Бесплатный фрагмент - Сборник-2023

Соловей

Брата Инколан принял в деловом кабинете.

Драгоценное шиньдайское дерево, потолок, расписанный «живой» акварелью, теплый мозаичный пол, прихотливо меняющий узор под ногами, фонтан с золотыми рыбками, рои лампочек-светлячков, голографические проекции, скользящие по стенам, и длинный медиастол с дюжиной пышных кресел.

С одной стороны это было напоминание, чего достиг он, с другой — насмешка над тем, чего никогда не достичь Нангилу.

— О!

Нангил и правда был поражен.

Впущенный в кабинет охраной, худой, в каком-то дешевом сером комбинезоне, он несколько секунд, задрав голову, наблюдал, как по потолку стадо длинноногих животных убегает от сливающегося с травой хищника. Наблюдатель, казалось, тенью следовал за охотником. «Живая» акварель размазывала движение стеблей и пятнистых тел и ловила испуг в больших фиолетовых глазах на мгновение повернувшей голову жертвы.

Ах! Прыжок не удался!

— Это Лабухан? — спросил Нангил.

— Не знаю, — поднялся из-за мониторов Инколан. — Скорее всего, случайная зарисовка. Ты проходи, проходи, брат.

Он указал на специально для встречи отставленные и повернутые друг к другу кресла.

— Сюда? — спросил Нангил, делая шаг.

— Да.

— На Лабухане просто похожие….

Нангил умолк, пропуская перед собой полупрозрачную рептилию, неожиданно вплывшую в пространство кабинета.

— Не стой, — сказал ему Инколан, располагаясь в кресле. — Садись.

— Так это…

Нангил развел руками, глядя на неповоротливую рептилию, которая совершенно никуда не торопилась. Инколан рассмеялся.

— Что ты как маленький, брат? Это же просто проекция.

— Я понимаю.

— Тогда не медли. У меня мало времени.

— Дела?

— Именно. Империи не прорастают из ничего. Империи прорастают из труда. То, что империя отца…

— Хорошо.

Нангил шагнул сквозь полупрозрачное тело. Тронув поверхность медиастола ладонью, отчего тот отозвался мягким сиянием в месте прикосновения, он забрался в кресло напротив брата. Улыбка озарила его худое лицо.

— Что? — настороженно спросил Инколан.

— Вот, я здесь.

— Я вижу.

— Я рад тебя видеть, — сказал Нангил.

— Это-то и подозрительно, — Инколан прищурил глаз. — С чего ты рад меня видеть?

— Не знаю, — улыбаясь, пожал плечами Нангил. — Соскучился.

Инколан огладил подлокотник.

— Денег пришел просить?

— Нет.

— Разумно. Я думаю, что достаточно отчисляю тебе и матери. И лишних денег у меня нет. Если у тебя какие-то запросы или идеи…

— Нет-нет, — поднял руки Нангил, — какие запросы?

— А мать?

— Как и раньше. В ее полном распоряжении апартаменты в отеле на Каччолини, она всем довольна.

Инколан качнул головой. Кажется, десять минут, выделенных на встречу с братом, это много. В будущем следует ограничиться пятью.

— Что на тебе за дешевый комбинезон? — спросил он, вздохнув. — Это чтобы меня разжалобить?

— Обычный экспедиционный, — ответил Нангил.

— Ммм, все путешествуешь?

— Да.

— В бездны космоса?

— Как ты — в бездны бизнеса.

— И что там, в твоих безднах?

— Чудеса.

Инколан фыркнул.

— Что там может быть чудесного? Вот если бы ты мне отчеты присылал из своих экспедиций по ресурсному ископаемому составу, то я, возможно, в чудеса и поверил. Но ты же желаешь быть выше этого. Ай-яй, брат планету сразу под добывающую компанию бросит! Распашет и разорит!

— А разве нет?

— Да! Только что в этом плохого? Это жизнь. Это бизнес.

— А местная живность?

— Примитивная в большинстве своем. Если вообще имеется. Одноклеточная. Безмозглая. Или мне ее пожалеть надо?

— Да. Если ты на это способен.

— Способен. — Инколан поморщился. — Как пример, мне очень жалко впустую потраченного времени. Зачем ты пришел?

Нангил, словно в сомнении, потер висок.

— Знаешь, хотел сделать тебе подарок.

— Мне? — удивился Инколан.

— У тебя же был день рождения?

— Полгода назад.

— Раньше я не мог, — сказал Нангил.

Инколан переменил позу. Упер палец в щеку. В скучающем взгляде его затеплилось любопытство.

— А я тебе что за это?

— Ничего.

— Совсем подозрительно.

Нангил улыбнулся.

— Этим мы, брат, и отличаемся. Я не ищу умысла или выгоды во всем, что применительно ко мне делают люди.

Инколан поморщился.

— Выгоду ищут все. И мы отличаемся совсем другим. Мы отличаемся наличием средств и положением. Вообще, я уверен, что тебе хочется на мое место.

— И твое мнение — самое верное.

— Конечно.

— А подарок? — спросил Нангил.

— Подарок, разумеется, с подвохом, — сказал Инколан. — Мне только такие и дарят.

Нангил расхохотался.

— Ты видишь меня насквозь, брат!

— Здесь и видеть нечего.

— Так примешь?

— От брата? Приму, конечно. А что это?

— Скорее, кто.

— О!

— Это одно из тех чудес, что ты не считаешь чудесами.

— Ядовитое?

— Нет.

— Слушай, даже жалко. — Инколан поерзал. — Ладно, не томи, предъяви мне это чудо. Хочу посмотреть.

— Его вкатят, если ты разрешишь.

— Конечно!

Инколан распорядился, и в широкие двери охранник вкатил цилиндрическую тумбу, верх которой был накрыт тканью.

— Все, иди! — сказал Инколан охраннику.

Нангил подошел к тумбе.

— Это существо я нашел на Тоторе, — сказал он, сдергивая ткань.

— Где-где?

— Далеко, брат.

Под тканью обнаружился стеклянный колпак, под которым прорастала короткая кристаллическая веточка.

— Мне можно? — вскочил Инколан.

— Пожалуйста, — отступил в сторону Нангил.

— Так-так.

Инколан, приблизившись к тумбе, скривил рот. Несколько секунд он и так, и этак разглядывал веточку.

— Погоди, это — чудо?

— Нет, — улыбнулся Нангил. — На ветке.

Инколан стукнул в стекло пальцем.

— Ты говоришь про синий комочек слизи? — с недоверием спросил он.

Нангил кивнул.

— Да, я назвал это существо соловьем.

— Соловей…

— На древней Земле была такая… птица, брат.

— Угу. И чем она знаменита?

— Пела так, что заслушаешься.

Инколан хмыкнул.

— Значит, эта кроха тоже поет?

— Нет.

— Тогда не понимаю…

— У тебя так мало времени, брат, что ты не даешь мне объяснить.

Инколан указал пальцем на брата.

— Ты прав. Времени мало. Через пятнадцать минут у меня назначена встреча. Делаю деньги, видишь ли. Расширяю империю.

— Куда больше-то? — спросил Нангил.

Инколан развернул брата к себе.

— Туда! Есть два процесса, братик. Один называется — сокращение, стагнация, коллапс. А другой называется расширением или экспансией. Предпочитаю участвовать во втором. Как и вся Вселенная, знаешь ли. Впрочем…

Он бросил взгляд на синий комочек на ветке.

— Не буду скрывать, мне интересно. Это оригинально. Неожиданно. В чем-то даже мило. Синяя, понимаешь, сопля на ветке.

— Соловей.

— Да-да. Так что он все-таки может?

— Ну, он… — Нангил замялся, подыскивая слова. — Он как бы раскрывает тебе Вселенную. Ты слышишь, как она звучит в тебе.

— Вселенная?

— Да.

— Серьезно?

— Очень необычные ощущения. Ты словно находишься со всем сущим на одной частоте. Это завораживает.

— А я не сдохну? — спросил Инколан. — Смотри, это будет убийством, брат. И ты ничего не получишь, кроме пожизненного.

— Ты уж совсем недалеким меня не считай.

— Ага! Значит, есть подвох!

— Даже два, — сказал Нангил.

— Интересно!

Инколан обошел тумбу. У соловья не было ни глаз, ни хвоста, ни отростков. Правда, внутри синего комочка просматривались крохотные темные образования.

— Первый подвох в том, — сказал Нангил, — что подарок, по сути, одноразовый. Синхронизация достигается единожды, а потом с каждой новой активацией соловья становится все хуже и хуже. То есть, настоящее единение с Вселенной можно испытать лишь во время первого контакта. Дальше ощущения будут слабее.

— Контакта? Ты сказал — контакта?

— Визуального, брат.

— Ха! — сказал Инколан. — И это второй подвох?

— Почти.

— Ну-ну, договаривай.

— Второй подвох в том, что для первого контакта необходима сосредоточенная неподвижность в течение тридцати-сорока секунд. У тебя есть столько времени?

Инколан рассмеялся.

— Ах, брат, брат. Уж для Вселенной я найду время.

— Я надеюсь. Только каждый следующий контакт с соловьем потребует все больше времени, — сказал Нангил.

— Сколько?

— Минуты. Потом — часы.

— Часы? Нет, это не для меня. Часы!

Нангил пожал плечами.

— Мой рекорд — четыре часа семнадцать минут.

Инколан присвистнул.

— Так хотелось соединиться с Вселенной?

— Ты поймешь.

— Ладно, все, — Инколан хлопнул брата по плечу. — Нет времени. Оставляй подарок, я обязательно им воспользуюсь. Значит, просто садишься напротив…

— Да.

— Колпак снимать?

Нангил мотнул головой.

— Не обязательно.

— Значит, садишься и пялишься?

— В тишине.

— Само собой! И через минуту…

— Меньше.

— Понял. — Инколан проводил брата до дверей. — Да, а чем этого соловья кормить?

— Свет. Солнечный свет.

— И все?

— Можно органику, — сказал Нангил. — Но тогда синхронизация будет с привкусом того, чем ты его накормишь.

— Это как? — вскинул брови Инколан.

Нангил улыбнулся.

— Когда я покормил соловья сыром….

— Этого?

— Другого. Их очень мало, на самом деле. Игра случайности. В общем, когда я накормил соловья сыром, буквально, несколькими крупинками, вся Вселенная при синхронизации зазвенела и запахла сыром. И я был сыр.

— И ты?

— И я.

— Очень интересно. Но все, все, брат, — Инколан вытолкал Нангила в коридор, — не могу больше. Время, время! Но ты, если что…

— Я — на связи, — сказал Нангил.

— Да. Пока.

Инколан закрыл двери.

После встречи с Всесоветом Тысячи Инколан был в ярости.

Он мерил мозаичный пол кабинета широкими шагами, прохаживаясь от стены к стене, и кусочки мозаики под туфлями расцветали черными и багровыми узорами, а полы воздушного пиджака трепетали крыльями. Секретарь Джескар держался за его левым плечом, сохраняя безопасную дистанцию.

— Я уничтожу их! — прошипел Инколан, на мгновение остановившись. — Злобные уродцы! Они же ели с моих рук!

— Ламплен сделал им предложение, — осторожно произнес Джескар. — Они посчитали его более выгодным, господин.

Инколан резко обернулся.

— Что ты сказал? — спросил он.

— Мы вполне могли дать большую цену за участки, выставленные на торги, господин. Тогда Ламплену ничего не досталось бы.

— Да?

Инколан подступил к секретарю. Джескар побледнел.

— И насколько большую? — спросил Инколан.

Его лицо исказила хищная гримаса.

— Вдвое, господин.

— Вдвое?

— По расчетам мы все равно получили бы с залежей на этих участках трехсотпроцентную прибыль.

— Нет!

Инколан стукнул кулаком по медиастолу, и тот брызнул видеоискрами.

— Нет! Я здесь решаю! И империя отца держится исключительно на моих плечах. Или ты думаешь, что на твоих? Если я решил, что участки стоят столько, сколько я сказал, то они столько и стоят. Ни астрокредитом и ни галактом больше! Но эти вонючие скоты, этот Всесовет… Какая там тысяча! Их всего восемь!

— Господин…

— Что?

В глазах Инколана прыгало бешенство.

— Вам стоит успокоиться, господин, — произнес секретарь.

— Успокоиться? Я спокоен!

— Вы сказали мне, чтобы я останавливал вас, если вы дадите гневу овладеть собой.

Инколан усмехнулся.

— Да? И что же ты не останавливаешь меня?

— Я пытаюсь это сделать, господин.

— Словами?

— У меня есть инъектор с успокоительным.

— Кто тебе его дал? — всхрипел Инколан.

Он отступил от секретаря, словно тот был готов его укусить.

— Вы сами, — сказал Джескар.

— Я? Ах, да… — Инколан сморщился, словно вспомнив о чем-то неприятном. — Ладно, — он шумно подышал. — Видишь? Я в порядке. Мне просто нужно придумать план. Хороший план. Хитрый план. Всесовет должен ответить. Нет, они не обрадуются, когда мой военный корпус… мои киберсолдаты…

— В первую очередь вам нужно успокоиться.

— Я знаю! — крикнул Инколан.

Взгляд его упал на веточку под стеклянным колпаком.

— Я успокоюсь, — сказал он. — Ты слышал, что говорил Нангил? Мне надо всего лишь послушать соловья.

— Я бы был очень осторожен на вашем месте, господин, — сказал секретарь.

— Почему? — обернулся Инколан. — Ты что-то знаешь об этих соловьях?

— Нет, господин. Совершенно ничего. Это-то меня и настораживает.

Инколан приблизил лицо к колпаку. Комочек синей слизи так и сидел на коричнево-розовой ветке, похоже, не сдвинувшись ни на миллиметр.

— Неизвестность пугает тебя, да?

— Пугает, господин.

— А Вселенная тебя не пугает?

Джескар кивнул.

— Пугает. Потому что Вселенная — это сама неизвестность.

— А я тебя не пугаю? — спросил Инколан.

— В таком состоянии — несомненно, господин.

Инколан хмыкнул.

— Получается, тебя пугаю и я, и Вселенная.

— Да, господин.

— Все! — замахал руками на секретаря Инколан. — Выметайся! Нам с Вселенной надо поговорить наедине. Ты здесь лишний.

— Вы уверены? — спросил Джескар.

— Пошел вон!

Крик выгнал секретаря за двери.

— Так.

Оставшись один, Инколан подкатил кресло к тумбе.

— Синхронизация, — пробормотал он.

Ему пришлось задрать голову.

— Черт!

Соловей был виден плохо.

Инколан встал, ощерился на стекло и обнаружил, что подставку с колпаком и соловьем внутри можно спокойно снять с тумбы. Не такая уж и тяжелая она оказалась. Он брякнул ее на медиастол. Комочек слизи засинел на уровне глаз.

Прекрасно!

Инколан снова забрался в кресло. Потискал пальцы одной руки пальцами другой. Выпрямился. Значит, сосредоточиться. И минута времени. Минута времени — легко! Он уставился на соловья. И как это происходит? — подумалось ему. Просто смотреть? Что ж, я смотрю. Или надо как бы мысленно…

Странное существо.

Странное.

Соло…

Инколан пошевелил плечами. Взгляд ушел. Ах, черт! — раздражился он. Не так-то это легко, как уверял брат. Но подарил, наверное, со смыслом. Или просто так? Не слишком умный брат дарит дурацкие подарки. Вполне в его стиле. Обозвал соплю соловьем и торжественно прикатил на тумбе. Может, синхронизация — это миф. Шутка. Впрочем, есть возможность проверить.

Инколан подобрался.

Он повернул подставку так, чтобы веточка с соловьем оказалась прямо напротив, подсел ближе, глаза, так сказать, в глаза, в темные крупинки, и вывел на панель медиастола таймер. Минуты же хватит?

Вперед!

Инколан впился в соловья взглядом. Стол чуть подрагивал, отстукивая секунды. Соловей безучастно сидел на ветке. Синий комочек. Мазок геля или какой-нибудь герметизирующей пены, а он, как дурак… Синхронизируй, синхронизируй, синхронизируй, повторял про себя Инколан. Соедини меня с Вселенной. Я вполне го…

Это было похоже на взрыв звезды.

Не в световых годах, не в астрономических единицах от Инколана, а совсем рядом. Возможно, что даже внутри него самого.

Бах! И нет Инколана, рассыпался на миллиарды квантов и устремился во все стороны. Кресло, стол, любопытные проекции, выглядывающие из стен, — все это он и в то же время не он. Но он. И мониторы — он. И стол, и потолок, плывущий сиреневыми облаками, — он. И двери, и застывший у дверей Джескар — тоже. Возможно, даже весь секретарь — он. Почесался, облокотился на стойку.

А дальше — выше, шире, глубже.

Ножи, салфетки, посуда, полотенца, кухонный автомат, плита, вытяжка — все он. Перекрытия, витражи, мебель, светильники, кабели и электрические щитки — он. Ковровые дорожки, урны, цветы в вазах. Скамейки, лифты, панели, череда комнат. Сам воздух — он. Почва, трава, деревья, кусты, легкая дымка тумана, следы от аэробберов в небе. Небо! Да-да, и небо — он, Инколан. И космос!

Ах! Он устремился за пределы планеты.

Это было легко. Потому что всюду был он. Частицы, молекулы вещества, фотоны, поля и слабые гравитационные взаимодействия. Астероиды, планетоиды, кометы, метеорные рои. Все, все он!

И стоило ему оглядеться, раскинуться, обозреть самого себя, он увидел звенящие серебристые струны взаимосвязей, ветвящиеся, разделяющиеся, бегущие от одной части его к другой, а от той — к следующей. Они делали его единым целым.

Инколан почти все понял про себя и про Вселенную, но неожиданно ощутил себя сидящим в кресле человеком.

— Джескар!

— Да, господин.

Секретарь вошел в кабинет и по-военному вытянулся перед начальником. Инколан заходил кругами.

— Ты видел, видел?

Энергия бурлила в Инколане. Мысли роились в голове. Головокружительные комбинации вспыхивали и гасли, едва он успевал их осознать.

— Что я видел, господин? — спросил Джескар.

— Мое единение, дубина! — Инколан забегал, размахивая руками. — Я и Вселенная! На одной ноте! Я чувствовал все!

Подскочив к подставке с соловьем на ветке, он поцеловал стеклянный колпак.

— Что за чудо! — умилился он на синий комочек.

— Я ничего не видел, господин. Вы выгнали меня, — сказал Джескар.

— И правильно сделал! Что бы ты понял? Это синхронизация! Это резонанс! Я был везде, Джескар!

Инколан подпрыгнул и раскрутил одно из кресел.

— О, как это восхитительно!

— Господин… — произнес секретарь.

— Что? — воскликнул Инколан. — Тебе опять хочется меня успокоить? Дурак! Я благостен, как хороший день! Я все придумал! Это будет комбинация, в конце которой Всесовет сам принесет мне необходимые участки. Нет, эти скоты попросят, чтобы я взял покровительство над их планетами! Да-да, я это видел!

Он захлопал в ладоши.

— Господин, у вас встреча с владельцем «Независимых верфей», — напомнил Джескар.

— С Ка Пим Бокером?

— Да, господин.

— Ах, черт! Как не вовремя! — Инколан погладил стекло. — Мой соловейчик. — Он обернулся к секретарю. — Мне нужен здесь солнечный свет.

— Я открою окно, — Джескар подошел к задрапированной шторой нише.

Инколан подождал, когда узкий солнечный луч проникнет в кабинет, и сам придвинул к нему подставку с колпаком.

— Наслаждайся, соловейчик, — сказал он.

— Не хотите переодеться? — спросил Джескар.

Инколан поморщился.

— Я помню. Этот болван любит деловые костюмы. Я не могу послать его к черту?

— Нет, господин.

— Ха-ха! Могу! Потому что я здесь все решаю! Но встреча с ним все же важна.

Инколан замер. Зажмурился.

— Господин… — произнес Джескар и наткнулся на резко воздетую в останавливающем жесте руку.

— О, я снова вижу, как все устроено, — сказал, открыв глаза, Инколан. — Изумительная ясность. Но мне необходим хотя бы еще один сеанс.

— Ка Пим Бокер…

— Чтоб он сдох!

— Деловой обед.

— Я знаю! А потом?

— Встреча с акционерами «Террадина».

— Их перенеси на завтра! — распорядился Инколан. — Это не обсуждается, — предупредил он возражения секретаря. — Я должен еще раз синхронизироваться!

— Это похоже на зависимость.

— Ха-ха!

Инколан сбросил пиджак и вышел в неприметную дверь.

— Ты слышишь только себя, Джескар! — проговорил он оттуда. — А слышать надо меня. Переноси встречу.

— Да, господин. А следующую?

— А, черт! Это с Эфферсом из «Корпоративных линий»?

— Да.

— Нет, эту не переносим. Он мне нужен. Эфферса я беру в расчет по комбинации с Всесоветом. Он поможет.

Инколан появился перед секретарем в строгом темном костюме.

— Ка Пим Бокер оценит, — одобрил Джескар, подбирая скинутый пиджак.

Инколан фыркнул.

— Этот Бокер помешан на внешних деталях. Но разве в халате я отличаюсь внутренне от себя же в костюме?

— Настрой другой, господин.

— А брат вообще ходит в комбинезоне, и ничего.

— Значит, «Корпоративные линии» оставляем?

— Да, но перед ними я еще раз синхронизуюсь.

Джескар качнул головой.

— Честное слово, господин…

— Молчи! — прикрикнул на него Инколан. — Понимал бы ты хоть что-нибудь! Столько идей, столько разных задумок! Сколько возможностей открыл мне этот маленький комочек! А ты — ой да ой!

— А вы не могли бы поделиться со мной хотя бы одной идеей? — спросил Джескар. — Хотя бы самой скромной, бытовой?

— Да пожалуйста!

Инколан обхватил ладонью подбородок. Взгляд его стал задумчив.

— Вот хотя бы… — произнес он.

— Я слушаю, господин, — наклонился секретарь.

— Да ну тебя! — толкнул его Инколан. — Все уже из головы вылетело! Потому и говорю тебе, мне надо вновь ощутить Вселенную.

— Хорошо, господин.

— Веди меня в приемный зал.

Джескар шагнул в двери.

— Следуйте за мной, господин.

С Ка Пим Бокером у Инколана не составило труда найти общий язык. Во-первых, обед был шикарен, а Ка Пим Бокер, жирный боров, никогда не упускал возможности задарма наполнить желудок изысканными блюдами. Во-вторых, они быстро столковались в цене. Владельцу «Независимых верфей» понравилась та часть плана, в которую Инколан его посвятил. От него и требовалось всего ничего: за хорошую компенсацию отказать в срочном исполнении заказа Всесовета, передвинуть его на год или два вперед. А также наклепать несколько десятков пустых корпусов, имитирующих штурмовые корабли.

Расстались они довольные друг другом.

Но как только Ка Пим Бокер покинул зал, Инколан чуть ли не бегом направился в кабинет. Соловей, соловейчик мой!

— Господин, — попытался остановить его Джескар.

Инколан оббежал его.

— Потом, все потом.

— Но встреча…

— Прошла замечательно! — крикнул Инколан, скрываясь за дверями.

— Вы договорились? — спросил Джескар.

Услышан он не был.

Инколан подскочил к подставке с колпаком и напряженным взглядом впился в соловья на ветке. Комочек, все такой же неподвижный, показался ему довольным. Солнце ушло, но, должно быть, подзарядило маленькое сокровище.

— Господин, — сунулся в кабинет Джескар.

— Ты видишь, я занят, — хмуро произнес Инколан.

Он протер рукавом стекло напротив соловья.

— Я беспокоюсь, господин.

— О чем?

Инколан передвинул подставку по медиастолу.

— О то, что вы не совсем… — секретарь замялся. — Отдаете ли вы отчет…

— Дурак! — крикнул Инколан, усаживаясь. — Конечно, отдаю! Может, ты тоже хочешь попробовать? Садись!

Он крутнул кресло по соседству. Джескар прижал ладонь к груди.

— Простите, господин…

— Боишься?

— Боюсь. Ваш брат… Его намерения мне не совсем понятны.

— Он же брат мне! Хоть и дурной. Мотается на мои деньги. А это — подарок, — указал на колпак Инколан.

— Все равно…

— Иди! Иди, все с тобой понятно, — погнал секретаря Инколан. — Подержи там Эфферса, если тот вздумает прийти пораньше.

— Хорошо, господин.

Джескар вышел, притворив двери.

— Ну, что, соловейчик, — щелкнул по колпаку ногтем Инколан, — синхронизируемся?

Предвкушение его было велико.

В этот раз воссоединение с Вселенной произошло, когда таймер на медиастоле принялся отсчитывать шестую минуту.

Долго! — успел подумать Инколан.

Как и в первый раз он рассыпался звонкими квантами, растянулся, развернулся космическим простором, туманностями и облаками, пролился пустотой, наполненной излучениями, атомами и редкими путешественниками издалека. Всюду, всюду он! Миллиарды ярких пейзажей, миллиарды открытий, миллиарды новых идей! Все это теснилось в нем, соперничало, вспыхивало искрами, гасло, рождалось вновь и тлело, чтобы, в конце концов, оставить в состоянии умопомрачительной неги и сладкого тумана в голове.

О, Вселенная, вот ты какая! Как бы не забыть ничего! Как бы зафиксировать, задержать, сохранить в себе.

— Тикан… Зобти камони… — забормотал Инколан. — Ики гаваки…

Сомнение отразилось на его лице. Что за слова? Что за непонятные звуки? Эти звуки сходят с его губ?

— Уч чи-чи-ка…

Возможно, он изобрел новый язык, новые понятия и определения.

— Господин? — заглянул в кабинет секретарь.

— Хэ? — спросил Инколан, полулежа в кресле.

Шевелиться совсем не хотелось.

— Вы в порядке?

— Да.

Знакомые слова вернулись, наполнили сознание.

— Мне… мне нужно полежать… — сказал Инколан.

— Вам плохо? — обеспокоился Джескар.

Он сделал несколько шагов по мозаичному полу по направлению к креслам.

— Нет! — махнул рукой Инколан. — Мне как раз очень хорошо. Очень-очень… — он издал стон. — Хорошо.

— И все же…

— Крха ин кха! — рыкнул Инколан.

На следующие три дня Инколан отменил все встречи и мероприятия. «Диаб Конструкторс», «Ахве», «Три Ти О», «Зуав Делишес», «Киберхемикалс» и еще пятнадцать компаний были поставлены в лист ожидания, доклады дочерних предприятий перенесены, еженедельная стратегическая кооперация аналитических отделов сдвинута на сутки.

Все три дня Инколан синхронизировался с Вселенной. Время начального сосредоточения росло, мгновения реального единения становились все короче. Что больше всего расстраивало Инколана, так это то, что ослепительное понимание всего и вся, энергетические и причинно-следственные ниточки взаимодействий, почти знание будущего таяли, едва сеанс связи заканчивался.

Все, что он успевал записать или наговорить, все, казалось, имеющее сакральный смысл и глубокое значение, буквально через полминуты, минуту превращалось в не имеющую никакой связности белиберду, написанную к тому же на невнятном, ускользающем от понимания языке. Чи, гра, я-я, ух, кумы, тутыге, кофа. Это как пример. Или: окутонго, яхма, эс-хатын, до яста нитха.

О чем? К чему?

На последнем сеансе он даже закричал, не имея возможности хоть как-то задержать просачивающиеся в никуда смыслы. Два часа четырнадцать минут синхронизации — и все зря! Пришлось набрать брата.

— Нангил!

— Да, брат, да, — ответил Нангил, проявляясь на мониторе.

Картинка рябила, лицо Нангила то и дело застывало и дробилось помехами.

— Я не могу добиться качественной синхронизации, — сказал Инколан.

— Чего?

Глаз Нангила уполз вверх и застыл.

— Синхронизация! — закричал Инколан в монитор. — Не могу синхронизироваться! Сеансы все короче!

Картинка с Нангилом дернулась.

— Я преду… Ты бы не увлека…

— И что мне делать? — воскликнул Инколан.

Лицо Нангила приблизилось.

— Есть способ, — сказал он. — Но…

Крупа помех оборвала связь. Взвыв, Инколан набрал брата снова.

— Какой? Какой способ?

Нангил, возникнув, махнул рукой.

— Не могу сейчас. Завтр…

И связь с ним пропала окончательно.

Как же так?

Некоторое время Инколан в исступлении дергал медиастол, опрокинул три кресла и сломал один подлокотник. Ощущение чего-то грандиозного, великого, чего он лишился в последний момент, жгло Инколана жарким огнем.

Только вмешательство секретаря спасло кабинет от дальнейшего разгрома в процессе буйства его владельца.

— Господин…

— Что? — Инколан замер с подлокотником в руке.

— Дела требуют вашего вмешательства.

— Да провались они пропадом!

Инколан треснул подлокотником по медиастолу, отчего тот брызнул совсем не виртуальными искрами.

— Господин…

— Я в порядке, в порядке. — Инколан выдохнул, выбросил подлокотник и потер ладонями разгоряченное лицо. — Что у нас там?

Джескар протянул планшет.

— Список дел, требующих вашего непосредственного участия.

— Ладно. Сейчас.

Инколан подвинул подставку с соловьем к окну и раздвинул шторы. Солнечный свет ударил в стекло.

— Я вижу, что вам плохо, — сказал Джескар.

— Дурак! — рассмеялся Инколан. — Мне лучше, чем когда-либо!

— А Вселенная?

— Рядом, совсем рядом!

Корпоративные дела, все эти встречи, беседы, отчеты, собрания, конференции, доклады, аналитические записки, контракты, согласования, обеды, ужины, бизнес-ланчи, выезды на площадки, виртуальные координации, в общем, все, что ранее составляло живительный для него бульон, в котором Инколан чувствовал себя как рыба в воде, вдруг показалось ему мелкой, не стоящей внимания и затрат возней.

Целая Вселенная ждала его для синхронизации! Целая Вселенная! А тут: план по выработке на Хамфисе, расчетная рентабельность при запуске третьей очереди комбината по переработке на орбитальном треке системы Датрикайя, ввод в эксплуатацию биофабрики на Чунчи, волнения механизированных рабочих на Селио-Каргри.

Черт-те что!

Инколан держался из последних сил. Зато Нангил следующим утром вышел на связь сам.

— О, брат! Привет, брат!

Картинка была четкая, со сводом помещения на заднем плане. С обветренного лица Нангила в монитор лезли клочья бороды.

— Нангил! — обрадовался Инколан, как ни разу не радовался появлению брата. — Я не могу… Ты сказал, что есть способ!

Нангил кивнул.

— Плохо выглядишь, брат, — сказал он.

— Вселенная, Вселенная ждет.

— Слушай, это же просто подарок. Иллюзия коммуникации, брат. Эффект любопытный, но все же…

— Способ!

— А империя отца? Твоя империя?

— Я контролирую! Все здесь, — Инколан сжал пальцы. — И Всесовет Тысячи еще увидит! Знал бы ты, какой план подсказал мне твой соловей!

— Что ж, если тебе вдруг понадобится мое участие…

— Способ, брат!

Нангил усмехнулся.

— Хорошо. Способ простой, но…

— Знаю! — нетерпеливо кивнул Инколан. — Всегда есть подвох. Без этого у тебя ничего не происходит!

— Есть подвох, — сказал Нангил. — Соловей начнет медленно умирать.

— Мой соловейчик? — огорчился Инколан. — Как долго?

— Зависит от того, как часто ты будешь его использовать, брат. Но первое время синхронизация будет очень хорошая.

Инколан стукнул ладонями по столу.

— Я готов!

— Тогда все просто, — сказал Нангил, — дай соловью каплю своей крови. Это упростит процесс единения.

— Одну каплю?

— Да. И каждый раз…

— Спасибо, брат!

Инколан не дослушал Нангила. Как тут вытерпеть! Он подскочил к соловью на ветке и не без усилия снял стеклянный колпак.

— Джескар! — крикнул Инколан.

Секретарь появился в дверях.

— Да, господин.

— Принеси иглу!

— Иглу?

— Ну да, для забора крови.

— Есть автоматический шприц…

— Неси его!

Инколан долго смотрел на каплю своей крови на кончике тонкой шприцевой иглы.

— Господин, я удаляюсь, — сказал Джескар.

— Давай-давай, — произнес Инколан.

— Мне кажется…

— Пошел вон!

В звенящем крике стук дверных створок оказался совсем не слышен. Инколан поднял шприц над соловьем. Показалось, будто комочек на ветке чуть сжался.

— Не бойся, — прошептал Инколан, — это для синхронизации.

Он приблизил иглу к соловью и нажал на клапан. Капля сорвалась с кончика и, сверкнув на солнце, мутным, распадающимся мазком тут же погрузилась в существо. Инколан, вскрикнув от радости, подкатил кресло.

— Давай, соловейчик. Я и Вселенная, Вселенная и я. Что еще имеет смысл? Нет, ты, конечно, тоже…

О!

В этот раз, о, в этот раз все было иначе. Также, но иначе. Лучше, ярче, чудесней. Восхитительней. Настоящая синхронизация. Всюду! Всюду! Инколан спрашивал Вселенную, и она отвечала ему, потому что была его частью. Он беседовал с ней, как беседовал бы с самим собой. Ах, кровь! Вот что сделала всего лишь капелька крови! Инколан был созвучен Вселенной, и Вселенная звучала так, как ему хотелось.

Зарождались и погибали миры, галактики раскидывали рукава, возникала жизнь, цивилизации достигали вершин развития и погружались во тьму упадка. Диковинные создания ползали в грязи, чтобы через тысячелетия покинуть материнскую планету и разлететься по десяткам и сотням близких систем. Всему Инколан был свидетелем, все видел, все ощущал, во всем, хотя бы одним фотоном, но участвовал.

Он прожил миллиарды жизней и миллионы лет. Поэтому, когда, разбуженный голосом секретаря, Инколан вновь очнулся в кресле, первое, что сорвалось у него с языка, было удивленное:

— Ты все еще жив, Джескар?

Увы, секретарь состарился лишь на три часа. Никуда не делись ни встречи, ни обязанности, ни многочисленные и ставшие вдруг противными управленческие процедуры, требующие личного участия. С каким наслаждением Инколан избавился бы от них! В кабинете — целая Вселенная, а он здесь в ворохе дурацких распоряжений, квантовых паролей, соглашений и платежей. Хотя, наверное, есть выход. Решение неожиданно пришло Инколану в голову. В сущности, чего проще?

Он соединился с братом.

— Нангил! Брат мой! Мне нужна твоя помощь!

Нангил на мониторе сонно поморгал.

— Какая помощь? — оттянул он веко.

— Побудь вместо меня на время главой империи, — попросил Инколан.

Нангил скривился.

— Пфф! Оно мне надо?

— Это ненадолго. Не Джескара же мне просить!

— А ты что?

— Я пока занят с соловьем.

— Серьезно?

— Понимаешь, с кровью — совсем другое дело, — с жаром заявил Инколан. — Я начинаю вникать в самые тонкие процессы, в механизмы существования всего! Моя голова пухнет от идей, и мне нужно совсем немного времени, чтобы достичь кристальной ясности сознания. Выручи меня, брат!

Нангил поскреб щеку.

— Дай мне три дня.

Вот Вселенная. Она проста и сложна одновременно. И Инколан в ней Бог. Все в ней исполняется по его воле, потому что Вселенная — это он. Потому что все в ней построено на его крови, и ничего не происходит без ведома его. Где-то существует империя отца, Всесовет Тысячи, Ка Пим Бокер и прочие, но это лишь мелкая крупинка во времени и пространстве, в тех миллиардах объектов и событий, что лежат на его плечах. Там брат, пусть он возится. Инколан улыбнулся. Россыпь звезд улыбнулась ему в ответ.

Как хорошо!

Нангил подсел к мониторам. Еще неделю назад сиденье давила задница брата. А теперь его задница. Нангил усмехнулся и сделал вызов.

— Мама? Мама, это я, твой Нани. Бросай свой Каччолини и перебирайся в отцовский особняк. Никто тебя больше не выгонит.

— Ты — хороший сын, — сказала мать.

— Целую.

Нангил прервал связь и установил следующее соединение.

— Господин председатель Всесовета? — заговорил он, когда изображение на мониторе оформилось в недовольное лицо. — Я хочу попросить у вас прощения от «Гарвик Кэпиталс» и от себя лично. Мой брат вел себя не совсем корректно по отношению к вам и вашим законным интересам.

Нангил прислушался к ответу.

— Да, — кивнул он, — совершенно верно. В знак примирения хочу сделать вам небольшой подарок. Совершенная безделица. Я обнаружил это существо на Цумосе. У него — удивительные особенности.

Он пощелкал пальцами под ответные реплики.

— Да-да, надеюсь на плодотворное сотрудничество.

Новый вызов.

— Господин Ламплен? — наклонился к монитору Нангил. — Хочу принести извинения за своего брата. Он собирался воевать с вами за участки. Я знаю, что в общении с вами он был не совсем корректен. Чтобы как-то компенсировать негатив в отношениях, хочу преподнести вам презент. Восхитительное существо! Я обнаружил его на Ак-Канаке. Нет, ничего взамен, кроме деловых отношений.

Он посмеялся вместе с Лампленом.

— Нет, оно крохотное и требует только солнечного света время от времени. Так что ваши сбережения не сожрет. Я зову его соловьем.

Следующее соединение.

— Господин Эфферс?..

В спальне было тихо. Подставка с соловьем под стеклянным колпаком стояла в изголовье большой кровати. Когда Нангил подсел, под одеялом произошло шевеление, и голова Инколана показалась наружу.

— О, брат, — вяло обрадовался он.

— Здравствуй, брат, — сказал Нангил, коснувшись щеки Инколана.

— Какая-то слабость, — пожаловался тот.

Нангил пожал плечами.

— Синхронизация отнимает много сил.

— Да, я чувствую, — улыбнулся Инколан. — Но я все ясно вижу теперь. Прошлое и будущее. Это радостно и почему-то печально. А соловей?

Нангил убрал со лба брата седую прядку.

— Ему осталось совсем недолго. В нем, наверное, с кулак твоей крови. Она загустела.

— Жалко, — вздохнул Инколан. — Вселенная грустит. Там такие дела, такие дела…

— Конечно, — кивнул Нангил. — Спи, брат, спи. Я тебя люблю. Хоть ты и слышишь только себя.

Астробалкер «Селекта»

Марков

Все хорошо, сказал себе Марков. Все замечательно. Я исполняю протокол. Я просто исполняю протокол.

Не то, чтоб он был спокоен, но все же… Ничего не изменить, ничего уже не изменить. Да, это грустно.

Экраны в рубке показывали космос вокруг шлюпа и корму астробалкера. Серебристо-серая обшивка корабля казалась покрытой мелкой темной сыпью — следами воздействия микрометеоритов.

Крохотный бот спасателей виден не был. Чернав подогнал его к шлюзу, что у балкера находился на не видимой отсюда стороне.

Сам балкер представлял собой типичный космический грузовоз. Монструозная корма с двигателями и джойнт-реактором, надстройка для экипажа и длинный, чуть ли не километровый хобот, к которому крепились тысячетонные танки с насыпными грузами. Рудой и минералами, добытыми на астероидах.

В каталоге утраченных балкер значился с двести сорокового года. От пояса астероидов в системе Ясса-Милика до коренной планеты он успел совершить пять рейсов туда и обратно. Расстояние — один и две сотых светового года. Общее время в рейсе — три месяца. Разгон, джойнт, торможение, смена пустых танков на полные, снова разгон, джойнт, торможение. Негде потеряться.

И вот.

Астробалкер с экипажем из пилота, инженера-техника корабельных систем и двух операторов ушел в шестой рейс, загрузился и нашелся спустя девятнадцать лет в семнадцати световых годах от того места, где его видели в последний раз. Реактор заглушен, энергетика вырублена, работает лишь слабосильный радиомаячок, сигнал которого можно поймать, если по счастливой случайности оказаться от корабля не далее, чем в трех астрономических единицах. Иначе — искажения и помехи.

В общем, им не повезло, когда Сиггет сказал: «Ребята, кажется, у нас «мертвец». «Мертвецом» на жаргоне называли покинутый, брошенный, призовой транспорт. Добрый день, астробалкер «Селекта».

Не повезло.

Марков посмотрел на свою ладонь, лежащую на консоли. Ладонь заметно подрагивала. С усмешкой он протянул руку и вдавил клавишу внешней связи.

— …ука! — ворвалось в рубку. — Это ты? Погоди, я до тебя…

— Паш, он не отвечает, ты же видишь, — прозвучал другой, тяжело хрипящий голос. — Не трать силы.

— Я ему кислородный баллон…

Марков отжал клавишу.

— Протокол, — прошептал он.

Какое-то время он не шевелился, глядя на темную каплю на консоли, обнаружившуюся под одним из пальцев. Кровь? На руке ничего не было, ни порезов, ни царапин. На второй руке тоже. Марков осторожно провел пальцем под носом. Влажно. Но это оказался всего лишь пот. Он попробовал его языком. Соленый. Бесцветный.

Тогда откуда капля?

Марков переключил на нее внимание и с силой, размазывая, потер. Кожа пальцев покраснела. Все-таки кровь. Странно. Даже удивительно. Он повертел головой. Взгляд его упал на сидящую в углу фигуру.

— Эй! — позвал он.

И показал фигуре измазанные в крови пальцы.

— Твое?

Фигура не ответила.

Бакман. Два часа назад

— Приступаем?

Они стояли на жилой палубе балкера, вручную отжав шлюзовые створки. На это ушло десять минут. Было оглушающе темно. Пятна света от фонариков прыгали по стенам, но разогнать мрак не могли.

— Полностью обесточен, — сказал Сантос, коснувшись переборки ладонью.

— А радиомаяк? — спросил Бакман.

— Там свое питание. Хватит на сотню лет.

— Сможешь запустить хотя бы аварийный режим?

— А это на что? — Сантос поддернул рюкзак с топливными элементами. — Я проверил по схемам и маркировкам, аварийную энергетику запитаю точно. Свет, автоматика створок, рубка. На три-четыре дня хватит. Но если заняться тепловым контуром, очисткой и регенерацией воздуха, а также двигателями…

— Обойдемся пока без этого, — сказал Бакман. — Нам бы понять, что здесь случилось. Так что по-быстрому.

— Визуальных повреждений нет, — сказал Чернав.

Бакман оглядел группу. Свет от фонаря проплыл по забралам шлемов. Чернав. Марков. Сантос. И он, Герберт Бакман. «Призовая команда», черт побери.

— Фред, — вызвал он оставшегося на шлюпе Сиггета.

— Да, — отозвался Сиггет.

— Мы приступаем.

— Слышу хорошо, вижу не очень. Помехи.

— Здесь просто темно, — сказал Сантос.

Чернав хохотнул.

— В общем, Луис и Ник — двигательный, — распорядился Бакман, — мы с Павлом — жилая зона и рубка.

— В рубку вы, пока я не запитаю систему, не попадете, — сказал Сантос.

— Ты уж постарайся.

— А куда я денусь?

Сантос пропал во тьме отходящего коридора. Марков, нагруженный вторым рюкзаком и кофром с аварийным пультом, последовал за ним.

— Не скучайте, ребята.

— Вы там поосторожнее, — напутствовал Бакман.

Марков, повернувшись, мигнул фонарем. Чернав мигнул в ответ.

Темнота.

— Так, — Бакман посмотрел на экран у запястья, — у нас три часа на все.

— Успеем, — сказал Чернав.

Через пять шагов гермостворки перекрыли им доступ к каютам экипажа. Здесь Сантоса, пока он врубит автоматику, решили не ждать. За щитками по бокам от створок прятались вентили ручного открывания. Щитки сняли. Бакман встал за левый вентиль. Чернав — за правый. За три минуты створки до половины ушли в стены. Дальше пошло легче.

Бакман устал.

— Если там будет еще одна гермостворка, я, клянусь, поверну назад, — сказал он, усмиряя дыхание.

Чернав — чуть подсвеченное забрало шлема и огонек фонарика, растворенные во тьме, — рассмеялся.

— Ты растолстел, Герберт.

— Да?

— Именно.

— Нет, я серьезно.

Чернав застопорил вентиль.

— Следующая створка по схемам только перед рубкой.

— Да? Тогда ладно.

Бакман двинулся во тьму образовавшегося прохода.

— Погоди, — сказал Чернав, копаясь в набедренном кармане, — дай я хоть «сосиску» прицеплю.

Он достал гибкий, серый цилиндрик сантиметров тридцати в длину, стиснул с краю и, когда внутри того принялись скручиваться в спираль искры, прилепил к переборке. Секунда — и зеленый свет заполнил коридор.

— И где ты раньше был, Паша? — спросил Бакман.

— У меня их всего четыре, — сказал Чернав. — Больше нет. Срок жизни — два часа. К тому же экономия…

— Да-да, это я знаю. Экономия — мать спасателя. Дурацкая поговорка. Все время спрашиваю себя: а кто отец? Кто тогда отец?

Жилых кают было шесть. Всех их пришлось вскрывать, выламывая замки. Для этого Чернав использовал разрядник, который короткими импульсами на секунду оживлял «мертвый» запорный механизм, а Бакман помогал ломиком.

Все каюты были пусты.

В двух из шести явно никто не жил, все там было закатано в предохранительный пластик, ни вещей, ни следов пребывания кого-либо.

Из четырех жилых только одна, оператора Эльдурссона, являлась воплощением поспешных, если не панических сборов. Одежда вытащена и брошена. Безделушки, медиадиски россыпью лежали на полу. Одеяло на выдвижной кровати свернулось комом. Бакман подумал, что если бы не искусственная сила тяжести, которую даже в заглушенном состоянии создавал джойнт-реактор, все это плавало бы вертлявым дерьмом перед глазами.

Членов экипажа они в каютах не нашли. Ни одного.

Короткий осмотр не дал и какого-либо понимания, что здесь случилось девятнадцать лет назад. Бакман не заметил ни крови, ни признаков выяснения отношений. Ни вмятин, ни царапин, ни битого пластика, ни надписей, предостерегающих непрошеных гостей или приглашающих их в ад. Ничего.

Какая-нибудь авария? Но внешне астробалкер не поврежден. Обесточен, промерз, но в остальном…

Посвечивая фонариками, они дошли до крохотной кают-компании. Чернав обнаружил на полу вскрытый и замерзший контейнер с едой.

— «Жаркое бабушки Сидебе», — прочитал Бакман. — Пробовал такое?

— Нет, — сказал Чернав, — но кому-то, видишь, не понравилось.

Бакман смахнул несколько снежных хлопьев со столешницы, качнул головой, отряхнул перчатку о бедро.

— Вопрос к тебе, как к специалисту: не могло ли что-нибудь локально рвануть на астробалкере, чтобы разом накрыть всех четверых?

— «Жаркое бабушки Сидебе»? — озвучил версию Чернав. — Трое выбросились сразу, один успел собрать вещи.

Бакман хмыкнул.

— Чувство юмора у тебя, Павел…

— Кстати. Экономия — не мать спасателя, а мать спасения. Многие путают.

— И к чему это?

— Так, вспомнилось.

Они подошли к рубке. Переборки искрились инеем.

— Луис! — сказал Бакман. — Мы на месте. Ждем тебя.

Ответа не было.

— Помехи, — сказал Чернав.

— Фред!

Молчал и Сиггет.

— Ладно, — сказал Бакман, бросив взгляд на экран на запястье, — время есть.

Чернав качнулся тенью.

— Может, хочешь чего-нибудь перекусить?

Сантос. Полтора часа назад

— Слышишь? — спросил Марков.

— Нет.

Сантос приложил перчатку к обшивке, пытаясь уловить вибрацию. Астробалкер был мертв. В понимании Сантоса, мертвое можно было оживить, но никаких звуков оно издавать не в состоянии.

Пока мертвое.

— Звук, — сказал Марков.

— Скорее всего, это неисправность гарнитуры, — сказал Сантос. — Или у тебя слуховые галлюцинации, Ник.

— Не уверен.

— Тогда — помехи.

— Ну, да.

Марков повел фонарем. Узкий луч света чиркнул по темноте и воткнулся в панель с капельками погасших индикаторов. Пластик и металл поблескивали кристалликами льда.

— Сюда, — позвал Сантос.

Он снял рюкзак и присел у стены, часть которой была расчерчена квадратами ячеек. Под ногами у него ломалась тонкая ледяная корка замерзшего воздуха. Шуба азотного инея наросла у вентиляционной панели.

— Ник, твой рюкзак, — сказал Сантос.

Марков освободил плечи от лямок. Свет отражался от вогнутых поверхностей, скользил по разъемам и плоскостям экранов.

— Точно не слышишь? — спросил Марков.

Сантос качнул головой, просматривая инструкцию на раскладном мониторе.

— Значит, первое — контрольный контур, — пробормотал он. — Ник, дай пульт.

— Пульт…

— Да, пульт.

— А, прости.

Марков протянул устройство Сантосу.

— Не спи, — сказал тот, подключая разъемы пульта шлейфами к аппаратной части стены. — Бери элементы, вставай у ячеек. Видишь нумерацию?

Марков посветил.

— Вижу.

Сантос сверился со схемой.

— Так, а-один…

Марков вставил цилиндр в отверстие, нажал до щелчка. В уголке ячейки вспыхнул зеленый огонек.

— Есть.

— Бэ-один, — сказал Сантос.

Марков зарядил второй элемент.

— Готово, бэ-один.

— А-одиннадцать.

Марков не пошевелился.

— Ник, а-одиннадцать, — повторил Сантос.

— А? Да-да.

Марков поднял цилиндр. Скольжение металлопластика в отверстии. Щелчок. Загорелся индикатор.

— Готово.

— Хорошо.

Сантос нажал несколько клавиш на пульте. Над головами спасателей замерцал красный свет. На аппаратной части стены вспыхнули шесть крохотных огоньков.

— Замечательно.

Сантос нашел стул и подкатил его к пульту. Марков огляделся. Небольшой зал был пуст. Два боковых прохода вели к джойнт-реактору, двигательным установкам, а также в служебные помещения и шахты, центральный возвращал на жилой ярус.

— Теперь цэ-семь, — сказал Сантос.

— Луис, — произнес Марков.

— Да?

— А где старые топливные элементы?

— Что?

— Ну, все ячейки пусты.

— Возможно, их выбросили.

— Куда? — повернулся Марков. — Зачем?

В мерцающем свете его лицо за забралом шлема показалось Сантосу напряженным и словно запавшим в себя.

— Ник…

— Да.

Взгляд Маркова приобрел осмысленное выражение.

— Мы это выясним, — сказал Сантос. — Я запитаю «аварийку», подам напряжение на основные трассы…

— Что-то не так, — сказал Марков.

— Цэ-семь, Ник.

— Цэ-семь?

— Да, заряди элемент на цэ-семь.

Под руководством Сантоса системы балкера потихоньку оживали, загорался аварийный свет, размыкались электронные замки. Марков закладывал цилиндры, периодически то замирая, то что-то бормоча.

Сантос попытался вызвать Бакмана, но не смог.

Когда почти вся аварийная программа была исполнена, Марков вдруг сказал:

— Кажется, зря мы это сделали.

— Что сделали? — спросил Сантос.

— Зря появились. Пойдем.

— Куда?

Марков поманил в сторону джойнт-реактора. Сантос поднялся.

— Вот придурок.

Марков. Час назад

Из двигательного отсека выхода к танкам не было. Через технический пост имелся выход в герметичную лифтовую кабину, где в ходе движения по всему «хоботу» осуществлялся оперативный контроль за состоянием груза. Оттуда шло управление манипуляторами и замками на танках.

Кабина оказалась обесточена. Аварийное питание на нее не распространялось. Правда, Марков совершенно не огорчился. Попасть из лифта наружу было невозможно, а под рукой у него не было ни мощного резака, способного вскрыть обшивку, ни специального геля, которым плавили переборки.

Ничего, в запасе он держал еще два варианта.

Первый — это двинуться через основной шлюз. Подумав, Марков его, конечно, не исключил, но оставил напоследок. Не было никакой гарантии, что по пути ему не встретятся Бакман и Чернав. А в исходе противостояния с ними, даже один на один, у него имелись некоторые сомнения.

Второй вариант был — отыскать сервисный шлюз, которым операторы пользовались для экспресс-ремонта транспортных ферм. Он должен был находиться недалеко от лифта, но не в жилой надстройке, а, скорее всего, в одной из полусфер, расположенных на стыках двигательной и жилой палуб.

Ему повезло.

Первая же полусфера налево от технического поста имела ту самую переходную камеру. Большая часть помещения при этом использовалась под склад деталей, приводов, кабелей, панелей и сварочного инструмента. А вот меньшая, отделенная массивной плитой и оборудованная лебедкой и выдвижным краном, при необходимости превращалась в площадку для работы в космическом вакууме.

Вскрывать ее, правда, пришлось вручную. Марков раскручивал маховик, чувствуя, как уходит драгоценное время.

— Ник! — прорезался вдруг голос Бакмана. — Ник, ты где?

— Иду на «хобот», — ответил Марков.

— Зачем?

— Тянет.

— Что — тянет? Что, черт возьми, творится?

— Помехи, — сказал Марков и выключил связь.

Ему хватило пяти минут, чтобы выбраться наружу.

О, космос был велик! Он искрил звездами и дышал мраком. Он звенел, он пел, он качал на гигантских волнах. Взявшись за страховочный леер, подвешенный вдоль «хобота», Марков поплыл над вязью металлических модулей, стыков, лент ремонтной оплетки, кабелей и рельса, по которому перемещался лифт.

Темнота охватила его, но, оказалось, что зрение ему вовсе не нужно. Он добрался до первого танка, спустился к окаймляющей замковую горловину площадке, встал на поручень и прыгнул к следующему танку. В прыжке ему пришлось включить двигатели скафандра и чуть подкорректировать траекторию.

Вышло сносно.

Марков закинул себя на площадку и, перехватываясь, скоро оказался на длинной штанге ограничителя. Балансируя, через три десятка шагов он застыл на самом ее конце. Астробалкер помигивал аварийными огнями. Вокруг был космос, холод, брызги излучений. Какое-то время Марков, повернув голову, смотрел на жилую надстройку корабля, потом перевел взгляд на яркую звездочку спасательного шлюпа.

Туда.

Он раскинул руки и оттолкнулся.

Сиггет. Полчаса назад

Сиггет следил. Принимал телеметрию с бота и — частично — с астробалкера. Голоса были слышны хорошо, а вот изображение с плечевых и шлемовых камер то плыло, то минутами вырубалось начисто.

— Фред, меня слышно? — спросил Бакман.

— Да, — ответил Сиггет. — Что у вас?

— Разбираемся.

— Вы где?

— Мы с Пашей на жилом ярусе, как и раньше. Похоже, какая-то автоматика сработала и заблокировала нас в рубке.

— Выберетесь?

— Постараемся. Ничего сложного. Но ты будь наготове.

— Понял, — сказал Сиггет. — Сантос?

— Был в двигательном. Не можем с ним связаться.

— А Марков?

— Тоже нет связи.

— Он, кажется, пошел на «хобот»?

— Да, сказал, что его туда тянет. Отслеживаешь его?

Сиггет пощелкал клавишами, переключая каналы.

— Нет. У меня нет «картинки». Экипаж обнаружили?

— Кроме пилота так никого и не нашли, — сказал Бакман. — Пилот, собственно, сейчас заперт с нами.

— Что с ним, вы не выяснили?

— Диагноз: общее обезвоживание организма.

— В смысле?

— В смысле, умер от обезвоживания, Фред.

— У него не было воды?

— Ее и сейчас полно. Около двадцати литров в двух емкостях. Замороженная. Я на нее смотрю.

— Как же…

— Мы знаем не больше твоего. Постарайся вызвать Сантоса и Маркова. Что-то мне это не нравится.

— Мне…

Сиггет отжал клавишу внешней связи и прислушался. Ему почудилось, что на шлюпе сработало аварийное открытие шлюзовой камеры. Характерная вибрация прошла по корпусу. Правда, никакого сигнала корабельная автоматика не подала.

Сиггет нахмурился.

Он заблокировал шлюз с пульта, достал из оружейного ящика импактор и вышел из рубки, держа указательный палец на сенсоре боевой готовности. Три переборки и двадцать семь метров Сиггет одолел быстрым, уверенным шагом.

За полукружьями бронестекла, впечатанного в створки шлюза, было пусто. Но свет внутри еще желто помаргивал, сообщая о выравнивании давления в камере.

Сиггет подступил ближе.

— Эй!

Всколоченный, с безумными глазами Марков, черт знает, откуда возникший, ударил в стекло ладонью. Он уже освободился от скафандра и теперь сдирал с себя комбинезон.

— Фред! Протокол, Фред!

Сиггет тряхнул головой.

— Ты откуда, Ник?

— Оттуда!

Марков показал на противоположные створки.

— Как ты… Между шлюпом и астробалкером — две тысячи километров.

— На двигателях ранца, Фред. Открывай!

Марков избавился от комбинезона и остался в одних трусах.

— А, черт! — сказал он и стянул и трусы.

— Что… что случилось? — спросил Сиггет.

В голове у него заплетались мысли. Марков в шлюзе. Голый. В шлюзе. Долетел…

— Там, в танках… Там что-то в танках… Видимо, подняли вместе с рудой… — Марков обнял себя за плечи. — Здесь холодно, Фред.

Сиггет протянул руку к шлюзовой панели, но остановил пальцы в сантиметре от клавиши.

— Почему ты разделся, Ник? Ты заражен?

— Нет! Это так…

— Как?

— По протоколу, Фред!

— По какому, к дьяволу, протоколу? — Сиггет почувствовал, что теряет самообладание. — По какому протоколу, Ник?

— Встреча с неизвестной формой жизни, Фред! — крикнул Марков.

— Ты в своем уме?

Марков стукнул в стекло.

— Ты думаешь, мне это нравится? Бакман, Чернав, Сантос, наверное, уже мертвы! Мы должны… — Он выдохнул и сказал уже спокойнее: — Мы должны активировать протокол.

— Что это значит?

Марков приблизился к бронестеклу, не сводя с Сиггета глаз.

— Я объясню. Ты только открой. Холодно!

— Черт с тобой!

Сиггет хлопнул ладонью по шлюзовой панели.

— Спасибо, — сказал Марков.

— Сам будешь с Гербертом объясняться.

— Сколько угодно.

Марков шагнул внутрь.

Чернав и Бакман

Створка рубки оказалась с сюрпризом. Управление ею было напрямую замкнуто на топливный элемент. Они открыли рубку, вошли, а через десять секунд по таймеру створка сомкнулась.

Понятно, что это была ловушка. Но глупо было бы полагать, что она предназначалась для спасателей или «призовой» команды. Скорее всего, один из членов экипажа видел ее жертвой другого члена экипажа. Когда в кресле нашелся высохший, замерзший пилот, стало понятно, что ловушку готовил он. Во всяком случае, Чернаву, едва он находил мертвеца взглядом, все время казалось, что тот, запрокинувший голову и приоткрывший рот, так и тщится спросить: «Ну как, ребята, сработало?».

Хотя ни черта не было понятно! Ни черта!

В комбинезоне мертвеца нашлась карточка на имя Эльдурссона. Вроде бы был похож. То есть, это не пилот, а тот самый оператор, каюта которого полтора часа назад явила им следы поспешных сборов. А остальные где?

Если подумать, если поразмыслить… Допустим, готовит человек ловушку. Неизвестно, что случилось, мировая война на балкере, неразрешимые противоречия, сумасшествие, важно не это. Важно, что ловушка предполагает отсутствие для гермостворки другого питания, кроме топливного элемента. Потому что даже с минимальным аварийным питанием створку таким способом намертво не заблокировать.

Значит, питания не было. Никакого.

Но это, в свою очередь, означает, что остановлена работа всех систем жизнеобеспечения, вся электрика, рециркуляция, теплообмен… Как тогда, интересно, еще остававшиеся в живых намеревались выжить? Запитать корабль позже? Еще обезвоживание это при наличии воды…

Какой-то бред.

— Что замер? — спросил Бакман.

— Не понимаю, — сказал Чернав.

— Погоди, — Бакман поднял палец, призывая к молчанию. — Фред! Фред, отзовись!

Он подождал.

— Ник! Луис!

— Я пока здесь, — сказал Чернав.

Бакман махнул рукой.

— Ты-то ладно. Фред!

— Он слышит? — спросил Чернав.

— Связь вроде активна. Просто не отзывается.

— И у кого из нас плохое чувство юмора?

— У него, Паша, у него.

Несколько секунд Бакман орал и колотил кулаками в стены, вызывая Сиггета.

— Дай-ка я, — сказал Чернав. — Фред, дорогой ты наш человек, сука ты, сука, ты там? Это ты? Погоди, я до тебя доберусь. Мы вместе с Гербертом до тебя доберемся.

— Паш, он не отвечает, ты же видишь, — выдохнул Бакман, привалившись к створке. — Не трать силы.

Он отсоединил от панели и откинул топливный цилиндр.

— Я ему кислородный баллон в задницу засуну, из тех, что побольше… — сказал Чернав. — Соразмерно запросам эго.

Пол под его ногами вдруг дрогнул.

— Что это? — насторожился Бакман.

— Вот, честно говоря… — Чернав нахмурился. — Похоже, Сантос включил джойнт.

— Зачем джойнт? Куда джойнт? — не понял Бакман. — Он собрался прыгнуть черт-те куда, без расчета?

— Я не знаю.

— Так, давай-ка мы…

Бакман завозился с панелью, открывающей створку.

— Черт! Черт! Черт!

Сенсоры, не реагируя, вяло продавливались под его пальцами.

— Я лучше с пульта, — сказал Чернав.

Он подбежал к двум креслам, на одном из которых заледенел Эльдурссон (тоже вопрос, почему без скафандра?), и шлепнул ладонью по боковой консоли. Всплывший сенсорный экран запросил подтверждения.

— Что там? — спросил Бакман.

— Сейчас.

Чернав воспользовался карточкой оператора, приложив ее к слепому зрачку сканера.

— Ну!

— Секунду.

Чернав выбрал на осветившемся экране опцию открытия створок. «Открытие аварийное, — предупредила его корабельная система. — Вам необходимо принять меры безопасности». Чернав нажал «открыть».

— Готово!

Гермостворки, словно нехотя, поползли в стороны. По переборкам балкера, казалось, загуляли волны, деформируя его корпус. Эффектная иллюзия, возникающая во время выхода джойнт-реактора в режим «прыжка».

— Луис что, идиот? — крикнул Бакман.

Они побежали в двигательный отсек. Чернав вырвался вперед. Моргал красный свет. Подъемник был застопорен. Значит, на поворот и вниз, вниз по ступенькам.

— У нас десять минут! — крикнул Чернав.

— Осознаю! — догнал его вопль Бакмана.

Чернав протиснулся через узкую щель не до конца разошедшихся створок и оказался в аппаратном зале.

Зал был пуст.

— Что, что там? — спросил Бакман.

Он просунулся следом за Чернавом, но лишь верхней половиной тела.

— Никого, — сказал Чернав. — Рюкзаки.

— Дьявол!

Бакман пропал. Сквозь его ругань послышалось жужжание маховика. Одна из створок поползла, расширяя щель.

— Луис, — позвал Чернав, оглядываясь. — Ник.

Аппаратная мигала огоньками. Большая часть топливных элементов сидела в гнездах.

— Ты не стой, — сказал Бакман, появляясь в зале, — ты джойнт глуши. Если не поздно.

Он двинулся к пульту и остановился.

— Вот-вот, — сказал Чернав, — а джойнт-то не запитан. И вообще, не понятно…

— Значит, надо к реактору!

Бакман дернул Чернава за рукав, увлекая за собой. Они устремились в боковой проход. Шахта плыла и изгибалась. Чернав, хоть и бежал, казалось бы, прямо, все равно дважды здорово засадил плечом в стену.

— Быстрее!

Бакман сиганул в черную, постреливающую молниями пасть реакторной. Чернав не удержался на ногах, и финальную часть пути прокатился по наклонному настилу на бедре, стукнулся коленом о предохранительный бортик.

— О, Боже!

Бакмана повело от площадки с саркофагом джойнт-реактора к ребристой стенке. Джойнт вибрировал. Фонари то вспыхивали на несколько секунд, то гасли, погружая все вокруг во тьму. Веретенца электрических разрядов то и дело пробегала по саркофагу.

— Что? Что? — спросил Чернав.

Он протер забрало шлема перчаткой. Бакман неопределенно показал рукой. Вспышка света выхватила какие-то непонятные комья на полу, пятна, шланги, гирлянду топливных элементов, облепившую реактор.

Свет погас.

Чернав спустился. Фонари зажглись снова. Темное пятно обнаружилось слева, другое темное пятно Чернав увидел ближе к джойнту. Он присел, вновь окунаясь в непроглядный мрак, посветил фонариком. Пятно блеснуло красным.

Кровь?

— Оставь, — произнес Бакман. — Все, Паша, все.

— Что — все? — спросил Чернав.

— Мы — мертвецы, Павел. Все.

— Мертвецы?

— Без десяти минут. Потом — джойнт. Нас отстрелит неизвестно куда, и астробалкер станет и нашей могилой тоже. Сколько у тебя воздуха осталось?

Чернав посмотрел.

— Еще на сорок минут.

— А у меня — на тридцать четыре.

Бакман тяжело спустился к реактору. Из-за моргания света казалось, что он двигается урывками.

— Я думаю, весь экипаж здесь, — сказал Бакман, подходя к комку на полу. — Вот это…

Он наклонился, разглядывая, потом протянул руку, пошевелил. От его усилий комок расползся, распался на составные части, на куски оледенелой плоти, кости и лоскуты одежды. Человеческая голова с огрызком шейной мышцы вдруг появилась на свет. На Чернава уставился остекленелый глаз.

— Кажется, это один из «Селекты», — сказал Бакман.

Он перешел к следующему комку. Чернав, будто под гипнозом, шагнул за ним. Вместе они осторожно исследовали останки. От человека сохранилась лишь кожа, волосы и кисть руки.

— Этот тоже с «Селекты», — сказал Бакман, вытаскивая обрывок комбинезона с нашивкой.

— Как же… — прошептал Чернав. — Кто это их?

Бакман усмехнулся.

— Паша, Паша, думаешь, это важно?

— Но если эта тварь еще здесь…

Чернав заозирался. Во тьме между вспышками света ему почудилось вкрадчивое движение.

— Паша, если бы эта жуткая тварь была здесь, мы были бы уже мертвы, — сказал Бакман, вздохнув. — Посмотри, там еще должны быть Ник с Луисом.

— Что?

— Подумай сам, Павел.

Бакман, подтянувшись, сел на ступеньку возвышения у реактора. Чернаву показалось, что Бакман на мгновение искривился и стеблем пророс ввысь.

— Посмотреть?

— Посмотри-посмотри.

Чернав шагнул за выступ. Бакман же потрогал висящие у плеча топливные элементы, большей частью полностью разряженные, темные, и с усилием выдернул один из гирлянды. На работу джойнта это не произвело никакого эффекта. Собственно, как и ожидалось. Остаточный заряд отдан, процесс запущен.

Чернав светил фонариком.

Ниша первая, ниша вторая. В третьей нише он нашел изломанный труп — руки вывернуты из плечевых суставов и скручены за спиной, ноги подняты к подбородку. Само тело, почти нагое, было странно искривлено. Лицо казалось сплюснутым по диагонали, и глаза ледяными шариками торчали по бокам у висков.

Чернава передернуло. Он тяжело выдохнул, и это услышал Бакман.

— Нашел?

— Третьего.

— А Сантоса или Маркова?

— Пока нет. И не хочется, — через паузу сказал Чернав. — Тут над третьим-то всласть порезвились.

— Тварь?

— Совсем не уверен, что это мог сделать человек.

— Там отнорок есть, для запчастей и прочего, — сказал Бакман. — Проверь еще там.

— Давай вместе, Герберт, — сказал Чернав.

— Страшно?

— Для подстраховки.

— Ладно.

Свет мигал. Бакман сполз со ступеньки и обошел реактор. В такт его шагам Чернав, стоящий у створки отнорка, крохотного подсобного помещения, то пропадал, то появлялся.

— Ну что ж, я здесь, — сказал Бакман.

Чернав поймал его за руку с фонариком.

— Ты точно уверен, что твари здесь нет?

— Думаю, ей не хочется в джойнт.

— И где она тогда?

Бакман приблизил шлем к шлему Чернава. Пластик коснулся пластика.

— Я не знаю, Паша, — сказал Бакман.

— Вышла в открытый космос?

— Возможно.

— А если мы ей нужны для питания?

— Тогда бы мы не нашли никого. За девятнадцать лет здесь не осталось бы ни кусочка плоти.

— Ты не знаешь, как она питается, — сказал шепотом Чернав.

— Мы вообще не знаем, есть ли она, — ответил Бакман. — И что это такое. Ничего не знаем, Паша.

— Нет, тварь есть, — убежденно сказал Чернав. — Ты видел в нише?

— Проходил, — кивнул Бакман.

— Она сломала…

— У нас нет времени, Паша.

Чернав кивнул.

— Да, прости. — Он вдруг подался к Бакману. — А если нам рвануть к боту? Успеем?

— Джойнт произойдет раньше.

— Не факт.

— Подъем на жилую палубу, две створки, шлюз, переход на бот. Это те же десять минут. А их уже нет.

— И что же?

— Делаем то, что должны, — Бакман развернул Чернава к створке подсобного помещения. — Во всяком случае, мы должны найти Луиса и Ника. Они бы поступили также, не побежали, не так ли?

— Да.

— Тогда — вперед, Паша.

— Только ты держи свою руку у меня на плече, — сказал Чернав, окунаясь во тьму за створкой.

— Хорошо.

Они шагнули в отнорок один за другим. Лучи двух фонарей прорезали мрак и заплясали по шкафчикам, накопителям, стеллажу электронной требухи. Часть помещения вспыхивала красным.

Прямо. Правее. Еще правее.

Сантос нашелся в кресле в углу, у стола с микромодулями, «юбками» резонаторов и кусками проводов. Скафандр его был косо вспорот от пояса к шее. Рана была глубокая, рваная. Ни нож, ни плазменный резак так сделать не могли. Вывалившиеся внутренности и кровь застыли поверх скафандра розово-красным кораллом. Шлема на Сантосе не было.

— Ох, — сказал Чернав.

— Фред, черт, отзовись! — заговорил Бакман. — У нас — мертвец! Слышишь? Сантос мертв, а балкер через несколько минут отправится в джойнт.

— А Маркова нет, — сказал Чернав.

Свет его фонарика пробежал по стенам.

— Фред!

Бакман присел у Сантоса, стиснул перчаткой его колено, вгляделся в застывшее, пустое лицо.

— Зря мы полезли, — сказал Чернав, остановившись рядом.

— А что, нужно было сразу вызывать флот? — спросил Бакман. — Ай-яй, нашелся пропавший транспорт!

— Это моя реплика.

— Но, похоже, я сегодня самый веселый. Что там Марков?

— Нет Маркова.

— Совсем?

— Совсем.

Бакман поднялся.

— Что он там говорил, помнишь? Вроде как на «хобот» его тянуло.

— Тянуло, — сказал Чернав и принялся вызывать Маркова: — Ник! Ник! Это Павел Чернав. Отзовись!

— Пойдем к «хоботу»? — спросил его Бакман.

Чернав пожал плечами.

— Сейчас? Смысл?

— Да, — согласился Бакман, — лучше после джойнта. У нас будет минут десять.

— Мы можем поискать баллоны здесь, на «Селекте». Проживем еще несколько часов.

— Черт! Мы вообще могли отстрелиться на спасательной капсуле! Успели бы выйти за границы джойнта, и балкер не прихватил бы нас с собой!

— Уже, наверное, не успеем, — сказал Чернав.

Корпус балкера словно закрутился по спирали. У Бакмана заплелись ноги, и он упал. Чернав помог ему встать на ноги.

Джойнт случился, когда они добрались до кают-компании. Все рассыпалось, разбилось, разлетелось фотонами.

Бакман

Пока свет джойнта плескал снаружи, за веками, за забралом шлема, Бакман думал. Он думал, что вряд ли их отнесет дальше, чем на световой год. Все дело было в том, что, похоже, их джойнт являлся вторично сработавшей ловушкой. Стараниями Эльдурссона или кого другого, прицепившего топливные элементы к реактору, астробалкер тогда, девятнадцать лет назад, прыгнул в первый раз на семнадцать световых. Возможно, Эльдурссон или кто-то еще стремился увести корабль от массово используемых трасс.

Тварь, появившуюся на балкере, хотели изолировать.

В том, что это была какая-то тварь, Бакман был уверен. Сидела она до поры до времени в танках среди руды или попала на балкер каким-то другим способом, он полагал, что вакуум для нее если не губителен, то весьма неприятен. Вероятно, после того, как «Селекта» стараниями остатков экипажа прыгнула черт-те куда, лишилась энергетики и вымерзла, тварь впала в «спячку».

Но Эльдурссона как-то достала.

За девятнадцать лет в элементах накопился остаточный заряд, а они, запитав аппаратную и вскрыв рубку, получается, запустили джойнт по-новой. Правда, Бакман не совсем понимал, как, каким образом ловушка против твари сработала изначально, если твари внутри рубки не оказалось. Но здесь вариантов было множество. Тварь или успела выбраться, или сработал на подстраховке хитрый детектор в незаметном месте, или же джойнт и вовсе произошел по таймеру, когда Эльдурссон был уже мертв.

Во всяком случае…

Бакман поморщился. Не сходилось. Они живы. Раз. Тварь на балкере. Два. Почему они еще живы? Значит, твари на балкере уже нет? Ей действительно не хочется в джойнт еще раз? И куда она могла перебраться? Только на бот, с которого они высадились. Впрочем, у Бакмана имелись большие сомнения, что тварь умеет управлять ботом.

От джойнта ее спасло бы одно — если бы она как-то перебралась на шлюп к Сиггету. Хотя, по большому счету, и это не вариант.

Но мы… мы живы. Пока.

А после джойнта они нашли и Маркова.

В одном нательном белье он лежал у сервисного шлюза. Казалось, его вытряхнули из скафандра и комбинезона и бросили как ненужную игрушку. Ни скафандра, ни комбинезона они так и не обнаружили.

Марков улыбался.

Под чинаром

Крик взвился, как будто раздвинул небо, и опал тишиной.

Солнце высоко, печет, небо белесое, будто слепое. Жарко. Вязирка завертел головой, пытаясь угадать — откуда? Потом увидел, как мимо ограды, загребая землю скуфетами, спешит неуклюжая, толстая баба Айса. Переваливается с боку на бок в своих шаварах и темном агтаке, но поворачивает не к западу, где рынок и аррык, полный мутной воды, не к хижинам Салиха и Хасы, и Джамура, и Гафы, и Мустафы, а к северо-востоку, где холм, лес и край большого озера Маймагуль.

Вот уж кто бы там мог кричать?

От других хижин тоже спешили люди. Пока Вязирка размышлял, стоит ли и ему, бросив джуд с глиной для гончара Кахида (ох, хорошая глина, жирная, белая!), последовать за всеми, мимо протопал Шафур, похожий на островерхую, облаченную в синий ханык гору, потом промчались длинноногие братья Ягль и Мяуф, потом с воем, словно за ними гнались дэвы, держась друг за друга, пробежали Хинса, Аммут, Лейла и Тассин. И тоже к холму, к лесу. О, женщины! Зачем же так вопить? Режут что ли кого?

Потом прямо перед Вязиркой перескочили через низкую каменную ограду мальчишки. Среди них — сын друга Камаля, Гиннук. Как сойгаки, по другому и не скажешь. Один, два, три, ух, шесть! Смех. Весело им! Тетушка Хатум, сгибаясь, просеменила. Остановилась, выдохнула, вдохнула — и пошла дальше, постукивая помогающей палкой.

А уж когда на дороге появился сам гончар Кахид, Вязирка понял, что, пожалуй, и ему надобно посмотреть, что же произошло. Зачем к Кахиду идти, если Кахид сам идет? Вязирка переложил джуд с плеча на плечо и дождался, когда гончар приблизится. Как начать разговор, он не сообразил, поэтому просто улыбнулся.

Кахид качнул головой, покрытой топи.

— Что стоишь, Вязир?

— Не знаю, — ответил Вязирка, разглядывая смуглую, иссеченную морщинами щеку старого гончара. — Кричали.

— Это с холма.

Вязирка важно кивнул.

— Я так и подумал, Кахид-яшли. С холма. Там крикнули.

— Так пошли, — махнул рукой гончар.

— Куда?

— К холму.

— А глина?

Кахид на мгновение остановился и смерил Вязирку взглядом.

— Или здесь брось, или с собой неси, — раздраженно произнес он и словно черту провел по воздуху: нечего обсуждать.

Гончар Кахид — человек уважаемый, строгий. Вязирка относился к нему с почтением и страхом, потому что нередко получал от него тумаки и подзатыльники. Задумается — и кулак Кахида-яшли тут как тут, проверяет его бок или спину: не спи, Вязир!

Ох, тяжело. Все любят быстро, не дают сообразить. Вот и с глиной… Вязирка опустил взгляд под ноги. Все вокруг словно остановилось, подернулось дымкой, спряталось за прозрачной тканью из Юф-Беке — только обводы и видны.

Вот оставит он здесь джуд… Никто ведь не знает, что это его, Вязирки, джуд. Просто джуд без владельца. Неприметный, обычный. Так посчитают. Лежит джуд, почему бы не взять себе? Тем более, что с глиной внутри. Можно стену обмазать, можно свистулек налепить. Глина хорошая. Джуд ведь не может заявить, только его тронешь, что он не бесхозный, а имеет законного хозяина. Другое дело, если джуд находится во дворе или в доме. Тогда понятно, это вещь тех, кто там живет, брать ее нельзя, это воровством называется, за такое, бывает, и руки отрубают, Камаль рассказывал, друг Камаль врать не будет. В Буххаране, говорил, половина жителей кто без одной, кто без двух рук.

Жутко.

Значит, нужно джуд к Кахиду-яшли отнести.

Вязирка нахмурился. Как же отнести, если ясно сказано — или положить, или взять с собой к холму? Как ослушаться? Тут ведь еще, пока он туда-обратно… Сколько времени пройдет! А время — штука такая, удивительная. Вроде утро, утро, а — хлоп! — и вечер уже. Не раз такое бывало, пряталось от Вязирки время. Как он не пытался за ним уследить, ускользало, как вода. Даже сомневаться не приходилось, что вода и время состоят в близком родстве.

Да-а.

Иной раз Вязирка набирал лепешек, винограда, воды, садился на бахче еще затемно… Или не на бахче, на крыше своей хижины садился, гнали его с бахчи. Была у него задумка. Только нижний край неба со стороны Буххарана начинал светлеть, Вязирка уже таращился во все глаза. Где это время? Выгляни! Покажись!

Но время то ветерком с озера Маймагуль, то пылью, то, подбросив над головой клубок солнца и отвлекая терпкой жарой, умело обходило, кралось мимо Вязиркиного поста. «Вязир! Вязирка! Чего сидишь? День уж прошел!» — кричали ему.

Как тут не удивляться? День? Целый день? Только что утро было! С джудом уж точно также будет!

Или…

От внезапно пришедшей мысли Вязирка посветлел взглядом. Что это он? Необязательно же бросать груз! Он может с глиной идти! Ему же так и сказано. Ах, хорошо! Как удачно все разрешилось!

— Кахид-яшли!

Вязирка, оглядываясь, затоптался на месте. Гончар пропал. Куда пропал? Присмотревшись, Вязирка опознал гончара в поднимающейся на холм сутулой фигурке. Ох и ловок Кахид-яшли! Старый, а быстрый!

— Я иду!

Вязирка подбил джуд на плече и отправился следом. Уж, наверное, весь аял там, подумалось ему. Много, много кто. И Джамур, и Мустафа, и Зитулла, и друг Камаль. Только кто кричал, интересно?

Джуд был тяжеловат, пожадничал Вязирка, полный набил. Хотел, чтобы похвалили его. Ах, много принес Вязирка!

И жарко.

Уф! Вязирка остановился передохнуть у поворота к холму. Опушенный листьями чинар, растущий на вершине холма, отсюда казался зеленой шапкой, накрывшей лысеющую голову. Вязирка почесался. Липко. Вспотел. На близкой бахче набирали сок дыни. Дальше, по левую руку, виднелся загон. Там мекали козы.

Козы — это молоко. Надо будет попросить потом молока.

А на холме было тихо. Ни новых криков, ни голосов. Весь аял поднялся, а тихо. Может ли быть такое? Мужчины ладно, но чтобы женщины проглотили свои языки? Та же тетушка Хатум, та же Тассин…

Точно что-то необычное приключилось! Вязирка заторопился. Как бы это необычное не кончилось! Как бы люди не потянулись обратно, едва он только примется взбираться на вершину! Натоптанная дорожка легла под скуфеты. Вверх, вверх. Глина чавкала, хрюкала под плечом. Вязирка придерживал джуд, чтобы тот не соскользнул. Если соскользнет… Уф, уф, вверх. То бежать за ним потом…

Один шаг, два, шесть, много!

Люди у чинара стояли плотным полукругом. Прижимая джуд к животу, Вязирке даже не сразу удалось протиснуться. Стоят, молчат. Что такое?

— Аммут-ханам… Мустафа-ага…

Посторонились. Не толкнули, ни слова не сказали. Чудеса!

Вязирка вышел вперед.

Ничего.

Как и весь аял, он смотрел на пустое место. На вытоптанную до каменной твердости ступнями, скуфетами, сапогами землю. На ямку костерка чуть в стороне. На треснувший дырой ствол чинара, крепкого, старого, морщинистого дерева, раскинувшего ветви, как руки. Много рук. В сужающейся кверху дыре чинара мог свободно укрыться человек, но и там никого не было, хотя внутри комком лежало тряпье и что-то медно поблескивало сбоку. Чайник? Блюдо? Пластина какая-то?

Вязирка нахмурился.

Это было неправильно. Пустота была неправильной. Ой, вспомнил он, тут же это… Тут же Саттарбаш всегда сидел! Сколько Вязирка себя помнил, столько и сидел! Они еще, малые когда были, камнями в него бросались. И он, и Камаль. Саттарбаш сидел, как вкопанный, в вековечном своем, латаном-перелатаном ханыке и не обращал на их, дураков, внимания. Даже когда Вязирка попал ему в плечо, а Камаль — в лоб. Ух, как им потом самим пониже спины перепало! Сучковатой, тяжелой палкой отца Камаля! Тот еще и уши сыну надрал! «Вы чего? — кричал он. — Это же аль-куддуш! Святой человек! А в вас бы камнями?».

Было больно и памятно.

Возможно, поэтому Вязирка и произнес первым то, на что никто из аяла, видимо, не мог решиться.

— А где Саттарбаш? — спросил он.

И тут же баба Айса рухнула на колени. Руки ее вскинулись к небу, к солнцу.

— Ушел! Ушел! — запричитала она.

Все заговорили разом. Саттарбаш! Ах, Саттарбаш! Почему? Зачем? Никому ни слова! Как же так? Поднялся плач. Женщины обнимались. Мужчины стояли, будто деревья в бурю. Их лица были мрачны. Даже у тех, кто помладше, какая-то странная тревожность и растерянность поселились в глазах.

Вязирка не понимал.

Никто же не умер. Смерть — это грустно, да. Это значит, что ты больше никогда не встретишь этого человека, не выпьешь с ним чаю, не поешь дыни. Он не пройдет мимо твоей хижины и не скажет: «Доброго утра, Вязир-яшли». Это одно. Но «ушел» — это же не значит, что «умер»? Или значит?

— Совсем ушел! — крикнула баба Айса.

Она загребла и подкинула в воздух землю. Тетушка Хатум повалилась к ней в объятья. За ней повалились Хинса, Аммут, Лейла и Тассин. Потом — Гюйаль, тетушка Забун и Джабни, что нравилась Вязиру. Затряслись, застонали многоголовым комом, все своими агтаками перед чинаром устлали.

— Как же мы без тебя-а!

Вязирка осторожно подступил к Кахиду.

— Кахид-яшли, — негромко проговорил он, — я не понимаю…

— Где тебе! — отозвался гончар.

— Но разве Саттарбаш-яшли был привязан?

— Что?

— Я говорю, что Саттарбаш-яшли мог уйти, когда хотел. Вот он и ушел. Разве это плохо? Он долго у нас сидел.

Гончар поджал губы, словно хотел плюнуть.

— Молчи, Вязир, — качнул головой он. — Молчи! Иначе я побью тебя, как бы хорошо к тебе не относился. Что ты понимаешь!

— Ничего.

— Именно! Саттарбаш — это все!

— Все?

Кахид посмотрел на помощника. Вязирка улыбнулся.

— Снеси глину ко мне, — вздохнув, сказал гончар. — Ничего не говори. Просто отнеси глину.

— А потом? — спросил Вязирка.

— Потом — иди домой.

Вязирка кивнул.

— Хорошо.

Он принялся протискиваться сквозь собравшихся. Люди сторонились, словно не замечали. Все их взгляды были устремлены туда, где раньше сидел Саттарбаш. На землю, на стенающих женщин.

Все были здесь, весь аял. Мустафа, Шафур, Атын. Много, много людей. Пальцы на одной руке! Пальцы на другой руке! Пальцы на ногах. И, наверное, еще несколько пальцев. Вот сколько!

— Камаль. Камаль!

Вязирка тронул друга, оказавшегося на пути, за рукав ханыка.

— Отстань, Вязир, — произнес тот.

Камаль был как никогда мрачен. Вязирка отпустил рукав.

— Это плохо, что Саттарбаш ушел? — спросил он.

— Очень.

— Почему?

— Потому что он был — все.

Вязирка переложил джуд с плеча на плечо.

— Камаль, а Камаль, мы в него камнями кидались, помнишь?

— Уйди, Вязир.

Друг был не настроен разговаривать с Вязиркой. Вязирка вздохнул.

— Камаль.

— Иди. Иди!

Камаль пихнул Вязирку.

— Я этого Саттарбаша всего два раза видел, — буркнул Вязирка.

— Потому что… — Камаль поморщился, сдержал себя. — Ты иди, иди, Вязир, я потом тебе… Потом, понял?

Вязирка кивнул.

Потом так потом. Это понятно. Хотя не понятно, почему Саттарбаш — это все. Как это — все? Вязирка же — не Саттарбаш. И Камаль не Саттарбаш. И Джабни. Надо будет попросить Камаля, чтоб разъяснил.

Потом.

Вязирка стал спускаться с холма. Его обогнали дети, которых, видимо, шуганули из-под чинара, не допуская до взрослых дел.

— Привет, Вязирка!

— Привет!

Пролетели, белея рубашками. Кто-то хлопнул Вязирку по спине ладонью, кто-то дернул за полу ханыка. Никакого уважения. Гиннук, сын Камаля, по-дружески стукнул ногой. Целил по ягодице, попал по бедру. Не больно. Вязирка улыбнулся. Тоже махнул ногой.

— Ух, я вас!

Впустую, конечно, шутливо. Как угнаться? Сорванцы уже далеко, сигают через ограды. Хорошо им!

Спустившись, Вязирка повернул к хижине гончара. Бахча — по одну руку, глинобитная стена — по другую. Ступал размеренно, основательно. В животе его поуркивало. Когда он спросил как-то Аммут, что это урчит у него внутри, то та сказала, что в Вязирке прячется зверь, которого обязательно надо кормить. Раз в день — точно. А лучше два или три раза. Не покормишь, и зверь примется жрать твои внутренности, Вязир! — так сказала.

Злая была Аммут, не обмолвилась, что это шутка. Вязирка потом за ножом к Камалю бегал, чтобы вырезать этого зверя из себя. Почему это зверь в нем обосновался? Он его не приглашал. Еще и корми! Прочь, прочь!

Глубоко себя порезал. Хорошо, Кахид заметил, как он прикорнул в углу, вырвал нож из руки. Ой, дурак, дурак ты, Вязирка!

Потом уж ему сказали, что не зверь это, а живот так дает знак, что хорошо бы поесть.

Вязирка задумался.

У него есть патыры. Три он сделал сам, а еще три принесла вчера вечером тетушка Хатум. Свои патыры получились у Вязирки невкусные, подгорелые. У них и вид-то был не круг, а овал, а у одной даже полумесяц. Нет, с патырами тетушки Хатум не сравнить. Те были пышные, жирные, золотистые от сбитого масла и пахли! Ах, как пахли! Не огнем и дымом, как у Вязирки, а хлебом и сыром. И травками. И чуть-чуть — дыней.

Жалко только, быстро кончились.

Как сел Вязирка, как нагрел взятой из колодца воды, как принялся чаевничать, так все в один присест и умял. Опомнился — нет патыров тетушки Хатум. А свои остались. Один утром сжевал, еле одолел. Даже рассердился на себя — почему такие невкусные патыры печет? Дело, конечно, не мужское, но, если жены нет, то чье дело?

К патырам же, которых, получается, два осталось, есть лук и сыр. Но сыра совсем мало. Можно, конечно, у тетушки Забун попросить, не откажет. Но там Джабни, еще заметят, как он на нее заглядывается.

Вязирка покраснел, помотал головой, хлопнул от избытка чувств по глиняной стене ладонью. Какая она! Тоненькая, смешливая. Вязирка скажет, Джабни хохочет. А тетушка Забун почему-то сердится, так и норовит отстегать Джабни тамариском.

Ох, тяжело одному.

Вязирка ступил на чистый двор гончара Кахида и пошел вокруг хижины к печи и гончарному кругу под навесом.

Все!

Он опустил джуд в куцую тень, рядом с ровной площадкой, где внуки Кахида и сам Кахид топтали глину, избавляя ее от камней и превращая в плоские лепешки. Выпрямился. На лавках и на земле вокруг краснели, желтели боками миски и горшки, кувшины и пиалы. Отдельно — свежие, отдельно — уже обожженные.

Вязирка походил, любуясь. Кувшин с широким горлом ему понравился особенно. Бока его были в пятнышках цветной глины, как в узоре. Будто искры летели по красному воздуху. Красота! Вязирка стоял рядом, пока из хижины не появились дети Кахидовой дочери, Хорсан. Их было трое, лет пяти-шести. Два мальчика и девочка.

— Вязирка — дурак! — стали кричать они.

— Вязирка — рубийя!

— Вовсе нет, — сказал им Вязирка.

— Дурак!

Дети стали бегать вокруг него, и Вязирка с улыбкой поворачивался то в одну, то в другую сторону.

— Я глину принес, — сказал он.

— Ну и что, ну и что? — заскакали дети. — Вязирка — дурак!

Что малым скажешь?

— Сами вы — дурни.

Вязирка улучил момент и потопал со двора.

— Вязир! — крикнули ему из хижины.

Вязирка обернулся. Хорсан выглядывала из окна. Лицо у нее было землистое, платок повязан косо. Хорсан была беременна четвертым, и беременность давалась ей тяжело. Понятно было, почему она осталась в доме.

— Здравствуй, Хорсан, — сказал Вязирка.

Он улыбнулся, потому что при приветствии всегда надо показывать, что ты рад человеку. Тогда и встречный будет рад тебе.

— Кыш! — махнула на детей рукой Хорсан.

Те, хохоча, убежали прочь, скрылись за углом хижины.

— Я глину принес, — сказал Вязирка.

— Спасибо тебе, — кивнула Хорсан. — Что там?

— Где? В джуде? Глина.

— Нет, на холме.

— На холме?

— Откуда кричали. Мой Вагиф туда ушел. Что-то не возвращается.

— И Кахид там.

— Отец тоже?

— Да.

Хорсан устало склонила голову.

— И что произошло? Кто кричал?

— Кто кричал, не знаю, — сказал Вязирка. — Но весь аял собрался.

Он принялся перечислять: Салих, Джамур, Мустафа, Камаль, Ягль и Мяуф, Хинса, Лейла, баба Айса, твой муж Вагиф, твой отец Кахид…

— Остановись, Вязир, — попросила женщина, сложив руки на груди. — Скажи другое. Что там случилось?

— Ничего, — ответил Вязирка. — Саттарбаш ушел.

Хорсан ахнула.

— Как ушел?

— Не знаю, — пожал плечами Вязирка. — Нет его.

— Он же… Еще я была маленькая… Как же так? — растерялась Хорсан. — Как я без него рожать буду?

Вязирка озадаченно насупился.

— Разве не тетушка Забун — повитуха?

— Это другое.

— Но Саттарбаш — не повитуха. Даже если старик…

— Я знаю, Вязир, — перебила его Хорсан и прикрыла глаза ладонью. — Прости, я устала. Тебе лучше пойти домой.

— Мне Камаль расскажет про Саттарбаша.

— Очень хорошо.

— Ну, ладно.

Вязирка шагнул к проему в стене, но тут же развернулся обратно. Он вспомнил, что думал о еде.

— Хорсан-джа, — проговорил он, краснея и терзая пальцами полу ханыка, — у тебя не будет для меня редиса или сыра?

— Конечно, Вязир-эке. Подожди.

Хорсан пропала из окна. Вязирка с облегчением выдохнул и стал в ожидании попинывать землю под ногой, носком скуфета ровняя небольшую кочку. Сначала он представлял, сколько и чего соберет ему Хорсан, но потом мысли эти словно высохли на солнце, не осталось ни одной, и Вязирка всецело отдался движению ноги. Время текло, и он, как щепка в воде, существовал в нем.

— Вязир!

Ему ли это кричат?

— Вязир-эке!

Вязирка словно вынырнул из аррыка. Солнце, жара, женщина в окне. Кто эта женщина? Ах, это же Хорсан, дочь Кахида! Память Вязирки вернула его в мир, в аял, во двор гончара, к разговорам о Саттарбаше.

— Да, Хорсан-джа.

— Возьми.

Женщина протянула Вязирке сверток из грубого полотна.

— Что это? — спросил, подходя, Вязирка.

— Немного сыра, — сказала Хорсан.

— Мне?

— Тебе, Вязир.

Вязирка прижал сверток к животу.

— Храни вас Бог, Хорсан-джа.

— Ступай.

— Да-да.

Вязирка поклонился опустевшему окну и пошел домой вдоль стены, разграничивающей дворы и владения. Хитрые дети Хорсан бежали с той стороны стены и кричали ему обидные слова.

— Вязирка — дурак! Вязирка — дурак!

Вязирка не обращал внимания. Такое кричат от малости и глупости. К тому же, это неправда. Камаль говорил, что он просто долго думает, вот и все. И отвлекается. Он забыл о детях Хорсан сразу, как ушел дальше. На душе у Вязирки было легко. Глину отнес? Отнес. Еды на вечер хватит? Он пощупал сверток. Два-три круглых предмета, а больше не определить. Но, должно быть, хватит.

На открытом месте Вязирка посмотрел в сторону холма и леса. Виден был и чинар, и люди. Что там можно так долго делать? Саттарбаша-то нет. Ничего не понятно. Вот если бы Саттарбаш был…

Придя домой, Вязирка умыл лицо, выхлопал коврик, на котором обычно сидел, подмел двор, хотя тот и был чистый, и разжег огонь в очаге. В дело пошли несколько сучьев карача, растущего по берегам аррыков, и две плитки кизяка. Солнце висело в самом зените. Жарко.

Вязирка поставил котелок для чая, полный воды, а на плоский камень выложил оставшиеся патыры. В свертке, переданном Хорсан, Вязирка обнаружил лаваш, тонкий и ломкий, а также две луковицы и ком козьего сыра.

Сыр с лавашем как-то сразу объявились у Вязирки во рту, и он зажевал, наполняясь довольством и спокойствием. Хорошо! Всякие мысли пропали у него в голове, что-то там, наверное, клубилось, вспыхивало картинками, старик Саттарбаш мелькнул несколько раз, глина плыла разводами, но в остальном ничего не беспокоило Вязирку.

Он дождался кипения воды, сыпнул чая и травок, которых сам насобирал, налил напитка в пиалу, перекусил патырами и луком и задремал с открытыми глазами. Время скользило и путало. Вязирка не смог бы сказать, сколько времени прошло, потому что оно было неуловимо, скакало туда и сюда, оставляя его в дураках, и он просто сидел, улыбаясь его пустячным играм, приятной наполненности живота и легкой дремоте.

Потом появился Камаль.

Вязирка даже глаза широко раскрыл — как так, только что ж не было! Или он не заметил? Проспал?

— Камаль!

Камаль усмехнулся. Сутулился напротив, через очаг, в наброшенном на плечи, красно-зеленом своем ханыке, пиала в руке.

— Я уж успел твоим патыром угоститься, Вязир. И чай сам себе налил. Совсем ты гостя не привечаешь.

— Я тебя не заметил, друг Камаль, — с раскаянием произнес Вязирка. — Я сидел, сидел, а тут ты. Прости меня.

— Ничего, — качнул головой Камаль, отпил чаю. — Чай хороший.

— Я это…

Вязирка вскочил, думая, чем бы угостить друга, но вспомнил, что у него ничего нет, кроме куска вяленой козлятины, и сел обратно. Потом вскочил снова.

— Давай я еще чая согрею!

— Не стоит.

— Мне не тяжело.

Вязирка подбросил в очаг плитку кизяка, схваченную из горки, собранной у стены хижины, и отсыпал чайных листьев из висящего на крюке джуда в каменную ступку.

— Я пришел рассказать тебе о Саттарбаше, — сказал Камаль. — Как обещал.

— А, да-да.

Разминая, истирая листья, Вязирка заработал деревянным пестом. Это было шумно. Вязирка старался.

— Остановись, — попросил его, морщась, Камаль.

— Что?

— Сядь.

— Сажусь.

Вязирка оставил ступку и с готовностью сел. Камаль опустил пиалу, отодвинул, поплотнее закутался в ханык.

— Вечер, что-то холодно, — сказал он.

— Да? — удивился Вязирка.

Он задрал голову и увидел небо, глубокое, темное, слегка фиолетовое, и высыпавший на нем пояс из звезд. Весь Дарб Табани. Сияла Зухра. Как же так? — подумал Вязирка. Только что солнце было.

— Вязир!

— Да?

Вязирка опустил взгляд. На лице Камаля танцевали отблески пламени. Казалось, что борода его ловит искры.

— Ты слушаешь?

— Слушаю, — кивнул Вязирка.

— Повторять не буду.

— Хорошо.

Камаль вздохнул.

— Значит, слушай. Там, под чинаром, непростое место. И Саттарбаш был непростой человек.

— Аль-куддуш, — сказал Вязирка.

— Ты прав, — кивнул Камаль, — святой человек. Близкий к Богу. Он сидел там все время, никуда не отлучался, спал там же. Но не это главное, Вязир. Главное, что через него говорил Бог. Какая бы неприятность не случилась, какое бы несчастье или беда не произошли, ты мог прийти к Саттарбашу, и Саттарбаш сказал бы, что делать. Саттарбаш помог бы, вылечил, избавил от боли, сомнений, обиды, гнева, дал совет, который наставил бы тебя на истинный путь или же подарил покой.

Вязирка подумал.

— Такой человек?

— Да.

— Хороший человек, получается.

— Да, Вязир.

— Я его мало видел. Почему?

— Потому что он сидел под чинаром.

Вязирка нахмурился.

— Я помню, меня водили к нему. Давно.

— Да, твоя мать, Аппаш-джа, да заботится о ней Бог, беспокоилась, что ты… что ты очень задумчив, Вязир.

— Что я — рубийя?

— Нет, — качнул головой Камаль, — она никому не позволяла такое говорить, пока была жива. Но беспокоилась. Поэтому сводила тебя к Саттарбашу.

Время снова поиграло с Вязиркой, потому что он уплыл в прошлое. Стояла осень, чинар облетел, и казался голым, а Саттарбаш под ним — свечой, полыхающей белым пламенем волос. Мать подтолкнула Вязирку к старику («Иди, эбин»), и он подступил к странному человеку, но всего на шажок, задумался. А там вдруг сухая, шершавая ладонь нашла его лоб. «Не тревожь сердце, Аппаш. Он вполне нормальный ребенок».

Вязирка поморгал.

— Вязир! Вязир, ты слышишь? — втиснулся в воспоминания голос друга Камаля.

— Да, Камаль.

— Так вот, без Саттарбаша жизни ни здесь, ни на окрестных землях не будет. Понимаешь? Он был как хранитель этих земель.

— И ушел, — сказал Вязирка.

— Да.

— Значит, надо найти его!

Камаль вздохнул.

— Если Саттарбаш ушел, значит, пришло его время.

Время пришло. Удивительно. Неужели к кому-то оно приходит? А от Вязирки только бегает. Никак его не поймаешь.

— Я не понимаю, Камаль.

— Видимо, Бог позвал его к себе.

— Но он вернется?

— Нет, Вязир. И завтра ночью мы будем решать, что делать. Весь аял соберется под чинаром и будет думать. Я пришел сказать тебе об этом.

— Спасибо, друг Камаль.

Камаль потеребил бороду.

— Но ты не приходи.

— Почему? — удивился Вязирка.

— Что ты скажешь людям?

— Ничего. Слушать буду!

— Ты не поймешь ничего.

Вязирка фыркнул.

— А чего понимать? Саттарбаш ушел. Значит, надо его обратно! Разве не так, друг Камаль?

— Нет, друг Вязир. Мы только что с тобой это обсуждали.

— Ну, не знаю. Загадками ты какими-то говоришь.

Камаль шевельнул плечами.

— Мы нового Саттабаша выбирать будем.

— Чтобы сидел под чинаром?

— Да.

— Чтобы спал там?

Камаль посмотрел на Вязирку с легкой улыбкой.

— Чтобы был голосом Бога, Вязир.

Вязирка заволновался. Заскреб пальцами виски, заелозил языком по губам. Очень удивительно. Как это Бог может говорить через человека? И если посмотреть этому человеку в рот, можно ли будет самому увидеть Бога?

— А как Бог… Ну, это… Как они договорятся? Бог, старый Саттарбаш, новый Саттарбаш, а, друг Камаль?

— Это не просто, — согласился Камаль. — Место под чинаром или примет, или не примет нового человека. Но не это главное, друг Вязир.

— А что?

— Найти того, кто достоин.

Вязирка засмеялся и захлопал в ладоши.

— Я знаю! Я знаю, друг Камаль! Ты же хороший человек. Много добрых дел сделал. Значит, ты достоин!

— А Ойсоль? А дети?

— Они будут приходить к тебе! Ойсоль будет готовить, а дети — слушать тебя! Ты будешь умные слова говорить!

Камаль качнул головой.

— Нет, друг Вязир. Тому, кто сядет под чинар, придется забыть все, что есть у него в земной жизни.

— Все?

— Да, Вязир.

— Ой-ей-ей! — Вязирка расстроился до того, что заплакал. — Как же… Совсем? Получается, и меня забудешь?

Он всхлипнул и с надеждой, что тот объявит все шуткой, посмотрел на Камаля. И вытер рукавом ханыка сопли, текущие из носа.

— Не совсем так, Вязир, — вздохнул Камаль. — Я никого не забуду. Но это словно перестанет быть важным для меня, понимаешь? Станет далеким-далеким, как новости, что приходят с караванами из Пайваня или Халиджа.

— Это аялы, как наш?

— Это большие-большие города, Вязир. Больше Буххарана.

Вязирка один раз был в Буххаране, но запомнил только то, что там было очень тесно и громко. Много-много людей.

И высокая стена.

— Ой-ей.

— Что?

— Мы не сможем посидеть у очага, как сейчас, друг Камаль?

— Нет, друг Вязир. Ойсоль станет как вдова при живом муже. Дети будут расти без отца. А ты будешь видеть меня, только если вдруг окажешься на холме, сломав ногу или руку.

Вязирка нахмурился.

— Это неправильно.

— Поэтому я и не соглашусь занять место Саттарбаша. Ладно… — Камаль поднялся. Он обошел очаг, продел руки в рукава ханыка и потрепал Вязирку по плечу. — Проводи меня.

Луна была большая, яркая. Вдали шумел аррык. Вязирка топал за Камалем к словно прорезанному в темноту проему в глинобитной стене.

— Ну, — Камаль повернулся. — Я обязан был оповестить тебя. Ты — житель аяла. Но не приходи, хорошо?

— А другие разве согласятся? — спросил Вязирка.

— Это и будем решать.

Вязирка посопел.

— Только Джабни не выбирайте, — сказал он.

Камаль улыбнулся.

— Только мужчины, друг Вязир.

— Это хорошо! — обрадовался Вязирка. — Ты не подумай, — спохватился он, — я не хочу, чтобы и твою Ойсоль выбрали! Не только Джабни.

— Я понял, друг Вязир.

— Хорошо, — закивал Вязир. — И чтобы не Хаса, Лейла или Тассин.

— Да, друг Вязир. Мир тебе, — простился Камаль.

Он неспешным шагом пошел по выбеленной луной дорожке.

— Бабу Айсу тоже не надо! — крикнул Вязирка ему вслед.

Он вернулся к очагу, радуясь, что смог отвести внимание Камаля от того, что ему нравится Джабни. Это пока секрет. Вот когда он соберет подарки для нее и ее родителей, когда закажет новый ханык, может быть, в самом Буххаране, когда купит несколько коз и куриц, чтобы было свое хозяйство…

Ах, Джабни!

Вязирка бросил несколько подушек на лежанку у стены, перестелил тюфяк, вынес из хижины одеяло.

Ах, Джабни! Они лягут рядом и будут смотреть в глаза друг другу. Джабни засмеется, как она умеет. Вязирка покроется мурашками. Он будет гладить ее волосы. Лоб. Щеки. Они поцелуются. А потом станут мужем и женой.

Вязирка накрылся одеялом и закрыл глаза.

— Джабни, — прошептал он.

Конечно, завоевать ее будет непросто. Но Вязирка большой, сильный. Однажды он даже верблюда приподнял. Кто еще сможет приподнять верблюда? А кто сможет быстрее него натаскать воды в глиняный хамам?

Никто.

Вязирка заулыбался, засыпая.

Нет у него соперников. И Джабни при нем смеется. Кто еще сможет вызвать у нее такой веселый смех одним своим появлением? Конечно, Саттарбаш… Саттарбаш мог бы, потому что святой человек. Но он уже старик. Аль-куддушам, говорят, не нужны девушки. А Вязирке нужны. То есть, одна нужна, а не все. Куда ему все? Он на всех жениться не собирается. Только на одной.

Дальше Вязирка уже ни о чем не думал, причмокнув губами, он уплыл в сон, где присутствовал он, Джабни, друг Камаль и почему-то беременная Хорсан. Возможно, был кто-то еще, но, видимо, присутствие остальных было не так для Вязиркиного сна важно.

Было светло. Они сидели на цветастом ковре, в подушках, каждый на своей стороне. А центр ковра был застелен скатертью и уставлен блюдами. Настоящий дастархан! Ох, чего там только не было! И патыры, и мед, и лаваши, и кебабы, и виноград, и дыни, и сладкий рис, и курица, обжаренная, как любил Вязирка, и бараний бок, и потроха, и рыба из озера Маймагуль, и хумус, и большой ком сыра. А еще пахлава, орехи, финики, уммали и байбуш из манной крупы. Все так в рот и просится.

Как Вязирка мог утерпеть? Посмотрел он на Камаля, посмотрел на Джабни — сидят, ждут чего-то. Ну и наклонился. К близкому блюду руку протянул, пальцы растопырил. Только кусок мяса ухватил, как кто-то ему по запястью со всей дури — хлоп! Невидимым прутком из тамариска или тутовника. Больно! Пальцы сами разжались. Вязирка руку к груди прижал, под мышку сунул, забаюкал. Оглянулся, а Камаль глотает, у Хорсан все губы в меду и Джабни, жуя, что-то украдкой перекатывает от щеки к щеке.

Когда успели?

Обидно стало Вязирке. Как так-то? Посмотрел он на блюда — половина уже неведомо как опустели. Где-то рис просыпан, где-то сока и мякоти набрызгано, где-то жир золотится и кости обглоданные. На бараньем боку и вовсе — укус жадных, мелких зубов.

А он что же? Ему тоже хочется!

Горка из патыров тут как тут возникла перед Вязиркой. Пышные, горячие, посыпанные зеленью патыры так и просили: съешь нас. А к ним прилагались тонкие, почти прозрачные ломтики бастурмы. И запах.

Ммм, запах!

Снова протянул руку Вязирка.

Хлоп! Невидимый пруток вновь ожег кожу, выбивая лепешку из пальцев. Хлоп второй! — отпала бастурма.

Тут Вязирка в своем сне, конечно, осерчал. Вскочил на ноги. Затопал. Камаль, Хорсан, Джабни смотрели на него, не переставая жевать.

— Почему, почему мне нельзя? — закричал Вязирка. — Я что, не заслужил? Я голодный! Вы вон — кушаете!

Джабни рассмеялась.

— Рубийя!

Камаль покачал головой.

— У тебя же свое, друг, — сказал он.

— Свое?

Вязирка опустил взгляд и увидел перед собой миску с грубой кашей.

— А мясо? — спросил он. — А байбуш?

— Нельзя тебе, — подползла к нему Хорсан. — Ты теперь другой.

Она подперла его большим своим животом.

— Ты чего? — спросил Вязирка.

— Посмотри, — попросила Хорсан жалобно, — посмотри, как там ребенок? Все ли с ним хорошо?

Она положила его ладонь себе на живот. Под ладонью взбрыкнуло.

— Ай! — вскрикнул Вязирка.

— Посмотри.

— Да вы что!

Вязирка отодвинулся. Еще немного, и бросился бы бежать, только — вот незадача! — во сне бежать было некуда.

— Будь милостив, Вязир-эке, — сказала Хорсан, протягивая к нему руки.

Вязирка испугался и отполз на самый край ковра.

— Вы чего? Я не умею! Я не могу!

Хорсан упала. Платок соскользнул с ее головы. Волосы разметались по плечам. Она замерла, не шевелясь.

— Эх, друг Вязир, — с упреком произнес Камаль.

Он поднял беременную.

— Но я же, правда… Вы чего вдруг? — простонал Вязирка. — Это же не ко мне надо? Что она ко мне-то?

— А я ведь любила тебя! — прошипела Джабни, присоединяясь к Хорсан и к Камалю. — Ах, как любила!

Втроем они, обнявшись, пошли от Вязирки вдаль. Блюда звенели под их ногами, лепешки раскатывались, а рис брызгал, будто земля подбивала его снизу. Остановить уход, похоже, не было никакой возможности.

— Эй! — позвал Вязирка, но все, чего он добился, это взмаха руки от Камаля.

Отстань, Вязирка, не до тебя — означал этот взмах.

Исчезли блюда, исчез ковер, воздух задрожал, и Вязиркины сотрапезники, удаляясь, растворились в нем, будто мираж.

Вязирка ощутил, как в груди что-то сжалось от безысходности, и заплакал.

Проснулся он с мокрым от слез лицом, но сна уже не помнил, поэтому очень удивился, с чего это у него влажные щеки. Даже высунулся из-под навеса — не шмыгнул ли за угол хижины сорванец, решивший над ним подшутить.

Как-то ему рыбу подложили ночью. Спал в обнимку. Смешно.

Было еще темно, но солнце, пусть и невидимое пока, уже легко, как пальцами, касалось стен и крыш. Вязирка скоро забыл про лицо. Высохло. Он подтянул шавары повыше, закутался в ханык и некоторое время задумчиво ворошил золу в очаге. Поспать или чай готовить? Поспать или чай… Вязирка зевнул.

Нет-нет, много дел!

Сходив в хижину, он вооружился искровым камнем, нагреб трухи под вязанкой хвороста, вывалил ее в зев очага и, присев, несколько раз ударил железным бруском по камню. Искры прыгнули, труха дала дымок, Вязирка осторожно поддул, давая робким лепесткам пламени поползти по щепкам, кусочкам коры и сухим листьям. Дальше уже было просто. Вязирка мелко наломал кизяка и добавил целую плитку, когда огонь вошел в силу. Потянуло горьковатым дымком. В поставленном на камни котелке забулькала вода.

Хорошо!

Ни патыров, ни лаваша не осталось, поэтому Вязирка сходил в кладовку, срезал ленточку мяса с висящего куска козлятины и вернулся к очагу. Сегодня печь хлеб у него не было никакого желания. Может, завтра будет. Или вечером будет. Мука-то есть, Вязирка сам покупал ее на рынке, до вечера торгуясь за лишнюю денежку с одним хитрым караванщиком.

Не уступил!

Мясо жевалось медленно. Вязирка морщился — соль сплошная. Вскипела вода, и он бросил в нее горсть чайных листьев, перемешанных с травками. Целый джуд у него такой смеси был заготовлен еще с весны, когда в растениях бродил сладкий сок. Каждую травку Вязирка попробовал на вкус.

Тетушка Забун, когда он угостил ее своим чаем, долго катала глоток во рту. Лицо ее было непроницаемо.

Потом она проглотила напиток.

— Интересный вкус, Вязир, — сказала она. — Очень необычный.

Вязирка был горд.

Эх, что ж! Чай так чай! Утром на пустой живот и чай пользу приносит. Надо было, конечно, с вечера хотя бы половинку лаваша припрятать. Вязирка каждый раз обещал себе чуть-чуть, но приберечь на утро, и никогда у него это не получалось. Не выходило, и все тут! Даже когда удалось отложить патыр, ночью он встал и доел его. Сокрушался, конечно, потом, но что поделаешь?

Вязирка плеснул чай из котелка в пиалу.

Пил степенно. Отдуваясь. Чувствуя, как выступает на лбу пот, как промокают подмышки. Хорошо! Жажда и соленый вкус на языке, вызванные мясом, утихли со второй пиалы. Третью пиалу уже можно было смаковать.

И Вязирка смаковал.

Солнце подпрыгнуло, яростным золотым кружком показалось над стеной, бегущей вкруг хижины. Тут уж за ним следи не следи, а все равно проглядишь, когда оно повиснет над макушкой. Вязирка махнул на него рукой. Воздух прогревался. Зыбкий холодок, заползавший ночью под одеяло и крутившийся по рассвету у ног, растаял.

Вязирка вздохнул.

Все-таки пора идти. Много, много дел. С одной стороны, хорошо, что их много. Тебя и покормят, и с собой что-нибудь дадут. И думать ни о чем не надо, кроме того, как работу выполнить, чтобы побыстрей да потолковей. А с другой стороны, сидеть и пить чай — лучше. Видел Вязирка, как купцы в Коркане дела ведут. Дремлют на коврах. Подушки, кувшины, фрукты, кальяны диковинные. Ханыки цветастые, дорогие. Приходит покупатель, они с ним беседу ведут. Как отец, как мать? Как дети? Да будут благословенны ваши дни! Да будет свет в ваших душах и вода в колодцах! Товар сам собой продается. Тюк туда, джуд сюда. Вам верблюд и вам верблюд. Знай только чаю гостям подливай.

Очень такое умение вести дела Вязирке понравилось. Когда-нибудь и он сядет в Коркане, а то и в Буххаране, чтобы патыры и дыни из аяла продавать. Разляжется. Проходите, пейте чай, пробуйте.

Так Вязирка мечтал.

А вечером после дел он, конечно, шел бы в свою хижину… Нет! У него был бы достум в два этажа! Почти дворец! И Джабни встречала бы его, выбежав с женской половины, любимая и нарядная.

Вязирка так задумался, что окунул пальцы в пиалу, когда хотел допить чай. Ай-яй-яй! Он затряс рукой. Хотя чай остыл, все равно было неприятно. Все. Все! Он выходит.

Вязирка вылил чай под куст, растущий у дома, прибрал очаг, подмел двор, охлопал ладонями ханык и шавары и, затянув пояс, выступил на улицу. Огляделся — никого, рано, он первый. Никто раньше не показался. Заулыбался Вязирка.

Сначала он сходил к бабе Айсе. Три хижины вперед, две налево. Знакомый путь. Помнить ничего не надо. Та уже хлопотала у очага. Налепленные из теста патыры лежали в три ряда. Вязирка и сосчитать не смог. Больше пяти! Много! Три по пять, на всю семью и, возможно, Вязирке. Белые, с крапинками зелени, вкусные даже на свой непеченый вид. Баба Айса ловко закидывала их, прижимая к жарким стенкам печи. Как руки и агтык не обжигала? Удивительное дело!

— Баба Айса, — поклонился, шагнув во двор, Вязирка, — это Вязир. Я за работой пришел.

— Не кричи, — сердито прошипела старуха. — Спят еще все.

Вязирка улыбнулся.

— Я знаю. Я первый встал.

— Вот что, — баба Айса, прихрамывая, с палкой в руке подошла к Вязирке. Взгляд из-под кустистых бровей у нее был строгий, задумчивый. — Глины сегодня не надо. И Мустафе сегодня помощник тоже не нужен.

Вязирка кивнул.

— Хорошо.

— Тогда, как всегда, наноси воды из колодца. Мне, Забун, Лахане… Ты запоминаешь, Вязир?

— Тебе, тетушке Забун, тетушке Лахане…

— Еще Кахиду и Хатум…

— А Камалю? — спросил Вязирка.

— Не надо Камалю.

— Как не надо?

— У Камаля сын в помощниках. Он наносит.

— А!

Баба Айса прижала палец к виску, как делала всегда, когда задумывалась или что-то припоминала.

— Еще Салиху, у него — четыре мула…

Вязирка нахмурился.

— Я наношу быстрее Гиннука, — произнес он.

Ему хотелось помочь другу. Он же друг! А Вязир — сильный! Сколько ни есть у Камаля кувшинов в доме…

— Нет, — сказала старуха, — неси Салиху и на дальнюю бахчу.

— Но пока Гиннук один джуд принесет, я два принесу.

— Послушай меня, Вязир, — дернула его за рукав ханыка баба Айса, — ты хочешь, чтобы сын Камаля вырос хорошим человеком? Отвечай, хочешь или нет?

Снизу вверх она смотрела на высокого Вязирку, а казалось, что наоборот. Вязирка испуганно закивал.

— Конечно! Как же, баба Айса, Камаль же друг!

— Правильно, — старуха погладила его руку. — Вот и дай Камалю воспитать сына хорошим человеком.

— Хороший человек должен носить воду?

— Хороший человек должен трудиться. А ты поможешь Камалю в чем-нибудь другом. Пусть Гиннук сделает то, что может.

Вязирка задумался, а потом просиял.

— Друг Камаль сам скажет мне, в чем ему помочь!

— Ну вот! — обрадовалась баба Айса. — Сам скажет. Это правильно. Сам скажет. Но сначала ты еще травы для коз набери…

— Много?

— Как всегда, Вязир.

Вязирка вздохнул.

— Много.

— А потом еще камней к ограде наноси, ее через день Джамур с сыновьями класть к аррыку будут.

Вязирка кивнул. Его внимание привлекли седые волоски, растущие у бабы Айсы под носом. Много волосков, настоящие усы. Но разве у женщин могут быть усы? Усы — украшение мужчины. Вязирка видел прямые усы, завитые усы, усы колечками, усы, что спускались к бороде и поднимались к ушам. Седые тоже видел. Но у мужчин.

— Ай!

Баба Айса хлопнула его по руке, когда он потянулся к ее верхней губе пальцами. Вязирка и не сообразил, что потянулся.

— Что ты делаешь? — спросила старуха.

Вязирка засмущался.

— Это… усики… — сказал он.

Баба Айса притопнула скуфетом.

— От ведь! Что тебе до моих усов! Ох, сердце мое! — Она схватилась за грудь. — Ты вообще слышал, о чем я сейчас говорила?

Вязирка наморщил лоб.

— Воды наносить, травы… Камалю не носить…

— А еще?

Вязирка шмыгнул носом.

— Тебе, Айса-ханам, тетушке Забун, тетушке Лахане…

— Я тебе про камни…

Вязирка кивнул.

— Камни. Тебе, тетушке Забун, тетушке Лахане.

— Тьфу! Камни для ограды!

— А!

— Ишачья голова!

Баба Айса стукнула ладонью Вязирку по плечу — куда дотянулась.

— Не бейся, Айса-ханам! — отступил Вязирка.

— Ты понял про камни? — спросила старуха.

— Понял. — Вязирка потер затылок, который уже ощущал жар солнца. — Но это на целый день, получается.

— Я дам тебе лаваш с сыром и зеленью.

— И все? — расстроился Вязирка.

— Забун покормит днем.

— А вечером?

— Вечером приходи ко мне, я дам тебе риса с бараньим жиром и патыров.

— Сколько патыров?

Баба Айса замахала рукой.

— Иди! Иди! Тебе сколько ни дай, все мало будет!

— А джуды для воды?

— Ай, возьми сам!

Баба Айса ушла в дом. Вязирка потоптался на месте. Его так и тянуло прихватить одну-две хлебных заготовки, но потом он подумал, что баба Айса обидится. А патыры и не патыры пока вовсе.

Вязирка снял с крюка, вбитого в стену хижины, два джуда, для удобства соединенных веревкой, намотанной на жердь, и через голову повесил себе на шею. До земли джуды не доставали. Они были похожи на два гигантских сапога, сшитых нерадивым, неряшливым мастером. Пахли джуды хорошо, кожей. Значит, просохли с вечера.

— Вот.

Вышедшая из хижины баба Айса подала Вязирке завернутые в тряпицу лаваши и сыр. Тот спрятал полученное за отворот ханыка, прихваченного поясом.

— Так я пошел? — спросил Вязирка.

Он повеселел. По дороге к колодцу можно будет перекусить!

— Иди, — кивнула старуха, выцепив из его штанины несколько колючих репьев.

— Ага.

— Стой! — остановила его баба Айса. — Повтори еще раз.

— Воды тебе, тетушке Забун, тетушке Лахане, Кахиду, Хатум…

Вязирка задумался, всех ли перечислил.

— Салиху, — подсказала баба Айса.

— Да, ему. Потому что у него мулы. Потом надергаю травы и листьев для коз… А можно для мулов тоже?

— Можно.

— Ага, травы для мулов.

— И?

— И камни.

— Хорошо.

— Камни для тебя, тетушки Забун…

— Ты шутишь что ли?

Баба Айса замахнулась на Вязирку палкой. Но тот, хохоча, уже отбежал и, повернувшись на выходе со двора, махнул рукой:

— Я помню, для чего камни!

— Не кричи! — шикнула на него старуха.

— Я помню, для чего камни, — шепотом повторил Вязирка.

— Брысь!

Смешная баба Айса — Вязирка уже за стеной, огораживающей хижину, уже топает по песку. Солнце дышало все жарче, целовало в макушку. Мекали козы, поскрипывал ворот жернова на мельнице. Вязирка вытянул из рукава ханыка топи, нахлобучил на голову. Вот так. Сунул руку за пазуху. Пальцы погладили тряпицу, потом, как он их мысленно не уговаривал, все же полезли внутрь. Мало одного чая, ох, мало!

Аял просыпался.

— Здравствуй, Вязир, — выглянул из окна Зитулла.

Сонный, растрепанный, в расшитом ханыке, наброшенном на плечи.

— И вы здравствуйте, — ответил Вязирка, смиряя шаг.

Он вынул руку из-за пазухи, а то еще делиться едой придется. Нет уж! Зитулла как раз широко зевнул.

— По воду?

— Да, иду за водой. Иду, да, — кивнул Вязирка.

— Айса послала?

— Айса-ханам.

— Может, и мне принесешь? — улыбнулся, почесываясь, Зитулла.

— Воды?

— А чего еще? Воды, конечно!

— Баба Айса не говорила, что вам нужна вода.

Зитулла ударил себя в грудь.

— Так я говорю!

Вязирка помялся.

— Не могу, извините.

— Воды жалко? — прищурился Зитулла.

Вязирка удивился.

— Почему жалко? Воды много. И в аррыке, и в колодце. Только, Зитулла-яшли, вы еще кого-нибудь попросите.

— Вязир…

Зитулла поманил Вязирку пальцем. Тот сделал маленький шажок.

— А я тебе секрет расскажу, — негромко сказал Зитулла. — Ты мне — воды, а я тебе — секрет.

— Какой?

Глаза у Вязирки загорелись. Секреты он очень любил. Поэтому сделал еще один шажок к окну.

— Про холм секрет, — повел глазами Зитулла.

Вязирка фыркнул.

— Этот я знаю!

— Неужели?

— Там теперь никого нет! — выпалил Вязирка.

— Кого никого?

— Старика Саттарбаша, вот!

Зитулла огорчился, что Вязирка знает секрет, и лицо его сморщилось, словно он раскусил гнилой плод.

— А второй секрет знаешь?

— Какой?

— Про сегодняшний вечер.

— Тоже знаю, — кивнул Вязирка. — Вы решать будете, кого новым Саттарбашем делать. Чтобы сидел и спал там.

— Ну и иди! — неожиданно разозлился Зитулла. — Все он знает!

— Так я пошел, Зитулла-яшли? — уточнил Вязирка.

Но Зитулла уже скрылся в хижине и не почел нужным отвечать.

Больше Вязирка о Зитулле не думал. Он выбрался на тропку к колодцу, и мысли его сосредоточились на том, сколько патыров даст ему баба Айса вечером. Два, наверное, будет мало. По дороге домой с патырами у Вязирки нередко случались удивительные вещи. Например, два патыра часто превращались в один. Какая-то загадка. Идешь с двумя, потом — раз! — и все. Ну, то есть, приходишь с одним.

Удивительно еще, что и этот оставшийся патыр тоже бывал обкусан.

Значит, патыров нужно больше. Хотя бы три. Лучше — четыре. Но если будет еще и рис… Его так подцепишь пальцами, чтобы с самого дна миски, где он пропитался, пожелтел, и чтобы жир пачкал пальцы…

Вязирка остановился, вздохнул и достал тряпицу с едой.

Что оставалось делать? Он завернул мягкий козий сыр в один лаваш, во второй лаваш, взвесил оба лаваша в ладони и выбрал тот, что поменьше. Спрятал больший лаваш обратно за пазуху –не сразу же оба есть! — и пошел дальше к колодцу. Шаг — укус лаваша, шаг — укус лаваша. А до колодца больше, чем два шага.

До колодца от каменной ограды, наверное, сорок шагов. За оградой — бахча, аррык, по которому бежит вода, от аррыка отходят узкие ложбинки, выкопанные в земле, и вода по ним течет между грядок. Вязирка смотрел, смотрел на воду, а когда спохватился, оказалось, что рука у него пустая. Съел весь лаваш. Четыре шага всего сделал. Ну, может быть, пять, только пятый — в сторону.

Пришлось доставать второй лаваш.

Как не хотел растянуть его Вязирка, а кончился тот чуть ли не быстрей, чем первый. Вроде бы только откусил…

Каменная кладка колодезного горла выросла перед Вязиркой. Колодец был неглубокий, но джуд в него помещался легко. Вода плескала у самого края. Все еще сожалея о быстроте, с которой исчезает в его животе пища, Вязирка наполнил один джуд, потом другой и поднялся с ношей на ноги.

Дальше — к бабе Айсе.

Вода капала. Джуды холодили бока. Солнце кусало лицо. И Вязирка словно пропал. То есть не пропал, вот он, Вязирка, смотри, кто хочешь, воду несет, но словно и нет его.

Часто с ним такое бывало. Он даже не удивлялся уже. Вот за той же глиной три дня назад ходил. Как вышел, помнил. Как пришел обратно, помнил. Кахид-яшли еще глину нахваливал. Ах, хорошая, ах, чистая! А что было между «вышел» и «пришел», стерлось из Вязиркиной памяти начисто. Как так? Кто другой, наверное, измучился бы этим вопросом, не спал, не ел бы, все понять старался. А Вязирке так даже хорошо было! И время летело быстрее, и работа делалась!

Это когда сидишь на бахче или за чаем, и у тебя несколько патыров только и ждут твоего внимания, то обидно, если обнаруживаешь, что чаепитие прошло словно бы без твоего участия, а ел ты патыры или не ел — великая загадка. Хитрое время все скрыло — и ощущения, и мысли, и вкус патыров, и сами патыры.

А так-то — пусть.

Аял оживал, аял полнился голосами и звуками, и дети, как тени, проскальзывали мимо Вязирки, фигуры людей постарше возникали тут и там (Доброго утра, Вязир-эке, и вам, Эйчин-джа, здравствуй, Вязир, доброго света, Амир-эке) и выветривались из головы Вязирки, как песок из скуфетов.

Тропки ложились под ноги.

Туда и обратно. Туда и обратно.

Вода бабе Айсе — перелить в кувшины, наполнить большой глиняный кемур в хижине. Кто сделал? Вязирка ли? Должно быть, он, но помнилось это смутно. Хотя кому еще? Время играло, солнце пекло, ноги несли Вязирку. Вот тетушка Забун… Тетушка Забун, это я, скажите, куда переливать, ага, ага, понятно… Тетушка Лахана, Вязирка это, что-то у вас кувшин бездонный какой-то, два джуда влил…

Кахид-эке, это снова я, Вязир, не с глиной, с водой… Можно? Да, не с аррыка, с колодца, в аррыке мутная… А дадите молока? Я вижу, стоит у вас… Дядюшка, дядюшка Салих, это Вязир… Как хотите называйте, с водой я. Не ифрит! Как будто я знаю, кто это! Страшный человек? Даже нечеловек? Я — Вязир! Да, баба Айса сказала… Мулы, смотрю, у вас все по кругу ходят. Я бы не смог. Ученые? Им в кемур налить?

Туда и обратно. Туда и обратно.

Вязирка не замечал времени. Время, ответно, не замечало его. Пустые джуды становились полными, полные джуды превращались в пустые. Солнце взлетело и повисло в зените. Сколько не таращись, все на одном месте. Жарко. Все нагрелось, песок нагрелся, стены нагрелись, топи нагрелось, а через него — и череп. У колодца приходилось ждать, пока придет Вязиркин черед запускать джуды в широкую колодезную глотку. Много кому вода нужна, не один он носит.

Гиннука, правда, Вязирка так и не высмотрел.

После того, как натаскал воды, он передохнул в теньке у тетушки Забун. Та посадила его под навес, налила жирного супа с овощами. Как отказаться? Да и не собирался Вязирка отказываться!

Вкусно! Миска большая, глубокая. Вязирка обжигался и пил, куски мяса вылавливал пальцами. Как будто рыбу ловил. Весело! А еще смотрел, как дочери тетушки Забун работают на бахче. Белые платки. Тонкие фигуры. Приятно, но с Джабни не сравнить. Никакая девушка не сравнится с Джабни.

Вязирка вздохнул. Пустая миска, и мысли пустые. Храни тебя Бог, тетушка Забун! Пойду травы наберу. Тебе, тетушка, не надо? А камней? Ой, не бейся, Забун-ханам, что ты как баба Айса!

Ушел Вязирка дальше работать.

Только джуд из шерсти прихватил.

Трава, что рядом с аррыками растет, всегда сочная, но поблизости ее уже выдергали всю, надо идти дальше, в сторону озера, в сторону Маймагуль. А можно в другую сторону, но там баранов и лошадей пасут. Нехорошо у всяких тварей бессловесных пропитание отбирать. В их краях и так не много пастбищ. А тут еще он — соперник… Вязирка мотнул головой. Нет, к озеру надо.

И опять забылся. Что делал, как долго делал, где ходил, ничего не смог бы сказать. Помнил только, что озеро совсем рядом было. Веяло от него прохладой. Очнулся, а джуд на плече больше самого Вязирки стал, внутри листья да стебли мнутся, шуршат, шепчутся. Ух, нагреб.

Понятно, в аял потопал. Куда собирать больше? А по пути Вязирку топот догнал. Обернулся он — люди. Три повозки, запряженные лошадьми, да конная охрана, грозная, в коже да в железе, при саблях и с копьями.

— Уважаемый! — крикнули ему.

Вязирка остановился. Повозки тоже остановились. Дерево и ткань. И шторки. В одну из шторок выглянул усатый мужчина.

— Уважаемый, можно вас спросить?

Вязирка кивнул, улыбаясь.

— Буххаран там, уважаемый, — показал он на восток от озера.

— Мы сами оттуда, — сказал усач.

— А Юф-Беке там, — махнул Вязирка на запад.

— И это мы знаем, — последовал кивок.

Вязирка указал на озеро.

— Озеро Маймагуль.

Внутри повозки фыркнули, в шторку высунулось другое лицо, с аккуратной бородкой. Человек был в высокой, украшенной перьями чалме.

— А аял Мемек-тули знаешь?

Вязирка кивнул.

— Знаю, уважаемый.

— Где находится? Что-то мы заплутали.

— Я — из этого аяла, — сказал Вязирка.

— Может, отведешь нас? — спросил мужчина в чалме. — Уж больно нам, уважаемый, некогда.

Вязирка оглянулся. Холмы, кусты, насыпь, край бахчевого поля. А где родной аял находится, Вязирка и запамятовал. Ух, испугался! Туда шагнул, сюда шагнул, пугая жеребцов под всадниками.

— Уважаемый… — произнесли из-за шторки.

— Сейчас, — сказал Вязирка.

Он сбросил джуд и взбежал на холмик. Лицо его расплылось в улыбке — он увидел змейку выложенного камнем арыка.

— Туда! — указал Вязирка в сторону аяла и подобрал джуд.

Повозки и всадники медленно потянулись за ним. Вязирка почти сразу позабыл о них и удивился, когда один из конников обогнал его, пустив жеребца рысью. Кто такой? Ах, да, да, это же за ним, за Вязиркой следуют!

Ох, пустая голова!

— Уважаемый, — позвали его из повозки.

— Ага.

Вязирка умерил шаг и поравнялся с отдернутой шторкой. Человек с аккуратной бородкой, выглянув, щелкнул пальцами.

— А не знаешь ли ты, уважаемый, некого Саттарбаша? — спросил он.

— Знаю, — важно кивнул Вязирка.

— Мы, собственно, не в аял, мы к нему…

— А он пропал.

Человек с бородкой изменился в лице. Пальцы вцепились в отворот шторки.

— Как пропал?

— Вчера, — сказал Вязирка.

— Ты уверен? — спросил усач, выглянув в свою очередь. — Не гневи Бога, уважаемый! Будь честен.

— Так ведь как? — пожал плечами Вязирка. — Нет его под чинаром. Никто не знает, куда ушел. Был — и нет.

— О, несчастье! — воскликнули в повозке.

Из шторки протянулась рука и поймала Вязирку за рукав ханыка.

— Уважаемый! Уважаемый, это точно, что аль-куддуш Саттарбаш пропал?

— Вчера не было.

— О, горе, горе!

Человек с аккуратной бородкой и в чалме с перьями закрыл лицо ладонями. Вязирка постоял, удивляясь тому, что незнакомый человек так переживает за старика Саттарбаша. Наверное, родственник его, подумал он. Старший сын. Или внук. Родная кровь. Большая потеря, если старик куда-то ушел. Он же этот…

Вязирка забыл, что сказал ему Камаль. Понятно, что аль-куддуш. Но было и еще что-то. В голове Вязирки звенела пустота. Поэтому он повернулся и пошел себе дальше.

— Вон, — показал он на чинар, вылупившийся из марева, как цыпленок из яйца. — Там сидел старик!

— К холму! — распорядился человек с бородкой, и повозки вместе с охраной отвернули в сторону.

Вязирка же подбил джуд на плече. Много всего нарвал! И жарко. И суп тетушки Забун, кажется, испарился из живота. Встретившийся на пути Джамур с сыновьями, которые катили тележку с камнями и инструментами, заставили Вязирку сойти с тропки.

— Вязир!

— Да? — поднял голову Вязирка.

Скуфеты, шавары, полосатый ханык, плотно стянутый поясом, черная борода, крупный нос, черные глаза — это Джамур.

— Что за люди разговаривали с тобой? — спросил Джамур.

Вязирка пожал плечами.

— Не знаю, — улыбнулся он. — Сказали мне: «Уважаемый»!

— А откуда?

— Из Юф-Беке… Нет-нет, — мотнул головой Вязирка, — из Буххарана. Хотели… — Он задумался. — Не Маймагуль? Другое. Это… Саттарбаша видеть хотели!

Джамур ахнул.

— Уж не сам ли эмир?

— Кто? — удивился Вязирка.

— Эмир Буххарана!

— Не знаю. Их двое было. И всадники! Страшные!

— Ох, беда.

Джамур позвал сыновей, которые ушли вперед, и они, коротко переговорив, двинулись в сторону холма с чинаром. Потом один из сыновей Джамура обогнал Вязирку, возвращаясь в аял. Тележка с камнями, брошенная, осталась стоять на обочине. Было ли Вязирке до этого дело? Не было. Некоторое время, топая вдоль оград и построек, он усердно размышлял, действительно ли человек в повозке — эмир. Он не вспомнил ни лица его, ни одежды, только аккуратную бородку. Такая бородка уж точно могла принадлежать эмиру, но и Вязирка, расти у него волосы на подбородке, мог попросить кого-нибудь постричь себя так. Только какой из него эмир? Непонятно.

Вязирка добрался до кошары, где держали коз, поприветствовал тетушку Меджун и ее внука и вытряс из джуда под навес собранные траву и листья. Получилась небольшая растрепанная горка.

— Храни тебя Бог, Вязир, — поблагодарила его тетушка Меджун.

— Ага, — сказал Вязирка.

Мальчишка принялся охапками разносить растения по корытам. Козы в загонах мекали, многие лежали в тени. Вязирка подумал, не попросить ли лепешек у тетушки Меджун, но застеснялся. В следующий раз он принес травы Салиху, который даже позволил ему покормить одного из мулов. Мул был рыжий, с усталыми глазами. Губы его щекотали Вязирке ладонь. Вязирка смеялся.

Потом он еще раз сходил за травой, чуть ли не к самому озеру, но когда вернулся в аял, то обнаружил, что небо потемнело, у хижин зажгли светильники, а в центре поселения стоят те самые две повозки, что встретились ему раньше. Опять время сыграло с Вязиркой в прятки! У коновязи пофыркивали кони, горел костер, и вокруг костра сидели спешившиеся всадники. Скачущие по земле тени их Вязирка обошел по широкой дуге. Он выгрузил последний сбор мальчишке, дежурившему в кошаре, и поспешил к бабе Айсе.

— Баба Айса!

Во дворе никого не было. За окнами хижины не мерцало ни одного язычка пламени. К двери была приставлена палка, означающая, что хозяйки нет дома, вышла. Вязирка потоптался на месте в отчаянии. Ну, вот! А как же патыры? Как же рис с бараньим жиром? Разве баба Айса не обещала ему всего этого?

Вязирка тоскливо вздохнул, бесцельно блуждая глазами по полкам на стене и приподнятому над землей настилу, покрытому коврами.

— Как же я без еды? — прошептал он.

Повернувшись, Вязирка посмотрел в густую темноту над глинобитной оградой. Одинокий огонек только и был ему виден. Далеко, близко — не определишь. Может, сходить к кому-то еще? Например, к Камалю, подумал Вязирка. Камаль не оставит в беде. И вспомнил, что друг Камаль сказал ему никуда сегодня не ходить. Нельзя. Или не нужно? Или… Ах, да, да! — вспыхнуло знание в Вязирке. Все сегодня поднимаются на холм к Саттарбашу! Наверное, будут его искать. А ему куда? Он ночью и сам может потеряться.

Вязирка снова тоскливо вздохнул.

— Баба Айса…

Он присел на настил, решив ждать старуху, если понадобится, до самого утра. Она придет, а он тут мертвый, голодный. Пожалеет, что не дала потрогать усики! Вот запричитает: почему, почему я не приготовила ему патыры?

Вязирка сердито укутался в ханык. И вообще, холодно. Он сейчас разляжется здесь… Чтобы знала! Стыдно будет бабе Айсе! Он поерзал. В темноте проступал угол хижины. Неровный край стены отделял двор от улицы. Что-то прошуршало. Ветер, видимо, качнул ветки куста. А что или кто еще?

Вот бы, конечно, закрыть глаза — и уже утро. Но на голодный живот время от Вязирки не пряталось, не бежало где-то в стороне, а стояло и наблюдало, как ему плохо. Только звездами на небе помаргивало.

Что делать?

Вязирка почесался, похлопал ладонями по коленям, а потом все же прилег. Что-то промялось, беззвучно прыгнуло из-под плеча. Вязирка и испугаться не успел, поймал, пощупал — полотно, сложенное, переложенное, теплое. Он руку в него просунул, пальцем ткнул. Ах, вот оно что! Патыры! А дальше — бок глиняного горшочка. Рис! Вязирка рассмеялся, прижал к себе находку. Чуть не раздавил случайно!

Храни Бог бабу Айсу!

Тут уж сторожить было нечего. Обрадованный Вязирка подтянул ханык и потопал домой. От одного патыра отщипнул, положил в рот. Вкусно!

Луна выпрыгнула в небо, выбелила тропку и стены. Ночные насекомые расчертили дуги, пролетая прямо перед носом Вязирки. Ух, бесстрашные! Прибежал Вязирка к дому, сразу котелок с водой поставил на камни, кизяка наломал, поджег. Пока ждал, когда разгорится, все полотно тискал. Очень уж хотелось еще патыра откусить. Но без чая, без того, чтобы спокойно, чинно сесть на коврик и неторопливо насладиться ужином, совсем не то выходило. Ничего! Вязирка потерпит!

Он выложил патыры. Всего три, даже меньше — два с половиной. Вытянул из складок горшочек, запечатанный наложенной на горлышко тканью, подвязанной крупной нитью. Сдернул ткань, принюхался. Ай, хорошо! Жирно, густо. Вязирка окунул пальцы, зачерпнул, облизал, вслепую хватая рисинки губами. Даже кусочек мяса попался на язык. Как Вязирка удержался от того, чтобы тут же не опрокинуть весь горшочек в себя — загадка.

Котелок забулькал. Вязирка бросил в него листьев. Травянисто-медвяной запах вместе с паром рванул вверх, обжег ноздри. Вязирка зафыркал, чихнул, палочкой за «ушко» стянул котелок с огня. Потом обтер рукавом пиалу, очищая от шальных песчинок, зачерпнул чая, поставил пиалу рядом с горшочком.

Блики огня плясали на коврике, касаясь то лепешек, то горшочка, то пиалы, то полы ханыка. Красота! На душе у Вязирки стало так хорошо, что он немедля набил патыром рот. Блаженство. Настоящее блаженство. Он жевал и жмурился, ощущая, как тепло и любовь ко всему миру зарождаются у него в животе.

— Вязирка — дурачок! — услышал он вдруг.

Над глинобитной стеной проросла голова.

— Фы! — махнул рукой на нее Вязирка.

Больше ничего сказать не смог — рот был занят. Но ни взмах, ни «фы!» на голову не подействовали. Мало того, к первой голове самым возмутительным образом прибавилась вторая. Были они как дыни на бахче.

— Вязирка — рубийя!

Вязирка проглотил патыр.

— Ягль? Мяуф? Вот я вам! — погрозил он головам кулаком.

— Вязирка, пошли с нами, — сказали головы.

Вязирка поморгал.

— Куда?

— На холм.

— На холм нельзя. И вам нельзя.

— Так мы не участвовать, — сказал то ли Ягль, то ли Мяуф, — мы подслушивать. Мы по задней тропе заберемся.

— Так ведь это…

Вязирка задумался, подыскивая возражения. Как назло, в голове было пусто. Насчет «подслушать» Камаль, кажется, ничего не говорил. А еще Вязирка обнаружил, что ему тоже хочется на холм. Уж если сам эмир Буххарана… Это же он был в повозке? Или не он? Помнилось: человек с бородкой.

— Думай быстрей, Вязирка, — сказали головы.

— Я так-то…

Вязирка взглянул на горшочек с рисом.

— Все, мы уходим, — сказали Ягль и Мяуф.

Одна голова пропала.

— Ребята! — позвал Вязирка.

— Что? — спросила оставшаяся голова.

— А нам не попадет?

За стеной рассмеялись.

— Если не попадемся, то не попадет, — сказал то ли Ягль, то ли Мяуф. — И еще: мы же не замышляем ничего плохого. Всего лишь послушаем, кого выберут новым голосом Бога. Интересно же!

— Это да, — кивнул Вязирка.

— Так ты идешь?

Я иду? — спросил себя Вязирка. Почему я не должен идти? Хотя, конечно, чай. И патыры… А там — эмир. И Камаль. И все. Я воды наносил и травы наносил. Кто еще столько наносит? Никто. Значит, я тоже могу…

— Я — с вами! — заявил Вязирка.

Только обнаружил, что голов над стеной уже ни одной нет. Наверное, глубоко задумался. Веселится время.

— Ребята!

Подхватив патыры (как без них?), Вязирка потопал со двора. Ягля и Мяуфа он нагнал у самого подножья, кое-как разглядев в свете луны две фигурки, сворачивающие с основной тропы влево. Огонь, разожженный на вершине холма, подсвечивал чинар, превращая дерево игрой теней и бликов в трепетный язык пламени.

— Ягль! Мяуф!

— Что ты кричишь? — зашипели на Вязирку братья. — Совсем сдурел?

— Я — с вами!

— Понятно, что с нами.

— Я тоже — подслушать.

— Тише ты!

— Ага.

Вязирка, пригнувшись, двинулся за братьями. По пути жевал патыр, жалея, что его нечем запить. А дома — чай. Чай.

— Ягль, — зашептал Вязирка, — а у тебя попить ничего нет?

— Нет, — отозвался Ягль.

— Жалко, — вздохнул Вязирка. — А у тебя, Мяуф?

— Откуда?

— Можно было котелок взять.

— Заткнись уже!

Вязирка набил рот лепешкой. Холм повернулся, вода в арыке заблестела под луной. Вязирка загляделся и чуть не пропустил подъем.

— Подождите! — крикнул он.

Возможно, довольно громко. То ли Ягль, то ли Мяуф бросил в него песком.

— Я понял, — прошептал Вязирка.

Когда-то давно задняя тропа была просто руслом ручья, поэтому изгибы ее были прихотливы. Вязирка запыхался. Он доел последний патыр, почти забыл, что делает на склоне, и только земля и камешки, набежавшие сверху, помогли ему вспомнить, что впереди него Ягль и Мяуф, а дальше — вершина холма и чинар.

«Ребята!» — чуть не крикнул Вязирка, но сообразил сдавить губы пальцами. Ф-фух, не выдал себя! Он выполз наверх и едва не уткнулся носом в скуфеты одного из братьев. То ли Ягль, то ли Мяуф лягнул его в бок. Вязирка понял, что это указание, переместился левее братьев и завозился, устраиваясь.

Дерево оказалось по правую руку, костер почти полностью спрятался за стволом, собравшихся у огня жителей было едва видно. Вязирка захотел привстать, но тут же получил пинок. Луна высветила злое лицо Ягля.

— Лежи!

— Понял, — кивнул Вязирка.

— Просто слушай, — прошипел Мяуф.

Вязирка приник к земле. У костра было шумно. Сквозь шелест и потрескивания взмывали голоса.

Оказалось, что подслушивать — это просто. Многие голоса Вязирка узнавал, а те, что не узнавал, делил на женские и мужские. В большинстве случаев он не мог сообразить, о чем идет разговор, слова не связывались в его голове, но когда говорил друг Камаль, Вязирке почти все становилось понятным. Наверное, так было потому, что Камаль привык доносить свои мысли до всех, как до Вязирки.

Обсуждали, конечно, Саттарбаша.

— Может, видел кто его? — спрашивали одни.

— Нет, как увидишь? — огорчались другие.

— Если уж он решил, то все, — сокрушался кто-то. — Вышло его время на Земле. Сколько он тут сидел?

— Ох, долго!

— Я еще маленькая была.

— И я.

— Обо мне уж и говорить нечего!

Вязирке представились вдруг маленькие люди и огромный, с чинар, старик Саттарбаш. Как так?

— А я, наверное, еще и не родился, но Саттарбаш уже сидел.

— Уважаемые! Уважаемые, — заговорил кто-то мягким, бархатистым голосом, и Вязирка сразу подумал о человеке с аккуратной бородкой, — еще мой отец, Саиф бен Тохрир эн Бейшин, да будет светел его лик в людской памяти, приходил к Саттарбашу перед моим рождением. Аль-куддуш уже тогда показался ему глубоким стариком. Но это ли важно, уважаемые? Что нам в его достославных летах? Мы смотрим в прошлое, когда необходимо жить настоящим и думать о будущем. Разве не для этого мы здесь собрались?

— Верно! Верно! — услышал Вязирка.

«Верно», — чуть не повторил он за всеми.

— Значит, — продолжил говоривший, — нам нужно сделать следующее: определить тех, кто достоин сидеть под чинаром, и посадить самого достойного на место Саттарбаша. Сделать это нужно как можно скорее, потому что, я думаю, у всех есть неотложные вопросы, которые необходимо разрешить.

— Верно! — раздалось опять.

— У моего сына — сыпь!

— Мой Юнус ногу сломал!

— У Хорсан роды намечаются.

— Тише!

Вязирка узнал голос Камаля.

— Тише, — повторил Камаль. — Выбор достойного прост.

Голоса взвились и опали.

— Прост? Ха-ха!

— Проще дыни!

— Кто в аяле достоин?

— Вязир-дурачок! Ха-ха-ха!

— Тише! — снова крикнул Камаль.

Кто-то подбросил кизяка в костер, пламя выросло, пробежало бликами по листьям. Темнота словно сгустилась вокруг.

— Выбор достойного прост, — не поддался чужим выкрикам Камаль, прохаживаясь перед костром. — Я уверен, каждый сможет назвать того, кто, по его мнению, достоин сесть под чинар. Чем больше людей выступят за человека, тем более он достоин, не так ли?

— Так!

— Тут ты прав, Камаль-эке!

— Мудрые слова, уважаемый!

— Но, — сказал Камаль.

Он прошел рядом с деревом, и тень его качнулась в сторону Вязирки. Вязирка спрятал голову в траву и накрыл ее руками. Заметит Камаль? Не заметит? Может, попробовать вовсе не дышать?

— Дальше возникают две сложности, — сказал Камаль. — Сложность первая: каким бы достойным ни был человек, он может не захотеть становиться голосом Бога. Ведь это означает, что он должен отказаться от семьи, от любимой жены и детей, от того, чем занимался раньше, от всего, чего достиг и к чему пришел, от своих планов. От жизни!

Голоса стихли. Установилась удивительная тишина, прерываемая лишь треском горящих веток. Тень друга Камаля отошла от Вязирки, и тот осмелился посмотреть на сидящих односельчан сквозь пальцы.

— Вторая сложность еще пуще, — продолжил Камаль. — Наш выбор должно признать место. Должен признать Бог. Ведь если человек, выбранный нами и согласившийся отринуть свою прежнюю жизнь, не усидит перед чинаром, то нам придется выбирать нового аль-куддуша, и может так случиться, что собираться нам придется не один раз. Подумайте над этим!

И опять никто не подал голоса.

Вязирка нисколько не сомневался, что самый достойный человек на место Саттарбаша — это друг Камаль. Но Бог? Как он явится? Как он сможет отказать? Вязирка попытался представить Бога и то ли задремал, то ли уплыл куда-то мыслями, но когда очнулся, то оказалось, что говорит уже не Камаль, а знакомый человек с бородкой.

— Уважаемые, я — редкий гость в вашем аяле. Саттарбаш сразу сказал мне, чтобы я приезжал к нему только с теми бедами, которые не смогу разрешить, а не теми, что лишь будут казаться мне неразрешимыми. За мою сорокалетнюю жизнь это случилось всего два раза. Мой первый визит произошел после смерти отца, когда я, еще совсем молодой, глупый, должен был взять власть в Буххаране в свои руки, а против меня выступили визирь Таххид и могущественный Шовархар из Джерканда. Я явился к Саттарбашу за советом, как избежать смуты и кровопролития, а получил спокойствие и уверенность в правильности своего пути. Не случилось ни мятежа, ни бедствий. Второй раз я пришел к нему с болью в сердце — две моих жены родили мертвых сыновей. Третья жена, любимая Басима, собиралась рожать, и лекари говорили, что ей грозит то же самое проклятие. Что сделал Саттарбаш? Он возложил ладонь на мое чело и сказал, что все будет хорошо, что Басима родит живого ребенка. И теперь я отец озорного Максуда, которому пошел уже одиннадцатый год. А также счастливый отец трех дочерей и еще одного сына. Как видите, я не злоупотреблял вниманием аль-куддуша, я свято чтил его покой и не тревожил тем, что не требовало его участия. Это так, уважаемые, это так. Но нынче я здесь в третий раз. На наши земли надвигается гроза, имя которой — Джавдат Ашурский. Он уже захватил Хрезм и Саджанг. Сейчас его войско осаждает Истрабарад, после которого придет черед и наших земель. Я приехал за помощью, но нашел пустоту там, где Саттарбаш сидел раньше.

— Уважаемые, — обратился к собравшимся эмир Буххарана после короткой паузы, — нам необходимо выбрать нового аль-куддуша. И сделать это как можно быстрее, иначе, боюсь, войско Джавдата Ашурского соберет с этих земель жуткую жатву, оставляя после себя мертвецов и разоренные поля и аялы. Мне нужен совет, чтобы противостоять его вторжению. Мне нужен голос Бога. Уважаемый Камаль предостерег нас от больших ожиданий, но все же я заклинаю вас поскорее назвать того достойного, кто сядет под чинар. Прошу вас, не медлите. Раз все собрались здесь, пусть каждый ради Бога и своего будущего выскажется, кого он видит новым аль-куддушем. Все.

Эмир умолк. Тень его, потрепетав на земле, растворилась в ночном мраке.

— Так что, жители Мемек-тули, — раздался незнакомый Вязирке голос, — вы согласны выбрать голос Бога?

Все были согласны. Реплики жителей смешались в голове Вязирки. Никто не желал высказываться по очереди, все стали кричать одновременно.

— Кахид!

— Джамур!

— Я — за Камаля!

— Кахид стар. Предлагаю Юнуса!

— Салих достоин. Уж кто достоин, так это Салих!

— Зитулла!

— Эй-эй! Вы что, избавиться от меня хотите? Какой я вам аль-куддуш?

— Может, Шафура?

— Я, Зитулла бен Икрам, в аль-куддуши не гожусь! Слышите? Говорю это со всей ответственностью! Плохой я человек!

— Почему женщин нельзя?

— Нельзя!

— Почему?

— Не вынесет женщина!

— Тогда — Мустафа!

— Тише! Тише! — перекрыл все голоса голос Камаля. — Так мы никого не выберем. Предлагаю следующее: я называю имя, а те жители, что считают его достойным, поднимают руки. Господин советник ведет подсчет.

Вязирка подумал: какой умный друг Камаль! И заулыбался, вспомнив, что водит с ним дружбу.

— Итак… — сказал Камаль. — Готовы?

— Готовы! Мы готовы! — подтвердили все.

Камаль начал называть имена. Чтобы видеть, как собравшиеся поднимают руки, Вязирка переполз дальше от чинара. Ягль что-то прошипел, но Вязирке было не страшно. Он ждал, когда Камаль выкрикнет свое имя. Он сам поднял бы две руки. Ведь друг Камаль — лучший! Кому как не ему быть новым Саттарбашем?

Абдулбари. Три человека. Джамур. Семь человек. Джафар-пастух. Два человека. Гани. Восемь человек. Зитулла. Шесть человек.

— Отказываюсь! Отказываюсь! — взвился Зитулла.

Кахид. Четыре человека. Юнус. Три. Ихтирам. Восемь человек. Мустафа. Одиннадцать. Имен было много, больше, чем Вязирка мог сосчитать.

Себя Камаль назвал последним.

— Один, два… семь… двенадцать, четырнадцать, — подсчитал советник.

— Хорошо, — раздался голос Камаля, — теперь давайте дадим слово тем, кого выбрали хотя бы семь человек.

Из двадцати трех мужчин аяла таких оказалось девятеро.

— Зачем им слово? — крикнул кто-то.

— Чтобы они могли отказаться.

— А чего это они?

— Ничего! — взвился женский голос. — Нарешали тут! Я своего Мустафу любимого никуда не отпущу!

Вспыхнула перепалка. И эмир, и Камаль, и еще, кажется, Джамур успокаивали всех, заверяя, что дело это совершенно добровольное. Не хочет человек, никто слова злого не скажет. Его жизнь, его ответственность.

Люди мы или нет?

Тени, поскакав перед костром, улеглись. Похолодало. Вязирка продрог. Одеяло бы. И к огню поближе.

— Уважаемые, давайте решать! — крикнул кто-то. — Ночь уже!

— Хорошо! — выступил Джамур. — Я согласен. Дети у меня взрослые, жена умерла, я, пожалуй, сяду.

— О! — вскипел аял. — Джамур! Слава тебе, Джамур бен Шахри!

— Да будет!..

— Да светит!..

— Даю сто динаров каждому из твоих сыновей, уважаемый Джамур! — оповестил народ эмир Буххарана.

— У меня сын и дочь, — сказал Джамур.

— Дочери — двести динаров!

Большие деньги!

— Мустафа! Мустафа! — раздался женский голос, только что обещавший никуда не отпустить любимого мужа. — Что ты молчишь, Мустафа? Садись тоже!

— Тише! — потребовал Камаль сквозь смех и крики. — Пусть Джамур сядет.

Вязирка сместился от чинара и костра еще левее, во тьму, дал колючему кусту зацепить полу ханыка, только чтобы увидеть, как Джамур сядет под дерево. Интересно же! Очень интересно, уважаемые!

Оказалось только, что устроился Вязирка немножко неудобно, потому что место у расщелины в чинаре, где обычно, подобрав ноги, располагался Саттарбаш, то и дело скрывали дым и языки пламени. Не вплотную же к дереву ползти! Увидят! А увидят, так прогонят. Так и вовсе ничего не узнаешь.

Ну, ладно. Что-то же видно!

Джамур тем временем прошелся за костром, огонь освещал то лицо его, то ханык, словно показывал и прятал перед представлением.

— Я сажусь, уважаемые, — сказал Джамур.

— Садись, — крикнули ему.

— Сажусь.

Вязирка от любопытства аж кулаки сжал. Мелькнул рядом с Джамуром Камаль. Наверное, сказал что-то хорошее. Джамур постоял еще немного, повернулся (в свете костра очертился профиль), отступил на шаг и сел. Почти пропал.

Вязирка даже приподнялся, чтобы его увидеть.

Мгновение было тихо. Потом земля вдруг прыгнула и ударила Вязирку в живот. Весь холм, казалось, вздрогнул. Костер брызнул искрами, люди повалились с ног.

— Покатился! Ловите! Ловите его! — взвился крик.

Вязирка сначала подумал, что это о нем, что его заметили и побежали ловить. Но потом он разобрал, что темные фигуры за языками огня потекли и сгрудились в другой стороне. Кого-то там подняли, поддержали, отряхнули.

Вязирка выдохнул, когда увидел, что обратно к костру ведут Джамура. Это что же? — подумал он. — Это он покатился?

— Простите, — сказал Джамур, — не приняло меня место.

Его стали успокаивать.

— Видите? — выступил Камаль. — И так может быть. Кто скажет, что наш Джамур — не достойный человек? Большинство наших оград, колодец и отводы аррыков — его рук дело. Но Бога он не устроил. Думаю, Богу он нужнее как каменщик.

— Тогда я!

Вязирка не узнал человека по голосу.

— Давай, Ихтирам! — сказали решившемуся.

Ихтирам, молчаливый бородач, был кожевник, жил на другой стороне аяла с женой и сыном. Выделывал кожи да шкуры, шил сапоги, мешки и джуды, а также теплые безрукавки и тяжелые покрывала.

Вязирку он однажды прогнал со двора чуть ли не пинками, и с тех пор Вязирка его недолюбливал. Злой человек. А примет ли Бог злого человека?

— Садись, Ихтирам!

— Любому будет награда! — возвестил эмир.

— Сухейль, не держи зла! — выкрикнул Ихтирам.

Как и Джамур, он пропал из поля Вязиркиного зрения, когда садился. И снова земля подпрыгнула, пытаясь стряхнуть Вязирку с холма, несколько листьев слетели с чинара. Люди ахнули, кто-то повалился во второй раз.

— Катится!

Несколько мужчин догнали, подняли, привели назад Ихтирама.

— Что-то совсем… — пробурчал тот. — Только сел…

— И что? И что?

— А ничего! — зло ответил Ихтирам. — Ничего не понял!

Сидящие приняли его, растворили в себе.

— Бог велик!

— Не унывай, Ихтирам!

— Вон Джамур тоже не понимает!

Вздыхали, хлопали по плечу.

— Кто еще, уважаемые? — спросил эмир.

— Мустафа, иди уж! — выкрикнул кто-то.

— Что?

— Жена динары подсчитывает!

Толстый Мустафа, оглядываясь, шагнул к костру и Камалю.

— Понимаете, — сказал он, оборачиваясь и прижимая короткие руки к груди, — я не сильно хочу, но если для общего дела надо…

— Очень надо! — сказал эмир.

— Я буду помнить тебя, Мустафа! — пообещал женский голос.

— Будешь приходить с детьми! — сказал Мустафа.

— Обязательно!

— И плов — каждую пятницу!

— Садись уже! — потребовали голоса.

Мустафа закивал.

— Сажусь, сажусь! Куда?

Камаль показал место. Мустафа словно сжался за языками пламени. Голос его звучал неуверенно.

— Сюда?

— Да.

— И сразу стану аль-куддушем?

— Или не станешь.

— Вряд ли я достоин…

Мустафа сел.

И в третий раз холм вздрогнул, а Вязирку подбросило так, что он перевернулся и сломал своим телом несколько веток. Костер выплюнул искры и лепешки горящего кизяка, словно ими подавился.

— Ай! Ой! Держите меня! — закричал Мустафа.

Все бросились его ловить. Люди в темноте сталкивались и падали.

— Помогите!

— Да не катись ты!

— Ай!

Мустафу остановили, кажется, когда он уже был готов сигануть вниз по склону холма. Высота приличная.

— Не принимает! Не принимает! — причитал Мустафа, пока его вели под руки обратно.

Огорчение в его возгласах мешалось с облегчением.

— Камаль! Садись, Камаль! — закричали люди.

— На тебя надежда!

— Кто, если не ты?

Вязирка заволновался. А ну как и Камаля место опрокинет? Может такое быть? После Камаля и достойных людей-то не останется. Что делать тогда? Наверное, в Буххаране придется искать. Или в Юф-Беке.

Вязирка сжал кулаки.

— Давай, друг Камаль, — прошептал он.

Камаль вышел к костру и поднял руки. Его встретили одобрительным гулом. «Камаль! — прошептало в голове Вязирки. — Камаль!».

Налетел ветерок, качнулись ветви чинара.

— Уважаемые! — произнес Камаль.

Он дождался, когда установится тишина. Прошел к дереву. Голос его зазвенел струной.

— Уважаемые. Как бы это не казалось вам неправильным и малодушным, но я не сяду. Простите меня, только не вижу я себя аль-куддушем. Не хочу. Не моя это судьба. — Он повернулся, поклонился темноте, взблескивающей десятками глаз. — Простите, господин эмир, не держите зла на мое решение. Простите, люди, я не тот, кто сядет под чинар.

В полной тишине Камаль пошел прочь.

Вязирка был ошарашен. Да и прочие жители Мемек-тули не сразу сообразили, что сказал Камаль. Зато какой потом поднялся шум! Какой крик!

— Камаль! Как же так?

— А кто звал всех на холм?

— Кто теперь… Эй! Кто теперь сядет?

— Камаль!

— И что дальше?

Сначала одна, потом другая, третья фигуры отправились за Камалем вдогонку, надеясь узнать, усовестить, спросить, как он мог так их разочаровать. Они пропали, спускаясь с холма в сторону аяла. За ними потянулись остальные.

— Камаль! Камаль!

Женщины галдели. Мужчины цокали языками и качали головами.

— Эх, Камаль!

— Уважаемые! — пытался привлечь к себе внимание советник эмира. — Завтра! Пожалуйста, приходите завтра!

Его обтекали, как камень на пути.

— Завтра, — вздыхали и соглашались, будто через силу. — Завтра.

Костер потушили. Эмир с охраной тоже покинул холм. Вязирка слышал, как он, спускаясь, спрашивает советника:

— Может, мне сесть, Рашид? Я могу.

Ответ, если и прозвучал, то уже не дошел до ушей Вязирки. Скоро остался лишь лунный свет, ненадежный, то и дело гаснущий под набегающими облаками. Тогда Вязирка выбрался из своего лежбища, сел у погасшего костра и заплакал, ковыряя землю пальцами.

— Камаль, — всхлипывал он, — ты же мог… Зачем же?

Обида на друга царапала изнутри.

— Кама-а-аль.

Слезы текли, Вязирка вытирал их рукавом.

Ему не верилось, что друг мог совершить такое. Отказался. Все надеялись, а он… Как же так? — трепыхалось в голове у Вязирки. А мы все? А эмир? У него какая-то беда, весь аял это слышал. Нужно же помочь. Мустафа не хотел, но сел. Ихтирам сел. Джамур сел. Ох, Камаль, Камаль-друг. Уж если бы ты сел…

Горько было Вязирке.

Горше, чем когда он чай заварил из чарчан-травы. Та горечь что? Скрутила, заставила отплевываться, полдня стояла на языке да с кувшином козьего молока и прошла. Эту же горечь никаким козьим молоком, как подозревал Вязирка, вывести не получится. Не в горле поселилась, не во рту.

В груди.

Чем от такой горечи избавляются, Вязирка не знал. Но слезы у него скоро высохли. Он сидел, пригорюнившись, и всхлипывал все тише и тише. Камаль, Камаль, про себя шептал Вязирка. Он, наверное, скоро успокоился бы и забыл о случившемся. Мало что в легкой памяти у Вязирки держалось долго. К тому же мысль об оставшемся во дворе горшочке с рисом занимала его все больше. Горько, да. Но там рис. Вку-усный! Вязирка даже поднялся, чтобы уйти с холма домой. Повернулся и застыл, глядя на кружок притоптанной земли.

Луна подсветила.

Я ведь могу попробовать, неожиданно пришло в голову Вязирке. Вместо Камаля. Всем же можно. Почему мне нельзя?

Ему вдруг стало весело и страшно, совсем как когда он проказничал, путая горшки у Кахида, обливая кого-нибудь водой или таская дыни с бахчи. Оглядываясь по сторонам, словно его в ночи мог кто-то увидеть, Вязирка сделал крохотный шажок. Потом еще один. И еще. Оглянулся. Нога в скуфете осторожно коснулась границы притоптанного кружка.

Ничего не случилось.

Вязирка хихикнул и встал в кружок весь.

Снова ничего.

Вязирка задумался. Как так? Он же вот. Что-то сказать надо? Может, обувь снять? Вязирка снял скуфеты. Земля под босыми ступнями была холодная, твердая. Не постукивала, не била в подошвы. Ее вообще было не слышно.

— Это я, Вязир, — наклонившись, шепнул Вязирка, словно там, под землей, кто-то мог дожидаться его представления.

Он посопел. Добавил:

— Вместо Камаля.

Холодный ветерок тронул ханык. Вязирка нахмурился, но тут же посветлел лицом. Конечно! Сесть надо!

— Это Вязир, — снова сказал он и уселся, сложив ноги под себя.

Бамм!

Подскочил холм, подскочил чинар, луна испуганно подпрыгнула выше. Вязирке показалось, будто большая невидимая ладонь, не особо соизмеряя силу, шлепнула его пониже спины. Ох, покатился он! Трям-там-там-там!

Несколько мгновений земля и небо кувыркались вместе с Вязиркой. Тяжела ладонь! Из-под пальцев брызгала трава. Отскакивали и бежали следом камешки. В большом теле Вязирки что-то екало, хрюкало, потрескивало и сжималось-разжималось. Мысли были: ой, ай, зачем же, ай, хватит!

Далеко унесло Вязирку, к самому спуску.

Какое-то время он лежал, ничего не соображая. Только дышал, радуясь тому, что кружение и вращение сошли на нет. Потом подумал: больно. И еще подумал: я как лучше… Чего сразу-то? Руки были на месте, ноги на месте, голова тоже не слишком пострадала, а вот бока и ягодицы отозвались болью, едва Вязирка попробовал сесть. Хорошо его помяло!

Он лег снова, поглазел на луну, имеющую явно насмешливый вид (Вязирка — рубийя!), и, обиженный, перевалился на живот.

Ну, нет! — подумалось ему. Нет!

Привстав и подминая землю ладонями и коленками, Вязирка быстро-быстро перебрался на четвереньках к чинару. Упрямство — вот что это было.

— Вязир, — назвал себя он и снова хлопнулся на место Саттарбаша.

Ему удалось даже поерзать.

Бамм!

Теперь его не толкнули, а будто пнули невидимым сапогом. Сапог был крепок, а удар — могуч. Вязирку подбросило на высоту первых веток чинара и припечатало лопатками о землю. Ой, как больно! Вязирка выдохнул и застонал. Двинул рукой, двинул ногой — как жук, частично раздавленный. Больно! В шее щелкает, в коленке хрустит, задница не чувствуется. Конечно, кто захочет под чинар, если там бьют! Это не рис и не патыр. Не чай. А самое настоящее членовредительство.

— Ай!

Вязирка пошевелился, лег набок, сел. Луна светила, подмигивала. Хочешь еще, Вязирка? — вот что спрашивала. Вязирка мотнул головой на ее вопрос. Кто ж на такое согласится? Нет-нет-нет. Но обидно.

Что интересно, постанывая, Вязирка в очередной раз подполз к месту, где сидел Саттарбаш. Он не смог бы сказать, почему это делает. Не то, что Камалю, себе не объяснил бы. В голове у него звенело, что так поступать с человеком нельзя. Разве можно — сапогом? Нельзя же!

— Вязирка.

Теперь он не сел, а лег. Впрочем, и этого оказалось достаточно.

Бамм!

Его закрутило, поволокло по земле, по камням, огораживающим кострище, по листьям и траве, по комьям и кустам и, завертев, оставило в темноте за чинаром. Вязирка встал на ноги, покачнулся, сделал несколько шагов в разных направлениях и упал.

Лежать было ой как хорошо. Никто тебя не бьет, никто не опрокидывает. Пусть хоть это сам Бог тобой играет! Большой-большой патыр в голове, сложив края, как губы, звал Вязирку к себе. Съешь меня, Вязирка. Найди и съешь. Я жду тебя. Я вкусный, лежу, потерянный, как и ты. Что тебе в этом месте?

— Ничего, — ответил ему Вязирка.

Так и иди ко мне, сказал патыр. А рис добавил, что остыл и сделался не таким, как раньше. Кушать будешь, фу! — скажешь.

— Да, — согласился Вязирка, — хватит.

Он полежал еще, чуть-чуть пошевеливаясь и примериваясь, как встать так, чтобы ничего в нем не треснуло и не раскололось. Луна куда-то пропала, стало совсем темно, но через мгновение Вязирка сообразил, что смотрит в землю. Как это получилось? Совсем не понятно. Вроде на спине лежал.

Он подсунул под себя колено и выпрямился. Его качнуло, Вязирка оттолкнулся ладонью и встал на ноги, кряхтя, как старик Кахид. Чинар оказался рядом. Касаясь пальцами его коры, Вязирка сделал несколько шагов в обход. Место Саттарбаша под луной горело, как динар на солнце. Нет уж! Вязирка закрыл глаза рукой и отвернул голову.

Дальше случилось удивительное.

Мало Вязирке досталось? Нет, не мало. Больно ему было? Очень больно. Хотел он еще раз попробовать? Ни за что на свете!

А удивительное вот что: Вязирка подошел и сел.

И зажмурился.

Глупый, глупый Вязирка. Дурачок.

Он ждал удара, его не было. Ждал пинка. Не было и пинка. Ждал, что его подбросит и покатит с холма. Не подбросило и не покатило.

Вязирка приоткрыл один глаз. Приоткрыл другой. Ничего. Неужели место сломалось?

— Я это… — произнес Вязирка испуганно. — Это не я.

Он захотел встать и не смог.

А потом…

Потом Бог посмотрел в него. Заглянул, как будто пошевелил листьями чинара, внутрь Вязирки, в каждый его день, каждый его час, в каждую его мысль. Вязирке стало стыдно, что мысли у него большей частью простые, безыскусные, все больше о еде, работе да усталости. Чуть-чуть обиды, чуть-чуть лени, много-много пустоты и покоя. И давно родителей не вспоминал, вот что. Простите меня, папа Исса, мама Аппаш. Простите! Еще легким ручейком текли мысли о Джабни.

Ох, Джабни. Улыбка. Глаза. Смех.

«Вязир», — прогудел Бог в Вязирке.

«Да», — прошептал Вязирка.

«Ты хочешь стать моим голосом?».

Вязирка задумался. Ему позволено было подумать.

«Не знаю», — сказал он.

«Зачем же сел?», — спросил Бог.

Вязирка вздохнул.

«Людям нужно», — ответил он.

«Я люблю тебя, Вязир, — сказал Бог и словно улыбнулся. — Но ты уж реши, пожалуйста, по-настоящему».

Вязирка кивнул.

«А Джабни станет моей женой?» — спросил он.

Бог промолчал.

«Просто…»

«Да, Вязир».

«Я не такой умный, как Камаль или вот баба Айса, — смущенно произнес Вязирка. — Или даже как Ягль с Мяуфом».

«Я вижу, какой ты, — снова словно улыбнулся Бог. — Я смотрю в твое сердце, Вязир».

«Но Джабни…»

В небе протаяла луна, большая, желтая, с темным пятном. Вокруг нее закружились темные облака.

«Ты должен выбрать, Вязир. Старая жизнь закончится, новое начнется. Исчезнет Вязирка, которого за спиной многие называют дурачком. Появится аль-куддуш, мой голос на многие земли и для многих людей».

«И я буду сидеть здесь?» — спросил Вязирка.

«Ты будешь сидеть здесь».

«И в зной, и в холод, и в дождь? Днем и ночью?».

«Ночью ты будешь спать в дупле».

«Это моя судьба?».

«Это твой выбор», — сказал Бог.

Если бы Вязирка мог видеть себя со стороны, то удивился бы как полной неподвижности, так и запавшим, закатившимся под лоб своим глазным яблокам. Наверное, даже испугался такого вида. А уж от дрогнувшего, изломавшегося в непростых размышлениях лица точно бежал без оглядки.

Задумался же Вязирка о том, что больше, наверное, не будет носить воду, ухаживать за дынями, помогать Кахиду и прочим, исчезнут беседы с Камалем, прогулки к озеру Маймагуль, мальчишки-озорники, обзывающие его издалека, уйдут вечерние часы, когда можно прихлебывать чай и умиротворенно глядеть на огонь. Он больше не зайдет к тетушке Забун, чтобы украдкой полюбоваться Джабни, мелькающей в окне или метущей двор.

Все это очень нравилось ему.

Потом Вязирка вдруг понял, что ему дороги и те поступки, слова и события, что огорчали его или заставляли грустить и плакать в одиночестве. Это была такая же часть его, как рука, нога или живот. Это тоже был он, Вязирка.

Жалко терять.

А на другой стороне…

Бог был терпелив и ждал.

«Да, — сказал Вязирка, — я хочу быть твоим голосом, Бог».

И кто-то невидимый мягко коснулся его темени.

«Тогда поспи, Вязир, — сказал Бог. — Аль-куддуш встает рано».

«Да, Бог».

Вязирка забрался в треснувший ствол чинара, разгладил старое одеяло, на котором спал еще Саттарбаш, и мгновенно уснул. Во сне ему снились золотистые патыры, которые плыли куда-то по воздуху.

— Вязир!

Вязирка почувствовал, что его тащат, схватив за штанину шавара. Он улыбнулся. Солнце еще только-только собиралось показаться из-за горизонта, и небо имело зеленоватый оттенок, живущий всего несколько мгновений.

Редкий момент.

Красота.

— Вязир! Что ты здесь делаешь? — навис над Вязиркой Камаль.

Лицо его не было злым, скорее, он был удивлен и раздосадован. Вязирке открылось, что Камаль хотел попробовать сесть на место Саттарбаша, пока никто не видит. Ночь не спал, переживал, сердился на самого себя.

Хороший человек.

— Вязир! Ты меня слышишь? — спросил Камаль.

— Да, — сказал Вязирка.

Вокруг него все звенело и текло. Он видел насекомых и тонкие ниточки их движений, чувствовал их крохотное тепло, ощущал чинар, токи в могучем теле дерева и птиц, обживающих его крону, холм ластился к ладони, земля, многочисленные ростки напоминали о себе, легкий ветерок доносил трепет воды с аррыков и озера, новости, далекие голоса и звуки. От аяла, раскинувшегося в отдалении, тянулись к нему ростки человеческих душ, и Вязирка видел их всех, как видел смущенную душу друга Камаля.

— Вязир, зачем ты забрался в чинар? — спросил Камаль.

Вязирка улыбнулся.

— Поспать, друг мой.

Камаль открыл рот, хотел что-то сказать и осекся. Вместо этого он пристально всмотрелся в Вязира.

— Вязир…

— Да.

— Ты изменился, — сказал Камаль.

Вязирка кивнул, устраиваясь на своем месте.

— Да, друг Камаль. Все меняется. Но это к лучшему.

Камаль прищурился. Показавшееся солнце мешало ему.

— Ты, э-э… ты, кажется, постарел.

Вязирка пожал плечами. Он подобрал под себя ноги, расправил полы ханыка и мягким жестом попросил друга сесть напротив.

— Что тебя гложет, друг Камаль?

— Я…

Камаль сел. Солнце взошло, взобралось на выцветающее небо, осветив вытоптанный пятачок перед чинаром, погашенное кострище, забытые скамейки и покрывала поодаль. Тени от листьев испятнали ствол дерева.

— Вязир, ты… — Камаль качнул головой. — Неужели теперь ты… Как у тебя получилось? Никому не удалось, а тебе…

— Это не давало тебе спать, друг мой?

— Нет, я пришел… Но я вижу, что зря пришел.

— Не зря, — сказал Вязир. — Наклонись.

Он поднял ладонь.

— Ты как Саттарбаш, — прошептал Камаль.

Соглашаясь, Вязирка прикрыл глаза. Он видел друга, как никогда раньше. Видел его смятение и неуверенность, ощущал боль в его колене, слышал его спутанные мысли, движение крови и биение сердца.

— Ну же, друг мой.

— Да.

Камаль наклонился и коснулся лбом ладони. Вязирка улыбнулся, чуть склонил голову. Тепло с его руки потекло светлыми ручейками. Была тревога — и вот ее почти нет. Была горечь ночного отказа — и ушла.

— Как ты, друг мой?

— Хорошо.

Вязирка подержал ладонь еще немного, исцеляя колено, и убрал. Камаль медленно разогнулся, выпрямился. Вязирка видел его свет.

— Я…

— В полдень пусть придет Хорсан, — сказал Вязирка. — А эмир после.

— Да, аль-куддуш.

Камаль поклонился и поднялся.

— Для остальных я все время здесь, — сказал Вязирка.

— Я сообщу людям.

— И, друг мой…

— Да? — обернулся Камаль.

Вязирка смотрел на него и видел весь его жизненный путь, видел, как взрослеет Гиннук, как женится, как у него появляются свои дети, два сына, и как Камаль прогоняет их, когда они начинают бросаться в Вязирку, дремлющего под чинаром, дынными корками. Смешные, смешные ребята. Видел он также Джабни, пришедшую к нему с мужем, как для благословения, это было грустно, но совсем чуть-чуть. Видел жизнь в аяле и много дальше, видел пустыни и города, рождения и смерти, зло и добро, печаль и радость. Он понимал, что может поправить, а что должно идти своим чередом.

— Друг Камаль, — сказал Вязирка и растянул губы в улыбке, извиняющейся за его маленькую слабость. — Я все еще люблю патыры.

Все будет хорошо

Посадка была — хуже не придумаешь. Собственно, это и не посадка была, а крушение. Тонька в своей капсуле могла только наблюдать, как трещит и расползается обшивка, как «пляшут» переборки и как в неожиданную щель с любопытством заглядывает клок мутного, желто-коричневого неба.

Потом раздался вой, и капсулы принялись вылетать из гнезд. Одна за другой в брызгах искр и креплений, они проносились мимо Тоньки куда-то за спину, в стороны, в пустоту. Несколько капсул столкнулись, и Тонька не смогла сдержать крик — в разбитом колпаке мелькнуло рассеченное лицо с выпученным глазом.

Настил впереди приподнялся волной, огонь, жар рванули вверх, и тут уже пришла очередь Тонькиной капсулы, кувыркаясь, вылететь навстречу новой земле.

Бамм!

Самого «бамм!» Тонька не помнила. Несколько минут просто выпали из ее жизни. Молилась она или ругалась во время короткого путешествия к поверхности, Тонька тоже не имела понятия. Только несколько кадров задержались перед глазами: вздыбленный, неровный горизонт, зарево и ее собственное слабое отражение с широко открытым ртом.

Пришла в себя она уже на земле. Капсула лежала на боку, отстрелившийся метра на три колпак имел поперечную трещину, а сама Тонька, оказывается, проползла метров двадцать по направлению к зыбким дымам, вьющимся над невысоким песчаным гребнем.

Стоп, сказала она себе, стоп.

Было необходимо хоть как-то привести мысли в порядок. Тонька повалилась и подышала, глядя в небо. Так. Первое, я жива. Это замечательно. Короткий осмотр дал следующее. Два ногтя на правой руке сорваны. Бровь над правым глазом вздулась гематомой. Лицо и предплечье — в царапинах. Но самое плохое — перелом малой берцовой кости левой ноги. Даже сквозь мушки перед глазами выглядела нога отвратительно кривой. Тоньке стоило десяти минут кое-как закатать штанину комбинезона. Здравствуй, красная, распухшая конечность. Кость не вышла наружу, но вздула кожу так, что при неосторожном движении могла и порвать к чертям. Тонька даже побоялась ее трогать.

Боли, что интересно, не было. Проверив аптечку на бедре, Тонька не досчиталась тоника и блокатора. Значит, вколола автоматически сразу после приземления. То ли рефлексы сработали, то ли паника.

Хорошо. Хотя — ничего хорошего. Ничего.

Оглянувшись назад, Тонька заметила, как ветер несет по воздуху то ли ветку, то ли проволоку. Хотя откуда здесь ветки? Вроде бы не должно быть растительности. Это была их задача — посадить, приспособить к местной почве, вырастить…

Вообще, их задача была — жить. Жить на новой земле. А тут, похоже, получится только умереть.

Хотелось бы, конечно, не сразу.

Тонька скрипнула зубами и поползла к вершине гребня. Песок был плотный, крупнозернистый, чувствовался даже через плотную ткань. Голую кожу ладоней драл, как абразив. И все же по сравнению со всем остальным был сущей мелочью. Кровь — что? Кровь — дело наживное. А вот двести двадцать колонистов, оборудование, материалы, генераторы, промышленные фабрикаторы, биолаборатория и эмбриональные контейнеры…

Тонька застонала. Господи, господи, за что? С гребня ей открылась сухая долина, угнездившаяся между двумя невысокими грядами. Почти весь груз из трюма, все капсулы с корабля высыпались над ней. То там, то здесь среди песка взблескивали колпаки. А на далеком каменном склоне стыли растрепанные останки корабельной кормы. Дымил и плевался огнем контейнер метрах в пятистах.

Все, подумала Тонька. Не хочу жить. Какая разница — сейчас или днем, двумя днями позже? И все же она поползла с гребня, взяв направление на ближайшую видимую капсулу. Правая ладонь оставляла красные отпечатки, будто округлыми печатями клеймила песок.

Давай, Тонька, давай!

Она добралась до первой капсулы и обнаружила в ней мертвеца — перекрученное, изломанное тело. Во второй капсуле тоже был труп. Действие блокиратора заканчивалось, и с каждым преодоленным метром сломанная нога ныла все сильнее, пока не врезала болью так, что опрокинула Тоньку навзничь.

Пять, десять секунд провала в темное ничто.

— Не-ет!

Сдаваться Тонька не собиралась. По крайней мере, не сейчас. Давайте позже, позже. Она вынырнула из темноты под неродное небо и саму себя оглушила криком.

— А-а-а!

Хорошо воздух, воздух был пригодный. Сказались геномодификации, сказалась тонкая подстройка, выполненная по данным последних анализов.

— А-а!

Тонька перевалилась и нырнула носом в песок. Хорошо. Хорошо. Теперь уже можно не кричать. Блокиратор в руке — второй и последний. Но надо ведь? Надо. Тонька вжала устье инъектора в кожу.

Ух, волна бодрости!

— Есть кто живой?

Не было никого живого.

— Эй!

Тонька приподнялась на одной руке, оглядываясь. Ладно, ползем к контейнеру. Почему бы не поползти к контейнеру? Может, в контейнере найдется что-то более приятное, чем очередной мертвец. Горизонт качался, раскачивался, будто чаши весов слева и справа от Тоньки. Смерть — на одной стороне, смерть — на другой. Чаши то и дело грозили перевернуться. Но на одной все же был контейнер, а не смерть. Да, контейнер. А на другой — ничего, силуэт горной гряды. Как же ее мотает, братцы! Хуже, чем в капсуле.

Кажется, Тонька вновь на какое-то время провалилась во тьму, потому что, открыв глаза, обнаружила, что головой и плечом бодает пластиковый бок. Контейнер не поддавался и не спешил освобождать ей место.

— Ну-ка!

Тонька попыталась забороть его сверху. Но стоило ей приподняться, опираясь на сломанную ногу, как тело прошило болью, как электрическим разрядом. В голове словно несколько раз включили и выключили свет. Врезали раз, другой. Выгнули, загнули, отпустили загнутой. Ох, мама, мама, мамочка! Что ж она забыла-то о ноге! Тонька простонала, упав на песок. Какое-то время, скукожившись, она лежала неподвижно. Только сжимала и разжимала пальцы, поджав руки к груди. Дышала мелко и часто. Так, тихо, тихо. Бывает. Надо бы как-то гадскую ногу зафиксировать…

Боль рассыпалась искрами, мурашками, песчинками.

— Люди-и! — крикнула Тонька.

Никого. Ничего. Неужели она одна осталась? Прекрасная, замечательная перспектива! Разбитое оборудование, двести двадцать трупов и неизвестный мир.

И она.

Крупицы песка пересыпались через ладонь, неожиданный порыв ветра оскреб лицо, заставив жмуриться и закрываться от острых серых крапин, впивающихся в кожу. Это еще! Тонька выждала момент и, отплевавшись, осторожно приподняла голову. Небо над отрогами темнело, небо не предвещало ничего хорошего. Конечно, крушения и сломанной ноги нам мало. Давайте по полной! Включаем фантазию. Дождь! Буря! Атмосферное электричество! Ничего не забыла?

— Эй! — издала вопль Тонька, поворачиваясь. — Люди! Живые!

Тишина.

— Я здесь!

Она решила не возиться с контейнером.

В конце концов, даже если получится его открыть, что далеко не факт… На кой черт ей какие-нибудь «умные» строительные смеси или пена-герметизатор? Вот если бы две короткие трубки… Из двух трубок можно соорудить жесткую шину для ноги.

Внешний короб контейнера был ребристый, с выемками, и Тонька, наверное, минут десять потратила, пытаясь отломать кусок пластика. Для чего, зачем — спросите что полегче. Но ничего не вышло — только сорвала третий по счету ноготь. Плевое дело. Боль, правда, была совсем мимолетная. По сравнению с упрямо дергающей, гудящей, пышущей жаром ногой загиб ногтя, обозначенный алой полоской выступившей крови, казался сущей ерундой. Мешает? Так вот тебе! Тонька выкусила ноготь зубами. Ну, крови побольше, конечно, но когда это кровь мешала жить? А если еще сжать кулак…

Подышав и собравшись, Тонька обползла контейнер и наметила себе сразу две цели. Первая цель — капсула метрах в ста пятидесяти, кажется, даже без колпака. Небольшое всхолмление — и она. Вторая цель — взрывший песок рядом с капсулой зеленый бок еще одного контейнера. Что с этим контейнером было хорошо, так это то, что он имел черный провал там, где раньше находилась одна из створок. Значит, там можно было укрыться. Если поднимется хороший ветер, у нее будет, где его переждать.

Тонька тряхнула головой. В глазах потемнело. Небо? Нет, показалось. Мошки перед глазами. Много мошек. Устала. Выдохлась. Ну, Тонька, вперед? Она застыла, никак не решаясь двинуться. Рука, на которую она опиралась, заходила ходуном. Сил не было.

Как так?

Тонька закусила губы. Ну-ка, пошла! — крикнула она себе. Здесь, дура, хочешь сдохнуть? Думаешь, место подходящее? Так вот ни черта! Ну! Тонька с криком бросила себя вперед, как бросают ящик или мешок. Тело рухнуло на песок, в ноге вспыхнул огонь, но это заставило зашевелиться — подтянуть руки, подгрести песок под себя, продвинуться на десять, двадцать сантиметров. Очень хорошо. А правильно ползем?

Тонька вскинулась, сморгнула песчинки. Ей показалось, что в стороне, шатаясь, тащится параллельным курсом какая-то корявая, согнутая фигура.

— Эй, — просипела Тонька.

У нее получилось махнуть рукой, а вот голос куда-то пропал. В горле скрипел песок, колол и мешал словам.

— Я живая! — с усилием вытолкнула из себя Тонька.

Фигура не обратила на нее никакого внимания. Брела и брела. Куда брела? А, похоже, к той же, намеченной Тонькой капсуле и брела. Человек, не человек, не пойми кто. Впрочем, кому здесь еще быть? Скорее всего, такой же, как она, выживший. Только стукнутый головой. Глухой.

— Эй.

Тонька на локте, на боку, на бедре поползла вдогонку. Опередить или хотя бы подобраться к сопернику у нее, конечно, не было никакой возможности. Все-таки тот имел две целые конечности и вполне сносно ими пользовался. Но элемент соревновательности неожиданно придал Тоньке сил. На ногу она уже не обращала внимания. Там было горячо и, видимо, совсем плохо. Жар волнами приходил оттуда и накрывал по самую макушку. Тонька каждый раз выныривала, словно из ванны с кипятком, хватала воздух обожженным, сухим ртом и ползла, ползла, удивляясь самой себе. Сколько у тебя сил, Тонька! А ну-ка еще! Полметра и полметра! Да ты — монстр! Так можно и полпланеты на зад…

Окончание мысли уже готово было сложиться в Тонькиной голове, но тут песок раздался воронкой и затянул ее в ласковую тьму.

Все. Замечательно.

К Тонькиному удивлению обитание во тьме оказалось беспокойным. Кто-то там лягался и лапал ее, щипал, рычал, трубно гудел и даже бил по щекам. Последнее было совсем уже возмутительным, и Тонька неимоверным усилием разлепила глаза.

— Вон… пошел вон…

— Хорошо! Хорошо! — обрадовался кто-то косматый, едва видимый.

— Я тебя…

Тонька попыталась попасть по возмутителю спокойствия ногой, но обнаружила, что совершенно не чувствует себя ниже пояса. Как ни странно, это ее не огорчило. Ну и пусть, подумала она. Пожалуйста. Сдохните все.

— Э, нет-нет-нет!

Неугомонный космач вновь затряс ее, не давая нырнуть во тьму поглубже. Он вообще, похоже, не собирался к ней относиться деликатно. Ворочал, как хотел. Дикий человек. Пристанет же тоже.

Тонька отмахнулась, но это дикаря только завело.

— Давай, давай, милая!

Чего он от нее хотел? Полез пальцами в глаза. Потом что-то стукнуло Тоньку по ребрам, и она вскрикнула, удивившись, что еще может кричать.

— Больно?

— Убью, — выдохнула Тонька.

— Сейчас, сейчас, — пообещал ее истязатель.

Кольнуло шею. Тонька почувствовала, что ее куда-то тащат, схватив за шиворот. Забавное путешествие. Шуршал, скрипел, терся о ткань песок. Все в крови, наверное, все в крови. Ладони, нога.

— Полежи. Полежи здесь.

Космачу ее транспортировка явно далась нелегко. В зыбкой, чуть подсвеченной темноте Тонька слышала, как он надсадно дышал и харкал. Возможно, он затащил ее в контейнер. В свое логово.

— Полежи.

Будто она могла встать на ноги и уйти. У нее даже глаза не открывались. Полежи. Ха-ха. Три ха-ха.

— Су…

— Мне сейчас надо… — сказал, тронув ее, космач. — Ты лежи. Все будет хорошо. Дальше там… с нужной маркировкой.

Бред. Он нес бред. Какое «все хорошо»? Откуда? Они, черт возьми, разлетелись на куски! Вся экспедиция, все замыслы, все надежды. Она — на одной ноге. Спасибо, хоть такая. Оптимист, блин!

— Жалко, воды нет, — сказал космач. — Воды здесь днем с огнем…

— Конец, — сказала Тонька.

— Что? — не расслышал ее собеседник.

Тонька напрягла горло.

— Конец нам, — проговорила она.

— Какой конец? Ты давай… — космач неловко провел ладонью по Тонькиным волосам. Успокоить, что ли, хотел? — Мы же живы? Живы. Значит, что? Все только начинается. Столько дел. А авария… Ну, бывают в жизни моменты…

Тонька хотела засмеяться, но лишь заперхала.

— Смеш…

— Это сколько угодно, — сказал космач. — Смешно, значит, смешно. Я пошел. А ты смотри, не умирай, хорошо?

Сил говорить не было — Тонька посопела носом. Космач услышал.

— Художественный свист, — сказал он. — Уважаю.

И пропал в скрипе песка. Прислушиваясь, обживаясь в темноте, Тонька подумала: два человека из двухсот двадцати. Меньше одного процента. Не дотянули даже до этого. Но скорость была не так велика, чтобы все остальные капсулы разнесло вдребезги. Тем более, что они рассчитаны на нештатные ситуации. Как там сказал этот? Бывают в жизни моменты… Как раз для таких моментов… Или не совсем таких…

Тонька шевельнулась. Она лежит или сидит? Понять это было невозможно. Впрочем, какая разница?

Скоро ей стало казаться, что поверхность под ней покачивается, это покачивание ее даже убаюкало, и только звонкая дробь, неожиданно ударившая в контейнерный бок, вытряхнула ее из забытья. Глаза открылись сами, перед глазами возник прямоугольный проем в серое и желтое песчаное пространство.

Прекрасно. Смотри, Тонька, в мир. Это мир, в котором могло бы утвердиться человечество. Маленькая его часть.

Нравится?

А что с ногой? Тонька обнаружила, что сломанную ногу охватывают две корявые пластиковые загогулины, когда-то, видимо, бывшие частью контейнерного покрытия. Шнур, накрученный кольцами, плотно прижимал их к штанине. Паршиво, но лучше, чем ничего. В полевых условиях — почти сказка.

Тонька сглотнула. Во рту было сухо. На языке царапались песчинки. Как там он сказал? Воды днем с огнем… Да, воды бы. Она сплюнула вязкую, горькую слюну, привалилась к ребристой стенке и вытянула в сторону здоровую ногу. Нормальный человек подумал бы о воде в первую очередь. Оставил хотя бы на глоток, если Тонька очнется. Но был ли этот космач нормальным человеком? Бо-ольшие сомнения! Говорить, что все будет хорошо…

Тонька простонала.

Этот стон у нас смехом зовется. Ы-ы. Вот так. Все будет хорошо. Да ничего уже не будет хорошо! Будет только хуже и хуже. О, лучше бы ее засыпало песком! Прикрываясь рукой от света, Тонька оглядела внутренности контейнера. Ящики и ящики, невысокими штабелями. Часть рассыпалась, часть сдвинута, видимо, для того, чтобы появилось место, куда можно было бы затащить раненую ее. А что в ящиках?

Тонька, скрипя зубами, подтянула к себе один из кучи. Прислонила к здоровой ноге. Так, надо отдохнуть. Дальше только хуже. Цвет — оливковый. Вроде бы. Маркировку не разобрать. Под пальцем, тактильно, ощущается символическое изображение молнии. Какая-то энергетическая приблуда.

Смотрим?

В ящике, легко отщелкнувшем крышку, оказалась универсальная батарея-накопитель. Заряжается от ветра, света, разницы температур и любых внешних источников генерации электрического тока. Разъемы для подключения тоже универсальные, регулируемые. Только вот питать нечего. У нее даже захудалой лампочки-липучки нет.

Очень-очень годная штука. Сарказм. Ы-ы.

На всякий случай Тонька нажала на сенсор. Раздался сухой щелчок. На батарее вспыхнул глазок светодиода и тут же погас. Ну, понятно, полностью разряжена. Или ты ожидала чего-то другого?

Ничего не ожидала, возразила Тонька самой себе. Но можно попробовать… Она вытянула накопитель из ящика, поместила на бедро. Килограммов пять, наверное. Тонька подышала. Ффу. Ффу. Интересно, получится докинуть до створки? Понятно, что дело гиблое, но чем-то надо себя занять. Тем более, что в перспективе заряженная батарея очень даже может пригодиться. Например, если космач раздобудет мини-станцию по добыче воды. Станция просто так работать не будет.

Ну-ка!

Тонька, подняв к груди, бросила накопитель. До песка он не долетел, стукнулся о вторую створку и со звоном, с взбряком упал внутрь контейнера. Индикатор зажегся было, но, помигав, погас.

— Ладно, — прошептала Тонька, — ты лежи, лежи. Я сейчас твоего собрата…

Она выхватила из штабеля еще один ящик. Выхватила, не рассчитав силы. Сломанную ногу дернуло, и Тонька зажмурилась, пережидая, пока острая, пробивающая насквозь боль сожмется в пульсирующую, локальную.

Так, поделом. Кто сказал, что будет лучше?

Она вскрыла ящик. Накопитель лежал в предохранительной ячейке.

— Что, дружок, полетаем?