Бесплатный фрагмент - Сельский учитель

Предисловие от переводчика и редактора

Роман Таямы Катая (1872—1930) «Сельский учитель» (1909) по праву считается одним из ключевых произведений японского натурализма и важной вехой в развитии современной японской литературы. Опираясь на личный опыт и реальные документы, Катай создал пронзительный психологический портрет молодого человека эпохи Мэйдзи (1868—1912), чьи мечты и амбиции оказываются погребенными под грузом социальных обстоятельств, семейной нужды и провинциальной рутины.

Историко-литературный контекст, в котором создавалось произведение, отмечен растущим интересом к «искренности» и «правде жизни», провозглашенными натуралистами а качестве главных художественных принципов. Отвергая дидактизм и идеализацию предшественников, Катай и его единомышленники стремились к бесстрастному, почти клиническому анализу действительности, часто сосредотачиваясь на темах социальной неустроенности, разочарования и конфликта между личностью и средой. «Сельский учитель» становится квинтэссенцией этих поисков. Как указывает сам автор в своих воспоминаниях (приведены в конце данного издания), отправной точкой для романа послужил реальный дневник молодого учителя Кобаяси Хидэдзо, чья ранняя смерть от чахотки стала для Катая символом трагедии целого поколения «юношей, погребенных в глуши».

Главный герой, Хаяси Сэйдзо, — типичный представитель своей эпохи. Выпускник средней школы, воспитанный на романтической поэзии журнала «Мёдзё» (поэтический журнал, основанный поэтом Ёсано Тэккан, выходил с апреля 1900 по ноябрь 1908 года) и преисполненный возвышенных идеалов, он вынужден из-за бедности семьи отказаться от мечты об учебе в Токио и отправиться учительствовать в глухую деревню Мироку. Пространство романа сужается вслед за горизонтами героя: из города Гёда — в более мелкий Ханю, и, наконец, в затерянную среди полей школу. Это топографическое сужение метафорически отражает процесс духовного «погребения заживо», который с болезненной дотошностью фиксирует Катай.

Структурно роман представляет собой хронику будней Сэйдзо, где чередуются сцены из школьной жизни, встречи с друзьями, литературные споры, мучительные размышления о будущем и эпизоды неловкого романтического чувства. Катай мастерски использует технику «потока сознания», много взяв из дневника юноши, и детализированные описания природы, которые служат не просто фоном, а активным выражением внутреннего состояния героя. Пейзажи равнины Канто с их меняющимися красками, звуками и запахами становятся прямым продолжением его тоски, одиночества и тщетных порывов.

Важнейшей темой романа является состояние покорности судьбе, осознание невозможности изменить свою жизнь. Путь Сэйдзо — это постепенное угасание, отказ от юношеских амбиций и примирение с участью «сельского учителя». Однако Катай избегает прямолинейного социального протеста. Его задача сложнее: показать, как внешние обстоятельства не просто ломают жизнь, но медленно и необратимо трансформируют саму душу человека, примиряя ее с неизбежным.

Особого внимания заслуживает автобиографический подтекст произведения. Военный корреспондент, прошедший Русско-японскую войну, Катай вкладывает в роман и свой собственный опыт столкновения с суровой реальностью, контраст между «грандиозной» историей (падение Ляояна, выход Японии на мировую арену) и частной, «маленькой» жизнью отдельного человека. Фигура Сэйдзо становится для него способом осмыслить судьбу целого поколения, оказавшегося на переломе эпох.

«Сельский учитель» — это не только памятник литературы, созданный более века назад, но и глубоко человечное, вневременное произведение. Трагедия молодости, вынужденной жертвовать мечтами во имя долга, конфликт между идеалом и реальностью, поиск смысла в ограниченном пространстве места и судьбы — эти темы продолжают находить отклик у читателей и в наши дни.

В предлагаемом издании русскоязычный читатель получает возможность познакомиться с одним из самых пронзительных и психологически точных романов японской литературы начала XX века, который открывает уникальное окно в духовный мир страны конца эпохи Мэйдзи и в творческую лабораторию одного из ее главных литературных реформаторов.

Павел Соколов

I

Четыре ри пути казались бесконечными. Дорога шла через город Ханю, где торговали синим полосатым ситцем. На полях цвел луговой горошек, а из-за оград богатых домов осыпались лепестки махровой сакуры. Временами проходили деревенские девушки в красных передниках.

От Ханю он поехал на рикше. На нем было сотканное матерью за одну ночь бумажное хаори с тремя гербами и новенький пояс-хэко. Возчик, закинув на свое хакама выцветшее шерстяное одеяло, поднял оглобли. У Сэйдзо отчего-то забилось сердце.

Перед ним открывалась новая жизнь. Всякая новая жизнь, какой бы она ни была, кажется исполненной смысла и надежды. Пять лет учебы в средней школе, путь в три ри от Гёды до Кумагаи, который он каждое утро проделывал в форменном кителе, — все это осталось в прошлом. Церемония вручения дипломов, праздничный банкет по случаю выпуска, где он впервые увидел томные ужимки гейш, называвших себя артистками, и где слышал, как всегда строгие учителя с медными голосами затягивали фальшивые песни. Спустя месяц-другой он постепенно начал понимать, что жизнь, на которую он взирал из школьного окна, и реальность — вещи во многом разные. Прежде всего, это касалось его собственных родителей. Это же он видел и в словах, которые окружающие обращали к нему. Изменилась и атмосфера в кругу друзей, с коими он постоянно общался.

Внезапно он вспомнил.

Дней десять назад, возвращаясь пешком из Кумагаи с лучшим другом Като Икудзи, они говорили о литературе, о будущем, о любви. Сначала они заговорили об отношениях одного общего друга с некоей девушкой.

— Выходит, сэнсэй-то сильно увлечен?

— Больше чем увлечен! — рассмеялся Икудзи.

— А я-то думал, что ничего серьезного, потому что раньше никаких признаков не было. Недавно он сам говорил: «Я все понял». Я и решил, что он одумался, поняв, как глупо ради любви отказываться от собственных устремлений. А вышло-то все наоборот.

— Именно.

— Удивительно.

— На днях он написал мне письмо: «Благодарю тебя и Сэйдзо за помощь в моих любовных делах. Впервые познал я горечь любви. И ныне желаю, чтобы любовь сия росла и крепла, без физического…»

Эти слова «без Физического» укололи Сэйдзо. Икудзи тоже зашагал молча.

Вдруг Икудзи произнес: «Знаешь, у меня есть одна Большая Тайна».

Но сказал он это с таким легким тоном, что Сэйдзо, усмехнувшись, парировал: «Ну, а у меня их несколько!»

Сбитый с толку, Икудзи снова зашагал молча.

Спустя некоторое время он спросил:

— Ты знаешь О.?

— Знаю.

— А ты бы сам мог влюбиться?

— Нет, — рассмеялся Сэйдзо. — Не знаю, насчет любви, но как внешнюю красоту я ее, конечно, воспринимаю.

Икудзи, помедлив, спросил: «А как насчет Art?»

Сердце Сэйдзо слегка екнуло.

— Что ж, кто знает, если бы представился случай… но пока я о таком не думаю. И, не договорив, он вдруг весело добавил:

— Если бы ты выбрал Art… Пожалуй, у меня сложились бы такие же отношения с тобой и Аrt., как у О. с N.

— Тогда я пойду этим путем!

Икудзи сделал шаг вперед.

Сэйдзо, сидя сейчас в повозке, вспомнил тот разговор. А также то, как сильно тогда стучало его сердце. И как той же ночью он записал в дневнике: «Да будет он счастлив, о, да будет он счастлив! О Боже, Боже, даруй счастье чистой любви, прекрасной и невинной любви моего друга! Даруй ему обильную радость десницей Твоей, о Боже, молю Тебя, молю за друга моего близкого!» — и как потом упал головой на стол.

А дней через десять они вышли из дома той девушки и шли темной безлюдной дорогой мимо самурайских усадеб. В тот день девушки не было дома. Она уехала в Ураву сдавать экзамены в педагогическое училище.

— Я думаю, что нет ничего невозможного, если приложить все силы… но, видно, у меня от рождения нет таких способностей.

— Брось!

— Но…

— Не надо говорить так слабохарактерно.

— Хорошо тебе говорить…

— Да что со мной такого?

— Я не из тех, как ты, кто способен на любовь.

Сэйдзо всячески утешал Икудзи. Он жалел друга и себя самого.

Разные лица и события возникали и исчезали в его памяти. По сторонам дороги редкие посадки вязов, каменные изваяния Дзао, поля, крестьянские дома — все проплывало мимо, встречая и провожая повозку. Сзади нагнала одна повозка, подняла облако пыли и обогнала их.

Отец Икудзи был уездным инспектором просвещения. У Икудзи было две сестры: Юкико — семнадцати и Сигэко — пятнадцати лет. Когда Сэйдзо приходил к ним, что случалось почти каждый день, Юкико всегда встречала его с улыбкой. Сигэкo была еще совсем ребенком, но запоем читала «Мир юношества».

Сэйдзо постепенно осознал, что его семья бедна и ему нечего и думать об учебе в Токио. Поскольку бездельничать тоже было нельзя, решили, что пока лучше всего пойти работать в начальную школу. И вот теперь, с жалованьем в одиннадцать иен, он окончательно был направлен в начальную школу Мироку в Ханю. Это стало возможным исключительно благодаря стараниям отца Икудзи.

У края дороги он заметил небольшие ворота, и его взгляд уловил табличку «Канцелярия деревни Идзуми». Сэйдзо слез с повозки и вошел в ворота.

— Есть кто? — крикнул он, и из глубины дома вышел похожий на сторожа мужчина лет пятидесяти.

— Заместитель старосты на месте?

— Вы к Кисино-сану? — переспросил сторож, щурясь.

— Да, именно.

Сторож взял визитную карточку и письмо от инспектора и удалился, а вскоре Сэйдзо проводили в приемную. Приемной она называлась условно — ни столов, ни стульев там не было, просто пустая комната в шесть татами, посреди которой стоял дешевый сосуд для обогрева.

Заместитель старосты был невысоким полным мужчиной в полосатом хаори. Прочтя письмо от инспектора, он сказал: «Так-так. Значит, вы — Хаяси-сан? Насчет этого мне уже говорил Като-сан. Я напишу для вас рекомендательное письмо». С этими словами он достал грязный письменный прибор и, о чем-то напряженно думая, долго молчал, затем написал письмо и на конверте вывел: «Господину Исино Эйдзо, старосте деревни Митагая-мура».

— Так, возьмите это и отнесите в канцелярию Мироку.

II

До Мироку оставалось еще около десяти тё.

Даже то, что называлось деревней Митагая-мура, не было компактным поселением. Там один дом, тут другой, три-четыре дома в тени кедровой рощи, одинокий дом в поле по ту сторону — прибыв из города, с недоумением думалось: неужели и это называется деревенской общиной? Но, пройдя немного дальше, он увидел дома, выстроившиеся по обеим сторонам дороги, и заметил грязную парикмахерскую, забегаловку, где, казалось, можно было съесть даже даруму, и лавку со сладостями, вокруг которой толпились дети. Вдруг справа он увидел одноэтажное здание начальной школы, на воротах которой висела потертая табличка с надписью: «Начальная школа Митагая-мура, высшая начальная школа Мироку». Шли уроки, и к голосам учеников, хором читающих текст, временами примешивались пронзительные возгласы учителей. Солнце светило в запыленные стекла окон, сквозь которые смутно угадывались ряды учеников, черные доски, столы и фигуры в европейской одежде. Место у ящика для обуви, которое в часы прихода и ухода бывало заполнено учениками, сейчас было безлюдным и тихим, а по двору лениво бродил пегий пес, что-то разыскивая.

Из здания, похожего на актовый зал, доносились слабые звуки фисгармонии.

Повозка проехала мимо школьных ворот. Там же была и мастерская по изготовлению зонтов. Вся она была завалена промасленной бумагой, чашками для туши, нитками и инструментами, а посредине, усердно работая, сидел мужчина лет пятидесяти, натягивающий зонт. Вокруг дома были развешаны для просушки многочисленные покрытые тканью и промасленные, но еще не высохшие зонты. Сэйдзо остановил повозку и спросил у этого мужчины, где находится канцелярия.

Канцелярия оказалась не в той группе строений, что стояли вдоль дороги. Когда дома кончились, он увидел вал и ров, словно от старинного замка. Вал сплошь зарос травой и бамбуком, а в темной, грязной, ржавой воде рва, отягощенной тенью огромных и каменных дубов, отражались мрачные и холодные краски. Ему объяснили, что нужно идти вдоль рва и, свернув, пройти около одного тё — там и будет канцелярия. Здесь Сэйдзо заплатил возчику двадцать сен, отпустил его и пошел пешком. У края зарослей бамбука стоял дом под соломенной крышей, и его взгляд случайно упал на потертую раздвижную дверь, на которой было написано: «Закусочная „Огава“ — лапша соба и удон». Вокруг дома были поля, и над зеленеющей пшеницей звонко и низко пел жаворонок.

Сэйдзо ранее слышал, что в Мироку есть закусочная «Огава», куда учителя из школы ходят на вечеринки, выпить и поесть. Ему также сказали, что какое-то время он сможет там столоваться и что ему дадут постельные принадлежности. Говорили, что там есть красивая дочь по имени О-танэ, о которой ходили слухи. К счастью, вокруг никого не было, и Сэйдзо, задержавшись, заглянул через низкий забор во двор. Там росли две-три сосны и несколько деревьев с листьями, похожими на вишневые, но особенно бросались в глаза темные сёдзи.

В углу забора густая зелень листьев камелии и кораллового дерева освещалась солнцем. На камелии еще виднелись два-три цветка, прятавшихся в листве.

Спускавшийся с гор Акаги холодный ветер, известный в этих краях, к апрелю полностью стих, и теперь поля были красиво раскрашены в зеленые, желтые и красные цвета. Узкая дорога, пересекавшая пшеничные поля, вела к видневшимся вдали длинным и тонким вязам, а сквозь них, как на акварели, просматривалась крытая соломой крыша здания, похожего на канцелярию.

Приемная здесь была чище, чем в аналогичном строении деревни Идзуми. Отсюда через стеклянное окно была хорошо видна комната, где чиновники занимались своими делами. На столе в полном порядке лежали реестр семей, налоговые книги, папки с прошениями и уведомлениями, а двое — худощавый мужчина лет двадцати четырех — двадцати пяти с пробором и лысеющий старик лет пятидесяти — что-то усердно писали. Похожий на заместителя старосты усатый мужчина средних лет и толстый крестьянин, похожий на местного богатея, о чем-то оживленно беседовали, смеясь, и время от времени стучали своими курительными трубками.

Старосте было лет сорок пять, лицо в оспинах, волосы наполовину седые. Он был типичным представителем этих мест, и в его речи временами проскальзывали диалектные особенности долины Мусаси. Прочитав письмо от заместителя старосты деревни Идзуми и свернув его, он наклонил голову и сказал: «Я не слышал о таком ни от инспектора, ни от заместителя…» Сэйдзо почувствовал себя странно. У него было такое чувство, словно его одурачили. Ему показалось, что и инспектор, и Кисино поступили безответственно.

Староста немного подумал и наконец сказал: «Что ж, возможно, вопрос о переводе уже решен. Я слышал, что собираются заменить нынешнего учителя Хирату, о котором плохие отзывы. Вам лучше сходить в школу и переговорить с директором!»

Высокомерный тон прежде всего уязвил самолюбие юноши.

«Вот наглец, — подумал он, — просто деревенский мужик, который ни на что не способен, а ведет себя так только потому, что у него есть деньги». Начинающий учитель, впервые выходящий в мир, явно не ожидал, что начало его карьеры будет ознаменовано таким холодным приемом.

Час спустя он пришел в школу и встретился с директором. Поскольку шли уроки, ему пришлось минут тридцать ждать в учительской. Там были разбросаны в беспорядке настенные карты, большие счеты, книги, образцы растений и многое другое. В углу учительница что-то усердно разыскивала. Вначале она лишь слегка поклонилась ему и больше не заговаривала. Наконец прозвенел звонок. Ученики толпой выстроились в длинном коридоре, спели прощальную песню и затем, словно паучки, разбежались по двору. Прежняя тишина сменилась топотом ног, криками команд, детским шумом — все это наполнило собой здани.

На пиджаке директора были белые следы мела. Высокий, с длинным лицом, скорее худощавый, он был выпускником педагогического училища, и в его манерах явно сквозила характерная для них некоторая «жеманность». Сэйдзо не понял, притворялся ли директор, что ничего не знает, или действительно был не в курсе.

Директор произнес следующее: «Ничего не знаю… Но если Като-сан так сказал, и Кисино-сан тоже в курсе, то, наверное, вскоре будет какой-то приказ. Подождите немного…»

Он сказал, что, если представится возможность, можно послать гонца и все хорошенько выяснить, а сегодня Сэйдзо, пусть и с неудобствами, может переночевать в канцелярии. В учительскую входили и выходили учителя. Пожилой сэнсэй по имени Хирата, лет пятидесяти, и молодой учитель-ассистент по имени Сэки, в европейском костюме, стояли у колонны в коридоре и о чем-то долго разговаривали. Они время от времени поглядывали на Сэйдзо.

Снова прозвенел звонок. Директор и учителя вышли. Ученики густой толпой, словно прилив, собрались и вошли внутрь. Учительница, выходя из учительской, бросила на Сэйдзо быстрый взгляд.

Видимо, начался урок пения: дети собрались в актовом зале, и вскоре по тихой школе разлились плавные звуки фисгармонии.

III

Ночь в деревенской канцелярии была тоскливой. Ему предстояло спать в комнате сторожа. В сумерках молодой человек вышел через черный ход к колодцу и смотрел, как темнеют вдали горы, окаймлявшие равнину, и тихая грусть, от которой сжималось сердце, понемногу овладевала им. Он с тоской вспомнил родителей. В детстве у него было много братьев и сестер. Тогда его отец держал магазин тканей в Асикаге. Состояние у них было довольно значительное. Смутно юноша помнил, как в семь лет они разорились и переехали в Кумагаю. Помнил он и то, как удивлялся, видя, что мать плачет. А теперь… теперь, когда братья умерли и он остался один, не мог позволить себе такую свободу в семейных отношениях, как его однокурсники. Молодой человек, сын доброго отца и слабой, но глубоко любящей матери, с самого рождения, казалось, был отмечен судьбой как неудачник. При этой мысли сентиментальная волна горячо подкатила к горлу, и слезы сами хлынули из глаз.

Ближние рощи, дороги и поля уже полностью погрузились во тьму, но вершины дальних гор еще были светлы. Дым от Асамы стелился по закатному небу, словно его размазали кистью, и его края расплывались, широко растекаясь. Со всех сторон стало доноситься кваканье лягушек.

Кое-где в крестьянских домах зажглись огни, и откуда-то издалека доносилось пение.

Он стоял, не двигаясь.

Вдруг юноша уловил признаки приближения кого-то со стороны вязов и услышал радостный смех и топот ног. Пока он думал, что это возвращается сторож, который ходил в «Огаву» за ужином и постельными принадлежностями, из вечерних сумерек возникла большая черная тень, накрытая стеганым одеялом, а за ней семенила тень, похожая на женщину.

Сторож бросил постель посреди комнаты и, отдышавшись, словно тащил что-то очень тяжелое, затем зажег фитиль в керосиновой лампе, которую днем почистил. Вокруг сразу стало светло.

— Благодарю за труды, — сказал Сэйдзо, входя в комнату.

В этот момент он увидел лицо стоявшей там девушки — белое, как слива. Та поставила принесенный ужин и, щурясь, оглядела внезапно освещенную комнату.

— О-Тане-тян, не хочешь немного посидеть? — спросил сторож.

Девушка улыбнулась. Она не была красавицей, о которой ходят слухи, но в изгибе бровей была какая-то привлекательная прелесть, а щеки и руки выдавали пышные, округлые формы.

— Я слышал, твоя матушка прихворнула, ну как она? Уже лучше?

— Да.

— Простудилась, поди?

— Говорю ей, нельзя зябнуть, а она вечно дремлет… вот и простудилась…

— Твоя матушка, известное дело, любит себя побаловать.

— Да уж, просто беда.

Помолчав, она спросила:

— А завтра тоже нужно принести ужин для гостя?

— Ага.

— Ну, тогда спокойной ночи, — и девушка собралась уходить.

— Эй, посиди еще! — сказал сторож.

— Некогда мне сидеть, еще дела по хозяйству доделать нужно… ладно, всего.

И она вышла.

Ужин состоял из яичницы и соленьев. Сторож налил молодому человеку тепловатого чаю из большого чайника. Вскоре старик отошел в сторону и начал заниматься своим подсобным ремеслом — плести что-то из соломы. Ночь была тихой. Казалось, и дом, и собственное тело погребены под лягушачьим кваканьем. Он устал от переживаний, а журналов, которые можно было бы почитать, он с собой не взял, поэтому достал из свертка тетрадь в западном переплете и начал писать дневник карандашом.

Он начал было с даты «25 апреля», продолжая вчерашнюю запись, но потом вдруг перевернул карандаш и стер написанное резинкой. Сегодняшний день, по меньшей мере, был первым днем его новой жизни, достойным памятной записи. В романе на этом месте началась бы новая глава. И он, оставив половину следующей страницы чистой, начал заново с новой страницы: «25 апреля, (в Мироку)…»

Закончив писать примерно на страницу, он подсчитал сегодняшние расходы. Покупка табака «Тэнгу» в Синго: — 10 сен, дорога на повозке — 30 сен, лекарство «Сёсинтан» — 5 сен, обед, взятый в школе — 4 сена 5 рин, итого 49 сен 5 рин. Из привезенных 1 иены 20 сен осталось 70 сен 5 рин в кошельке. Затем он подсчитал расходы, связанные с приездом сюда.

25.0………………………… Печать

22.0………………………… Визитки

3.5………………………… Зубная паста и зубочистки

8.5………………………… Две кисти

14.0………………………… Тушечница

1,15.0………………………… Шляпа

1,75.0………………………… Хаори

30.0………………………… Пояс

14.5………………………… Гэта

――

4,07.5

Прибавив к этому оставшиеся 70 сен 5 рин, он получил общую сумму в 4 иены 78 сен. И он вспомнил, каких трудов стоило родителям собрать эти деньги. Он с горечью думал о жалком положении своей семьи, которой было нелегко достать даже одну иену.

Воротник ночного кимоно был грязным. Томная печаль путешественника вызывала сладкие слезы. Неизвестно когда, он тихо засопел.

На следующий день его попросили переписать смету школы, и он провел весь день в канцелярии. Закончив с этим, написал и отправил письмо родителям.

Под вечер из дома директора пришли за ним.

Дом директора был недалеко. На зеленых полях пшеницы кое-где виднелись желтые ряды цветов рапса. Хотя это был отдельно стоящий дом под соломенной крышей, планировка была типично крестьянской: широкий вход, комнаты в шесть и восемь татами, перед которыми был лишь маленький садик. И неряшливый вид жены, и заплаканное лицо ребенка, и хибати в столовой, и грязные, порванные татами — все это бросалось в глаза приходящему. В комнате директора виднелись книги с красными обложками: «Методика управления школой», «Психология», «Современные вопросы педагогики» и другие.

«Мне действительно очень жаль, — сказал директор. — Дело в том, что это были лишь предварительные договоренности, ничего официального еще не было…» И, наливая чай, который принесла жена, добавил: «Вы, возможно, уже знаете, но тот пожилой учитель, Хирата, он уже совсем старый и бесполезный, и мы как раз собирались его перевести или уволить, как Кисино-кун сказал, что от Като-сан поступило такое предложение. Вот мы и решили обратиться к вам. Но вы приехали немного рановато…» — он рассмеялся.

— Вот как? Я совершенно ничего не знал…

— Естественно, вы и не могли знать. Хорошо бы, чтобы Кисино-сан был повнимательнее, но он такой человек, ко всему относится беспечно.

— Значит, тот учитель еще здесь?

— Да.

— И он еще ничего не знал?

— Неофициально, наверное, знает… но официально это еще не объявлено. Мы собираемся окончательно решить этот вопрос на деревенском собрании через пару дней, так что, думаю, вы сможете выйти на работу со следующей недели… — он сделал небольшую паузу. — У меня в школе все учителя хорошие, и все дела идут гладко, так что новичкам здесь работать легко. И вы постарайтесь изо всех сил. Что касается жалованья, то со временем, наверное, его можно будет понемногу увеличить…

Он затянулся сигаретой, стукнул по ней и спросил:

— У вас еще нет диплома учителя?

— Нет.

— Тогда лучше его получить, так будет удобнее во всех отношениях. Если у вас есть аттестат об окончании средней школы, то стоит лишь немного позаниматься по практическим предметам… Вы читали что-нибудь по методике преподавания?

— Читал немного, но, должен признаться, не нашел это интересным.

— Методика преподавания обычно и не кажется интересной, пока не применишь ее на практике. Когда начнете работать, обнаружите, что в ней есть свой вкус.

Человек, интересующийся экспериментами в школьной методике, и юноша, томящийся по поэзии и песням, сидели так долго друг напротив друга. На закуску подали пять-шесть больших соленых крекеров на подносе. Жена директора, раскланиваясь, смотрела на гостя с бледным лицом, высоким носом и широко расставленными бровями и думала, что тот выглядит хилым. В соседней комнате все время, пока они разговаривали, плакал ребенок, родившийся в этом году, но хозяин не делал ему замечаний.

Пеленки были разбросаны вокруг, а железный чайник на сосуде для обогрева весело кипел.

Зашла речь о средней школе, о педагогическом училище, об опыте преподавания, о слухах про будущих коллег. Сэйдзо, невольно увлекшись, стал откровенничать о своих идеалах, о жертвах ради семьи и о многом другом, намекая даже, что не собирается всю жизнь работать учителем в начальной школе. В отличие от вчерашней встречи в школе, Сэйдзо обнаружил, что у этого директора, вопреки ожиданиям, есть что-то приятное в характере.

По словам директора, Митагая было тем местом, где сильно влияние старосты и родителей учеников, и управлять этим было довольно сложно. К тому же, нравы здесь были не самые лучшие. В деревнях ближе к реке Тоне, таких как Хотто, Камимура, Симомура и других, было распространено ткачество синего полосатого ситца, туда приходила молодежь обоего пола, и нравы были весьма дурными. Дети семи-восьми лет запоминали непристойнейшие песни и спокойно распевали их в школе.

— Когда я приехал сюда три года назад, — рассказывал директор. — нравы среди учеников были ужасные. Сначала я даже подумал, что в таком месте просто невозможно работать. Сейчас, надо сказать, стало намного лучше.

При уходе Сэйдзо спросил:

— Завтра суббота, так что, если можно, я хотел бы съездить в Гёда на воскресенье, вы не против?

— Конечно, нет… Значит, с следующей недели приступайте к работе…

Эту ночь он снова провел в комнате сторожа при канцелярии.

IV

Утром, когда он проснулся, тихо моросил весенний дождь.

Промокшая зелень пшеницы и желтизна цветов рапса окрашивали поля в более яркие, чем обычно, краски. По деревенской дороге прошел один зонт-«змеиный глаз».

После восьми Сэйдзо, одолжив прочный бумажный зонт, отправился в путь под дождем. На зонте было крупно и черно написано: «Канцелярия деревни Митагая-мура».

С ветвей у ручья рядом с «Огавой» капли дождя застучали по его зонту. В ржавой черной воде тритоны показывали свои красные брюшки. Вдруг, из дома у начала главной улицы, появилась та самая белокожая девушка О-Тане из «Огавы». Накинув на волосы белое полотенце и не раскрывая зонтика, она спешно шла под капающими с деревьев крупными каплями в его сторону, но, поравнявшись за несколько шагов, встретилась с Сэйдзо взглядом, слегка кивнула, улыбнулась и прошла мимо.

В школе уроки еще не начались, и у входа, возле места для обуви, громоздились зонты учеников. Многие мальчики и девочки шли, неся свертки за поясом и подобрав полы одежды. Среди мокнущих под дождем были и озорники, вертящие зонты на земле, как колеса, и девочки лет двенадцати-тринадцати, которые, придерживая ручку зонта на шее, медленно шагали. С мыслью, что со следующей недели именно он будет учить этих детей, Сэйдзо прошел мимо них.

Так как дождь начался на рассвете, дорога была еще не так уж плоха. Там, где проезжали повозки и лошади, было грязно, но еще оставалось много мест, где, ступая осторожно, можно было не увязнуть в грязи. В сухую землю по краям дороги дождь лишь слегка успел впитаться.

Он зашел в канцелярию деревни Идзуми, чтобы повидать заместителя старосты, но тот еще не пришел на работу. В длинной грязной канаве вдоль дороги беспорядочно росли тина, побеги рогоза, тростника и частухи, а сверху нависали заросли бамбука, отягощенные дождем. Капли дождя падали с них беспорядочно.

У края дороги стоял маленький крестьянский дом с покосившимся карнизом, на стене которого висели мотыга, плуг и старый дождевой плащ. Растрепанная толстуха, прислонившись к столбу, кормила грудью ребенка, родившегося в этом году, а мужчина лет сорока, похожий на хозяина, с бородатым лицом, скучал без работы из-за дождя, лениво потягивался и зевал.

Старое святилище Хатимангу с соломенной крышей виднелось с главной улицы. Рядом с воротами-тории были вывешены списки с именами жертвователей и суммами на ремонт святилища, старые и новые. На огромных деревьях дзельквы вокруг уже начинали набухать почки. Перед ящиком для пожертвований две няньки, с повязанными на лоб полотенцами, звонко пели колыбельные.

В одной лавке неаппетитно лежал вчерашний непроданный печеный батат. Тонкий, как нити, дождь скользил по ее низкому карнизу.

На полях виднелись тутовые деревья, едва пустившие побеги, ослепительно желтые цветы рапса, заросшие луговым горошком, фиалками и травой межи, а вдали — богатый дом с белыми стенами, окруженный рощей криптомерий и дубов.

Повсюду слышался звук ткацких станков, ткущих синий полосатый ситец. Непрерывно доносился занятый, торопливый стук. Иногда казалось, что вокруг нет подходящих домов, и непонятно, откуда идет этот звук. Иногда доносилась и молодая, задорная песня.

На углу, где дорога расходилась в сторону набережной Хотто, была известная в этих краях лапшичная. С утра в большом котле кипела вода, и мужчина, похожий на хозяина, месил на большой доске муку для лапши и усердно раскатывал тесто. Молодая служанка в красном переднике смеялась и разговаривала с каким-то знакомым крестьянином.

На повороте дороги стоял старый камень. Это был пограничный камень, поставленный еще до Реставрации Мэйдзи (1868 год), на котором было написано: «Отсюда начинаются владения Ханю».

С одной стороны дороги тянулся длинный ряд тонких вязов посреди рисовых полей. Вдоль него текла узкая речка, и в тени проросших водорослей плескалась мелкая рыбешка. Дилижанс промчался, вздымая грязь.

Когда он ехал сюда, на крыше грязной двухэтажной лачуги с деревянной кровлей, где торговали дарумой, на ярком дневном солнце сушилось стеганое одеяло с грязными пятнами от пота, а внизу бледнолицая женщина усердно натягивала бумагу на сёдзи. Сегодня сёдзи были наглухо закрыты, и в темных местах бросалась в глаза противная сине-зеленая плесень.

Дорога становилась все хуже. Уже не осталось мест, где можно было бы ступить, не шлепая по грязи. Даже ступая, не отрывая пяток от земли, из-под стоптанных гэта постоянно летели брызги. Поднялся ветер, дождь стал лить косо, и рукава промокли.

Городок Ханю был безлюден. Лишь изредка проходили люди с прочными зонтами или зонтами-«змеиными глазами», широкие улицы с длинными навесами тянулись безмолвно и пусто. Перед почтовым отделением стояла молодая женщина, пришедшая получить денежный перевод, в магазине тканей приказчик и ученики толпились кучкой и разговаривали, в магазине таби среди сложенных тканей синего полосатого ситца мастер усердно шил таби. Перед магазином заморских товаров с новой стеклянной витриной стоял один велосипед, наполовину мокрый от дождя, капающего с карниза.

На перекрестке в центре города возвышалась пожарная каланча.

Оттуда дорога вела уже в Гёду. Мимо табачной лавки, лапшичной, большого входа в дом врача, интересной по форме сосны, возвышавшейся над забором, мимо богатого дома, где из колодца-фукии била чистая вода, он вышел на дорогу, где проходил заросший травой ров, и увидел ворота с облезлой белой краской и табличкой «Отделение полиции Ханю». Один полицейский, побрякивая мечом, вышел из-под завесы дождя.

Затем снова потянулись задворки города. В основном это были старые бедные дома с деревянной кровлей. Перед конюшней стоял один дилижанс, и, похоже, он уже собирался отъезжать, так как в него сели два-три пассажира. Сэйдзо остановился и спросил, но, к несчастью, мест не было, и его не взяли в этот рейс.

Фигура Сэйдзо еще некоторое время была видна среди старых домов на задворках, как вдруг он открыл раздвижную дверь в одном маленьком доме и зашел внутрь. Там была женщина средних лет.

— Не могли бы вы одолжить мне пару гэта?.. Я попал под дождь по дороге из Мироку и совсем размяк.

— С удовольствием!» — женщина достала для него высокие гэта-асида.

Зубья гэта-асида стерлись и покосились, и идти в них было невыносимо трудно. Лучше, чем в стоптанных гэта, но брызги все равно понемногу летели.

В конце концов, он сел в Синго на повозку за пятнадцать сен.

V

Дом находился в переулке, ведущем от главной улицы городка Гёда к старым замковым землям. На углу стояла баня «Янаги-но ю», а напротив виднелся вход в ресторанчик с хорошенькими служанками. Их дом был низким, словно отгороженной частью длинного барака, и тонкие, как нити, струйки дождя падали наискось на потемневшие от непогоды раздвижные двери. По соседству жил торговец шелкопрядами, и в сезон бывало, что всё — от тесной гостиной до кухни, столовой и входа — было забито белыми коконами, и с утра до вечера там толклись люди. Но сейчас плохо подогнанные сёдзи были наглухо закрыты, и вокруг стояла тишина.

Сэйдзо с шумом распахнул раздвижную дверь и вошел внутрь.

Мать, элегантная женщина лет сорока с традиционной прической марумагэ, сидела перед доской для шитья, разбросав вокруг ножницы, катушки ниток, шкатулку для иголок и усердно занимаясь подработкой. Когда дверь открылась и она увидела лицо сына, она воскликнула: «Ах, это ты, Сэйдзо!» — и поднялась ему навстречу.

— Ах, как же тебе досталось под дождем! — сразу заметила она промокшие рукава и забрызганные грязью хакама и тут же спросила:

— Не повезло тебе, сынок. Вчера и не думалось, что погода испортится… Неужели всю дорогу шел пешком?

— Собирался идти пешком, но в Синго попался дешевый экипаж, вот и поехал.

Увидев незнакомые гэта-асида на его ногах, она спросила:

— Год это ты их взял, это же асида?

— У Минэды.

— Вот как, у Минэды взял… Ну и намучился же ты! — сказала она и хотела пойти на кухню за тряпкой.

— Тряпкой не вытереть, мама. Набери, пожалуйста, ведро воды.

— Неужели так сильно испачкался? — мать на кухне уже налила полведра воды.

Она также положила туда сухое полотенце.

Сэйдзо тщательно вымыл ноги, вытер их полотенцем и поднялся в комнату. Мать тем временем приготовила для него ватную куртку из полосатой ткани Юки и перешитую из ее собственного платья накидку и ловко повесила снятые им хаори и хакама на вешалку для одежды.

Вскоре они уселись у жаровни.

— Ну как там было? — спросила мать, разгребая огонь под железным чайником, с беспокойством расспрашивая о деле.

Когда Сэйдзо вкратце все рассказал, она сказала:

— Вот как… Сегодня утром пришло письмо. Почему же вышла такая неувязка?

— Да я просто приехал слишком рано.

— И чем же все решилось?

— Сказали, выходить на работу со следующей недели.

— Ну, слава богу! — на лице матери появилась радость.

Разговор тек дальше. Мать расспрашивала обо всем: какой сам директор, кажется ли он добрым, что это за место — Мироку, нашел ли он хорошее жилье. Сэйдзо на все подробно отвечал.

— А отец? — спросил он через некоторое время.

— Куда-то ходил в Симосидзи… Вышел, сказал, что обязательно нужно раздобыть немного денег… Я говорила ему, раз пошел дождь, может, перенести на завтра…

Сэйдзо замолчал. Снова и снова в голове возвращались мысли о бедности их семьи. Его раздражало, что отец не работает, но с другой стороны, испытывал сильное неудовольствие от того, что этот добрый, хороший, но слабый и доверчивый человек, которого легко обмануть, занимался тем, что втюхивал людям поддельные картины и каллиграфию. Его честная натура всегда считала, что профессия отца — не то дело, которым должен заниматься человек.

Если бы его не обманули, он и сейчас бы владел приличным магазином тканей. При этой мысли, наряду с сочувствием к ничего не подозревающей матери, ему стало жалко старого отца, который в такой дождливый день отправился за несколько ри, чтобы добыть какую-нибудь полиены или иену, занимаясь нечестным, с его точки зрения, делом.

Вскоре железный чайник зазвенел.

Мать достала из старого чайного шкафа банку с чаем и заварочный чайник. Чай уже был истолчен в порошок. В бумажном пакете в ящике оставалось всего два соленых крекера.

До самого вечера Сэйдзо сидел у темного окна рядом с матерью, занятой шитьем, и писал письма школьным друзьям в Кумагаю, читал газеты. В письмах к друзьям он исписал две-три линованные страницы разговорами о любви, поэзии, песнях школы «Мёдзё» и прочими вещами, которые сам считал юношескими.

Часа в четыре дождь прекратился. Дороги были еще раскисшими. Отец вернулся ни с чем, и атмосфера в доме стала какой-то тяжелой. Все трое молча ужинали, когда раздался голос: «Прошу прощения!» — и кто-то попытался открыть плохо подогнанную раздвижную дверь.

Мать встала и пошла открывать.

— Ах… пожалуйста, заходите!

— Нет, я просто сходила в баню и по дороге… знаете, Икудзи велел зайти к вам и спросить, не вернулся ли Сэйдзо-сан, раз сегодня суббота… Все никак не могу навестить вас… право, вот как…

— Ах, пожалуйста, садитесь… И Юки-сан с вами… Проходи, Юки-сан, сюда! — женщины защебетали без умолку. Юкико, сестра Икудзи, была худощавой, стройной девушкой, редкой красавицей для деревни, и ее слегка подкрашенное после бани белое лицо отчетливо выделялось в сгущавшихся вечерних сумерках. В руках она держала сверток с мыльницей, завернутой в мокрое полотенце.

— Ну, прошу… у нас вот так… — говорила мать Сэйдзо.

— Нет, я ненадолго.

— Все равно, присаживайтесь хоть на минутку!

Услышав этот разговор, Сэйдзо отложил палочки и вышел к ним. Он мельком взглянул на стоявшую за разговаривающими матерями Юкико и тут же отвел глаза.

Мать Икудзи, увидев Сэйдзо, произнеса:

— Вы вернулись! Икудзи ждет вас…

— Я как раз собирался зайти к вам сегодня вечером.

— Тогда приходите, пожалуйста, к нам. С тех пор как вы перестали бывать у нас каждый день, он, кажется, очень скучает. Да и других близких друзей у него нет…

Вскоре мать Икудзи ушла. Сэйдзо и его мать снова уселись за низкий столик. Они по-прежнему молча доедали ужин.

Когда они пили чай, мать вдруг, ни к кому конкретно не обращаясь, сказала: «Юки-сан стала совсем красавицей!» Но никто не откликнулся на ее слова. Было слышно лишь, как отец втягивает чай с рисом. Сэйдзо громко хрустел такуаном (закуска из маринованного дайкона — прим. ред). Вечерело. Дождь снова пошел.

VI

Дом Като находился менее чем в пяти тё отсюда. Свернув на полпути по дороге к парку налево и пройдя немного по задним улочкам, он оказывался среди полей пшеницы с одной стороны и изгородей — с другой, где летом цвели красные и белые гибискусы, росли огурцы и тыквы. Бывало, они с Юкико и Сигэко гонялись за светлячками в вечерних сумерках под сенью зелени, а в холодную лунную зимнюю ночь, увлекшись игрой в карты, возвращались домой с громкими стуками гэта по замерзшей земле. Ворота и черепичная крыша в глубине за кедровой изгородью узкого переулка хранили для него немало воспоминаний.

Сегодня сквозь листья вишен свет керосиновой лампы мерцал, отражаясь в мокром от дождя стекле. Еще не заходя в дом, он уже ясно представлял себе бледное, скромное лицо Юкико, беззаботно улыбающуюся и приветствующую его Сигэко, разговорчивого и веселого после вечерней выпивки отца. Не раз и не два он завидовал мирной семье своего друга, где всегда слышался смех.

Должность уездного инспектора просвещения в деревне была весьма влиятельной, и обычно ее занимали строгие, придирчивые и неприступные люди, но отца Икудзи считали понятливым, мягким, добрым и к тому же весьма основательным в суждениях. Борода его была уже седой, и в волосах тоже проседь, но характер у него был довольно юным, и он мог до ночи рассуждать с молодежью на педагогические темы. Он часто заходил в комнату, где сидели Сэйдзо и Икудзи, и беседовал с ними.

Когда он открыл калитку, зазвенел колокольчик. Пройдя по ступенькам и остановившись перед решетчатой дверью, он увидел в темноте проступившее, как видение, улыбающееся лицо Сигэко, вышедшей его встречать с лампой в руках.

— Хаяси-сан? — всмотревшись, она громким беззаботным голосом крикнула: — Братец! Хаяси-сан пришел!

Отца сегодня не было дома — он уехал в Кумагаю. Поскольку детей не было, комната была прибрана. Все было чисто выметено, и лампа в столовой горела ярко. Мать сидела у хибати с безмятежным лицом. Юкико возилась на кухне, как раз закончила дела и, вытирая руки белым фартуком, вошла в столовую.

Пока они обменивались приветствиями, Икудзи вышел из внутренних комнат и сразу повел Сэйдзо в свой кабинет.

Кабинет был площадью в четыре с половиной татами. Стояли старые книжные шкафы из павловнии, на которых были наклеены листки с названиями: «Тысячесловие», «Исторические записки», «Пятикнижие», «Сочинения восьми мастеров Тан и Сун» и другие. В глубине алькова в полтора татами висел свиток с орхидеями кисти Со Уна, слабо видный в свете далекой лампы. На большом столе из дерева хурмы, на котором стояла лампа, в беспорядке были разбросаны журналы «Мёдзё», «Бунгэй курабу» (журнал выходил с января 1895 по январь 1933 года — прим. ред.), «Манъёсю» (старейшая и наиболее почитаемая антология японской поэзии, написана в VIII веке — прим. ред), «Полное собрание сочинений Хигути Итиё» (Хигути Итиё (2 мая 1872 — 23 ноября 1896 г — японская писательница, классик литературы эпохи Мэйдзи — прим. ред) и другие.

Словно не виделись целый год, они заговорили с жаром. Бесконечный поток слов лился из их уст.

— А ты как решил? — спросил через некоторое время Сэйдзо.

— Решил попробовать поступить в Высшее педагогическое училище будущей весной. А до тех пор, сидеть без дела нельзя, так что буду работать учителем в местной школе и готовиться.

— От Обаты из Кумагаи я тоже слышал, что он попробует поступить в Высшее педагогическое.

— Да? Он и тебе писал? Мне тоже.

— Кодзима и Сугитани уже уехали в Токио, говорят.

— Так они писали.

— Куда они собираются поступать?

— Кодзима, кажется, хочет подать документы в Первую высшую школу.

— А Сугитани?

— Не знаю, как насчет сэнсэя… Во всяком случае, у него нет проблем с деньгами на учебу, так что он может делать, что захочет.

— А из нашего городка кто-нибудь едет в Токио?

— Есть… — Икудзи задумался. — Сато говорил, что поедет.

— В какую область?

— Кажется, хочет поступить в техническое училище.

Бесконечно возникали разговоры об однокурсниках. Сэйдзо, в его положении, безумно завидовал друзьям, которые определились с будущим и уезжали в желаемые места. Еще учась в средней школе, он, конечно, представлял себе свою судьбу после выпуска, но утешал себя мыслью, что когда придет время, может, нежданная удача придет откуда не ждешь. Но это были пустые мечты. Нужда в семье с каждым днем все сильнее приковывала его к реальной жизни.

К тому же он унаследовал от матери мягкую, теплую натуру. С детства он зачитывался сказками дяди Садзанами (Садзанами Ивая (6 июня 1870 года — 5 сентября 1933 года) — родоначальник современной японской детской литературы — прим. ред), его юная душа воспламенялась от романов, песен и хайку. По мере взросления тела его сердце то горело, то остывало. Он научился читать взгляды городских девушек. Когда-то он познал даже вкус любви. Побуждаемый неким желанием, он втайне предавался грязным делам. Порой ему казалось, что мир разворачивает перед ним интересную, радостную сцену, а порой — что являет собой грязное, отвратительное явление, к которому нельзя приближаться. Когда он думал о своих ненасытных желаниях, о прекрасном, цветущем мире и о своем собственном будущем, исход которого был неизвестен, его всегда охватывало мрачное, щемящее и невыносимое чувство.

От разговора о любви друга из Кумагаи они перешли к разговору о госпоже Art.

— Мне невыносимо тяжело.

— Кажется, должен же быть какой-то выход, — говорили они.

— Вчера встретил ее в парке. Она ненадолго вернулась из Уравы. Сэнсэй, — сказал Икудзи со смехом, — она просто «бесполезно растолстела».

— «Бесполезно растолстела» — это здорово!» — тоже рассмеялся Сэйдзо.

— Твоя сестра — ее подруга, и есть же ее старший брат… Кажется, должен быть какой-то способ.

— Да оставь ты, когда думаю об этом, становится только тяжелее.

И Икудзи сделал вид, что страдает как юноша, таящий в сердце любовь. Как он сам говорил раньше, Икудзи не был красавцем. В нем было нечто мужественное и решительное, но он был крупного телосложения, с широкими плечами, острыми глазами и выступающими скулами — ничто в нем не могло понравиться женщине.

И его юную грудь тоже терзали муки и смятение. По сравнению с Сэйдзо, его положение было лучше. И семья была приличнее. Пусть он не поступит в Высшее педагогическое, но у отца были средства, чтобы отправить его в Токио на год-другой поучиться. К тому же, при его крепком телосложении, и мысли его были здравыми, без сентиментальности, как у Сэйдзо. Когда последний сказал, что поездка в Мироку кажется ему величайшим отчаянием — будто это первый шаг к тому, чтобы навсегда затеряться в глуши, — Икудзи лишь ответил: «Да брось, ничего подобного! Конечно, в какой-то степени человек зависит от обстоятельств, но из любых обстоятельств можно вырваться, если очень захочешь». В этих словах виден характер Икудзи.

Тогда Сэйдзо произнес:

— Ты так говоришь, потому что не знаешь, как страшны оковы обстоятельств. Эти слова порождены счастьем твоей семьи.

— Вовсе нет.

— Нет, я так думаю. Мне кажется, что с этого момента я погребен заживо.

— Ну, даже если я уступлю и предположу, что человек — такое животное, я все равно не могу подчиниться такой пассивной точке зрения.

— Значит, ты считаешь, что из любых обстоятельств можно вырваться одной лишь силой мысли?

— Именно.

— Выходит, это теория всемогущества человека, рассуждения о том, что нет ничего невозможного.

— Ты всегда впадаешь в крайности, но в этом есть и своя правота.

Тут начался их обычный простой спор об идеалах. Активные и пассивные взгляды смешались в кучу, и они так и не пришли к какому-либо выводу.

Еще в школе их компания часто спорила о литературе, о жизни. Они сочиняли песни и хайку в новом стиле, лирические эссе и показывали их друг другу. Когда один взял себе псевдоним Сэнкоцу («Божественная кость»), кто-то предложил: «А давайте все возьмем псевдонимы с иероглифом „кость“!» Так появились забавные псевдонимы: Хакоцу («Сломанная кость»), Сякоцу («Изящная кость»), Рокоцу («Откровенная кость»), Тэнкоцу («Небесная кость»), Кокоцу («Старая кость»). Какое-то время они, переписываясь и разговаривая, использовали эти псевдонимы с иероглифом «кость». «Старая кость» был одним из тех, кто, как Икудзи и Сэйдзо, каждое утро проделывал путь в три ри до Кумагаи. Его настоящий псевдоним был Кидзан, он был сыном одного из ведущих торговцев синим полосатым ситцем в городе, обычно носил жесткий пояс и очки в серебряной оправе на своем бледном лице. Как и многие провинциальные юноши, он был страстным любителем литературы, выписывал почти все журналы, поначалу часто посылал туда заметки и радовался, видя свой псевдоним в печати, но в последнее время, видимо, решив, что присылать заметки уже недостойно, стал вовсю критиковать перед товарищами публикующиеся ежемесячно романы, стихи и песни. К тому же он любил общаться с писателями-любителями и постоянно переписывался с редакторами местных маленьких литературных журнальчиков, так что в сводках местной литературной жизни часто писали: «В Мусаси Гёда есть Исикава Кидзан». Он был лично знаком с двумя-тремя известными писателями.

Еще один из тех, кто взял псевдоним с иероглифом «кость», — он не очень-то разбирался в литературе, а просто примкнул к компании — его брат держал в Гёда единственную типографию. Проходя мимо, можно было увидеть висящую над стеклянной дверью большую вывеску, испачканную чернилами: «Типография Гёда», и внутри старинный ручной станок, который безостановочно двигал туда-сюда большую рукоять. В основном они печатали рекламные листовки и визитки, иногда им заказывали простые отчеты для уездного управления или полицейского участка, но это случалось крайне редко. Шрифтов в ящиках на полках было мало. И набор, и верстку, и печать хозяин делал один человек. По воскресеньям его младший брат часто стоял перед ручным станком в грязном рабочем кимоно с прямыми рукавами и перелистывал отпечатанные листы.

Не то чтобы они, видя в нем сына богатых родителей, рассчитывали на его карманные деньги и подстрекали его, но в начале апреля Кидзан зашел в эту типографию, долго разговаривал с хозяином и его братом, и, уходя, его лицо сияло радостью от нового плана, когда он сказал: «Значит, если вы готовы терять по семь-восемь иен в месяц, все в порядке. Писателей найдется много, даже без гонораров, да и два-три десятка экземпляров ведь продадутся, правда?» Именно тогда в их компании впервые заговорили о планах издания маленького журнала «Литература Гёда».

На том собрании, где обсуждался этот вопрос, Кидзан сказал:

— Еще в Дзёгандзи в Хани есть Ямагата Фуруки. Он известный писатель, знаменитость в литературных кругах, особенно прославился своими стихами в новом стиле, так что прежде всего нужно заручиться его поддержкой как члена-учредителя. Если он попросит, можно получить рукописи и от Хара Кёка.

— А разве этот Фуруки не из местных самураев?

— Говорят, да… Так что сделать его членом-учредителем проще простого.

Как раз тогда Сэйдзо должен был переехать в Мироку, и товарищи возложили на него ответственность первым навестить тот храм.

В тот вечер, когда зашла речь о «Литературе Гёда», Икудзи спросил:

— Заходил туда?

— К несчастью, попал под дождь.

— Да, точно.

— В следующий раз, как поеду, обязательно зайду.

— Кстати, сегодня Огю-кун ездил в Ханю, ты его не видел?

— Огю-кун? — удивился Сэйдзо.

Огю-кун тоже был из их компании, сын хозяина местного ресторана, работавший на почте в Кумагае. Его перевели на работу в отделение в Ханю, и Икудзи встретил его на углу улицы как раз тогда, когда тот садился в повозку.

— Он там теперь надолго?

— Должно быть. Ведь в том отделении работает его родственник.

— Это хорошо.

— Я тоже подумал, что тебе будет с кем поговорить.

— Но мы не так уж близки…

— Скоро подружитесь, он же добрый человек…

Тут вошла Сигэко с подносом: «Я сегодня днем приготовила, наверное, невкусно получилось…» — это были колобки о-хаги, и она налила чаю. Затем присела рядом с братом и беззаботно произнесла пару слов, но потом появилась высокая фигура ее сестры Юкико и сказала: «Братец, к вам Исикава-сан».

Вскоре вошел Исикава.

Увидев Сэйдзо, он сказал:

— Я к тебе только что заходил.

— Да?

— Мама сказала, что ты здесь.

Усевшись, он спросил:

— Ну что, сэнсэй, устроился благополучно?

Сэйдзо рассмеялся. Икудзи с места в карьер сказал:

— Он говорит, что еще не знает, получится или нет, пока не попробует.

Увидев Исикаву, Юкико и Сигэко поздоровались и тут же ретировались. Пока разговаривали только Икудзи и Сэйдзо, они чувствовали себя свободно и могли подолгу сидеть рядом, но стоило появиться постороннему, как они сразу же становились чопорными. Такова была дружба между Сэйдзо и Икудзи. Так близок был Сэйдзо с этой семьей. Да и манера разговора Икудзи и Сэйдзо совершенно менялась, когда приходил Исикава.

— Я думаю начать выпуск с первого числа будущего месяца.

— Уже все окончательно решил?

— Из Токио обещали прислать материалы… Да и из провинции приходит много рукописей, так что, думаю, все будет в порядке.

С этими словами он достал пять-шесть провинциальных маленьких журналов и токийских литературных изданий, особо отметил один под названием «Малая литература» небольшого формата объемом в 24 страницы, издававшийся в префектуре Окаяма.

— Я думаю сделать примерно так. Я советовался и с типографией Савада, они говорят, что так сойдет, но мне внутреннее оформление не очень нравится, так что думаю сделать верстку по-другому.

— Да-а, внутри не очень-то и красиво, — оба разглядывали журнал.

— А как насчет этого? — Исикава показал им макет в две колонки, по 18 строк, по 24 иероглифа в строке.

— Ну, пожалуй…

Трое молодых людей принялись листать несколько журналов. Икудзи тоже принес свои журналы для сравнения. Лампа ярко освещала трех юношей, склонившихся головами друг к другу, и беспорядочно разбросанные журналы.

Вскоре они в основном остановились на одном из них.

Среди журналов, принесенных Исикавой, был апрельский номер «Мёдзё». Сэйдзо взял его и сначала разглядывал яркие гравюры Фудзисимы Такэдзи (15 октября 1867 — 19 марта 1943 — японский живописец, представитель западноевропейской живописи- прим. ред) и Накадзавы Хиромицу (4 августа 1874 — 8 сентября 1964 — японский живописец и гравер, представитель западноевропейской живописи — прим. ред.), а потом углубился в песни Ёсано Акико (7 декабря 1878 — 29 мая 1942 — японская поэтесса, супруга Ёсано Тэккана — прим. ред.). Новые тенденции «школы Мёдзё» были для иссохшей души Сэйдзо словно родник.

Исикава, видя это, лишь усмехнулся:

— Опять за свое. Ну и поклонник!

— Но ведь действительно хорошо!

— Что в них хорошего? Язык бессвязный, мысли может и новые, но они собрали одни лишь непонятные фразы и воображают, что это поэзия. С представителями школы «Мёдзё» просто беда.

И снова трое принялись обсуждать уже поднимавшийся спор о достоинствах и недостатках школы «Мёдзё».

VII

Был уже первый час ночи. Все еще слышался звук капель дождя. Временами улавливались порывы ливня. С болота у замковых развалин доносилось унылое кваканье лягушек.

В комнате лежали три футона. Маленькая традиционная прическа и лысая голова лежали рядом на матрасах. Мать до самого последнего момента не спала и несколько раз повторяла: «Ложись спать пораньше, а то завтра будешь сонный». Она также предупредила: «Не оставляй лампу у изголовья, заснешь — опасно». Но вот и она уснула, и к храпу отца примешалось ее тихое, размеренное дыхание. Керосин в лампе и так был на исходе, а так как он не заметил, что фитиль слишком выдвинут, половина его почернела, и свет стал неприятно красным и тусклым. Сэйдзо с самозабвением и жадностью читал взятый напрокат журнал «Мёдзё».

И камелия, и слива — все было белым,

Цвет, что не знает упрека в грехе, вижу в персике.

«Цвет, что не знает упрека в грехе, вижу в персике, вижу в персике, вижу в том красном персике» — чувство, вложенное в эти строки, глубоко проникало в его душу. Оно казалось и странным, и неестественным. И в то же время ему думалось, что в этой странной неестественности бьет новый, чистый родник. Ему казалось, что в разделе четвертой и пятой строк — «вижу в персике» — есть невыразимое обаяние. После каждого стихотворения, после каждой страницы он вынужден был отрываться от книги, чтобы пережить нахлынувшие чувства. В эти мгновения он совершенно забыл и о вчерашней тоске, проведенной в канцелярии, и о тяготах пути под проливным дождем от Мироку до Ханю. Вдруг он вспомнил свой сегодняшний спор с Исикавой. «Не понимаю, как можно заниматься литературой с такими грубыми чувствами», — подумал он. И в противовес тому, он сам благодарил себя за то, что его чувства способны так живо откликаться на новые веяния. Молодой человек представлял себе и скромное жилище супругов-поэтов, затерявшееся в глуши Сибуи. Это вызывало и грусть, и зависть. Он перестал читать стихи и предался восхищению всем журналом, пропитанным новым духом — его оформлением, версткой, рисунком на обложке.

Даже когда часы пробили два, он все еще лежал с широко открытыми глазами. Слышался шумный бег мышей по потолку.

Дождь то шел, то прекращался. То вдруг с печальным шумом проносился ливень, унося мысли в иные миры, то слышалось монотонное бульканье капель, стекавших с водосточного желоба.

Но сколько ни восхищайся, толку нет. «Пора спать», — подумал он, поднялся, взял тусклую лампу и, пройдя мимо подолов спальных кимоно родителей, отправился в уборную. Потом, желая помыть руки, он приоткрыл одну из ставен и увидел, что свет лампы, стоявшей на веранде, ярко освещает темноту, и на мокрых листьях нандины сверкают капли дождя.

От звука закрывающейся двери мать проснулась.

— Сэйдзо?

— Да.

— Ты еще не спишь?

— Сейчас лягу.

— Ложись поскорее… Завтра будешь сонный.

Она повернулась на другой бок и спросила:

— Который уже час?

— Только что пробило два.

— Два… Да скоро рассветет уже, ложись спать.

— Ладно.

Он забрался под одеяло и задул лампу.

VIII

На следующий день, около 13 часов, Сэйдзо в полосатых хакама и с взятыми напрокат гэта-асида в руке и его полулысый отец в поношенной полосатой накидке из нового простеганного шелка вместе шли по окраине городка Гёда. Небо после дождя было слегка облачным, и временами выглядывало слабое солнце. На реке, отделявшей город от деревни, тростник, рогоз и ивы уже зеленели свежей листвой, пять-шесть уток громко крякали, а на берегу сушились прочные бумажные зонты и зонты-«змеиные глаза». Крестьяне из окрестностей, пришедшие в город за покупками, сидели, налегая на лапшу.

Фигуры отца и сына, идущих рядом, медленно двигались меж двух рядов домов с низкими навесами и крышами из глазурованной черепицы, с развешанными для просушки пеленками под карнизами, мимо мастерской каменотеса, кузницы, дома, где девушка ткала синий полосатый ситец, лавки со сладостями, вокруг которой толпились дети. И вот навстречу им, с подносом на голове, утыканным бесчисленными развевающимися флажками, шел торговец сладостями, весело бьющий в барабан.

Отец несколько дней назад оставил пять-шесть свитков с каллиграфией и живописью в богатом доме в около Синго. Сегодня он должен был зайти и взять за них хоть сколько-нибудь денег, поэтому и вышел вместе со Сэйдзо, который после полудня отправлялся в Мироку.

По дороге отец встретил двух знакомых горожан. Один был своим человеком, с которым можно было не церемониться. «Куда это ты? А, в Синго? Ну, там народ — одни скряги, совсем безнадежные», — громко рассмеялся тот мужчина средних лет. Другой был хозяином богатого дома, страстным любителем каллиграфии и живописи. Увидев его, отец почтительно поздоровался и остановился. «Насчет той вещи на днях… дело, кажется, плохо. Очень уж подозрительно», — сказал тот. «Нет, что вы! Происхождение самое надежное, с сертификатом подлинности», — принялся горячо оправдываться отец. Сэйдзо, оглянувшись с расстояния в несколько кэн, увидел, как отец низко кланяется, почтительно склонив голову. Его лысеющий лоб блестел под слабыми лучами солнца.

На окраине городка дорога расходилась надвое: одна вела в Кадзо, другая — в Татебаяси. Дальше простирались открытые поля. Кое-где среди них виднелись густые рощи, а между ними — белоснежные амбары. На еще не вспаханных полях луговой горошек цвел, словно разостланный красный ковер. Молодой человек, похожий на сына торговца, плавно катил на велосипеде по ровной дороге.

Дорога шла то через поля, то через деревни. Попадались и богатые дома, окруженные высокими живыми изгородями из дуба, и дома с грубыми глинобитными стенами, готовыми вот-вот рухнуть, с заросшими противной тиной канавами перед ними. Кое-где раздавалось мирное кудахтанье кур. Когда торговец сладостями останавливался на дороге, растрепанная хозяйка деревенской лавки, не удосужившись даже как следует подпоясаться, выходила и, перебирая бобовые сладости и леденцы, брала себе нужное количество.

Когда они приблизились к развилке на Синго:, между отцом и сыном произошел такой разговор:

— А когда теперь приедешь?

— Вернусь в следующую субботу.

— К тому времени хоть что-нибудь удастся получить?

— Не знаю, но раз конец месяца, думаю, хоть немного дадут.

— Любая помощь была бы кстати.

Сэйдзо ничего не ответил.

Вскоре они дошли до места расставания. До Синго отсюда было рукой подать, через одно поле.

— Ну, счастливо.

— Ага.

Там стояло каменное изваяние Дзао. Долгое время были видны в поле: сгорбленная фигура лысеющего отца, удалявшегося прочь, и Сэйдзо в коричневой шляпе и полосатых хакама.

IX

В ту ночь он снова ночевал в канцелярии. Заходил к директору, но его не было дома. Он записал в дневнике: «О, неужели я не вынесу? Неужели я погребен заживо в качестве деревенского учителя? Завтра! Завтра все решится. Вечернее собрание деревенского совета! Увы! Одно слово в назидание будущему». Он хотел подробнее описать свои чувства, но понял, что все равно не сможет выразить их полностью, и решил просто запомнить.

На следующее утро в девять часов он снова пошел в школу. Но тот учитель, Хирата, все еще был там, и ему пришлось вернуться в канцелярию. Примерно через час он снова отправился туда.

На этот раз того учителя уже не было. Уроки уже начались. Из каждого класса доносились голоса педагогов, преподающих ученикам. Слышался и звонкий голос учительницы. Сердце Сэйдзо почему-то забилось. Когда он вошел в учительскую, директор сидел за столом и разбирал какие-то бумаги.

— А, входите, пожалуйста, — сказал он, дожидаясь, пока Сэйдзо войдет, и предложил ему стул рядом.

— Простите за неудобства. Наконец-то все уладилось. Вышло довольно хлопотно… На вчерашнем собрании начались разные разговоры».

Он усмехнулся.

— Деревня маленькая, а член школьного комитета придирчивый, вот и сложности.

Директор продолжил:

— И как вы планируете насчет жилья? Ездить каждый день из Гёды не получится. Ну, пока можете ночевать в школе… Есть какие-то мысли?

— Не подскажете, есть ли где-нибудь подходящее общежитие? — воспользовался моментом Сэйдзо.

— Места тут деревенские, подходящего жилья нет…

— Пусть не здесь, можно и подальше…

— Что ж… давайте подумаем. Может, где и найдется.

После двух часов Сэйдзо представили будущим коллегам. Учитель-ассистент по имени Сэки казался улыбчивым и простым в общении. Старший учитель Осима, лет сорока пяти — сорока шести, уже сильно седой, с первого взгляда производил впечатление скромного человека, но когда улыбался, на его лице появлялось доброе выражение, и было видно, что он весьма искушен в начальном образовании. Его слова: «А, так это вы — Хаяси-сан? Я — Осима. Очень приятно», — звучали по-деловому. Затем представили учителя Кано с родинкой на лице и учителя Сугиту, выпускника педагогического училища, полного телом. Выпускник педагогического поприветствовал его как-то холодно, а учительница улыбалась, опустив глаза.

Перед началом следующего урока директор собрал учеников в первом классе. Он встал у стола и представил ученикам нового учителя.

— С этого дня у вас будет новый учитель, господин Хаяси. Он из Гёды, окончил среднюю школу, очень способный учитель, так что вы должны хорошо его слушаться и прилежно учиться.

Новый учитель, стоявший рядом с директором, слегка потупившись и покраснев, показался ученикам смущенным и застенчивым. Ученики молча слушали слова директора.

На следующем уроке фигура нового учителя появилась за столом в третьем классе. Там выстроились перед ним ученики высшего первого класса, лет двенадцати-тринадцати, которые оживленно галдели, но, когда сэнсэй вошел, все уставились на него и замолчали.

Новый учитель подошел к столу и сел на стул. Его лицо было красным. Он принес с собой учебник чтения, но, опустив голову над столом, некоторое время просто перелистывал страницы.

Сзади временами слышался шепот.

Стеклянные двери класса были покрыты серой пылью и грязью, но как раз на них падали желтые солнечные лучи, а снаружи воробьи заливаются трелями. С дороги доносился скрип грузовой повозки.

Из соседнего класса послышался тонкий, пронзительный голос учительницы.

Спустя некоторое время, словно собравшись с духом, новый учитель поднял лицо. На его лице с отросшими волосами, широким лбом и густыми бровями виднелось усилие.

— С какого урока начинаем? — его голос прозвучал в просторном классе.

— С какого урока? — повторил он. — До какого места вы прошли?

Когда он сказал это, краска уже сбежала с его лица.

Ответы посыпались с разных сторон, беспорядочные. Сэйдзо раскрыл учебник на указанной странице. К этому времени мука знакомства с классом уже значительно ослабла. Так или иначе, ему суждено учить. Так или иначе, он может лишь стараться изо всех сил. Ему было не до того, чтобы беспокоиться о том, что скажут или подумают другие. С этой мыслью на душе стало легче.

— Тогда начнем.

Новый учитель начал читать шестой урок.

Ученики услышали быстрый, но плавный, текучий голос. По сравнению с низким, гудящим, как пчела, безжизненным голосом прежнего старого учителя разница была огромной. Однако голос его был слишком быстрым, и ученики часто не успевали уследить. Они смотрели не в книгу, а на лицо учителя.

— Как, понимаете?

— Читайте, пожалуйста, чуть помедленнее.

Разные голоса раздавались то тут, то там.

Во второй раз он намеренно читал медленнее.

— Ну как, теперь понимаете? — с улыбкой, приветливо, сказал он.

— Учитель, дальше мы хорошо поняли.

— Можно и немного побыстрее, — и тому подобное говорили ученики.

— А до этого сколько раз учитель читал нам? Два раза? Три?

— Два.

— Два раза, — такие голоса раздавались там и тут.

— Ну, тогда так сойдет? — ободренный неожиданно непосредственным тоном учеников, сказал Сэйдзо. — Но так как вначале я читал слишком быстро, я прочту еще раз, слушайте внимательно.

На этот раз он читал еще отчетливее. Ни быстро, ни медленно.

Он просил поднимать руки тех, кто умеет читать, давал почитать белолицему милому ребенку из первого ряда и так далее. Кто-то читал хорошо, кто-то нет. Сэйдзо выбирал из текста сложные иероглифы, писал их на доске и заставлял запоминать по порядку. Особо трудные иероглифы он помечал кружками и показывал, как проставлять рядом чтение каной. Мука первого урока бесследно исчезла, и грудь переполняла радость от сознания, что стоит лишь взяться, и все получится. Вскоре прозвенел звонок.

Обед ему принесли из «Огавы». В полуденный перерыв все ученики вышли играть на спортплощадку. Кто-то качался на качелях, кто-то играл в салочки. Девочки сами собой собирались в отдельные группки и играли в «аятори» (струнные фигуры — прим. ред) или жонглировали мешочками с бобами. Спортплощадку редкой линией окаймляли зеленые листья ив, а сквозь них виднелись широкие зеленые поля.

Сэйдзо прислонился к колонне в коридоре и завороженно смотрел на беззаботно играющих учеников. К нему подошел учитель по имени Сэки.

Его добрый взгляд и улыбчивое, благодушное лицо с первой встречи вызывали у Сэйдзо ощущение, что он хороший человек. Он чувствовал, что с этим человеком можно говорить без стеснения.

— Ну как, провели первый урок?

— Да…

— Первые разы всегда нелегки… Я сам пришел сюда всего месяца три назад, поначалу было трудно.

— Да, непривычно еще.

Сэйдзо был рад подобному сочувствию.

— А каким человеком был тот, кто работал до меня?

— О нем давно ходили слухи, что уволят из-за возраста. Он, говорят, очень давно работает учителем… Но молодежь все идет и идет… Да и он не из тех, кому будет трудно, если перестанет учительствовать.

— У него есть состояние?

— Состояние вряд ли, но сын держит магазин хозяйственных товаров.

— Вот как.

И этот обычный разговор тоже послужил поводом для сближения двух молодых людей. Они простояли и разговаривали там до звонка.

После обеда он вел уроки естествознания и каллиграфии.

Ночью он ночевал в комнате дежурного. Комната дежурного была площадью в шесть татами, а рядом была комната сторожа. Там в большом очаге ярко горел огонь, и железный чайник, висевший на раздвижном крюке, постоянно кипел. Напротив была кухня, рядом с ведром стояли чашки и палочки. На полке лежали перевернутые таз и ступка.

В ту ночь дежурил учитель Осима, и они разговаривали непринужденно о разном. Он был из префектуры Тотиги, долго преподавал в Уцуномия, а год назад перебрался в префектуру Сайтама, какое-то время был в Ураве, а затем получил назначение сюда. У него есть дочь пятнадцати лет и сын девяти. Он производил совершенно другое впечатление, когда разговаривал откровенно, по сравнению с первой встречей. Учитель Осима, покраснев от одной порции вечернего сакэ, с удовольствием рассказывал о своем педагогическом опыте и о вещах, полезных для молодежи.

На улице была баня. Он видел, как из тонкой трубы поднимался сине-черный дым. Решетчатые двери разделялись на мужскую и женскую половины, а при входе была стойка. В густом белом пару тускло светился запертый фонарь, и громко слышался звук воды, льющейся из бамбукового желоба. В помывочной было не очень чисто и скользко. Погружаясь в горячую воду, Сэйдзо размышлял о своей новой жизни.

X

Одним утром, перед началом уроков, Сэйдзо, стоя перед столом, со всей серьезностью произнес речь перед учениками: «Сегодня я сообщу вам одну радостную новость. На прошлой неделе, двадцать девятого числа, кронпринцесса Садако благополучно разрешилась от бремени принцем. Вы, наверное, уже слышали об этом из газет или от родителей. Процветание Императорского дома — это поистине несказанная радость для нас, подданных. В гимне, который вы поете каждый день, есть слова: „Пока мелкий камень не станет скалой и не покроется мхом“. И вот, позавчера состоялась церемония наречения имени тому принцу, и было объявлено, что его нарекли принцем Мити-но-мия, принцем Хирохито (29 апреля 1901- 7 января 1989 года — будущий император Сёва, внук императора Мэйдзи — прим. ред)».

С этими словами он повернулся спиной, взял мел и крупно написал на доске шесть иероглифов: Принц Мити-но-мия Хирохито.

XI

— Я хотел бы попросить вас стать почетным членом-учредителем… И, если возможно, какую-нибудь рукопись. Пусть даже совсем короткую.

С этими словами Сэйдзо посмотрел на лицо настоятеля храма Дзёгандзи, сидевшего перед ним. Он показался ему менее представительным, чем он ожидал, судя по слухам. Стихи в новом стиле, романы — его имя было довольно известно и в токийских литературных кругах. Сэйдзо когда-то любил читать его сборники стихов. Читал и его романы в журналах. Он слышал, что когда тот стал настоятелем здесь год назад, то лишь в силу неизбежных обстоятельств, связанных с предыдущим настоятелем, и, хотя это один из знаменитейших храмов в Ханю, ходили слухи, что жалко такого человека в деревенском храме. Но он и представить не мог, что это будет такой невысокий, щуплый, хрупкий на вид субъект.

По дороге домой в субботу Сэйдзо зашел на почту в Ханю к Огю Хидэносукэ, и поскольку тот как раз был знаком с Ямагатой Фуруки из Дзёгандзи, они вместе и нанесли визит.

— Это интересно… Это интересно, — повторял настоятель. Завязался разговор о «Литературе Гёда».

— Конечно, я приложу все усилия… Что-нибудь, ну, для начала, может, стихотворение предложу. И Хара в Токио скажу… — так сказал настоятель, легко кивнув.

— Пожалуйста, будьте так добры. — попросил Сэйдзо.

— А вы, Огю-кун, тоже с нами?

— Нет, я… я в литературе ничего не понимаю, — Огю-сан, с виду типичный сын горожанина, рассмеялся и почесал голову. Еще со времен средней школы, в отличие от Исикавы, Като и Сэйдзо, он не увлекался изящной словесностью, религией и тому подобным. Следовательно, в нем не было ничего мечтательного. Окончив среднюю школу, он сразу пошел работать на почту, где помогал и раньше, и вышел в мир без недовольства и неудовлетворенности.

Комната настоятеля была размером в десять татами, с высоким потолком. Перед ней расстилался сад с камелиями, соснами, азалиями, османтусами и другими растениями, а к нему примыкал длинный коридор, ведущий в главный зал. Были видны черепичная крыша и потемневшие сёдзи шеститатамной комнаты в пристройке к главному залу. Книжный шкаф был полон иностранных книг.

Настоятель, к удивлению, разошелся в разговоре. Он рассуждал о легковесности нынешних литературных кругов и вреде клановости, говорил: «В Токио вообще невозможно учиться. Не зря же слышны голоса в пользу деревенской жизни». Несмотря на непрезентабельную внешность, в его словах был жар, который волновал молодых людей.

От разговора о стихах перешли к романам, к пьесам, и беседа не думала кончаться. Зашла речь и о поэзии школы «Мёдзё». Настоятель тоже восхвалял лирику Ёсано Акико. «Верно, не нужно придираться к словам. Чтобы вместить новые мысли, нужны и новые способы расположения слов…» — так он согласился с точкой зрения Сэйдзо.

Вдруг темой разговора стал идеал, и при этом лицо настоятеля внезапно оживилось. Время, когда настоятель учился в Васэда, было эпохой Коё (Одзаки Коё (16 декабря 1867 — 30 октября 1903) — японский писатель, один из родоначальников современной японской литературы, друг Таямы Катая — прим. ред.) и Рохан (Кода Рохан (23 июля 1867 — 30 июля 1947 — классик японской литературы, также знакомый Таямы Катая — прим. ред). Он общался с эмоциональными представителями так называемого «Литературного мира». Был близок со студентами, любившими стихи Гейне. Для него, пришедшего в свободное литературное общество Васэда из дзенской школы Сото-сю в Адзабу, это было словно выход из зимнего голого леса в поле с зеленой листвой. А теперь он вернулся к такой жизни, так что в целом он успокоился, но временами прежняя страсть все же прорывалась наружу.

— Человек не может жить без идеала. И в религии идеал очень ценится. Ассимиляция, слепое увлечение — все это от отсутствия идеала. Стремление к прекрасной любви — это тоже идеал… Сила в том, чтобы не желать слепо подчиняться чувству, как обычные люди. Будда тоже говорил: «Единое сердце», проповедуя единство духа и плоти, и мы понимаем, что должны подчиняться силам природы, — но именно то, что у человека есть идеал и есть стремление к чему-то, придает ему смысл.

Сэйдзо чувствовал, что его просто затягивает горячая речь и пыл настоятеля, который сутулился все сильнее, и на его бледном лице выступил легкий румянец. Его слова сильно отзывались в груди. Идеи и стремления, о которых он прежде читал в книгах и стихах, были еще пустой мечтой. Оглядываясь вокруг, он не видел никого, кто бы говорил о таком. Если только не разговоры о шелководстве, то о зарабатывании денег, о том, большое жалованье или маленькое — большинство людей в мире живут заботами о хлебе насущном. Если заговоришь об идеалах, тебя, как несмышленыша, не знающего жизни, в два счета высмеют.

В словах настоятеля был такой смысл: «Успех или неуспех не имеют никакой ценности для личности. Многие оценивают по этому критерию, но я считаю, что истинная оценка должна производиться не по нему, а по критерию идеала и вкуса. И у нищего может быть прекрасная личность». Сэйдзо почувствовал, что обрел могущественного утешителя для своей одинокой жизни.

Между хозяином и гостями стояли два керамических переносных очага для согревания рук, а в вазочке для сладостей лежали компэйто. Жена настоятеля, плотного телосложения и смуглая, полная противоположность ему, наливала чай, который давно остыл и стал мутно-желтым.

Спустя час двое друзей шли по длинной мощеной дорожке от главного зала к воротам храма. Рядом с колокольней стоял запертый наглухо зал Фудо, а на его высоком краю играли две-три няньки с повязанными на лоб полотенцами. Между стволами пяти-шести больших деревьев гинкго была развешана основа для синего полосатого ситца, которую усердно натягивала женщина лет двадцати пяти — двадцати шести с прической в виде гребня.

— Интересный человек, — оглянувшись на друга, сказал Сэйдзо.

— И к тому же очень хороший.

— Не думал, что в такой глуши найдется такой человек. Я слышал, что жалко его в деревенском храме, и правда…

— Говорил, что тяжко без собеседника.

— Еще бы, в деревне ведь одни крестьяне да горожане.

Они прошли ворота храма и вышли на дорогу, обсаженную вязами. С одной стороны нее была грязная канава, и при их приближении несколько лягушек прыгали с обочины в воду. В воде плавали черные и зеленые водоросли.

В полуоткрытую раздвижную дверь была видна в профиль бледнолицая девушка за работой.

Проходя мимо, Сэйдзо спросил:

— А в главном зале того храма есть комната?

— Есть. В шесть татами, — обернулся друг.

— Как думаешь, не согласился бы он меня приютить?

— Должен согласиться… До недавнего времени там жил полицейский, снимал и готовил сам.

— А тот полицейский уже уехал?

— Слышал, на днях перевели в Ивасе.

— Ты с ним в хороших отношениях, не мог бы ты попросить за меня? Я буду готовить сам или как-нибудь еще, с едой не буду его обременять, лишь бы комнату сдал.

— Это хорошая идея, — Огю-кун тоже согласился. — Отсюда до Мироку почти два ри… И до Гёды в субботу недалеко.

— Да и многому можно у него научиться. Несравненно лучше, чем снимать комнату в каком-нибудь захолустье вроде Мироку.

— Верно, и у меня появится собеседник.

Решили, что Огю-сан к следующему понедельнику все узнает, и двое друзей расстались на углу у полицейского участка.

XII

Вчера днем ему выдали жалованье за полмесяца. Кошелек Сэйдзо громко позванивал серебряными и медными монетами. Старый, порвавшийся, грязный кошелек! Никогда еще в нем не было столько денег. К тому же, когда думал, что это первая плата, заработанная своим трудом, она приобретала какой-то особый смысл. Он окликнул мать, собиравшуюся на кухню, вынул кошелек из-за пазухи и разложил перед ней бумажные банкноты и серебряные монеты — три иены восемьдесят сен. Мать смотрела на лицо сына с невыразимой радостью и от всего сердца сказала: «Как же я рада, что ты уже начал работать и зарабатывать». Сын рассказал, что оставшуюся половину должны выдать через четыре-пять дней, добавив: «В деревне с этим трудно, говорят, иногда выдают по три-четыре раза… Скупердяи».

Мать с почтительным видом приняла деньги, поднялась и поставила их на домашний алтарь. На алтаре в маленькой вазе стояли азалии и керрия. Сэйдзо, глядя на ее традиционную прическу, в которой в последнее время прибавилось седины, думал с сочувствием о том, как ее добрая душа терзается бурями жизни. Так радоваться таким деньгам — вот что такое родительское сердце. Всякий раз, когда он слышал о друзьях, уехавших в Токио сразу после школы, он не мог не думать о чувстве зависти, которое его снедало, и о положении сына, окруженного любовью родителей, живущих в такой бедности.

Та суббота прошла радостно. Мать сама сходила и купила любимые Сэйдзо деревенские пирожки мандзю и заварила чай. Морщинистое улыбающееся лицо матери и бледная слабая печальная улыбка сына долго сидели друг напротив друга у длинного сосуда для обогрева.

Сэйдзо завел разговор о том, что с будущей недели, если будет удобно хозяевам, он хотел бы снять комнату в Дзёгандзи в Ханю, и рассказал о молодом образованном настоятеле и добром Огю-куне. Мать сказала, что до того хочет постирать ему постельное белье и одежду, да и сшить ему одно платье на вате. Затем речь зашла о неудачной торговле отца. Вспомнили и о богатстве их семьи в ранние годы Сэйдзо.

Вечером он купил сладости и пошел в дом Икудзи. Юкико встретила его с улыбкой. Беседа в кабинете и не думала кончаться. Они были так близки, что даже, повторяя одно и то же, не чувствовали, что это одно и то же. Само сидение друг напротив друга было для них величайшим удовольствием. Говорили и о «Литературе Гёда», и о Ямагате Фуруки. Туда же вышел и отец Икудзи, накануне вернувшийся из командировки, и сказал:

— Хаяси-сан, ну как… В школе все хорошо?

— В той школе нет трений, это хорошо. Директор — выпускник двадцать седьмого года (1894 год), но он, в общем-то, понимающий человек… И в деревне его хорошо принимают.

Уездный инспектор рассказывал им такое.

Когда Юкико принесла чай, она достала из рукава открытку и показала им: «Только что получила такое письмо от Михоко-сан из Уравы». Михоко была той самой госпожой Арт. Юкико еще не знала тайны сердца своего брата.

На открытке, приложенной к журналу «Женский мир», была репродукция картины под названием «Раннее лето»: под сенью свежей зелени стояла модно одетая девушка с тонким модным зонтиком-парасоль. Текст не содержал ничего особенного.

«Дорогая Юкико-сан, как ваши дела? Я здесь уже два месяца. Жизнь в общежитии — ее невозможно представить со стороны. Иногда я вспоминаю, как весело мы играли прошлой весной. Прошу прощения за долгое молчание… Михоко».

Сэйдзо положил открытку на татами.

— А вы ведь тоже собираетесь в Ураву, не так ли?

— Я? Нет, мне и не светит, — рассмеялась Юкико.

Ее улыбку Сэйдзо вспоминал в темноте по дороге домой. Они сидели друг напротив друга всего мгновение. Ее профиль освещала лампа. Он всегда находил ее красивой. Его всегда раздражала некоторая надменность в ней, но сегодня вечером она показалась ему даже изысканной. Затем перед глазами проплыло лицо Михоко. Лицо Юкико и лицо Михоко наложились друг на друга и слились в одно… На межах полей квакали лягушки, и из окна второго этажа городской больницы лился свет.

На окраине города был маленький храм. За воротами виднелась крытая соломой крыша жилых помещений и потемневшие от непогоды деревянные ставни. Статуя Будды-Татхагаты в главном зале черно блестела, а деревянная рыба-мокугё лежала на красной подстилке. На кладбище за ним бамбуковая роща отделяла его от соседней земли, и на надгробиях отчетливо виднелись следы слизней. Среди множества надгробий была и могила младшего брата Сэйдзо. Брат умер весной год назад, в пятнадцать лет. Его болезнь была долгой. Он постепенно худел и слабел, лицо его день ото дня бледнело. Врач написал в диагнозе «туберкулез легких», но родители не верили, что такая болезнь может быть в их роду, и не доверяли диагнозу доктора. Сэйдзо иногда вспоминал того младшего брата. Печаль от его смерти… но больше думал о том, как бы он был рад, если бы брат был жив сейчас и мог бы с ним разговаривать. Каждый раз он приносил цветы на могилу.

В воскресенье утром Сэйдзо взял цветы сикими и керрии и отправился туда. В жилых помещениях храма он одолжил ведро, зачерпнул воды и, неся его сам, прошел на задний двор. Надгробного камня еще не поставили, и почерневший от непогоды деревянный памятник одиноко стоял на земляном холмике. Видно было, что родители давно не приходили сюда — ваза для цветов была разбита. Даже налить воды было некуда.

Сэйдзо долго стоял перед могилой. Кругом уже ярко зеленела майская листва, а из бамбуковой рощи доносилось пение старых соловьев.

После полудня он ходил в типографию и навещал Исикаву. Он знал, что если не вернется сегодня в Мироку, то завтра ему придется выйти из дома не позже четырех утра, чтобы успеть к началу уроков, но ему так не хотелось уезжать — не хотелось покидать радость беседы с близкими друзьями и возвращаться в место, где не с кем поговорить, и он невольно задержался.

Поужинав, молодой человек сходил в баню, а по возвращении снова навестил Икудзи, и они прогулялись по ясным вечерним полям.

От замковых развалин осталось мало того, что могло бы напомнить о прошлом. На маленькой ферме молочника пять-шесть коров громко мычали, а из примыкающего длинного здания компании по производству синего полосатого ситца вместе со стуком ткацких станков ясно доносилось пение работниц. Вечернее солнце ярко освещало, как на картине, болото, которое с годами заносилось землей и стало узким, как деревенская речка, начиная с того места, где, говорят, были главные ворота. Оно было заполнено проросшим тростником, мискантусом, рогозом и ржавой водой, местами темной, местами светлой. Перейдя по деревянному мостику через болото, они вышли на извилистую полевую дорожку, и лица крестьян, везущих повозки, казались окрашенными в красный цвет закатом.

Они шли, петляя между полями пшеницы и тутовниками. Разговор тек без конца, не желая прерываться. Дорога невесть когда вывела их в район самурайских усадеб.

Дома стояли там и сям. Немногие самурайские семьи уцелели до наших дней. Раньше дома стояли сплошной линией, а теперь они остались, как утренние звезды, по одному-два среди полей. Сквозь старомодные черные крыши, белые стены, большие каштаны и хурму, колодезные срубы в виде иероглифа «колодец» и редкие живые изгороди ясно угадывались старые веранды с низкими карнизами, раздвижные двери с наклеенными картинами в стиле бундзинга и прочее. Летним днем, проходя здесь, можно было увидеть ослепительно красные розы, цветущие у забора, или свешивающиеся с веранды новые синие бамбуковые шторы, под которыми мелодично звенели музыкальные подвески. В туманные осенние утра слышался скрип колодезного журавля, а за забором виднелись раскрывшиеся желтые плоды личи. Временами доносились и звуки кото.

В этих самурайских усадьбах все еще жили отставшие от века потомки самураев. Кто-то служил в канцелярии, кто-то работал учителем в начальной школе. У кого-то было состояние, и они жили праздно, кто-то занимался мелким шелководством. Некоторые давали деньги в рост.

Один богатый дом в самурайском квартале стоял у самой дороги. Густая изгородь из кораллового дерева скрывала внутреннее пространство, но все же были видны белоснежный склад и дом с высокой крышей. Заглянув в ворота, можно было увидеть внушительный вход, а рядом с сараем куры клевали корм.

Они шли вдоль этого забора.

За ним узкая речка с чистой водой приятно текла. Ивы на берегу окунали свои листья в воду, создавая рябь. Через изгиб реки был перекинут тонкий деревянный мостик.

Дом Михоко был совсем близко.

— Зайдем? Северный поток, наверное, сегодня дома, — предложил Сэйдзо другу.

Тот дом стоял по ту сторону большой проселочной дороги, лицом к широкому полю. Были старые черные ворота. Тоже дом под соломенной крышей с низким карнизом, фундамент немного перекосило. В саду росли сосны, кипарисовики, камелии. С января по март этого года молодежь часто приходила в этот дом играть в карты ута-гарута. Были старшая сестра Михоко, Ёко, младшая сестра Садако, и еще была красивая девушка по имени Томоко, сестра некоего Кокуфу. Восьмитатамная комната бывала полна этими девушками и молодыми людьми: Икудзи, Сэйдзо, Исикава, Савада, старший брат Михоко, Китагава и другими. Они выстраивали головы под светом лампы с фитилем на бамбуковой подставке и с азартом хватали карты, а рядом сидела уже полуседая, но элегантная мать Михоко с самурайским акцентом из Куваны, в очках, и громким, высоким голосом, не уставая, читала для молодежи стихи с карт. Во время чаепития мандарины и имбирные огурцы с рисом ярко выделялись среди собравшихся. Расходились всегда за одиннадцать вечера. Молодые люди и девушки со смехом и болтовней возвращались домой по темной дороге в тени бамбуковых рощ безлюдных самурайских усадеб.

Китагава ушел в баню, и его не было дома. «А, добро пожаловать… Сейчас он скоро вернется…» — с улыбкой встретила их мать. Икудзи в ее улыбке увидел улыбку Михоко. И голос был очень похож.

Их провели в кабинет Китагавы, выходивший в сад. Отца нигде не было видно.

Мать некоторое время беседовала с ними.

— Господин Хаяси, говорят, вы устроились в Мироку? Как прекрасно… Ваша матушка, наверное, очень обрадовалась.

Она говорила такие слова. Зашла речь и о Михоко в Ураве.

— Отец говорит, что женщине этим заниматься незачем… Но она нас не слушается… Все равно, раз уж это дело женское, ничего путного из нее не выйдет, это ясно…

— Но с ней все в порядке? — спросил Сэйдзо.

— Да, уже… Говорят, только и знает, что вертихвостничает, — рассмеялась мать.

Тут же она обратилась к Икудзи:

— А как поживает Юки-сан?

— По-прежнему бездельничает.

— Пришлите ее как-нибудь ко мне. Садако тоже скучает…

Пока они так разговаривали, Китагава вернулся из бани. Высокий, с выступающими скулами, в самотканой ватной одежде и накидке из ткани касури. У него была привычка громко и резко смеяться посреди разговора. В отличие от Исикавы и Сэйдзо, он не очень-то интересовался литературой. В школе был известным спортсменом, и в бейсболе ему не было равных в классе. Он хотел стать военным и после выпуска усердно готовился, в апреле сдавал экзамены в офицерское училище, но провалился по математике и английскому. Однако не слишком-то и расстроился. Говорит, что в сентябре уедет в Токио, поступит в подходящую школу и как следует подготовится.

Трое друзей беседовали откровенно. Но разговоры здесь сильно отличались от разговоров Сэйдзо и Икудзи наедине. Даже при всей близости это была просто дружба одноклассников. Даже при откровенных беседах они не раскрывали друг другу душу до конца.

Здесь в основном говорили о школе, о планах на будущее, о подготовке к экзаменам. Китагава рассказал им о своем поступлении в офицерское училище в Токио.

— С экзаменами было нелегко. Английский диктант, например, читали всего один раз — ужас. Да и экзаменационный зал был слишком большой, голос терялся, плохо было слышно, так что я растерялся. Вдобавок алгебра была чертовски трудной.

Он записал в блокнот задачу по квадратным уравнениям из алгебры. Он принялся искать ее повсюду — в ящиках стола, в стенной нише, в письменном ящике, — и наконец нашел и показал им. Действительно, задача была сложной. Даже Икудзи, сильный в математике, не смог ее решить.

Китагава был силен в китайской классике. Его отец был одним из ведущих конфуцианских ученых в княжестве и часто сочинял стихи на китайском. Сейчас он служит в городской канцелярии и всё бросил, но еще три года назад обучал детей горожан и самураев чтению Четверокнижия и Пятикнижия. С трех часов дня и до заката гудящий, как пчела, голос постоянно доносился из-за забора этого дома. В те времена Михоко, подпоясанная красным поясом, с распущенными волосами, играла перед воротами с соседскими подружками. Сэйдзо уже тогда знал, что у нее красивые глаза.

Икудзи и Сэйдзо собрались уходить уже когда перевалило за девять вечера. Молодежь, даже говоря, что им не о чем говорить, все равно находит темы. Выйдя оттуда, они некоторое время шли молча. Темная дорога в тени шуршащих бамбуковых рощ была темной. И в груди Икудзи, и в груди Сэйдзо всплыл образ Михоко, находящейся сейчас в школе в Ураве. «Тогда — когда Икудзи признался мне, почему я сам не решился сказать, что тоже влюблен?» — думал Сэйдзо. Но любовь его друга еще не была известна Михоко. Сердце влюбленного было открыто ему до того, как о нем узнал предмет любви. От этого ему было только тяжелее. И от этого он не углублялся в эту проблему. Порой он думал: «Еще ничего не решено, если столкнуться, неизвестно, что выйдет… Еще не все надежды рухнули…». Конечно, в нем было желание пожертвовать собой ради друга. Было и желание, чтобы любовь друга не состоялась. Учитывая его характер, семейные обстоятельства и нынешнее состояние его собственных чувств, до того, чтобы пылать страстью, было еще далеко, а оттого ощущалась некая свобода.

Но в тот вечер оба они были странно взволнованы. Даже молча, они говорили друг с другом о многом. Когда они вышли в поле, кое-где дорога испортилась от вчерашнего дождя. Низкие гэта вязли в грязи.

«Худшая дорога», — сказали они друг другу. Но в душе оба думали о Михоко.

Икудзи, обычно терзаемый смятением из-за женщины, хотел бы без утайки рассказать обо всем этому другу. Он думал, что если выговориться, на душе станет немного легче. Но почему-то у него не было желания открываться.

Они по-прежнему шли молча.

Роща на месте замка чернела вдали. Кое-где болото сверкало, как звезды в ночной тьме. Тростник и рогоз шелестели на ночном ветру. Кое-где виднелись огни города.

Они вошли в город со стороны парка. К тому времени они уже не молчали. Икудзи тихим голосом начал декламировать свои любимые стихи. В его голосе слышался отзвук душевного волнения. Даже дойдя до угла, где их дороги расходились, они почему-то чувствовали, что расставаться сейчас было бы недостаточно. «Зайдем ко мне, выпьем чаю», — предложил Сэйдзо, и Икудзи пошел с ним.

Мать Сэйдзо все еще усердно сидела за доской для шитья, занимаясь подработкой. Они выпили чаю и проговорили еще около часа. Молодые мысли, сколько их ни обсуждай, не иссякали. Когда пробило двенадцать, Икудзи, собравшись с духом, ушел, и Сэйдзо проводил его до угла у бани. Главная улица города уже затихла.

На следующее утро и мать, и Сэйдзо проспали. Часы показывали уже семь. Сэйдзо впопыхах проглотил чай с рисом и выбежал из дома. Но как ни спеши, четыре ри — долгая-долгая дорога, когда он добрался до Мироку, было уже далеко за десять. Солнце уже давно светило в стеклянные окна школы, и вокруг громко и четко разносился голос директора, преподающего этику. Он поспешил туда и обнаружил, что в его классе ученики вовсю галдели.

XIII

В городке Кумагая у него тоже было немало школьных друзей. Обата, Сакураи, Кодзима — особенно с Обатой и он, и Икудзи были дружны сверх обычной меры. После выпуска, когда они перестали видеться, то почти ежедневно переписывались, шутили и спорили. Раз или два в месяц Сэйдзо обязательно приезжал.

От Гёды до Кумагаи — два с половиной ри, дорога бежала вдоль края чистейшего и полноводного оросительного канала. За каждым рисовым полем — деревня, за каждой деревней — рисовое поле. Летним днем тянулись друг за другом крестьянские дома, где на площадях перед ними молотили пшеницу, поля, где тыквы зрели во всей красе, белоснежные амбары богатых землевладельцев. В ясный осенний день повозки, груженные рисом, скрипели, перевозя его с полей в деревни, а на пожелтевших, созревших полях деревенские девушки в повязках на головах, прерывая работу с серпами, провожали взглядом группы путешественников, проходящих по дороге. По этому тракту проходило разное. Дилижансы между Кумагаей и Гёдой, груженные хлопком для синего полосатого ситца повозки, модные в то время велосипеды богатых господ, а на рикшах проезжали самые разные люди. Бывало, дряхлый старый возчик с трудом тащил двух деревенских старушек, едущих за покупками в город, а бывало, что важный бородатый господин, похожий на городского врача, лихо проезжал в нарядной повозке рикши черного цвета. В пору посадки риса, когда моросил дождь, на раскисшей, перепаханной грязи полей виднелось множество склоненных голов в соломенных шляпах. Слышались звонкие песни посадки риса. Зелень засаженных полей была прекрасна. На межах и траве по обочинам дороги тут и там валялись оставленные пучки рассады. В ясные майские дни на карнизах и крышах деревенских домов часто сушился белый шелк-сырец.

У канала стоял один приветливый на вид чайный домик для отдыха. Большой вяз раскинул свою тень, словно накрывая его, а в лавке местные дыни лежали, погруженные в ведро с водой. В плоских деревянных корытцах стоял студень токоротэн. Сэйдзо помнил, как вкусно было, пройдя по без тени жаркой дороге, снять здесь промокшую насквозь летнюю форму и съесть дыню. Он знал и то, что у старушки, державшей ту лавку, была дочь, работавшая служанкой в Акасака в Токио.

Вид на горы, окаймлявшие равнину Канто, — его красота тоже была одним из незабываемых впечатлений. Особенной была красота гор с конца осени, когда листья начинали перекатываться по дороге неизвестно откуда, и до февраля-марта, когда их окутывала легкая дымка, словно покрывало. Горные хребты Никко, сверкающие снегом, дым над горой Асама, белый, словно овечья шерсть, и стелющийся по ветру, близкий Акаги, далекий Харуна, сложные складки горных хребтов недалеко от Асикага, на которые закатное солнце лило живописные лучи, — сквозь все это возвращались домой группы учеников средней школы, смеясь, дурачась и бегая.

Вскоре город Кумагая показывал свои черепичные крыши, дымовые трубы и дома с белыми стенами на краю широких полей. Кумагая был несравненно оживленнее Гёды. Дома стояли ровными рядами, было много богатых семей, население превышало десять тысяч жителей, здесь располагались средняя школа, сельскохозяйственное училище, суд, налоговое управление. Каждый раз, когда поезд прибывал на станцию, дилижансы в районы Г: да и Мэнума ждали пассажиров, оглашая широкие улицы города пронзительными звуками горнов и грохотом колес. По вечерам в торговых заведениях зажигалось электричество, лавки галантереи, западных товаров, тканей сияли, а из ресторанов доносилось веселое, оживленное звучание сямисэнов.

Город был для Сэйдзо второй родиной. Когда ему было восемь лет, они покинули Асикагу и поселились в глубине переулка перед почтовым отделением на главной улице, найдя пристанище для своих обнищавших тел. С этим переулком у него было связано много воспоминаний. Там жили почтальоны и рассыльные с почты, поденщики, нанимаемые людьми. Была и бойкая старушка, родившаяся где-то в Ямагате, скитавшаяся туда-сюда, но не утратившая родного говора. С восьми до семнадцати лет — с начальной школы до второго класса средней — он жил в том маленьком доме с комнатами, площадью шесть, восемь и три татами. Начальная школа находилась на задворках города. Свернув направо от ворот-тории святилища Мёдзин, пройдя по узкому переулку, гремя деревянным настилом над канавой, свернув налево у угла лавки со сладостями и пройдя немного дальше, он видел впереди большое двухэтажное здание и спортивную площадку с качелями. Доносился гвалт учеников.

Толстое лицо директора, строгое лицо старшего учителя, улыбчивое лицо физрука — все они и сейчас живо стоят перед глазами. Среди нарядившихся в праздничные одежды учениц на выпускной церемонии тоже было три-четыре девочки, которые ему нравились. Больше всех запомнилась девочка в платье из ткани ягасури лилового цвета и хакама темно-красного цвета. Она была из городка на окраине. Он слышал, что она дочь директора сельскохозяйственного училища. Когда Сэйдзо был в первом классе средней школы, ее семья переехала в сторону Нагано, и ее ясных глаз больше нельзя было встретить нигде в городе, но он все же иногда вспоминал о ней. Одна была дочерью владельца дома гейш, сейчас ее звали Котаки, год назад она стала полноправной гейшей и считалась одной из популярных куртизанок в городе. Когда он сталкивался с ней на улице в парадном наряде для банкетов, та звонко смеялась, говорила: «Простите, господин Хаяси», — и семенила мимо. Она приходила и на банкет по случаю окончания средней школы, пела хорошим голосом, играла на сямисэне. Обата сидел рядом и говорил: «Котаки — наша гейша. Да, Котаки?» — и, протягивая к ней свое пьяное лицо, та делала вид, что бьет его, и говорила: «Нет уж, господин Обата, вы всегда меня дразнили, помните?» Тогда неожиданно поднялся вопрос: «Кто из одноклассников тебе нравится больше всех?» Вокруг собралось немало их общих одноклассников из начальной школы. И Котаки, не выказывая ни малейшего смущения, сказала: «Ну, это… конечно, господин Хаяси!» Котаки тоже была пьяна. Раздались бурные аплодисменты. С тех пор, встречаясь с Обатой, Сакураи или Кодзимой, они часто вспоминали о Котаки. В конце концов они стали присылать ему открытки с вопросами: «Как поживает госпожа Котаки? Все ли в порядке?» Ей дали прозвище «Котаки». Сэйдзо же, тоже ради шутки, переименовал «Котаки» («Маленький водопад») в «Сиратаки» («Белый водопад»), сделал это своим вторым псевдонимом и писал его на обложке дневника или подписывал им письма. Он сочинил стихотворение в новом стиле под названием «Песня певицы Сиратаки», в размере 5—7 слогов, четыре строки, пять строф, и нарочно послал его Обате.

Иногда Сэйдзо тоже серьезно задумывался о гейшах. Тогда он непременно представлял себя и Котаки вместе. Он даже воображал романтические сцены. А иногда, представляя безрадостную жизнь гейш, не способных защитить ни свою честь, ни свое тело, он проливал слезы сочувствия. Сэйдзо еще не понимал, что такое гейши.