Разгром

Глава 1. De profundis

В дремучем северном лесу, где всю зиму не переставая дули суровые ветра, в глухой чаще стояла черная скала. Видели ее только вороны, потому что не ступал здесь человек и даже звери держались в стороне от чащобы. Под скалой, как исполинская могильная плита, лежал камень с письменами. Высекли их, чтобы никогда тот камень не поднялся, но то ли письмена стерлись под вьюгами и ливнями безжалостного времени, то ли нанесены они были людьми несведущими, то ли что-то развеяло их силу, но в одну ночь камень отворился.

— Что здесь произошло? — спросил у ворон юноша, задумчиво стоявший у разрытой ямы и глядевший на незнакомые знаки на расколотом камне. — Не иначе, Ремли, придется тебе самому гадать, отчего нынче мертвые не лежат, не дремлют мирно в уютных кроватях, а беспокойно выбираются на свет пугать сердца робких да смущать совесть смелых, — вздохнул он, не дождавшись птичьего ответа.

Он поглядел на отворенную могилу, над которой надгробием возвышалась черная скала.

— Не иначе, какой старый ётун поднялся из мертвых, — подумал он вслух.

Ремли и сам не помнил, как забрел в эту чащу и за какой щедрой наградой направился сюда, в безлюдное вороновое царство в нехоженой стороне от охотничьих троп. Был он не робкого десятка, но решил поскорее уносить ноги, потому что жутко было смотреть на вывороченную могильную плиту, притащенную сюда неизвестным могильщиком будто от самого Стоунхенджа. Да и вековые деревья, когда-то пустившие под камень корни, а теперь раскиданные по сторонам, словно развязавшийся веник, выглядели устрашающе. Вороны, сидевшие на ветках, ответили одинокому скитальцу карканьем.

— Чу́дно, — сказал вслух Ремли и прикрикнул на ворон: — Будет вам, черноперые! Я на птичьем не разумею.

Вороны ответили новым карканьем, которое оказалось не вразумительнее прежнего, и Ремли, махнув на птиц рукой, поплелся обратно.

Шел он недолго, как понял, что заблудился, хочет пить, да и от еды бы не отказался. С собой, однако, у него ничего не было.

— И угораздило меня забраться в глухомань без крошки припасов. Так и ноги протянешь.

Но делать было нечего — жевать кору с деревьев и варить кожаный ремень он будет через недельку, не раньше, — и побрел он дальше. Остановился, когда услыхал в отдалении шум воды.

— Cлышно мне, бежит тут какая-никакая речка, — подумал Ремли и отправился на поиски, чтобы утолить хотя бы жажду.

Речка оказалась не обманом чувств, и вскоре сидел он на берегу и пил из сложенных ладоней ледяную воду. Поваленное дерево неохватным стволом перегородило реку. Другой бурелом, принесенный течением, упирался в поваленного исполина, и так выросла на реке плотина, запрудившая тихую глубокую заводь. Такие запруды часто встречаются на горных реках, течение которых весной достаточно сильно и бурно, чтобы таскать стволы, но их ложе при этом узко и круто, что поваленному стволу есть где застрять.

Хотел Ремли двинуться дальше, но увидал, что на дне заводи в дюжине шагов от берега что-то блестит, и решил задержаться. Любопытством юноша был наделен куда щедрее, чем осторожностью, поэтому пришлось ему разуться, замочить ноги и войти в речку.

Не поверил Ремли своим глазам: на дне лежал меч, да такой красивый, будто только из кузницы. Не поверил — и правильно сделал. Едва он опустил в воду покрасневшие от холода руки, как кто-то крепко ухватил его за запястья и потянул вниз. Ремли хоть и крепок был, да не устоял на ногах и бухнулся на колени на крупную гальку. Второй раз дернули его за руки — повалить целиком в воду, но к этому он уже был готов. Затрещала спина, заскользили по перекатывающимся камням колени, но дальше того не поддался Ремли. Не утащить его под воду. От борьбы пот выступил у него на лице, хотя стоял он в ледяной воде. Улучив удачный момент, Ремли сам так рванул на себя руки, что приподнял кого-то из воды. Скользкий хват недруга ослаб на его запястьях, и подводный некто решил бросить Ремли, но тут юноша прихватил речного жителя, уцепился, сам не поняв, за какое поджабрие, и потащил к берегу.

— Шотландский драк! — воскликнул Ремли, и было это не ругательство, а наименование сегодняшнего улова.

Он подтащил брыкающегося речного фейри на мелководье, где тот был слабее и выказывал меньшую охоту сопротивляться.

— Пусти, хозяин. Я больше не буду-у-у-у, — завыл драк, когда понял, что не только не совладать ему с пришельцем, а еще придется постараться, чтобы ракушечные ноги от него обратно в заводь унести.

— Выколоть бы тебе глаза за такие фокусы. Совсем обленился из воды смотреть. Я тебе что, пастушка или прачка, которых ты к себе золотыми кольцами заманиваешь? — Возмущению Ремли не было предела.

— Я больше не буду… — снова захлюпал драк. Подманивать жертвы ценными находками было излюбленным фокусом речных фейри.

— Тогда меч отдай! — потребовал Ремли выкуп.

— То разве меч? Морок для здешних дурех и дурней деревенских, — пробулькал, пуская фонтанчики воды изо рта и ушей, драк.

— Хоть что дай, — не унимался Ремли, — сокровищ каких.

— Откуда? Я ж не тролль, — отнекивался драк. — А хочешь, совет дам?

— С паршивого козла хоть глоток молока. Ладно, давай свой совет.

— Пойдешь по реке, выйдешь к мосту, под ним тролль живет. У него о злате и спросишь, коли кишка не подведет.

— Сегодня еще не подводила. — Ремли поддал драку хорошего пинка, отправляя фейри обратно в его глубинное логово. — Проваливай, жидкий! Развелось вас тут!

Ремли вышел на берег, отжал от воды штаны, оделся, подпоясался и влез обратно в сапоги. Он нашел заводь, где рябь была потише, и стал с берега разглядывать в зеркале вод свое отражение. Выглядел он молодцом. Одежа на нем была ладно скроена, хотя сильно обветшала. Зато сапоги сверкали на зависть: воловья шкура, а не лыковые обноски, да и пояс настоящий, кожаный — не дело такому доброму парню по-крестьянски веревкой опоясываться. В лесу не теплело; и как ни хороша была одежда, но против воды заговора на ней не было, и на ветру стало Ремли прохладно.

— Поиздержался я в дороге, — вздохнул он, ощупывая свою кожу, висящую на костях. — Диву даюсь, откуда в таком скелете сил драка из воды вытащить. Жареного кабанчика бы сейчас, жирку набрать, чтоб под каждым сквозняком не дрогнуть.

Но кабанчика — ни жареного, ни вяленого, ни сырого, ни живого — поблизости не было, и, вздрогнув от холода, он поплелся дальше, стараясь не отходить далеко от реки. Драк обмолвился про тролля. Да ладно! Тролль? Это звучало сказочно. После странной могилы под скалой, драка и речного морока еще и тролль? А почему нет?

Ремли добрался до моста в сумерках, а ночью всякая нечистая тварь сильнее, как он знал еще сызмальства. Не трогать бы в темноте старого моста. Темень под замшелым сводом манила Ремли зовом загадок и тайны, золото тусклым блеском зажглось в его воображении — в том его месте, где сходятся на азартном перекрестке дороги фантазии и алчности. Однако Ремли притушил огонь любопытства и воздержался второй раз подряд испытывать судьбу в схватке с нечистью. Он храбро прошел мимо возможного логова тролля и решительно взобрался на мост по откосу. Бесспорно, крутой склон он одолел очень храбро и решительно, но не очень ловко. Несколько камней под его ногами скатились вниз, шлепнулись о камни на берегу и громким стуком и всплесками разбудили тролля.

Ремли задумчиво стоял на мосту, когда услышал внизу шевеление большого зверя. Мост задрожал у Ремли под ногами, когда тролль, выбираясь из убежища, зацепил головой свод.

«Недолго стоять мосту, если он каждый раз будет так об него биться», — подумал Ремли, глядя на лапищу, которая вынырнула из-под моста и опустилась на невысокий, поросший мхом парапет.

За лапой из-под моста появилась голова. Тролль нашел подслеповатыми глазами фигуру стоящего на мосту Ремли и спросил:

— Кто тревожит Уррага, тролля моста?

Ремли опешил. Голове надо было что-то ответить. Говорить правду — верный выход из любой непонятной ситуации, конечно, если нет подходящей лжи или другого верного способа.

— Ремли тревожит. Что надо, зеленый? — ответил Ремли, на всякий случай отходя к противоположной от тролля стороне моста, ближе к другому спасительному откосу.

— Мне надо лишь малость, — отозвался Урраг, — убивать всех, кто тревожит, кто нарушает покой, кто золото ищет, кто дерзок и резок, у кого лошади подкованы и тележные оси скрипят, кто свистит не по делу или пьяные песни горланит, — ответил Урраг. — Тебя в кулаке раздавить или голову сплющить? — уточнил вслед за тем тролль, распрямившись на ногах так, что парапет доставал ему до груди. — Могу в реке утопить, если смиренно попросишь, притом от крика и вопля воздержишься, плакать и молиться не станешь, — добавил он, расправляя в стороны длиннющие лапы так, что они перекрыли Ремли путь с моста.

Но Ремли было не так просто схватить. Не тратя драгоценное время на ответ, он перекатом шмыгнул под лапой, нырнул за угол противоположного от тролля парапета, кубарем скатился по откосу и побежал в лес, слыша за собой приближающиеся шаги.

Урраг своим широким, как и у всякого тролля, шагом легко настиг бегущего через лес Ремли и легонько подтолкнул его пальцем в спину. Ремли свалился, кувырком перекатился через ветки, ободрав затылок и шею, но тут же вскочил на ноги, одним движением подхватив с земли увесистый сук.

— А ну, кыш! — выставил он перед собой палку.

— Ха-ха-ха! — рассмеялся тролль. — Кыш! Такого я давно не слышал. Рассмешил ты меня. Будь я помоложе, отпустил бы тебя, но мне тысяча лет, я знаю, как хлопотно отпускать людей восвояси. Вы потом возвращаетесь с факелами и копьями.

— Оно и видно, что тысяча, — подтвердил Ремли, продолжая держать сук перед собой, — совсем старому и поговорить не с кем.

— Эх, — вздохнул тролль. — Ну хочешь, я тебе шею сверну? — добродушно предложил он. — Это для людей самая быстрая смерть.

— Не хочу, — ответил Ремли на это весьма заманчивое, с тролльей точки зрения, предложение.

— Ну а я все-таки сверну.

Урраг протянул лапу, но тут сук в руке Ремли, которым тот выцеливал глаз тролля, чтобы ткнуть его побольнее, начал светится. Таинственным белым светом сук разгорелся так ярко, что ослепил тролля. Ремли же увидел, что в объятой непонятным светом руке он сжимает не сухой сук, а дивной красоты обоюдоострый меч.

— Хозяин? — удивленно спросил тролль, щуря слезящиеся глаза. — Прости, не узнал тебя старый Урраг. Столько зим уж я тут, сколько камней в том мосту, да и ты переменился.

— Давай, проваливай, лезь, откуда выполз, туда — под мост. — Ремли поспешил воспользоваться чудесным превращением палки, а то кто знает, надолго ли ее хватит.

Тролль поворотился и ушел к себе под мост. Как только тролль поворотился к Ремли спиной, свечение погасло. Ремли долго разглядывал палку, но не нашел в ней ничего необычного.

— Эй, Урраг, — тихо позвал он тролля, вернувшись к мосту.

— Да, хозяин? — отозвался Урраг из глубины каменного свода. Для своих размеров тролль был ловок и убрался в свое логово тихо и не задев моста вторично. Подивился Ремли на присмиревшего тролля, но дивись или не дивись, а был Ремли голоден. Еда же, как он тоже хорошо помнил сызмальства, сама с неба не свалится. Сколько чудного ни приключилось в этот день, а рассчитывать на падающих с небес прожаренных перепелов с ароматными пшеничными лепешками не приходилось.

— Не одолжишь ли немного монет? — осмелел Ремли.

Под мостом ухнуло, как показалось Ремли, утвердительно, затем послышалось недовольное ворчание и возня. Ремли высунул голову и одним глазком присмотрелся: тролль что-то раскапывал под каменной опорой моста.

Ремли забрался на мост и стал ждать. Судя по содроганию земли, тролль извлекал на свет что-то грандиозное. За тысячу лет, поди, накопил себе целые сундуки злата. Что делать, если тролль даст ему сундук? Как тащить?

Через значительное время по каменной кладке звякнула одна монета.

— Больше нету, — раздалось из-под моста голосом Уррага. Голос тролля был таким печальным, будто он отдал Ремли не одну-единственную монетку от своих несметных сокровищ, а оторвал ему от себя собственный глаз, язык или еще что подороже. Вслед за «нету» снизу донеслось до Ремли неразборчивое сердитое ворчание.

«Вот жмотяра зеленая», — подумал Ремли, отыскивая в темноте монету. «Хотя бы золотая», — добавил он, попробовав находку на зуб.

— Куда идти, чтобы прийти к людям? — спросил он у прижимистого кредитора.

— Без разницы. Дороги ведут к людям, тропы лесные уводят от людей.

— Спасибо!

В какую же сторону пойти по дороге? Ремли это было очень легко определить! Он закрыл глаза, покружился на одном месте, пока не свалился на землю, и в какую сторону оказался лежащим ногами, туда и зашагал.

Почти в полной темноте он долго плелся по дороге. Он вертел, гладил, сжимал, фехтовальным выпадом выбрасывал перед собой и даже облизывал подобранный в лесу сук. Свечение ему бы пригодилось, но сук, принимаемый Ремли за волшебный, вел себя как самая обычная палка, каковой, надо сказать, он и являлся. К счастью, стоял разгар лета, и в северных землях даже глубокой ночью хватало света, чтобы — пусть и с трудом — разбирать дорогу.

До ближайшего человеческого жилья оказалось не так далеко, как могло оказаться в худшем случае. Ремли, так и не разгадавший тайну найденного в лесу сука, завалился на постоялый двор задолго до рассвета. Против его ожиданий, там до сих пор кутили. Подвыпившая компания трех молодцов во главе с сержантом горланила песню. Ремли подошел к заспанному хозяину, который хотя и порядком подустал от шумной, но исправно платившей компании, но наживы ради до утра бдел их всякое желание. Ремли бросил на стол выклянченную у Уррага монету:

— Осталось что поесть после таких могучих едоков? Ведь если их пасти горазды жрать с той же страстью, с какой орут нетрезвые песни, то я изумляюсь, как еще не пошли им на корм твои ляжки, трактирщик?

Трактирщик улыбнулся. Ремли по облику и речам был добрый малый, и, говорила увесистая монета, при деньгах. В этом богом позабытом месте и то и другое обязательно доведет его до беды, но это не повод отказать путнику в кружке эля и толстом ломте ветчины. Хозяин бросил старинную монету на весы, отсчитал на стол сдачу и пошел за едой для нового гостя.

— Что ты там лепечешь, недомерок? — раздался из-за стола окрик сержанта, когда смолк последний куплет. — Не по душе тебе добрая солдатская песня?

— Ай! Ай! — поприветствовал воинственного собеседника Ремли. — Коли на драку, дядя, нарываешься, то сперва макнись в колодец харей. Бить пьяного — не великое веселье, а ты краснее порося от слова «красный», ведь словом «красен» тебя и со свиньей я рядом не поставлю.

— Смотрите, братья, как разрублю я наглеца. Уши твои прибьют гвоздями к двери, через которую ты вошел, — погрозил сержант и с трудом поднялся с низкого табурета.

— В том спору нет, почетный подвиг — резать уши безоружным, да и на тот тебя не хватит. — Ремли поднял в руке сук и погрозил солдатам.

Сержант вытащил из ножен меч. Хозяин трактира, появившийся было из погреба, предпочел спуститься на несколько ступеней вниз. С кровавым интересом он приготовился наблюдать за дракой. Над полом осталась торчать только его любопытная голова.

Нетвердой поступью сержант подошел к Ремли, но хотя он качался от крепкого эля, как цветок на ветру, удар его был точен. С мечом он управлялся лучше, чем с ногами. Ремли едва увернулся от разящего выпада. Половина палки, которой он собирался отбиваться от драчливого солдата, свалилась на пол. Чудесный сук срубило, как тростинку бритвенным лезвием. Солдаты за столом загоготали и начали ободрять дерущихся, показывая жестами на уши.

Ремли отбежал от сержанта, который едва ходил. Он держался в равновесии на ровном полу с усилием и сосредоточенностью канатоходца над пропастью, балансируя вместо шеста своим мечом. Дверь была недалеко, хотя солдаты сидели к ней близко и могли перехватить Ремли на пути к выходу, но Ремли рассчитывал, что проворства для бегства ему хватит даже с такой форой у солдат.

— Подставляй уши. Если будешь бегать, тебя подержат, — предупредил сержант Ремли. На серьезное сопротивление он не рассчитывал.

— Что за фокусы! — воскликнул Ремли, глядя на обрубок палки, которой испугался тролль, и в сердцах кинул, что оставалось в руке, в сержанта. Тот же знакомый свет, что он видел в лесу, на мгновение озарил полутемный трактир, и тяжелый меч сержанта упал на земляной пол.

Солдаты со страхом посмотрели на своего предводителя, проткнутого деревянным суком. Заостренная палка пробила толстый слой кожаных доспехов, как нож корку хлеба, проломила сержанту ребра и торчала у него из груди. Сержант грузно опустился на пол рядом с мечом.

— Колдун! Бежим! — закричали солдаты и, цепляясь за столы и табуретки, выбежали из трактира с такой прытью, что Ремли показалось: нет, не успел бы он убежать через дверь вперед них.

Трактирщик, готовый в любой момент окончательно нырнуть под землю, накрыться крышкой и убрать лестницу, выбрался из своего укрытия, из которого наблюдал за дракой.

Ремли подобрал меч сержанта и повязал на пояс его ножны.

— Они вернутся, — предупредил беспокойного гостя трактирщик.

— Знамо дело, — согласился Ремли, — но право поединка — мой судья и страж.

— Ты, малый, начитался сказок. Все поединки только для господ. Да и все ли было честно?

— Тут ты прав, мудрец, которому бы право Рима изучать в монастыре, а не пиво ставить по столам. Скажи, а скоро ли придут с подмогой?

— Скоро, — подтвердил трактирщик, — до восхода будут.

— Тогда передавай, что, коли многие из них торопятся в покойники, я встречусь с ними у каменного свода, что недалеко от вашего села соединяет разъятые водою берега.

— А ты колдун? — осторожно пододвигая к Ремли деревянную тарелку с ветчиной, спросил трактирщик.

— С утра как будто не был, — пожал плечами Ремли. — Слов ворожбы не помню, волшебных трав не знаю, и борода моя твоей короче, так, стало быть, и нет. Есть веревка? — спросил Ремли у трактирщика. — Дай моток.

Запихав моток пеньки, ветчину и краюху за отворот рубахи, Ремли трусцой побежал к мосту Уррага и преодолел обратный путь втрое быстрее прежнего. Он бы бежал еще быстрее, да боялся потерять веревку или ветчину. Без веревки не получится его замечательный план, а без ветчины будет голодно дожидаться погоню.

Перед мостом Ремли снял сапоги, чтобы лишний раз не тревожить тролля, и на высоте половины локтя перетянул веревкой мост. Веревка не больно крепка и привязана наспех к скользким каменным выступам. Лошадь на скаку ее порвет передними ногами, но наверняка споткнется и скинет всадника.

Ремли обулся, спрятался за парапетом и съел то немногое, чем в дорогу ссудил его трактирщик. Начинался рассвет, пора бы им появиться, иначе веревка станет слишком заметна. И точно, едва Ремли дожевал последний кусок, вдали послышался стук копыт. Он хорошо расслышал, как трое верховых идут рысью, не торопятся, может, и пешие бегут следом.

Первый всадник, как и задумывал Ремли, пронесся по мосту. Лошадь его только в последний момент увидела веревку, решила прыгнуть, но не успела подобрать ноги. Для всадника это имело плачевные последствия, на которые и рассчитывал Ремли. Всадник прыгнул отдельно от лошади и полетел вперед через голову. Тело грузно шлепнулось на дорогу. Ремли выскочил из своего укрытий, встал перед перепуганной кобылой с расставленными руками. Лошадь, встав на мгновение на дыбы, в панике ринулась назад, сбивая порядок двум другим преследователям.

Ремли ногой уложил на землю пытавшегося подняться сержанта, быстро выхватил меч и воткнул его в прорезь шлема. Острие проткнуло череп и заднюю стенку шлема, впилось в землю, орошая дорожную пыль кровью. Довольный собой, Ремли оперся на меч, крепко, как вкопанный, торчавший из головы верхового, и с интересом наблюдал, как двое товарищей убитого пытаются совладать с лошадьми, которые испытывали непреодолимый стадный зов броситься вслед ускакавшей без всадника подруге.

Лошади беспорядочно топтались по мосту, громко цокая копытами. Обе они были подкованы. Отлично. Все как любит чувствительный на ухо Урраг. Когда всадники утихомирили лошадей, Ремли уже слышал, как тролль ворочается, выбираясь из-под моста.

— Ей, разбойники! Если повернетесь сейчас, еще успеете унести ноги, — честно предупредил Ремли.

Верховые перебросились коротким сигналом к атаке, обнажили мечи и тут же оказались вырваны из седел и зажаты в огромных кулаках Уррага. Тролль сплющил обоих о каменную мостовую и утащил в свое логово. Урраг захотел снова вылезти за третьим, но взошло солнце, и ему расхотелось. Ремли срезал с убитого кошелек, достал две монеты и, кинув с моста в реку, прокричал:

— Долг платежом красен!

В ответ с благодарностью ухнули.

Ремли отвязал оба конца порванной веревки, до рубахи раздел убитого, связал его легкие доспехи и сапоги в узел, чтобы удобно нести на плече. Перчатки он сразу надел на себя, они пришлись впору и к месту. Если придется махать мечом или править лошадью, то голые ладони натрутся до белых пузырей. Мозолей у Ремли не было, и разводить их, понапрасну грубя кожу, не входило в его планы. Шлем же был испорчен и перепачкан. Его можно отмыть в реке и поправить в кузнице, но пока он непригоден. Когда Ремли закончил с добычей, до моста добежали четверо пеших солдат, среди которых он узнал трех знакомых с постоялого двора. Они вели под узду одну лошадь — кажется ту, что порвала веревку, две прочих, должно быть, убежали в другую сторону.

Поздно подоспевшие в подмогу были в поту от бега в нелегкой ратной одежде и покрыты поднятой лошадью пылью. О тролле они не догадывались. Все, что они увидели, — это их поверженного предводителя в луже крови и самоуверенного победителя над ним.

— Поединок, парни. Сдавайтесь, или будем биться? — спросил Ремли, пользуясь замешательством солдат. Он сбросил на землю узел с добычей и взялся освободившейся рукой за рукоять меча. — Признаться, четыре покойника за день — это для меня скукота, вот с восемью уж можно говорить, что не зря день прожит. Так что?

Не устоять ему против четверых, если очередное чудо не подоспеет и сержантский меч вдруг не начнет рубить врагов по своей воле, но какое-то неистовое чувство задора и радости заставляло Ремли раз за разом речами ввергать себя в неприятности. Как канатный плясун, упивающийся смертельной высотой, Ремли ввергал себя в пучину опасности, лишь краем сознания оценивая, насколько близко он подошел к линии, отделяющей жизнь от смерти.

Четверо растерянно побросали оружие и признали поражение.

— Вяжите себе руки, — приказал Ремли и бросил им второй кусок веревки. — Крепче вяжите! У кого к полудню не будет рубцов, руки по локоть обрублю! — пригрозил он.

Проверив крепость узлов и связав последнего пленного, он привязал их к поводу лошади, перекинул через седло убитого и двинул караван обратно в селение.

— А где еще двое? — спросил один из пленных.

— Река унесла, — соврал Ремли, — жаль, лошадей не поймал.

Трактир был закрыт. Хозяин, верно, спал после волнительной ночи. Ремли выломал засов, переполошив всех внутри, и с пленными на поводе завалился внутрь. Бросив хозяину несколько монет из своей добычи, Ремли улегся на единственную лавку, натянул овчинное покрывало, валявшееся рядом, и усердно принялся спать. Четыре уставших пленника легли рядом на землю, больше им ничего не оставалось. Их веревки Ремли крепко зажал в левой руке, а обнаженный меч положил себе на живот поверх одеяла, держа рукоять правой.

Едва Ремли закрыл глаза, как почувствовал, что поднимается над землей и возносится к облакам. Он смотрел на суету внизу: на города и деревни, на хлебопашцев и дровосеков, на вереницы бодрых воинов, весело бредущих на восток, и кучки поникших головами воинов, возвращавшихся обратно, на хмурые прямоугольные замки, в которых ковался дух войны и закалялось оружие боен. И не было ни в военных заботах, ни в мирных хлопотах ничего, что не вселяло бы в него тоску и уныние. Он вознесся выше и увидел самую высокую вершину. На ней на троне изо льда сидело мерзколикое чудовище. Из холода вечных снегов оно взирало на мир, и глаза чудовища были холоднее ледников. Оно поманило Ремли, и тот, не видя поводов сопротивляться, подался навстречу потустороннему зову.

— Вспомни, кто ты, — призвало чудовище Ремли, и тревожное пробуждение настигло его.

Было около полудня. Он резко поднялся, весь в холодном поту, едва не порезав мечом свою ногу. В трактире стояла полуденная тишина, все странники проходили мимо, набирая только воды у колодца. Связанные пленники дрыхли на холодном полу. Парочка мышей от шевеления Ремли трусливо нырнула в погреб. Старый облезлый кот лениво следил за ними со своего лежбища на стропилах. Солнце через многочисленные щели пробивалось внутрь, наполняя невзрачную лачугу тусклым светом, в котором весело плясали крохотные пылинки и шныряли туда-сюда проворные мошки. Место, где таинственная смерть настигла сержанта, было присыпано соломой; может быть, позже трактирщик высыплет на кровь ведро земли.

— Вспомни, кто ты… — повторил Ремли, как зачарованный, последнее, что помнил из своего сна.

О, если бы люди не видели или хотя бы не помнили снов, если бы не впадали в безумие от излишней тонкости чувств или от излишков вина, если бы неподвластным этому безумию не приходилось слушать одурь тронутых, одержимых и бесноватых, тогда люди стояли бы куда тверже на ногах и не верили бы во многое, во что иначе приходилось им верить, ведь даже не верящие в фантазии духовидцев всем сердцем по меньшей мере в некой молчаливой трусости хотя бы допускают умом возможность их правоты. Допускают истинность в обмане чувств, восприятий, впечатлений. Так весь мир вокруг стал обман, что не ново, но пока этот обман не спустится на плечи со всей тяжестью безысходности, не сгустится над головой непроглядной пеленой тумана, он остается лишь игрой слов, мелочами, в которых, по поверьям, прячется дьявол и кто знает, кто еще.

Смерть и ее брат сон… Может, Ремли умер в этом лесу, погиб от голода, замерз в холодной одинокой ночи, пал в схватке с голодным зверьем или разбойники полоснули по горлу ножом, пока он беспомощно спал, и теперь он преодолевает загробное испытание, измышленное особым демиургом испытаний для душ безвременно усопших, чья посмертная участь по попустительству парок не была отмерена еще до рождения? У этого искусника иллюзий, сочиненного кем-то на случай ошибки, имелось для каждого смертного подходящее ему и только ему одному испытание…

Сон ли это был? Видение ощущалось с большей настоящностью, чем явь, полет над миром превосходил сам мир. Да и мир ли был кругом? Что за мираж, что за чернокнижное наваждение преследовало его весь прошлый день? Какая-то фантазия, глупость, несуразная выдумка. Речной драк, тролль под мостом — сказка, обычная сказка. Откуда взялись эти чудеса? Целый ворох необъяснимых чудес, нанизавшихся одно на другое, как бусинки на нитку, которая была нитью жизни Ремли, а рядом лязгали ножницы мойр, занесенные пока над другими судьбами. Четыре отрезанные нити — это четыре убитых в пустом, случайном, непредсказанном ночном переполохе человека; и четыре плененных, чьи веревки Ремли до сих пор сжимал в своей ладони.

— Ах, — вздохнул один из пленных и тоже открыл глаза. Потереть их связанными руками он не мог, поэтому часто заморгал, так же как и Ремли скидывая морок снившегося сна. Сна, воплощавшего желания и куда более приятного, чем посетил в это утро Ремли.

— Кормить нас ты не собираешься, — пожаловался пленник, — так дай хоть воды.

Этот хотя бы не сомневается. Может, жажда затмила ему разум и поэтому он не видит всю странность своего существования? Однако и жажду сложно назвать неподдельным чувством. Воспроизвести ее так же легко, как и любое другое страдание, а поддельные страдания настолько обыкновенны, что давно затмили собой настоящие, в которых мир от века не знал недостатка, поддельными-то и кормятся полчища вечно несчастных, что пьют из ближних и дальних сострадание, как комары кровь.

Но время действовать — просьба пленника подняла Ремли из шторма бушующих мыслей и повлекла течением на твердый берег обычных человеческих нужд. На берегу даже шторм показался Ремли игрушечным, вот он с глубоким переживанием вонзает свой мысленный взор в расплывающуюся и двоящуюся картину мироздания, но едва его задевает чужой голос, он оказывается словно в другом месте, а от того, что так занимало его, не остается ни тени тревоги и удрученности. Один сон закончился, начался другой, знакомый, продолжающий вчерашний.

— Эй, ты проснулся, что ли? — снова потревожил его голос пленника.

Ремли вскочил с лавки, выхватил нож и перерезал все веревки. Пинками подгоняя удивленных таким резким переворотом в настроении пленников к двери, он напутствовал:

— Сами наберите воды и напейтесь. Вы на богачей не похожи. Выкуп за вас будет грошовый, и того ждать три года, так что принесите мне воды из колодца, а потом ступайте отсель прочь, не забывая всем, кому будет угодно вас слушать, славить храбрость и добросердие вашего спасителя, имя которому Ремли.

Выпроводив обузу, Ремли пересчитал добычу. У него было шесть мечей, три ножа, одна лошадь под седлом, запасной доспех в два слоя воловьей кожи, прошитой стальными заклепками, немного денег. С этим можно двигаться, куда бы он ни захотел. Куда же он хочет? Ремли не знал и задумался. На его радость обратно явились четверо отпущенных пленных.

— Просим храброго Ремли быть нашим сержантом и предводителем, — сказал первый. К его словам надо добавить, что в те времена всякий конный воин, не имевший герба, земель, замка, родословной и иных поводов именоваться рыцарем, звался сержантом. Ремли этого не знал, но и так было понятно, чего им надо. Прибиться к кому-нибудь, у кого от ветерка вражеской стрелы на волосах сердце в пятки не проваливается.

— У нас больше и лошадей нет. В походе без поклажи тяжко, — посетовал второй.

— И денег нет, — добавил третий.

Четвертый промолчал.

— А куда вы идете? — спросил Ремли. Ему было все равно, куда идти.

— В крестовый поход.

Ворох чуждых, поблекших, будто не своих воспоминаний промелькнул в голове у Ремли: земли Палестины, Кипра и Мальты, Акра и Иерусалим, могучее войско тамплиеров и пышные шатры Ричарда Львиное Сердце. Все это было в недалеком прошлом. Хотя как посмотреть — в недалеком. Ремли точно не мог помнить ничего из тех походов, только слышать о них. Тем не менее эпоха рыцарей и войны за Святую Землю продолжалась, до битвы при Никополисе, в которой турки поставили в многовековом споре последнюю точку над i, оставалось почти целое столетие. Крестовые походы — тень, прах и талая вода от прежних великих боен — еще продолжались, окончательно превратившись в грабительские набеги. Да и набеги те опустошали больше единоверцев, чем магометан.

— Ладно, провожу вас немного, — согласился Ремли. — Как вас звать-величать?

Четверо назвались. Их имена скоро стерлись из памяти Ремли, поскольку судьбой было суждено, что пробыли они вместе недолго.

— Куда двигаем отсюда? — поинтересовался Ремли, когда со знакомством было покончено.

— Кэрримюр, — ответил первый.

— Нужно сойти с земель лорда Тоби, поддавшегося новым веяниям. Евойный судья обожает тепереча учинять разбирательства по поединкам. Здесь ты не в безопасности, ведь один из убитых тобой был любимым бастардом племянника лорда Тоби, а слухи летят быстро, — объяснил второй.

— Кэрримюр в землях лорда Шелло, который сочувствует нашим целям, благородным рыцарям и простым солдатам и даже может поддержать нас, коль скоро мы доберемся до его замка, — поделился третий.

Четвертый промолчал, и пошли они в Кэрримюр. Ремли верхом и держа в охапке награбленное оружие. В Кэрримюре его можно дорого продать и на полученные деньги подобрать себе вещички. Его спутники привычно плелись следом за сержантской лошадью. То, что в седле был другой человек, чем вчера, не имело для них никакого значения.

По пути встретилась им телега, на которой сидели красивые девушки в разукрашенных вышивкой праздничных платьях. Перед ними стояла большая корзина с полевыми цветами. Девушки плели из них венки и украшали ими свои головы, запястья и даже лодыжки. Девушки пели:

Гулянья в Кэрримюре

Ты, друг, не пропусти!

Коль не был здесь в субботу,

Считай, что и не жил!

— Какой сегодня день, ребята? — спросил Ремли у спутников.

— Пятница, — ответили они.

— А большой ли праздник намечается у вас, милые певуньи? — Гремя железом, Ремли отвесил девицам учтивый, насколько это возможно, оставаясь в седле, полупоклон.

— Приходи — увидишь, — смешливо ответили ему с телеги.

— Приду обязательно, но замечу, что как иные мужи являют своей бренной плотью порожние бочки для пива, я являюсь вместительным сосудом для безудержного веселья. Сейчас он пуст, и нелегко вам будет наполнить его до краев, — похвалился Ремли.

— Залезай к нам, — позвали девушки, — попробуем.

— Сегодня я взнуздал и оседлал лошадь, с которой познакомился не далее как прошлой ночью. Будет непростительной грубостью изменить моей красотке так скоро, но завтра я намерен взнуздать и оседлать кого-нибудь еще, и никакая сила не сможет мне в этом помешать. Вы же, бредущие со мной, не стесняйтесь принять приглашение и скоротать часть пути на телеге, если те милые юноши на облучке не против такого.

— На всех хватит, — отозвался возница.

На праздник в Кэрримюр

Мы двадцать дев везли.

А собрались обратно —

Не девы уж они! —

пропел другой возница и с кувшином перебрался в кузов телеги — встречать гостей.

— Вы, должно быть, знатного рода, богаты или известны? — спросила одна из девушек, передавая Ремли венок, который он надел себе на шею.

— Все может быть в этом мире под звездами, но если и так, то мне об этом пока неизвестно, — признался Ремли.

— Тогда как получилось, что четверо могучих мужей идут в пыли юнца, восседающего на чужой лошади?

— О том мои спутники сами расскажут тебе, о любопытная девица, ибо по договору они за свою свободу должны славить меня всякому, кто захочет слушать.

Так с песнями и шутками прикатили они в Кэрримюр. Телегу и веселую компанию молодежи пришлось оставить: улицы были широки, но народу слонялось так много, что проезда не было. Ремли бросил несколько монет своим людям, чтобы они подыскали ночлег, и продолжил верхом и в одиночку пробираться к главной площади.

Перед ратушей стоял небольшой помост, занавешенный холщовым занавесом, раскрашенным на манер декораций. Рядом стояли кибитки актеров. За занавесом кто-то играл или — по мерзким звукам нельзя было с уверенностью о том судить — думал, что играл, на волынке. Ремли спешился и привязал лошадь у ратуши.

— Ей, деревенщина, нельзя оставлять здесь лошадь! — окрикнул Ремли старик в пышных одеждах, с серебряной цепью и медальонами на груди. — Это же ратуша!

— Кто вы, о громогласный фонтан недовольства, изрыгатель брюзжания, чья глотка достойна состязаться с дырой святого Патрика?

— Я — шериф лорда Шелло. Его власть и слово в этой земле, — с достоинством представился старик, не сказав, тем не менее, своего имени. — Твои слова пусты, как тыква, что ты до поры носишь на плечах, поэтому, коль не хочешь обвенчаться с веревкой, забирай свою жалкую клячонку и катись, откуда пришел.

Ремли понятия не имел, что значит шерифская должность, но решил сойти с зыбких песков изысканных взаимных оскорблений, в которых так легко увязнуть, на более твердую почву разумных доводов.

— Вот достроите эту каменоломню — поведем разговор, — ответил в свою защиту Ремли. — А пока это не ратуша, а две стенки, стыдливо прикрытые лесами.

— Как ты посмел, без недели висельник, так отзываться о великом творении лорда Шелло, которое в дар нашему селу строится вот уже двадцать лет!

— Я смотрю, вы с лордом Шелло наметили жить вечно, ведь иначе не видать вам всей постройки, которая уходит под землю быстрее, чем вы кладете камни сверху.

— Вот вернусь с солдатами, будешь зубы скалить, болтаясь на сосне, — пригрозил старик, разозленный пренебрежением со стороны пришельца, которое уже привлекло внимание жителей и вызвало в сторону шерифа немало смешков.

— Бери с собой побольше, в прошлый раз со мной трое не управились, а здоровы были — ух! Не в пример тебе, мухомор болтливый, — не удержался Ремли напоследок.

Оставив кипящего от злобы старика у недостроенной ратуши, Ремли пошел в толпу, намереваясь протиснуться поближе к помосту. Вялая музыка за занавесом медленно набирала темп, нарастала и ускорялась, подготавливая зрителей к скорому началу представления.

Загремели свежей телячьей кожей тугие барабаны, волынка вдруг оставила позади унылые завывания и подхватила их быстрый ритм. Из-за цветного занавеса с нарисованными облаками да заливными лугами появились на сцене два актера — один одетый в обычный мужской костюм, другой — в суконном сарафане пастушки, его девичий образ довершали нелепый русый парик на голове, который заканчивался похожей на мочалку косой, и щедро намалеванные румяна на бледных щеках. Музыка резко оборвалась, давая актерам слово.

— Добро пожаловать в обитель муз, добрые селяне! — начал актер в мужском одеянии, после чего оба актера поклонились, сорвав первую порцию хлопков, смешков, улюлюканья, адресованных в первую очередь разряженной красотке.

— В преддверии драмы, что мы покажем завтра, сегодня позвольте усладить ваши сердца любовной поэмой. Провансальские трубадуры, открывшие нам этот жанр, зовут свои песни «альба», что значит «заря». В землях Фрисляндии эти песни зовут tagewise, то есть утренними. Мы исполним вам утреннюю песню, известную как Песня трех трубадуров и которая за излишнюю фривольность была запрещена самим Папой особой папской буллой «Против актеров», на что вам, добрые жители Шотландии, начхать, наплевать, высморкаться, а порой и более!

Добрые жители Шотландии посмеялись над шуткой, а актер начал выстукивать ногой ритм. Когда зрители притихли, он крикнул: «Музыка!» — и за подхватившими ритм музыкантами начал читать стихи:

Идя через селенье, минул я сеновал

И деву молодую у стога повстречал.

Час близился к закату. Я ей сказал: «Привет!»

Улыбкой лучезарной одарен был в ответ.

И сердце встрепетало в моей груди тогда,

Сказал: «Как вы жестоки со мною, госпожа!

Меня вы покорили, о нимфа юных лет,

Хочу возлечь я с вами, что сил держаться нет!»

Но краской не зарделась прелестница моя,

Сказала: «Расскажите всё, что я знать должна!»

Сказала, что слыхала от опытных подруг:

Актеры молодые не распускают рук,

Они милы и нежны, обходчивы всегда,

И с тем она зазвала на сеновал меня.

Ее за стан я поднял и в сено положил,

Себя ей посвятил я, и был, как мог, я мил

Занавес, застряв посередине, наконец открылся, и в глубине сцены зрители увидели декорации, призванные воссоздавать в воображении публики атмосферу сеновала. По сути же сеновал составляли небольшой стог сена, куда актер положил свою румяную, длинноволосую «прелестницу», невысокая лестница, ведущая к карнизу занавеса, и коса с поддельным деревянным лезвием, покрашенным под железо серебряной краской.

Приобняв взвизгнувшего необычно тонким голосом женоподобного партнера, актер лег с ним в стог и продолжил песню:

Увы! Оцепененье сковало нежный стан,

И потонул в стесненье ее любовный жар.

До ночи говорил ей я сладкие слова,

Светила через кровлю нам неполная луна.

Канцоною о Розе не тронул струн души —

Монахиней лежала она в ночной тиши,

Ни миф об Афродите, ни Клеопатры сказ

Не воскресили в деве утраченный экстаз.

«Дева» довольно натурально изображала мягкое сопротивление покусительствам ухажера и останавливала все его посягательства на ближних подступах к своим набитым тряпками грудям, тем не менее не ограничивая поклонника полностью. Публика застыла в ожидании, актер же вскочил со стога и, добавив трагизма, запел третью часть песни:

В отчаянье пришел я: ужели так я плох?

И из груди прорвался моей печальный вздох,

Но я собрался духом: актер я или нет?

Ключ к публике холодной — известный мне секрет.

В последнюю атаку пошел я, водрузив

Калигулу на флаги и Мессалины прыть,

Разврат былого Рима поведал откровенно

И по дыханью понял: послал стрелу я верно.

Вдруг чудо превращенья сошло на сеновал:

Как совлекает платье, я робко наблюдал,

Сняла порты, рубаху — я оказался наг,

Так быстро обнажался я разве что во снах.

Вошел я сразу в силу: стал крепок, как Приап,

Сказала дева: «Милый, скорей со мной возляг!»

Сомкнула вежды крепко в плену любовных пут,

И томный стон сорвался с приотворенных губ.

Такое представленье давал я не впервой,

Но как юнец поддался я страсти с головой.

Я много постарался и многое успел,

Вы точно не видали таких сплетений тел.

Роса покрыла травы, восход сменил закат,

Вчера я был актером, а нынче — акробат!