Бесплатный фрагмент - Сборник первый

Глава 1
Дару

«Дару»

Мой океан, моя волна, мое волнение,

Мой шум и беспокойство вод,

Моя стихия и мои сомнения,

Мыслей пьянящих бурный хоровод,

Душа моя, полет идей парящий,

Мой стимул, мой глубокий вздох,

Моих воззрений клин летящий,

Мой бич, мой страх, мой рок;

Тебе, мой дар презренный,

Полет фантазии и дум безумный всплеск,

Объединение слов из уст обыкновенных,

Тебе я посвящу сердечный треск.

Пылающий талант, признания

Ищущий извне,

И, обрекаемый на вечные страдания,

Дарован мне…

***

Не бойся, хороший мой, наш град устоит,

Мы будем, как прежде, кормить голубей;

Вечерний канал молчаливо манит

Прохладой и влагой своей.

Дробь каблука на старинном мосту,

Пятится златокрылый хранитель;

Мы всегда будем здесь, находясь за версту,

И под Фобос лететь по наитию.

Мы будем кружиться в танце и мерзнуть,

И северный пар выпускать изо рта,

И будут девичьи колени дрогнуть,

И пальцы — тянуться до края чулка.

Мы пронесемся мимо сада и рюмочной,

Добежим туда, где большая река,

И не заметим, как пополуночи…

Окажемся у камелька.

Аккуратно трещит уголек в тишине,

Чемодан пахнет старой кожей и пылью,

Мы напишем в Россию письма извне,

Все прожи́тое станет былью.

Мой хороший, закончился век наш балтийский,

Впереди будет солнце, плетеные кресла.

До свидания, милый Финский,

До свидания, славное место!

***

Анна снимает шаль с худых плеч,

Фонтанный дом ее ждет, угрюмый.

Когда дождь закончит речь,

Она вернется в свои строчек дюны.

Там не ждут никого другого,

Там хватает чужих глядящих,

Возвращайтесь, Анна, снова,

Поцелуйте нас пропащих.

Половицы скрипят как прежде,

Только кран не капает боле,

Дом без вас будто бы без одежды

И по-прежнему полон боли.

***

Каждому поэту по блуднице,

По улице, аптеке, фонарю,

По слогу ровному безумной веренице,

По Кафке, Сартру и Камю.

По женщине, по Лиличке, Лолите,

По дымной комнате, пропитанной вином,

По осознанию главных строк в иврите

Или в источнике воссозданном ином.

По публике, по массам, по народу,

По Достоевскому, Бальмонту и Гюго…

И даже это отними, и хлеб, и воду,

Поэту нужно лишь, чтоб помнили его.

***

Самые странные люди

Много читают и курят,

Полно вздыхают грудью

И выдыхают бурю.

Они любят всех в мире и ненавидят,

Чтут искусство и гнушаются славы;

Они будто бы больше видят:

У них шрамы и глубже раны.

Они слышат природу и землю,

Каждый ее вздох в истоме;

Они видят, и чуют, и внемлют,

Будто бы дышат в доме.

Дом их — мир с его гранями,

С горечью, радостью, верою;

Они будут для мира нянею,

Будут любовью первою.

Самые странные люди

Творят и создают истину,

Полно вздыхают грудью

И возрождают искренность.

***

Я б на месте Марины Цветаевой

Поэтесске дешевой, вроде меня,

С этой лирикой псиннолаевой

Залепила б по морде леща.

Да пожестче, поинтересней,

Чтоб горели бесстыжие щеки,

Чтоб вот этой поэзией пресной

Не занимала книжные полки.

Ух, задать бы, да рук не поднять,

Да и Марина в царстве ином,

Что поделать, придется писать…

Еще полку закажем потом.

***

Я в дизель-поезд «Россарио»

Сяду неспешно с котомкой;

Бутерброд, огурец и испарина

Под целлофановой пленкой.

Я еду в серый Хельсинки,

Посмотреть авангардную «Выставку

Архитектуры Мельникова»:

Гараж с фарою, окна с выступом.

Почитать с собою Набокова;

Чемодан большеват, но не страшно.

Лишь бы к границе успеть и к сроку,

А уж там эмигранту не важно…

***

Я пишу, потому что мои руки

Не умеют держать ничего, кроме пера,

Я пишу на пике скуки,

Я пишу о тебе для себя.

Бродский советовал занимать руки,

Если тянутся брюки к юбке,

Мне не слышны иные звуки,

Кроме эха в пустой рюмке.

Мне бы хлеба и водки,

Бумагу, перо, чернила

Я сам отыщу ловко,

Пока есть дневное светило.

Я буду писать, пока

На бумаге выводят крючки

Мои пальцы. И на века

Останутся мыслей клочки.

***

Бабе не стать известным поэтом:

Все великие носят брюки!

Я наивно, при всем при этом,

Буду падать, раскинув руки!

Пусть заклюют меня жадные чайки,

Пусть пустые иссохнут ладони,

Я мыслей закручивать гайки

Не стану в предсмертной истоме.

Да, я баба! Я пишу коряво,

Отвратительным, трудным слогом,

Мне отвечает чаще дьявол,

Когда я общаюсь с богом.

Да, ничтожные фразы

Я бросаю так просто и глупо,

Я закрываю на всё глаза разом

И достаю ямба рупор.

Да, я буду кричать про политику,

Пусть «не женское это, ступай!»

Да, я буду глотать вашу критику,

Слушайте, вы, мой собачий лай.

Бабе не стать известным поэтом;

Ей вообще никем не стать!

А я, как с другой планеты,

Буду! Буду писать!

Глава 2
Всем

***

Я — девица резвая беспричинно,

Все сную в Петрограде, как псина,

Я тогда лишь бываю кручинна,

Когда тычет мне в морду ксива.

Когда в раскаленном вечере

Я пью водку на Адмиралтейской,

И солнце ложится на плечи —

Я спорю о жизни советской.

Когда в спуске подле Атлантов

Я мну в пальцах свой «Беломор»,

Конституций пеняю гарантов,

Граждан Содомов и всех Гоморр.

Собеседник всегда найдется:

Разглаголитесь до хрипоты,

Заночуете где придется,

Потом перейдете на «ты».

Эх, сладка жизнь девиц петроградских:

Вокруг все поэты да алкаши,

Нет ни денег, ни помыслов блядских…

Эх, как хороши, как хороши!

***

Чайник скрипит на плите, цокает водой.

Запах спички вот-вот остынет.

За окном октябрь, дом деревянный глухой

Меня, как и прежде, примет.

Далеко. И глубинкой не назовешь.

Глубина. Черноземная. Сердце России.

Расскажи, разве меня ты ждешь,

Наклонившаяся осина?

Пахнет осенью. Яблоки подгнивают,

Ветер листья и ставни кругом беспокоит,

Птицы молчат, будто бы больше знают,

Когда серое небо скроет.

Я в кружку налью кипяток,

Всмотрюсь вдаль, там, где сено преет.

«Всему в мире свой отведен срок».

Больше не потеплеет.

Печаль с октябрем повенчаны

И шепчут мне как пророчество:

Дом пустой и бревенчатый —

Это мое одиночество.

***

Боль (читай: депрессия) снова загнала меня в угол.

Выключайте инстаграм, вк, закрывайте гугл.

Я все. Меня растерло в пыль осознание бесповоротности.

Не могу предложить семье новый повод для гордости.

Я все. Я закончилась сегодня. Я пуста.

Я, конечно, хочу писать про трепет, любовь, уста,

Но этого во мне, как сервиса в русской провинции —

Иногда бывает, но в остальном далеко не Ницца.

Мой возлюбленный, похоже, скоро взвоет.

Повторяет, наверное: «Нет, она не ноет,

Просто период сложный.

Боже мой, но столько месяцев невозможно!»

Спасибо, держится, родной, но терапевта бы оплатил, коль мог.

Ему бы сил со мной да терпения впрок.

А я еще лапками сливки взбить пытаюсь,

Как так лягушка (у нее получилось). Каюсь,

У меня пока выходит довольно скверно.

Без работы сижу (продаю себя, видно, неверно).

Ох, лягушка, ты-то по маслу,

А я все в надстройке по Марксу,

А лучше бы в базис. Конец.

***

Когда на съемной квартире в восемь

На кухнях зажигаются лампы, рядом соседи готовят рыбу,

А дождь за окном ледяные глыбы

Ударяет и разбивает, расплескавшись оземь;

Когда батареи холодные, в отличие от кипятка в кружке,

Тело в шерстяное завернуто одеяло,

А мысли, как волосы, запутавшись на подушке:

«Горести слишком много, счастливого слишком мало»…

Вот берешь зажигалку, щелкнул раз, два, три,

Угасающее пламя холодными руками тянешь к табаку,

А дым по комнате и вверх. Повторяешь: «Время, замри»,

Тушишь и засыпаешь на левом боку.

А на столе газеты мятые, будто помнят

Вторник, среду, пятницу,

Внизу сосед среди ночи по столу долбит

И бьет жену, чертов пьяница.

Телефон на ночь не отключаешь,

Будто звонка ждешь,

И сам-то все понимаешь,

Но рядом с постелью кладешь.

Подоконники пыльные такие, цветы засохли месяц как:

От прежней хозяйки остались, еще полгода не выкинешь,

Словно думаешь, что вот так

Время замедлится. Выкрикнешь

В полночь вдруг,

Что не хочешь так больше,

Но совесть твой враг и друг,

И успокоишься позже.

А дождь на трубах свой джаз

Играет с неистовой мощью,

И не видит человеческих глаз,

Не сомкнувшихся этой ночью.

***

Люди, зачем вам знать, что вечно?

Вы друг с другом в отношениях вещных,

И своими лапами, клешнями

Трогаете сердечки.

Люди, маленькие человечки,

Волки все да овечки,

Одни пьют из общей речки,

А другие, простите, гадят!

Вы чего, скажите, ради

Друг другу нервы треплете,

Вам бы любви, поцелуев в трепете,

Зачем вы все это терпите?

Что вы богу-то молитесь?

Не нравится работа — увольтесь,

Морда грязная — так умойтесь,

Зачем жить в дискомфорте?

Хотите — миритесь, хотите — спорьте,

Пользы больше, поверьте, в спорте

Или пуле в стареньком кольте.

Сами выбираете, кто вы,

Волк или всё же овечка;

Сбросьте уже оковы,

Маленькие человечки.

***

Мальчик считал себя самым сильным,

Мальчик очень хотел быть богом,

Был холодным, скрытным и стильным —

Получалось довольно убого.

Мальчик хотел, чтобы девочки

Называли его мужчиной.

Он выкладывал лучшие снимочки:

В спортзале, с кальяном, с машиной.

Не звонил, не писал, гулять не звал,

Являлся первым среди мудил.

Вероятно, он просто знал,

Что его никто не любил.

***

Мы похоронены там, где птицы молчат,

Где трущобы трутся каменными щеками,

Там, где о нас теперь не говорят,

Там, где история ложилась веками.

Мы похоронены в нашей юности,

Где нет морщин и счетов за воду,

Где еще было место робости,

Где домов сохранились своды.

Мы похоронены в наших письмах,

В наших картинах, в цветных мониторах,

В наших пьяных нескладных песнях,

Там, где улыбок случайных ворох.

Мы похоронены между улицами,

На пересечении старости и логичности,

Там, где фонарь поржавевший сутулится,

Там, где нет памяти личностей.

Мы похоронены в грязных подъездах

И на стыке разных границ,

Нам не давали упасть в бездну,

Нам не давали забыть лиц.

Мы похоронены в молодых сердцах,

В воспоминаниях глупых и странных,

Мы в наших бессонных ночах

И пробуждениях ранних.

***

Послушай, найди себе женщину,

Начни пить спиртное, не разбавляя;

Жизнь тебя научила меньшему:

Быть там, где ночует стая,

Верить тем, кого выбрал вожак,

Пить из ручья, что ближе,

А не чище других. И дурак

Только ты. Залижешь

Ссадины времени,

Насупишься, сядешь в метро;

Ты часть одичалого племени,

Один из, а значит — никто.

Ты боишься терять, что нажито,

Не видишь, не хочешь, не веришь,

С щемящим душевным скрежетом

Реальность с желаемым миришь.

«Спички, как всегда…»

Оказались не в том кармане,

Куда я опустил свою руку.

Я обманом оставил скуку,

Чтобы не помнить о ране.

Я в порту в пасмурный понедельник,

Я смотрю на пустые лодки;

Люди, не рвите глотки:

Скоро будет сочельник.

Здесь нет солнца и снега —

Рыбаки и старые сети,

Здесь рождаются взрослыми дети,

Где же юности сладкая нега?

Я нездешний, приезжий странник,

Тихо шепчу невнятное морю:

Мне избавиться бы от горя,

Украдите, прошу, карманник!

Я приехал найти ответы

На незаданные вопросы,

Вокруг ходят по трапам матросы;

Тепло, расскажи, где ты?

Я причал обошел три раза,

Все шептал морю, чайкам, матросам,

Не ответили мне на вопросы,

Говорят, все поймешь, но не сразу.

Морось схватила за горло,

Зима в море — печаль в квадрате,

Движение лет не припишут к дате,

Остается принять покорно.

Я ушел, порт остался, и море

Прошептало волной вдалеке,

Ответ влагой остался в песке

И не слышан никем боле.

***

Трамваи плаксиво звякнут

В конце одинокой улицы;

Твое тело паршиво обмякнет

И ссутулится.

Ноги мокнут, белеет кожа,

Тишина тяжелее стали;

Теперь ты стал осторожен —

Не прощали.

Привкус горечи, нет желаний,

Вечер стекает в канализацию,

Забыты слова роли давней —

Импровизация.

***

Черствое сердце отдай собакам,

Тяжелые вздохи — небу.

Судьба ставит людей раком,

Прижимая язык к нёбу.

Сплетни отдай режиссерам,

Слезы — осадкам обильным.

Судьба сделает всех актером

Черно-белого порнофильма.

Кобейн говорил, что никто

Никогда не умрет невинным,

Судьба возьмет и того,

Кто кажется самым сильным.

Фатализм — оправданье ошибкам,

Ранее совершенным,

Судьба — золотая рыбка,

Пойманная обреченным.

***

Я все брошу и уеду в Питер.

Я буду курить траву и читать Мандельштама;

Меня с моим городом не связать никакой нитью.

Я не вернусь. Прости меня, мама.

Я выйду замуж за героинщика-поэта,

Мы будем спать на мокром от водки диване,

Мама, счастья во мне, как в Питере лета

Почти нет, как и солнце в оконной раме.

В нашей квартирке эпохи застоя

Я пухну от литературного голода,

Вокруг только спят и ноют,

Но эта жизнь лучше прежнего города.

Мама, я буду болеть в Питере ежедневно,

Меня не будут спасать лекарства,

Я стану худой и нервной,

Но это лучше былого пространства.

Мама, что мне тепло старой постели,

Если мне чужда моя малая родина,

Мама, в этом городе похожи недели,

Мама, моя душа — это душа уродины!

Меня сковали пять букв государственной области,

Вцепились в тело и сжимают когти,

Но мне хватит сил, хватит веры и гордости

Сделать блок и выставить локти.

***

Я куплю красивое платье,

Пару книг и выйду ночью,

Я что-то между питерской блядью

И чьей-то порядочной дочерью.

Я бы девочек самых нежных

Целовала крепче, чем вы,

Снимайте с них чаще одежды

И покупайте цветы.

Мой лучший любовник — Питер,

Моя главная муза — страсть.

Если сможете, то возьмите,

Только найдите чем брать.

Мое сердце — старинный театр:

Требует фрак и высокие цены,

Там портьеры, администратор,

Оркестровая яма у сцены.

Я курю и ругаюсь матом,

Люблю джин, в парадной камины.

И обычно не нравлюсь мамам,

Когда забираю их сына.

А вообще, к чему эти муки?

Ищите девочек в сентябре,

Предлагайте им кольца и руки,

Но сердца оставляйте мне.

***

Я самая посредственная девочка

В твоем прекрасном изумрудном городе:

Под волосами шелковая ленточка,

Да я почти что сказочная Дороти!

Я ничему тебя совсем не научу,

Я пью вино, летаю за границу,

И, знаешь, мне, когда лечу,

Как будто ни к чему молиться.

Мне есть в кого слегла влюбиться,

Мне есть с кем есть, с кем спать, с кем жить,

И по ночам мне ничего не снится,

Мне некого и не за что простить.

Я самая посредственная девочка,

Я жду любви, хожу в кино, молчу,

Снимаю нежно шелковую ленточку

И быть другою вовсе не хочу.

Глава 3
Истории и персонажи

«Сказка про чиновника»

В одном огромном королевстве,

Больше подобных в мире нет,

Повспоминав родное детство,

Чиновник захотел обед.

Когда в желудке стало глухо,

Герой наш, прям как по клише,

Засунул волосато брюхо

В свой новый черненький Порше.

Помчался наш любитель пищи

Туда, где звезд мишлена… пять,

Туда, где, в общем, средний «нищий»

Не знал бы ни как сесть, как встать.

Чиновник важно выбрал место,

Вид на столицу, на родну.

Все было б, как обычно, если…

Вот тут сюжет я и качну:

Чиновник сел, расправил брюхо,

Рубашка натянулась вмиг,

И тут влетает, право, муха!

И сразу к брюху напрямик.

Тут началась у них война:

Чиновник и кричит, и плачет:

«Она! Она! Она! Она!

Убейте! Я все силы трачу!»

Размахивая пухлой ручкой,

Вдруг наш герой цепляет брюхо,

И пуговка одна, ох, злючка,

Оторвалась и прям за мухой.

Летела она, как комета,

Мимо столов, мимо господ,

Тут отскочила от предмета

И прям в чиновничий, ах, в рот…

Тот посинел, затрепыхался,

Никто не смог его спасти,

И так герой наш отстрелялся.

Судьбы клубок не расплести!

Кто тут злодей, ищите сами.

Виновна пуговка иль муха?

Скажу лишь без всякой морали:

Не отжирайте себе брюхо!

***

— Ну что, дорогие, будем!

— Доставайте уже салаты;

— Наливайте скорее, сваты;

— Мама, подай мне студень.

Хрусталя звон, падает вилка,

Кошка трется о ноги, запели.

— Хоть бы побольше съели;

По столу потянуло килькой.

— Тише-тише, сейчас начнет;

— Гимн играет, ну, встань же, Саш;

— Бери бокал, нальешь — передашь;

— Да, тяжелый был год!

— Молодец мужик, держит страну;

— За это надо еще пропустить;

— Я на балкон — покурить;

— И мне ложечку, да одну;

— Ну все, началось, засигналили!

— Одевайтесь, пойдемте на улицу!

— Елку выключи! — Накрыл я курицу!

— Да взяла ключи, достали вы!

Свежий снег скрипел под ногами,

Смеялись широкие красные лица,

Ах, Россия, ты мне будешь сниться

И являться своими дворами!

«Мальчик у Христа на Ёлке»

Но вот в том-то и дело, мне все кажется и мерещится, что все это могло случиться действительно — то есть то, что происходило в подвале и за дровами, а там об елке у Христа — уж и не знаю, как вам сказать, могло ли оно случиться, или нет?

Ф. М. Достоевский

Когда в предвкушении вечера

Пахнет вином, хлебом и сыростью,

Когда дамам вновь надеть нечего,

Мальчик, просивший милостыню,