Бесплатный фрагмент - Семь звезд Гражуля Колы

Часть первая

Изменяющее мир событие никогда не проходит бесследно. Оно оставляет за собой череду последствий, жуткие тени которых со временем встают перед тобой, окружают со всех сторон и, наконец, становятся твоим миром.

Глава 1

Костер с хрустом пожирает сучья, с удовольствием лижет древесные обломки и, стреляя искрами, бросает взгляды на уходящие ввысь, обомшелые, неохватные, старые, как сама земля белорусов, стволы. Вокруг вязкая, кисельная тишина, только шершавые метелки сухой травы, высотой по грудь, шуршат на краю лесной поляны, трутся на ветру, скрывая начало болота. Над древним, с отбитыми углами, расколотым надвое следовым камнем согнулась старуха: в левом сморщенном кулаке зажат пучок высушенных трав с бледными цветками, в правой ладони раскрытый складной нож.

— Изгоняю богов лживых, богов бесполезных, богов из тела, души и разума своего, нарекаю их именем забытым, именем неизвестным, именем Никто, отправляю их в несуществующее Нигде, во времени Никогда…

Старуха монотонно бубнит, еле слышно, даже шепчет, закрыв глаза и раскачиваясь всем телом из стороны в сторону. Ветхие лохмотья, едва прикрывающие хилое, словно высушенное прямо на костях тело старухи, почти касаются языков пламени костра, норовисто взбрыкивающих на ветру, и огненные щупальца жадно тянутся к старой, и кажется, что сейчас некая пародия на одежду, грязные и сальные обрывки ткани, чудом держащиеся на этом тщедушном теле, вспыхнут факелом. Только ветер каждый раз успевает вовремя и отводит угрозу от творящей ведьмы.

— И придет будущее в мир мой, и уйдет настоящее в прошлое, ибо путь его озаряют семь звезд Гражуля Колы, — голос немощной старухи перестал быть тихим шепотом с придыханием астматика, окреп, стал заполнять пространство вокруг костра, стал теснить августовскую ночь, обволакивающую нас, — и услышишь ты слово…

Старуха заголила левую тощую руку: все запястье покрыто стеклянно гладкими, затянувшимися рубцами, среди которых резко выделяются несколько недавних, и, не прекращая бормотания, полоснула лезвием по руке. И капли крови звонкой капелью, падая на выветренную поверхность камня, шипя и пузырясь, растекаются по незаметным бороздкам текста.

Отложив нож, ведьма щедро сбрызгивает кровью свой гербарий и бросает его в огонь. Пламя враз отшатнулось, прыгнуло в одну сторону, в другую, съежилось, стараясь спрятаться под поленьями, а затем, обезумев, рванулось вверх. Выше верхушек деревьев, шире лесной поляны, глубже самой сущности стал костер, и языки пламени превратились в челноки с лунной нитью, ткущие узор в воздухе.

И вспыхнули солнцем янтаря, стершиеся века назад, символы на камне. Символы узора были высечены не все — все не вместить одному камню, одному месту силы, ибо многие вехи пути Их разбросаны алтарями, покрывая древние земли мира Их — от Полоцка до Берестья, и меж морями, Янтарным и Греческим. Узор, выбитый в прошлом и застывший навеки в граните, мерцал, менялся, потек рекою, обнимая землю, и влился в проявляющееся видение.

Ведьма на несколько секунд затихла, давая мне возможность рассмотреть призрачную картину, сотворенную ее чарами из костра — сотканная огнем из крови, воздуха, росы, звезд и ночи, она была до одури реалистична. И зашептала вновь:

— И вместо когтей у него мечи, и чешуя его краше радуги, и блеск ее соперничает со звездами, и крылья его накрывают тенью полмира, а руки седока его одним движением обрывают жизнь, как бросок копья…

На звездное небо в призрачной картине, как сквозь игольное ушко, из небытия, сопя и отдуваясь, нетерпеливо протискивал свое неповоротливое тело гигантский дракон: скрежетали о невидимые мне стены когти-крючья на крыльях, терлась чешуя о пространство, цеплялся за что-то в темноте хвост. Протиснулся, шумно выдохнул гудящим пламенем, озирается по сторонам. Кажется, я могу коснуться перепончатых радужных крыльев чудовища, дотронуться до огромных зубцов сверкающего гребня, разобрать в мельчайших деталях причудливый узор на его грудных пластинах, ощутить взгляд его золотистых глаз и рассмотреть лицо всадника.

Едва седок на драконе стал оборачиваться, как старуха резко выкрикнула что-то гортанное, похожее, скорее, на рык, нежели речь, и дева — всадником оказалась женщина — взглянула невидяще, спросила безголосо:

— От чего осмелились Дажьбоговы внуки? Неужто не знаете, что прийти ко мне легко, а вот выбраться трудновато?

Тихий приятный голос в мозгу, а мышцы в животе сводит болезненной судорогой. Я почтительно обнажил плечо, демонстрируя нож на вытянутой ладони. Рык дракона пригнул к земле траву и остудил мое рвение, а дева небрежно отмахнулась. Зачадил костер, злобно плюясь трещащими искрами, продираясь сквозь отчаянно сопротивляющиеся сучья, чтобы ближе рассмотреть гостей.

— Мы ищем Отражения Гражуля Колы, великая Макошь, — склонилась до земли в поклоне старая ведьма.

— Приняли рабскую жизнь, гнусное погребение в темных могилах, вместо веселого погребального пламени и веру в последующее бессмертие, а спрашиваете у меня шлях до семи звезд? — изумляется дева на драконе.

Боль в животе усилилась, пульсирует волнами, пробирается ниже, пытаясь выбраться наружу. Рычу, не сдерживаясь, ибо еще одно ее гневное слово и у меня навсегда скрутятся мышцы не только в животе.

— О, Макошь! Будь добра к нему, — просит ведьма, видя мои муки.

— Чужая доброта — зло. Так было всегда и так всегда будет, — отвечает всадница.

Как бы там ни было, является чужая доброта злом или нет, но мне уже не так хочется вырвать у себя внутренности, становится чуть-чуть легче.

«Только ли мужчинам доставляет такую боль разговор с покровительницей женщин?»: — я с трудом перевожу дыхание.

— Иноземная книга говорит: «Ваши боги кровожадны и злы». Я помню: это — мои боги. Она говорит: «Ваши капища безобразны». Я помню: это — мои капища. Она говорит: «Ваши велеты — убийцы». Я помню: это — наши воины, герои нашей земли, отцы и деды наши, прародители наши, — обращается к богине старуха.

— Ты права, и когда вам потребуется иная правда, то ваши боги подарят ее вам. Зачем тебе все семь звезд, колдунья? Что хочешь найти в их отражениях? — Макошь даже посмотрела на нас с интересом.

— Прошлое, — твердо говорит ведьма.

— Ты нашла пять звезд, две последних лежат в болотах Кройдана. Ты рискнешь всем, отправившись туда, и легко сможешь потерять даже то, что имеешь, — Макошь негромко смеется. — Не требуются ли вам кандалы судьбы, Дажьбоговы внуки?

Молчит ведьма. Дева задумалась. Страдаю болью я. Шумно дышит Цмок. Медленно-медленно ползут секунды рядом с богиней судьбы.

— Боги не будут помогать, — наконец, изрекает Макошь, — но и мешать не станут. Иди ведьма. Кройдан будет ждать. Переживите хотя бы следующий рассвет, и тогда ты убедишь меня, что все семь звезд тебе действительно необходимы.

Дракон взмахивает крыльями, разворачивается, из трехмерного становится плоским, затем крохотной точкой, исчезает, плавно тускнея, как изображение на экране осциллографа. И картина, мгновенно растворившись, проливается лунным светом на поляну.

Тихо-тихо стало вокруг. Плавно уходит боль. Мир словно оглох. Лишь трясутся руки, и режет глаза, будто в них засыпали песок. И в довесок ко всему ведьмино огнище смачно выплюнуло в мою сторону клуб густого, с отвратительным запахом дыма.

Когда я, наконец-то, решился открыть глаза, то на месте костлявой, обглоданной безжалостным временем старухи с клочьями волос цвета воды в огненной реке Сафать, оказывается милая рыжеволосая девушка. Она, как ни в чем не бывало, стоит на коленях перед объемистым рюкзаком с надкусанным крекером в одной руке, а второй сосредоточенно шарит в его распахнутых брезентовых внутренностях.

— Аллахора! — завопил я. — Какого лешего требовалось таким образом закончить представление?

Девушка невинно похлопала ресничками, расправила плечи, выпрямилась, натянула свободной рукой на все свои выпуклости свитер, крутанула джинсовым задом несколько па полинезийской хулы, снова откусила от крекера и, отвернувшись, подбросила пару смолистых сосновых сучьев в снова разгоревшийся костер.

— Это необходимо, Алекс. Момент обретения истинного тела. Смотреть запрещено. Сколько раз мне уже повторять? И у меня сейчас создается впечатление, что ты ни разу не видел меня голой, а тот, кто видел, был не ты. Не хочешь пофилософствовать на эту тему?

— Перестань, Аллахора. — я потер все еще слезящиеся глаза и чертыхнулся, — Проклятье, — спрей от комаров, которым я щедро сбрызнул открытые участки тела, безжалостно вцепился в глаза.

— Держи.

Рыжая шепелявит с набитым ртом и, не глядя, бросает мне пакет с салфетками. Я прыгнул вперед и неуклюже поймал слегка не доброшенный целлофановый сверток правой рукой, едва не лязгнув саперной лопаткой о камень. Разорвал упаковку и, вытряхнув несколько салфеток на лицо, присел рядом с девушкой, залепив левый глаз примочкой, устроился удобнее, обнял ее за плечи, прижал к себе крепче, вдыхая запах ее волос.

— И…?

Я предлагаю Аллахоре прояснить произошедшее событие, вызванное ее чарами. Девушка отвечает, осторожно оглаживая кончиками пальцев по кругу свежий, кровоточащий, багрово вспухший, тонкий порез на запястье.

— И богиня времени и судьбы на Гусином Шляхе, но без пряжи. И дракон Цмок в придачу.

— Макошь не держала наши нити судьбы в руках и не приняла моего ритуального почтения. Физическая смерть неизбежна, она предназначена каждому, но время и обстоятельства своей смерти знать не дано. Ты потратила силы зря — предсказание ничего нам не дает.

— Не совсем так. Вспомни, как она предложила кандалы. Если это предупреждение о близкой смертельной опасности, то и предсказание к месту. А, может, это прямое указание именно на цепи узников. Однако она прямо сказала, что мы должны остаться в живых в течение суток в Кройдане, в кандалах или без них.

— Ты видишь дальше и глубже, Аллахора. Твои предсказания и видения могут быть истолкованы и после какого-либо дополнительного знака. Сколько? Рыжая нахмурила лоб, задумалась, что-то вспоминая, сопоставляя обрывочные сведения, обдумала ответ:

— Дни, недели, месяц? Не знаю. Мне снился Знич, и он ждал момента снять мою звезду в небе.

— Знич? Пока Макошь не оборвала нить твоей жизни ему нечего здесь делать, — это я знаю точно, — А рассвет? Макошь совсем туманно выразилась о рассвете, — пытаюсь угадать про себя, каким он будет.

— «Никому не дано встретить рассвет Их прихода, ибо ничем не будет он отличен от бесконечной череды других, подобных ему».

Аллахора процитировала отрывок какого-то древнего текста и зябко передергивает плечами — даже через толстый свитер я всем боком ощутил, как покрылась ее кожа мурашками, затем девушка поворачивается ко мне. Она показывает рукой на гротескные, пляшущие в пронизанном лунным светом тумане тени над болотом, и спрашивает:

— Скажи, Алекс, ты сомневаешься, что у нас получится?

В ответ на вопрос Аллахоры что-то мерзко захлюпало в болоте, выдираясь из грязи, и поволоклось вглубь трясины, остановилось, повернуло обратно, затихло, и бултыхнулось вновь, передумав.

— Честно? Я бы пошел один.

Говорю откровенно, прислушиваясь к звукам близкой трясины, а Рыжая в упор смотрит на меня.

— Тогда тебе придется утопить меня, иначе я никуда не отпущу тебя одного.

Я пожимаю плечами, молча демонстрируя свое неодобрение. Выуживаю из рюкзака термос с кофе. Отворачиваю пластиковые стаканчики-крышки и наливаю в них исходящую паром ароматную жидкость. Протягиваю девушке обжигающую пальцы посуду и мы молча пьем крепкий напиток — я, переваривая услышанные слова, она — пытаясь понять, не упустила ли чего. Мы даже слышим в тишине, как тяжелыми кегельными шарами вяло сталкиваются мысли друг у друга в головах.

Где-то недалеко на болотах снова возник какой-то шум, похожий на всплеск, донесся хриплый вопль, и опять тишина. Смотрю на светящийся циферблат часов. Быстро приближается рассвет. Поднимаю голову вверх. На фоне прозрачного, в аспидно-черной тени крон деревьев, августовского неба уже можно различить отдельные фрагменты теней. Звезды точно разбухли за ночь, смотрят вниз, мигают — далекие золотистые глаза дракона Цмока. Перевожу взгляд на Аллахору. Она смущенно улыбается и тянется к рюкзаку, неуверенная улыбка делает ее лицо удивительно нежным. Задумалась. Поворачивается ко мне.

— Извини, мне просто было страшно. Вот, второй раз принимаю здесь другой облик, а все равно, при превращении обратно, оказываюсь в джинсах и свитере. Не в белье, не обнаженной, а именно в своей повседневной одежде. Как считаешь, почему?

Я понимаю, что мне готовится какой-то подвох, поэтому из вредности молчу. Рыжеволосая красотка повеселела. Страх задвинут глубже, и в зеленых глазах Аллахоры снова появились мерцающие искорки.

— Так почему? — продолжает настаивать она.

Мои внутренности почти отпустила боль, и они становятся намного дружелюбнее к хозяину, позволив мне усмехнуться:

— Потому что ты не умеешь наколдовать себе красивое нижнее белье, а показаться передо мной в непрезентабельном виде тебе стыдно и жутко неудобно — вдруг разлюблю.

— Врешь ты все. Нет у меня никакого белья — ни красивого, ни обычного, абсолютно никакого.

Рыженькая несколькими быстрыми движениями сбрасывает с себя джинсы и свитер. Аллахору совсем не ласкает солнце, и ее совершенное обнаженное тело в красноватых отблесках догорающего костра с одной стороны цвета светлой меди, как и ее волосы, а в мутно-тусклом освещении низкой луны вторая половинка напоминает мраморную статую. Только страшный кольцеобразный шрам с пятью отходящими отростками-лучами уродует бархатистую кожу над левой грудью. Сегодня лучей стало пять — отражение Гражуля Колы оставило еще одну отметку.

— Держи руки при себе, — шипит девушка в ответ на мои поползновения проверить все ли у нее на месте.

Рыжая вытаскивает из рюкзака камуфлированный комбинезон и ввинчивается в него своим гибким телом в секунду, как песчаная змейка в бархан. Белья действительно нет. «Натрет тело комбинезоном, глупышка: — не в шутку разозлился уже я». Однако решил промолчать — ничего же не сделаешь сейчас. Так всегда — маленькая проблема гарантированно сулит большие неприятности.

— Если честно, — продолжает она разговор, с трудом заталкивая копну своих роскошных волос в специальную сеточку, — у меня просто опять не вышло сразу одеться в камуфляж при переходе в истинное тело.

— И почему так? Что-то стало здесь изменяться или… может, я залетела?

Рыжая аккуратно приземляется на пятую точку, одновременно вытаскивая из бездонного рюкзака высокие солдатские ботинки на шнуровке. Видя мое изумление, Аллахора по-настоящему потешается, а затем вдруг жалобно всхлипывает:

— Страшно? Да? Нам, может, завтра конец, а тебе страшно, что твоя навка беременна?

Вот так перемена настроения, думаю я про себя, а вслух говорю:

— Разве я против этого, рыженькая? Мы же с тобой столько вместе. Вот выберемся отсюда и подальше куда уедем. Несколько десятков лет воспоминания о Кройдане будут сказками нашим детям.

Рыжая внимательно смотрит на меня исподлобья, затем удовлетворенно кивает головой.

— Ты обещал. Но физической близостью это подкреплено не будет, — она, дурачась, показывает мне язык, — потом, дома, я забеременею сразу двойней, я знаю, — и она снова хмурится.

— Возможно, так и будет, — доносится саркастический голос из-под деревьев и на поляну легкими шагами выходит высокая, стройная женщина, — а, возможно, и нет, — откровенная усмешка в голосе.

Голос мгновенно вскочившей Аллахоры напряжен, звенит натянутой струной:

— Я не обращалась к твоей мудрости, Мать Не Живущих. Прости, что не заметили раньше твоего присутствия, не воздали тебе должные почести.

Паляндра! Боль в животе была бы более милосердной, чем вонзающийся в мозг ужас при виде богини смерти. Вот сейчас я падаю на колени совсем не из почтения — мне приказали уткнуться лицом в землю. Мельком успеваю заметить насколько прекрасно лицо под прозрачной вуалью. Говорят, даже красота богини может убивать.

Глаза Паляндры сверкают ненавистью из-под собранного пелериной прозрачного покрывала, струящегося по лицу:

— Тебе не нужен совет, ведьма?

— Не сейчас, Мать Смерть.

Рыжей страшно. Я физически чувствую, насколько. Не вижу, но ощущаю каждой своей клеточкой, как страх сочится из всех пор ее тела. Она словно вечно купалась в нем, и он стал ее запахом. Даже мне позволено приподнять голову и увидеть, как пахнет ее ужас.

— А ведь мне известно, где найти еще две отраженных звезды, строптивая ведьма, — вкрадчиво предлагает Паляндра, — ты же не сомневаешься, что нет в двух мирах тайн от меня?

Аллахора несколько бесконечных секунд молчит и, пересилив себя, спрашивает:

— Что потребуешь за это, Мать Нижних?

— Твоего волка.

Мой позвоночник становится пластилиновым, когда Паляндра плавным жестом изящной руки указывает на меня.

— Нет, — не раздумывая, качает головой девушка, — никогда.

Паляндра совсем не гневается на отказ, удовлетворенно кивает головой:

— Ты, сказала свое слово. Я заберу его сама, и Отражения Гражуля Колы тебе больше незачем сводить воедино. Да будет так!

— Нет!

Аллахора дико кричит, и ее голос многократно отражается от могучих стволов окружающих поляну и, запутавшись в воздухе, три буквы бесконечной тоски вибрируют в воздухе и буравят мне барабанные перепонки.

— Да, — смеется богиня, — но сначала я дам ему сил, чтобы он шел со мной, а не полз на брюхе, стеная и плача. Ползи ко мне, волк.

— Ты не Перкон… ты не имеешь власти над ним, — запинаясь, выдавливает из себя Рыжая.

В руке Паляндры появляется деревянная, иззубренная, словно обкусанная по краям чаша, которую она протягивает мне.

— Посмотри, ведьма. Пей, волк.

Я послушно, наполненный бесконечным обожанием, ползу к ней через поляну, и Аллахора со стоном, бессильно опускаясь на землю рядом с костром.

— Твой напиток слишком крепок для него. Ты убьешь его. Возьми лучше меня.

Лицо богини выражает нескрываемое отвращение на бесконечную мольбу в голосе девушки:

— Зачем ты мне? Но в твоих словах достаточно здравого смысла. Пусть пьет, как младенец.

Паляндра распахивает свои одежды — вид ее идеального тела приводит меня в исступление. Выплескивает из чаши себе на грудь ее содержимое — всепоглощающая жажда неодолимо тянет меня к ней — вожделение и желание обладания вычищают метлой мой разум от других мыслей.

Капли огненной жидкости, сверкая, текут по ее высокой груди, полыхают в лунном свете драгоценными яхонтами и лалами, запутавшись в волосках шелковистой кожи, повисают на сосках, срываются вниз, оглушительно бьют в землю в унисон с грохотом моего сердца. И со всей округи к богине роем стремятся ночные бабочки, привлеченные ароматным сиянием, и краткими вспышками сгорают их тельца, едва попав за распахнутые полы одеяния Матери Смерти.

Кровь вскипает в моих венах, и я ползу.

Нет ничего в мире важнее, чем припасть губами к этой прекрасной груди, отведать напиток, лизать ее бедра, живот, грудь, или лучше не жить.

Я ползу.

Аллахора сжимает зубы и рвет ногтями свежую рану на запястье. Вой раненой волчицы, пугая ночную живность, несется сквозь лес, в болото, через ночь, когда Рыжая, стряхивая в костер кровь, быстро шепчет:

«А зубы ее — черные камни, и ноздри — пещерами в скалах…».

Я ползу.

— Заткнись, ведьма, — пренебрежительно бросает ей Паляндра через плечо.

«И груди ее — холмы бесплодные, а волосья на них — кусты колючие, высохшие…».

Я ползу.

«Живот ее — море иссохшее, а бедра — кряжи горные…».

— Заткнись, ведьма! — клокочет в ответ в горле Паляндры, и голос уже не мед — злоба лютая.

— Пей, волк, — это грубый приказ мне.

Я встаю. Скорее. Нетерпение.

«Лоно ее — мост над бездной, а лицо — золоченый череп…»

Рыжая хватает головню из костра и бросает в Паляндру. Что может сделать кучка углей повелительнице мертвых? Даже не долетев, она рассыпается слабым веером искр. Но и в этой вспышке, под взметнувшейся вуалью, я вижу оскаленный череп вместо прекрасного лица и отшатываюсь.

Передо мной глыбой стоит чудовищно безобразная женщина и сверлит меня пустыми глазницами на изъеденном червями черепе. Сзади что-то кричит Аллахора. Не разобрать. Выхватываю саперную лопатку из чехла. Смех. Паляндра толкает меня в грудь — как копытом лягнула. Отлетаю к ногам Рыжей. Вскакиваю снова.

Паляндра стоит неподвижно. Молчит. Скалится безгубо. Накидывает вуаль на лицо. Превращается снова в молодую женщину. Говорит. Не железом режет. Ласково.

— Смерть не возьмет вас сейчас. Слишком просто для вас четверых, — рисует в воздухе какой-то знак, — внимай ведьма, — и смех ее похож на звон разбитого вдребезги глиняного горшка.

— Ты, волк, — указывает на меня, — приползешь и будешь молить, чтобы хоть издали учуять мой запах. И каждый день необузданная радость станет переполнять тебя, когда рыжую ведьму будут насиловать на твоих глазах и вырезать у нее на груди все семь звезд Гражуля Колы. Запомни, волк. Ежедневно.

— Не будет так! — выплевываю я в Паляндру всю народившуюся ярость попавшего в капкан зверя и прижимаю Аллахору к себе.

— Спроси свою рыжую, волк. Скоро, очень скоро. Еще до шестого отражения, — и Мать Смерть тает в воздухе, выбрасывает уже из пустоты три слова — «Да Будет Так!».

Глава 2

«Да будет так» — шелест листьев. «Да будет так» — шорох ветра. «Да будет так» — хлюпает болото. «Да будет так, — отрешенно шепчет Аллахора». Я трясу ее за плечи. Трясу, ставшее безвольной куклой тело, и хочу одного, только одного. Я очень хочу понять: умерли мы или нет.

Оправленная в камни подземелья, сдавленная до гранитной плотности чернота. Несмелое дрожание маленьких светлых выбоин в тусклой серости непроницаемого ничто. Медленно, очень медленно сквозь фрагментированную муть, сквозь зыбкие тени окружающего пространства, сквозь жалкие и жидкие блики света в мозг продираются отображения предметов. Прозрачные звездные брызги драгоценными каплями взбивают серый мрак, и я, с трудом разлепив веки, утыкаюсь взглядом прямо в костер. Пытаюсь сфокусироваться из ниоткуда в нигде.

— М-да, — протяжный мужской голос справа, — тут уж вы постарались так постарались. От всей души. И Макошь, и Паляндра, и беременная двойней Алеся.

— Алька, ты, наконец-то, забеременела!

Лера радостно кричит и едва не опрокидывает в костер ведро с водой, суетливо пытаясь распрямиться из позы лотоса.

— Я… не знаю… плохо… — доносится знакомый голос слева.

Парень, сидящий с другой стороны костра, подбрасывает в огонь охапку сухого елового лапника. Трещит взметнувшееся вверх пламя, разбрасывая искры. Ага, это он говорил. Виктор. Витень, услужливо подсказывает просыпающаяся память. Тяжело поднимаюсь на ноги и отступаю на пару шагов от огня. Мутит. Толпой футбольных фанатов скандируют хором в мозгу воспоминания:

Ал-ла-хо-ра? Аль-ка… А-ле-ся… Ры-жа-я…

Поворачиваю голову влево. Яркие алые блики в ночи освещают лицо сидящей девушки, искажают знакомые черты странно и нелепо. Копна огненных волос. Сверкающие изумрудами глаза. Нет. Поблекли. Закатились резко, словно пленка в кино оборвалась внезапно. Алеся-Аллахора или Аллахора-Алеся беззвучно начинает заваливаться на бок.

Конечно, Лера опередила всех. Уже наседкой квохчет над Рыжей, бесцеремонно и грубо оттолкнула и меня и вскочившего Витеня. Даже мне понятно распирающее ее желание расспросить об услышанной победе над контрацептивами.

— Отвали, Витень, а ты, братец, иди-ка, посиди, отдохни. Посмотреть на тебя, так в гроб краше кладут. Знала бы, что Алеся беременна, устроила бы вам такой сеанс проникновения с забобонами, что мама не горюй.

В голосе Леры проскальзывает непривычная, несвойственная ей резкость, и Витень, благоразумно сев на свое прежнее место, спрашивает:

— Ты, думаешь, он знал? Спорим, она и сама была не в курсе? Только когда Паляндра сделала знак и сказала не «двоих», а «четверых», то мы все словно взглянули на две полоски теста.

Он неторопливо ворошит палкой в костре, подтягивая к себе второй рукой рюкзак, роется в нем на ощупь, достает аптечку, протягивает мне. Мышцы бунтуют, и я едва не роняю набор первой помощи. И только Лера оборачивается, как я тут же сую ей в руку кожаный футляр Айболита. Сестра неодобрительно смотрит на меня, принимая аптечку, но настроение у нее явно прыгнуло на несколько уровней в сторону улучшения. Она подмигивает мне и грозит пальцем.

— Она сильно устала, братишка. Не переживай. Сделаю укол, отнесем в палатку — ей необходимо для начала выспаться. Твое счастье, что вы давно вместе, и я люблю вас обоих. Нет, четверых. И тебя, — добавляет она в ответ на возмущенное мужское «э» Виктора.

Витень наливает в кружку кофе, отвинчивает колпачок у маленькой металлической фляжки, булькает на глазок глоток коньяка в кружку, протягивает мне. У меня трясутся руки, как с похмелья, и он разливает кофе в две кружки, снова предлагая мне уже ополовиненную порцию. Беру дрожащими пальцами посудину, делаю несколько глотков, не расплескивая жидкость. Зубы с хрустом и скрежетом елозят по эмалированному краю кружки. Сразу становится теплее, и тихонько начинает распускаться тугой узел в глубине живота. Расслаблено присаживаюсь на еловую подстилку к огню.

— Вить, — зовет Лера, — поднимай зад, помоги отнести Алесю в палатку.

Он, перешагивая костер, склоняется над Рыжей и насмешливо произносит:.

— Спешу, о великая Макошь.

Виктор легко поднимает на руки уснувшую девушку и делает пять шагов до палатки. Осторожно вносит в синтетическое нутро воздушного хлипкого домика Алесю и туда же быстро забирается моя сестра, сразу застегивая молнию.

— Где этот чертов фумигатор? И откуда это комарье лезет?

Не обращая внимания на нетерпеливый вопросительный голос Леры, Виктор возвращается к костру, неторопливо присаживается на обрубок ствола рядом со мной, молчит, что-то обдумывает. Я прислушиваюсь к ночным шорохам леса и мягким всплескам в реке, трущейся боком о стену рогоза. Где-то там, в темной воде, вывернулась большая рыбина, хлопнула хвостом на мелководье, и ушла опять в глубину. Тишина вокруг слегка шевелится, сонно бормочет на разные голоса. Утихла боль в животе и мир снова становится приятным собеседником. Таким же приятным собеседником я согласен видеть и Виктора, но не долго, пока не засну.

— Алекс, пока ты не спишь, — начинает Витень, но умолкает, пристально смотрит на меня.

— Да, — отзываюсь я.

— Несколько важных для меня вопросов я хотел бы задать прямо сейчас.

Расслабляюсь, вторая кружка с кофе теперь даже не дрогнет в руке, напрягаю мышцы живота. Действительно, следов боли нет, и я говорю:

— Если я знаю ответ, то ты его услышишь.

— Вы с Алесей объяснили причины, по которым требуется наша помощь. И, скажу честно, до этой ночи я считал вас не слегка трехнутыми, а сдвинувшимися по самое не хочу. Теперь я видел этот сдвиг своими глазами и убежден в реальности всего произошедшего здесь. Но… это пятый ваш эксперимент, или опыт, или как его там. Однако первые четыре раза вы прошли через это одни. Почему?

Я усмехаюсь:

— Потому что общаться интимно, мы предпочитаем одни, а не при свидетелях и советчиках. Первые два раза секс был необходимым атрибутом и катализатором для заклинания. В третий раз, как мы с Алькой выяснили, можно обходиться и без него. Четвертый был контрольным и закрепляющим. Пятым мы доказали вам, что можем это. А в остальных нам без помощи не обойтись. Хотя, может, даже помощь всего мира будет не просто бесполезна, — я две секунды размышляю, — а и смертельно опасна для нас, и ваша в первую очередь.

По интонации следующего вопроса чувствуется, что Виктор слегка обижен такой квалификацией его искреннего желания помочь:

— Почему вы выбрали меня?

Снова усмехаюсь:

— Нужен близкий человек. Ты же близкий? Лере. А Лера моя сестра.

Витень удовлетворенно вздыхает:

— Ясно. Приятно не чувствовать себя неизбежной обузой. Вопрос номер два. Почему не искать отражения Гражуля Колы сразу с беты и альфы? Мерак и Дубхе? Они же позарез нужны тебе с Алесей, именно так вы утверждали, когда проясняли нам ситуацию с экспериментом, а остальные, как бы для галочки. Зачем идти с хвоста?

Я смотрю в сторону палатки, мерцающей сиреневым светлячком: Лера сейчас самая лучшая нянька для Рыжей и мне незачем беспокоиться. Беспокоиться, по крайней мере, сейчас.

— Ты прав, но здесь все наоборот. И хотя конь из прошлого скачет в будущее, и подходят к лошадям, как ты верно и утверждаешь, с головы, а иначе лягнет, но мы можем только догнать его. Нельзя открыть дверь в две стороны. Это не салун на Диком Западе: здесь ручку на двери можно повернуть только оттуда. По крайней мере, это единственный известный нам путь. Мне, Алесе и, в большей степени, Аллахоре.

Витень мнется, трет лоб, потом решается:

— И еще. Шрам у Алеси. Он есть на самом деле?

— А Паляндра тебя забери, — возмущается тихо подошедшая Лера, — наверное, только на него и пялился. Какое тебе дело?

Если Виктор и смущен, то только слегка, значит, спрашивает действительно не из любопытства.

— Я не просто так спрашиваю. Так есть, или он только там?

Витень показывает на торчащий из травы в сторонке древний ритуальный камень, демонстрируя это самое «там» наглядно, и замирает с протянутой рукой. Мы и не заметили, как неслышно выполз сгусток плотной ночной августовской тьмы из-за деревьев на краю лесной поляны, подобрался поближе к тускнеющему костру, ткнулся боязливо в бок подернутым пеплом углям, примостился рядом.

В нескольких шагах от нас из клочьев тьмы выступает высокая фигура в белых одеждах и отвратно знакомый женский голос грубо произносит:

— Мне тоже очень интересно узнать. Только узнать совсем-совсем другое, и прямо сейчас.

Паляндра! Здесь? Не там. И даже не в пограничном слое, а в современной реальности. Это невозможно — не понимая, цепенеет от страха мозг, превращаясь в студень и заставляя тело подняться на дрожащие ноги. Тоненьким голоском взвизгивает Лера.

— Молчать! — злобно приказывает Паляндра и глаза ее, сверкая дикой яростью из-под вуали, пронизывают нас насквозь.

Почти парализованная страхом Лера безуспешно пытается озвучить рвущийся из горла крик. Витень так и стоит с протянутой рукой, будто бы просит подаяние у Паляндры. А мои внутренности снова начинает с наслаждением жевать проснувшаяся жгучая боль.

Паляндра злобно уставилась на Леру, осмотрела внимательно, словно просканировала, улыбаясь, повернулась ко мне:

— Кто же ей сказал, что меня можно походя позвать, и не поплатиться за это? Знаешь, волк, это не твоя сестра, она не велет, что меня безумно радует. Радует ли это тебя?

Хриплым карканьем, а не речью падают рядом в траву мои слова, так как я не в силах даже добросить их до Паляндры:

— Мне все равно, Мать Навье. Это моя сестра.

Богиня почти рассмеялась, и мне кажется, что и не гневалась вовсе.

— Счастливое неведение. Это хорошо, что твоя сестра или не сестра умеет молчать, пусть и из страха. А то разбудит рыжую истеричку с рваной грудью и та начнет резать себе вены. И тогда, к сожалению, мне придется ее убить, а мы с тобой еще не насладились ведьмиными страданиями даже в малой степени. Не так ли, волк?

У меня непроизвольно скрипнули зубы, и моя злость забавляет Паляндру: богиня Смерти ласкает меня своим мягким голосом почти физически:

— Не прячь свою ненависть, покажи ее мне.

Стиснув с хрустом кулаки, вонзив ногти в ладони, пытаюсь успокоиться, чтобы не доставлять ей больше удовольствия.

— Уйди, человек.

Не повернув головы, бросает куда-то в сторону слова Паляндра, но Виктор понимает, что обращаются к нему и, спотыкаясь, как сомнамбула, уходит в темноту к палаткам.

— Что желаешь на этот раз, Мать Смерть? — тоскливо спрашиваю я, обняв Леру.

Паляндра вдруг снова обозлилась:

— Развлечения, волк, всего лишь развлечения. Скучно мне, а тут так удачно подвернулись вы со своими поисками.

— Поэтому ты и пришла сама в чужой мир вместо слуг? — удивленно спрашиваю я, морщась от очередной волны боли.

— Отчасти, — хмыкает богиня Смерти.

Взмах белого рукава и боль отпускает меня, перестала дрожать Лера и судорожно сделала глубокий вдох — ужас схлынул.

Из леса к Паляндре легкими шажками подбегает молоденькая, очень красивая девушка в таком же белом одеянии, как и у повелительницы мертвых, опускается сзади богини на колени, и я вижу, как сквозь ткань выпирают острые ребра и топорщатся позвонки. Нечисть? Погибель в девичьем обличье? Я присматриваюсь. Нет. Похожа на навку. Паляндра садится на подставленную спину, и подол платья скрывает смертельно опасную служанку, как ножны кинжал. «Странно, ведь рыженькая говорила, что навки никому не служат. Или это все-таки мертвая девушка. Нежить?»: — предполагаю я.

Богиня задумчиво смотрит на меня, и ее вновь прозвучавший вопрос полон сомнений:

— Я хочу дать тебе выбор, волк. Или стоит дать его и твоей Рыжей?

— Нас не существует в отдельности, — твердо говорю я.

Из-под вуали оскалился золотистый череп и снова нежная улыбка коралловых губ притягивает мой взгляд:

— Это мне решать, когда кого и с кем разделить.

— Какой выбор, Паляндра? — вмешивается Лера.

— Паляндра? Никто не смеет так ко мне обращаться! Я Мать!

Ненависть взвивается вихрем в спокойном ночном воздухе, мгновенно становится осязаемой и тугой повязкой сжимает мою голову. Лера складывается пополам, падает рядом с костром, и ее тело выгибается дугой от нестерпимой боли. Кажется, что сейчас мышцы медленно дробят ей кости, и тоненькая струйка крови из носа окрашивает обгоревшую траву около костра.

Я могу только шептать:

— Пожалуйста. Пожалуйста, оставь ей жизнь и я приму выбор, какой бы он ни был. Пожалуйста, пощади ее, Мать Навье.

— Мерзкая блудница, — рычит Паляндра, — кто ее тянул за змеиный язык? Ты так быстро сдался, волк — это не доставило мне никакого удовольствия. Хорошо, пусть живет, если тебе это так необходимо.

Лера перестала корчиться в конвульсиях и затихла. Я понуро смотрю на Паляндру, сердце прыгнуло вверх, пропустило пару ударов, болезненно ухнуло вниз и замерло в ожидании ответа.

— Сделал ли я выбор, Мать Неодушевленных?

— Нет у тебя выбора, волк. Твоя безмозглая не сестра сделала его за всех. Сядь и слушай.

Паляндра отбрасывает вуаль с лица, и мертвые глазницы притягивают мой взгляд, замораживают его, не позволяют отвести в сторону. И я не могу разобрать в бликах костра, то ли скалится череп, то ли улыбается красавица.

— И пришли кипчаки послами от татарского хана в Пинск. Надменно предложили князю заплатить огромную дань: мол, все русские княжества в данниках, а ты, князь, еще и княжну свою в придачу отдашь, так как узнал хан, что краше ее нет на землях меж морями Варяжским и Понтом Эвксинским, и возжелал ее. А нет, так стрелы воинов хана превратят день над Пинском в ночь, а копыта коней татарских даже не споткнутся о стены городища малого.

Взбешенный пинский князь приказал вырвать послам бороды, отобрать у кипчаков коней, обрядить в вывернутые тулупы, вручить каждому по сломанной стреле и отправить восвояси.

— Для нас битва, что застолье свадебное. Приходите сватья — нальем кубки пиршественные кровью татарской до краев, угостим лютого ворога от души, — такие слова приказал передать хану князь.

Однако княгиня, которая приходилась сестрой одному из полоцких князей, всерьез опасаясь татар, отправила тайком от гордого мужа гонцов с просьбой о помощи в Полоцк.

Вскоре из стольного града прибыла сотня отборных дружинников в качестве личной охраны княгини. Воины принесли весть, что прославленные в битвах полочане идут к Пинску, а остальным удельным городам выслано требование: присоединиться к полоцкому князю на марше без общего сбора дружин. Разгневался князь на помощь непрошенную, но уступил слезам жены. Охрана осталась в Пинске и жители ближайших хуторов стали стекаться в город под защиту стен и воинов.

Но не дождались в городе, ни завтра, ни послезавтра, ни через еще один день, ни одного из обещанных отрядов, а на утро пятого дня к стенам подступила неисчислимая орда. Казалось, что татары на самом деле могут просто растоптать городище — столь неизмеримо было их количество. Насколько хватал взгляд, до самого леса, тянулись ряды всадников на низкорослых лошадях. Передовые отряды сразу запалили хаты под стенами, и под прикрытием занявшихся пожаров бросились на штурм Пинска.

Солнце поднялось уже высоко над лесом, но город пока отбрасывает татар от стен, еще держится, но вот уже в одном, другом, третьем месте степняки почти прорываются внутрь. Лязг мечей и истошные крики уже с этой стороны стен становятся не редкостью. Ошалело визжат бабы, выливая кипяток со стен на головы осаждающим. Не уступают в визге и татары, взбираясь на гребень стены и полосуя кривыми саблями все, что попадается под руку, пока их не сбрасывают вниз, в ту или другую сторону, где на земле продолжается еще более ожесточенное противостояние озверевших от крови людей.

Князь сменил рваную кольчугу, вытер окровавленный меч и огляделся: еще час, максимум два и стены падут, в городе начнется резня. С приказом бегут гонцы к предводителям отрядов. Дружина князя садится на коней и выстраивается перед горящими воротами. Распахиваются объятые пламенем створки, и в плотную массу осаждающих врывается стальной клин, закованных в броню воинов. Стелятся под копыта коней княжьих воинов тела чужеземцев вместе с невысокими лошадьми, стальным катком утюжит пинская дружина легковооруженных степных всадников, но много, очень много врагов. Нет уже места, ни мечом взмахнуть, ни поднять его. Вот уже пятится дружина назад, жмется к родным стенам, тает быстро. И не хватает воинов держать ряды, распался, разжался стальной кулак на единые пальцы, и сгибают их к земле, режут с хрустом.

И заголосили бабы на стенах, видя, как немногочисленны защитники, нет уже мощи той рати, что вышла за ворота. Только страх в сердцах людских за стенами. Вот тогда-то и вскочила на боевого коня княжна, выхватила у одного из воинов присланной братьями охраны своей символ полоцкий, и взметнулся на шесте высоком знак не пройденного татарами днепровского рубежа, бросилась на помощь защитникам. И грохот копыт, и сомкнулись, набравши конный ход ряды полочан, обгоняя, оберегая княжну, проскочили споро ворота и ударили в бок татарам.

Пали духом иноземцы, увидев знаки полоцкие, наполнились сердца их страхом, мчались прочь. И пили мечи кровь вдоволь, и рубили всадников до самых крупов конских, и гнали от города поганых, как псов шелудивых. Воспряла духом и разрозненная дружина пинская. Но увидели другие татары, увидели дальние у леса, увидели малочисленность воинов новых, бросились в сечу множеством. И свист стрел каленых пронзил воздух, заполнили стрелы небо, целя во всадника со знаком полоцким. Ударили стрелы в шлем, и не удержался он на голове княжны, упал под копыта конские, рассыпались по плечам кудри рыжие, огненные. Обезумели татары, узнав княжну, желанную для хана их, навалились со всех сторон — или в полон взять или умереть. Рвался князь с остатками дружины к княжне, и из-за стен городских бежал весь люд пинский, даже дети, с топорами, косами, вилам, рогатинами — спасти или умереть. И третьего никому не дано.

Вот уж испил тут кровушки всяк, кто горазд. Угощались и других угощали. Резня, а не битва была в тот час великая.

И пришла помощь Пинску, и не пылью взметнулась, а трещинами рвалась, вздрагивая, земля пинская под копытами конной дружины полочан. Успели братья на помощь сестре. Подняли на мечи татарское войско, и покатились кровавые волны из земли белорусской, и угасли, только курганы остались от всплесков их, никто из пришедших за данью и княжной не вернулся рассказать хану о битве…

Паляндра с интересом смотрит на меня:

— Напоминает ли тебе о чем это, волк? Проснулась ли память?

— Да, Мать Страданий, помню, — выдыхаю я тоскливо.

Богиня удовлетворенно кивает. Губы женщины под вуалью не зовут, но требуют. Самоцветами вспыхивают яркие глаза, обещая близкое счастье. Но и череп скалится безгубо, предрекая недосказанное, страшное.

Паляндра снова накидывает вуаль, больше не гипнотизирует золотом голой кости вокруг пустых провалов глаз:

— Однако есть и второй вариант деяний тех времен. Не успела помощь Полоцка. Погибли в той битве все жители Пинска и их воины, погиб князь, а княжну татары привезли к своему повелителю, заклеймили ее страшно за гордость несгибаемую. И отдал хан ее воинам своим на потеху. Какой вариант тебе нравится больше, волк?

Я молчу, и Паляндра тихо смеется:

— Первый, не сомневаюсь, что первый. Он и будет единственным, если вы все, впятером, через неделю, явитесь на это место и войдете в болота Кройдана за отражением шестой звезды Гражуля Колы. Иначе…

Мать Навье яростно сверлит меня глазами:

— Я сделаю реальным второй вариант, в котором не будет Рыжей, твоей не сестры и ее любовника. А твоим наказанием станет вечная память об этом рядом со мной. Вот твой единственный выбор, волк. Запомнишь ли мои слова?

— Кто осмелится перечить тебе, Мать Не Живущих? — едва слышно произношу я, опуская голову.

— Ты становишься сообразительнее, волк, — богиня поднимается, — И, если сейчас решишь отказаться от предначертанного мной в твоей судьбе только что, то я готова с радостью встретить тебя в Кройдане на пороге Звездного Шпиля. Ведь именно там твой дом, волк. Там, а не в этом несчастном мире.

Паляндра воздевает руки в звездное небо, взмахивает рукавами своего просторного одеяния, заворачиваясь в его полы почти неуловимым жестом, и исчезает. С земли поднимается нежить из мира мертвых, подходит ко мне: тоненькая девушка, почти девчонка, поднимает бледное, прекрасное лицо, нежно освещенное луной, смотрит в глаза, прикасается холодными пальчиками к моей руке. «Все-таки она навка, хоть и совершенно холодная»: — удивляюсь я.

— Историю изменить легко, — мелодичный голосок девушки звенит колокольчиками, — слова умирают — символы, наоборот, живут вечно. Если есть сомнения в словах Матери, то посмотри еще раз на грудь своей ведьмы и приходи, волк. Мы ждем тебя.

Навка прикрывает глаза пушистыми ресницами, запнувшись на секунду, и как шепот ночного ветерка воспринимают мои уши несколько последних ее слов:

— Навье и я.

Глава 3

Навка неторопливо тащится через поляну, каким-то паралитическим, волочащимся, стариковским шагом, словно девичья составляющая у нее только спереди. Оглядывается из мрака молодым лицом и, наконец, скрывается за деревьями, а я склоняюсь над Лерой.

— Все, сестренка, все закончилось, — я легонько трясу ее за плечо, — вставай.

Никакого ответа.

— Лера?

Присаживаюсь рядом, приподнимаю осторожно голову сестры, кладу к себе на колени, откидывая прядь волос со лба. Страшная догадка всплывает старым воспоминанием в мозгу. Приподнимаю у нее веко. Неестественно закатившиеся зрачки вызывают у меня смутные воспоминания о зловещих навьих снах-заклятиях. В несколько прыжков преодолеваю расстояние до палатки и почти вырываю с нитками молнию на пологе, распахивая ткань. Трясущимися руками нахожу фонарь, включаю его: нелепая поза Алеси, ее веки мелко вздрагивающие во сне, не оставляют больше сомнений в правильности моего предположения. И мой вопль отчаяния сотрясает тонкие полотняные стенки, когда я выпрыгиваю наружу, зацепившись рядом с палаткой за тело Витеня.

Обезумевшим воем, рвущимся из глотки, я едва не обрываю нить собственного рассудка. Звук, многократно мечется меж могучих стволов, заполняет весь лес, отражается от спускающейся красным шаром луны, затихает за речной поймой. Заполошено отзываются смертельно перепуганные птицы в ветвях, и я швыряю свое тело в просвет между огромными елями следом за звуком и навкой. Острые сучья мгновенно сдергивают с меня обрывки одежды, и восемьдесят килограмм стальных мышц пушечным ядром проламывают подлесок, уткнувшись осатаневшим от ярости мозгом в след навки.

Чуть осязаемым дуновением сырого ветра стелется над травой девичий запах, еще не разогнулись на следах навки ночные травы. Вдох и выдох сливаются в одну, обжигающую легкие, ненависть. Каждый прыжок многократно умножает злобу, вздыбливая жесткую шерсть на загривке. Вдох и выдох: длинный прыжок через поваленное дерево, раздавленная мышь, не успевшая ускользнуть в нору, и пульсирующая в мозгу уверенность, что навка не могла быстро уйти очень далеко.

Глаза увидели ее раньше обоняния. В стороне от запаха. Но близко, нереально близко белая хламида. Не та. Другая. Плевать. Сначала умрет эта. Потом та. И еще одна. И еще…

Бешеный зверь всегда бежит прямо, но я не бешеный и не просто взбешен. Запах и его направление откладывается в памяти, а зрение намертво фиксирует девушку. Тело инстинктивно изгибается в прыжке, вспахивая влажную лесную подстилку, скользит боком по росной траве и резко меняет направление, начиная обратный отсчет последних секунд существования навки.

Три.

Навка умрет при звуке ноль.

А она торопливо идет навстречу вечности, плавно двигается, синхронно моим гигантским прыжкам.

Два.

«Я растерзаю ее над землей в клочья, подбросив в воздух одним ударом»: — мозг на лету выбирает конечность, которую я вырву первой.

Странно, но она, похоже, и не собирается защитить себя. Показывает мне руку.

Один.

И в этот момент палач, занесший топор в моем разуме, роняет его себе на ногу, выключая счетчик.

Глаза втыкаются в несколько рубиновых капелек, сверкающих в лунном свете на протянутой ко мне ладони. Затем девушка в белой тунике начинает сжимать кулак. И я, в последний момент, отклонившись головой в сторону, пролетая оскаленной пастью в считанных миллиметрах от ее лица, вижу, как пальцы успели прикрыть рубиновый отблеск, и мое плечо сшибает девушку на землю.

Останавливаюсь, выворачивая назад шею, не теряя навку из виду ни на мгновение, в десятке метров дальше. Медленно возвращаюсь в себя и осторожно, как к ядовитой змее, подхожу к ней, размазывая по голому телу раздавленные в слизь листья и налипшую лесную труху, пытаясь отряхнуться руками. Навка поднимается. Ничего страшного с ней и не могло случиться. Я только зацепил ее. Вот, даже тунику не порвал.

Девушка поворачивается ко мне. «Ты успел увидеть»: — показывает жест спокойствия.

Между нами только узкая полоска лунного мерцания. Навка удивительно высокая, до подбородка мне, наверное. Ночной свет вплетается ей в волосы, цепляется за ресницы, отражается в зрачках, струится по гладкой коже лица, серебрит блеском приоткрытые губы, вспыхивает влажными искорками на эмали зубов. Я перевожу взгляд ниже. Идеальное тело можно угадать и под этими странными одеждами. Черт. Природа обработала навку, как в фотошопе, по высшему разряду, глаз не отвести.

Злобная брань хрипло клокочет у меня в горле:

— Не вздумай их бросить, нежить, и тогда я оставлю твои кости при тебе. Обещаю.

Улыбка трогает ее губы, с которых нежным мурлыканьем слетают нотки музыкальных слогов, а не обычная речь:

— Зачем? Это же для тебя.

Я не могу понять, каким образом семена-звездочки перелет-травы не умирают в руках нежити. Однако сейчас это не столь важно. Она ждала меня. С семенами. Почему? И она очень похожа на настоящего навья, а не на призрака с другого берега Сафати.

— Я хотела тебя увидеть, волк, — откликается ее голосок моим мыслям, — Ты быстр. Я едва успела для договора.

Ее речь спокойна и не окрашена оттенками страха. Нет, не так. Понятия страх и навка несовместимы. В ее голосе нет озабоченности последствиями встречи. Так правильнее. Нежная шея соблазнительно близко, и сама просится в руки, но стоит мне схватить ее и попытаться сломать, как ладонь у этого порождения Навье гарантированно разожмется, хотя бы для самообороны и семена коснутся травы. А если положить руку на сердце, то не так уж и просто убить навку даже мне. Волку да, а человеку вряд ли возможно. Да и черт с ней, теперь мне позарез нужны семена, хотя еще минуту назад я о них и не вспомнил бы.

Не раздумывая долго, произношу обычно положенную в данном случае фразу:

— Что потребует взамен Навье?

— Поцелуй меня, волк.

— Я не слышал о таких нравах у нежити и озадачен.

Я снова оскорбляю ее, поперхнувшись условием, и я, действительно, более чем озадачен.

— Один поцелуй, волк.

— Нежить-шлюха? — я пожимаю плечами, — Доводилось ли кому встречать таких?

Она не обращает внимания на оскорбление:

— Один твой поцелуй.

— Ты постоянно повторяешься, нежить. Поразительно. Но у меня нет времени выслушивать твои домогательства, — рявкаю я прямо в лицо навке

Навка повторяет предложение твердым голосом, но колокольчики в ее голосе не носят признаков нетерпения:

— Один поцелуй. Никаких других условий договора я не приму.

Зато у меня нет терпения, а уж времени тем более. Я внимательно смотрю на навку. Прекрасное лицо, даже в своей серьезной настойчивости. Волосы девушки шевелятся от моего близкого дыхания, она разжимает кулачок, и четыре семени перелет-травы яркими светлячками снуют у нее на ладони.

— Так ли ценен твой товар, нежить?

Вопрос формальный: кому, как не этой дряни, знать для чего он мне, но поцелуй — это нечто неслыханное в качестве лота договора.

— Четыре к одному, волк. Не стоит даже сомневаться, очень выгодный договор. Тебе может и за всю жизнь не удастся найти столько. Тем более за несколько часов. А этих хватит, чтобы спасти всех.

— Откуда знаешь?

— Знаю. Прими договор, волк.

— Разве живые целуют чужих мертвых? — я цепляюсь за последнюю возможность.

— Чужие или мертвые. Это сейчас ни к чему. Важны живые, которые скоро станут мертвыми. Так ты принимаешь условия, волк?

Вот сейчас я точно уловил нотку напряжение в голосе навки. Что же ей так неймется? Что произойдет, если я соглашусь? Даже мысль обнять ее вызывает оторопь, а уж ощутить вкус ее плоти губами. Все знают, что служанки Паляндры прячут под своими хламидами. Хорошего там уж точно ничего. И кто целовал их? Если бы это была девушка. Однако нет. Так почему же тогда не умерли семена, как только их коснулась не живущая? Здесь в моих знаниях и воспоминаниях сплошной длинный пробел. Но ведь и выбора нет. Или я поцелую это чудовище в невероятно красивой обертке, или мои близкие никогда не выживут. Может, стоит попросить, чтобы она меня пристукнула? А когда натешится, то приведет в чувство? Может, Аллахора потом, если последствия станут печальными, найдет выход? Семена. Они же продолжают жить. Несколько часов у меня в запасе все-таки будет.

Тонкая грань лунного света. Хрупкая иллюзия, отделяющая жестокую навку от не менее жестокого волка. Передо мной выбор из двух проигрышных карт — остаться собой и навсегда потерять близких; или поцеловать навку — и возможно навсегда потерять себя. Отличный выбор, карты даже не стоит тасовать: ни при каком раскладе ни по одной ставке я не выигрываю. Не скажу же я ей о своих сомнениях и рассуждениях. Она очень хочет заключить договор, и я уверен, что навка не проломит мне череп, добираясь до мозга, и не воткнет пальцы кинжалами под ребра. Если бы времени чуть больше. Если бы не рассвет.

Я касаюсь лба левой рукой в ритуальном жесте:

— Да будет так.

Ответный жест и навка переступает зыбкую лунную черту межу нами.

— Да будет так.

Что же ей так невыносимо хочется от меня получить? Откуда у нее семена перелет-травы? Невозможно подгадать место, время и заклинание, когда неизвестных в уравнении десятки. Откуда же она знала? Вот ведь, сучье племя.

Катастрофично не хватает данных. Мозг лихорадочно роется в воспоминаниях. Некстати всплывает в памяти шутливая задачка: из пункта «А» в пункт «Б», навстречу друг другу, по одноколейному пути вышли два поезда. И не столкнулись. Каждый поехал в свою сторону. Почему? Потому что не судьба! Так. Меняем условия. Машинистами навка и я. И поезда столкнулись. Потому что судьба? Или «потому что» — это ответ?

Навка уже вплотную ко мне. Я вздрагиваю. Сглатываю комок в горле. Обнимает за спину: никакого ощущения холода пальцев ее не сжатой ладони, не то, что у той, другой. Прижимается легонько. Хорошо хоть в пределах разумного, не вызывает телом отвращение и тошноту. «Но тунику измажет», злорадно думаю я. Навка запрокидывает голову, веки с длинными ресницами мягко прикрывают глаза, вздрагивают часто.

— Выполняй договор, волк.

Нежить ждет. Чуть припухлые приоткрытые губы с такого расстояния свели бы с ума любого мужчину, изумительно правильные черты лица с тонкими, скульптурной резки, ноздрями, точеная шея, да и запах у нее отнюдь не могильный. «Вцепиться бы ей в горло сейчас»: — проскакивает шальная мысль, но наклоняюсь. Несколько миллиметров до судьбы. Столкнутся или разминутся? Что произойдет? И произойдет ли прямо сейчас? И я прикасаюсь к губам навки.

Только неимоверно краткое мгновение я чувствую прохладную свежесть вечернего заката на ее губах, а затем не я — она целует меня.

Мириады желаний, жадных, зовущих, обжигающих, пронизывают меня насквозь. Разве нежить может быть такой? Я ощущаю ее всем существом: уткнувшуюся мне в подвздошье грудью, прильнувшую трепетным жаром губ, прижимающуюся бедрами до сладкой боли внизу живота.

Захлебываясь чувствами, беззвучно спрашиваю одним разумом:

— Кто же ты, нежить?

И ее сущность распахивается мне навстречу:

— Навка…

Волна нежности захлестывает меня с головой, вызывая такие же ответные чувства, и впервые за время отсутствия в Кройдане я слышу, как Сорка внутри меня радостно приветствует Братца — мужского симбионта настоящего навья женского пола — встряхивая мою память. Сорка! Неужели только присутствие рядом не живущей пробудило ее? Сколько раз Алеся вкладывала в наволочку моей подушки веточки березы, но симбионт наотрез отказывалась обозначить свое присутствие, а сейчас заполняет мое тело, толкая навстречу девушке.

…Жестокий мир Кройдана обязан вручить волку при рождении три подарка: имя, душу и сущность. И Макошь внимательно всматривается в новорожденного волчонка, прежде чем вытянуть из пряжи нити судьбы.

— Какое имя подарили ему? ­

— Эллекс, — в три голоса отвечают сестры Суденицы, и одна из них держит в руках волка, вторая — душу, третья — Сорку.

— Эллекс, — повторяет Род — и вспыхивает в ночном небе новая звезда.

— Эллекс, — богиня Жива принимает на руки новорожденного.

— Эллекс, — долго катает имя на языке Сварг, забирает у подручных богини судьбы душу, призрачную девочку симбионта Сорку — хранителя волка, и вдыхает их в маленькое тельце.

— Эллекс, — Макошь выдергивает из пряжи три нити, привязывает к звезде, зажженной Родом, и вкладывает их кончики в гибкие пальцы Судениц.

— Пусть вечно поворачивается Дышло Гражуля Колы, Эллекс, — ритуально склоняются в поклоне сестры, прикрывают веками незрячие глазницы, наматывают нити на пальцы, и начинают завязывать узелки на судьбе новорожденного волка, переплетая вместе три нити — Жизнь, Силу и Ненависть ко всему отличному от Навье…

«Эллекс?»: — я не понимаю странного обращения симбионта, и оглушительная тишина заставляет меня открыть глаза. Навка отступила на несколько шагов. Я больше не чувствую к ней ненависти. И отлично понимаю почему. Долго пытаюсь осознать, откуда мы здесь. Цепляюсь взглядом за серость бледнеющей полоски занимающегося рассвета. Вспомнил.

— Семена.

Протягиваю руку, и неимоверная тоска кованым обручем стягивает сердце. Навка какая-то потухшая. Грязная туника, взъерошенные волосы, все такое же прекрасное лицо, но сама совершенно изменившаяся. Она словно во сне. И я впадаю в ступор — руки навки бессильно висят вдоль тела и обе ладони раскрыты. Семена умерли.

Зачем она так поступила? Нарушение договора карается смертью. Мне даже не придется приложить руки. Ее казнят свои же, стоит только кому-то в Навье узнать. Договор и его условия — единственное, что чтут по обоим берегам Сафати. Он вечен. Почему она выбрала смерть? Чтобы только лишить меня любимых? Да никто из нежити за любые, окружаемые восхищением и почитаемые во всем Навье злодеяния для чужих, даже и не помыслит умереть последней смертью.

Что же делать? Семена перелет-травы умирают, едва коснувшись земли. Умирают, чтобы дать жизнь новым росткам во влажной почве лесов на краю болотистых низин; росткам, ничем не отличимым от стеблей обычной травы. Только через несколько лет, в лунную августовскую ночь, вылетают светлячками-звездочками корни перелет-травы и порхают по лесу до рассвета, чтобы снова умереть и снова жить. Невесомые рубиновые капельки ростков жизни могли бы изгнать подступающую смерть от навьего сна. Теперь все закончится.

В моем голосе нет злости, только грусть:

— Зачем ты нарушила договор?

— Послушай, — шепчет навка.

— Алекс!

Едва-едва, на грани слышимости доносится крик — меня ищут. И навка поворачивается и идет в противоположную зову сторону.

— Заклятие снято, но мы скоро встретимся, волк.

Смотрю ей вслед. Прямая спина, под испачканной одеждой мягко обрисовываются контуры двигающихся в такт походке бедер, короткие сапожки открывают правильной формы икры. Ничем не отличимая от других девушек фигура. Да и не может она быть другой. Она почти такая же, как и Алеся. Кто придумал, что они не живущие? Сейчас я понимаю: нежить — смертельное оскорбление. Они — живущие не так. И Сорка ласково касается меня внутри, подтверждая верность вывода.

— Алекс!

Крик стал отчетливее, пробивает дорогу среди лесных зарослей, торопится ко мне. Я бросаюсь за навкой и отшатываюсь назад. Из травы стремительно вылетает треугольная гадючья голова, едва не достав меня в смертельном броске, замирает с шипением, раскачивается над листьями змеиного горца на тугом кольце гибкого тела, показывает раздвоенный язык, дразнится. Я чертыхаюсь, обходя ядовитую гадину, и еле успеваю отдернуть ногу от второй змеи, жадно бросившейся к ней. Отступаю на шаг назад. Растительность впереди оживает десятками языкастых треугольных головок на узких шеях, щедро покрывается ими, как уродливыми, черными цветками, шипящими на меня. Влево, вправо, насколько хватает зрения, чтобы охватить взглядом поляну, я вижу, как в траве мелькает сетчатый узор множества спин, словно кто-то разрезал потрескавшийся резиновый шланг на сотни кусочков и разбросал его вокруг.

— Навка! — рявкаю я.

Она оборачивается, смотрит на меня, такая же неподвижная, как и желтые змеиные глаза, уставившиеся на меня. Разводит руки, показывая мне ширину ядовитого щита, качает головой, отворачиваясь.

— Ужалки, волк, — доносится до меня ее тихий голосок, — тебе не пройти.

«Подожди, я обойду их!»: — едва не заорал я, но удержал крик, сообразив, что ужалки совсем не гадюки, а дочери Ужиного Короля, решившие здесь провести день после ночных развлечений или, наоборот, развлечения впереди, и гадюки охраняют лесных красавиц, охватив эту часть леса широким кольцом. И я отступаю, так как мужчину такие змеи никогда не пропустят.

— Я здесь, Витень!

Ору во всю силу легких через плечо, и провожаю навку взглядом, пока она не скрывается за деревьями с той стороны поляны. Теперь к реке и смыть засыхающую грязь. Над головой в ветвях что-то шевельнулось. Угольно-черный ворон косится на меня сквозь листву. Ворон едва не падает вниз от моего вопля, хлопает крыльями, чтобы удержаться.

— Витень! Принеси что одеть!

Вот и река. Продираюсь через стену рогоза на мелководье. В несколько прыжков, поднимая тучу брызг, сверкающих в первых лучах солнца, достигаю глубокого места и ныряю в темную воду. «Наверное, пока будем жить»: — думаю я, возвращаясь на отмель. С удовольствием смываю с живота и груди грязь, вырываю со дна охапку лопушистых водорослей — сойдет вместо мочалки, хватаю за скользкие концы корней левой рукой, перебрасываю за спиной в правую руку и матерюсь от неожиданной боли. Где-то ободрался о сучья и не заметил. Становлюсь против солнца, заворачиваю голову, сквозь рябь на воде пытаюсь рассмотреть ссадины. И в бликах солнечных лучей, в отражении, вижу четыре вспухших полосы наискось по боку от самой поясницы. Словно кто-то оцарапал когтями. Когтями? Сердце подпрыгнуло и ухнуло вниз, обменявшись местами с желудком. Боясь поверить глазам, поворачиваю шею на другую сторону. Симметрия почти полная. У меня от ужаса встают дыбом волоски по всему телу. Вспоминаю потухшие глаза навки. Неужели я ее изнасиловал?

Глава 4

Я ее или она меня? Второе более реально, так как я ничего не помню о физической близости с навкой. Иллюзия? А царапины-то настоящие, и в этом никакого сомнения: саднит так, словно ее ногти все еще продолжают сдирать с меня полоски кожи. Ногти? Неужели все это было? И мой желудок, последним штрихом, завершающим картину маслом, с удовольствием выворачивается наизнанку прямо мне под ноги. Сорка внутри, с отвращением, отворачивается и пропадает без следа.

Меня еще терзают спазмы, когда на берегу в зарослях кустарника сочно захрустели ломаемые стебли борщевика. По направлению оседающих макушек-зонтиков я вижу, откуда идет Витень.

— Алекс!

Я спешно забираюсь на глубокое место. Никто не должен видеть мои царапины позора. Пока не должен, до разговора с Алесей.

— Вить, я скоро. Давайте, собирайтесь там.

— Лады. Одежда здесь. Алеся еще спит, но ты все-таки приходи быстрее. Лера места себе не находит.

Голос доносится уже из ивняка, и хруст кустарника изменяет направление.

— Не переживайте, — кричу я уже с другого берега, — десять минут.

— Скажем так, пятнадцать, — насмешливый тихий голос рядом.

Вздрагиваю и оборачиваюсь. Паляндра. Сидит, то ли в воздухе, то ли опять на навке. Наклонила голову в одну сторону, затем в другую, рассматривает меня. Такое впечатление, что ей по-настоящему интересно мое мнение.

— Еще та ночка, да?

— Чем обязан такому вниманию, Мать Злорадства?

Склоняю голову в легком поклоне, достаточном для того, чтобы Паляндра не расценила его, как пренебрежение к собственной персоне и не разозлилась. Я уже перестал поражаться ее постоянному появлению. Может, в этом лесу у нее что-то вроде дачи?

— В нашем спектакле появился новый незапланированный персонаж, волк. Я не одобряю поступка молодой леди, хотя происходящее касается ее даже в большей степени, чем меня. Но понимаю ее. Она сделала выбор.

— Значит, никакой иллюзии, — шепчу я потрясенно, — шерстяная леди с собачьей грудью на самом деле нашла себе объект для ночных утех.

Несколько секунд Паляндра с изумлением смотрит на меня. Вот уж не думал, что эту главную нежить можно чем-то удивить. Затем ее лицо бороздят страшные морщины.

— Так ли ты непроходимо туп, волк? — рычит Паляндра.

Она встает, распрямляется, мгновенно вырастая вдвое, нависает надо мной. Никакой навки в качестве табурета она не использовала. Жаль. Если бы мог, я бы обмочился, чтобы доставить ей удовольствие взамен возможности удавить ближайшую нежить. Паляндра следит за направлением моего взгляда, затем рассматривает меня пристально, и откладывает немедленную месть. Гнев Паляндры неожиданно сменяется усмешкой.

— Так вот что тебя смущает. В таком случае, это тебе нужна эпиляция… э-э-э, мозга, а не ей тела. А мне не нужен фарс вместо премьеры. Мне нравится путь, по которому пошло развитие сценария. Неожиданные повороты сюжета, новые персонажи. Квест да и только. За столько веков скуки научишься ценить любые маленькие радости в жизни. А в развлечениях боги не знают усталости. Не так ли, волк?

— Как скажешь, Мать Небытия. Больше участников — больше веселья.

Я соглашаюсь, не особо вникая в смысл ее слов. Не особо? Это я себе льстил. Я абсолютно не понимаю, о чем она. Хочу, безумно хочу понять, но пока не удается.

— Как она, волк? — Паляндра снова усмехается. — Достаточно ли ты получил ласк сегодня ночью?

От унижения у меня заходится сердце, но я молчу, стиснув зубы.

— Ты назвал меня покровительницей злорадства, — продолжает она веселиться, — Я была довольна обращением, и в качестве соответствия ему скажу, что заклятие навьим сном наложила я, но не навечно, а только до рассвета. С первыми лучами солнца все просто бы проснулись, а не превратились в нежить. Так что, волк, термин «осел» относится к тебе в полной мере.

Паляндра тает в воздухе, всхлипывая от смеха. «Вот ведь соплеменники и покровители, что же вам всем от меня надо?»: — думаю я, не рискуя обозвать Паляндру вслух. Я настолько опустошен, что приди сейчас навка за продолжением, то не стал бы и сопротивляться неизбежному издевательству. Я наивно надеялся, что соитие было только мозгом. Ан нет, не тут-то было. В моих мыслях сейчас нет логики, сплошное броуновское движение вдоль и поперек извилин, никакой систематизации. Что-то знакомо крутится в мозгу: что-то приобретенное от навки, и проснувшаяся на миг Сорка, и удовлетворение Паляндры. Я чувствую, что приобретение есть, уверен в нем, но классифицировать и разложить по полочкам еще не получается.

— Волк.

Тихий-тихий шепот, словно лес выдохнул. Всматриваюсь в подлесок. Никого. Послышалось. Отворачиваюсь к реке. Делаю первый шаг в воду.

— Волк.

Доносится чуть громче вместе с всплеском воды под ступней, и я поворачиваюсь обратно, спрашиваю громко, замерев в ожидании:

— Да кто там, в конце концов?

Шорох в плотном кустарнике. Едва различимые в переплетения ветвей и листьев фигурки девичьих пропорций. Напрягаю зрение. Обнаженные. Не навки. Ну, если кто-то другой тоже желает получить свою долю удовольствий, то обернется это для них отнюдь не добром. Уж приласкаю, так приласкаю. С кровью.

— Волк, мы Гаевки, — приходит ответ на пределе слышимости.

— Гаевочки, — повторяю я для себя, — у вас что, обет молчания? С чего это внучки деда Гаюна крадучись шепчутся в лесу? Где задорный смех и громогласное веселье толпы?

— Тише, волк. Даже в дремучем лесу полно чужих ушей, а здесь и подавно.

Испуганный сдвоенный девичий голосок, и одна из Гаевок прижимает пальчик к губам

— К сожалению, у меня нет гостинца для вас, — растерянно развожу руками, — идемте со мной, познакомлю с сестренкой и не только. Угощение будет обязательно.

— Спасибо, в другой раз, — доносится шепот другой, — мы решили тебе помочь, мы все видели и знаем.

— Знаете, что задумала Паляндра?

Я едва успеваю укротить голосовые связки, но громкость вопроса все равно заставляет Гаевок поморщиться.

— Пожалуйста, тише.

Девичьи фигурки осторожно подходят к краю поляны, останавливаются сразу за первым рядом молодых осинок. Словно от удивления глаза лесных девушек становятся круглыми, а затем они обе прыскают от смеха, судорожно кусая кулачки.

— Не Мать, волк. Навка. Мы видели тебя с ней ночью. Такого же голого и ошалевшего, как и сейчас, только тогда ты был занят другим.

— Я слышу об этом не первый раз, — я зол от беспомощности забыть о прошедшей ночи, — не стоит так часто напоминать мне о печальном опыте с нежитью. Да и сами вы не особо одеты. Разве что вашим платьем станет воздух. И не стоит меня провоцировать на плохие поступки. А сейчас это очень легко сделать.

Девчушки перестают смеяться и заговорщиками таращатся на меня:

— С навкой, волк. С навкой. Мы и не думали оскорбить, предположив, что у тебя было любовное свидание с нежитью. Знаем, где она сейчас. Можем показать.

В ответ демонстрирую жестом, что я думаю по поводу их предложения, чувствуя, как внутри поднимается волна злобы:

— Не хочу даже слышать об этой…

— Нет?

Гаевочки ошарашены, и одна из них добавляет:

— И ты так вульгарен в своем поведении, волк.

— Да уж стараюсь не отстать от вашего наряда, — гаркаю я, — вам-то, что от этого?

Лесные девушки возмущены и взволнованы настолько, что делают несколько шагов ко мне, но сразу, опомнившись, возвращаются под прикрытие тени листвы. «Да что так изменилось в мире этой ночью, если даже Гаевочки знают больше меня?»: — лихорадочно пытаюсь сообразить я.

— Ты забыл. Навье, волк. Ты туда когда-нибудь вернешься, — осторожно начинает одна из внучек Гаюна.

— А нас там ненавидят за то, что мы не желаем вредить людям, — добавляет вторая.

— Но я тут причем? — мысли не складываются в понимание.

— Мы могли бы там находиться, как твои друзья. И тогда никто не посмеет причинить нам зло, — следует быстрый ответ.

— Друзья? Мы и так друзья, верно?

— Да, но здесь, в лесу. Если бы ты согласился, чтобы мы отвели тебя к той, которую ты любил ночью, то мы, возможно, стали бы привилегированными гостями Навье, не говоря уже о Невре. И нам так одиноко, волк.

— Любил??? Да меня просто использовали!!!

Наконец-то, злоба выбралась наружу рыком.

— Алекс!

Сквозь отголоски своего вопля я различаю зов Леры. Черт, я совсем забыл о десяти минутах. Скорее. Если я не успею найти одежду, то мое моральное падение будет катастрофически быстрым и низким. Бросаюсь в воду. Широкими гребками преодолеваю глубокое место. Пару секунд и мелководье у того берега.

— Ты забыл, волк,…

Крик Гаевок мольбой вонзается мне в спину, но я уже с оглушительными шлепками босых ног, в фонтанах брызг, проскакиваю отмель и вламываюсь в стену рогоза, плотно забитого понизу осокой и аиром. Шорох стеблей окончательно заглушает отчаянные стенания лесных красавиц.

— …Не понимаешь… Она… сделала… выбор…

Спортивный костюм нашелся сразу, благодаря яркой расцветке ткани. С трудом втискиваюсь мокрым телом в куртку. Едва не ломаю замок и ногти, чтобы хоть немного застегнуться. Прыгая поочередно на изрезанных острыми листьями ногах, благополучно падаю в траву, путаясь в штанинах, и еле успеваю дотянуть до пояса трико, как появляется Лера.

— Да ты что такое делаешь с нами? — с полслова заводится сестра, — У меня инфаркт мог случиться.

— Лера, ну, все, — отмахиваюсь я, — идем, уже идем.

Все несколько минут короткого пути до нашего бивака Лера не перестает зудеть о моем возмутительном по времени отсутствии, награждает меня всякими нелицеприятными эпитетами. «Назови меня неразборчивым кобелем»: — так и подмывает рассказать ей о ночном приключении. Вот тогда-то у нее на самом деле будет какой-либо приступ.

Но у любой дороги есть конец, и мы добираемся до палаток. Витень исправил стойку, которую я выломал ночью. Втискиваюсь в синтетический домик. Сонная Алеся мягко прижимается ко мне губами, мол, проснулась, сейчас встану. Вот и ладушки. Выползаю наружу.

— Это что?

Лера сует мне под нос ворох обрывков ветровки, а Витень показывает из-за ее спины клочья джинсов.

— Значит так, коротко, — я вздыхаю, — Паляндра наложила на вас заклятие навьим сном. Я думал, что это нежить постаралась, и устроил на нее охоту. Как вы понимаете, в этом теле я бы не смог ей ничего сделать. Вот вам и рванье от недостатка времени. А заклятие оказалось липовым, без лицензии, срок действия только до утра. Так что мир я спасал зря. Все? Теперь отстаньте и дайте спокойно подремать.

Я заваливаюсь на шерстяное одеяло возле едва дымящего костра и зову сон. Навки водят в моем мозгу хороводы, ухмыляются Паляндры, гоняется с розгами по кустам дед Гаюн за лесными девушками, жаждущими любви, и я смеживаю веки, проваливаясь в прошлое.

Отражение четвертое. Мегрец.

Я надеваю чехол на саперную лопатку и пристегиваю ее к рюкзаку. Камень снова вернулся в навью могилу. Болото удовлетворенно постанывает и всхлипывает рядом. Тщательно затягиваю шнуровку, балансируя рюкзак, и вскидываю себе на плечи. Помогаю Рыжей правильно подтянуть по размеру лямки ее рюкзака. Ноша не легкая, а идти нам далеко. Я огорченно смотрю на хрупкую фигурку девушки. «Ничего, я выдержу»: — говорит мне ее ответный взгляд.

Аллахора тянется губами для дежурного поцелуя. И едва я касаюсь ее, как болота снова всхлипнули и изрыгнули очередной вопль, полный ненависти и злобы. Утренний туман в лесу скрадывает направление и совсем непонятно откуда доносится звук. А затем, звонким горохом по железу, простучали по каменистому берегу недалекой Волмы подковы. Затем еще и еще. Заорали на все голоса лесные птицы. Я вздрогнул, сжав плечо Рыжей, и она вскрикивает от боли.

Здесь, фактически за демаркационной линией, у пограничного слоя Кройдана, встретить людей — гарантированное несчастье. Потому что люди здесь не могут быть по определению. Или могут быть? Только не люди — навьи.

— Милая, — шепчу я на ухо Аллахоре, — слушай внимательно. Слушай своими прелестными ушками так, как никогда еще не слушала. Задействуй все свое ай-кью так, как никогда еще не задействовала. Слышишь? Видишь?

Тело Рыжей бьет крупная дрожь. Глаза затуманились, закатились под веки зрачки — она пытается увидеть тусклое утро километрах в полутора отсюда. Дикая какофония голосов вокруг сменилась отдельными пересвистами пичуг. Один раз захрюкали где-то секачи или кто-то другой, донесся тяжкий плеск, словно в болото ударило гигантское копыто, и снова тишина. Но тишина уже не была одинокой и нейтральной. Тишина стала враждебной — кто-то составил нам компанию, разбудив Пограничье раньше положенного времени.

— Тринадцать, — открывает глаза Аллахора, — Я слышу лошадей, неясный говор. Тринадцать. И еще другие, много, но дальше. Навьи.

— Тише.

Я прижимаю палец к ее губам и концентрируюсь в указанном девушкой направлении. «Волки, волки, братья мои. Поднимайтесь, расходитесь, по три, по два, по одному, по древним лесам, по темным ярам, по топким болотам рыская…»: — слова ритуального слияния всплывают в подсознании.

Я лежу в густом кустарнике с подветренной стороны реки. Мокрая подстилка из прелых листьев пачкает подшерсток на животе и не доставляет удовольствия. Беззвучно скалю клыки от отвращения. Топорщится шерсть на загривке. В сотне метров от меня беспокойно переступают копытами лошади, и я пытаюсь рассмотреть всадников со спины чужими глазами: лохмато размытые, сегментированные, нелепые очертания смутных теней. Сестры Трасца. Я встречал их и раньше. Материализовавшийся апофеоз злобы Паляндры в двенадцати ипостасях. Несмотря на иллюзорность и туманность обликов, я различаю их и по возрасту и по именам. Костевая, Огневая, Ледяная, Пудовая… и еще одна. Тринадцатая. Эта видна отчетливо. Оборачивается. Навка. Бледное сказочное лицо в рассветных сумерках. Впивается глазами в кустарник, словно ищет что-то. Вжимаюсь в землю как можно ниже. Не помогает. Заметила. Вскрик, взмах руки и Трасца разворачивают лошадей в мою сторону…

Ужас захлестывает меня с головой. Какая бы у них не была цель здесь — это уже совсем не важно. Они бросят все, лягут костьми, но возможность схватить меня слишком лакомый кусок, чтобы собака потеряла след.

— Пора бежать, милая.

Я хватаю Рыжую за руку, и мы вламываемся в болото. Бежать? Здесь сумасшествие просто идти, а бежать — самоубийство. Пограничный слой Кройдана. Мы бредем в туманной мгле уже третий час по вязко чавкающей почве, временами проваливаясь едва не по пояс. Даже нет возможности стать на корень дерева под черной водой, словно нет их — гладкие стволы уходят прямо в трясину. Периферийное зрение постоянно улавливает что-то живое, появляющееся и исчезающее снова. Окраина Кройдана следит за нами. Под ногами все колышется, вибрирует и чмокает дурно пахнущими пузырями. Я стараюсь выбирать более надежные для опоры участки с жесткими клочками травы, чтобы Аллахоре было немного легче. Иногда, оборачиваясь, я вижу ее закушенные до крови от бессильной злости на свою физическую силу губы, и постоянно слышу за спиной хриплое дыхание девушки. Аллахора быстро теряет силы, но знаю, что она, скорее, умрет, чем сдастся и ляжет прямо в жидкую грязь, покорно дожидаясь навьев.

Я уже видел неоднократно убежища цмоков-удильщиков. Выросшие до гигантских размеров тритоны Кройдана. Именно из-за этих тварей мы вынуждены петлять по болоту, теряя время. Далеко позади, прямо за нами, изредка доносятся глухие всплески, когда лошадиный круп вырывается из трясины. Однако им тоже приходится идти не так быстро, чтобы лошадь случайно не оказалась в пасти удильщика, которая в глазах животного выглядит один в один окошком чистой воды в болоте. Преследователи не утруждают себя выбором безопасного пути через болото — он им ни к чему, это их территория, но лошади не могут лететь над трясиной и почти уравнивают скорость передвижения. Вот, когда они выйдут следом за нами из болота, то жить нам останется не более пяти минут.

Погоня приближается. Медленно, но неотвратимо.

Хлюпающие шаги за спиной вдруг стихли. Всхлип? Я останавливаюсь, поворачиваюсь назад и едва успеваю, разбрызгивая грязь, прыгнуть через метр болота, поскользнуться, устоять на ногах и подхватить оседающее тело девушки. Залитое слезами лицо Аллахоры, с тонкой полоской крови на подбородке из прокушенной губы, белее мела. Рыжая не сдалась — отказал организм, ослабленный после превращений. Я с тоской смотрю на ее синюшные безжизненные веки и снимаю рюкзак. Теперь и мне придется идти напролом. Перебрасываю ее ношу через руку, и следом аккуратно забрасываю себе на плечи Рыжую, чтобы пряжки рюкзака не впивались ей в тело, и продолжаю путь, оседая еще глубже в грязь. Одна надежда, что ни одна из куп жухлой травы, на принадлежность которых мне некогда обращать внимание, не окажется шерстью какого-либо болотного монстра.

Наконец-то, вижу травянистый берег болота. Ускоряю шаг. Ускоряю? Это мне только кажется. Ноги все тяжелее вытаскивать из грязи. Шаг, еще шаг, еще несколько дециметров к цели. Аллахора становится неподъемным грузом, стонет, начинает приходить в себя. Некогда вытереть пот, разъедающий глаза. Еще метров двадцать-пятнадцать. Последний раз проваливаюсь возле самого берега, едва не окунаю Рыжую с головой в черную маслянистую жижу и, скользя на подъеме, выползаю на твердую почву.

Опускаю Аллахору на траву и сажусь рядом, вслушиваясь в ее прерывистое дыхание. Рыженькая с трудом переворачивается на бок, обдумывает, как лучше встать и, отказавшись от бесполезной попытки, всхлипывает, тяжело и часто втягивая воздух.

— Алекс, уходи один, — тихо шепчет Аллахора. — Я не смогу встать.

— Глупости, милая. Сейчас отдохнем, встанем и спокойно пойдем вместе, — успокаиваю я ее, вслушиваясь в ворочающееся туманное болото.

К сожалению, мы в цейтноте и у девушки нет времени отдохнуть. Рыжая плачет. Я достаю из нагрудного кармана натовскую аптечку, приобретенную по случаю на рынке, снимаю водонепроницаемый чехол и внимательно рассматриваю надписи на шприцах. Да уж, дозы у них для взрослого здоровенного мужика, а не для молодой измученной девушки. Отбираю два, с сомнением добавляю еще один, прикидывая степень нервного истощения Аллахоры. Не зря Лера пыталась меня чему-то в медицине научить. Пригодились знания.

Я вынимаю из рюкзака флягу с водой и, поддерживая голову девушки, осторожно даю ей напиться, и ласково говорю, сжимая все три шприца между пальцами в ладони:

— Потерпи, рыженькая. Будет больно.

Три блестящих иголки радостно сверкают в солнечных лучах от предвкушения доставляемой боли. Аллахора силится рассмотреть надписи на тубах сквозь слезы. Вытирает глаза. Все равно не видно.

— Что там? — спрашивает, пытаясь заставить себя заткнуться.

— Комплекс витаминов для уставшей девочки.

Я пытаюсь подбодрить подружку, одновременно расстегивая ее ремень и сдирая с ягодиц штаны, и слезы снова ручьем бегут по ее запавшим щекам.

— Только не убей их.

— Что?

Рассеянно переспрашиваю, занятый выбором места для инъекции с меньшим слоем грязи. Аллахора отворачивается, сжимает кулачок и вцепляется зубами в костяшки пальцев, давя рыдания.

— Ничего. Я выдержу.

На мгновение мне показалось — что-то я упустил из разговора и три острия протыкают грязь, кожу и мышцы Рыжей, впрыскивая чудовищные дозы лекарств и стимуляторов. Девичье тело содрогнулось, выгнулось дугой, и Аллахора зашлась в беззвучном крике. Обмякла. Потеряла сознание снова. Осторожно застегиваю на ней штаны и поворачиваюсь к болоту.

Вот и все. Мы в сотне метров от пограничного слоя и я ничего не ощущаю в мозгу, кроме обычных звуков утреннего мира в вечно клубящемся над болотом тумане. Чистилище Кройдана. И оно изрыгнуло первого преследователя. Из тумана появляется лошадиная морда, всхрапывает, следом мощно выбрасываются на берег копыта. Улыбающаяся измазанным лицом навка поднимает руку в седле, и следом за ней на берег выбираются все двенадцать сестер Трасца.

— Навье приветствует тебя, волк.

Чертова дюжина из великолепнейшей девушки и полупрозрачного чистого зла с разновозрастными оскаленными рожами уставилась на меня сверху вниз, ожидая ответа.

— Пусть вечно поворачивается Дышло Гражуля Колы.

Слова положенного приветствия возникают в мозгу сами собой, но мой поклон навке едва заметен, потому что глаза не могут оторваться от ее лица, черты которого даже сквозь потеки грязи гипнотизируют красотой.

— Приветствую Навье, — устало произношу Трасцам, — Прям ли был путь, Сестры?

Расплывчатые тени на лошадях кивают в ответ. Навка изящно спрыгивает на землю, забрызганная грязью туника похожа на шкуру далматинца, подходит ко мне. У меня сейчас не осталось достаточно сил, чтобы ударить, не то, что сломать ей шею. Поэтому я ожидаю развития событий с ее стороны.

— Нарушен ли был нами закон, волк? — ее голосок ласкает мои уши.

— Не могу сказать ничего о вас, а мы не искали встречи.

— Сказано — приговорено, волк, — твердо говорит навка.

— И не изменить уже решенного.

Как будто кто-то посторонний выводит моим языком ритуальные формулы, и навка подозрительно изучает мое лицо. Внезапно отталкивает меня в сторону и склоняется над Рыжей. Хватает Аллахору за волосы, поворачивая лицом вверх, и в тот же момент моя рука сжимает ее шею над туникой. Только вместо хрупкой девичьей плоти в моих пальцах оказывается многожильный стальной канат. Она легко освобождается от смертельной удушающей хватки, небрежно стряхивая мою руку, отступает на шаг. На лице девушки, искаженном гневом, испачканном грязными разводами, появляется неподдельное удивление.

— Как ты осмелился, волк?

Ненависть брызжет из меня вместе со слюной, как гадючий яд удильщика:

— Только прикоснись к ней еще раз, и я утоплю твои кости в болоте.

Трасца беспокойно шевелятся в седлах, но не делают попыток вмешаться и прикончить меня.

Теперь удивление навки достигает апогея:

— Даже так? Придержите его, иначе нам нечего будет отправить в Невр.

Сестры Трасца спешиваются. Жесткие ледяные пальцы-корни вцепляются в меня со всех сторон. Я отшвыриваю парочку из них в сторону, отвешиваю несколько оплеух то ли Листопадной, то ли Весенней, а затем меня скручивают. Несмотря на дикую боль в неестественно заломленных конечностях, я приподнимаю голову и смачно плюю в сторону навки, обещая оторвать ей все выпуклости на теле. Навка смеется, удовлетворенная всем коротким процессом схватки.

— Прибереги силы, волк.

Девушка снова, сопровождаемая моим проклятиями, грубо отрывает голову Рыжей за волосы от земли, заглядывает ей в лицо. Несколько долгих-долгих секунд осмотра и она медленно отпускает потускневшие от грязи огненные волосы. Голова Аллахоры безжизненно падает в траву.

— Отпустите его. Он не на Пути. Едем, — что-то изменилось в ее голосе.

Лишенный опоры крепких рук я тут же валюсь на бок. Вся свора вскакивает на лошадей и, повинуясь очередному сигналу навки, вздыбливает лошадей и мчится к близкому лесу. А она сама низко склоняется ко мне из седла.

— Ты не становился на Путь, волк! Так почему же она с тобой?

Навка так близко, что пряди ее волос касаются моего лица. Не дождавшись ответа, выпрямляется, хмыкает, пожимая плечами, разворачивает лошадь и вонзает ей под брюхо пятки.

— В следующую встречу, ты скажешь мне, — летит вместе с клочьями дерна из-под копыт ее прощание…

Внезапно пазл сложился сам собой. Навка из пограничного слоя не бросалась словами. Это именно она вернулась сегодня ночью. Но вопреки обещанию не спросила о неизвестном мне Пути. Знала ли она, что заклятие сном не навечно? Знала, наверное. Тогда почему принесла с собой летучее зелье от навьего сна? И Алеся еще тогда знала, что беременна двойней и ничего не сказала. Вопросы без ответов. Пока без ответов.

Открываю глаза. Ребята почти сложили рюкзаки, скатывают палатки. Алеся сидит сбоку, смотрит куда-то в лес. «Как же она устала»: — думаю я, рассматривая вспухшую синеву под ее глазами. Почувствовала, что смотрю. Поворачивает голову.

— Ничего, я просто расклеилась немного, — говорит смущенно.

— Алька, зачем волку становиться на Путь?

— Путь? Не знаю.

Мне показалось, или Алеся вздрогнула, отводя глаза.

Глава 5

«Сказать? Не сказать. Сказать? Не сказать…»: — обрывая лепестки у измятой ромашки, я пребываю отнюдь не в радужном настроении. Лепесткам, попадающим в категорию «сказать» везет больше — я просто роняю их с гранитного парапета набережной. Растираю в пальцах следующий оторванный лепесток в маслянистый катышек и, прежде чем произнести очередное «не сказать», мрачно смотрю вниз. Темная на солнце вода Свислочи усеяна отплывающими по течению цветочными сомнениями. Затем я внимательно оцениваю истерзанное растение и, смачно матерясь сквозь зубы, выдергиваю очередную конечность у ромашки. Зачем ты приходила, навка? «Сказать». Почему Алеся промолчала о беременности? «Не сказать». Что такое выбор для волка? «Сказать». Почему Рыжая так испугалась моего вопроса? «Не сказать»….

Это вчера вечером все было просто. Упадок сил, нервная усталость и паршивый сон накануне не располагают к близкому общению. Алеся так долго сидела в душе, что я чуть не уснул в кресле в компании новостей по телевизору. Наконец-то, Рыжая вышла, завернувшись в махровую простыню, и попыталась, как можно незаметнее проскользнуть мимо меня в постель.

— Алька.

От моего оклика она едва не споткнулась, и в мельтешащей сполохами от кинескопа полутьме я вижу, как напряглась у нее под тканью спина в ожидании вопроса.

— Устала, милая?

— Да, очень, падаю, спать хочу.

Рыжая забирается на тахту, укладывается прямо на покрывало, и отворачивается к стене, свернувшись клубочком. «Чего же ты так испугалась простого вопроса, рыженькая?»: — думаю я, одновременно радуясь возможности отложить разговор о своей ободранной спине.

Я ткнул кнопку на пульте, заставив заткнуться телевизор, и поступил так же, как и подруга: душ с фрагментами тихих чертыханий при случайном прикосновении к царапинам, вторая простыня, тахта. Только вот уткнуться в стену и затихнуть у меня не получается. Во-первых, в нее уже уткнулась Алеся. Во-вторых, желудок жадно требует пищу, урча от неудовольствия. Литр или более крепкого кофе за вечер совсем его не успокоил, но даже сама мысль о чем-то более питательном, чем черный тягучий напиток, вызывает у меня сейчас резкие спазмы в животе.

Легкий ночной ветерок слегка покачивает шторы и в приоткрытое окно еле слышно доносится храп мегаполиса. Минск спит, а вот меня сон забыл, забыл, что я есть в этом мире. Я осторожно поворачиваюсь на спину, и принимаюсь в который раз за сутки тасовать мысли.

Навье, Навье, Навье. О чем не рассказала мне Рыжая, и что же такого важного я не могу вспомнить о тебе? Важного настолько, что на сцене появилась сама Паляндра. И что означает ее угроза переписать некую страницу истории? Одну лишь страничку, но события изменения всем своим негативом коснутся меня в полной мере. Подумаешь, как вариант, рыжая княжна попадет в татарский плен? Сколько их попадало туда в те времена и там же сгинуло? Вполне достаточно и рыжих и черноволосых. А если Алеся потомок той княжны? Тогда вполне реален вариант исчезновения ее из моей жизни. В том, что изменения не коснется меня, я уверен на все сто пятьдесят процентов, а иначе, зачем тогда волк Паляндре. Или это какая-то хитрость скучающей богини? Возможно, и богам не под силу ничего изменить в ткани мироздания? Потом неизвестно откуда появившаяся сексуально озабоченная еще одна навка. Пешка или фигура в начавшейся шахматной партии? Скорее, фигура. И очень сильная фигура. Ведь даже ее злобство Паляндру не разозлило вмешательство нежити. Наоборот, она приняла нового персонажа как приятную неожиданность и, несомненно, знает, что это была не первая наша встреча. Стоп, ошибка. И Алеся и ночная навка не нежить. Мое тело знает — живущие не так. Тогда кто они, черт бы их побрал всех вместе взятых? Навьи? Несомненно.

Мысли текут, пластилиново деформируются, застывают, складываясь в странные фигурки пазла. Огромное пустое пространство игрового стола еще только начинает вырисовываться в мозгу, а я пока даже не знаю, из какого угла и каким образом начинать выкладывать картинку реальности.

Навьи. Чуждые. Ненавистные и враждебные всему человечеству в степени лютая злоба, как, например, вампиры или вурдалаки. Навидался я и этой нечисти, и их костей предостаточно. И то, что в Навье находится мир мертвых людей не подлежит никакому сомнению. Однако души мертвых могут быть и благосклонны к людям, как дзяды. Есть свои мертвые, есть чужие. И вчера навка не обратила никакого внимания на мои слова, когда я сказал, что не целую чужих мертвых. Она не чужая? Такая же, как и моя рыженькая?

Разум усиленно ищет место для первой фигурки мозаики. И вдруг в мешанине мыслей, в глубине мозга, всплывают слова древнего предания: — «…И не коня седлает Мать — седлает она Змея крылатого, и на лютом Цмоке летит на злых ветрах…».

Дракон Цмок — конь повелительницы Навье? Значит, никакую Макошь мы не видели? Это тоже была Паляндра — Мать Смерти! Я хватаюсь за появившуюся тоненькую ниточку и тяну воспоминания изо всех сил: — «… И в бурю и в дождь, и в ночной тьме и днем ясным, и крик ее — крик голодный, ястребиный…».

Нить становится толще, обрастает подробностями, как ствол дерева сучьями, ветвится: — «…И не стучит, не гремит копытом, а каленой стрелой летит дракон Цмок, и в руке держит Мать меч сверкающий, и вместо лица у нее череп золотой…».

Треснула стена забвения, и разум аккуратно ставит первый ассиметричный кусок пазла на свое место — я как двухнедельный щенок открываю глаза. Льются из недр спавшего до сих пор сознания слова стародавние, и я впитываю их, затаив дыхание. Словно наяву вижу, как медленно кружась в воздухе, опадают резные листья с могучего священного дуба. И созревшие желуди прорастают молодыми деревьями, подпирая кронами Вырай, а корнями вгрызаясь в Навье.

Моими корнями. Невр, Навье и Кройдан. Теперь я понимаю. Я перешел Калинов Мост через Сафать. Нет. Не так. Алеся промолчала, а другая навка мне сказала это своим телом прошлой ночью, но осознал я себя только сейчас. И мне больше незачем размышлять о хитросплетениях классификации нежити в Навье. Хотя, Невр свидетель, я совсем не желаю полученного знания. «Чтобы ты издохла, живущая не так!»: — ору я беззвучно внутри себя, сжимая до хруста в суставах кулаки.

Гонца, принесшего плохую весть, убивают, и мне невыносимо хочется удавить навку за это известие. Эта прекрасная лицом девичья часть из кошмарного пантеона живущих не так как бы ткнула в меня сейчас пальцем и произнесла: — «Вот ты и вернулся домой, живущий не так»…

Щелчок и я открываю глаза. Комнату заливают солнечные лучи. Значит, я все-таки уснул. Щелчок повторился, и тихий перезвон будильника из включившегося на журнальном столике ноутбука мягко напоминает об утре и намеченной встрече с Витенем. Тяну руку выключить звук, и спросонья не могу понять, что ее держит. Осторожно разворачиваю свое тело из спеленавшей меня саваном скомканной простыни, пытаясь не разбудить Алесю, и не показать неожиданно свои царапины. Наконец выпутываюсь из узлов ткани одновременно со второй волной высокотехнологичной утренней побудки. Черт, уже точно опоздал выключить.

Вспыхнул индикатор работы жесткого диска на передней панели ноутбука. Левый динамик хрипло каркнул что-то и вдруг выплюнул фальцетом на полной громкости: — «Зиг!». «Хайль!»: — многоголосо и радостно завопил ему в ответ правый. Я мгновенно затыкаю ему электронную глотку кнопкой «power» и смотрю на подругу. Алеся и не подумала открыть глаза. Я уверен — она проснулась и только делает вид, что нет. У спящих совсем не такое выражение лица. Пошевелилась слегка и опять затихла.

Несколько секунд я вглядываюсь девушке в лицо, затем перехожу к более приятному осмотру обнаженного тела. Утренняя прохлада августа сквозь открытое окно вынудила бы ее натянуть простыню. Притворяется. Вот и кожа реагирует пупырышками совсем не от тепла. «Интересно, что сказал бы Витень, увидев отсутствие шрамов на ее груди? Ведь мы так и не вернулись к его вопросу вчера»: — думаю я. Наклоняюсь поцеловать чуть приоткрытые губы Алеси в качестве дополнительного будильника, и вдруг волна совершенно неожиданной злобы заполняет меня. Я едва преодолеваю жгучее желание грубо схватить ее за плечи, встряхнуть хорошенько, даже ударить, и проорать ей прямо в ухо простой вопрос: — «Почему ты испугалась? Ты же навка!». Потом вспоминаю, что я о себе узнал ночью без ее помощи, и с трудом, медленно-медленно, через сопротивление разума, начинаю загонять злобу внутрь. Пересилив необъяснимый порыв гнева, и просто вытянув из-под Рыжей часть простыни, аккуратно укрываю ее. Алеся с готовностью натягивает простыню еще выше и отворачивается к стене, как и вчера.

— Хорошо, Алька, — я очень стараюсь не показать мысли голосом, — поговорим позднее.

Швыряю свое махровое одеяние на тахту и иду в душ. Вода не успокаивает. Горячая, холодная. Злость рвется наружу и замораживается снова. Циклы повторяются и никаких изменений в эмоциях. Прекращаю издевательство над собой, иначе я точно простужусь. Вытираюсь досуха: царапины не доставляют существенных неудобств. Неторопливо одеваюсь, и тут же утробным урчанием напоминает о себе желудок.

На кухне меня встречает почти пустой холодильник. Ну, конечно, его же надо хоть иногда самого кормить настоящими продуктами. Из сразу съедобного одна растительность: салат из морской капусты в пластиковой упаковке и фрукты. Правда, есть еще сок и молоко. Черт, сплошная девичья еда. Внутри глухо ворочается и рычит злость, снова поднимая голову. Ладно, виновных поставим к стенке потом, а пока придется поесть в ближайшей кафешке.

Накидываю на ухо «хэндс фри», проверяю зарядку батареи на мобильнике и засовываю его в карман. Пересчитываю купюры. Наличных маловато. Не страшно — банковская карточка при себе, сниму в городе еще. Выхожу из квартиры и хлопаю входной дверью так, что у соседа снизу тоскливо завыла собака, как по покойнику…

Я продолжаю казнь ромашки, когда в кармане начинает дергаться телефон. По мелодии Витень. Уже пятый или шестой звонок. В этот раз решаю ответить, дотрагиваясь ромашковыми пальцами до гарнитуры.

— Да.

— Алекс, — в динамике недоумение, — мы же договорились встретиться еще три часа назад. Что случилось? Ты все время сбрасываешь звонок. И дома никто не отвечает.

Значит, и Алеся не желает подходить к телефону. Занимательно сегодня начался день. Витень должен был договориться в своей какой-то секретной медицинской исследовательской лаборатории, где он и Лера работают, сделать мне и ей тест ДНК. Очень уж нас вчера заинтересовало утверждение Паляндры, что мы не брат и сестра. Но мне совсем не до этого.

— Изменились обстоятельства. Все живы и здоровы. Потом перезвоню.

Я отключаюсь, не желая ничего объяснять, и едва телефон вернулся в карман, как у него снова начинается судорожный припадок вызова абонента какой-то девчоночьей попсой. На этот раз номер незнаком. Повторный тычок в гарнитуру для ответа.

— Хаюшки.

— Здравствуй, волк.

Знакомые приветливые колокольчики мелодичного голоска и останки ромашки падают на брусчатку.

— Что с ней? — хрипло выдыхаю я.

Странно, но меня совсем не поражает, что навка, по крайней мере, не Алеся, свободно разгуливает по Минску, знает, как пользоваться услугами операторов мобильной связи, и, кстати, не ночью, а днем.

— Не волнуйся, волк, — смеется в ответ навка. — Мне необходимо с тобой встретиться прямо сейчас, — продолжает моя вчерашняя «партнерша» по ночным утехам.

— Да, конечно. Где?

Такого подарка я и не ожидал. Ненависть внутри уплотняется и затвердевает, узловатыми пальцами цепляясь за позвоночник, скручиваются в стальные тросы мышцы, блокируя нервные окончания. «Только не передумай о встрече, навка. Только не передумай»: — единственная мысль сейчас занимает весь мой мозг.

— Я чувствую. Очень слабо, но чувствую. Ты недалеко. Я на, — шум улицы в динамике, наверное, сверяется с названием на ближайшей табличке, — Замковой.

От радости я едва сдерживаю кровожадные эмоции:

— Старовиленская сейчас терпит мое присутствие. Ты права. Рядом совсем, через Свислочь. Ты знаешь, где Немига?

— Кто же не знает Немигу, волк, — серьезно отвечает навка.

— Если ты меня так чувствуешь, то возле торгового центра «Немига» найдешь? Или рассказать тебе, как меня узнать по внешнему виду и цвету одежды?

— Жди.

Короткий ответ и сигнал отбоя.

Кто бы мог подумать? Правило сработало в очередной раз — путь волка никогда не бывает прямым, но он всегда достигает своей цели. Черт, навке придется подарить еще немного времени, чтобы узнать и о том, другом, так напугавшем Алесю, пути волка.

Я дохожу до перехода на Остров. Торопливо спускаюсь к воде по ступенькам возле моста, ведущего до памятников Афганцам и Ангелу. Тщательно отмываю руки от липких следов ромашки и смотрю через Свислочь и Победителей на Замковую улицу: где-то там сейчас идет к Немиге навка, чтобы умереть последней смертью.

Пересекаю мост через Свислочь, прохожу мимо метро и поднимаюсь на второй этаж открытой галереи торгового центра. Витрина цветочного магазина. Интересно, как бы отреагировала навка, если бы я купил ей цветы? Упала бы в обморок? Или плюнула в меня?

Я пристально вглядываюсь в каждую проходящую мимо особу женского пола, вбирая в себя все впечатления о них, от каблучков туфелек или шнурков кроссовок до цвета глаз и причесок. Некоторым барышням это нравится, и они улыбаются в ответ; кое-кто из них, судя по реакции на мои взгляды, был бы не прочь и познакомиться; некоторые возмущенно фыркают и отворачиваются, а одна так прямо чуть не вывернула шею, оглядываясь в ожидании оклика. Чтобы поддразнить ее, смотрю, не отрываясь, вслед. Девушка останавливается, начинает рыться в сумочке, оглаживает платье на бедрах, искоса посматривая в мою сторону из-под светлой прядки волос. Не дождавшись никакого ответного сигнала, поворачивается и продолжает свой путь, виляя очаровательным задом так, что легко смогла бы подмести улицу, привяжи к ней метлу. Все не то.

Но вот что-то неуловимо знакомое привлекло мое внимание в поднимающейся по ступенькам на галерею очередной красотке. Навка! Заметила сразу, приветливо машет мне рукой. «Я же говорила, волк»: — именно так расцениваю я этот жест. Ослепительная внешность и эффектная фигурка чуть изменившейся с момента нашей последней встречи приближающейся девушки завораживает не только меня: каждый прошедший мимо мужчина пытается обратить на себя ее внимание. Даже двое, судя по манере поведения и одежде, гомосексуалистов, вихляющейся походкой совершающие предобеденный променад, толкают друг друга локтями, показывая на нее.

Она подходит ко мне: свежая, как цветы, которые я хотел купить, чтобы озадачить ее. На лице никакой косметики, а впечатление такое, что визажисты работают над ее внешностью круглыми сутками и солнечные очки с черными стеклами только добавляют ей шарма. Тело навки скрывает не традиционная белая туника Навье, а обнажают стильная блузка и шорты. Над кроссовками изящные лодыжки переходят в удивительно стройные загорелые ножки. Навки загорают? Или их тело такое от рождения? Я удивлен не ее модельной внешности, а современностью наряда и раскованностью, словно она все время живет в крупном мегаполисе. Впрочем, к удивлению ее красотой я уже должен бы и привыкнуть. Дом навки, дом живущей не так — это Навье, а там только крайности внешнего вида — или омерзение и ужас, или великолепие и ослепительность.

Навка улыбается и молчит. Все верно, она уже здоровалась по телефону. Мы пристально смотрим в лица друг другу, то есть, я смотрю в свое отражение в ее очках, а она на меня, наверное. Девушка настолько красива, что я сглатываю слюну прежде, чем начать разговор с грубости.

— Какие же сволочные дела привели представителя элиты нечисти в Минск?

Улыбка навки не поблекла, но она чуть-чуть нахмурилась:

— Обозвать вместо приветствия — это даже не в духе Пограничья.

— Ах, какие сантименты. Тем более, так далеко от Кройдана. Сколько же и какого зелья надо выпить, чтобы ты появилась здесь днем? Да что там днем, вообще, показалась в чужом мире?

— Далеко? С чем ассоциируется в твоем понимании Кройдан? Местом концентрации, так называемой, нечисти? Местом ужаса и страданий для человека? Землей навьев?

— Ну, уж не морской курорт, явно.

«Не стоит смотреть ей в лицо, лучше представлять, что я сделал бы клыками с ее плотью»: — проскакивает мысль. Я смотрю на шею навки, где тонко и часто бьется синей жилкой пульс. Но какая-то сила держит спусковой крючок всю дорогу лелеемой ненависти. Мало того, злоба внезапно прекратила грызть мои внутренности.

— Ты шел мимо метро? — спрашивает навка.

— Я все время хожу мимо метро и даже использую его, как транспортное средство. На «BMW» еще не скопил, — язвлю я в ответ.

— Надеюсь, сегодня тоже видел мемориальную надпись у входа станции «Немига»? Именно здесь, десять лет назад, жалкие представители рода человеческого с удовольствием топтали себе подобных из-за желания найти свободное место. Место, где можно просто укрыться от дождя. Пятьдесят или более раздавленных и продырявленных женскими и мужскими каблуками тел прекрасно оживляют урбанистический пейзаж, превратив его в подобие Кройдана.

— Слишком все просто.

— Немига, волк. Место, издревле поливаемое кровью врагов Рогволодовичей. Так что, я прекрасно себя чувствую в Минске и никакое колдовское зелье мне ни к чему, — навка мило улыбается.

— Рогволодовичи. Когда это было. Место давно утратило силу. А современное происшествие на Немиге трагическая случайность. Она не вызвана Паляндрой или другими силами, — возражаю я.

— Эмоционально, волк, эмоционально, — поправляет она меня, — в Немиге отразилось лучшее Кройдана. Я же здесь. Ты не сможешь закрыть глаза на этот факт.

— И никакого зелья для твоего присутствия не требуется?

— Нет. И у меня есть одна просьба. Не называй повелительницу Навье не присущим ей именем. Это меня коробит и вызывает желание убивать. Дополнительных титулов не надо. Ведь совсем не трудно сказать просто — Мать. Или обойтись без имен.

— Да, это не трудно. Я запомню.

«Да что такое произошло со мной?»: — в присутствии навки ненависть, подогреваемая всю дорогу сюда, спрятала когти, свернулась калачиком рядом с сердцем и затихла.

— Зайдем в кафе? Тень, напитки, кресла, — предлагаю я через силу.

— Конечно, разговор долгий, важный для обоих, — навка напоминает, что это именно она меня нашла.

Кафе «Сустрэча». Название соответствует. Толкаю тонированную дверь. Мельком замечаю, что навка тоже отражается в стекле. Вурдалаки и вампиры уж точно не ее родственники. Оглядываю зал. В помещении кафе совсем мало посетителей и большинство мест свободно. Странно, но зависть в мужском голосе «ого, отхватил кралю», донесшаяся сбоку, мне совсем не неприятна. Останавливаюсь перед столиком возле окна и предлагаю навке присесть. Она требовательно смотрит на меня. Чертыхаясь про себя, отодвигаю ей кресло. Навка улыбается и удобно устраивается на сиденье.

— Закажи что-нибудь.

Оборачиваюсь сделать заказ, и тут же отлепляется от барной стойки официантка и подходит к нам. Смотрит оценивающе на меня, и с откровенной, но тщательно скрытой, неприязнью на навку. Симпатичная физиономия у работницы кафе, но проблемы на любовном фронте и желания отыграться на сестрах по анатомии явно проступают на ней. Навка, конечно, чувствует лучше и мне становится не по себе от возможных последствий.

— «Лошадиную шею» и «Серебряную пулю».

Я уже отчаялся вызвать ненависть и, делая заказ, хоть названием коктейля пытаюсь уколоть навку ее происхождением еще раз.

— Я бы рекомендовала взять девушке «Сладкий яд». Он не настолько крепок и имеет более приятный вкус.

Официантка явно демонстрирует свое предвзятое отношение к моей собеседнице. Она словно нутром чувствует, кто перед ней, и мне понятно подспудное желание настоящей девушки предложить в качестве напитка эту термоядерную смесь, которую не рискнул бы пить и я, навке.

У не настоящей девушки едва заметно сжались кулаки, но голос, хоть и холоден, не выражает никаких эмоций:

— Вам сделали заказ.

— Одну минуту, сейчас бармен смешает.

Официантка крахмально повернулась и, покачивая таким же симпатичным, как и фронт, тылом, отплывает.

Провожаю ее задумчивым взглядом. И не чувствую с ней никакой солидарности. Я злюсь. Поразительно, но попытка постороннего человека доставить моральные неудобства навке мне неприятна. Очень неприятна. Непонятное чувство. Разобраться бы скорее. И я сажусь напротив.

— Не переживай за нее, я не устрою здесь разгром, — спокойный голос и легкая улыбка трогает нежные губы собеседницы.

— Черные очки? Тяжело глазам? Как вампирам?

Я не верю своим ушам. Мне же так хочется прикоснуться снова к этим губам. Неужели это мой язык трансформирует дикое желание сделать ей приятное в неуклюже завуалированный примитивный намек на нежить?

Навка секунду непонимающе смотрит на меня. Затем снимает очки, бросает их на столешницу и шипит сквозь зубы, приподнявшись в кресле, приблизив свое лицо почти вплотную к моему:

— Не сравнивай эту мразь со мной, волк. Иначе, я сочту себя оскорбленной.

Она не лжет: свет ей уж точно не страшен и в ее глазах мгновенно разгорается холодное пламя. Прозрачная, способная порезать льдом на расстоянии, острая синева глаз буравит меня. Она так перегнулась через стол, что поверх встопорщившейся спереди складками блузки я различаю не только каждый светлый волосок в ложбинке между ее грудей — я вижу все ее тело до самых бедер, стянутых кожаным ремнем. Сказать, что я поражен, значит, не сказать ничего. Великолепная девичья грудь, гладкий живот, тонкая талия, и никакого намека на шерсть и собачьи соски. Вот это зрелище. Лгут мифы. Не все. Но, во всяком случае, в этот раз лгут. Вряд ли многие видели какую-либо из них топлес, чтобы остаться в живых и записать правду без фантазий.

Навка медленно следует глазами по направлению моего ошалевшего взгляда. Ее злость тут же испаряется, и она откидывается назад, давясь смехом.

— Уже поздно краснеть, да? Лучше еще раз увидеть, чем сто раз услышать, не правда ли?

Я тупо киваю.

— Мне до чертиков интересно, что ты там увидел незнакомого? Достаточно ли хорошо было видно, волк? — продолжает потешаться она.

— Достаточно, — с трудом выдавливаю я из себя, — достаточно, чтобы сделать тебе комплимент при других обстоятельствах.

— Все обстоятельства перед тобой и я готова слушать, — голос навки нежен и сладок.

Вот и сконфигурировалась очередная фигурка пазла. Воздействие лунной ночи с навкой. Я ненавижу ее только на расстоянии и страстно желаю сломать ей шею. А сейчас мне безумно хочется сжать это тело в объятиях, а о причинении ему даже малейшей боли желания не возникает. Что же со мной происходит? Мысли в голове не просто разбежались: они спрятались в самых темных и сокровенных лабиринтах извилин и наотрез отказываются вылезать.

Навка легонько пинает меня под столом в голень — типичный человеческий жест нетерпения капризного ребенка:

— Ну.

— Не сейчас, — говорю я, выдыхая через силу.

— Нет?

В голосе навки напрочь отсутствует удивление, словно и не ожидала другого ответа:

— Хорошо, так даже лучше. Скажешь позднее, мне будет в разы приятнее.

— Позднее?

Нас прерывает официантка, принесшая напитки. Ставит бокалы на стол аккуратно, никаких попыток досадить. Уходит молча. Навка снисходительно улыбается мне и, отцепив от края стакана дольку лайма, делает маленький глоточек. «Все-таки что-то произошло»: — думаю я.

Девушка говорит, касаясь язычком оставшейся на губе капельки:

— Как ты уже смог заметить, название коктейля мне не подходит, но вот вкус восхитительный. Спасибо.

Что же произошло? Навка общается со мной уж очень по-дружески. Да и она для меня в несколько минут стала по-настоящему желанна. Я прекрасно осознаю, кто она и почему все Навье люто ненавидит других, но наша взаимная ненависть на данный момент испарилась, и мне это, несомненно, нравится.

— Навка, — я запнулся, — как-то странно и неудобно называть тебя никак, нежитью оскорбительно, а про себя обращаться к тебе «навка» не хочу. Как тебя зовут остальные? В Навье.

— Зовут? А как бы тебе понравилось? Звучное и приятное на слух имя? А вдруг оно окажется для тебя грубым или отвратительным?

Навка отставляет стакан и, загадочно улыбаясь, придвигает кресло ближе, наклоняется вперед. «Поцелуй меня или я сделаю это сам»: — хочется мне прошептать ей, и я тоже наклоняюсь над столом.

— Мне кажется у тебя красивое имя. Неповторимое, как и ты сама, — тихо говорю я. — Вот, уже и первый комплимент сделал. Значит, позднее уже наступило?

— Можно по алфавиту. Начинай выбирать. Я увижу, какое имя тебе по душе и назовусь им, — поддразнивает меня она.

— Хотелось бы сократить область гаданий, например, какой-либо одной буквой алфавита.

— Не стоит, волк

Девушка мгновенно стряхивает с губ улыбку, внезапно становясь серьезной, и последняя смешинка застревает у меня в голосовых связках при звуке ее голоса.

— Как скажете, госпожа…

Навка рисует своим стаканом какой-то узор на столе:

— Ты почти угадал с первой попытки. Почти угадал титул. В Навье у меня не имя — титул. Но, естественно, имя у меня тоже есть.

Я тоже стал серьезен и проглотил смех, на сухую, не запивая алкоголем:

— Как оно звучит?

— Надеюсь, оно тебе понравится. Очень надеюсь. Но это настоящее имя должен назвать мне ты сам. Так гласит закон.

— Назвать самому? Повторить неизвестное слово? Закон? — я едва не поперхнулся воздухом.

— Да, именно так, потому что я выбрала тебя своим волком.

Девушка кивает и произносит невероятную фразу обыденно, как будто, так и требуют обстоятельства нашей встречи.

— Выбрала? В смысле? Волком? Партнером для…

Враз пересохнув, губы едва обозначили окончание фразы, и я проглатываю последнее слово при взгляде на навку. Живущая не так кивает, подтверждая, мои слова.

— Волком, спутником в жизни, мужем. Разницы никакой.

Я все думал, какими же сюрпризами аукнется мне вчерашняя ночь, но такое мне и в голову не могло прийти. И по ее застывшему в напряжении лицу я вижу, что шуткам здесь не место, а флирт действительно закончился, не начавшись.

— Ты правильно понял, — навка смотрит мне прямо в глаза, — но я не хочу убить своего волка, как Рыжая.

Глава 6

— Рыжая???

Ключевое слово, произнесенное навкой паролем, прицелилось и пнуло ненависть, которую я так долго не мог расшевелить, и она спросонья испуганно впилась клыками мне в сердце.

— Рыжая, — подтверждает девушка, не отводя взгляда.

Я почему-то не иронизирую по поводу предположения, а отвечаю грубо, ласково уговаривая беснующуюся злобу подождать совсем чуть-чуть:

— Неужели? Одна ночь не гарантия совместной жизни, тем более замужества. Хотя, с твоими законами, может, это и так. Навка, в своем ли ты уме? Поверь, я настолько шокирован, что даже не могу сообразить, честь это или издевательство?

— Это касается тебя и меня в полной мере, — чеканит каждое слово навка, — Поэтому я здесь.

— Меня и тебя? А Рыжая сюда каким боком?

Теперь я и на самом деле не просто разозлен — бешенство к моему настоящему состоянию подходит лучше.

— Я не только хочу спасти тебя от смерти, — тихо замечает девушка, — Я хочу всегда быть с тобой.

— Обязательно послушаю тебя когда-нибудь еще раз, — злобно рявкаю я, резко поднимаясь с кресла, — После того, как…

Мой неприличный жест очень нравится окружающим. Вижу, как посетители за дальними столиками с интересом смотрят в нашу сторону, удовлетворенно фыркает официантка. И именно ухмылка официантки наповал пристрелила мой гнев. «Ах ты, зараза. А вот, кукиш тебе, а не зрелище»: — думаю я, плюхаясь обратно в кресло.

— Извини, чего уж там. Я так и не выслушал тебя, — буркаю себе под нос, отводя глаза.

Действительно, отчего это я дал волю своим далеко не самым лучшим чувствам. Ничего же не произошло страшного. Подумаешь, их законы. И здесь полно своих, не менее странных и непонятных. Представляю, что там у них, в Навье, у живущих не так. Наверное, есть еще и более непостижимые для разума. Однако разозлился я не на навку. Вот уж точно не на нее. Вывело из себя упоминание законов там, у них, которым должен непреложно следовать и я. И Рыжая. Причем здесь Алеся? Рыжий убийца в девичьем обличье. Смешно. Мы с ней столько вынесли вместе. Да и плевать, что навка считает меня своим чуть ли не мужем. Я и сам минуту назад считал ее, чуть ли не… действительно, чуть ли не интимной подругой. И, мало того, готов был сам ее поцеловать и не только. Надо же мне все-таки узнать, с какого перепоя в Навье решили избрать меня зятем. По навкиным словам, она сама выбрала меня. Хмм… близким другом. Нашли ярмарку, черти вас дери.

— Извини, — повторяю еще раз и поворачиваюсь к замолчавшей собеседнице.

Навка отвернулась, смотрит куда-то в пол. Делаю не маленький глоток из стакана. Обвожу взглядом кафе. Посетители скоренько утыкаются носами в свои напитки, делают вид, что ничего не произошло, и перестают пялиться в нашу сторону. Положил руки на стол. Отбарабанил пару маршей пальцами по столешнице. Навка и не думает поднимать голову. Ожидание перемирия затягивается, если оно, конечно, наступит. Вот так вот. Упасть и не встать. Детский сад. Черт те что и сбоку бантик. Поссорились волк и навка и объявили друг другу бойкот. Оказалось, что у девушек навьев тоже есть, какие никакие, но чувства. Вот так и рождаются притчи и легенды. Паляндре бы на нас взглянуть. А интересно знает ли она, что навка здесь или нет? Знает, наверное. Может, сама и послала?

— Я буду слушать, даю слово, — не выдерживаю затянувшегося молчания и беру ее за руку.

Она вздрагивает, но не отстраняется. Мне доставляет удовольствие прикасаться к ее коже. Переворачиваю руку ладонью вверх. Такой же узор линий на ладони, как и у Алеси, и папиллярный рисунок на подушечках пальцев ничем не отличается. Провожу осторожно пальцами вверх до самого локтя. Девушка оборачивается, поднимает лицо. Оказывается, чувство стыда я еще и не испытал. Теперь оно стало абсолютно полным. Навка плачет. Две влажные дорожки на щеках превращают ее в обычную девчонку. Вот уж чего не может быть в этой жизни никогда, так это слез у ночных представителей Навье. И, судя по тому, что никто и никогда не упоминал этого, я первый в мире и увидел эти слезы.

— Я хочу попросить тебя об одной услуге. Последней. Много времени это не займет, — навка умоляет меня взглядом, — Договор, волк?

— Да, обещаю, конечно, но сначала разговор. Я желаю услышать абсолютно все о причине твоего прихода сюда.

Я говорю твердо, пытаясь не утонуть в глубине ее глаз, наполненных слезами отчаяния. И почему-то даже не желаю узнать условия, или мне наплевать на них.

— Поверь, моя просьба совсем не доставит тебе хлопот и будет приятной неожиданностью.

— Да будет так.

— Да будет так, — она снова отворачивается, смотрит в окно, — Это будет очень короткая история. Я не заставлю тебя ждать.

Тихий голос навки едва слышен, потерял всю мелодичность, наполнен до краев грустью и усталостью:

— Жало Кройдана. Там, где Пограничье раздваивается подобно жалу змеи, есть участок сухой земли. Туда из Невра приходит волк, вставший на Путь.

Вот он, необходимый мне ответ о Пути волка. Я наклоняюсь ближе, чтобы не упустить ни единого звука ее речи.

— Только один раз за всю свою жизнь, и только в этом месте волк имеет право заявить всем, что Навье должно ему подругу.

Навка умолкает и мучительно вздыхает, а может, мне кажется? Мой разум торопливо роется в памяти, перетряхивая ее сверху донизу, и поспешно добавляет к огромному узору пазла в бесконечном незнании очередной маленький обрывок. Иногда я сразу вспоминаю.

— В лунный свет укрыты травы, волк в болоте ищет славы, и в призыве слов и стали, жребий брошен, навьи встали.

Одними губами произношу я отрывок текста очередного сказания, возникающего в мозгу расплывающимися словами, и кивает куда-то за окно навка, подтверждая, что я на верном пути понимания.

— Поднимает Навье стражу, не отдаст, пусть ты отважен, навку истинной наградой.

— Я уверен, что попытка только одна, — почти с утверждением быстро произношу я.

— Дважды никто не сумел умереть, в Навье о волке не станут жалеть, — несколько секунд спустя она добавляет еще одну строчку и продолжает дальше, — Все желающие устраивают на него охоту. Не сомневайся, охотников более чем достаточно. Волк или приходит через сутки, преодолев пограничный слой и обойдя облавы, в Навье и заявляет права на понравившуюся ему девушку, или его тело дикая охота отправляет с почетом в Невр.

— Таков Путь волка? — спрашиваю я.

— И таков Закон, — добавляет навка и поворачивается ко мне. — И его соблюдают веками и Невр и Навье. Никогда еще он не был нарушен.

— Значит, когда мы встретились в первый раз, то ты возглавляла дикую охоту?

— Да. Мы приняли тебя ставшим на Путь, так как волки просто так никогда не разгуливают по Пограничью. Даже для них оно смертельно опасно.

— Незавидная доля у волка, если на него охотятся и Сестры Трасца, — качаю я головой.

— Нет, — глаза живущей не так сверкают, заполняются синими сполохами, — любая навка почтет за честь, если ее выберет волк, но только волк, прошедший сквозь дикую охоту. Это Кройдан, волк. Невр — мужское начало, Навье — женское. Дети должны быть рождены в законном браке.

— Но зачем убивать загнанного на этом Пути? — не понимаю я жестокости ответа.

Она безразлично пожимает плечами, наклоняясь ко мне, и тонкая блузка снова собирается складками, приоткрывая часть ее соблазнительной груди.

— Потому что он бесполезен всем. Только триединство Пограничья, Невра и Навье через Путь дает волку силу для продолжения рода.

— Я четыре раза проходил сквозь Пограничье в обе стороны, но я не становился на Путь, — задумчиво говорю я, не отрывая взгляда от нежной кожи за кромкой ткани, — На каком основании ты сама выбираешь меня, не нарушая закон?

— Некоторым в Навье позволено сделать выбор самим. Но не думай, закон не дает им никакого преимущества, и он так же беспощаден к ним, как и к другим.

— Навки рожают детей только от волков? И другого пути не знают или не хотят? — я перевожу взгляд выше, пытаясь определить цвет мерцающих искр в ее зрачках.

Она снова тоскливо вздыхает, накрывая мою ладонь своей:

— Не могут.

— Несправедлив ваш закон. Почему же тогда волк может иметь детей, не пройдя путь?

— И волк не может, поэтому… — навка осекается, глядя на меня.

В этот раз я не вскочил с кресла, наоборот, оскалился и застыл от услышанного откровения, и спрашиваю непослушными губами:

— Алеся не навка?

— Нет.

Моя собеседница убирает руку, опускает глаза и медленно рвет салфетку.

— Тогда кто же?

Я безуспешно пытаюсь поймать взгляд девушки…

Отражение второе. Двойной Мицар.

Черное небо, как колодезным срубом стиснутое лесом, переплелось с черной землей кромки болота намертво. Сверху сеется мелкий дождь, дополняя ознобом не проходящий внутри холод от недавнего занятия любовью под омерзительный, чавкающий хруст, доносящийся из-за редкой стены из вековых стволов на самой кромке трясины, поросшей молодым осинником.

— Я думала, что умру от страха. И едва не забыла нужные слова.

Дрожащие, ледяные пальцы Алеси касаются моей ладони. От пережитого потрясения девушка не может самостоятельно застегнуть ветровку, и я помогаю ей такими же негнущимися пальцами вдеть пуговицы в петли одежды.

— Это здесь?

Беззвучно спрашиваю я, и Алеся кивает. Девушка судорожно сглатывает от очередного стона из болота и бессильно опускается на кочку, показывая мне примерное место могилы.

— Да, здесь. Но я никогда еще так не боялась. Сегодня Кройдан переполнен злобой, и я знаю, что только твое присутствие удерживает его стражей на расстоянии.

Я копаю. Физические усилия разогрели тело, уполз куда-то липкий страх. Алеся тоже успокоилась, встала, заходит то слева, то справа, советует, но больше мешает. «Отойди…»: — в который раз огрызаюсь на ее советы я. Мне пришлось одному выкорчевать целую плантацию злющей на укусы крапивы и густого колючего малинника, поэтому я особо не церемонюсь с выбором выражений. Наконец-то, запах гниющего дерева бьет в ноздри. Среди комьев земли и плесневелых, не перегнивших с прошлого года, листьев видны пронизанные грибницей стволы сруба склепа — дубовая бревенчатая стена, уже не сопротивляющаяся тлению, но еще слегка упирающаяся под лезвием лопаты.

Алеся чиркает спичками, зажигая принесенный нами мелкий хвойный лапник.

Сухие губы огня скручивают жаркими поцелуями иголки на мертвых ветвях от могучей ели, перебирают яркие, длинные языки пламени вспыхнувшего радостно лапника, плюются дымом в мою сторону. Очень кстати, так как ненасытное комарье совершенно не знает, что ему следует бояться специального антикомариного спрея и пытается атаковать любое открытое место на теле. Я быстро расчищаю лишнюю землю, освобождая изъеденный гнилью люк в подземелье. Черенком лопаты поддеваю петлю, тяну вверх. Хрясь! Кольцо на крышке выгибается и со скрежетом выворачивается из древесины, распадаясь на отдельные фрагменты ржавчины и металла.

— Черт, — раздраженно сплевываю я, — Столько веков, сгниет любая железяка.

— Попробуй сломать доски, — советует мне окончательно пришедший в себя главный разоритель навьих могил в девичьем обличье.

— Отойди, Алька, — я снова злюсь.

Я пытаюсь поддеть доски лезвием лопаты. Наконец мне удается вставить его в щель, чтобы расшатать перекрытие могилы. В ночной тишине слышно, как в внутрь осыпаются частички земли. Запах стал сильнее. Резкий запах плесени, гнили и темноты терзает мои ноздри. По спине пробегает вернувшаяся волна озноба. Вздрогнув, я наклоняюсь, просовываю пальцы в проем между досками, натужно напрягая спину, тяну люк на себя. Доски выгибаются, трещат, ломаются окончательно истлевшие и, вдруг неожиданно, с всхлипыванием и чавканьем, сырая почва отпускает их края, и я едва не падаю на спину.

Темнота, медленно растворяющаяся под вгрызающимся в нее сбоку отблеском от горящего хвороста, шевелится, словно живая. Внутри древнего склепа, как сельди в бочке, стоймя набиты гробы. Темные, изъеденные гнилью, жуками и червями, чьи-то домовины вбиты так плотно, что образуют пол.

— Зажги фонарь, плохо видно, — почему-то шепчу я.

— Ты что, — шипит мне в ухо Алеся, — ошалел? Давай, подержу крышку. Найди камень.

Я осторожно становлюсь на осклизлые торцы гробов одной ногой. Ничего, держат. Однако не рискую перенести на источенную шашелем древесину весь вес тела. Осматриваюсь в полусогнутом состоянии, привыкая к жутко холодной темной сырости внутри склепа. Неясные, размытые очертания камня, на миг сверкнувшего в глаза символами, попадают в поле зрения.

— Он ждет нас, — сообщаю Алесе.

Я распрямляюсь и становлюсь перед лазом в гробницу, осторожно оттаскиваю крышку, испещренную многочисленными, глубоко вырезанными, надписями и рисунками, и опускаю ее на земляной холмик.

— Давай сюда факел, — протягиваю руку.

Рыжая отходит к стреляющему искрами вороху сухих веток и втыкает в него самодельный факел, оборачивается ко мне с огненной зарницей в руках, и в отсветах смолисто гудящего пламени я вижу внизу какой-то узкий предмет, тускло сверкающий между двух гробов. Наклоняюсь и вытаскиваю блестящую саблю. Прекрасно сохранившийся клинок. Взмахиваю им над головой и поворачиваюсь к Рыжей.

— Смотри.

Безумный животный ужас перекашивает лицо девушки…

Я тру пальцами переносицу, пытаясь осмыслить воспоминание. Тогда я упустил что-то жизненно важное для меня, а уж чем это было для Алеси я и представить сейчас не могу. Она испугалась простой сабли. Нет, не простой. Прежде, чем засунуть клинок снова между двух истлевших крышек гробов (никогда нельзя что-то брать из могил навьев без крайней необходимости — аукнется сторицей) я его тщательно рассмотрел и прочел инкрустированную надпись возле гарды. Тогда, на первый взгляд, ничего особенного в надписи я не увидел. Сабля и сабля, век шестнадцатый, может, начало семнадцатого. Но теперь, после слов навки, я с дрожью в коленках понимаю, что так напугало Алесю. Текст «Sigismundus III…». Король Жигимонт или Зыгмунт. Та сабля — это настоящая «зыгмунтовка».

В старых преданиях, повествующих о Моровой Панне упоминается такой клинок, как единственно средство, способное остановить нечисть или нежить. «…И как только Моровая Панна, по обыкновению своему, просунула руку в окно, чтобы взмахнуть платком красным и посеять смерть, то схватил шляхтич со стены «зыгмунтовку» и отсек страшную руку вместе с петлями оконными… И в доме шляхтича увидели потом люди, что все шляпки гвоздей, все крюки и все петли срублены, и поняли они, что опробовал здесь свою закалку на нежити заколдованный клинок…». Особенному врагу — особенное оружие, так утверждают предания. Булат белорусов, артефакт, специально выкованный для убийства мертвых.

— Кто она?

Я почти ору ей в лицо и очень хочу разорвать навку в клочья, но только что у меня появилась и другая кандидатура, и кто из них заслуживает верхней ступеньки пьедестала, я не могу решить.

— Она Отражение, — навка поспешно отодвигается от моей ярости.

Я пытаюсь переварить и осознать информацию. Однако память радостно показывает мне кукиш — база данных недоступна или доступ запрещен.

— Отражение?

Перегибаюсь через стол, едва справившись с желанием схватить навку за горло:

— Она же навка, не человек, не так ли?

— Не так и только Мать знает почему, — навка упорно отворачивается от меня.

Я лихорадочно пытаюсь придумать, что сказать. Мчатся навстречу друг другу вопросы, но колея одна и они сталкиваются с грохотом. На этот раз наши локомотивы с навкой постоянно теряют вагоны и терпят настоящую катастрофу. Мысли, не успевая сформироваться, вспыхивают и исчезают. Только вчерашняя поляна в лесу постоянно лезет на первый план и навка в зыбком лунном свете тянется ко мне. Может, это и есть ответ?

— Она твое отражение?

Наконец-то навка больше не может отклоняться, и вынужденно смотрит мне в глаза:

— Не знаю. Поверь, я действительно не знаю. Только твоей рыжей ведьме нужны все семь отраженных звезд Гражуля Колы. Я о таком слышала в забытой всеми легенде и то давно и один раз. Там ведьму называют Отражением.

Я тянусь еще дальше через стол, и навке некуда деваться. Ее кресло застыло в крайней точке устойчивости на ножках, и чтобы не перевернуться вместе с ним она хватает меня за плечи обеими руками. Мы едва не сталкиваемся лбами и все пространство передо мной заполняют ее зрачки, и в них совсем нет ответа.

Мы синхронно приводим кресла в нормальное положение и одновременно поворачиваем головы в зал кафе. Теперь две официантки делают вид, что не обращают на нас внимание. Народу в зале прибавилось и, примерно, три десятка пар глаз снова начинают вдумчиво рассматривать интерьер кафе, пытаясь игнорировать наши препирательства.

Такой же синхронный поворот голов обратно и мы опять лицом к лицу. Удивительно, но стаканы на столе уцелели на своих местах и даже не пролили содержимое. Однако желания сделать еще глоток не возникает. Мы рассматриваем друг друга.

— Эллекс, — странно обращается она ко мне, — Ты согласен назвать мое имя?

— Кто? — не понимаю я.

— Эллекс. Так правильно произносится твое имя в Навье.

— Ну что же, пусть будет Эллекс, — вспоминаю я обращение Сорки. — Но каким же образом я могу назвать твое? И почему твой выбор пал на меня?

— Ты назовешь мое имя?

— Как, черт подери?

— Посмотри мне в глаза и скажи его. Это очень просто. Или откажись. Это тоже очень просто. Только выбрав второй вариант, ты выполнишь мою просьбу. Ты обещал, помнишь? — голос навки становится ледяным.

— Так просто? — поражаюсь я.

— Все правильное просто.

— Но почему я?

— Ты назовешь мое имя?

Навка гнет свою линию и отметает любые попытки перевести разговор в другое русло. Я боюсь посмотреть ей в глаза.

— Это сумасшествие.

— Для меня нет. Если я ошиблась в выборе, то ты или не сможешь назвать мое имя или откажешься это сделать. Кто ошибается — тот умирает. Я свой выбор сделала и… какой же твой ответ, волк? — последние слова навки не громче дыхания.

— Так нельзя. Волки, которых выбирают, знают правила игры. А ты, наоборот, зная, о моем неведении делаешь выбор. Это не привилегия, это наказание. И еще вопрос для кого.

— Многие волки за века уходили из Невра, как и ты. Но мужские гены не изменяются тысячелетиями. Ты должен был это помнить. И больше ничего для меня не имеет значения в этом мире.

— Кто ошибается — тот умирает?

— Да. Волк ли, переоценивший свои силы в Пограничье, навка ли, выбравшая не того. Или ты назовешь мое имя или… — девушка берет меня за руку.

— Или? — повторяю я эхом.

— Поможешь мне умереть

В этот раз череда бесконечных попыток поймать мой взгляд для нее закончилась.

— Так я обещал оказать тебе такую услугу? — я потрясенно смотрю на нее.

За нашим столиком повисла гробовая тишина говорящих глаз. Если бы она попросила об этом вчера я бы не раздумывал. А сейчас…

— Так почему я? — спрашиваю глазами.

— Ты никогда не бросишь своего, — так же взглядом отвечает она, — Я следовала за тобой весь обратный путь через Пограничье. Ты много часов нес Рыжую и не остановился. Только при встрече с удильщиком Кройдана вытащил нож и пошел прямо на него. Навье свидетель, я никогда в жизни не видела, чтобы эта тварь чего-либо испугалась и отползла в сторону.

— Ты знала о навьем заклятии?

— Да, но не знала, что оно наложено до утра.

— Так почему я? — повторяю вопрос.

— Ты всегда помнишь о своих живущих не так, даже не осознавая этого.

— Этого достаточно?

— Нет. Но главного ты не поймешь, пока не вспомнишь больше.

— Почему ты промолчала о выборе вчера ночью?

— Я хотела, но ты был так нежен и я… я забыла от счастья.

Рыжая. Беременная двойней Алеся. Алька. Я не чувствую ее в себе. Почему-то совсем. Что-то сломалось внутри за несколько минут или переродилось в совершенно другое чувство. Не знаю. И даже не желаю знать. Только глаза навки напротив, полные безграничной тоски и боли, держат и не отпускают. В данный отрезок времени я выбираю их и лишаю навку верхней строчки в списке приговоренных.

Я смотрю прямо в ее глаза, погружаясь в теплую зовущую мглу. Мне мучительно хочется назвать ее настоящее имя. Взгляд навки туманится, она тянется ко мне, словно для поцелуя, и мой разум нетерпеливо толкает ее в спину. Скорее же. Но она вдруг останавливается на полпути. Колеблется. Закон. Непередаваемая грусть в голосе, и бездна внутри ее глаз распахивается для меня настежь.

— Имя все лишь слово. Загляни внутрь, и ты увидишь его сам.

Ближе, еще ближе, я почти касаюсь ее ресниц своими, и отшатываюсь, едва не падая навзничь вместе с креслом. В водовороте неизвестных и непонятных мне чувств все семь звезд Гражуля Колы ослепительно сверкают в каждом ее зрачке. Семь звезд — семь символов. И двойной Мицар двойным «л».

— Аллахора! — такое знакомое мне имя.

Глава 7

Чувство, щемящее и непривычно волнующееся в груди, стало плоским и зыбким в мозгу, потеряло все очертания, подернулось серым. И эта серая пелена крепла, становилась плотнее, густела, съедала, как весенний туман последний снег, старые образы и воспоминания, воплощалась мелкими холодными каплями пота, и капли эти проникают прямо внутрь, оседают, вяжут губы знакомо, словно горечь болотных трав Кройдана.

— Аллахора?

Едва слышно произношу я, и глаза навки сверкают в ответ безграничной синей радостью. Я поднимаюсь с кресла, достаю из кармана тоненькую пачку купюр, отсчитываю несколько, немногим больше стоимости коктейлей, показываю официантке, что положил деньги на стол и протягиваю руку навке.

— Идем.

Звук моего голоса лишен не только интонаций, он просто лишен самого смысла звука, словно я еще не осознал, что получил мой разум — нокдаун или нокаут.

«Аллахора? Как же это возможно? Кто же из вас настоящая?»: — думаю я, когда навка без промедления вкладывает мне в ладонь свои пальчики.

Мы выходим из кафе, медленно спускаемся с галереи вниз, занимая всю середину лестницы, вынуждая встречных прохожих обходить нас. На последней ступеньке я достаю мобильник и включаю его. Телефон загружает с сервера десятки сообщений о пропущенных звонках, и ни одного от Алеси. Одним движением включаю звонок на любимый номер, череда гудков и голос оператора «абонент находится вне зоны действия…». Не дождавшись окончания фразы, обрываю соединение. Вне зоны действия сети? Весь Минск — сплошная зона сетей. Значит, выключила телефон.

Резкий порыв ветра бросает жар от нагретой брусчатки в лицо. Смотрю на бледное небо — будет гроза, точно будет. Я бесцельно бреду куда-то в сторону Романовской Слободы, пытаясь определиться со своим скудоумием. Навка идет рядом, ничего не спрашивая, и между нами безмолвие приговоренных к ответу.

Легкое касание локтя. Я не сразу сообразил, что навка взяла меня за руку, требуя внимания. Странно. Опять Немига. Мы сделали круг через Короля.

— Мы здесь третий раз, — навка смущенно смотрит на меня, — и уже далеко за полдень.

— Извини.

Я возвращаюсь в реальность, понимая, что все решил для себя в эти часы бесцельного блуждания.

— Может нам следует все-таки продолжить разговор?

— Без сомнения. Я назвал твое имя. Могу ли я теперь называть его, обращаясь к тебе, или оно произносится только один раз?

— Я сделала выбор, и тайны больше нет. И я бы очень хотела всегда слышать его от тебя.

— Почему оно одинаковое для тебя и Рыжей?

— Не знаю и знать не хочу, — хмуро отвечает навка и заглядывает мне в глаза, — Пусть тебе ответит Мать Навье. Зачем нам гадать? Согласен? А хочешь, погадаем на «двойняшках» о моем выборе?

— Если ты желаешь, — я пожимаю плечами, вспоминая детскую игру.

Навка подводит меня к витрине магазинчика «Белпочта», разглядывает разнообразные мелкие фенечки и прибамбасы за стеклом, и спрашивает, указывая на упаковку с игральными кубиками

— «Двойняшки», Эллекс? Ты не забыл эту игру? Тогда купи эти кости.

Я протягиваю купюру в окошко киоскеру и получаю целлофановый пакетик с двумя кубиками для игры в нарды или что-то подобное им. Разрываю упаковку и, удерживая один кубик снаружи пальцами, вытряхиваю второй на ладонь навки.

— Запоминай, — говорит она, — единичка — правильное, два — ошибка. Три — риск, четыре — надежда. Пять — новое, шесть — плохое.

Я с сомнением кручу свой кубик. «Положиться на никчемные предсказания в таком сложном вопросе?»: — вопрошаю я свой разум, но сжимаю кулак и трясу кубик, Аллахора повторяет мои движения.

— Раз, два, три, — я разжимаю кулак, — пятерка.

На ладошке у навки на верхней грани кубика цифра один. Еще раз, и еще, и еще, и еще. У меня выпадает все, что угодно, кроме цифр два и шесть, а навка со своей неизменной единичкой, словно кубик постоянно показывает мне язык. Аллахора хохочет. Продавщица пытается высунуть голову наружу, чуть не выдавливая стекло вокруг своей амбразуры: так ей интересно, во что мы играем. Я делаю злое лицо, хмурюсь, смотрю на кубик и выбрасываю его в урну, тут же у навки пропадает улыбка, и она медленно опускает руку, роняя свою «двойняшку». Тогда я хватаю ее и кружу, приподняв в воздух. Через несколько оборотов останавливаюсь и, не опуская навку на землю.

— Так это ты — новое и правильное?

Легонько касаюсь ее губ своими, но навка не отвечает на поцелуй, а внимательно смотрит мне в глаза:

— Если ты сделаешь второй шаг, то да.

Я немного ослабляю объятия, и Аллахора снова стоит на брусчатке, забросив мне руки на плечи, требуя ответа глазами. И я спрашиваю:

— Ты сможешь пережить отсутствие рядом с собой Немиги?

— Конечно, — навка немного удивлена, — Мне не так уж часто требуется эмоциональная подпитка Кройдана.

— Тогда решим все наши проблемы раз и навсегда, — я подхожу к краю дороги и поднимаю руку, останавливая такси.

Я открываю дверь и сразу понимаю, что квартира пуста. В комнатах темное влажное пекло. Сквозь открытое окно ветер терзает шторы и уже явственно слышно, как совсем рядом рычит, пробуя силы, приближающаяся гроза.

Навка входит следом и с интересом рассматривает мое жилище, а я первым делом прохожу в спальню и, вытащив из шкафа свитера, смотрю на пустую коробку, в которой мы с Алесей хранили карты, дневники и будущие проекты наших опасных путешествий в Пограничье.

— Она ушла, — утвердительно произносит за моей спиной Аллахора.

— Устроим засаду? Так, на всякий случай? — говорю просто, чтобы что-то сказать.

— Она не вернется. Отражению нет смысла подвергать свою жизнь опасности.

— Тогда мы с тобой закажем ужин из ресторана, устроим праздник на двоих, и подумаем, что делать дальше. Располагайся, — я предлагаю навке на выбор любую комнату, — Одна тебе, одна мне. Или обе нам.

— Обе, конечно, обе.

Аллахора очень довольна моим предложением, а я прохожу в ванную и включаю душ, сдирая с себя одежду.

— Осмотрись пока, тебе же в новинку мой дом, а я через пять минут буду.

Навка входит следом и несколькими быстрыми движениями высвобождается из своих немногочисленных предметов экипировки.

— Потом вместе и посмотрим.

«И эта предпочитает обходиться без белья. Нет, не эта, а моя навка!»: — весело думаю я. Краткий миг удовольствия для глаз от ее великолепного обнаженного тела и она бесцеремонно становится рядом со мной под струи воды. Вчерашняя лунная ночь возвращается с удвоенной силой, захлестывая разум животными инстинктами, а затем, заливая все вокруг водой, оскользаясь мокрыми ступнями, едва не выбив плечом дверь в спальню, я, наконец-то, приношу Аллахору на постель.

Мы пропустили все: ярость грозы, последние порывы ветра, очищающие небо от разорванных в клочья туч, первые робкие звезды на темном небе. Тишина и Аллахора прижимается ко мне так, что я могу пересчитать телом каждое ее ребро. Кажется, еще немного и начнется позвоночник.

— Устала, милая? — ласково глажу ее спину, плечи, волосы.

— Нет, что ты.

Аллахора находит губами мое ухо и жарко шепчет, только придыхание после каждого слова, выдает ее, затем отстраняется, садится на постели, обхватывает колени руками, некоторое время смотрит на меня блестящими, мне кажется, счастливыми глазами и спрашивает:

— Камни, меняющие облик, или отражения, ты нашел их пять. Знаешь ли, что происходит с волком, нашедшим седьмой?

— Нет.

— Ему дается возможность увидеть и ощутить внутри себя Звездный Гвоздь.

— Это правильный путь?

— Конечно. И в чистом небе и при ясном солнце, и среди ярких звезд и в свете серебряного месяца вечно поворачивается Дышло Гражуля Колы вокруг Звездного Гвоздя, и так же вечны символы наших предков.

— Тогда почему это грозит мне смертью?

— С Отражением он стал бы для тебя жертвенным алтарем.

— Последняя смерть?

— Ты даже не представляешь, что бывают вещи хуже смерти, а для Рыжей — это лишь первая жизнь.

— Зачем ведьме все семь отраженных звезд и волк в качестве жертвы?

— Это знает только Мать, поэтому расскажу, что известно об Отражении именно мне.

Аллахора придвигается ближе, берет мою руку и прикладывает к своей левой груди.

— Вот. Дети Кройдана не могут быть отражениями, — она вздрагивает и запинается, потому что я попытался погладить нежную кожу.

— Прекрати, — навка переводит дыхание, — иначе я не смогу думать, не то, что говорить.

— Это очень трудно.

— Подожди немного. Чувствуешь?

Она уже двумя руками пристраивает мою ладонь на груди. Ничего. Но нет, что-то все-таки есть. Мои пальцы ощущают под бархатистой кожей три, почти неосязаемых, даже не маленьких, а мельчайших твердых образования. Одно прямо над соском и два справа. Если бы мне не указали этого явно, то я никогда бы и не узнал о них при любой пальпации.

— Да, чувствую что-то, в трех местах, — отвечаю я.

— Сейчас ты.

Девушка пальцами моей левой руки выстраивает уже на моей правой стороне груди замысловатую фигуру, надавливает пару раз, исправляет положение пальцев, снова вздыхает и стряхивает мою вторую руку со своего тела.

— Ты несносен, — возмущается с улыбкой.

— Стой!

Я почти кричу, пугаясь собственных ощущений под кожей, и мы замираем. Каждым пальцем я осязаю такие же странные уплотнения внутри, как и у навки. Только у меня их пять. Мысленно добавляю к своей подкожной картинке три точки Аллахоры. Просветление разума телом, и прямо в мозгу я вижу сформировавшийся семизвездочный ковш Гражуля Колы, а над ним Звездный Гвоздь — Полярная в этом времени.

— Знаешь, — навка отворачивается и смотрит в окно, — еще до совершеннолетия, когда я была совсем юна и самонадеянна, когда Кройдан еще не передал мне свои знания и не наделил силой, тогда я и отправилась через Пограничье по следам камней, меняющих облик. Я бродила по берегам Волмы, производя не больше шума, чем дыхание луны, смотрела разумом на тропинки, по которым ступала, настраивая себя в унисон с почвой под опавшими листьями, вслушивалась в корни каждой сухой былинки. В конце концов, отголоски прошлого указали мне место. Звездный Гвоздь — венец всего сущего, символ Навье, Невра, олицетворение Кройдана. Именно там я узнала, что выберу волка с пятью звездами. Я думала, что неправильно истолковала символы, но оказалось, что такой волк действительно есть, а когда я еще и увидела тебя, то решила или умереть или быть с тобой. Теперь ты понимаешь, что нам было предопределено встретиться?

— Очень рад этому, — я полон уверенности и искренности.

— Сейчас ты должен мне ответить, — Аллахора вздыхает, — сделаешь ли ты второй шаг и…

Скрежет ключа во входной двери обрывает тихий голосок навки и мы оба вздрагиваем.

— Вот и попалась птичка.

Выпрыгиваю из-под простыни со скоростью звука и вприпрыжку, лихорадочно натягивая штаны, бросаюсь из комнаты. В прихожей включается свет, и я в недоумении натыкаюсь на колючий взгляд Леры. Витень, закрывая дверь, смущенно улыбается, мол, извини, что разбудили.

Лера с порога пытается взять быка за рога и показать, что она старше меня и как бы материнские обязанности ее право:

— Вы что творите, а? Телефоны отключены. Домашние. Мобильники. Твой, Алеси. С ума меня свести решили?

— Я свои отключил. А вот почему отключилась она мне неизвестно.

— Алеся спит?

— Не знаю я, где Алеся. Честное слово не знаю, — я развожу руками, — Сам бы желал получить любые сведения о ее местонахождении, — уточняю я.

— Это чье?

Лера рассматривает обувь навки и, судя по тому, как сжались ее кулачки, она не помнит таких кроссовок у Алеси, и решительно вздергивает подбородок, сверля меня взглядом.

— Ее, — киваю я на дверь в комнату.

— Отвечай прямо, не юли, — змеей шипит мне в лицо Лера. — Где Алеся? Ты что, потерял разум и обменял ее на эту? — она кивает в сторону спальни. — Или ты…

— Или он что?

Аллахора стоит в проеме открытой двери в моей спортивной куртке, застегнутой на честном слове, и часть полы, прикрывающая ее ниже пояса, размером не больше ладошки. Только полный идиот смог бы трактовать ее присутствие, как «соседка пришла одолжить соли». Витень издает какой-то странный звук, больше похожий на кваканье, чем на восклицание. Лера умолкает и опускает руку, занесенную над моей головой для затрещины, с ненавистью рассматривая навку.

— Или он что?

Навка повторяет вопрос своим мелодичным голоском, и моя сестричка прямо задыхается от бешенства.

— И прекрати так пялиться на меня. Я здесь по праву, — ухмыляется моя новая подруга.

Лера судорожно сглатывает, упирает руки в бока и ее голос полон ярости:

— И что же, братец, ты за нее отдал? Мешок зерна из амбара, где она валялась рядом с дохлыми крысами? А?

Я раздосадован и молчу, теребя шнурок штанов на поясе, а Аллахора внимательно, с презрением, рассматривает Леру несколько секунд и вдруг начинает смеяться.

— Эллекс, это не твоя сестра. Мать не шутила, я теперь тоже знаю, не биологически, но генетически точно.

Смех волнами сотрясает тело навки и через корчащуюся изнутри от истеричных всхлипов застежку куртки почти выпрыгивает ее грудь.

— Так, значит, ты здесь по праву? — гневно кричит в ответ Лера. — Меня не интересует, по какому. Не думаю, что мы даже дойдем до обсуждения этого. У меня есть четыре варианта ответа на загадку «кто ты такая?» и все они звучат одинаково — убирайся вон!

— Спасибо на добром слове, но я сама решу, как мне поступить.

Аллахора перестала смеяться, гордо складывает руки на груди и, насладившись произведенным впечатлением, отворачивается, спокойно уходит в комнату, такая же не одетая сзади, как и спереди, предоставив объясняться мне. Лера ринулась было за ней, но я хватаю ее за руку и крепко прижимаю к себе.

— Лерочка, сестричка, успокойся, — уговариваю ласково, — не торопись с выводами, выслушай.

— Кто эта дрянь?

Лере очень хочет ухватить меня за грудки, но в отсутствии верхней одежды вцепиться в кожу не решается и хватается за штаны сбоку. Лицо сестры, решительно задранное вверх, сплошь покрыто багровыми пятнами от злости.

— Она навка. Аллахора, — и уверенно добавляю. — Моя Аллахора.

Лера выпускает из рук мои штаны.

— Навка?

На лице сестры красные пятна уступают место смертельной бледности, и у нее мелко-мелко вздрагивает подбородок.

— Аллахора?

Витень выпучил глаза, попытался вдохнуть, надул щеки, будто кузнечные мехи, но захлопнул рот от удивления и закашлялся, как курильщик, глотнувший свежего дыма после недели воздержания.

Некоторое время мы все стоим неподвижно, и Лера обнимает меня, как маленькая девочка. Затем спрашивает:

— Почему?

Знакомый вопрос, на который я уже знаю ответ.

— Понимаешь, я просто должен так поступить. В свое время я выбрал не ту Аллахору.

— Не ту? Она же убьет тебя!

Лера испуганно смотрит на меня, а Витень что-то хрюкает, так и не справившись с кашлем.

— Да это вообще не твое дело! Нечего рисковать жизнью в дурацкой игре в загадки с отражениями из-за какой-то легенды, абсолютно бесполезной, поскольку ее давно и надежно спрятали от всех и благополучно забыли. Да ты о нас-то думал?

Я даже не смотрю на Леру и поворачиваюсь идти в комнату.

— Изволь, наконец, ответить на мой вопрос! — почти кричит мне в спину сестра и затем восклицает, — Что у тебя со спиной?

— Знаки, — ворчу я, — Заходите сюда.

Аллахора уже переоделась в свои вещи и сидит на тахте, поджав под себя по-восточному ноги. Лицо навки выглядит спокойным, и она смотрит на вошедших гостей в комнату так, словно ничего не случилось. Лера и Витень усаживаются в кресла, с опаской посматривая на навку.

Сестра обращается не ко мне, к Аллахоре, называя ее на Вы:

— Вы нам что-нибудь из происходящего объяснить не могли бы?

Навка улыбается, встает, насмешливо разглядывает мою сестру, делает какой-то жест, вроде бы не обидный на мой взгляд, и уходит из комнаты, оставив Леру в полном изумлении хлопать ресницами.

— Нет.

Я проскакиваю через комнату следом за навкой в прихожую, где она уже открывает дверь, обнимаю ее за плечи, и она, обернувшись, втыкается лбом мне в ключицу.

— Аллахора, милая.

Навка судорожно всхлипывает, не поднимая головы, и я чувствую на коже ее горячие слезы, когда она с тоской произносит:

— Мне стало очень неуютно в городе. Извини. Нас прервали. Сделаешь ли ты второй шаг?

— Обещаю, — я пытаюсь приподнять ее лицо.

— Я верю. Только отпусти меня сейчас. Это же ненадолго, да?

Ей удается повернуться ко мне спиной и взяться за ручку двери.

— Я приду уже завтра.

— Запомни, ты обещал, завтра, — тихо-тихо произносит Алллахора, и я позволяю ей открыть дверь.

«Куда же я приду завтра? Может, стоило хотя бы уточнить место рандеву? Второй шаг? — слишком поздно спохватываюсь я».

Возвращаюсь в комнату. Обескураженная Лера пробует мне улыбнуться, а Витень что-то высматривает через перила лоджии.

— Она вышла из подъезда, свернула к парку, но я почему-то так и не понял, куда она пошла, или не заметил, — удивлению Витеня нет предела.

— В Навье, куда же еще, — злюсь я. — Это мне нужен, как минимум, старый лес и болото для встречи с Кройданом. А у нее весь Минск Навье.

Лера вопросительно смотрит на меня.

— Хорошо, но учтите, история совсем-совсем не короткая. Выключите лампу, — я устраиваюсь на тахте, подложив под голову руки, сосредоточившись в полной темноте.

— В те, скрытые от нас, древние времена, — я не рассказываю — я читаю прямо у себя в мозгу старое предание, — когда во Вселенную был навечно вбит Звездный Гвоздь, как основа всему сущему, то привязали боги к нему дышло своей колесницы и сотворили свой первый мир из бесчисленного множества будущих. И отразились семь звезд новорожденного мира на Земле, и пришли боги на Землю и дали новому дому имя Кройдан. Но дети их не смогли стать богами так далеко от семи звезд. Тогда и поделили сыновья и дочери богов Кройдан на Невр и Навье…