Глава Первая
За окнами мягкими и пушистыми хлопьями медленно падал тёплый краснодарский снег. Он падал так уже почти сутки, можно было подумать, что вот, наконец, в феврале наступила настоящая зима. Но так было не раз уже — такие, казалось бы монументальные сугробы, вроде сегодняшних, плавно исчезали после полудня, стоило показаться обязательному кубанскому солнышку, на газонах, особенно в центре города, опять зеленела трава, напрочь высыхал светло-серый асфальт, и только в закоулках «частного сектора» почти до вечера под ногами бултыхалась густая талая каша. Я так и не удосужился сменить обувь, поэтому приходилось порой прыгать в своих старых кедах через подобные препятствия, черпая иногда ими воду с кусочками льда, а потом долго сушить у чуть тёплых музейных батарей толстые шерстяные носки, которые, вкупе с кедами, вполне соответствовали моему понятию зимней «обувки» в здешних климатических условиях. Местный народ, конечно, оптимизма моего полностью не разделял, толстенные носки эти, например, мне были подарены ещё ихней осенью, когда можно было и вовсе без них обойтись, а потом не раз делались попытки переобуть меня то в кирзачи, то в сапоги резиновые, то ещё во что-нибудь такое же нелепое, от чего мне приходилось, стараясь не обижать местное гостеприимство, отказываться. Тем более, что хоть и еле живые, но могущие обсушить меня батареи находились прямо под столом, на котором я обрабатывал ископаемую керамику в городском Краеведческом Музее, составляя из кучек черепков, с помощью клея и гипса, некое подобие того, что когда-то, очень давно, было создано обитателями благодатной земли сей. Это являлось моей работой, за которую я получал достаточное количество денег, чтобы прокормить себя в этом городе. Она же давала мне возможность постоянно находиться в приятном обществе моих старых друзей-археологов, чьи рабочие места располагались тут же, в отделе археологии музея, не только в непосредственно рабочее время, но, и, просушив носки и кеды, вечерами находить различное приятное времяпровождение, какое только мог предоставить город Краснодар в данную историческую эпоху. Так что с этого бока было всё в полном порядке, тем более, что в недалёком будущем грозил уже выезд в поле, в экспедицию, а это сулило резкую смену обстановки, новые впечатления и скорую весну. Но пока самыми скучными и неприкаянными оставались выходные дни музея, когда утомлённые рабочей неделей археологи расползались по семьям набираться сил, а мне приходилось коротать время в мастерской приютивших меня достаточно известных в городской богеме торчков-художников, наблюдая через маленькое, выходящее в глубь двора оконце, как мягкими и пушистыми хлопьями падает снег, заваливая потихоньку дорожку к сортиру, спрятавшемуся среди старых абрикосовых и ореховых деревьев. Дело в том, что у меня с обитателями мастерской, ребятами в доску своими и на редкость интересными, сложилось катастрофическое несовпадение графиков основных жизненных биоритмов. Мне, к примеру, надо было к девяти утра идти на работу в музей, откуда я возвращался ближе к вечеру, а то и к ночи, исполненный желанием отдохнуть, а хозяева же, примерно к этому времени просыпались только — мой ужин совпадал с их завтраком. К полуночи они, выкурив положенное количество травы, приходили окончательно в себя, к ним начинали заруливать гости, столь же известные местной богеме люди, начиналось активное творческое общение, наполнявшее мастерскую клубами канабиола до отказа и переходящее затем в поздний, но как правило, обильный ужин часов до пяти-шести утра, после чего гости расходились, а хозяева вдохновлённые общением на творчество как таковое, начинали самовыражаться на холстах и ватманах, маслом и акварелью. Я, правда, к тому времени, уже давно почивал в своём закутке, видя, после услышанного и унюханного, красочные и тревожащие сны. В восемь, с трудом вставая по будильнику, я иногда заставал ещё некоторых, в запоздалом экстазе терзающих полотна, но чаще просто любовался спросони на плоды их предутреннего вдохновения, завтракал в одиночестве, и убредал в музей. По воскресным же дням мне не оставалось ничего другого, как беречь их сон, завладев очередной книгой из богатой, но несколько для меня специфической библиотеки владельцев мастерской, собранной тут, как я подозревал, специально для поисков наиболее заковыристых аргументов в еженощных спорах с самой изысканной богемой города.
А снег всё падал и падал в полной тишине и безветрии, наводя на тихие мысли о том, что сегодня, пока он не растает, уже и не выбраться никуда, а так и коротать весь день в кресле с книжкой, либо о том, что, может быть, стоило согласиться напялить на себя ненавистные кирзачи, и ходить в них куда глаза глядят в любую погоду и в любой день недели, либо, отложив все эти надоевшие проблемы на потом, оставалось просто предаваться воспоминаниям, перебирая опять все события прошлой осени и даже конца лета, после которых краснодарский музей и вся эта весёлая богемная бытовуха казались долгожданным островком покоя и тишины, уверенной твердью после зыбких хлябей, и спасительным душевным равновесием после всех восторгов и разочарований, через которые мне пришлось пройти, пока очевидный факт наступившей даже в этих краях осени не заставил подумать и о грядущей даже сюда зиме…
…Но тогда стояла ещё вполне приличная даже для прибалтики жара, когда очередное моё озарение, на этот раз обернувшееся морской галькой, не повлекло меня прямо из кафе в центре далёкой теперь Риги в сторону ещё более жаркого тогда Крыма. И не просто Крым, а совершенно конкретное место манило меня, где пляжи сплошь были покрыты именно теми округлыми камушками, которые втемяшились так неожиданно в моё воображение. Это был Гурзуф. Я был совершенно точно уверен в этом, когда садился с Юрайтой в поезд до Москвы, и откуда собирались мы совершить дальнейший бросок на юг.
Значит, говоришь, Гурзуф? — спросила меня Юрайта, когда поезд тронулся и мы вышли подымить в тамбур, — а я там, как раз, и не была никогда. Только слышала много разного.
Думаю, что не пожалеешь. Там, как раз, сейчас самый сбор. Последние годы как-то повелось, что в это время большая часть московской тусни именно в тех краях обитает.
И что, никаких проблем с местным населением или властями там нет?
Когда как. Сама, надеюсь, скоро увидишь. Просто когда съезжается очень много народа в одно место, да и к тому же, по сути своей, курортное, то бишь повод для пребывания есть у каждого, то приходится считаться, волей-неволей, с этим явлением и населению и властям. Хотя, конечно, всякое бывает.
Так может лучше куда-нибудь потише? Отдохнуть в тишине, позагорать, в море поплескаться…
А может так потом и сделаем. Только вот в Гурзуф сначала заглянем. Надо мне.
Опять партизанишь? — Юрайта погрозила мне бычком, — видела уже, хватит мне и этого.
Да и мне тоже, честно говоря. Но в Гурзуф заскочим всё-таки, а там и видно будет. Хорошо?
Ладно. Только, чур, в Москве не зависаем. Не хочу.
И в этом с тобой согласен. Нечего там делать в это время года нормальному человеку. Только глянем на оставшихся ненормальных — и бегом оттуда.
Вот и договорились. Надо же, как славно все получается…
На том и порешили мы тогда и пошли валяться на полках, намереваясь выспаться как следует, пока не прибудет наш поезд в Москву, начало всех дорог, надежд и ожиданий. По крайней мере для меня.
Глава Вторая
Ну конечно же, на Пушке в этот ранний летний час было пусто. Или почти пусто, потому что считать с ночи бухих Пистона и Гриню Танка за тусовку было бы, по крайней мере, непонятно. Но они увидели нас уже издалека, видимо испытывая острую жажду в общении с себе подобными и усиленно замахали руками, а Гриня ещё и залихватски свистнул, отчего некоторые прохожие ускорили шаг, а сидящая недалеко от них дама с книжкой резко встала и ушла прочь. Но при наших намерениях не зависать в Столице, а прямо на рассвете отправиться на трассу, эта компания как раз вполне устраивала — от них, балдевших не отходя от Стрита круглосуточно, можно было узнать все московские новости, скоротать время за пустыми разговорами и портвейном, и, может быть, даже с их помощью устроиться где-нибудь в центрах на ночлег. Всё это я успел просчитать, пока мы широким шагом шли мимо памятника в их сторону, изображая на лицах офигительную радость такой неожиданной и приятной встречи.
Ха, Васёк, — Пистон встал нам навстречу, растопырив лапищи, — и Юрайточка с ним! Вот не ждали, не ведали…
Привет, привет, гиббоны старые, — пытался я вывернуться из пистоновских объятий, — всё бухаете, паразиты, пока народ шастает невесть где, во какие морды напили!
Это дело надо отметить достойно, — Гриня чмокнул в щёчку подсевшую к нему Юрайту, — а в процессе и доложите нам, откуда вы явились, такие удалые, да наш с Пистоном покой потревожили.
А что, кроме нас, — я демонстративно осмотрел окрестность, — тут и нет уже никого более?
Можно сказать, что и так, — Пистон весело плюнул в далеко стоящую урну, — зато, как Гриня правильно заметил, тишина, покой и порядок. Кто в Гурзуфе, кто ещё где, а мы, как истинные патриоты родной тусовки, отсюда ни на шаг. Правильно я говорю, Гринь?
Танк на это только важно кивнул, потом встал, расправив все свои габариты, потянулся, и мотнул головой в сторону Елисеевского, потянув Юрайту за руку со скамейки. Она встала, демонстративно глубоко вздохнув, Пистон умудрился опять облапить всех единовременно, и мы отправились за бухлом для серьёзного разговора. Спустя некоторое время мы уже уютно расположились в песочнице за кинотеатром «Россия», расставив классический натюрморт на скамейке и весьма все собой довольные. Выпив молча по стакану портвея, закурили, и только после этого Гриня коротко попросил:
Вот. Теперь можно и поделиться впечатлениями от жизни сей. Рассказывайте.
А всё очень просто, Гриня, — быстро косеющая Юрайта затянулась сигаретой, облокотившись спиной на сидевшего рядом Пистона, — не успела я обосноваться в Риге, как вот этот человек, — она указала на меня, — прямо от Домки уволок меня непосредственно к вам. Не могу, говорит, жить без двух старых гиббонов, и бухнуть, говорит, без них по-человечески не с кем.
Вот оттого нам тут так хорошо и благостно, — Пистон аж закатил глаза от умиления, — что так много друзей о нас помнят повсюду, где бы они не были, и в скорби, и в радости знают они, что сидят на Пушке некие двое и ждут их всегда тут, как родные матери.
Это тост, — строго объявил Гриня и немедленно налил всем портвейна, — такие слова на ветер не бросают, надо выпить.
Запросто, — я поднял стакан, — но учтите, мы в Москву только до утра. Если впишите нас неподалёку, то мы от вас и не отойдём ни на шаг, пока не уедем.
Нет проблем. Мы тут такую чудесную мансарду себе нашли, залюбуетесь, — от волнения Пистоша даже вскочил, отчего Юрайта опрокинулась в кусты, — оттуда, видать, только что съехали, так что даже телефон работает. Единственно, номера туда не знаем, а так можно звонить оттуда, в гости звать, кого нужно. Мы туда и мебелей разных натаскали, а главное, это в начале Герцена, напротив Зоомузея, и вид из окон прямо на Кремль.
Прямо на Кремль? — Юрайта, кряхтя, вылезла из кустов, — вот это кайф!
Одно плохо, — печально покачал головой Танк, — соседи снизу просто звери. Пару раз уже обещали полисов позвать, когда мимо них пробирались к себе. Так что теперь приходится возвращаться попозже, чтобы не засекли. И наверху себя потише вести приходится. А так — жилище, конечно, просто суперное.
Ну вот, и эта проблема решена, — я оглядел друзей, — тогда и за это выпить можно.
Можно, — откупорил очередной батёл Гриня, — и нужно.
Мы, наверное, целых полдня просидели в этой песочнице, периодически выбираясь за очередной порцией напитков. За это время я успел достаточно подробно рассказать всем свои похождения в погоне за Чудой. Оказалось, и это меня несколько озадачило, что Пистон и Гриня знали Хантера, и даже поведали чудесную историю, как познакомившись с ним, конечно же, на Пушке, забухали дня на три, причём, в процессе сего, Арво учил их пить из невесть откуда взявшегося рога, приговаривая при этом что-то из эстонского эпоса. А те, экзотики ради, прикололись научить его аскать по таллинской телеге. Было, говорят, чрезвычайно весело и Хантер запомнился им, как «классный гиббон, каких мало уже на свете». Поэтому вся моя телега о совместных странствиях за его дочкой была воспринята с неподдельным интересом во всех её подробностях, особенно Пистошу огорчило поведение Кучмана. Я давно уже закончил повествование, уже и портвейн успел смениться не раз, а тот всё приговаривал время от времени:
А Кучман, всё-таки, блин, гад…
Я понял, что появись в Москве злосчастный Кучман, ему бы на Пушке портвейну не налили бы никогда. Да, впрочем, что ему делать-то на Старой Доброй Пушке? Скорее, его можно было бы представить, появись он в Первопрестольной, на Суворовском бульваре, в компании «вавилонских специфистов» (как сказала как-то богатая на перлы алкоголичка Галя-Рыба), которые, казалось, там и сидят специально для того, чтобы кто-нибудь пришёл и загадил им мозги. Но Пистону там делать было нечего по определению, так что беспокоиться о превратностях Кучмановской судьбы, вроде бы, не приходилось.
Было уже далеко за полдень, когда пришла в головы мудрая мысль поесть пельменей на Петровке, мы постарались растолкать приснувшую в тенёчке Юрайту, потом Гриня просто погрузил её на плечо, и мы отправились на обед. В пельменной, кроме тройных порций, взяли ещё пива, от которого все пришли в себя и решили вернуться отдохнуть на Пушку, в надежде, заодно, застать там ещё кого-нибудь. Но не успели мы как следует расположиться, после сытной трапезы, на любимых подковообразных лавочках, откуда, из-за спины Пушкина, так хорошо было наблюдать за суетой московского перекрёстка, а Юрайта утомлённая обилием пива с пельменями, прикимарить вновь, приткнувшись к мягкому Пистонову боку, как над нами раздался неимоверно неприятный, срывающийся на фальцет, с пришвистом голосок:
Младший сержант Горенко, 108-е отделение милиции, прошу всех встать и следовать за мной!
Вытянувший ноги и дремавший Танк открыл глаза, внимательно разглядел стоявшего над нами стража порядка, зевнул, а потом спросил негромко:
Ты, брат, наверно новенький тут, не правда ли?
Глава Третья
Это заявление привело сержанта в неописуемое раздражение, он даже, как мне показалось, поперхнулся собственной важностью, но быстро овладев собой и, зачем-то ещё раз отдав нам честь, грозно пробасил, умудряясь при этом зловеще пришепётывать и привизгивать:
Если вы все сию секунду не проследуете со мной, то я немедленно вызываю вытрезвительную машину, со всеми вытекающими из этого последствиями.
Вот это уже серьёзно, — Гриня так же медленно подтянул к себе ноги и начал подъём, — знаешь, брат, на какие мозоли давить.
Мы тоже встали всей гурьбой и молча двинулись под конвоем через улицу Горького во дворик за «Лирой», где и находилось опекавшее Пушку родное до слёз 108-е. Дежурная часть пустовала, как всегда, в этот ранний час, и поэтому мы, войдя туда, сразу направились к прозрачной перегородке с окошечком. Нам повезло — дежурил рыжий капитан, знакомый всей тусовке с самого, можно сказать, детства. Ему, судя по многолетним наблюдениям, намного интереснее были стритовые путаны, а к хипям он относился скорее по-отечески, разбираясь и журя их как нерадивых, конечно, но своих, от которых не избавиться, а потому принимая как свершившуюся неизбежность. За откровенные проступки он, впрочем, карал как положено, сокрушаясь при этом, как на не оправдавших его доверие, но по пустякам старался не цепляться, сберегая, очевидно, в первую очередь, свои собственные нервы. Короче, дядька был хороший. Да и остальные офицеры в этом отделении, несмотря на различную степень профессиональной злобности, совсем уж гадами не были, а прикомандированные конторщики и подавно. А может быть всё дело в обычной взаимной многолетней привычке соблюдать общие для этого времени и места правила игры, и не более, но меня и многих других всё это вполне устраивало.
День добрый, товарищ капитан, — дружно поприветствовали мы его, — как служба?
Вашими молитвами, — буркнул тот не поднимая головы от бумаг, и уже потом глянул на нас через витрину, — а, это вы… Что на сей раз произошло?
Самим хотелось бы знать, — выдвинулся вперёд Пистон, — сидим, никого не трогаем…
Примус починяем…, — капитан подпер голову рукой и смотрел на Пистона снизу вверх почти влюблённо, — и керосин, небось, на виду у всех хлещем?
Что вы, товарищ капитан, — возмутился Пистон, — мы что, пионеры какие, как можно?
А что тогда?
Да вот, — мы расступились, и возник младший сержант Горенко, — он и привел нас с Пушки просто так. Мы пытались ему сказать, а он…
Капитан молча смотрел на младшего сержанта. Тот недоумённо покрутил головой и раскрыл рот для рапорта, но рыжий капитан его опередил:
Запомнил этих? — он обвел нас взглядом, — Вот и постарайся впредь, чтоб я их тут видел как можно реже. Если, конечно, совсем не перевернут чего-нибудь.
И с этими словами уткнулся в свои бумаги. А мы, пожелав всем всякой удачи, направились мимо оторопевшего Горенко к выходу, расшаркались с постовым в дверях и вышли на свежий воздух. Настроение было несколько попорчено, поэтому решили немного посидеть на бульваре, покурить, а уже потом думать, чем занять вечер. Мы спустились немного в сторону Никитской и расположились на боковой аллее бульвара, где лишь мамаши с колясками изредка нарушали наш покой, но и было видно сквозь кусты, не продефилирует ли кто из своих мимо нас в сторону Пушки. Некоторое время молчали. Потом Юрайта вдруг выдала:
Пистош, а тебе никто не говорил, что ты поразительно похож на нашего актёра Донатаса Баниониса?
А точно, — согласились мы с Гриней, внимательно его рассмотрев, — просто копия, ежели задуматься.
Пистон посмотрел на всех, хотел что-то сказать, потом некоторое время о чём-то думал, а затем вдруг встал, неопределённо махнул всем рукой, и зашагал к одному из театров, между которыми мы сидели. Вскоре он исчез за кустами сирени, а Танк, помолчав, грустно повернулся к Юрайте:
Обидела, видать, ты человека.
Как это?
Не знаю. Может он актёра этого не любит.
Но ведь действительно похож. Правда ведь?
Это точно. Но надо было сначала спросить его, наверное, как ему он.
Да ладно тебе, Гриня. Он, может быть, в туалет захотел.
Может и так. Просто мне Банионис не очень как-то…
Это твоё дело, а что ты за Пистона-то распереживался?
Да так просто. Что-то он слишком быстро куда-то умчался.
Я и говорю, что в сортир он захотел, потому и убежал.
Мне надоело слушать их гонку, и я даже придумал, как их отвлечь от этой животрепещущей темы, как вдруг из кустов всё так же шустро вышел улыбающийся Пистон и, подойдя к нам ближе, эффектно добыл из-за пазухи батёл дорогого вермута.
Оп-ля! Быстро я вернулся?
А куда это ты так умчался, — спросил я, — народ тут уже мозги свернул фантазируя на эту тему. И откуда такое сокровище дорогущее?
Как куда, — радостно смотрел на всех Пистон, — я телегу новую проверял.
Какую телегу?
Юрайтину телегу. Какую же ещё.
Чтооо, — протянула Юрайта, — что это ещё за новости?
Всё очень здорово оказалось, — довольный Пистон присел рядом и стал откручивать пробку, — просто я подошёл к каким-то театралам и прогнал им, что я сын того самого Баниониса, заблудившийся в Столице и попросил о помощи. Они, на радостях, мне на этот чудесный вермут и скинулись. Всё просто прекрасно. Давай выпьем, Юрайточка, за это дело.
Вариант, действительно, оказался весьма продуктивным. Быстро слопав этот батёл мы отправились гулять по центрам, причём Пистон с Юрайтой шли впереди, периодически рассказывая встречной интеллигенции сказку про Баниониса, для достоверности Юрайта что-то бормотала на родном языке, а мы с Гриней, беседуя о чём-то насущном, следовали на некотором от них расстоянии, не привлекая к себе лишнего внимания, с одной стороны, и приглядывая заодно, не грозит ли нашим «гастролёрам» какая-либо напасть, с другой. Спустя некоторое время, когда минули уже театр Вахтангова на Арбате, Пистон с Юрайтой неожиданно повернули и исчезли за дверью респектабельной шашлычной. Мы тоже вошли туда, когда друзья уже сидели за столиком под пальмой.
Вы что это шикуете, — присаживаясь поинтересовался Гриня, — скромнее надо быть и бережливее.
Имеем право, — рассудила Юрайта, — наш Пистоша достаточно сгрёб народной любви к нашему великому актёру и его непутёвым родственникам.
А что, ты тоже из этого семейства? — Гриня важно закурил в ожидании официанта.
Кто знает? Литовцы — маленький народ…
Шикнули «дети Баниониса» на славу: под шашлычки по-карски отлично шёл и коньяк, и шампанское, а потом был и кофе по-турецки, и фрукты с мороженным. И про чаевые даже не забыли. Обратно к Пушке решили идти тем же порядком, не нарушая попусту ход удачно идущих дел. В районе Бронной сделали привал с портвейном в уютном дворике, и в настающих сумерках двинулись дальше. Но не успели пройти и квартала, как Юрайта вдруг покинула, после очередной беседы с солидными прохожими, совсем развеселившегося Пистона и подбежала к нам:
Всё. Баста. Не могу больше, — её разбирал дикий смех, — заберите от меня его, пожалуйста.
А что такое, — заботливо поинтересовался Гриня, — если надоело, так хватит уже, конечно.
Да не в этом дело, — всхлипывала Юрайта, — этот псих перестал слова выговаривать и утверждает, что «он сын Донатасониса» какого-то…
А как там его, — допытывался Пистон, держась за ограждение тротуара, — трудно напомнить, что ли, чей я сын, на самом деле.
При этих словах Юрайта опустилась на асфальт и взвыла. Мы с Гриней повисли друг на друге от хохота и немногочисленные прохожие, оборачиваясь, переходили на другую сторону этой тихой московской улочки. Ясно было, что пришло время успокоиться и отдохнуть. Мы пришли на Пушку, по-прежнему немноголюдную, несмотря на ранний вечер, и уселись на любимую скамью, под набирающим фиолетовую силу фонарём. Я хотел предложить подбить бабки по итогам этой весёлой прогулки, так как, по моим прикидкам, у нас могло оказаться самое неожиданное количество капитала, как над ухом раздался до боли знакомый, но по-прежнему неперевариваемый самим естеством голос:
Сержант Ступенко, 108-е отделение милиции. Прошу всех следовать за мной.
Глава Четвёртая
На этот раз дежурная часть не была такой пустой как днём — на длинной скамье напротив окошка дежурного сидело уже человек десять и у самого окошка трое или четверо дожидались решения своей судьбы. Большей частью это была публика явно приезжая, несколько кавказцев, пара важных азиатов в костюмах с орденами, но были и выпимшие москвичи. Не было только ещё центровых девок, их час ещё явно не настал. Приведший нас сержант сурово предложил нам ждать своего часа у скамьи, но Гриня, полностью подтверждая свою кликуху, раздвинул плечом стоящих у окошка и сунул туда голову по самые плечи.
Здрасьте ещё раз, товарищ капитан, — выдохнул он прямо в лицо дежурному.
Рыжий капитан вскочил на ноги, опрокинув стул, массивное лицо его стало ярче собственной шевелюры, разъярённым взором он искал что-то позади нас.
Какой идиот приволок сюда этих, — заорал он на всю дежурку, — немедленно сюда, а вы — вон отсюда, и чтобы сегодня вас я больше не видел, иначе…
Сержант Ступенко заметался по дежурке, явно совершенно не соображая, что от него требуют, задержанный народ скучился в углах помещения, а мы, сделав всем подобие реверанса, повернулись к выходу и гордо прошествовали мимо давящегося от смеха привратника вон. Завернув в арку «Лиры» ведущую на площадь мы и сами, не удержавшись, гулко ржали, так что оборачивались даже идущие по улице Горького люди.
Вернувшись на Пушку мы застали там уже целую кучу народа. Было много новых лиц, скорее всего залётных автостопщиков, судя по пропылённому прикиду и котомкам, но, протолкавшись к заветным лавочкам, мы обнаружили там и старых пушкинских аборигенов Боба, Малыша и Джагера. После долгих взаимных приветствий выяснилось, что и они тут, можно сказать, случайно — просто заскочили отметиться накануне отбытия своего в Гурзуф.
Надо же, — обрадовался я, — и мы с Юрайтой тоже завтра туда собираемся, — думали на трассу спозаранку.
А мы поездом, — вздохнул Малыш, — боимся, на трассе больше бабок продринчим. А вы что, в этом смысле налегке?
Сами ещё не знаем, — смутился я, вспомнив, что мы ещё не поделили добычу, — сейчас посоветуемся и подойдём обратно, хорошо?
Мы отошли в сторонку, присели на гранитный парапет под фонарём и занялись бухгалтерией. Пистон добывал изо всех карманов пригоршни мятых купюр, а Юрайта, аккуратно расправляя их, складывала добытое богатство в ровные стопки. Мы с Гриней, плотно сомкнув плечи, осуществляли коммерческую тайну этого мероприятия, не забывая, правда, про себя тоже вести коё-какие расчёты. Когда сумма начала внушать искреннее изумление, Юрайта невозмутимо достала из своей навороченной торбочки ещё почти такую же пачку купюр, как оказалось «дошашлычного периода». Сумма почти удвоилась.
Это вам и до Гурзуфа, чуть не в купе ехать можно, — загибал пальцы Донатасонис-младший, — и там ещё хватит безбедно пожить, и нам с Гриней можно тут расслабиться на некоторое время.
А может тоже рвануть куда-нибудь? — Гриня стоял под фонарём, засунув руки в карманы, и мечтательно глядел в даль.
Это ты брось, — обломал его тут же Пистон, — чего это мы с такими деньжищами там не видели?
Где «там»? — так же мечтательно рассматривая что-то за горизонтом поинтересовался Гриня.
Да везде «там», — передразнил его Пистон, — ну чего тебе тут не достаёт, скажи, чтоб ещё куда переться отсюда, а?
Вроде всё у нас есть, — вернулся на землю Танк, — ты прав, но вот какой-нибудь раскрасавице я сегодня же позвоню и приглашу её, к примеру, мороженного покушать…
Любая из них просто обгадится с перепугу за твою психику, но прикол, согласен, хорош. Надо будет подумать на эту тему.
Ага, а мне мороженного не предложил! — влезла в их разговор, спрятавшая нашу с ней долю, Юрайта.
Я оставил ошалевших от внезапного благополучия друзей обсуждать свои планы и опять вернулся к сидящим на лавочке, намереваясь скоординировать, хотя бы, наши действия по передвижению в сторону Гурзуфа.
С билетами-то наверное беда, — начал я издалека, — вы когда их брали?
Это точно, — согласился улыбчивый Джагер, — а что, вы тоже чугункой решили двигать?
Нам бы завтра отбыть было хорошо. Мы же только утром из Риги и зависать не хотелось бы. Сегодня есть где перенайтать, а вот завтра надо отсюда выбираться.
А мне кажется, что это можно устроить, — перемигнулся с попутчиками Джагер, — с нами ещё Тишорт едет, мы целое купе взяли, чтобы курить не бегать в тамбур. Потеснимся, так и быть, а с проводником, думаю, проблем быть не должно, ежели заплатить можете. А ежели не хватает, добавим от щедрот своих, правильно я говорю?
Малыш и Боб согласно закивали, а я, успокоив их, что с финансами у нас, оказывается, полный порядок, пошёл радовать Юрайту скорым решением транспортной проблемы.
Тогда сегодня мы устраиваем вам шикарные проводы, — заявил Пистон, — сейчас пойдём в Елисеев и затаримся всем, что положено к такому случаю, и, если не торопиться, то уже можно будет проникать в наше обиталище. Вперёд, друзья, нас ждут великие свершения!
Ближе к полуночи мы, нагруженные пакетами с едой и напитками, пробирались по крутой лестнице чёрного хода старинного дома на Никитской, мимо полуприкрытых дверей, ведущих на коммунальные кухни, откуда доносились обрывки звуков посторонней нам жизни, запахи невкусной еды, стирки и табачного дыма. На последнем перед мансардой этаже настала кромешная тьма, и только путеводное шипение Пистона, предупреждавшего нас сверху из мрака о грозящих нам препятствиях, указывало нам верный путь.
Тут ванночка детская стоит, осторожнее, потом коробка от телевизора, потом, через ступеньку ещё таз с мусором, а дальше чисто…
Цепляясь за перила мы преодолевали все ловушки и барьеры, пока, наконец, надёжные руки Грини не встретили нас в самых дверях мансарды и препроводили внутрь, минуя высокий порог. Дверь за нашими спинами, тихо скрипнув, затворилась и зажёгся свет.
Ух ты, — выдохнула Юрайта, — я не ожидала такой роскоши!
Да, — согласился я, — обосновались вы тут на славу.
Помещение действительно было весьма уютным и чистым. Казалось, отсюда никто и не переезжал, а так и жил долгие годы. И уж совсем не было похоже, что здесь обитают теперь два центровых тусовщика, которым, вроде бы, весь этот уют глубоко до лампочки.
Неужели сами всё так обустроили? — Юрайта уселась в глубокое кресло и наблюдала, как хозяева накрывают круглый стол под абажуром с кистями, — а где же вид на Кремль?
Пожалуйста, — Пистон выключил свет, отодвинул штору, служащую, как я понял, светомаскировкой, и комнату залил рубиновый свет звёзд с близких кремлёвских башен, — можно позже так при свечах посидеть, если хочешь. А интерьер, как ты догадываешься, без раскрасавиц наших не обошёлся конечно.
Да-а, — протянула Юрайта не отрывая глаз от окна, — кому расскажу, не поверят: хиповый флэт с видом на Кремль…
Вот за это и выпьем, — распорядился Гриня, появляясь из соседней комнаты с шикарным канделябром, в котором горели три свечи, — только не надо часто об этом рассказывать. Тогда, может статься, приедешь к нам сюда ещё разок когда-нибудь.
Портвейн в стаканах, в свете кремлёвских звёзд, отражал огонь свечей и становился полным загадок и предчувствий, навевая скорые вагонные думы, и терпкий его аромат манил крепкой сладостью южных ночей, а дно каждого следующего стакана всё больше грезило багровой предштормовой луной в конце неспокойной в волнах тёплого моря дорожки, начинающей свой колышущийся бег от самой, мерцающей в ночи, полосы прибоя шуршащего галечного гурзуфского пляжа.
Глава Пятая
Весь обширнейший горизонт, куда ни глянь, занимало ярко-синее море с вкраплениями белых корабликов, стоящих где-то там на рейде. Далеко внизу, у самого начала моря, виднелись домики Гурзуфа, слева, на фоне Медведь-горы, белели корпуса Артека, а под самыми ногами благоухал всеми своими колючками тропический лес, в который плавно нырял узкий серпантин асфальта, и по которому нам, сошедшим с ялтинского троллейбуса, предстояло спуститься вниз, туда где ждало нас огромное количество друзей и удовольствий.
Старательно впитав в себя всё увиденное, дабы вытеснило оно из нас суету, трясучку и спёртые запахи долгого железнодорожно-троллейбусного пути, мы, закинув за плечи рюкзаки, торбы и котомки, дружной и живописной компанией резво двинулись вниз, размашисто шагая по выщербленному асфальту, зачастую срезая углы на занудливых виражах дороги по хорошо знакомым тропинкам, семеня по скользкой слежавшейся хвое южных сосен, перепрыгивая через корни кипарисов и увёртываясь от колючих кустов акаций и ещё чего-то такого же.
Когда лес сменили окраинные домики Гурзуфа, все, не сговариваясь, ещё прибавили шагу, торопясь, понятное дело, поскорее проскочить и без того малюсенький, но пыльный центр посёлка — универмаг, автовокзал, разные столовки и кафешки, чтобы оказаться в том месте, о котором мечталось ещё когда трогался из Москвы поезд — на «Пьяной Аллее», поближе к автоматам с сухачём, чтобы утолить, наконец, накопившуюся от самого Симферополя жажду, и почувствовать, в конце концов, что мы приехали, не смотря ни на что, куда так хотели. Уже на бегу выгребались из всех карманов, кошельков и заначек припасаемые заранее и сохраняемые чуть не от Харькова двадцарики, и вот — вот он момент истины — в добытые слёту стаканы ещё плещет струя ароматного сухача, ещё потные пальцы неловко запихивают в щель агрегата очередную монету, а сзади уже слышен одобрительный дружественный рёв множества ужасно знакомых, но не индетифицированных пока голосов, приветствующих нас, прибывших тоже в это чудесное место; и вот уже по плечам раздаются хлопки, призывающие нас поскорее насытить себя не только нескончаемым автоматным пойлом, но и радостной встречей со всеми прибывшими сюда ранее и готовыми, распахнув объятия принять нас в загорелое и одичавшее своё братство.
В первые минуты не успеваешь даже осознать и упорядочить в сознании своём, сколько сразу знакомых и родных лиц мельтешит перед тобою на фоне моря и акаций, только примерно через полчаса, когда можно позволить себе расслабленно присесть на парапет аллеи, медленно начинает доходить, что просто вокруг, насколько может проникнуть взгляд, все свои, кто более, кто менее знакомые, причём ближайшее окружение уже долго, оказывается, перечисляет тебе, кого ты ещё не видел, по причине их тут, в данный момент, отсутствия, но непременно предстоит увидеть в самое ближайшее время. Потому что деться от этого просто незачем. Потому что это Гурзуф, а не хухры-мухры. Вот так!
Через час, примерно, ажиотаж спал, можно было и осмотреться. Боб, Малыш, Джагер и Тишорт, доставившие нас с Юрайтой сюда в своём прокуренном купе, благополучно растворились в толпе, намереваясь добраться до обещанного им ещё давно кем-то жилища, зато возникла откуда-то Юрайтина старинная подружка Дейзи с неизменным спутником Сэмом. А я разговорился пока со своим доисторическим приятелем Эдиком, без которого Гурзуф во все годы был просто немыслим. Пока Эдик подробно, порой даже слишком подробно, отлучаясь за сухачём, а принося, почему-то, по полстакана водки, описывал мне обстановку в посёлке и в его окрестностях на данный момент, Дейзи с Сэмом решили утащить Юрайту смотреть освободившуюся в их дворе комнатушку, с намерением нас туда вписать на проживание. Они убежали вскоре, Эдик, выговорившись, задремал, а я, оставшись предоставленным самому себе, повернулся лицом к морю и стал рассматривать серую гальку пляжа, пытаясь вызвать в душе приведшее меня сюда волнение. Но его не было. Ещё по дороге сюда я ловил себя на мысли, что не могу настроиться на то состояние предчувствия встречи, которое предвещало бы скорую разгадку влекущего меня слова, но тогда я искал оправдания сему в жажде и суете. Теперь же тревога вместо сладостного волнения стала быстро овладевать мною, что-то казалось мне тут неправильным, требующим немедленного разъяснения. Поэтому я быстро встал с парапета, аккуратно уложил дрыхнувшего Эдика на мою сумку, и пошёл в сторону пляжа, пытаясь вновь сосредоточиться на самом себе. Спустившись вниз, к полосе прибоя, я разулся, закатал джинсы до колен, походил вдоль самой кромки воды, ощущая пятками её щекочущий холодок, потом, отойдя на несколько шагов, сел на гальку и стал прислушиваться, как волны шуршат ею, перекатывая мелкие камушки с места на место, но внутри, по-прежнему, было пусто и тихо. Неужели я ошибся, может быть совсем другой пляж, покрытый такими же округлыми камушками манил меня к себе, а я, поддавшись ежегодной схеме странствий, вообразил себе немедленно Гурзуф, не попытавшись изначально проанализировать возникший в душе зов, а потом и вовсе заглушив его алкогольной московской суетой, купившись удачами складывающихся обстоятельств и идя у них на поводу, пока, наконец, не оказался здесь, сидящий теперь у моря, как старуха с корытом? И что делать мне дальше в этой ситуации, когда кажется уже невероятным шаг за шагом вернуться мысленно к тому моменту озарения, чтобы постараться найти верное направление зовущего меня слова. Голова под полуденным крымским солнцем стала медленно пухнуть от всех этих переживаний, я почувствовал, что меня неумолимо клонит набок, и, не в силах уже этому противиться, я решил оставить всю эту бадягу на потом, уткнулся мордой в гальку, и на какое-то время выпал из бытия.
Обгоришь, чудак, — кто-то тряс меня за плечо, — проснись, пока не окочурился совсем!
Я с трудом открыл глаза. Надо мною склонился Дикер из Минска и тряс меня, свесив хайр, двумя руками за плечо. В голове было гулко и шумно. Я сел, оперевшись на руку, Дик сел рядом, с любопытством меня разглядывая.
Во, очнулся, Слава Богу, а то я уж испугался. Смотрю — лежит, обгорает, и не шевелится. Что, перебрал с приезду?
Наверное, — медленно приходя в себя ответил я, — спасибо, выручил. У тебя хлебнуть ничего не найдётся, а то глотка спеклась.
А то, — Дик протянул мне батёл, — хлебни конечно. Ты устроился уже или как?
Я с Юрайтой приехал, они с Дейзи побежали конуру смотреть.
Тогда всё ОК, с этими не пропадёшь. А надолго сюда?
Не знаю пока, а что?
Могу предложить тебе интереснейшее мероприятие, ежели не против.
Почему же это я должен быть против?
А ты в Потусторонние Силы веришь?
И тут я почувствовал как то самое предвосхищение заветной встречи просто переполнило меня, захлестнуло с головой, и перехватило дыхание. Я медленно повернулся к Дикеру и внимательно на него посмотрел.
Верю, конечно. А что?
Глава Шестая
Дикер сидел рядом и смотрел на море, но даже не на воду, а чуть выше горизонта. Взгляд его был мечтательно-отрешённым и было видно, что он вдохновенно соображает, как бы получше сообщить мне то, в чём он сам, будучи глубоко уверенным, так до конца и не разобрался, а поэтому проблема формулировки выходила на первый, почти неразрешимый план; но и глубокая его уверенность в необходимости передать мне наполнявшую его информацию не позволяла ему ошибиться даже в мельчайших её деталях. Губы его подёргивались, он несколько раз набирал воздуха, чтобы произнести нечто, но потом просто вздыхал, качал головой, и вновь принимался беззвучно шевелить губами, складывая что-то, никак не срастающее, где-то между мозгами и языком. Я не отрываясь следил за ним, стараясь не помешать столь серьёзному процессу, а внутри меня всё больше росла уверенность, что всё это мне даже более необходимо, чем самому Дикеру, что сейчас, видимо, и будет дан мне реальный намёк на разгадку моего здесь пребывания; в конце концов я даже заметил, что перестал дышать. Закашлявшись, я хлебнул ещё из дикеровского батла, чем, наверное, и его вывел из блужданий в поисках формулы истины на более простой, пусть даже более примитивный, путь.
Ну, если веришь, тогда, думаю, тебя это и на самом деле заинтересует.
Так что заинтересует-то?
Даже и не знаю, как сказать, — честно признался Дик, — я и сам раньше считал, что могу разобраться во всём, что вижу или чувствую, но с определённого момента я уже не могу быть так в этом уверен…
Ничего не понял, может ты по порядку всё объяснишь?
Да, наверное, так проще будет. А там думай сам, что бы всё это значило.
Так и рассказывай, — я хлебнул ещё и вернул батёл хозяину, — не томи.
Когда я сюда добирался, то останавливался на пару дней в Симфи, думал навестить всех тамошних, и вместе с кем-нибудь уже сюда ехать. К подруге одной ещё там зайти хотел, узнать как да что…
Что за подруга?
Да Нюрка, может знаешь такую. Но дело вовсе не в ней.
Понял.
Так вот, встретил я там Ричи и Лероя, этих ты, я думаю точно знаешь.
И, причём, давно и неплохо. Но они же психи, к тому же и торчки.
Я тоже так думал. А на этот раз смотрю — оба как новенькие, аж сияют. Стал интересоваться, что с ними такое, они мне тот же вопрос, что и я тебе, задают. Я, собственно говоря, как ты и ответил. Они помялись-помялись…
Как ты сейчас? — не выдержал я.
Точно, — ухмыльнулся Дикер, — ситуация такая, что по-другому, наверное, и быть не может.
Тогда продолжай.
Короче: они откуда-то надыбали натурального Гуру с Алтая. Потомственный шаман, и всё такое… Чудеса творит самые невообразимые. И с виду просто красавец — навороченный донельзя, как картинка.
Так ведь клоун небось?
Вот и я так решил. Но сходить на собрание, как они всё это называют, согласился. Скорее ради интереса. А там у меня в мозгах всё и перевернулось. Даже и объяснить не могу. А что буду рассказывать, так ведь и не поверишь, либо за идиота сочтёшь.
А к чему тогда ты мне всё это гонишь?
К тому, что завтра Ричи с Лероем его сюда обещали привезти.
Гуру поплавать захотелось?
Может быть и так, но они ещё хотят и «собрание» провести. Для тех, кому это интересно, сам понимаешь.
На «Пьяной Аллее»? Или прямо тут, на пляже? По воде пойдёт аки по суху, что ль?
Смейся-смейся… Я тоже так думал. А сборище это будет в лесу, повыше Гурзуфа. Там место костровое и народу никого. Там и соберётся народ, как планируется, в полдень. Если хочешь — приходи. Только постарайся быть не бухим. И если с собой кого притащишь, то тоже самое. Поверь, оно того стоит.
А почему не в полночь? Такие дела в ночи сподручнее воротить.
Хватит стебаться. Он Солнечный Шаман, если тебе это интересно. А если не интересно, можешь просто забыть о нашей болтовне и закончим на том.
Хорошо, Дик, не обижайся, я согласен прийти. Только где вас искать там?
Искать не надо. В 11 часов у автостанции сбор. Приходи туда.
Мы допили батёл, поднялись с гальки, и пошли в сторону пресловутой аллеи. Меня аж раздирало пораспрашивать Дикера о подробностях этих загадочных «собраний», но я прекрасно понимал, что толку от этого не будет — то ли этот Гуру и впрямь вытворяет такое, о чём и рассказать невозможно, то ли загадил он Дикеру и прочим мозги так, что и признаться в этом нельзя. Так или иначе придётся терпеть до завтра и самому постараться разобраться во всём. Но то, что мне просто необходимо будет это сделать, я был уверен, почему-то, на все сто.
Эдик так и дрых на моей сумке, зато подвалило ещё с десяток друзей, с которыми пришлось по новой обниматься и обмывать свой приезд. Это продолжалось достаточно долго и продолжалось бы ещё неведомо сколько, если бы вынырнувшая откуда-то Юрайта не забрала меня оттуда заселяться в предназначенную нам курортную конуру. Для сего она аккуратно переложила Эдика на какую-то другую суму, погрузила меня на плечо, и потащила куда-то в гору, в лабиринт улочек посёлка. Оказавшись в глубине одного из заросших виноградом частных дворов, она впихнула меня в дверь малюсенького сарайчика, где я обнаружил перед собою свежезаправленную койку, упал на неё, и продрых до самого вечера.
Я проснулся от громкого смеха и сначала не мог никак врубиться, где это я. Но когда всё вспомнилось, я понял, что это Дейзи, Сэм и Юрайта веселятся под самым окошком нашего сарайчика, и поэтому сразу встал и вышел в долгожданную прохладу южной ночи. Вся компания, плюс ещё парочка незнакомых волосатых, сидели за столом среди виноградных лоз под лампочкой, вокруг которой густо вилась всяческая мошкара, и пили кто чай, а кто сухач. При виде меня все ещё больше развеселились, а я, чтобы побыстрее присоединиться к их эмоциям, опорожнил прямо из горла ближайшую ко мне бутылку, отчего мигом проснулся и похорошел.
Надо же, проснулся, — веселилась Юрайта, изображая трогательную заботу, — а мы уж думали, что придётся до самого утра пировать под твой мощный храп.
Надо было посвистеть надо мной, или что там обычно делают ещё. Или разбудить, в конце концов.
И свистели, и будили, и плясали даже. Но это в прошлом — ты уже с нами. Знакомься: это Серж и Вики, они из Киева. Тоже сегодня только прибыли.
А почему тогда внизу не виделись? Как полагается.
Да мы по делам сначала, — ответил один их киевлян, — а потом уж и жильё нашли тут.
Какие в Гурзуфе могут быть «дела», — я плеснул себе ещё сухача, — здесь у всех может быть только одно понятное каждому занятие. Не так ли?
Было одно дельце, — таинственно потупился Вики, — сугубо личное.
Догадываюсь, — стало доходить до меня, — это насчёт «собрания»?
По тому, как Серж поперхнулся, а Вики испуганно на него зыркнул, я понял, что попал в точку. Юрайта повернулась ко мне притворно нахмурившись:
Это что ещё за собрания такие, опять партизанишь?
Зато Дейзи и Сэм только понимающе кивали головами, из чего я заключил, что и они уже в курсе происходящего. Только Юрайта всё ещё непонимающе крутила головой. Потом поставила на стол чашку с чаем и ещё раз удивлённо всех оглядела.
Это вы про Гуру что ли? Вот не ожидала, что вы можете верить подобной ерунде!
Не интересно тебе, так и не ходи туда, — насупилась Дейзи, — только зачем сразу так?
Но тут Юрайта, покачав у всех перед носами пальцем, торжествующе объявила:
Нет, ребятки, вот я как раз обязательно туда пойду!
Все только молча и восторженно смотрели на неё, а я уставился ей за спину, туда где между зарослями винограда и крышами стоящих ниже домов была видна, оказывается, огромная рыжеватая луна, висящая над самым морем, и три кораблика с огоньками на мачтах уютно расположились на её серебристой дорожке, тянущейся от горизонта прямо к нам.
Глава Седьмая
Вот чего я не ожидал больше всего, так это такого количества совершенно разного народа на этом лесном сборище. Я был уверен, что соберётся от силы с десяток психов вроде Дикера, Сэма, Ричи или Лероя, да ещё человек несколько интересующихся, типа Юрайты, меня и кого-нибудь в том же духе. А собралось, по самым скромным подсчётам душ пятьдесят совершенно разномастной публики, было неожиданно много приятелей с «Пьяной Аллеи», которых я до сего момента сухими и представить себе не мог. Не скажу, конечно, что все были трезвы как стёклышки, я и сам утречком успел уже сбегать к автоматам в ту самую аллею, но, как и многих, мною сегодня там встреченных, бухими назвать никого из присутствующих было нельзя. Что говорило, по моим рассуждениям, о неподдельной серьёзности намерений тех, кто неторопливо рассаживался по периметру лесной поляны, на которой многие годы подряд зажигали костры перед массовым отъездом по домам в конце сезона. На сей раз место самого костра было накрыто расшитыми в индейском стиле попонами, видимо там должен будет восседать сам виновник сего собрания. И ещё одну деталь я заприметил — не иначе, как мест сбора в посёлке было несколько, так как почти одновременно с нами, кучковавшимися у автостанции и приведёнными сюда Диком, из зарослей появилось ещё несколько групп участников действа, они, вдобавок, и шли-то сюда разными тропами вслед за своими сопровождающими, что говорило о хорошо продуманном плане организации этого мероприятия.
Наконец все расселись по-турецки, разговоры постепенно стихли, но центр поляны был по-прежнему пуст. Тут у некоторых сидящих среди зрителей появились в руках небольшие барабанчики, на которых те начали выстукивать не очень быстрый, но довольно заводной ритм. Одновременно с этим откуда-то взялась большущая трубка и пошла по кругу, являясь, как все поняли, обязательным атрибутом этого «собрания». За ней появилась ещё одна такая же, которая последовала вдогонку за первой, а потом и третья. Когда трубки совершили по полному кругу и поляна стала тонуть в клубах зеленоватого плотного дыма, а большинство сидящих начали раскачиваться в такт барабанам и хлопать ритмично в ладоши, когда я почувствовал тоже, что голова моя легко закружилась в предощущении некоего восторга, на центр поляны танцующей походкой вышел он сам — Гуру с Алтая, Солнечный Шаман. По пути он скинул наброшенное на плечи серое одеяло и все тихо ахнули: и впрямь был он таким навороченным красавцем, что и описать трудно. Я таких не видел ни разу, только, разве что, на картинках, и представить себе не мог, что когда-нибудь встречу живьём. Длиннющий чёрный как смоль хайр множеством косичек ниспадал на отделанное бахромой одеяние, богато украшенное бисером всех цветов радуги, мехом каких-то зверюшек, вышитой затейливо тесьмой и множеством разнообразных висюлек с бантиками и бубенчиками. Коренастый и коротконогий, но донельзя при этом пластичный и подвижный, он держал в руке большой бубен с множеством лент. По выражению лиц остальных, видимых мне в дыму, я понял, что все сражены наповал этим явлением. Шаман, выйдя на самую середину и встав на попоны, начал редко, но гулко стучать в бубен, поворачиваясь при этом вокруг своей оси, как бы демонстрируя все собственные прибамбасы и навороты благодарной публике. Постепенно удары в бубен стали чаще, все стали хлопать уже в такт ему, а гуру, всё так же кружась, медленно опустился на свои подстилки и сел, в конце концов, на них лицом в нашу сторону. Отложив бубен, он опустил голову и спрятал её между сложенных на коленях рук, отдалённо напоминая умирающего лебедя из «Лебединого Озера». Остальные ещё постучали некоторое время в барабаны, похлопали в ладоши, но потом, естественным образом, шум стих и наступила тишина. Причём тишина полная, никакого звука не было слышно ни на поляне, ни вокруг неё. Всё застыло, наполнившись этой мёртвой тишиной, ни единого движения не наблюдалось вокруг шамана. Так продолжалось непонятно сколько времени, так как казалось и время застыло вместе со всем прочим.
А потом появился звук. Очень тихий высокий звук появился будто бы ниоткуда, он не прекращался и не менялся никак, наполняя собой целиком вакуум, созданной для него тишиной. Лишь потом стало ясно, что он исходит от шамана, из-под сложенных над головой рук, и тут он начал меняться. Сначала звук стал сильнее, не меняя своего тембра, но потом, по мере усиления, начал он становиться всё ниже, как бы гортанным и рокочущим. Звук всё усиливался, становился всё более мощным, отражаясь от деревьев, он заполнял пространство поляны, затем, казалось, он добрался до окрестных гор и отражённый ими, обрушился на нас лавиной эха. Он впечатывал всех в землю, лишая возможности сделать хоть что-нибудь, проникал в самую суть естества, растворяя его в себе, делая всё частью себя, не осталось ничего вокруг, что бы не стало уже лишь одним из оттенков этого звука, наполняющего уже, казалось, всю вселенную целиком, резонируя между небом и морем, между самой сердцевиной каждого Я и бесконечностью. И тут шаман начал медленно поднимать голову, а когда плечи его расправились, он внезапно открыл глаза и взгляды наши встретились. Вернее, его взгляд пронзил меня до самого затылка, всё вокруг мгновенно померкло и внутри меня что-то с ужасающим треском лопнуло, раздирая всю действительность в мелкие клочья. В этом жутком треске потонул мой беззвучный крик, в отчаянии я дёрнулся прочь, и, уже совершенно теряя себя, взял низкий старт и покатился по склону, проваливаясь в бездонную пустоту нечувствия, неведения и небытия. Наступил полный мрак.
Глава Восьмая
Снегопад, что совершенно для Краснодара не характерно, продолжался все выходные подряд — в субботу снег ещё пытался подтаивать, превращаясь в целые озёра грязной каши на перекрёстках, которая с наслаждением разлеталась по сторонам целыми шмотками при проезде по ней транспорта, обдавая с ног до головы не успевших спрятаться на узких тротуарах, покрытых такой же гадостью, прохожих. Понятное дело, в такую погоду я просидел весь день дома, в тридцать третий раз живописуя проснувшейся к обеду богеме о трагедии «бульдозерной выставки», о подпольных московских салонах, где хиппи из подворотен запросто глушили портвейн с коньяком в обществе самых крутых коллекционеров, о всяких анекдотических ситуациях в кулуарах столичной художественной тусовки, называя, не кривя почти при этом душой, между делом такие имена, от которых у моих хозяев косяк становился колом в глотке. Прокашлявшись, они, разумеется, не верили ни единому моему слову и грозились непременно проверить все мои россказни на деле, если застанут меня когда-нибудь в Москве. Но и в форме просто телег такая информация заметно грела их души, особенно если при этом присутствовал кто-нибудь из краснодарских прогрессивно-комсомольских кругов — они прекрасно знали, что нигде больше в их городе нет такого места, где можно вот так запросто послушать, что и с кем пьёт, например, Илюша Глазунов в «Ивушке» на Калине.
А для меня это было, мало того, что не трудно, да и время летело за таким трёпом совершенно не заметно до вечера, когда начиналась обычная для этого обиталища программа: набивалась полная хата гостей, становилось шумно и весело, потом, как обычно, плотный и долгий ужин, начинавшийся в сумерках с принесённых гостями домашних разносолов потрясающей вкусноты, а заканчивающийся далеко за полночь снедью, добытой посланными гонцами в центральных кабаках вместе с дорогим вином, богатой на это дело Кубани. Ближе к ночи, по программе, начинались очень модные в этой среде разговоры о всякой чернухе — о полтергейстах, НЛО, видениях и галлюцинациях, от которых быстро переходили к психоделизму в искусстве, к Сальвадору Дали, Брейгелю и Босху, которые, в свою очередь, возвращали мысль беседы опять в русло средневековой мистики, откуда, курнув как следует ещё, богема вырывалась в тусклое язычество Ренессанса, откуда-то вдруг всплывал проклятый всеми богами соцреализм, и все поголовно, упыханные к этому моменту вусмерть, начинали сначала высокомерно, а потом просто истерично ржать как лошади, цапая соседок за разные места. Тут я обычно откланивался, видя всеобщую безысходность, и уползал в свой закуток спать, отбрыкиваясь порой ногами от не в меру развеселившихся кубанских казачек, требующих продолжения банкета.
Точно так и прошла эта суббота, а в воскресение снег всё продолжал падать большими хлопьями и уже не таял, почему-то, несмотря на плюсовую температуру, а складывался большими сугробами по всем обочинам, отказывая мне в праве опять выбраться хоть куда-нибудь. Пришлось в очередной раз перечитывать «Рукопись найденную в Сарагосе», пока не зашевелилась попадавшая утром кто куда компания, и всё опять началось с начала и до самой ночи. В понедельник же мне волей-неволей пришлось выползти наружу и почти по колено в мокром снегу передвигаться дикими прыжками до музея, радуясь при этом хоть такой перемене доставшей за выходные обстановки. Из-за каждого забора, видя мои скачки, на меня свирепо кидались мелкие городские шавки всех цветов и фасонов, но одинаково злобные, шумные и трусливые. Впрочем, они кидались на всех и в любую погоду, я даже ещё в начале зимы, коротая путь, заморачивался составлять по ним своеобразные гороскопы на день, комбинируя по цвету и породе облаявших меня собак, и сопоставляя их очерёдность с происходящими в последующие сутки события, пытаясь найти в сём хоть какую-нибудь закономерность, но результаты каждый раз получались несколько путанные и сводящиеся к двум основным прогнозам: либо грядущий день протекал в рамках обычной музейной рутины, либо оказывался значительно разбавлен хмельными посиделками в археологическом кругу, перегруженными, как правило, околонаучными спорами об истории как таковой и о значимости этой науки в современной политике.
На сей раз на меня нагавкали две рыжих, одна чёрная и три грязно-белых собачонки маленького размера с закрученными вверх хвостами, что могло предвещать нежданное свидание и разговоры долгие. Взбодрённый этим я вбежал во двор музея, где уже кучковались среди каменных баб и чугунных надгробий его сотрудники, перекуривая, обсуждая проведённый уик-энд, и строя производственно-научные планы на предстоящую неделю. По причине промокших ног, о которых я, в очередной раз, выслушал массу комментариев, я не стал задерживаться во дворе, а быстренько проскользнул, раскланиваясь по пути с вахтёршами и уборщицами, в свой «кабинет», заставленный ящиками с керамикой и стеллажами с экспедиционным оборудованием, но зато целиком мой собственный, не проходной, в отличии от большинства музейных помещений, и с окном в тот самый двор, через который в музей попадали все сотрудники, работники, свои люди, и просто гости. Перед окном и стоял мой рабочий стол с батареей под подоконником, за ним я и трудился на благо кубанской науки, наблюдая, к тому же, и первым здороваясь со всеми, кто надумал навестить сие заведение — музей, то бишь. И для дружеских посиделок мой кабинет тоже являлся местом исключительным, находясь строго в противоположном от высокого музейного начальства крыле старинного особняка, в котором музей и размещался со времён победы красной армии на Северном Кавказе. Чтобы навестить мои пенаты высокому начальству нужно было выйти на улицу, причём даже не во двор, а в соседний переулок, и уже оттуда, прошествовав перед моим окном, войти обратно в помещение и постучаться в мою дверь. Поэтому понятно, почему я был очень доволен своим рабочим местом, я догадывался, к тому же, почему начальник отдела археологии, мой старый приятель, поселил меня именно сюда.
Но начало дня прошло на удивление тихо и спокойно, если не считать постоянно забегающих перекурить молоденьких экскурсоводок, я даже успел до обеда собрать из фрагментов нижнюю часть здоровенного меотского горшка и собирался уже переходить к склеиванию венчика, чтобы после перерыва, со свежим умом, попытаться совместить готовые части в единое целое, как некая фигура, неторопливо зашедшая во двор музея, внезапно привлекла моё внимание, а когда я пригляделся, захлебнувшись от догадки, к этой фигуре повнимательнее, то керамика посыпалась у меня из рук, я вскочил, чуть не опрокинув воссозданную мной историческую ценность на пол, и, забравшись на стол, высунулся в форточку, размахивая призывно руками. Человек во дворе, увидев мои знаки, тоже махнул приветственно рукой и быстро направился к двери, ведущей к моему апартаменту. Не знаю, но я, почему-то, даже не очень удивился тому, что это был Старки собственной персоной.
Глава Девятая
Какое-то время мы сидели молча и только разглядывали друг друга, пытаясь осознать и принять к сведению все перемены происшедшие с нами за эти полгода. Не могу сказать точно, что решил Старки, внимательно, с хитрым его прищуром, осмотрев мою запущеную бороду и хайр, всё тот же свитер, и совсем одряхлевшие джинсы, но мои босые ноги в музейных тапках явно его озадачили, насколько можно это было заметить на естественно-невозмутимом его лице. Зато сам он выглядел вовсе не так, каким я привык его видеть: белёсые волосы по всей его голове заметно удлинились, что делало его лицо не таким объемным как раньше, казалось, он весь не то чтобы похудел, а, при той же массивности его фигуры, стал более поджарым и вытянутым. Но, может быть, виной тому был так же совершенно не характерный для его прежнего имиджа длинный брезентовый плащ с капюшоном, фирменные, на толстенной подошве, но резиновые сапоги, и арабская куфия, намотанная вокруг шеи. Видно было сразу, что большую часть времени Старки провёл где-то вне цивилизаций и отвык от кропотливой, так заметной раньше, заботы о своей внешности. Это, конечно, не выглядело хиповым нонконформизмом, но придавало ему чуток хорошей диковатости, что, зная его природный характер, и насквозь независимую натуру, ему несомненно шло. Так что я, хотя и был немало удивлён его появлением здесь в таком прикиде, но шокирован вовсе не был, тем более, что большинство окружавших меня археологов предпочитали даже между полевыми сезонами выглядеть примерно так же.
Наконец Старки закончил осмотр моей персоны и перешёл к интерьеру, дав повод для начала беседы.
Вот, значит, как ты тут устроился…