь! С меня хватит.

Один из его ближайшего окружения как-то раз задумчиво сказал, глядя ему вслед:

— Иногда мне кажется, что Стефанов оторвался на льдине. Один… Но система координат у него есть. Может, она меняется, но она есть…

А мне всё чаще стало казаться, что мы бежим по огромному заснеженному полю. Синий снег. Предрассветное небо. Вожак спешит, торит широкой грудью дорогу среди глубоких сугробов. Ему некогда оглядываться, насколько отстала и увязла в снегу его стая. А поскольку меня интересовал именно вожак, я вынуждена была бежать за ним, след в след. Только бы не отстать, чтобы успеть увидеть, услышать, понять. Я бессовестно маячила за спиной моего Героя. Иногда он все-таки оглядывался и по-волчьи щерился:

— Навязалась на мою голову!

Я огрызалась, обижаясь и злясь в душе, но пуще всего на свете боялась отстать. Мелькали дни… Сегодня герой разрезал красную ленточку на открытии кардиологического центра, построенного по последнему слову науки ошарашенными турками: «В России такими темпами строился разве что Храм Лужка-Спасителя в Москве!». Завтра переправлялся на пароме в дальнее село. Если не успеть летом по реке уголь и муку подвезти, то придётся в нужде дожидаться, пока мороз наладит путь по зимнику. Если не укрепить берег, то весеннее половодье смоет крайние избы. Послезавтра закладывал камень будущего памятника жертвам политических репрессий и снова с головой нырял в неотложные хозяйственные заботы. Он всё время спешил. Даже когда шел по стопам предков. Открывал новый храм. Затаив дыхание, простаивал возле картин. Бережно листал, как бесценный фолиант, впервые изданный, пахнущий типографской краской атлас Республики КомиБез «Историко-культурного атласа Республики Коми» под научным руководством д. и. н. Э.А. Савельевой, и хронографа «Связь времен» под редакцией д. и. н. И. Л. Жеребцова и М. И. Курочкина не состоялась бы и эта книга.… «Это нужно было еще вчера!» — ронял он и спешил дальше. Я бывала везде, где был герой. Только путь в тайгу с ним был для меня заказан, сколько я его об этом ни просила. В ответ — равнодушно непреклонное: «Нет!» и взгляд сквозь меня, как через оконную раму. В этом крылась какая-то интрига. Но ещё большей тайной были его отношения со временем, для которого он сам определял единицы измерения, пускаясь с ним наперегонки:

— Время опережает меня, и я ориентируюсь на него.

Ему чисто физически не хватало двадцати четырех часов в сутки. Спрессованный график встреч едва ли не каждый раз давал погрешность в сорок минут:

— Программа составлена на компьютере, а встречаемся с людьми. Когда человек говорит, повернуться спиной невозможно. Мы не святые. Нас есть за что критиковать. Вдруг от Василия Васильевича правды жизни будет больше, чем от всего правительственного заседания? И такое бывает!

Из отрывочных фраз, как из мозаики, вырисовывалась интересная картина его взаимоотношений со временем:

— Чем больше человек думает, тем меньше он спит.

Начинающим инженером он «работал на шахте двадцать четыре часа в сутки, а потом ещё на зоне преподавал алгебру и геометрию». Первым секретарём горкома «вкалывал двести суток в командировках и тридцать шесть часов в сутки». Ныне, главой республики, за шуткой стал скрывать торопливость:

— Увеличить бы астрономические сутки до сорока восьми часов, тогда бы точно всё можно было быуспеть. Время сейчас бурно течет — измеряется не десятилетиями, а месяцами…

Мне, стоявшей за спиной Героя, напротив, казалось, что прошли не дни, не недели, а столетия. Я не могла отделаться от ощущения, что держу Время в пригоршнях. Оно утекает, сочится сквозь пальцы, расходится кругами в бездонном колодце Памяти.

…Герой опять уходил без меня в тайгу. Возвращался. Молчал. Вдруг — взгляд со знакомым уже прищуром, как будто на мушку берет:

— Человек нуждается в красоте и правде. Это все равно, как в охотничьей избушке, где два десятка мужиков вповалку спят, кто-то дверь на рассвете открыл навстречу таежному воздуху…

Так-так… Это зачем же он ходит в тайгу? А Стефанов тем временем продолжал. И взгляд уже был опять тем самым, как сквозь оконную раму:

— Негазетная правда сегодня неинтересна, — сказал он, сильно налегая на слово «негазетная». — Не так уж много тех, кто имеет охоту узнать прошлое или ещё более рискованное желание — постичь будущее.

И косой взгляд в мою сторону: проверяет, пишу или нет?

— История — удивительнейшее путешествие по жизни! Выдумываются лишь истории, а настоящая История создается. И ее нельзя ни переделать, ни переписать, её можно только продолжить. Трагедия всей нашей эпохи в том, что мы не хотим воспринимать свою историю такой, какая она есть…

Я слушала, строчила в блокноте, а сама про себя думала: «Почему он сейчас об этом? Вроде бы как не по теме… Неужели снизошёл до того, чтобы со мной поговорить?» Поднимаю голову от блокнота: ну да, размечталась, герой совсем в другую сторону смотрит и вид у него такой, словно вообще меня не видит и не подозревает, что я на свете есть. Нет, повернулся-таки в мою сторону.

— Самый опасный для историка труд — хроника современной истории, — произносит он, глядя на меня с ненавистью. — Ложь, что всё развивается по спирали, каждый виток повторяет предыдущий на более высоком уровне. Глупость! Время движется по кругу. Что будет, то уже было. И не время уходит — уходят люди, живая человеческая мысль.

…В день освящения заполярного храма свирепствовал мороз, скрипел под ногами промерзший до синевы снег. Ударил язык колокола и будто бы расколол намерзший на небесном своде лёд. Просыпался он вниз, на землю, миллионами игольчатых белых снежинок. Теснится в новом храме заполярный люд, греет дыханием стылые стены. И Стефанов — без шапки, с седой, словно заснеженной, головой — говорит, проглатывая комок. О том, что построили с благословения патриарха первый храм на этой святой земле. О том, что теперь люди могут поставить свечи памяти и покаяния. О том, что родине ГУЛАГа, может быть, больше других необходимо, чтобы именно здесь прозвучали колокола согласия и примирения, колокола веры. О том, что православная церковь всегда выполняла миссию миротворчества, собирательства России…

Конечно, я знаю, мне и сейчас нужно стоять за спиной моего героя и строчить в блокнот. Я знаю, но не могу… Не сейчас… Вчера поздно вечером, ближе к полуночи, мы вернулись из очередной поездки, я позвонила домой и узнала, что у меня умер отец. Похороны завтра, то есть сегодня, в час дня. Я не успевала… Батя, батяня, забайкальский казак, морская душа… Мы так редко виделись с ним, но он всегда умел оставаться для меня отцом. Он любил Север и Флот. Наверно, он был бы счастлив, если бы узнал, что заупокойную службу по нему отслужили в заполярном храме… Подошла настоятельница женского монастыря (кто-то ей сказал) и пообещала всё сделать, как надо.

— Сколько это стоит? — глупо спросила я.

— Столько, во сколько вы это цените.

Я начала совать мятые деньги. Она завернула их в бумажку и надписала: «Раб божий Валерий. За упокой». Настоятельница отошла, и я вспомнила: это про нее рассказывал Герой, что, когда строительство ушло в зиму, настоятельница вместе с немногими монахинями зимовала в келье без потолка, без крыши… Я осталась стоять, отчаянно пытаясь припомнить слова хоть какой-нибудь из молитв. Ну разве что эту…

«Научи меня молиться, верить, надеяться, терпеть, прощать и любить…»Здесь и далее выделенное жирным курсивом — «Молитва Оптинских старцев».

Прости меня, Батя…