Не бывало ли у вас ощущения, не создавалось ли впечатления при первом ознакомлении с аудиториями площадок в сети и попытке разделить на [условно] своих и чужих, что… своих-то днем с огнем не сыщешь? Воздержимся пока от рассмотрения «коллективного беснования»: как и прежде, механика совместного качения, или «подлой» комплементарности, или дружбы исключительно против внешнего неприятеля, будет особенно уместна в своем контексте да во благовремении. Но не случалось ли читателю, обнаружив «стык» в отдельных, пусть и кажущимся ему на данном этапе главными, моментах, вскоре (а возможно, и спустя долгие годы, как бывает с великими учениками, что переросли либо мнят, будто переросли, ветхие мехи да милоть своих учителей) серьезно разочароваться? Возможно, нечто подобное характеризует порой супружество, едва ли свободное от обсуждаемых здесь аспектов общей психологии и антропного постижения, — причем как на ранних этапах «притирки», так и спустя десятилетия.

Но суть драмы проста: совпав в частностях (а порой — и в крайностях, которые, кстати, сходятся и помимо совместной деградации либо меры отклонения независимо от сущности бегомого), удобнее и естественнее промахнуться по сути, в общем и целом. Частности, как ранее «договаривались», обречены на конфликт; и наложение одних вполне совместно с аконгруэнтностью прочих. Впрочем, чаще в лингвопрагматике и околонаучном тестировании вообще подспудно маячит «конгруитность» (congruity): не что иное, как род позитивизма, да и вычурного, где проверка мнений «фактами» подменяется проверкой мнениями же, пусть и условно более весомыми, а нередко — и прежде условно-поддержанными «фактами», чаще — в вольном разумении поддержки и соотнесенности контекстов или областей определения. Мало того, самовысекаем позитивизм здесь и тем, сколь манкирует ошибками обоих типов, балансируя меж неважностью «бета-мощности» и терпимостью же «альфа-значимости» не только в смысле [слабо-] выраженности поддержки (качественного размера эффекта, также возможно зависящего формально от альфа Кронбаха, что исчерпывает множество интерпретаций инструментов и моделей, где-то на манер фигурных скобок Микусинского), но и малости размера выборки, как и качества таковой: едва ли ведь строго задаваемы как исчерпывающий перечень работ, необходимых и достаточных к рассмотрению в данном обзоре, так и их качество либо релевантность. Так или иначе, в любой момент вас может почтить посещением [не столь уж] «священная» инквизиция научного метода (как он понимается ныне, давно, но необязательно искони и вовсе не навечно), напомнив о скользком, ускользающем критерии Х-неэффективности, здесь разумеемом (снова довольно произвольно) как заведомая неучтенность не только всех доселе написанных работ, но и всего, что лишь имеет возникнуть в литературе по теме. Итак, ваша работа изначально-де несостоятельна, так как не могла опираться на всю выборку (популяцию, генеральную совокупность мнений, а не только «фактов»). Тем паче, что и сами, дескать, твердите: частное не есть целое, верно?

Лукавцы, как было осторожно показано, сами весьма заблуждаются, ища совпасть в частностях с частными же видениями. Это заранее неблагодарное занятие: либо против Истины погрешите, либо не угодите снобам, что не терпят дополнений к собственному мнению, даже когда спору нет или таковой неуместен (скажем, в худшем случае, когда замечены дополнительные аспекты, не сводящиеся к ранее рассмотренным). Не только против истины погрешите, но и врагов наживете из прежде казавшихся союзниками. Надо сказать, нечто подобное, хоть и иное по природе своей, разочарование постигнет «конфедерацию ничтожеств» против величия как общего врага, стоит только последнему исчезнуть из поля зрения либо получить — пусть иррационально — низкий вес релевантности: «совет нечестивых», подобно «разделившемуся дому», долго не устоит, так что не стоит на сем основывать будущее альянсов и клубов — что оборонных, что по интересам и «ценностям».

Право, и меж двух типов ошибок иной раз мудро выбирать, мня переход к лучшему (совлечению третьего типа). Так, блаженнее и достойнее есть иметь дело с ложными врагами (с кем по отдельным моментам не стыкуетесь), нежели с лжедругами (приятно и удобно поддерживающими вас в чем-то привычном).

В чем же соль, и где тут правда? Правда — в правде: на полноте таковой, где и простота соотнесения (в т.ч. собеседников), и ясность видения обретается. Готовность к поиску правды как таковой и есть то, вокруг чего лучше всего определяться истинному союзничеству, мудрому вневедению (свобода от приоров, пусть и не приоритетов), ценностному патриотизму. Разумеется, как правило, каждый чему-то уже принадлежит и чувствует себя обязанным; однако, полнота любви не должна требовать жертвы в лице посрамленной истины и правды как таковой. Задумайтесь об этом на мгновение, час, всю жизнь…

Совпадение поэлементное, в отношении отдельных точек, не есть истинное совпадение: разные функции могут взаимно сходится на малых участках или в отдельных точках, как и двигаться совместно вдоль оных без касания или пересечения. Но только принадлежность к единому семейству дает хоть какую-то гарантию соотнесенности, сродности единому. Альтернативой может являться и неявная, приснопамятная функциональность как образ более общего отношения, свободного как от узколобого детерминизма, так и вероятностности — гнета всех полярных химер. Совпадение элементов вне системы, точек вне графиков, объектов вне собственных полнот-множеств, есть почти ничто. Тестирование отдельных теореек, никак не сродных прочим в рамках более богатой теории, это пустой звон, пусть и щедро вознаграждаемый звоном менее пустым: регалий, грантов и цитирований — отсылов меж авторитетами, в рамках согласного хора взаимно поддерживающих. (Природа флэшмоба ушла недалеко — что для глупцов, что для многоученых снобов, покоряющимся единым механизмам-движителям). Совпадение в контексте целого — парадигмы ли, а лучше — простой и напряженной открытости полноте с чаянием утешения и отдохновения в конце — составляет все: достаточность и необходимость. Разумеется, вас не устанут призывать не небречь малыми леммками словно взаимно разделенными множествами, как якобы несущими некую правдочку в меру успешности на ограниченной области определения или малых же выборках. Вздор: не поддавайтесь! Мамона посулит многое за подобное лжесмиренничество с умножением пустот и творением кумиров; но ценой — размен души, довольствование нискольжением во ад бессмыслия, выбраться из коего не помогут ни деферентов бесконечность, ни спрямлений тьма, ни малых да велих шевелений рой.

Немного инквизиции на… инквизицию: продолжение автоморфности

В эту жуткую пору, когда «время коротко», а люди подвергаются страшным испытаниям, — не должно ли явить милость, употребив икономию паче акривии? Но первая — не тень ли мудрости любовной, этой соли закона, коей не подменить ригоризмом, ревнованием по букве, верностью в малейшем в ущерб большему? Как видится, еще Христос предлагал надмевающимся блюстительством рассмотреть и рассудить: коль скоро закон весьма широк и много требовательнее видимого, нешто и в этом случае вместят? Итак, чуждо мудрости предпочтение буквы слову, которое тем яснее и живительно, что не сводится к куче омертвелых да обессмысленных букв.

Но что это нас снова потянуло на духовную лирику? Просто в очередной раз напросилось стечение тем-повесток, что важны сами по себе, а тем паче — в связи друг с другом. Так, иллюстрируя и далее испытывая тему совпадений и подкреплений, снова вспомним об авторе того, что зовем талебовостью: будучи оба номинально (хотелось бы надеяться, far from in name only) единоверными, — так ли велики «ширина» и «глубина» нашего совпадения, и должна ли быть значительной даже во вторичном или периферийном, а не только в важнейшем? Вопрос весьма неоднозначный, так как содержит массу аспектов, располагающий к подмене и поспешному агрегированию. Но не столь уж трудно выделить отдельные центральные аспекты, проиллюстрировав оные кейсами — экспериментами на стыке рефутирования и доказывания от противного.

С одной стороны, как и всякая религия, Православие несвободно от субстратов заимствования, с некоего времени (по итогам истории применения, словно правом узуса) воспринимаемого как исконное, так что и охранительство чужого — эта реализация ошибки типа поддержки ложной гипотезы или, в инквизитивных терминах, оправдания ереси — видится как консерватизм в чине тождествования традиции. Этот мета-миф не единственен, и мифы будут атаковать учение извне: к примеру, [мифы] о Троичности в смысле редукции к известным модусам троебожия вроде египетского либо ведического (с «опровержениями» и лаврами по примеру тестирования заведомо абсурдной и некогда столь же академически доминантной «гиперрациональности»). Но сейчас отвлечемся от этих моментов (как и от собственной валидности отдельных пунктов аксиоматизации конкретной системы — в смысле ли догматов или более слабых допущений в рамках анализа «при прочих равных», довольно рутинно перерастающего в обронзовелую догматику). Речь пойдет именно о соотнесении органичном, внутреннем, как и совпадении альтернативных видений, в том числе в рамках поиска единого (возможно, представимого альтернативно как этакого мультиверса преломлений). А также о случаях, когда частное не только тестируемо соотнесением с целым, но во много и вмещает таковое. Случаи редкие, сродни подозреваемой единственности реализации жизни и разума на Земле вопреки потенциальной множественности кандидатов среди «сложных событий» с малой композитной вероятностью оказаться случайными. Это едва ли сводимо к «черным лебедям» как роду outliers — наблюдений или кейсов слишком крупных да с диспропорциональным размером эффекта, чтоб не «испортить» линейных регрессий или даже Бейес-поправок (обновлений приоров). (Читатель, наверное, уже заметил, что имя Bayes передаем как «Бейес» во избежание ненужного, вводящего в заблуждение созвучия с англ. bias=«искажение, предубеждение», как ни связуйся и сия неприятность с резидуалью.) Хотя бы тем, как едва ли могут рассматриваться в привычных терминах малых, гладких, маржинальных изменений выборки.

Но сузим мысленный эксперимент до кейса еще более предметного. К примеру, неоплатонизм, что лежит в основе самых различных систем верований — от православия до гностики, ислама и каббалы, — может ли тем самым служить необходимым либо достаточным основанием для всякого из них, как и единой базой сравнения и соотнесения? Как ни правдоподобно, едва ли. И патристика, если и являет истинность сверх замечательного согласия в веках и меж культурами да личными «бэкграундами», скорее паче и вопреки шатким заимствованиям из зародышевого язычества (пусть и просвещенного), словно чудо, демонстрирует сие. Примерно то же можно предполагать для Вселенских соборов: едва ли дело в демократической процедуре голосования или даже обилии профессиональных богословов помимо черно-белых клиров и представительству мирян: или речь о чуде благодати, или же вольно иначе всякому скептику провозглашать собственную реформацию.

Примерно то же касается столь давно привычных тезисов, как memento mori. Разумеется, все давно усвоили сию максиму, или даже дополнительную заповедь, как свою искони. Притом, что толковать ее удобно в произвольную сторону по спектру меж иррелевантными крайностями: от манихейского жизнеотрицания (материя как плен, бытие сплошь суета) и буддо-стоического безразличия (всякая часть «реальности» суетна и иллюзорна либо преодолима) до жизнеутвердительного. Но и последний сценарий терпит вариативность толкований: от эпикурейского и гедонистического смакования всякого мига до смиренного чаяния принесения плода по итогам жизни всей, пусть не без промежуточных потерь, падений, трат. Последнее, пожалуй, ближе к православному видению, и здесь нет явного противоречия с талебовым «эмпириоскептицизмом», среди прочего определяющим «штангу антихрупкости» (Талеб 2014), или баланс (возможно весьма диспропорциональный, или асимметричный в части весов распределения), как и волюнтаристское истолкование «практики как мерила правды». Так, вместо марксистского «точка сидения определяет точку зрения, бытие — сознание» в классовом разрезе, предлагается «рисковать собственной шкурой»: дескать, только серьезность ставок определяет качество принятия решений и свободу от «людической иллюзии», или смешения лабораторно-игрового и реального поведенческих контекстов. Как ни верно начало критики (а ваш искренне зрел в этом «голого короля» еще в бытность философским младенцем, ибо все эти эксперименты-за-конфеты едва ли имитировали жизненную насущность, а тем менее — нижнюю грань, не подлежащую тривиальному росторгу), все же налицо подмена достаточного необходимым. Иначе алчность и репугнантность снова становятся адекватной подменой рациональности (в т.ч. когнитивной), а многое на кону — якобы гарантией правоты и совершенства гипотез. Даже Отцы Церкви под страхом геенны огненной, для коих блаженнее тысящекрат сожженным быти, неже о чесом согрешити, едва ли вольны были гарантировать правоту догматизации вне смиренного упования на милость и промыслительное утешение свыше. Как начало и конец фатализма. Вполне и просто сродни открытости невзыскующей, «держанию добра» по «испытании всякого духа» (что не эквивалентно изначальной невзыскательности), «простоте голубей при мудрости змеиной», пути крестному и подвигу веры Авраамлей и Моисеовой.

Не знаю и не стану судить на данном этапе, насколько близки талебова «штанга» и мой «леверидж-опцион» открытости. (Обязаны ли мы вообще в чем-либо сходиться сверх того, что оба исповедуем Православие, где поощряется согласие о главном и разномыслие в прочем?) Но его избыточный фатализм граничит со своей противоположностью — недолжным волюнтаризмом. Ибо первый исповедует агностическое неведение о природе и истоке значительных, судьбоносных событий (многие из коих — поворотные моменты — вполне рукотворны и структурно примитивны, а не только реплицируемы), в меру принципиальной критики [платоновости] как этакого рода постмодернового отвержения структур как таковых, включая ведение истоков и отношений, или переходов. Последний же (волюнтаризм в дизайне квазипортфеля выбора) словно назначает заведомо произвольные веса, соответственно, большему и малому рискам. Положим, магнитуды Х и х либо их распределение (Х, х) и впрямь экзогенны, тогда как баланс весов меж ними — единственное и достаточное, что можно выбирать для оптимизации эффективности чаемых выплат: Шарп-метрики и пр.

Но реальность красивее, ежели веровать в таковую возможность — или балансировать меж мерами красоты.

Так, модель жизнеутверждения обнаруживаем и у Антония Сурожского, причем со ссылкой на Виктора Гюго: «если юности свойственен огонь в глазах, то старости приличествует очами же излучаемый свет». Столь же правдоподобно (и мнимо приписываемо православности) культивировать приготовление к смерти, причем в смысле отрицания временной жизни как суеты, сколь необходимо обличить сей миф как слабую форму лжесвидетельства. Антоний предлагает ценить жизнь, памятуя, что оборваться все это — суета купно с возможностью любить — может в любой миг. Здесь и только здесь «поворотный момент» непроизволен, как исконен и фатализм конструктивный.

Но, рассмотрев, не найдем ли приложения принципа, пронизывающего наше повествование красной нитью с первых строк: простота — о полноте? Не всякий миг в отдельности может или должен быть исполнен смыслом, не всякое и событие само по себе, но — в связи с прочими (что предлагалось изначально и как историографический принцип, альтернатива обеим крайностям) или же на некоей полноте — «времени», усилий, ресурсов. Тогда приносится плод, вершится простое вполне. Причем полнота сия может охватить и целую жизнь, а не отдельные интервалы; но всяко не может и не должна жизнь как таковая оказаться тщетною или равно видимо бессмысленною. В любом случае, тогда, апостериорно, опрощаются как магнитуда, так и вес (причем не столько ожидаемого платежа-плода, сколько реализуемого) — эндогенизируется то и это, более не балансируя меж извнешним и априорным.

Так не проявить ли гуманизм об икономии, снисходя к немощам благоупасаемых? Что и делаем, призывая не размениваться: на худшее, меньшее, суетное и бессмысленно же расточительное. Чем экспериментировать, выбирая на мириаде меньшего, не проще ли обратить взор к полноте? Впрочем, это может потребовать честности предельной, весьма рискованной — едва ли терпящей априорную лояльность или безусловный деферент к авторитетам. Посему, тестируя Православие с тысячи подходов, я и остаюсь верным, что не частного держался и не идолам удобной условности кланялся. Но о сем частном в конце реализуется целое и полное — то, что роднит розных сперва принципиальной открытостью, затем и доказанностью надежного. Словно воплощение традиции в чистом виде — не наслоение охраняемых мифов и заимствований, но то исконное, что связуется с окончательным, как Усия — с Троичностью, указывая на полноту видения Единства. Резидуали, о коей речь позже. Пути, о коем и реализуется на деле жизнь, при всем потенциале путей альтернативных, априорных. Примерно как с Землей, этой точкой сходимости жизни и разума — малым пересечением многого, «узкими вратами». Когда ни времени, ни ресурсов искать далее, уклоняясь в суетные игры, уж нет. Да и имелись ли?..

Сколь красива апостериорная щедрость учения и этнокультурного кода, готового делиться и знакомиться, столь нелепо и неказисто стремление тиранично навязывать и постулировать необходимость в достаточном (а тем паче — в недостаточном, как и вообще подмене одного другим). Чем грешат и окоснелый «научный метод», и либерализм (не терпя ни альтернатив, ни ответственности пропорционально власти) — иронично ровно в том редком случае, где демократия не только полезна, но и необходима, в смысле реализации свободы о мысли, а не о бегании мышления как издержек либо потенциала опасного инакомыслия. Сколь прекрасно и торжественно смиренное осознание недочетов и мены, столь уродливо горделивое непризнание того и сего. Но стоит ли дивиться тому, сколь чужды автоморфности идолы? Сколь богопротивны в том, как не признают ими же поставляемых законов, мня себя иммунными, неизреченными, всевластными вне жертвенности и праведности.

А меж тем, инквизициям (методам, клубам-режимам) не мешало бы… исповедаться, покаяться, обратиться — как минимум, пройти инквизицию же. Иного пути к восхождению, воскресению, творчеству как творению из ничего, нет. Сама по себе критика всякой альтернативы как таковой есть род опасной прелести. Род риска, неприемлемого всем — самой жизни. Опасности ультраэкзистенциальной. Как следствие отказа от ультралиберализма (полной свободы искания в доброй совести) и ультрареализма (поиска главного — реальности, что стоит за так или иначе тестируемыми видимостями). Правоверия как такового. Которое не сводится к банально-спорной взвеси гедонизма и аскетизма, смешанной стратегии меж крайностями — ни к эллинской мере, ни к западной умеренной размеренности. Но к мудрости как третьему, объемлющему, восходящему без возношения, любвеутверждающему без заклания правды-как-таковой. И без поиска смысла в прагматично-упрощающем, коллективном бегании такового.

Долой всех врагов платонизма и… лично тов. Платона?

Проходя мимо храма, привычно ощутил наплыв домыслов «вдогонку» и мыслишек «в развитие». Так нередко случается и при посещении храма, причем не вполне ясно, так ли бесспорно хорошо сие явление: не род ли суеты с отвлечением от молитвы и богомыслия? Но и этак рассуждая, рискуем похулить, а вместе явить неблагодарность. Посему — осторожнее в различении! Впрочем, и здесь остается невыясненность, где именно предстаю худшим православным христианином: в том ли, как манкирую литургиями в пользу суемысленных прогулок, как ловлю жадно догадки и жертвую молитвенной сосредоточенностью (умным деланием) — или как норовлю «напасть» на собрата по вере вроде Талеба, а то и на одного из «отцов-основателей» уже хотя бы тем, сколь рьяно отрицаю стояние и на их плечах? Но, возможно, ровно так и лучше, и неизбежно? «Ибо надобно среди нас, братие, бывать разномыслию…»

Но вот, помимо слов апостольских — столь же смиряющих, сколь и утешительных — вспоминается гимнография прошений, а именно греческого: «Eis polla ete, Despota!» Привычно, и в согласии с несколько суженным новогреческим изводом, это толкуется в духе: « [На] многая лета [подаждь, Господи]!» Но что, если речь как раз об испрошении полноты возрастания в возраст Христов, по слову же апостольскому, а то и смиренная открытость, искание явления воли в самом вызревании обстоятельств, в «исполнении времен», как обсуждалось выше для всякого плода, чья полнота и простая наблюдаемость нечленима и едва сводима к линейному дроблению на элементарные, планируемые приросты, волюнтаристски задаваемые веса «портфеля» жизненного выбора? Исполни яко/егдаже волиши, подаждь во благовремении! Доверие простой полноте и славление единственно Того, Кто вполне и заслуживает славы тождественно да просто, вне конкретики или времени подаваемого.

Едва ли напрасно люблю и предпочитаю языки древние: в них не просто полнота, но и простота связей внутренних и внешних, меж наречиями и макросемьями. Вот и с др.-греч. polla («сполна») при ближайшем рассмотрении все просто: омуграфично и омусемантично же другому, ранее рассмотренному /h/eury. Учитывая диахронический ряд изведения (где знаки «больше» и «меньше» как раз и могут означать сужение либо восполнение/восхождение, как и «стрелу времени», антецедентности, имплицирования и деривативности; а слэш — соотв. вариативность или сценарность), видим: poll- <polw- (w соответствует архаичной дигамме). Памятуя сочетаемость, или взаимозаменяемость, hw/kw/qu/p (не только меж латынью и протэллинским по образцу penta/quinta, но и меж др.-англ. и латынью по парадигме quod/hwat> what с метатезой в конце), а также чередование сонорных R/L=«рь/ль/-ь» (результирующих в простом, нередко почти беззвучном смягчении), две вышеприведенные основы — polla <*pwlw & heury <*Hwrw — не только связаны, но и отсылают к основе основ, апофеозу простой полноты: au/ai. Опять же, учитывая, что праиндоевропейское (да и общесемитское, и адамическое) H реализуется на группе (e, a, u). Право, широка же Эурюопа — и, тем самым, автоморфна всенаиболее!

Эк занесло-то нас широко в «растекании мыслью по древу»; но тогда отчего б не предложить несколько более тонкой настройки для иллюстрации и охвата сразу всех вышепредложенных связующих закономерностей? Например, реконструируемое *PIE s-preg/h/ расслоилось на др.-англ. spreoch-an/spraegh-an и нем. sprechen с последующей редукцией первого до speak (падением сонорного -рь- до простого смягчения). Вместе с тем, первооснова вполне может, в меру рассмотрения *s- как каузатива или эргатива, согласоваться с такими понятиями, как spill (англ. «разлив»), spread (англ. «распространение»), /dia/spora (греч. «рассеянье»), пожалуй, резерва или резидуали, Pareto-slack (ср. слав. *pъrъkъ> прок/порок=потенциал/запас). Заметьте, сколь стройно возводит все это к искомой общей этимологии заполнения. Более того, с угадываемой сродностью тем же основам heury & poly с учетом чередования в рамках индоевропейской языковой полноты как начальных h-/s-, так и конечных –g/-w: cf. *s-preg <h-HwRw/h-HwLw.

И даже наиболее профанные либо «подлые» когнаты вроде «брехать» в обоих основных значениях — распространять (информацию) и лгать (отклоняться и искажать последнюю) — коннотируют тот же самый разброс как широту, пусть и подлежащую сужению. Сродная основа pregh-/breoch-, помимо англосакс. и англ. spread/broad (ширить, широк), проглядывается и в в.-нем. prah-t/brah-t, и в, казалось бы, более отдаленных слоях либо ветвях значений вроде «разлома, разделения» break/breach, брешь, брожение/разброд, прочь/прочее/перечить (кстати, омуcемантично и сем. «bd=«рушить/губить» сродни мене rq/dq= «измельчение/крушение, глупость» и в противовес двойственному ’bd=«творить/делать», в свою очередь омуграфичному сем. же p-l=«делание», pl-g/pr-tz=«разделение» против pr-q= «восстановление/спасение» и qbl= «узы/узость/утеснение», ср. c*bn=«связеподобно» против hbl=«бессмыслие», ср. hyper/hybris), как и в «бред/ни/», «блуд, /за/блуждать/ся/» (с оттенками беганья здравого смысла или правды), — даже в противоположности намекая на восстановимость до общего: резидуали. Как пути, результата требуемого, механизма.

***

Но что же там с талебовостью: не окажется ли, что стыкуемся паче воли и чаяний? Если и так, то не только с сим автором, а и — формально — с откровенными… врагами и личными, и истины как таковой. Так бывает: совпадение в частном весьма поверхностно и мало о чем говорит. Ведь и свободные радикалы вольны сталкиваться там, где на орбитальные частицы распространяется, скажем, запрет Паули. Но все подобного рода стечения равно случайны, и вне системы — словно бы хаотичны. Попросту бессмысленно что-либо соотносить вне полноты: просто не выйдет. Однако, таковой несоотносимостью имманентная хаотичность или же случайность (на коей по-видимому настаивает талебовость в критике «платонического заблуждения») отнюдь не утверждается!

Что ж, честности для или нравственной гигиены ради, не откажем в совпадениях там, где оные проглядываются, пусть и мнимо. Это коснется талебовости и как критики внешнего (платонизма), и как утверждения внутреннего (в частности, принципа «штанги»).

Но если в настоящей книге с первым аспектом разделаемся оперативно (подробное рассмотрение представляет тему книги отдельной, а нынешняя — лишь один из мостов, пусть и позднейших, как бы анахроничных или в нарушение благостно-линейной химеры времени, к вящему ужасу анекдотического научного руководителя, привыкшего к контролируемой плановости по обе стороны океана-границ, на Западе и на Востоке), то все же не без последствия для триумфатора: если и против Плато, то равно и супротив его врагов. Contra Platonem contrariosque eius, pro amicitate inimicitateque, de re ultraque.

На самом деле, для автора данного дискурса, речь пойдет о довольно горьком, пусть и отстраненно, опыте. Ведь, ни в малейшей мере не опираясь ни на платоновскую, ни на из оной следующую системы, тем не менее долгое время защищал мужа многоученейшего от досужих нападок, в части инсинуаций, для меня недопустимо пикантных. (Читатель, должно быть, уже убедился, что автор не расположен излишне заигрывать с толерантностью, буде таковая чужда всякой мудрости и сама по себе столь непримирима, что, обращаясь из жертвы в бич и палача, располагает к критике вновь открывшихся неказистостей на месте праздно-напрасно притязаемых красот.) Так вот, если из «Пира», как мнилось мне, едва ли что «этакое» следует (к примеру, изначально и долго казалось, что ссылки на эрос, «эротических дел мастерство» восходили лишь к поиску духовно-интеллектуальной эстетики, в т.ч. красивых форм и формул, а отнюдь не жгучих ощущений и сомнительных грез), то беглое знакомство с Phaedrus расставило больше точек, нежели многоточий. Хоть надежда на лучшее все еще теплится, это уже неважно, каково было изначально: ни на эйдосы (в архаическом варианте с дигаммой — weidoi=«виды»), ни на идеи в смысле идеального или потенциального (разве что в целях редукции к чему-либо привычному уху аудитории) не опирался. Впрочем, мои построения могут местами напоминать «все это» — да и только ли это? — неизменно случайно и ситуативно. Ибо все открыто независимо, совершенно вне приводимых традиций или их инструментария.

Иронично, критикуя соперников купно с их недругами, невольно уподобляемся и тому провербиальному (а на деле реальному и повторяющемуся) троллю, что в одной реплике умудряется явить чудеса невзыскательности (восхваляя какой-нибудь очередной XfakeX на силе «фундаментальных» показателей, призывая игнорировать вес госзакупок и военных контрактов в этом «чисто рыночном» going concern), а вместе — и прагматичной прозорливости пополам с циничным оппортунизмом, блефуя, что давно-де вышел из акций этой компании — доселе или в остальном «замеч/т/ательной».

Сознаемся: мы невольно «союзны» и ему. Как ни попахивай это самооговором, каковым и является. Ибо совпадения с глупостью, поверхностностью, даже низшей наблюдаемостью — доблести ли вершина, смыслу ли супруга? Разве не будет посредственность видеть в гении лишь «странности» (подражательством коим теням тщась снискать репутацию «креативных», прослыть уникальными), в сущности, просто расписываясь в непонимании внутренней цельности и стройности? Этак и Бога зрит врагом (ибо вовсе неисповедим нечистым сердцем), а как вне досягаемости — сойдут и пророки для побивания. Но оставим пока эту глубокую тему до благовремения: еще и для меньшего не «разогрелись».

Вернемся теперь к другому, внутреннему наполнителю талебовости, прежде нами критикуемой, теперь же невольно (или внешне) допускающей подразумеваемое пользование. Причем на тему пользы и пользования речь и пойдет в иллюстративных целях. Ибо ровно накануне — предупреждал ведь не раз: идеи лепятся одна к другой вовремя и неслучайно, так что и не знаешь, когда и какого объема вызреет глава, книга, серия! — смерть замечательного артиста (и очередного единоверца) Петра Мамонова (который и ссылался на Сурожского, зде-союзного формально-инославному Гюго) натолкнула на мысль: а как же содержательно наполнять [оставшуюся] жизнь, не ведая, когда именно оборвется? В чем критерий, путь, операбельное правило в условиях априорного цейтнота, совершеннейшей неопределенности? Причем, в отличие от кризиса, пусть усугубленного пандемией, речь ведь об асимметрии стрелы времени неотвратимой и необратимой. Придя к Богу лет 45и от роду и преставившись в 70, он успел более меня — особенно в деле проповеди внесловесной. Как же?

Не иначе, речь идет о том, чтоб наполнить заведомо неизвестный количественный остаток жизни — этот мост резидуальности меж двумя критическими пунктами, началом и исходом или отъятием от сей юдоли скорби и радости, учений и боя — неким качеством, скоростью, модусом. Опираясь на ранее введенные квази-портфельные обозначения, (х, Х) -распределение (соотв. меж временем прихода к Главному и уходом из жизни, исчерпанием возможностей) и составит резидуаль, с r-левериджем (рычагом возможности) и составляющим качество (от англ. rate=«скорость, условия размена, ставка»). Притом так, чтоб не слишком сократить прежде мудрого благовремения остаток дистанции, которая где-то зависит от выбранного темпа. Итак, в сущности речь идет об оптимизации скорости, или удельного качества проживания отведенного (талантов: времени, сил, ресурсов, сравнительных и относительных преимуществ, возможностей). Причем оптимизируемое неожиданно предстает портфельной взвесью как «эффективной»/результирующей скоростью:

Надо заметить, что, прежде оптимизации, (1) целесообразно оговорить в аспектах, дарующих вместе с исчерпанностью в основном еще и простоту в конце. Так, при ближайшем рассмотрении естественно предположить, что выбранный темп или качество не только верхнюю грань двигает (влияет на Х), но, возможно, и х как время наступления определил прежде. Чем выше темп, тем ниже х (время прихода к Главному — Богу ли или отдельным откровениям, просветлению и пр.); но тем, скорее всего, меньше и Х в силу измотанности спринтера (в частности, мученика, чей подвиг короче даже исповедничья креста) в сравнении со стайером. Не исключено, что разность, или резидуаль меж началом и концом, при этом останется инвариантом к темпу (при некоторых сужениях — функциональных спецификациях или параметризациях следования пути), или же их частное (соотношение) предстанет таковым при некоторых же структурных представлениях. Забегая наперед, нам удастся показать, что ровно те же экспоненциальные сглаживания, или распределения, что были предложены в предыдущей книге для исследования рынка людского капитала и MRTP (условия мены, что оказались и ключевой эффективной переменной в том же и похожем контекстах вроде масштаба выбора и размера выборки), окажутся простейшими иллюстрациями данных сценариев — как и альтернатив им, при малейшей параметрической несхожести, невзирая на структурную идентичность, или принадлежность к единому семейству процессов-путей.

Но разве реальная жизнь не сопряжена с ограничениями, вроде тех же экзогенных шансов и не вполне дискреционных ресурсов-возможностей? Итак, здесь не удастся избежать оптимизации ограниченной — да и надобности нет: как явствует из дальнейшего, структурная простота нам только на руку как подспорье рациональности всех модальностей. (Ссылаясь доверительным авансом на литературу, обсуждение коей последует ниже, от «эпистемической» до «инструментной»/инструментальной, как ни велика опасность недискриминатной конфляции терминов: ведь «инструмент» нередко и отсылает к заменам, подменам, конструктам и попросту более наблюдаемым и тестируемым следствиям, как и «костылям» рациональности, этим — подобно моделям и метафорам в естественных и общественных науках, заменяющих сквозную интуицию обманками-допущениями «as if» — ложным друзьям).

Но занятно то, что как таковой, рутинно-количественный «штраф» в виде конвенционального мю (Лагранж-фактора или мультипликатора) почти лишен смысла ввиду (в меру) ранее оговоренной необратимости, непревышаемости Х чем-либо вроде меньшего х. Впрочем, остается лелеять надежду и здесь обрести простоту, ясность понимания на полноте представления: искомую концепцию качественного размена, где мю, возможно, либо сверхвелико по модулю в критических точках ближе к нижней, нерасторгуемой грани, либо извлекаемо структурно вообще и инуде как этакое функциональное, диофантово решение. Зададим для начала полный лагранжиан и выведем из него условия первого порядка:

Из самого дизайна пи-оператора (полноты-простоты, как перцептивно-волюнтаристичной альтернативы избитому ожиданию), определяемому как эффективная скорость или качество в плавающе-открытом диапазоне меж 1 и r, как и строения 2.1, следует формально-апостериорное переопределение мю-цены как «мягкой» (слабой, опосредованной) зависимости «характера бытия», «темпа проживания» от им же определяемого остатка такового (и, симметрично, наоборот).

Из (2.2) может создаться впечатление, будто основной омега-вес фиксирован как единичный, или 100%, причем независимо от темпа или инвариантно к чему-либо еще и вовсе необязательно в смысле неизменяемости оптимального по определению. (Так сказать, stay-put как синоним равновесности, пусть порой и субоптимальной либо вовсе «скверной», динамическим аналогом и механизмом чего выступает adverse selection — превратный отбор). Обсудим соответствующую сценарность вскоре; покуда же удовольствуемся тем, что мю-мена впрямь обрела структурно-функциональное решение, которое удобно исследовать далее, в частности посредством сужений к конкретным значениям — что аргументов, что самого функционала. Впрочем, отчего бы не испробовать, как одну из сужений-спецификаций, случай сингулярного веса (когда смешанная стратегия вырождается до сильных предпочтений, стратегии «чистой») на месте?

Отсюда со всей очевидностью проистекает сценарность и крайняя (corner cases), и интерьерная (interior, core). К примеру, при r максимальном (не обязательно бесконечном — вполне достаточно разумно понимаемой конвенции перехода/mapping), Х минимальна, так что результанта-дробь мены стремится к максимуму. И наоборот, минимальный темп (условно — вблизи единицы, хотя технически возможны и варианты произвольно ниже нуля) возвращает максимально долгое, но столь же тревожно-фаталистичное проживание, влачение беззатратное и почти бесплодное (соответствующая близкая к нулю «цена вопроса» почти служит коррелятом бессмыслия, или ада, пусть и предстающего в глазах иных этаким райком гедонизма анти-сублимативного). Формально это именуется в оптимизации иррелевантностью ограничений, когда — апостериорно — поиск вроде как неограниченный, и столь же невостребованный. Кстати, из (2.1) явствует, что примерно тот же уровень размена может иметь место для противоположного полюса, при Х достаточно великом либо близком к оптимальному (так что и варьирование менее актуально), — а может и вовсе остаться формально тем же (близким к бесконечному) даже при иной, резидуальной структуре, особенно в случае неизменяемого омега-веса (помимо инвариантности к таковому предыдущих результатов):

Уже одним этим иллюстрирована опасность «штанги» в смысле чисто арбитрарной, неразличимо или безразлично экзогенной или же изнутренней (sua sponte) концепции выбора распределения пути, что вполне соседствует с подобным определением природы предпочтений — столь же безотчетных (подобно генезису гипотез в позитивизме), сколь и манипулируемым. В отличие от парадигмы волевой же и содержательно-контролируемой, — согласно коей [резидуально] имеет место отклик на мудрое различение меж экзогенным и эндогенным, с чаяньем плода в свое время, заранее никак не определяемое и на мелкие инкременты не членимое, — талебовость почти наверняка и мгновенно подводит к недопустимо высокой цене вопроса. Опять же, вполне в духе высоких ставок, связанных со сверхзначительными событиями, которые отчасти сама же — собственной мета-природой — индуцирует. Тем служа лишним источником экзистенциального риска в себе, а не упредителем или проактором-умягчителем такового.

Кстати, а имеются ли способы хоть как-то рационализовать сценарии краевые, вырожденные? Безусловно. Уже обсуждалась предположительно общая природа зависимости от темпа жизни r как для х, так и для Х. Положим, как ранее условились, сии процессы или распределения определяются относительно некоего «потолка» (надо сказать, также вполне резонного общего для обоих):

Иными словами, согласно (3) вес стремится к единичному (краевому) безотносительно от уровня или изменений темпа, как и инвариантно к [неизвестному, не указываемому] калибровочному коэффициенту k. Что составляет одно из представлений принципа простоты (в отличие от сложности, неопределенности), достижимой на полноте изучения, и чем переосмысливаема позитивистская наблюдаемость: непостижимое — зачастую иррелевантно (как маловажна и его запретительно-избыточная цена).

Впрочем, в более общих случаях процессы могут и разниться на тот же калибровочный фактор (3*). Но парадокс в том, что, даже если на умеренном интерьере правдоподобно угадывается единичный фактор 1*1+0*r=1 в случае краевого распределения, на пределе проживания (конвенцией означающего приближение и х, и Х к минимуму и даже нулю) будет иметь место именно пи, стремящееся к r (в свою очередь устремленному к своему максимуму). Иначе неопределенность вида соотношения нулей разрешима лопиталевостью.

Бесплатный фрагмент закончился.

Купите книгу, чтобы продолжить чтение.