16+
Разбойничья Слуда

Бесплатный фрагмент - Разбойничья Слуда

Книга 4. Рассвет

Объем: 318 бумажных стр.

Формат: epub, fb2, pdfRead, mobi

Подробнее

Иллюстрации автора


От автора: Любое сходство с реальными людьми, названиями и событиями является случайным.

Часть первая

Ноябрь 1939 года

Толька проснулся, когда все еще спали. В доме было темно и тихо. Лишь со стороны ленивки доносилось негромкое бабкино похрапывание. Не церемонясь, он оттолкнул развалившегося рядом кота и тихонько слез с печи. Сунув ноги в разношенные опорки, мальчишка протер глаза и, аккуратно ступая на скрипучие половицы, направился к входной двери. Проходя мимо родительской кровати, на мгновенье остановился и поправил свалившуюся с постели руку отца. Иван Емельянович беспокойно заворочался, отчего набитый сеном матрац, издал характерные хрустящие звуки.

— Кто тут бродит? — донесся с ленивки приглушенный голос бабки Евдокии Антоновны.

Толька вздрогнул и засеменил к двери. Перед самым выходом не удержался и прямо перед бабкиной лежанкой от души зевнул. Матрац под родителями снова зашуршал, и он бесшумно выскользнул из комнаты. На мосту наощупь нашел дверную щеколду и, стараясь не скрипеть наружной дверью, наконец, вышел на крыльцо.

Луна куда-то подевалась, но яркие, густо рассыпанные по небу звезды, неплохо освещали присыпанный снежком двор. Толька, поеживаясь, спустился на нижнюю ступеньку. Оправившись в свежевыпавший снег, подумал, что зря вчера после ужина выпил ковшик ядреного кваса. Чтобы не ворчала бабка, он аккуратно запорошил оставленные после себя мокрые следы. Евдокия Антоновна постоянно ругала внуков, когда те, не добегали до уличной уборной и, как она выражалась, «поливали с крыльца». «Не родяшшы уже, чтобы, где не попадя нужду справлять, — ворчала она на них, заметив свежие отметины».

«Сама ходи в такую даль, — зло подумал Толька, расправляя задранную рубаху». Он, конечно же, понимал, что бабка права, но бегать в темноте на задний двор было неприятно. Обстучав прилипший к валенкам снег, мальчишка вбежал на крыльцо и юркнул за дверь. Все-таки лежать на еще не остывшей печи было куда приятнее, чем стоять в нательной рубахе на предрассветном морозце.

Войдя в избу, мальчишка едва не упал, запнувшись за оставленные у ленивки бабкины валенки. Он бросил суровый взгляд на спящую шестидесятидвухлетнюю женщину, про себя ругая ту за беспечность, и поспешил к своей лежанке.

— Толька, долго не спите. Как рассветет, в лес ступайте, — раздался из темноты голос отца. — На ближней тропе порхалища от снега подметите, И бехтерюху какую возьмите или мешок. Мало ли рябок в сило попадет. К дальней не ходите — заблудитесь еще. Сам, коли успею, так схожу. Не успею, так потом.

— Помню тятя, помню, — согласно ответил Толька и скрылся за печкой.

— Вань, ну ты чего! Вечером же все сказал. Пусть ребятишки еще поспят, — услышал Толька шепот матери. — Никуда ваши рябки не денутся.

— И за Витькой присматривай! Мал он еще, — не обращая внимания на нее, добавил отец.

— Ага, мал еще! Десять годов, а все мал. Как делать чего, так он мал. А как кисель хлебать, так съест по-боле другого мужика, — глядя на развалившего брата, еле слышно проворчал Толька. — На год младше, а все мал.

Вытянувшись на мягкой овечьей шкуре, мальчишка глубоко зевнул и тут же уснул. Он не слышал, как вскоре поднялась мать и подожгла уложенные с вечера в печи дрова. Не увидел Толька, как побежали по стенам и потолку отблески пламени от набирающего силу огня. Не почувствовал, как в доме приятно запахло дымком и потревоженной в кадке опарой. От потрескивающих в печи поленьев, скрипа под ногами матери широких некрашеных половиц и от всех дурманящих кухонных запахов, сон у Тольки становился только крепче.

Когда за мужем закрылась дверь, Евдокия Гавриловна, подошла к лежанке и, приподнявшись на цыпочки, дотронулась рукой до лежащего с краю старшего сына. Толька спросонья поморщился. Смешно дернув носом, капризно застонал, потянулся и повернулся к ней спиной. Однако, отсрочить подъем ему не удалось. Мать не стала с ним церемониться и слегка ущипнула сына за ягодицу. Больше не издав ни малейшего звука, мальчуган дернулся, и, подскочив на прогретой печи, уселся на потревоженное место.

— Что? — протирая глаза, спросил он.

— Толя, давайте вставайте! Витьку буди. Мне робить идти надо, — проговорила Евдокия. — Не забыли, что вчера батько сказал?

— Нет, — проворчал тот. — А чего робить-то? Выходной, поди.

— То у вас выходной, а скотина ись каждый день хочет, — донесся до него голос бабки. — Вас, поди, кажынный день кормят и поят, а порой и за зря. Испотачила вас мать. Раньше робили, так робили. Никаких часов не знали, не то выходных. Отец мой, царствие ему небесное, на работу шел, когда солнце вставало, а с работы — когда оно за горизонтом свои бока спрятало. А нынче что?

— Бабуля, то, верно летом. А зимой получается, что все больше дома сидели, — сострил почти проснувшийся Толька.

— Вот только над бабкой посмеиваться и умеете, — не унималась Евдокия Антоновна.

— Ну, мама! — в сердцах крикнула Евдокия. — А вы и правда, вставайте. А то я за двери, а вы снова на бок, — уже смягчившись, обратилась она к детям.

Потрепав Тольку по волосам, невестка подошла к свекрови.

— Мама, пусть они поедят хорошенько. Может целый день в лесу проходят.

Евдокия Антоновна поставила на стол единственное в доме блюдце и улыбнулась.

— Тебе Дуняша уж тридцать три, а как мамаша молодая о своих птенцах печешься. Неужто думашь, что дитяток твоих голодными выпровожу? От слов таких худо мне становится, — она попыталась придать голосу обиду, но получилось не очень убедительно.

Невестка, не желая слушать известные наперед упреки свекрови, положила ей на плечо руку и спокойно проговорила:

— Пойду я, мама. Председатель к опозданиям строго относится.

Она на ходу повязала платок и толкнула дверь.


За столом братья какое-то время вели себя молча. Не спеша съели одну на двоих миску овсяной каши, то и дело зевая, и лениво потягиваясь. Затем полакомились пареной репой и, наконец, добрались до своих любимых шанег с толокном. Запив все жирным козьим молоком, ребята окончательно проснулись.

Сегодня в школе был выходной. Первый после того, как в октябре начались занятия. В последние годы в Ачемской начальной школе они начинались не как в городе. Но радости от того у местной детворы было не много. Лишний месяц давался в деревнях вовсе не от желания пожалеть крестьянских детишек. Скорее наоборот. Потому как весь сентябрь школьники работали. С утра на колхозных полях или скотном дворе, а с обеда уже и в своих огородах. А придя в школу, до декабря учились без выходных, наверстывая образовательную программу.

— А я хотел сегодня в читальню сходить. Выходной ведь, — вытирая рукавом рот, проговорил Витька. — Машка Ларионова обещала про городскую жизнь рассказать.

Русоволосый, внешне похожий на мать, младший из братьев слыл среди сверстников домоседом и тихоней. И если бы не веселый и задиристый Толька, было бы Витьке в деревне не сладко. Старший не раз вступался за него, постепенно отбив у других ребят желание подтрунивать над братом. Небольшого роста круглолицый широкоплечий Толька был на год старше Витьки и пошел в этом году в третий класс. Правда на переменах и после занятий с одногодками он общался не часто, предпочитая водиться с ребятами постарше.

— Она почем знает о городской-то жизни? — хмыкнул Толька. — Сама в Афанасьевске учится. А то — не город. Тоже деревня, только большая.

— Ну, так-то так, но из нее училка бы что надо получилась. Не то, что…

— Машка, что Митьки «Топленого» дочка? — спросила стоявшая неподалеку Евдокия Антоновна. — Кака из нее учителка! Ни кожи, ни рожи.

— Не-е, дядьки Васьки Ларионова. Ну, та, что в Афанасьевске училась, — пояснил Толька. — Она нынче в город поедет. На фельдшерицу поступать будет.

— А-а-а, — протянула бабка. — У Анны с Василием девка хороша. И учителка справна вышла бы с нее. Да и фельшерица тоже получится, коли так. Строга и добра — то, что дохтуру само важно. И лицом приветлива. Такая нынче редкость. Повезет тому мужику, которому достанется, — проговорила она, отходя от стола.

— Чего? — переспросил Витька. — Кому достанется?

Евдокия Антоновна повела головой в его сторону и, когда они встретились взглядом, Витька от страха чуть не сполз под стол.

— Ты за братом поспевай лучше. Толенька доест, тебя ждать не будет. Убежит по тропе один, — она взяла что-то с полицы и протянула ему. — На-ко вот свистульку возьми, чтобы не заблудиться. Да на шею одень.

«Десять годов, а как токо родился. Не живет, а спит, — с сожалением подумала она о младшем внуке». Скорее по привычке Евдокия вытерла сухие руки о передник, поправила выпавшие из-под платка волосы и вслух добавила:

— Ой, хохони хохони, нету Афони. Один Петруша и тот не слушат.

— Знаем мы твою поговорку, бабуля, — улыбнулся Толька.

Та тяжело вздохнула и, покосившись в сторону Витьки, укоризненно заметила:

— Видать, некоторы худо знают.


Когда Толька закрыл верельницы, почти рассвело. Снегу сейгот было еще мало: второй или третий раз всего выпал. Он оглядел брата и затянул у того на зипуне потуже пояс. Затем обошел его вокруг и осмотрел снова. Подергав за лямки висевший у Витьки за спиной мешок, удовлетворенно произнес:

— Хорошо, только онучи в катаньки заткни.

— Может, лыжи обуем? — спросил Витька, оттягивая нелюбимое занятие.

— Какие лыжи? Снегу по щиколотку не будет. Пошли, давай, охотник.

Последние слова Толька произнес с нескрываемой насмешкой. Никак не мог он взять в толк, почему ему в лес всегда хочется, а Витьке нет. Родные братья, а такие разные.

— Давай, пошевеливай ногами, — слегка повысил он голос и шагнул вперед, смачно припечатывая к дороге свежевыпавший снег.

Витька чуть замешкался, но быстро догнал брата и пошел рядом.

— Толенька, ну, че бабка все меня ругат? Тебя так никогда не задеват. Только меня одного, — спросил Витька, как только они отошли от дома.

— Ой, братец, отстань, а? Что тебе наша бабка далась. Ты бы лучше сказал мне, почему тебя за чистописание учителка ругает, а то расстраиваешь мать почем зря.

— А ты почем знаешь? — удивился Витька. — Я никому о том не сказывал.

— Я старший брат. А потому знаю про тебя все, — хвастливо заметил Толька. — Ну, чего скажешь?

— Толенька, а как бы нашего петуха в колхоз спровадить? Проходу от него нет. Почему он только меня клюет? Как не встречусь с ним, так и норовит меня тюкнуть. Одолел, паразит, совсем.

— Не боись. Скоро зима: в курятнике будет сидеть. В колхозе свои петухи есть. Нашего задиру не возьмут. Я тебя про чистописание спрашивал, кабыть.

— Ну-у-у, — протянул Витька.

— Ладно, мотай на ус. А то я в школьную «Почетную книгу» хочу попасть, а из-за тебя могут не включить.

— Я буду стараться, — вздохнул мальчишка. — А чьи это следы? — Витька указал на свежие вмятины на дороге от больших сапог.

Толька тоже заметил, что до них по дороге кто-то шел, но внимания особого тому не придал. Мало ли в деревне народу живет. Выходной день. Не у них одних дела могут быть в лесу.

— Да, вижу я. В Бакино кто-то пошел.

— А давай, когда вернемся «попа» погоняем? — предложил Витька первое, о чем подумал.

— Не лето, чтобы «попа» гонять. Ну, если засветло вернемся, то можно и попробовать.

— Ну, в «Казаки-разбойники» тогда.

— Если народ соберем.

— А если…

— Ты помолчать можешь? — не удержался Толька. — В лес сначала сходим. Одни забавы на уме.

Витька ненадолго затих, но вскоре забылся и снова заговорил.

— А чего маманю с бабкой одинаково зовут? Обе Дуни. Как отец не путается? Вот бы маменьку звали… ну, Клава, к примеру. Нет, лучше Катерина! Ну, а бабка та пусть Дуней остается. Как ты думаешь?

Толька остановился, схватил брата за рукав и развернул лицом к себе.

— Ты, Витька, верно, и в самом деле умом мал. Объясняю один раз, — спокойно, но твердо проговорил он. — Бабку ее родители Дуней назвали. Они так хотели. Мамку нашу ее родители Дуней нарекли. Родители разные, но так захотели. Они — родители. У бабки отца Антоном звали. Она — Антоновна. У маменьки папаню Гаврилой величали. Она — Гавриловна. Ты и я — Ивановичи. Родители решают, как детей своих называть, а не наоборот. Понял?

— Понял, — шмыгнул носом Витька и опустил голову.

— Два деда у тебя было и две бабки. Все умерли и только одна Евдокия Антоновна осталась. Одна, понимаешь? — Тольке отчего-то стало жалко свою единственную бабку. — У нас с тобой мать и отец есть, а у родителей только она. Понимаешь?

— Понимаю, — плохо соображая, проговорил Витька.

— Ну, и хорошо, — Толька отпустил брата, поправил съехавшую на нем шапку и шагнул вперед. — Пошли тогда.

Не прошло и минуты, как Витька заговорил снова.

— Толь, а Толь. Я спрошу, не будешь сердиться? — он заискивающе посмотрел на брата.

— Ну, что там у тебя?

Витька тут же обогнал его, повернулся к нему лицом и пошел спиной вперед.

— А почему наш батька не начальник? Его Иваном Емельяновичем все зовут — по имени отчеству, как и председателя. Он и в колхоз вступил в числе первых. Читать умеет, а коров колхозных пасет.

— Его еще и «жирным» зовут. Слышал, поди.

— Ага. А почему? Он же, как бабка говорит: «Кость, да жила».

— А потому! Жирный — значит здоровый, крепкий и сильный, а не сальный и толстый. У него отец, ну, дед Емеля, тоже здоровый был. А у Емели батька, кабыть Григорием звали его, так тот на реке никогда лодку не оставлял. Приедет, стружок на спину взвалит и в огород утащит. Во, какой здоровяк был.

— И все-таки, пошто батька начальником не робит? — не унимался Витька.

Толька покачал головой, стараясь не вспылить от занудства младшего брата.

— Коровами руководить тоже уметь нужно. И любому мужику скотину не доверят. Ней управлять — не с народом лясы точить. Коров не обманешь. Они все чувствуют: злых и обманщиков не жалуют и слушаться не будут. Коли в душе злой, то сколь ее не гладь, она молока больше не надоит.

— А Тяушка?

— Что Тяушка?

— Он же немой. Как со скотиной разговаривал?

— Вот, ты чудак! Душой он разговаривал. Душой! Ему и с колхозом управляться не сложно бы было. А если школу бы закончил, ну хоть семь классов, так и страной мог бы руководить!

— А Сталин? — выпалил Витька.

— Ну, вот ему бы и помогал.

— Вот бы хорошо было! Наш батька, Михеич — председатель, Тяушка и товарищ Сталин…

— Коля Тяушка охотится на пинежских реках почти безвылазно, — перебил размечтавшегося брата Толька. — А кого назначать на такое место, как не нашего отца? И коров он пасет только летом: зимой же на лесозаготовках. Там всеми мужиками руководит. Как там без него? А тут с женками да стариками и председатель справится, — он шагнул к брату, снисходительно улыбнулся и, обняв за шею, потащил за собой.

— Ну, да. Ну, да, — только и смог произнести Витька.

— Еще есть вопросы? — в голосе Тольки прозвучали теплые заботливые нотки.

— Ага, — Витька поднял взгляд на брата. — Один.

— Ну, говори уж.

— А почему тебя Емелей в деревне называют, а меня нет?

Толька остановился и повернулся к брату.

— Так у нас в роду всех Емелями кличут. Или Емелиными. Я думал из-за дедки Емели. Но отец говорил, что и отца у деда тоже Емелей звали. Давно уж так все идет. Но только старших зовут. Я старше тебя. Меня и зовут Емелей. Я помру, тебя звать так будут, — поучительно проговорил Толька.

— Чего ты помирать-то собрался? — удивился Витька.

Толя-Емеля посмотрел на него и, покачав головой, пошел дальше.


Дальше до тропы они шли молча. Когда увидели первое порхалище, Толька снял с брата мешок, развязал тесемки и вытащил небольшой березовый веник. Постукав им по голенищу валенка, поучительно произнес:

— Паши аккуратно, сило не побей. Вередишь, настрополять заново — время только терять. Тогда уж точно нековды в «попа» играть будет.

Он протянул Витьке веник и огляделся по сторонам. Отсюда до Ачема было версты три. Малая, или как по-другому называли ее в их семье, ближняя охотничья тропа, начиналась сразу от дороги, идущей в деревню Бакино. Путик пролегал по хорошим ягодным местам, где обитала лесная птица. Он делал небольшую, по охотничьим меркам петлю длинной в четыре версты и снова возвращался к этой же дороге. От Ачема до Бакино верст двенадцать, а тропа заканчивалась аккурат на середине пути. Возвратившись на дорогу, охотник, как правило, через час-полтора был уже в Ачеме.

Тропинка на малой тропе была хорошо заметна, а силки на птицу располагались вплотную к ней. Где-то с ее середины начиналась другая, более длинная их родовая тропа, по которой Толька с Витькой ходили только с отцом. Места, где она пролегала, были глухими, а охотились там не только на птицу. Тут ставили ловушки на куницу и белку. Любили те места и медведи, и найти берлогу охотнику там не составляло большого труда.

Витька быстро вымел снег с обеих сторон от силка, обнажая на порхалище светлый замерзший песок. Затем аккуратно освободил от снега еловую веточку под петлей в воротцах и вопросительно посмотрел на брата.

— Песок маленько взъерошь, — проговорил тот.

Обратной стороной веника Витка взрыхлил верхний слой и снова взглянул на Тольку. Увидев его одобрительный взгляд, выпрямился и сунул веник под мышку. В тот момент наверху что-то скрипнуло, и небольшой ком снега свалился с ели прямо на них. Братья испуганно вскрикнули и побежали к следующему силку.

Спустя два час они прошли полпути. За это время в силки попало лишь два рябчика. К тому же одного из них съел лесной зверь, оставив после себя кучу перьев. Тропинка стала спускаться вниз к ручью, ведя охотников к самому большому порхалищу на тропе. Их на ней было ровно пятьдесят и чтобы быть уверенным в том, что обошел все, Толька обычно после осмотра каждой ловушки бросал в карман елочную иголку. Закончив обход, он пересчитывал их, и, убедившись, что проверил все силки, по «Бакинской» дороге возвращался обратно в деревню. За все время он ни разу не ошибся, и ни одно порхалище не осталось не осмотренным.

Одному по тропе отец разрешил ему ходить еще с прошлой зимы. Мальчишка рос самостоятельным и не по годам рассудительным. В лесу ориентировался хорошо и повода усомниться в ином не давал. Почти каждый выходной Толька надевал лыжи и с удовольствием бежал в лес. Он не боялся ходить один. Правда мать обязала его привязывать к зипуну колокольчик, чтобы в случае чего тот помог найти незадачливого охотника. Однако, мальчишка всегда снимал его, оказавшись за деревней, и одевал снова, когда возвращался обратно. А этой осенью о колокольчике уже никто не вспомнил. К тому же теперь он ходил по тропе вдвоем с Витькой.

Подходя к огромной выскори, где было устроено сразу два сила на крупную птицу, Толька подумал, что здесь-то уж точно кто-нибудь да попал. И словно в подтверждение его догадки налетевший ветерок принес им под ноги птичье перо.

— Витька, бежим! Видать тетера попалась!


***


После смерти матери Григорий Конюхов в Ачеме был всего пару раз. Матрены Михайловны не стало через месяц после его переезда в Верхнюю Тойму. Очередной сердечный приступ стал для семидесятидвухлетней женщины последним. Осенью тридцать седьмого участковый пункт в деревне закрыли, а его самого перевели в районное управление. Впрочем, Ачем от него никуда не делся. В обязанности сержанта милиции Конюхова входил контроль и обеспечение порядка в нем и еще в двух десятках двинских деревень. Забот на новом месте заметно прибавилось, потому, как ни в одной из них представителя правопорядка не было. Частенько там что-то случалось, что требовало разбирательства и его присутствия. Попажа туда была не быстрой и времени отнимала порой больше, чем само дело. Распута и бездорожье были в районе обычным явлением и два дня пути не были в тех местах чем-то особенным. Были в подчинении у Конюхова два молодых помощника, что только добавляло ответственности и забот. Одних их он никуда не пускал, а с собой брал на выезд только при необходимости.

Частенько Григорий отсутствовал дома по несколько дней. Зимой, к примеру, прошлого года в Бакино полмесяца прожил, выясняя обстоятельства гибели местного крестьянина. Жена его Анисья поначалу была недовольна частым отсутствием мужа, но постепенно привыкла и управлялась с дочерьми одна. Днем она учительствовала в начальных классах, а остальное время проводила с ними. Старшая Зоя осенью пошла в первый класс. Шестилетняя Любашка была на два года ее младше, но тоже все время проводила в школе. Анисья брала ее с собой и усаживала за последней партой. И пока шел урок, девочка с удовольствием что-либо рисовала.

Накануне в управление из Ачема поступил очередной сигнал, что тамошний крестьянин Гаврила Оманов избил жену и помимо этого еще нанес урон колхозному имуществу. Начальник Григория не стал вникать в суть проблемы, отправив Конюхова разобраться в том деле самолично. «Разобраться и принять строгие меры, дабы подобные действия семейного хулигана не портили статистику возглавляемого мной управления, — напутствовал он сержанта. — Вези его сюда. Срок хороший получит».

Ехать в такое время за пятьдесят верст Конюхову не особо хотелось. Зимник еще не установился, а трястись по не укатанным подмерзшим буграм, особой радости не было. Однако тут ему несколько повезло: накануне отъезда, подморозило и выпал свежий снег. Но и от этого настроение у него лучше не стало. Он, вообще, в Ачем ездил неохотно. Казалось бы, кто не мечтает вернуться в родные края? Однако, у Григория такого желания не возникало. И причиной тому были события двухлетней давности, когда арестовали Лизку Гавзову. Арестовали и с тех пор ее больше никто не видел.

Мало, кто в деревне сомневался, что виной тому стал сам Григорий Конюхов. Вернее, его давняя и неразделенная Лизкой любовь. Поговаривали, что терпение у него закончилось, и он в отместку написал на нее донос. И хотя бумаги той никто не видел, в Ачеме были уверены, что кляуза такая существовала и написал ее именно Григорий. Иначе старший милиционер Конюхов помог бы Лизке избежать ареста. А земляки и прежде не испытывавшие к милиционеру особых симпатий, с тех пор старались держаться от него подальше. Разговоров никаких с ним не заводили, а на заданные им вопросы в основном отвечали неохотно и односложно.

И лишь сам Григорий Пантелеевич знал всю правду. А она для того времени была очень простая — никакого доноса он не писал. А виной всему был покойный муж Лизки, который в молодые годы наделал столько глупостей, что их хватило бы не на одну жизнь. Воевал вместе с Юденичем под Петроградом. С войсками генерала Миллера пытался установить белогвардейскую власть на Севере. Затем умудрился повоевать на стороне красных. Но вскоре был осужден за прошлые «заслуги». Бежал. Эмигрировал. Нелегально вернулся в страну и занимался подозрительной деятельностью. Был снова арестован. И кто же в тридцать седьмом мог поверить, что жена была не в курсе дел мужа? А раз так, то арест Лизки был лишь делом времени. Коллективная ответственность членов семьи действовала уже несколько лет. И десять лет получить было обычным делом. А уж в ее случае можно было и под расстрельную статью попасть.

Трясясь сегодня в повозке, Григорий вспомнил тот день, когда в апреле одна тысяча девятьсот тридцать седьмого года в деревню из областного управления НКВД приехал сержант с помощником. «Кажется, Шагин его фамилия была, — удивился конюхов своей памяти». Он помнил и тот день и все последующие, пока не увезли Лизку. Шагин тот его сразу предупредил, чтобы не встревал в это дело. Иначе и сам может неприятностей нажить. Только Григорий знал, что сын ее Митька лишь чудом не отправился вслед за матерью. И не потому, что в деревне парня тогда не оказалось. «Сына ее, как появится, сам привезешь, — не забыл он слов Шагина». И не узнает теперь никто, что это он, Григорий, написал записку Нюрке, подружке Митьки, чтобы тот месяц в деревне не показывался. Не знал тогда Конюхов, сможет ли помочь Митьке, но очень наделся на это. И не зря. За месяц этот многое изменилось. Шагин больше в деревне не появился и о Митьке никто не справлялся. Дошли слухи, что и сержант не избежал участи многих. Спустя полгода был арестован за связь с иностранцами и вскоре расстрелян.

Не знал никто, да я и вряд ли узнает, что после того, как Лизку увезли, приходила к нему Варвара Чупрова. Очень за Лизку просила. И не просто просила. Сказала, что кое-что знает о золоте, которое когда-то было похищено и спрятано у Ачема. И, если Григорий спасет Лизку, расскажет ему все, что знает. Однако, случилось то, что случилось. Не смог ничего Григорий сделать. И даже на его служебный запрос относительно судьбы Лизки, пришел краткий ответ: «Осуждена по ст.58». Даже номер части не был в бумаге указан. На последующие его запросы ответов не последовало. И сколько не уговаривал тогда он Варвару рассказать, что она знает о золоте, та ему ничего не сказала. Не испугалась даже, когда пригрозил арестом.

— Скажу, что ты все придумал, — лишь рассмеялась тогда Чупрова.


Из Верхней Тоймы Конюхов выехал в ночь на последнее ноябрьское воскресенье, рассчитывая к середине дня быть в Ачеме. Удобно и надежно устроившись в мягком сене, чтобы не свалиться в угоре, он прикрылся толстым тулупом и понюжнул лошадь. Миновав село, Григорий привязал вожжи к телеге и сразу задремал. От выпавшего свежего снега, в лесу было достаточно светло, а дорога хорошо просматривалась. Кобыла Зорька была умная и к таким переходам привычная. Везла телегу аккуратно, время от времени оглядываясь, словно проверяя на месте ли возница. В Ачем лошадь ходила часто, и весь путь ей был хорошо знаком. Она шла по дороге уверенно, ни разу не остановившись на лесных развилках.

Когда совсем рассвело, Зорька, наконец, остановилась. Покосившись на телегу, громко фыркнула и потрясла рыжей гривой.

— Что, уже Сефтра? — оглядевшись по сторонам, произнес проснувшийся от внезапно наступившей тишины, Григорий.

Если бы кобыла могла говорить, то, наверняка согласилась бы с ним. Но она лишь глубоко вздохнула и выпустила из ноздрей огромные клубы пара.

— Много не пей, — заботливо проговорил Конюхов, рассматривая в охваченную заберегами реку.

Словно поняв слова возницы, Зорька склонилась перед лесной речкой. Она жадно пила, бредя по воде, пока не достигла другого берега. Сефтра здесь была мелкой и узкой, позволяя путникам свободно пересекать ее вброд. К тому в том месте шустрый речной перекат не замерзал почти всю зиму.

— Ну, чего встала! — крикнул Григорий. — Мне ноги тоже мочить?

Кобыла оторвала губы от воды, выпрямилась и вытащила телегу на берег. Лишь только задние колеса достигли суши, она остановилась. «До чего умна, зараза, — подумал Конюхов и спрыгнул на землю». Он сгреб с телеги охапку сена и бросил перед Зорькой. Через полверсты будет отворотка в Бакино и оттуда до Ачема останется двенадцать верст.

Конюхов с трудом нащупал за пазухой часы, в который раз сожалея, что до сих пор не обзавелся наручными. Долго высвобождал их из глубоко кармана. Наконец, достал, откинул крышку и поднес циферблат поближе к глазам. В последнее время зрение заметно ослабло. Анисья все чаще стала просить его обратиться к доктору, но Григорий связывал это с накопившейся усталостью и слушать жену не желал. Стрелки раскинулись на циферблате, показывая начало одиннадцатого. До деревни оставалось часа три езды.

Он достал из мешка краху хлеба и подошел к Зорьке. Отломив небольшой кусок, сунул его себе в рот, а оставшийся ломоть протянул лошади. Та оторвалась от сена, подняла голову и осторожно губами смахнула хлеб с его ладони. Конюхов похлопал кобылу по морде и пошел по дороге. Зорька, чуть замешкавшись, тронулась следом. Григорий немного прошелся по припорошенной снегом дороге и запрыгнул в телегу. Спустя два часа повозка добралась до местечка с необычным названьем «Коромысло».

Здесь, километрах в пяти от Ачема, дорога с обеих сторон упиралась в небольшое болото, раздваивалась и соединялась между собой сразу за ним. Место в округе было известное, потому как в соседнюю деревню Бакино ездили часто и только тут. Да и в районный центр попасть можно было только по ней. С высоты местечко напоминало охотничий лук. Напрямую через болото, словно по тетиве, ездили зимой, когда земля замерзала. Опушкой же леса, где был проложен объезд и прозванный в народе «коромыслом», пользовались в летнее время. Было когда-то желание у ачемян сделать дорогу через болотину круглогодичной, но пришедшая на смену прежнему режиму Советская Власть изменила их планы. И с тех пор недостроенная, частично заросшая гать, лишь обозначала направление короткого пути. Теперь, видневшаяся из-подо мха, узкая полоска бревен больше напоминала брошенную рядом с тетивой стрелу, чем некогда обустроенный участок дороги.

Намереваясь отвернуть от болота, Зорька вдруг остановилась, напряглась и беспокойно повела ушами. Выпучив глаза, кобыла задрала верхнюю губу, обнажая крупные желтые зубы, и громко заржала. Конюхов насторожился и потянулся к лежащей рядом кобуре с дежурным наганом. Совсем рядом раздался глухой собачий лай и на дорогу выскочил огромный рыжий пес. Лошадь, завидев его, успокоилась, словно обрадовалась такой встрече. Все-таки встретить лесного зверя менее приятное событие, чем пусть и злую, но деревенскую собаку. Она негромко фыркнула, потрясла гривой и не спеша двинулась навстречу псу.

— Рыжий, рыжий! — послышался из леса визгливый мужской голос.

«Гаврила, что ли? — удивился Григорий. — Ну, надо же! Сам встречает меня. Я к нему, а он навстречу». Пока он соображал, что делать, лошадь снова остановилась. В просвете между деревьев и в самом деле показалась фигура Оманова. Увидев подводу, он шагнул к ней, прикрываясь рукой от выглянувшего из-за леса яркого солнца. Когда до лошади осталось десятка два шагов, он разглядел сидевшего в телеге мужчину. «Гришка пожаловал. Не по мою ли душу? Как не ко времени, как не ко времени, — забеспокоился Оманов».

— Здоров, Григорий Пантелеевич! — бодро проговорил он, никак не проявляя свое волнение. — А я, думаю, на кого это мой кобель осерчал. Уж не медведь ли? С чем в наши края и надолго ли? — подойдя ближе, Гаврила закинул за спину ружье и слегка поклонился Конюхову.

— Здоров, здоров, — негромко ответил тот, в свою очередь, никак не выдав легкую растерянность. — Угодья твои, кабыть, в других местах?

Подошедший Гаврила выпростал из рукавицы руку, собираясь поздороваться. Но по виду Конюхова, понял, что вряд ли тот сделает тоже самое и, чуть замявшись, сунул ее за пазуху.

— Не взял вот с собой, — с досадой произнес Оманов и вытащил руку назад.

— Чего? — не понял Григорий.

— Билет охотничий дома оставил.

— Будто он у тебя есть, — усмехнулся Конюхов.

— А как? Без него нынче нельзя…

— Ладно, — оборвал его Григорий. — Так чего тут делаешь?

Гаврила потрепал за холку подбежавшего пса и оттолкнул ногой. Облокотившись о край телеги, привычно бросил взгляд на ее содержимое.

— Берлога тут есть. Вековая берлога. Где зимник с коромыслом встречается, — он ткнул в сторону болота рукой. — Тяушка частенько медведя на ней брал. А сейгот мне отдал. Сам-то к Пинеге ушел. Вот и ходил проведать, залег или нет.

— Видать, нет, коли ты тут околачиваешься.

То, что Оманов нервничает, от Григория не укрылось. Хотя и говорит спокойно, а глаза не те. Глаза бегают, не обманут они. «Видать понимает, зачем я приехал. Трезвый сегодня. Пьяный-то — герой. А тут все на охоту разговор сводит, — размышлял Конюхов».

А Гаврилу появление милиционера, да в такой момент, и на самом деле серьезно напугало. «Хорошо хоть свой, ачемский приехал. С ним и поговорить и, может, договориться можно. По крайней мере, раньше так было. Но и сейчас надежда есть. А если бы не он. Если бы чужой приехал, сразу в район увез, — прыгали мысли у него в голове. — Тогда сегодняшняя удача, сегодняшней бы и осталась. Медведь заляжет, поди потом добудь. А, если кто другой…». Пытаясь не спугнуть внезапно свалившееся счастье, он даже нужное слово и в мыслях выговорить не смел. Он, вообще, это слово не помнил, говорил, когда или нет. А то, что оно означает и вовсе не видел. А тут такое и столько!

— Ну, чего молчишь? Или обманываешь? — прервал Конюхов затянувшуюся паузу.

— Так это… Не залег еще. Бродит вокруг, а не ложится. Чего мне врать-то.

— А чего рано собрался за медведем? Почему зимы не дождаться?

Оманов замялся, но, понимая, что правду Конюхов все равно узнает, негромко проговорил:

— А что зима? Декабрь-то уж через неделю, а Катерина… Катерина приболела, у Агафьи. Хворает сейчас. Чурова говорит, что медвежье сало нужно. С легкими, верно, что-то.

— Приболела… У Агафьи сейчас…, — передразнил Григорий. — Руки распускать меньше надо! Ребятишки где?

Оманов растерялся, но внешне никак свое беспокойство постарался не выдать. «Чего это он? Откуда про них знает? Видел что ли? Но как? Давно тут уже? — терялся он в догадках».

— Ну, что язык проглотил? Дети где?

— А ты давно тут? — осторожно спросил Гаврила, уходя от прямого ответа.

— Ты мне вопросы задавать собрался? Ребятишки, спрашиваю, где?

— Дома, наверное, — выдохнул Оманов и сразу весь как-то обмяк.

Конюхов взял кобуру и, кивнув на висевшее за спиной охотника ружье, произнес:

— На телегу ружьишко и не балуй у меня: самые широкие полномочия имею.

Когда тот положил гладкоствольную «берданку» рядом с ним, Григорий взял его и отдернул затвор.

— Не заряжено, — пояснил Оманов, вытащил из кармана зипуна небольшой патронташ и протянул милиционеру.

Конюхов сунул патроны под тулуп и кивнул на свободное место в повозке.

— Садись, сзади. Подвезу до деревни.

— Благодарствую, товарищ начальник, — стараясь говорить как можно спокойнее, ответил Гаврила и залез в телегу.

Пока ехали до деревни, Оманов думал лишь о том, видел ли чего Конюхов у «коромысла». Так ничего не сообразив, он неожиданно даже для самого себя спросил:

— А чего за ребятишек испугался? Неужто думаешь я могу… Ну, даже, если и видели чего. То же дети…, — он замешкался, не зная как закончить свою мысль.

— Что? — переспросил Григорий. — Ах, дети? Где они, спрашиваю. Младшему-то, поди, всего ничего еще. С кем они у вас сейчас? Ты — в лесу, Катька, так понимаю, еле-еле душа в теле. А ребятишки у кого?

— М-м-мои-то? — еле выговорил Гаврила.

— Где мои, я знаю. Колька где? Младший с кем?

— М-мой Колька?

До него только сейчас стало доходить, что Конюхов на самом деле ничего не видел и все его страхи лишь плод его воображения. А спрашивает о его с Катькой ребятах и больше ни о ком. Оманов, не скрывая, облегченно вздохнул. От сердца отлегло и он заметно изменился в лице.

— Я что-то смешное спрашиваю или ты точно умом тронулся? — его состояние не укрылось от глаз Григория.

— Кольке четырнадцать. Большой. Дома он. Младший у Агафьи. Там у нее городская живет. Присмотрит, если что, — проговорил Гаврила.

— Сальникова все еще в деревне?

— А где Марье быть. Тоже при колхозе нынче. В него вступить нынче легче, чем обратно выйти. Вон, Ленька Пустой в город хотел, ан нет. Не тут-то было…

— Ты бы болтал поменьше. Дольше бы прожил, — оборвал его Конюхов.

Тем временем дорога выскочила из леса и пошла вдоль колхозного поля. Деревенских изб еще не было видно, но за горизонтом едва прикрытой снегом кошенины были видны столбы поднимающегося дыма. «Долго спят колхозники. В обед печи топят, — подумал Конюхов». Оманов, угадав мысли своего конвоира, с пониманием произнес:

— То в конторе колхозной, да на фермах воду греют.

— Дурак ты, Гаврила, — словно не слыша, что тот сказал, неожиданно выпалил Григорий. — Что руки распускаешь, еще могу по-мужицки понять. Но зачем колхозное имущество-то ломать? Сам себе срок хочешь намотать?

— А? Да, я думал… А с тюриками случайно все вышло. Она же их и поронила, когда падала, а они раскатились. Разбились, — ответил Оманов, думая совсем о другом.

— Думал он, — сплюнул Григорий. — Случайно, не случайно, а за сломанное колхозное имущество срок светит тебе.

— Так, тюрики-то нам Федоська сделала! Мне для маленькой печки! Чтобы с большой соединить.

— Твои у тебя дома должны быть, а коли у Федоськи, то еще не твои, а народные, — произнес он давно заготовленную фразу.

— Так не на заводике же лежали, — в сердцах воскликнул Гаврила. — Дома у нее.

— На заводике…, — передразнил его Конюхов. — Темный ты, человек. Думаешь за порчу личного, но чужого. Да, да, чужого имущества, срок меньше?

— Мои тюрики, — пробубнил Оманов, не найдя больше никаких объяснений.

Конюхов натянул поводья, сдерживая лошадь.

— Тпру-у! — крикнул он и та, сделав пару шагов остановилась. — А два разбитых горшка, что для колхозной конторы предназначены были? Молчи уж, а то и за сопротивление власти придется ответить.

«И про горшки донесли! Федоська, сволочь! Она — змея подколодная! — мысленно выругался Гаврила, но промолчал, понимая, что сейчас лучше не спорить». А Конюхов еще что-то пафосно рассуждал о колхозах, стране и народной собственности, но Оманов его не слушал, думая как бы замять всю эту историю. «Что же делать? Ну, Катька! Ну, змея. Из-за нее все, — мучительно искал он выход из создавшейся ситуации. — Только в жизни подфартило, да еще как, а тут этот Конюхов. Как некстати, как не вовремя все».

— Но, пошла! — громкий крик Григория прервал его раздумья, а Зорька, слегка поднатужившись, потянула за оглобли, увлекая повозку за собой.


***


На охоту Гаврила Оманов ни в воскресенье, ни вообще в ноябре не собирался. Вернее, не собирался до прошлого четверга, пока не пришла от Чуровой ее постоялица. Он только вернулся с деревенской кузницы, где последние два года был в помощниках у ачемского кузнеца и, стоя в одних штанах у деревянной кадушки, отчаянно тер себя по плечам. Старший сын, четырнадцатилетний Васька, стоял тут же с ковшом, поливая теплую воду на спину отцу.

Мария вошла в дом без стука. Женщина бросила взгляд на мокрый пол и присела на лавку рядом с неубранным столом. Она брезгливо смахнула рукавом с него крошки и оперлась о его край. Дождавшись, когда хозяин дома вытрется, без лишних предисловий заговорила:

— Кашель у нее с кровью. С легкими видать что-то. Медвежий жир нужен.

Гаврила бросил полотенце на печь и стал натягивать рубаху.

— Слышишь, что говорю? — твердо спросила Мария и покосилась на Ваську.

Тот, зная непростой характер Агафьиной приживалки, правильно расценил ее взгляд. Он стянул с торчавшего из стены деревянного штыря старенький зипун и направился к двери.

— Я сена скотине подам, — проговорил подросток и вышел из избы.

Оманов, наконец, управился с рубахой. Застегнув на косоворотке верхнюю пуговицу, Гаврила хлопнул себя по бокам и уселся на другой конец лавки.

— Вот для нее тюрики Федоське заказывал, — показал рукой на недоделанную небольшую печь у входной двери. — Зимой в доме холодно. Печку из глины сбил, осталось тюрики под потолком проложить.

Мария стянула с головы платок, машинально дотронулась до приметной на щеке родинки и распустила волосы.

— Ты про жир понял? — сухо спросила она, уставившись в него своими серо-зелеными глазами. — Или Федоська тебе соображалку отшибла?

— Так рано еще за медведем идти. Не в берлоге еще, — словно оправдываясь, проронил Гаврила.

— Если бы в деревне у кого был, к тебе не пришла, — отрезала Мария.

За два года, что Сальникова поселилась в деревне, Оманов не раз разговаривал с ней. И каждый раз чувствовал себя, мягко говоря, неуверенно. Сорокатрехлетняя красивая женщина говорила кратко и точно, словно вколачивала гвозди. Говорят, кто-то из деревенских мужиков пробовал за ней приударить, но вскоре от своих намерений почему-то отказался и больше к ней не подходил. Откуда она появилась, точно тоже никто не знал. Агафья, что приютила ее, сказала однажды, что женщина с Вологды приехала за поиском лучшей доли. Но общаясь с ней, в деревне никто так и не понял, что это за доля такая, которая ей нужна. А спустя какое-то время расспросы относительно ее прекратились, и любопытствовать народ перестал.

Саму же Марию интересовала только работа в колхозе и лес, где она пропадала при малейшей возможности.

— Любо ей там. Свободной душе раздолье нужно, — говорила любопытным Агафья. — Вот и ходит, когда может. Ей же сено скоту ставить не нужно, а мои куры времени немного отнимают.

Сама же Мария на все вопросы о своем увлечении лесом только пожимала плечами, да смущенно улыбалась. Дескать, нравится по незнакомым тропам и речкам бродить. Знакомства близкие тоже не заводила, и в гости без дела ни к кому не ходила. Вела себя, словно отшельница. Правда, Агафья с кем не попадя под одной крышей жить не будет, а значит, доверяла ей. Ну, а если Чуровой кто приглянется, то к тому и вся деревня относится благосклонно. Агафью в деревне уважали.

— Катьку живой увидеть хочешь? — в голосе женщины проступили жесткие нотки.

— Чего такое мелешь, Мария? Бувает, в выходной схожу. Схожу, вообщем.

— Я тебе бувает устрою, — пригрозила Мария.

— Да, схожу, схожу!

— Хорошо.

Сальникова быстро поднялась, повязала платок и вышла за дверь.

«Ну, змея! — чуть не выкрикнул в след ей Оманов».


В прошлый выходной Гаврила, управившись с утра в кузнице с делами, пришел домой, разделся и, достав из подпола пива, уселся за стол. Злоупотреблять он не собирался. Думал, выпьет самую малость с устатку пока Катерина не придет, перекусит, да в баню с ней и сходят. Баня со вчерашнего еще не остыла. Да и Васька маленько подтопить должен был. Вчера Никита Третьяков, что последние лет двадцать кузнецом в деревне был, продержал его у наковальни до самой темноты, и в баню идти после этого у Гаврилы сил, да и желания не было никакого. Старший сын Васька истопил жарко, да так в итоге один и мылся. Катерина с фермы тоже поздно пришла. Пока с малым провозилась, стало темнеть, а с лучиной мыться не захотела. Керосину, по ее словам, «капля одна» осталась, а когда его привезут в деревню, никто не знал. Вот и экономили, как могли. Вечерами все больше лучину жгли. И лишь у председателя колхоза в окне отблески лампы виднелись чаще других.

Он прикрыл глаза и сидел так какое-то время, словно к чему-то готовясь. А когда их открыл, глубоко вздохнул, и, налив в кружку мутноватой жидкости, залпом выпил. От души «крякнув», Гаврила встал, подошел к печи и вытащил оттуда сковороду. На столе откинул крышку, выпустив наружу ароматный запах запеченных меев. Аккуратно отломив ломоть хлеба, помакал им в сковороде солоноватую теплу жидкость и, ухватив несколько рыбок, отправил все в рот. Затем удовлетворенно вытянул ноги и снова прикрыл глаза. Накопившаяся усталость постепенно отступала, и он чуть не задремал.

На мосту что-то громыхнуло, послышался приглушенный голос старшего сына, и дверь в избу распахнулась.

— Ты, батя, чего свои сапоги на дороге бросил. Запнулся за них. Чуть голову о стену не расшиб, — проговорил вошедший Васька.

— Не расшиб же, — не открывая глаз, проговорил Оманов-старший.

— Токо что не расшиб, — проворчал сын. — Да, кстати, мамка сказала, что задержится. Чтобы один в баню шел.

Гаврила открыл глаза и посмотрел на раскрасневшегося Ваську.

— Как так?

— У Федоськи телушка захворала. У нее она.

— А Колька где? У него же жар был утром, — Гаврила стал раздражаться.

— Кольку с собой забрала. Ему вроде лучше стало. У Федосьи они.

Рука у Оманова-старшего непроизвольно потянулась к браге. Он налил кружку до краев и залпом выпил.

— Значит, сын болеет — ерунда, а телушка — мировая трагедия! — возмутился Гаврила. — Мужик в баню ее ждет, а ей чужая скотина дороже, — распалялся он.

— Да, чего ты, батя, придет же скоро. Федоська же нам тюрики делает, как не помочь? А в баню и я с тобой могу сходить. Спину натру, ты же знаешь!

Васька знал характер отца. Если сейчас тот не успокоится, то матери может не поздоровиться. Знал, что тот сгоряча может и руку поднять. Правда, потом быстро отходит и переживает о случившемся, но от этого Ваське было не легче. Мать жалел очень и однажды поймал себя на мысли, что за нее готов пойти на многое.

Гаврила, словно не слышал сына. Схватил со стола ковшик, осушил все, что в нем оставалось, и отшвырнул в сторону. Подбежал к вешалке, напялил на голову шапку и, схватив полушубок, выскочил за дверь.

— Отец! Не ходи! — крикнул ему в след Васька, но разозлившийся отец вряд ли его услышал.


Федосья Пластинина — статная сорокалетняя женщина на свое прозвище, доставшееся ей еще от матери, никогда не жаловалась и не обижалась. Наоборот, при каждом удобном случае называла себя «Буруншей». Прозвищу своему она соответствовала в полной мере. Высокого роста, полногрудая и с крепкими руками она ни минуты не сидела без дела. Энергичная и громогласная, все время куда-то спешащая, Федосья своим поведением напоминала речной перекат с его пенистыми шапками и завитушками на стремительно летящих по течению волнах.

Была она замужем за колхозным печником. Так уж сложилось, что по-молодости ему помогала глину месить, а когда освоила гончарное дело, стала трудиться самостоятельно. И вот уже несколько лет ачемяне горшки с кринками, да тюрики для печей из районного центра не везут. Даже кирпичи пробовала делать, но нужной глины в достаточном количестве поблизости не оказалось, потому их производство пока отложили.

Фабрика или как в деревне ее называли «заводик», располагалась на окраине деревни рядом с небольшим лесным ручейком. Бывший большой амбар, помещение которого и приспособили под производство изделий из глины, ранее принадлежал стоящему неподалеку колхозному свинарнику. К нему лишь пристроили небольшой сарай, где сбили хорошую печь для обжига.

Дом Пластининых был недалеко от Федоськиной работы. Нынешней весной они вдвоем с мужем срубили хлев, пристроив его позади избы. Летом колхоз теленочка им выделил. Вот и добавилось забот у Федоськи. К следующей весне ожидали они прибавления в семействе и корова в хозяйстве очень бы пригодилась. Но неделю назад захворала скотина. Почти перестала есть, только воду и пила. К кому только не обращалась Федоська, но телушке легче не становилось. Вот и вызвалась Катерина помочь их беде. Получалось у нее со скотиной управляться и болячки доводилось лечить. Своя скотина никогда у нее не болела. Как получалось так, она и сама не знала. «Чувствую я, — только и всего говорила Катерина».

Гаврила вбежал в дом Федоськи, но кроме спящего на хозяйской кровати Кольки, никого в избе не было. Он развернулся и направился в хлев, откуда доносились приглушенные голоса. Гаврила сделал всего несколько шагов, как ведущая в него дверь распахнулась и на пороге появилась Катерина. Она не сразу заметила мужа и продолжала разговор с хозяйкой дома.

— Все теперь будет хорошо. Сена пока не давай. Картошку обязательно от земли мой и вари. Конечно, лучше бы прошлогоднюю, но где ее теперь возьмешь. И соль не забывай давать. И хвою завари. И пои больше. Не вздумай хлеб давать…

Заметив Гаврилу, она осеклась.

— Ты? — удивилась Катерина. — Чего не дождался?

Вместо ответа Оманов подскочил к ней и с силой ударил в лицо. Женщина отлетела к стене, ударившись о сложенные там же горшки и тюрики. Гаврила подскочил к распластавшейся у стены жене, но больше ничего сделать не успел. Из хлева вышла Федосья с большим деревянным ковшом в руках. Возле Катерины она оказалась чуть раньше Оманова и, когда тот приблизился, со всего размаха огрела его. Гаврила охнул и опустился возле жены. Пластинина схватила его за шиворот и выволокла на улицу.

— Еще раз на Катьку руку поднимешь, без руки останешься, — сурово проговорила Федосья и вернулась в дом.


Накануне в субботу Гаврила предупредил кузнеца Никиту, что завтра пойдет на охоту и в кузницу не придет. И в воскресенье, лишь только забрезжил рассвет, оделся, закинул за плечи приготовленное с вечера ружье и вышел во двор. Он надежно привязал веревкой рыжего пса и повернулся к вышедшему следом на крыльцо Ваське.

— Ты не переживай. Поправится мать, — уже в который раз за прошедшие дни Гаврила пытался успокоить сына.

Он еще хотел что-то сказать, но встретив безразличный Васькин взгляд, замолчал и махнул рукой. Гаврила и сам переживал за то, что случилось у Федоськи. Жалел Катерину и даже пытался пару раз ее навестить. Но Агафья, к которой Федоська тогда унесла ее, его даже на порог не пускала. Огромный кобель, в предчувствии скорой охоты нетерпеливо заскулил, засучил по выпавшему снежку лапами. Виляя хвостом, потянул поводок, увлекая за собой хозяина.

— Осади, Рыжий! — прикрикнул на собаку Оманов-старший и шагнул вперед.

Голова после Федоськиного ковшика почти не болела. Потихоньку он разошелся, и когда рассвело, деревня осталась далеко позади. Гаврила еще вчера решил, что по дороге на Бакино сначала проверит ближнюю берлогу, что была устроена в корнях огромной ели. Если медведя там нет, то после этого пойдет уже к дальней лежке. Первую показал ему Тяушка, а о другой, что у Каменного ручья, он и сам знал.

Дул встречный ветер, слегка раскачивая верхушки деревьев и сглаживая пушистым снегом дорожные неровности. Неожиданно со стоявшей у дороги березы слетел чудом уцелевший до сих пор лист. Сделал несколько кувырков, он плавно приземлился у ног охотника. Глядя на припозднившегося осеннего гостя, Гаврила удовлетворенно отметил, что ветер ему в помощь. Даже, если медведь еще не успокоился в берлоге, то вряд ли почувствует его приближение с подветренной стороны.

До Коромысла, где должна была быть первая берлога, оставалось не больше полверсты, когда пес неожиданно закрутился вокруг хозяина. От быстрой ходьбы Оманов вспотел и расстегнул легкий зипун. Полы одежды распахнулись, прикрывая собой привязанную к ремню собачью привязь. Гаврила постарался освободить веревку, но пес продолжал суетиться у ног хозяина, мешая тому высвободить край одежды. Выругавшись, Оманов развязал узел веревки и вытянул ее из-под ремня.

Очередной порыв ветра заставил собаку остановиться. Пес вытянул голову и потянул носом. Шерсть у него на загривке начала подниматься. Гаврила не успел ничего предпринять, как Рыжий со всех ног рванул вперед, вырывая привязь из рук хозяина. Еще мгновенье и тот скрылся за поворотом. «Неужели учуял? — подумал Оманов, стаскивая с плеча ружье. — Ну и, слава Богу! Может, быстро управлюсь».

Рыжего он взял в прошлом году у своего зятя в Борке. Взрослый, хорошо натасканный на зверя пес, достался Гавриле даром и совершенно случайно. Брат Катерины слыл в округе хорошим медвежатником, но заготавливая дрова, так вередил ногу, что от охоты ему пришлось отказаться. Без дела он не остался: ушатики и бочки у него получались на загляденье, а вот в лес ходить перестал. Оманов не раз бывал с ним на охоте, и даже медведя в берлоге удавалось вместе добыть. Своей собаки Гаврила не имел и, когда зять предложил взять Рыжего, не отказался. Пес быстро привык к новому хозяину, потому как главным для него был лес, а не человек.

Оманов поспешил следом за собакой и тут же впереди услышал ее лай. По тому, как Рыжий это делал, он понял, что тот держит медведя. Лай стал отдаляться и вскоре совсем смолк. Когда Гаврила дошел до Коромысла и свернул с зимника, то обнаружил у берлоги заметно вытоптанный снег. Небольшие медвежьи следы вперемешку с собачьими постепенно вытянулись в одну цепочку и устремились в лес.

«Медвежата с медведицей, — по спине Оманова противно потекли струйки пота». Со стороны болота послышался грозный рев разъяренного зверя. На какое-то время все стихло, но затем Рыжий снова подал голос. Теперь лай кобеля был более сдержанный и вскоре снова замолк. Не успел Гаврила сообразить, что ему делать, как из лесу выбежал Рыжий. Подбежав ближе, он жалобно заскулил, прижимаясь к ногам хозяина. Оманов привязал собаку и, не выпуская ружье из рук, поспешил к дороге. Выйдя на опушку леса, он осмотрелся и пошел в сторону Бакино.

Вторая берлога оказалась пустой. Натасканные внутрь сухие ветки и мох, свидетельствовали о том, что косолапый намеревался устроить тут свою лежку. Но медведь не впал в спячку и теперь его вряд ли удастся выследить. К тому же и собака зверя не почуяла. Искать же его в лесу — дело пустое. Понимая это, Гаврила с досады выругался и повернул домой.

Вскоре небо полностью затянуло серыми тучами, и пошел густой снег. Слабый ветерок сменился на хорошую поземку, и оставленные ранее следы на дороге быстро присыпало снегом. Гаврила, глядя на обновленную дорогу, улыбнулся пришедшему на ум сравнению. Он потрепал кобеля за холку и бодро заметил:

— Ну, что, псина! Жизнь-то, как дорога, кабыть, заново начинается?

Идущая вдоль дороги тропинка несколько укорачивала путь до Коромысла, и Оманов свернул на нее. Он шел не спеша, время от времени вспоминая об утреннем происшествии у Коромысла. По всему было ясно, что ту берлогу облюбовала яловая медведица со своим потомством. Судя по размеру и количеству следов, двум медвежатам не было и года. Родились они, вероятно, прошедшей зимой, а предстоящие месяцы собираются провести вместе со своей матерью. Первыми пес их и учуял. Оставленные матерью, те вылезли из берлоги, а налетевший ветер донес их запах до носа собаки.

Сеголетки, вероятно, достойного отпора Рыжему дать не смогли и бросились наутек. Пес кинулся следом, преследуя тех, пока на его пути не возникла медведица. Мать, естественно, кинулась защищать свое потомство. Наверняка, и медвежата не стали отсиживаться за спиной медведицы. Опытной собаке стало ясно, что с такой компанией ей не справиться и вряд ли она их сможет удержать до прихода хозяина. Судя по выдранному клоку шерсти у Рыжего на боку, медвежья лапа все-таки достала его. Кобель был опытным бойцом, но в такой ситуации принял единственно верное решение. Пес отступил, оставив зверей в покое, и вернулся к хозяину.

Недалеко от Коромысла тропинка снова вывела охотника к дороге. И тут пес натянул поводок и потянул Гаврилу в сторону берлоги. Однако, в отличие от первого раза, он особого беспокойства не проявлял, а лишь призывно поскуливал, заглядывая в глаза хозяину. Понимая, что потревоженное семейство вряд ли вернулось обратно, Гаврила не утерпел и влекомый кобелем, двинулся к ней.

Когда подошли к берлоге, снег прекратился. Следов утренней стычки Рыжего с медвежьим семейством не было видно совсем. Небольшая полянка у вековой ели, под которой чернел вход в берлогу, казалось, всегда была ровной и сияла белоснежной чистой. Гаврила скинул ружье и отвязал собаку. Та сразу кинулась к берлоге и остановилась у самого входа. Пес оглянулся на хозяина, затем пригнулся к самой дыре и зашелся громким лаем.

— Эй! Кто там! Уберите собаку! — послышался из берлоги детский крик, и из входного отверстия показалась голова Тольки Ларионова.

Кобель, заметив мальчонку, отпрянул, перестал лаять и приветливо завилял хвостом.

— Рыжий? Ты! — воскликнул паренек и выполз наружу.

Толька не заметил стоявшего сбоку Оманова и радостно обхватил собаку за шею. Рыжего он знал хорошо. Нравился ему этот огромный с медным отливом пес. Породистости в нем не было никакой, но с тех пор, как тот появился в Ачеме, красивее его для Тольки в деревне собаки не было. Ему как-то сразу удалось поладить с Рыжим. Мальчишка не боялся грозного вида пса и, завидев его, не проходил мимо, чтобы того не потрепать за шею. И кобель отвечал ему взаимностью. Всякий раз, улучив момент, облизывал мальчишку своим длинным шершавым языком или играл с ним, бережно хватая того за ноги.

— Толька? Ларионов, ты чего тут делаешь? — воскликнул Оманов.

После некоторого замешательства он пришел в себя и с удивлением разглядывал перепачкавшегося в медвежьей «квартире» мальчишку. Земля внутри берлоги еще не промерзла и находившийся там Толька, изрядно вымазался.

— Так это… Д-дядя Гаврила…, — завидев того, слегка заикаясь, произнес паренек. — Мы по т-тропе ходили.

— Кто — мы? С тобой еще кто-то был? — Оманов кивнул на берлогу. — Там, еще кто-то есть?

Мальчишка отпустил пса и, повернувшись к берлоге, громко крикнул в черную дыру:

— Витька! Давай вылазь!

И тут же в проеме показалась голова брата. Затем тот снова скрылся внутри и спустя минуту, снова высунулся из берлоги.

— Тетеру, чуть не забыл, — произнес он, старательно карабкаясь наружу.

Наконец, он выбрался и, кряхтя, поднялся. Пес подбежал к птице и ткнулся в нее мордой.

— Фу! Нельзя! — крикнул Толька.

— Рыжий! — гаркнул Оманов так, что Витька вздрогнул и уронил тяжелую птицу на снег.

Гаврила подошел к собаке и привязал веревку к ошейнику. Тот вильнул хвостом, опустил голову и уселся у хозяйских ног.

— Вы знаете, куда залезли! — воскликнул Оманов. — Это же берлога. У медведица с лончаками тут лежка!

Реакция Тольки была странной. Лицо у него сначала вытянулось от удивления, потом он громко рассмеялся и, уставившись на Витьку, замолчал. А тот тоже попытался улыбнуться, но улыбка быстро исчезла, и на глазах навернулись слезы.

— Ладно, — видя состояние Витьки, спокойно проговорил Гаврила и поправил съехавшую у того шапку. — Не боись. Нет тут сейчас никого. Лучше скажите, зачем в берлогу залезли.

Толька первым пришел в себя и быстро затараторил:

— Отец нас по тропе отправил. Ну, идем мы, идем. Половину силов проверили. До выскори, что у горелого дерева, дошли, а там сила одного нет. И перекладинки верхней тоже нет. Перья токо от тетеры. Ну, пошли мы по следу. А он, зараза, не удавился. Петлял по лесу вместе с перекладиной. Бегал, бегал и вот, в эту нору и залез, — парень показал рукой на берлогу.

— Ага, вместе с палкой, — поддакнул Витька.

— Ну, да. Я в суматохе не сразу и сообразил, что это берлога. Вообщем, он туда, а перекладина снаружи зацепилась. Я за ним хотел, а он назад — палка-то ему не дает внутрь попасть. Клюв раскрыл, расщеперился весь. Страшилище и только. Потом он развернулся и снова в берлогу! Рядом поленья какие-то лежали. Видать кто-то по зимнику ехал и растерял. Тяжеленные, зараза. Я чуть не переселся. Кабы не ситуация такая, то не вызднял бы. Вообщем, я одно полено в дыру сунул, чтобы тетера наружу вылезти не смог. Другое схватил и как только он показался, как звезданул по башке. Он подергался маленько и затих.

— Толька здорово приложился, — подал голос Витька.

А тот, запыхавшись и раскрасневшись от рассказа, замолчал и уставился на Оманова.

— А в берлогу-то чего потом полезли?

Толька вздохнул и покачал головой, поражаясь тому, что Оманов — взрослый мужик, а ничего не понимает.

— Сначала тетеру достали, а потом. Витька устал, ветер поднялся — думали переждать. К тетере прижались — теплый он, ну и задремали маленько. А тут Рыжий, — Толька повернулся к собаке и улыбнулся.

Гаврила покачал головой. «Отчаянный старший-то, — одобрительно подумал он, невольно сравнивая с ним своего Ваську».

— Тут вся поляна вытоптана была. Неужто не видели?

— Неа, — спокойно ответил Толька. — Может и вытоптана. Не заметили мы. Снег наперед шел. Присыпало верно.

— Мы на тетеру смотрели, а не под ноги, — проворчал Витька, показывая на лежащую рядом птицу.

— А чего у тебя пальцы замотаны? — Оманов заметил на Витькиной руке повязку.

Тот быстро спрятал руку за спиной и посмотрел на старшего брата.

— Порезался он. За полено запнулся и упал рядом с ним. Их там целая куча, — указал Толька рукой в сторону зимника.

Оманов подошел к Витьке и протянул руку. Тот опустил голову и в ответ протянул раненую ладонь.

— Успокоилось уж все, — произнес Толька. — Я от онучи рямок оторвал и замотал. — Там ножик валялся. Вот Витка на него и упал.

Он скинул со спины мешок, раздернул завязки и достал небольшой сверток.

— Вот. Там на рукоятке написано: «Сер». Не понял, что такое. Может, какой-нибудь, Сидоров или Соколов. Ефим или Еремей. Р-р-р…

— Романович, — подсказал Витька.

Гаврила достал из тряпки нож и покрутил в руке. Лезвие сильно заржавело, но ручка, сделанная из лосиного рога, хорошо сохранилась. «Видать, долго на земле пролежало, — смекнул Оманов, проведя ногтем по металлу».

— Сер, — прочитал он хорошо различимые буквы.

То, что это не чьи-то инициалы, ему было тоже понятно: их пишут заглавными буквами. Тут же большой была только первая. Глядя на отметины, или как в деревне еще называли «Росписи», он припомнил деревенские лавки, расписанные вездесущими мальчишками. Странным образом, но память на это дело у Гаврила была хорошей. Он помнил большинство подобных надписей, виденных им когда-либо. И даже место, где они были оставлены, мог без труда указать. Некоторые из них особенно крепко засели у него в памяти. «1912 ПСЕ» — кто-то вырезал на бывшей деревенской церкви. То, что цифры те означали год ее постройки, в деревне знал всякий. А другую надпись Гаврила видел на стене бани в урочище Смильское, что недалеко от таинственного места, прозванного в народе Разбойничьей Слудой. Там же рядом стояла и изба. Строения находились на берегу реки в шестидесяти верстах от деревни. Бывал он в тех местах на сенокосе. И в доме жил и в бане тамошней мылся не раз. Когда-то в том месте жили староверы, а уж после них избушку облюбовали охотники. А нынче же в летнее время там жили и ачемские колхозники. По одну сторону реки пасли скот, а по другую заготавливали на зиму сено. За несколько десятилетий надписи на бане частично пришли в негодность, но некоторые буквы были видны хорошо.

— ЕММ, РВ, КПП, — произнес Гаврила, вспоминая их.

— Чего? — спросил Толька.

— Да это я так. Сам с собой разговариваю.

В конце букв было написано что-то еще. Какие-то цифры, вероятно год, когда была сделана надпись. Оманов ненадолго задумался и вскоре вспомнил. «VI-14, — отчетливо всплыла перед глазами странная запись».

Большинство других росписей, в основном оставленных на деревенских лавках неугомонной ребятней и больше похожих на замысловатые кружева, его интересовали мало. Мысленно пробежавшись по ним, Гаврила для себя отметил, что фразу «Сер» нигде не видел. От внезапно пришедшей мысли, он усмехнулся, распахнул полы зипуна и вынул из ножен свой нож. Аккуратно поскреб острием рукоятку найденного ножа, потихоньку выковыривая въевшуюся и засохшую в ней грязь.

— Серьга, — еле слышно прочитал он, когда рукоять была окончательно очищена. — Серьга?

Гаврила задумался. От внезапной догадки прошиб пот. Он поднял горсть снега и вытер лицо.

— Ты чего, Гаврила Петрович! — испуганно проговорил Толька. — Чего сказал-то?

Оманов тряхнул головой, словно пытаясь проснуться после глубокого сна, и показная улыбка появилась на его лице.

— Да, я тут Катерину свою вспомнил, — соврал он. — Болеет она. Слышали, поди?

— Не, — замотал головой Толька.

Оманов снова ненадолго задумался, вспоминая случайно подслушанный когда-то разговор. Затем засуетился, хлопая себя по бокам. Наконец, достал из-за спины свой нож и протянул Тольке.

— Вот, держи. Дарю. Батьке скажете, что я подарил за то, что помогли берлогу найти. А этот ржавый приведу в порядок и оставлю себе… на память.

— Спасибо, дядька Гаврила, но нам не надо, — ответил Толька, пряча за спиной руки. — Отец все одно забранит, что взяли чужое и придется возвращать. Не велит чужое ворошить. Не нами он там оставлен, не нам его и брать. Витька забыл и о том и взял. Ты нашему отцу только не говори. А возьми его себе. На память-то это же хорошо, — искренне произнес мальчишка и взглянул на Гаврилу.

Тот слегка похлопал Тольку по спине, сунул свой нож в ножны, а найденный осторожно опустил во внутренний карман зипуна.

— Хорошо, не скажу, — проговорил Оманов. — Где нож нашли, покажете? — спросил он.

Толька кивнул брату и тот бросился к краю будущего зимника.

— Вот тут. Рядом с дровами, — проговорил Витька, кивая головой на землю.

Гаврила подошел к нему. Сначала огляделся по сторонам, а потом опустил взгляд вниз. Носком сапога расчистил вокруг снег. Рядом лежали какие-то поленья. Судя по их внешнему виду, находились они тут довольно давно. Гаврила нагнулся и ухватил одно из них. Он не ожидал, что дровина окажется такой тяжелой и выронил ее.

— Ага, ну, очень тяжелые какие-то. Толька вон те еле поднял, — Витька показал на два полена, лежащие у самого входа в берлогу.

Тут-то и заметил Оманов едва различимую щель, идущую вдоль на одном из поленьев.

— Вы сейчас куда? Снова по тропе или домой уже? — спросил он, поворачиваясь к Тольке.

— Не. Домой пойдем. С тетерой таскаться не хотце. Остальные силья потом посмотрим. Может, и с отцом вечером сходим.

Дождавшись, когда ребята скроются из виду, Оманов привязал собаку к дереву и склонился над кучей дров. На каждом из них виднелась тонкая щель, идущая с обеих сторон полена. Он попробовал сдвинуть их части между собой, но из этого ничего не получилось. Тогда Гаврила достал нож, вставил лезвие в щель, пытаясь расщепить дровину, но опять ничего не получилось. Наконец, он вынул, засунутый за кушак топор и со всего размаху рубанул по полену.

Из расколотой на две части деревяшки на землю выпали три небольших по размеру слитка золота. Оманов опустился рядом, дрожащими руками аккуратно взял один кирпичик и поднес ближе к лицу. Проведя пальцем по замысловатым оттискам, положил его на заснеженную землю. Затем схватил другое полено и тут же разрубил его. Он остановился лишь тогда, когда были сломаны все тайники, а куча из золотых кирпичиков лежала у его ног. Не успел Гаврила сообразить, что делать дальше, как засуетился Рыжий. Он вытянул морду, зашевелил мокрыми ноздрями, втягивая носом лесной воздух.

Оманов отвел взгляд от находки и посмотрел на собаку. Кобель беспокойно заскулил, вглядываясь в сторону проходящей неподалеку дороги. «Неужели кто-то едет? — подумал Гаврила и бросился таскать слитки с поленьями в берлогу. Только он управился, как совсем рядом раздалось конское ржание. Оманов подошел к Рыжему и спустил с привязи. Тот тут же зашелся громким лаем и бросился к дороге.


***


Когда подъехали к деревне, снова пошел снег. Конюхов застегнул ремень с кобурой вокруг форменного пальто и спрыгнул с телеги. Он быстрым шагом нагнал уставшую кобылу, взял ее под уздцы и пошел рядом. Оманов, покосившись на лежащее в повозке ружье, тоже слез на землю.

— Мне с тобой, али как? — спросил он.

— То пусто, то густо — глядя на небо, проговорил Григорий.

— Чего?

— Говорю, снег валит сегодня.

— Ну, да, а мне чего делать-то?

— За мной пока следуй.

Конюхов и сам не знал, как ему поступить с Гаврилой. Казалось бы, все ясно: жену избил, тюрики и горшки разбил, да и заявление есть. Оформляй и с собой в район вези, а там суд, срок и все. Однако чувствовал Григорий, что не стоит ему сейчас с Гаврилой так поступать. Да и вообще, с земляками нужно быть поаккуратнее. И так последние годы те косо на него смотрят из-за Лизки. Пусть Оманов не из колхозных передовиков, да и поведением примерным не отличается, но от того не легче. Как только народ узнает, что он за Гаврилой приехал, быстро того в мученика и страдальца превратят. А если оправдываться и ссылаться на заявление от Федоськи, то толку от этого не будет. В такой ситуации чего бы он сделал, как бы ни поступил, все будет не так.

Как ни странно, но в Ачеме у него сейчас не было «своих» людей. Во всех других деревнях были, а в родном Ачеме — нет. А без них на его службе никак нельзя. Случись чего серьезное, попробуй, выясни тогда хоть что-то, коли никто ничего говорить не станет. Взять ту же Федоську. Вряд ли она заявление о своих черепках написала бы, если бы знала, что Григорию с тем приедет разбираться. Раньше-то желающих «шепнуть на ушко» и так в Ачеме было не много, а теперь вообще помощи ждать не приходится.

Потому и подумал Конюхов, что ситуацию с горшками до ареста доводить не стоит, а использовать для восстановления отношений с ачемянами. Оманова он знал хорошо и понимал, что Гаврила нужным образом оценит его поступок. А там, глядишь, и другие перестанут старое вспоминать. Хотя в том, что случилось с Лизкой, нет на нем вины никакой, но кому теперь что докажешь. Только навредишь сам себе. Скажи кому, что это он Митьку от ареста спас тогда, написав его подружке записку, самого же и арестуют. Только вот как быть с заявлением от Федоськи, он пока не придумал.

По деревне они шли молча. Поравнявшись со своим, теперь пустующим, домом, Григорий остановил повозку и, сняв фуражку, вытер со лба выступивший пот. В прошлый раз, когда приезжал летом, останавливался тут и жил почти неделю. Но, тогда совсем другое дело: тепло было. Сейчас же топить остывшую печь и ждать, когда прогреется изба, он не хотел. Колхозный председатель каждый раз предлагал ему останавливаться у него, но Григорий отказывался и в первый свой приезд ночевал в своем бывшем кабинете. И в этот раз, Конюхов планировал ночевать в нем же.

— Ты, Гаврила, ступай домой. У меня дела сегодня еще будут. Завтра к обеду придешь. Да, и ружье забери, — кивнул Конюхов на повозку. — И патроны тоже.

— Так, это… Лошадь, может в хлев ко мне поставить? У меня и ворота высокие, аккурат под коня. В тепле отдохнет. В конюшне-то места нет: там нынче опять что-то переделывают. Я накормлю и завтра приведу. Не на улице же кобыле ночевать.

— Добро, — согласился Конюхов.

Они расстались у колхозной конторы. Дождавшись, когда милиционер скроется за дверью, Гаврила запрыгнул в телегу и поехал к дому. Мысль о том, чтобы взять к себе Зорьку на постой, пришла к нему сразу, как только он понял, что ночевать будет дома. Оставлять в берлоге сегодняшнюю находку было нельзя, а на себе такую тяжесть зараз не принести. Уехать с Конюховым в райцентр и, не перепрятав золото, нельзя, ведь неизвестно как дело повернется. А вдруг кто-то из деревенских к берлоге сунется, что тогда? Найдут же все. Брать колхозную лошадь в нынешней ситуации тоже нельзя. Председатель, поди, уже знает, что Конюхов не просто так приехал и вряд ли разрешит.

Вывезти находку из берлоги и спрятать ее в надежном месте — не самая большая проблема. А вот как сделать так, чтобы вообще всю ситуацию с горшками замять? «Может Конюхову что-то предложить? Но что? — с этой мыслью и подъехал Оманов к дому». Он сходил за сеном и накормил кобылу. Пока Зорька восстанавливала силы, перекусил и сам. Затем собрал все свободные в доме мешки и спрятал в телеге. Предупредив Ваську, что скоро вернется, сходил во двор, выгнал из хлева овец и запер их в отдельной стайке.

Гаврила съездил к берлоге и управился со всеми делами, когда на улице уже было темно. Спрятав мешки с золотом, наконец, добрался до дома. Первым делом распряг уставшую лошадь и завел в хлев. Вернувшись к телеге, собрал в охапку привезенные от берлоги поленья и сложил рядом с дровами под взвозом.

— Васька, ты дома? — крикнул он, войдя в избу.

— А где мне быть, — отозвался тот из другой комнаты.

— Возьми лампу и сходи в хлев кобылу напои. Да сена дай, не жалей.

— Лошадь? — удивился Васька.

— Конюхов приехал, а в конюшне места нет, — устало ответил он.

— А-а, понятно, — протянул Васька и покосился на отца. — А с медведем что? Матери…

— Что-нибудь придумаю, — оборвал его Гаврила и, махнув устало рукой, рухнул на скамью.

После того, как ему, наконец, удалось сообразить, что завтра предложить Конюхову, настроение у него заметно улучшилось. Однако сил, чтобы радоваться, совсем не осталось. Гаврила откинулся к стене и прикрыл глаза.

Когда Васька вернулся, отец, склонив голову набок, уже крепко спал. Он стянул с него промокшие за день сапоги, стянул потные онучи и унес все на печь. Толи от холодного пола, толи еще от чего, Гаврила поджал ноги и повалился на бок. Сын заботливо устроил их на скамье, взял с ленивки подушку и положил под голову отцу. Затем из комнаты принес большое одеяло и прикрыл отца.


— Ну, что, ночной странник, явился? — в ответ на свое приветствие услышал Оманов, когда на следующий день вошел к Конюхову в кабинет. — Куда же это тебя носило? — усмехнулся Конхов.

«Кто-то донес. Кто-то видел меня, — пронеслось в голове у Гаврилы». Однако он тут же взял себя в руки и подошел ближе милиционеру. Стянув с головы шапку, Оманов добродушно улыбнулся и, вытащив из-за пазухи небольшой сверток, положил на стол.

— Есть грех, признаю, — он старался говорить как можно спокойнее. — Думал, арестуешь сегодня, вот и решил кое-какой скарб с лесу привезти. Охотиться собирался, плахи на белку заготовил недавно. Пришлось съездить и прибрать. Растащат или сгниют в лесу без присмотра. На себе не принесешь, а в колхозе коня не допросишься, — произнес он заготовленное на всякий случай объяснение.

Глядя на скомканную тряпицу, Конюхов последние слова не расслышал. Да по большому счету не очень и интересно, что вечером в лесу Оманов делал. Его больше радовало то, что нашелся человек, который, несмотря на поздний час, пришел к нему и рассказал, что видел, как Оманов по деревне на его телеге разъезжает.

— Что это? — кивнул он на сверток.

— А ты, Григорий Пантелеевич, разверни и увидишь, — не переставая улыбаться, ответил Гаврила.

Конюхов взял тряпку за край и стал аккуратно приподнимать сверток. Тот сделал несколько оборотов, после чего на стол выкатился нож.

— Что это? — снова спросил он.

— А ты на ручку взгляни, товарищ милиционер, — улыбка постепенно сошла с лица Гаврилы.

— Серьга, — прочитал Григорий и недоуменно посмотрел на Оманова.

— Ага, — проговорил тот.

Конюхов взял нож, вглядываясь в костяную ручку. Что-то шевельнулось в памяти, но он не успел ухватиться за мысль.

— И что? — снова спросил Григорий.

Оманов чуть склонился над столом и тихо произнес:

— Серьгу волки загрызли почти у самой Тоймы, а ножик у Ачема нашелся. Не странно ли?

И тут Конюхов вспомнил разговор двухлетней давности с Варварой Чупровой и тут же почувствовал, что пропавшее золото где-то рядом. Он посмотрел на Гаврилу.

— Да. Нож у Серьги был, когда в Тойму поехал. И Варвара тогда сказывала, что тот с собой его взял. Не выбросил же он его по дороге.

Помнил Григорий и то, что Оманов был в числе понятых, которых он привлек тогда при осмотре места происшествия с деревенским конюхом.

— Не веришь, можешь снова у Варвары спросить, — словно догадавшись, о чем думает Конюхов, произнес Гаврила.

— Спрошу, обязательно спрошу. А тебе что с того?

— А мне ничего, — негромко ответил тот. — Бумажку Федоськину порви, скажу, где его нашел.

Уверенность в том, что милиционер согласится, у Оманова была полная. Одно то, что нож нашелся далеко от того места, где на Серьгу напали волки, должно заинтересовать Конюхова. И дело не просто в ноже, иначе Гаврила и не принес бы его сюда. Даже, если и арестует, то не навек же. Вернется когда-нибудь. В конце концов, он ничем не рискует, предлагая Конюхову находку.

Григорий поднялся, прошелся по комнате и выглянул за дверь. Там никого не было.

— Никак еще кого поджидаете, товарищ милиционер? — не утерпел с вопросом Оманов.

Конюхов махнул на Гаврилу рукой, прикрыл дверь и подошел к окну.

— Ишь, какой умник! Бумажку порви! — возмутился он. — А зачем мне ножик-то? Загрызли конюха волки. Чего старое ворошить?

— Ну, коли так, тогда арестовывай, — равнодушно проговорил Оманов.

Июль 1937 года

К середине лета после затяжных июньских дождей в Ачеме установилась очень жаркая погода. К полудню воздух прогревался настолько, что надоедливый до того гнус прятался так, словно его никогда не было. Скот, до этого спасавшийся от него в реке, теперь с удовольствием пасся на прибрежном лугу. Наевшись спелой травы, коровы неспешно ее пережевывали, разлегшись на разогретой земле.

Крестьяне, занятые на сенокосе и в поле работали в одних рубахах, скрывая от палящего солнца бледные тела. А вот в кузнице, где с недавних пор работал Гаврила Оманов, раздеться было нельзя. С дышащим жаром горном и раскаленным железом шутки плохи: любая неосторожность могла привести к ожогу. Время от времени он вместе с кузнецом Никитой Третьяковым выходили на улицу, доставали из колодца несколько ведер холодной воды и с удовольствием обливали друг друга.

К полудню, когда в кузнице дышать стало совсем нечем, они отправились по домам на обед. Первым делом Гаврила пошел к реке. Все-таки полежать в прохладной речной водице намного приятнее, чем просто обливаться из ведра. У самого берега скинул надоевшие сапоги. Затем, не снимая штанов и осторожно ступая по острым камням, забрел по колено в реку. Умывшись, он повалился на спину, слегка приподняв над водой голову. Желанная прохлада обволокла все тело, постепенно впитывая в себя накопившееся в нем тепло. Пузыри воздуха вспучивали намокшую рубаху, а вода приятно щекотала живот. Гаврила закрыл глаза и погрузился в сладостную дремоту.

Возможно, он лежал бы так еще долго, но севшая на нос стрекоза вернула его к реальности. Оманов смахнул не прошеную гостью рукой, медленно поднялся и побрел к берегу. Идти домой в мокрой одежде не хотелось, и Гаврила направился к ближайшей бане немного обсохнуть. Устроившись в тени, прикрыл рукой глаза. Едва он задремал, как совсем рядом громко брякнула щеколда. Звук повторился и следом послышался скрип открываемой двери.

Оманов открыл глаза и прислушался. Внутри бани послышались чьи-то шаги, а спустя минуту Гаврила услышал звук переливаемой воды. Лишь только журчанье стихло, как с улицы послышалось негромкое покашливание.

— Григорий Пантелеевич, нешто баньку решил стопить? Кабыть не суббота, — донесся до него голос Варвары Чупровой.

После этого женщина замолчала и снова закашлялась.

— Ты бы вышел на улицу. Потом управишься, — справившись с недугом, договорила она.

После небольшой паузы снова скрипнула дверь.

— А у нас в милиции выходных нет. Когда служба позволяет, тогда и отдыхаем, — проговорил вышедший на улицу Конюхов. — Ты чего прохлаждаешься, Варвара Сидоровна?

Гаврила пошевелился, и хотел уже выйти к ним, но что-то его удержало. Он прикрыл глаза, притворяясь спящим.

— Да, я ведь, то так. Знаю, что денно и нощно на службе. Мне сегодня шестой десяток пошел. Вот бригадир и отпустил раньше. Иду мимо, а тут ты.

— Мои поздравления, — равнодушно проговорил Григорий.

— Чего? — переспросила Варвара. — Ты громче говори.

— Поздравляю, говорю, — повысил голос Конюхов.

Чувствовалось, что присутствие Варвары не доставляет ему особой радости.

— Я чего тебя отвлекла-то, — чуть понизив голос, проговорила та.

— Если ты о Лизке справиться пришла, то мне тебе нечего сказать, — произнес Конюхов. — Ответ на запрос я тебе показывал. Осуждена. Где и что сейчас с ней не знаю.

— Значит не нужно золото тебе, товарищ милиционер.

Последние слова Чупрова сказала негромко, и Гавриле пришлось напрячь слух, чтобы расслышать.

— А чего мне с тобой о том говорить? Все одно ничего не скажешь.

— Лизку вернешь, скажу. Все, что Серьга нашел и увез, твое будет, коли найдешь, — после небольшой паузы сказала Варвара. — Все, о чем знаю, расскажу. Не вернется Лизка, умру, но ничего не скажу.

— А чего тебе Лизка?

— Я тебе в прошлый раз все сказала, Гриша и повторяться не буду. За хорошую женку заступиться некому.

От услышанного Гавриле стало не по себе. Понимая, что стал невольным свидетелем того, что знать ему не следовало, он перевернулся на живот и тихо пополз прочь от бани. Завернув за угол, прижался спиной к стене и затих. И сделал это как раз вовремя, потому как Конюхов шагнул в сторону от двери и посмотрел в то мест, где он недавно лежал.

— Ты чего, Григорий Пантелеевич? — услышал Гаврила. — Враги окружат или почудилось чего? — усмехнулась Варвара.

Больше Гаврила ничего не слышал. Он пригнулся и, стараясь не шуметь, пополз прочь.

— Серьга золото увез. Золото увез, — шептал он себе под нос, усердно работая локтями.

Ноябрь 1939 года

Конюхов намеренно медлил с ответом, прекрасно понимая, что быстро соглашаться нельзя. Не в той он должности, чтобы с подследственным договариваться. И тут не базар, чтобы торговаться. Еще возомнит о себе невесть чего и наболтает по пьянке всякого. Тогда уж мечтать о повышении не придется. И самому можно на его месте оказаться. Хотя все складывалось как нельзя лучше. Он же и так решил не увозить Гаврилу в район. А тут такой подарок от него. Но сделать нужно все очень аккуратно, чтобы у начальства не возникло никаких сомнений.

Глядя в окно на играющую в снегу малышню, Григорий пытался припомнить, что именно говорила Варвара о ноже. И не когда при свидетелях дознание проводил, а потом много лет спустя. Общались они несколько раз, но о ноже женщина упомянула лишь однажды — после того как арестовали Лизку. «Серьга с собой кроме золота ничего не взял. Мешочек с едой и нож. Он им пошто-то дорожил не меньше, чем золотом. К золоту в санях и пристроил, — наконец, вспомнил он ее слова». Зачем она это сказала, Григорий тогда не понял. Но сейчас нож лежит на его столе. И уж очень хочется узнать, где Оманов его нашел. Не исключено, что и золото где-то недалеко.

— Видать Серьга из саней выпал, а лошадь с барахлом убежала. По дороге оно и выпало вместе с ножиком, — прервал молчание Гаврила. — Сколько уж годков с того прошло? Пять? Десять?

— А кроме ножа ничего больше не находил? — неожиданно спросил Конюхов и резко развернулся к Оманову.

Тот сделал удивленное лицо, захлопал глазами, словно не понимая, что от него хотят.

— Снег же кругом, — спустя какое-то время спокойно ответил Гаврила. — Кроме дерёв чего в лесу увидишь?

Григорий вернулся к столу и присел на его край.

— Ты вот что… Пока ступай. К вечеру зайди. У меня сейчас другие дела. И Федоську найди. Скажи, чтобы шла на допрос.

Он посмотрел на часы и добавил:

— Часика через два.

«Пусть ищет, чего нет. Дорога длинная, — подумал Гаврила и пошел к выходу».


Пластинина явилась в полдень. Заглянув в комнату, громко постучала по косяку и, не дожидаясь приглашения, вошла внутрь. Остановившись у порога, стянула с головы платок и расстегнула верхнюю пуговицу на полушубке. Из открывшегося выреза показалась пестрая кофта. Женщина привычным движением дотронулась до выглянувших из открытого выреза рюшек и, убедившись, что с одеждой все в порядке, негромко кашлянула.

— Проходи, Федосья Петровна, — не поднимая головы, проговорил Григорий.

— Отэкой ты провидец, товарищ милиционер. По запаху коли чуешь, кто пришел? — усмехнувшись, Федосья прошла к столу. — Ух, вся залехтелась пока дошла. Звал, Григорий Пантелеевич? — не услышав ничего в ответ, добавила она.

Конюхов, наконец, поднял глаза и кивнул на лавку.

— С утра на ногах. Жизнь пошла: все вприпрыжку, да бегом, — она плюхнулась на лавку и вытянула перед собой ноги.

Конюхов неодобрительно взглянул на подшитые толстыми подошвами разношенные валенки и покачал головой.

— Наряжаться нековды. Как угорелая с горшками этими, — женщина смутилась и поджала ноги. — Еще председатель деготь гнать велит, а как я все успею? — в ее голосе послышались обиженные нотки.

Григорий откинулся к спинке стула, поправил на гимнастерке ремень и, скрестив на груди руки, уставился на Пластинину.

— Ты, чего, Григорий Пантелеевич? — заволновалась Федосья. — Звал-то чего?

Конюхов глубоко вздохнул и поднялся.

— А ты знаешь, Федосья, какое сейчас время? — пафосно спросил он.

Заметив, что та хочет что-то сказать, небрежно махнул на нее рукой.

— Может, и знаешь, что, но не все. Но я напомню. Вести разъяснительную работу среди…, — он обвел женщину взглядом. — Среди малограмотного крестьянства — моя главная задача. И не только на митингах и собраниях, но и при необходимости с каждым трудящимся человеком по отдельности. Подчеркиваю, трудящимся. С бездельниками и лодырями у нас разговор короткий. А потому я сегодня здесь.

Григорий подошел к своему любимому месту в комнате и взглянул в окно. Там ничего не изменилось: ребятня, как возилась с самого утра, так и продолжала резвиться.

— Так вот, — он повернулся к Пластининой. — Ситуация в стране нынче не простая. Партия и правительство все свои силы бросили на индустриализацию страны и борьбу с чуждыми нам элементами. И успехи есть. И большие! Сам товарищ Сталин не так давно об этом сказал. И это правда. Жить стало лучше. Но, нельзя останавливаться на достигнутых рубежах. Нужно улучшать нашу жизнь и дальше. Ты, думаешь, для чего я это говорю? — не удержавшись, он двинулся по комнате.

Федосья слегка подалась вперед, но Конюхов, заметив ее намерение, снова жестом остановил ее.

— А говорю я тебе потому, что большое дело не сделать, если будешь отвлекаться по пустякам. Нельзя людей мелочами отвлекать от главных задач. Даже, если они — эти мелочи и имеют место быть. Построим коммунизм, тогда и с ними разберемся. Поняла?

Григорий остановился напротив женщины.

— Поняла, — протянула та. — Но не очень…

Конюхов не удержался и в который раз махнул на нее рукой.

— Ты зачем людей от государственных задач отвлекаешь? — строго спросил он.

— Я не отвлекаю никого, — успела возразить Федосья, боясь, что ей снова не дадут сказать. — Кого я отвлекаю? Каким местом?

— Вот. Вот об этом я и говорю! — воскликнул конюхов. — Ты донос на Оманова писала? Каким местом своим думала?

Федосья вздрогнула и наморщила лоб, словно пытаясь что-то вспомнить.

— Твоя бумага? — Григорий взял со стола измятый листок и протянул женщине.

Та слегка наклонилась, посмотрела на записку и тут же отпрянула.

— Моя, — тихо выдавила она. — Так он же…

— Негоже, Федосья Петровна, на своих земляков такие бумаги писать. Теперь вместо того, чтобы главные задачи решать и коммунизм строить, с горшками будем разбираться?

— Так я…

— Знаю, знаю, что из лучших побуждений, — Григорий добродушно улыбнулся. — Ты же свои горшки с колхозными перепутала. Гаврила их и разбил по недомыслию. Вернее Катька, когда упала. Катьку в тюрьму хочешь? Дома у тебя должны быть твои горшки и тюрики. Не можешь же ты колхозное и чужое дома хранить? А может ты украла и на Оманова захотела свалить? — Конюхов грозно посмотрел на Пластинину.

Федоська все поняла. Женщина она была покладистая и сообразительная, а потому сказанное Конюховым истолковала правильно.

— И что теперь? — испуганно спросила она.

— А что теперь? — переспросил Григорий. — А ничего. Садись на мое место и объяснительную записку пиши. И можешь быть, так сказать, свободна. Партия и милиция в нашей стране заблудшие души не карает, а помогает занять правильную позицию, — он взял со стола небольшой листок чистой бумаги протянул Федосье.

— А чего писать-то?

— Так и пиши, что после того как написала донесение, обнаружила, что все разбитое имущество принадлежит тебе, а не колхозу и Гавриле, то есть товарищу Оманову. Потому извиняешься за свою глупость.

Когда вечером пришел Гаврила, Григорий взял со стола листок бумаги и протянул ему.

— Можешь порвать сам, — спокойно проговорил он и вопросительно посмотрел на Гаврилу.

— У Коромысла ребятишки Ивана Ларионова нашли, — ответил тот, прочитав написанное Федоськой, и порвал листок. — Они по тропе ходили с утра, малость окружнулись и к Бакинской дороге вышли. Младший Витька упал и руку порезал. Так и обнаружился ножик-то.

Гаврила намеренно сказал, как было дело. Все равно Конюхов рано или поздно о пацанах узнал бы. А те вспомнят о встрече с ним. А теперь пусть рассказывают — все равно кроме ножа ничего не видели.

Часть вторая

Декабрь 1939 года

После возвращения из Ачема Конюхов пробыл дома недолго. В связи с началом войны с Финляндией в районе была создана политгруппа, которая ездила по деревням, проводя среди населения разъяснительную работу. Говоря о скорой победе в войне, крестьянам доходчиво объясняли правоту советского государства в борьбе с иностранным агрессором, указывая на недопустимость иных взглядов. Делегация была немногочисленная. Вместе со вторым секретарем райкома ВКП (б) Шейкманом и завотделом РОНО Красиковым от правоохранительных органов в группу включили Григория.

Они уже неделю колесили по району и к середине декабря добрались до Ачема. Если бы маршрут не предусматривал поездку туда, то Конюхов вряд ли бы поехал и отправил вместо себя кого-нибудь из своих помощников. Потому как с недавних пор Григорий только и думал о том, чтобы при малейшей возможности навестить земляков. Вернее не их самих, а то место, где был найден нож Серьги. Ему почему-то казалось, что именно в этом году, когда ему исполнилось сорок пять, удача не обойдет его стороной. С недавних пор под ней он подразумевал только одно — золото Серьги.

Он прекрасно помнил кучу слитков, которые осенью двадцать пятого Павел Гавзов поднял со дна Вандышевского озера. То, что Серьга нашел именно то золото, у него сомнений не было. Откуда тут другому взяться? Да и Варвара говорила, что золота было несколько пудов. А много это — не пятак. Много часто не бывает. И тогда и сейчас он пытался понять, в чем именно вез Серьга золото. Не россыпью же. Потому как искать нужно, прежде всего, то, в чем и лежали слитки. Да и к Варваре наведаться не помешает. Вдруг удастся еще что-то узнать. Ну и сыновей Ивана Ларионова порасспросить обязательно нужно. С такими мыслями он и подъехал к деревне. Было у него желание остановиться в месте, где был найден нож, но в присутствии попутчиков не стал, отложив все на потом.

Районные начальники перед самой деревней приотстали и Конюхов, решив их дождаться, потянул Зорьку за вожжи. Лошадь, сделав несколько шагов, остановилась у крайнего дома. Григорий вылез из саней и по расчищенной тропинке стал спускаться к реке, на ходу разминая затекшие ноги. Слушая, как поскрипывает под валенками снег, Конюхов отвлекся от своих размышлений и подошел к самому берегу. Нижняя Тойга, сглаженная ледовыми заберегами, еще не замерзла, и Григорий с удовольствием стал рассматривать ее величавые свинцовые переливы.

Глядя в темную воду, он с сожалением подумал, что так и не выбрался сейгот на рыбалку и не поел ароматной ухи из местного хариска. Конюхов наслаждением потянул носом морозный воздух, так явственно напомнивший ему сейчас запах свежескошенной травы. Он попытался припомнить, когда последний раз был с горбушей на пожне, но не смог.

— Что-то зачастил к нам, Григорий Пантелеевич, — раздался позади него знакомый голос.

Обернувшись, он увидел невесть откуда взявшуюся Варвару Чупрову.

— Заикой когда-нибудь меня сделаешь, Варвара.

— Ничего страшного. Серьга мой вон как заикался. А может заикам везет? — недвусмысленно спросила Чупрова.

— Ага. Великое счастье зверем растерзанным-то быть.

— А ты, Григорий, все на худое думаешь. Не меняешься.

— Меняются, когда поперек кровати лежат.

— То верно, то верно, — протянула Варвара.

Со стороны дороги послышались голоса районных начальников, и Конюхов поспешил свернуть разговор.

— Я зайду к тебе завтра, — на ходу бросил он и направился к своей подводе.

Ее ответ он не расслышал. Да, собственно говоря, не очень в ту минут и хотел. Устроившись в санях поудобнее, Григорий вытащил из-под сена новенькие сапоги и быстро переобулся. Не успел он полюбоваться новой обувкой, как сзади подъехала вторая подвода. Махнув начальникам рукой, Конюхов понюжнул Зорьку, слегка стегнув ее вожжами.

В прошлый раз в Ачеме Конюхов пробыл недолго. Вместе с Омановым на следующий день съездили к тому месту, где был найден нож, но ничего, что заинтересовало бы его, он не обнаружил. Снегу в тех местах намело уже больше четверти, а распахивать его ногами он, конечно же, не стал. Весна все равно придет — тогда и поиски легче будут. А до того решил еще что-нибудь узнать от Варвары. С такими мыслями Григорий вскоре и уехал домой в Верхнюю Тойму.


На следующий день Шейкман с Красиковым, в сопровождении недавно избранного председателя сельского совета Петра Зубкова, отправились на лесосеку. Основные работы в колхозе к началу зимы закончились, и большая часть мужского населения колхоза трудилась на заготовке леса. Собирать людей в деревне не стали. Решили, что на рабочих местах все сделают намного быстрее. Да и явка в таком случае почти стопроцентная. Конюхов же, сославшись на служебные дела, с ними не поехал, а запряг Зорьку и направился к Коромыслу.

На развилке летней и зимней дорог он остановил кобылу и пошел по зимнику пешком. Зорька какое-то время постояла, уткнувшись мордой в снег, а потом медленно побрела следом за возницей. Григорий шел не спеша, внимательно вглядываясь в присыпанную снегом землю. Неожиданно шедшая позади лошадь громко фыркнула. Конюхов обернулся. Зорька остановилась и, вытаращив глаза, прижала уши. «Волки что ли? — подумал Григорий и расстегнул кобуру».

Не заметив впереди ничего подозрительного, подошел к кобыле и потрепал по холке.

— Ладно, стой тут. Схожу, посмотрю, — спокойно проговорил Конюхов, пытаясь успокоить взволнованную Зорьку.

Достав из кармана коробку с патронами, он проверил ее содержимое и сунул обратно. Затем свернул в лес и, аккуратно ступая на заснеженную землю, медленно пошел вдоль дороги. Не дойдя с десяток метров до места, где был найден нож Серьги, Григорий остановился. На первый взгляд в лесу было все спокойно. Ветра и того не было. Понимая, что лошадь без причины вести себя так не будет, он внимательно вглядывался в лесные заросли. От пришедшей на ум догадки, сердце учащенно забилось. Он только сейчас вспомнил, что под наклоненной к дороге многолетней елью была устроена медвежья берлога. Тогда она пустовала. Оманов показывал ее, но в памяти у него отчего-то сей факт не отложился. И вот сейчас, стоя в нескольких метрах от нее, Григорий понял причину беспокойства лошади.

Он вынул из кобуры наган и взвел курок. Осмотревшись, подошел к трем осинам, стоявшим рядом с входом в берлогу. Деревья росли на расстоянии полметра друг от друга и вполне подходили для укрытия. Расположившись между ними, Григорий прицелился во входное отверстие и выстрелил. То, что пуля от трехлинейного патрона попала в цель, он понял сразу. Раненый зверь глухо рявкнул и стал вылезать наружу. Когда в берлоге остались лишь задние лапы, Конюхов выстрелил еще и еще. Медведь на мгновенье замер, словно уперся в стену. Затем взревел и, разгребая перед собой снег вперемешку со мхом, выскочил из берлоги. Он попытался подняться на задние лапы, и как только это ему удалось, Григорий выстрелил снова. Зверь пошатнулся и оскалился. Из рычащей пасти на снег брызнули капли крови. Медведь сделал несколько шагов в направлении охотника и, не дойдя пару метров, упал. Он сделал попытку поднять голову, но та, едва оторвавшись от земли, тут же рухнула в снег, и зверь затих.

«Вот же незадача, — глядя на него, с сожалением подумал Конюхов. — Теперь за патроны объяснительную писать придется». Он вышел из укрытия, подошел к туше и ткнул его сапогом. «Надо сказать Оманову, Чтобы медведя забрал, — вспомнил Григорий Гаврилу и подивился превратностям судьбы. — Пошел за медведем он, а зверя добыл я». Конюхов обогнул медведя и подошел к берлоге. Рядом с отверстием вся земля была сильно разрыта. Мох вперемешку со снегом и лесным мусором были раскиданы по сторонам раненым зверем. Григорий заметил небольшое полено, наклонился и поднял. Он подержал его в руке и уже хотел отбросить в сторону, но отчего-то передумал. Проведя ладонью по одной из сторон, Конюхов тщательно ощупал все его неровности. Необычная деревяшка заинтересовала его, и Конюхов внимательно осмотрел ее. Аккуратные прямоугольные ложбинки были сделаны явно человеком. Но для чего? Их очертания были ему явно знакомы, но на что они похожи, сообразить никак не мог.

Поморщившись от досады, он бросил полено на землю. Затем опустился на колени и заглянул внутрь берлоги. Оттуда пахнуло неприятным запахом немытой шерсти и сырости. Григорий поморщился и отпрянул. Желание посмотреть, что внутри пропало, и он попытался подняться. Однако нога скользнула по укрытой снегом ветке, и незадачливый милиционер упал. Пытаясь встать, оперся рукой о только что брошенную деревяшку. Ладонь плотно легла в одну из выемок на полене и тут его осенило. Вернее, как ему показалось, сначала вспомнила рука, а уж потом, мгновеньем спустя, осознание пришло и к нему.

Конюхов поднялся и снова взял в руки полено. Глядя на него, усмехнулся, поражаясь, что сразу не сообразил, откуда могли появиться на нем вырезы размером с золотой слиток. С тот слиток, который был найден им когда-то на кладбище и который он по своей глупости утопил в реке. И чем дольше смотрел, тем явственнее ощущал, как в аккуратно вырезанных пазах поблескивают своими гранями золотые кирпичики.

Григорий поморщился, пытаясь прогнать подступившее наваждение. Аккуратно прислонив полено к дереву, он вынул свой нож и подошел к ближайшей березе. Ему потребовалось немного времени, чтобы снять со ствола широкую полосу бересты. Из молодой осинки Конюхов вырезал кол и вернулся к берлоге. Прошло еще немного времени, и подожженная береста стала скручиваться на конце палки. Когда огонь достаточно разгорелся, он сунул факел внутрь берлоги и, стараясь реже дышать, залез внутрь.

Медвежье лежбище оказалось просторным, но света от горевшей бересты было достаточно, чтобы осмотреть все внутри. Ничего кроме осыпавшихся еловых веток и высохшего от времени мха внутри не было видно. Григорий пошарил свободной рукой в лесном мусоре и у самого выхода нащупал еще одно полено. От едкого дыма в берлоге стало трудно дышать и он, прихватив деревяшку, вылез наружу. Взяв в руки обе половинки, Конюхов попытался их соединить, но ничего не получилось: они не подходили друг к другу, и было видно, что они от разных поленьев.

То, что Гаврила нашел золото, ему стало понятно сразу. И судя по деревяшкам, его тут было не мало. Но зачем он показал ему место? Из всех разумных объяснений, что пришли на ум, он остановился на одном. Скорее всего, что Оманов, обнаружив золото, забрал его с собой вместе с деревянными тайниками. Найденные же Григорием поленья, видимо не увидел в снегу или просто бросил, не задумываясь, что они вызовут у кого-то интерес. А нож, как и говорил, обменял на свою свободу.

Лошадь Конюхов обнаружил в версте от места, где ее оставил. Та спокойно стояла, повернув голову в сторону приближающегося хозяина.

— Что, испугалась? — подходя к Зорьке, проговорил Григорий. — Молодец, Зорька.

Погладив кобылу, он спрятал под сеном деревянные тайники и залез в сани. Лошадь, тут же не дожидаясь команды, бойко зашагала в сторону деревни. День близился к полудню и, поразмыслив, Григорий решил сразу ехать к Оманову. Лучше все выяснить сейчас, пока районное начальство не вернулось из леса и никто не будет его отвлекать. Возможно, придется с Гаврилой поделиться, но об этом он сейчас старался не думать. Главное найти золото. С остальным он уж как-нибудь разберется. «Ну, конюх! Ну, голова! Как ловко все придумал. Кто подумает искать что-то в дровах! — удивлялся Григорий смекалке Серьги». Развалившись на мягкой подстилке, он всю обратную дорогу пытался сообразить, как Серьга нашел золото, но так ничего и не придумав, отступился.


К его сожалению кузница оказалась закрыта. Конюхов какое-то время постоял в нерешительности перед дверью, рассматривая огромный с причудливыми загогулинами засов. От вида красивой железяки что-то внутри его шевельнулось. Перебирая одно событие за другим, Григорий, наконец, вспомнил, когда первый раз увидел этот необычный с завитушками запор.

Весной одна тысяча девятьсот семнадцатого в Ачеме случилось наводнение. И хотя жил он тогда на Высоком Поле, но крестьяне из их деревни помогали тогда ачемянам справиться с паводком как могли. Когда вода подступила к недавно построенной кузнице, то мужики выносили все, что было внутри ее. Григорий сразу обратил внимание на красивый засов и первым делом спас его вместе с дверью. С тех пор его и не видел. В тот год осенью он первый раз женился, и деревенский кузнец, заходивший его поздравить, вспомнил о том случае. Кузницу после этого построили на новом месте. И вот, глядя на запор, Григорий с удивлением обнаружил, что оказался здесь впервые.

— Сегодня кузня не работает, дядька милиционер, — услышал он детский голос.

Занятый своими мыслями, Григорий и не заметил, откуда взялся деревенский мальчишка. Повернувшись, сделал пару шагов в сторону повозки и только сейчас обратил внимание, что кроме следов от его сапог других рядом с кузницей нет. Стоявшему неподалеку мальчишке на вид было лет десять. Он широко улыбался, демонстрируя Конюхову добротные белые зубы.

— Ты чего не в школе? — первое, что пришло на ум, спросил Григорий.

— Тю-ю, в школе, — протянул тот. — Уроки уж давно закончились. А дядька Никита приболел и дома лежит. А меня мать снег послала тут почистить. Родня он нам как-никак. Хоть и на киселе. А то, если долго проболеет, потом долго придется убирать.

Какие-то знакомые нотки послышались в голосе мальчишки, и Конюхов не преминул поинтересоваться:

— Ты, чей будешь-то, кисель?

— Емельяныча, Иваныча, Ларионов Анатолий, — бойко выпалил мальчишка.

Два года назад, незадолго до отъезда из деревни решил Григорий сходить на рыбалку. Времени на то, чтобы идти куда-то подальше не было, и он спустился к реке прямо у деревни. Вода уже достаточно прогрелась и Конюхов, сняв штаны на берегу, забрел в самый перекат. Недалеко от него стоял парнишка лет восьми и довольно проворно выуживал из воды одну рыбку за другой. Он не глядя складывал их в висевшую на шее холщовую сумку ни на секунду не отвлекаясь от ужения. А у Григория не клевало. Он сменил уже несколько мест, но ничего не помогало. В какой-то момент ему даже показалось, что малец подсмеивается над ним. Конюхов с грозным видом повернулся в его сторону, но мальчишки в реке уже не было. Он покрутил головой и, наконец, обнаружил знакомую фигурку на берегу. Желание рыбачить окончательно пропало, и Григорий побрел одеваться. Когда он поднял штаны, то с удивлением обнаружил под ними десяток хариусов. Конюхов посмотрел по сторонам и на самом верху угора увидел все того же паренька. Тот помахал сверху рукой, обнажив в счастливой улыбке свой отчасти беззубый рот. Конюхову захотелось поблагодарить пацана, но тот уже скрылся из виду. Позже он выяснил имя благодетеля и даже поговорил с его матерью, но самого паренька увидеть до отъезда из деревни не довелось. И вот, сейчас, тот мальчишка стоял перед ним.

— Может я чем подсоблю? — отвлек его от воспоминаний Толька.

— Спасибо, ты мне уже однажды помог. Теперь моя очередь, — расплылся в улыбке Конюхов и тут же задал давно интересующий его вопрос:

— Ты харисов на что удишь?

Мальчишка смутился и подошел ближе.

— А! — отмахнулся он. — Да, как и все, на что придется. На оводенка или на шура. Токо, когда вода красна, на шура не клюет. В большую воду лучше на меевный хвост. Но не в том дело.

— А в чем?

— Я словинку знаю.

— Скажешь? — поинтересовался Григорий.

— Скажу. Только…

— Что только?

Мальчишка замялся, не зная, что ответить.

— Только после того мне клевать не будет уже. Дед мой Емельян сказывал, — поникшим голосом произнес Толька. — Тебе будет, а мне нет.

— Ну, тогда не надо, не говори, — Григорий потрепал мальчишку по голове и снова спросил:

— Гаврила Оманов не знаешь где?

Толька удивленно посмотрел на милиционера и тоже вспомнил его.

— А-а-а, дак то я тебе… с тобой, то есть когда-то удил.

— Со мной, со мной, — согласился он с парнишкой. — Так, где Гаврила не знаешь?

Мальчишка с удивлением посмотрел на милиционера.

— Так на войне же он.

— На какой войне? — удивился Григорий.

Он не сразу сообразил, о чем говорит Толька. Но когда, наконец, сообразил, не обращая внимания на мальчишку, громко выругался.

— На финскую забрали. Уж с неделю как. И тетки Зойкиного мужика дядьку Семена тоже. И отца хотели, но не взяли.

— На финскую…, — протянул Григорий.

— Ага.

— И как же его так угораздило? В деревне, что кроме него мужиков больше нет?

— Не знаю, — Толька пожал плечами и, услышав чьи-то голоса, оглянулся.

— Ну, ладно, — вздохнул Конюхов.

Заметив вдалеке ватагу ребят, Толька негромко произнес:

— Я, может, пойду снег чистить. Ждут уж меня. А я еще не у шубы рукав.

Конюхов махнул рукой, но тут же его и остановил:

— Постой-ка минуту, не у шубы рукав, — он шагнул к Тольке поближе. — Оманов сказывал, что вы нож в лесу нашли.

— Ну, да. По тропе с братом ходили, — мальчишка ненадолго задумался. — Витька упал, а он, то есть нож, под снегом лежал. Витька и порезался тогда об него.

— Нашли-то где?

— Так, у Коромысла. Ну, что на Бакинской дороге. Там берлога вековая. Вот возле нее и нашли. А потом дядька Гаврила нас увидел, и нож себе взял.

Мальчишка замолчал и взглянул на Григория.

— А кроме ножа еще что-то может там видели? Дров охапку, например, или еще что? — не унимался Конюхов.

— Так ничего, — захлопал глазами Толька и для пущей убедительности добавил:

— Ей Богу ничего! Да мы и ушли сразу.

— Ты еще покрестись, — усмехнулся Григорий.

— Могу и покреститься. Я же крещеный. Хотя…

— Что? Ну, говори.

— Были там дрова. Но старые и тяжелые. Видно долго лежали и намокли. Я тем поленом тетеру в берлоге и зашиб. Она у нас вместе с воротиной убежала…

— И много дров? — остановил разговорчивого мальчишку Конюхов.

Толька закатил глаза, пытаясь вспомнить события двухнедельной давности.

— А мы не считали. Кто дрова в лесу считает? — чуть помедлив с ответом, усмехнулся он. — Ну, охапки три будет. Может, и боле будет. А что?

Конюхов посмотрел на пацана и покачал головой.

— Да, ничего. Ладно, иди.

Когда Толька скрылся за дверью кузницы, Григорий с досады плюнул и, взяв Зорьку под уздцы, медленно пошел к дому Омановых.

Он в тайне наделся, что сказанное мальчишкой не окажется правдой. Однако надежды его не оправдались. Войдя в дом, постучал по косяку. В ответ, откуда из глубины комнаты донесся глухой мальчишеский голос:

— Я сейчас. Если к отцу, то его нет. На войну забрали. А мать на растирание к Агафье ушла.

Затем послышались приглушенные шаркающие шаги, и из-за печи вышел светловолосый подросток. Он хотел что-то сказать, но завидев милиционера, остановился, едва открыв рот.

— Василий?

Конюхов спросил так, для проформы, потому, как и без того было понятно, что перед ним сын Гаврилы. Все те же слегка выпученные глаза на бледном широком лице и прямые соломенные волосы, спадающие почти на самые плечи. Не добавляли мальчишке красоты и уши. Большие, оттопыренные, напоминающие ядреные речные лопухи, они нелепо торчали в разные стороны.

— Я.

— Говоришь, отца на войну забрали?

— С неделю как.

— С неделю, — повторил Григорий.

Он все еще не мог прийти в себя. Мысль о том, что золото снова подразнило и исчезло, не отпускала, не давала сосредоточиться.

— Ты, значит, за старшего теперь, — снова произнес он совсем не то, что его интересовало.

— Выходит так. Мать еще слаба совсем. Мария, что у Чуровой живет, приходила. Кольку забрали и к Агафье ушли.

— К Агафье, значит, ушли, а ты дома.

Конюхов постепенно успокоился. Ну, ушел на войну Гаврила. Золото же с собой не забрал. Наверняка, где-то спрятал в деревне. Потому можно попытаться его найти. В конце концов, и на войне не всех убивают. Глядишь, скоро вернется. Не ахти и страна Финляндия, чтобы с ней годами воевать.

— Перед тем, как отец уехал, ничего не рассказывал? — наконец, задал он более конкретный вопрос. — Может о чем-то необычном говорил или делал то, чего прежде не делал.

Василий почесал затылок и усмехнулся.

— А он вообще ничего не говорил и не делал. Как бумагу с Тоймы привезли в начале декабря, так все только и делал, что пьянствовал. Пил и спал — все его дела.

Конюхов про себя поразился расторопности властей: война в конце ноября началась, а в начале декабря уже повестки разослали. В слух же спросил снова:

— Ну, что и пьяный все молчал? Один пил?

Васька тяжело вздохнул и снова почесал затылок.

— Песни пел. С кем ему говорить? Матери-то дома не было. Она только после того как он из дому ушел, сюда вернулась. Да я и не прислушивался особо. Только в пьяном бреду какой-то раз бормотал чего-то и тебя поминал. Ну, когда я с него валенки стягивал, он ворчал.

— Чего говорил-то? — не утерпел Григорий.

— А-а-а. Что лучше бы его Конюхов, то есть получается, что ты, арестовал, чем на войну идти. И про счастье какое-то бормотал. Что счастьем так и не доведется попользоваться. Но оно его дождется. И что есть теперь, за что кровь проливать.

«Ну, вот. Теперь уж точно. Гаврилка золотишко мое нашел определенно, — удовлетворенно подумал Григорий».

— На него дело еще не закрыто. Матери, как придет, скажи, что может, придется избу осмотреть, — слукавил он.

— Понятно, — протянул парень.

Конюхов недолго помолчал, осматривая скудное убранство избы.

— А скажи-ка, Василий, где у вас дрова хранятся?

— Дрова? Так во дворе, как у всех.

— Посмотреть могу?

— Чего на них глядеть. Но могу показать, если так нужно, — подросток взялся за висевшую на стене телогрейку.

— Ну, тогда пошли, покажешь.

Под взвозом Григорий сразу увидел лежащую рядом с костром дров кучу из знакомых поленьев. Василий заметил интерес милиционера и пояснил:

— Отец откуда-то привез. Велел сжечь, да только чего сырые в печь пихать.

— Я изымаю их. Бумагу потом составлю. Помоги в сани снести.

Когда дрова оказались в повозке, Григорий погнал Зорьку к собственной бане. Там он рассортировал поленья. Каждую пару составили те, у которых вырезанные прямоугольники точно подходили друг к другу. Пересчитав все тайники, прибавил их к тем, что нашел у берлоги. От полученного количества сердце бешено заколотилось.

— Григорий Пантелеевич! Григорий Пантелеевич!

Голос колхозного счетовода Зинки Лапиной по прозвищу Финка быстро привел его в чувство.

— Григорий Пантелеевич! За вами послали. С лесоучастка все вернулись. Обедают. В новом клубе собрание скоро, — запыхавшись, проговорила женщина. — Я по всей деревне как оглашенная бегаю тебя ищу. Сказали, что в лес уехал. Хотела уж следом ехать. А тут Авдотья Ларионова встретилась, говорит, что Толька ее тебя в деревне видел. Я к нему, а он говорит, что ты Омановым интересовался. Я к ним, а там Васька… Вообщем, еле нашла.

— Ну, что ты тараторишь! — одернул он Зинку. — Пожар что ли!

— Дык, того! Начальство же!

— Начальство, — передразнил Конюхов Финку. — Иди уж, скажи, что скоро буду. В помощницы ко мне не пойдешь? Больно хорошо розыск ведешь, — усмехнулся он.

Зинаида смутилась и опустила голову. А когда подняла, то увидел Григорий в ее глазах такую тоску, что ему стало не по себе.

— Ты чего, Зинаида?

— Мишке-то моему тоже повестка на войну пришла. Чует мое сердце, что не вернется он, — всхлипнула она. — Не вернется.


***


В Ленинград Янис переехал два года назад — летом тридцать седьмого. Закончив в тот год девять классов архангельской средней школы он, как и многие его сверстники мечтал беззаботно провести летние каникулы, чтобы осенью снова пойти учиться. Но произошло то, что случалось в те годы во многих советских семьях: его мать Илгу Пульпе обвинили в пособничестве врагам народа и, несмотря на все ее заслуги и место, где она работала, арестовали и вскоре расстреляли.

Все время пока мать служила в органах безопасности, они жили с ней вдвоем, занимая две комнаты в большой четырехкомнатной квартире. В двух других со своими детьми проживала Анна Акимовна Панина. Первый муж ее погиб в начале двадцатых, не дожив до рождения сына буквально несколько месяцев. Прохор Панин был Янису ровесником, а дочка Ульяна была годом младше. Тетка Нюра, как Пульпе ее звал, женщина была сердобольная и заботливая. Она как могла, помогала Илге, которая много времени проводила на службе. Род ее занятий позволял Анне почти все время находиться дома. Брюки, костюмы, женские платья, вообщем, все, что требовалось, Нюра шила добротно, красиво и быстро. Присматривала она и за Янисом, который и проводил все дни в ее семье.

Своего отца Янис не видел никогда. Мать, несмотря на его расспросы, рассказывала о нем совсем немного. Знал только, что звали его Павлом и что родом тот из глухой северной деревни. С ними отец никогда не жил и погиб, когда Янис был еще совсем маленький. О том, что была у него другая семья и много другое, узнал Пульпе уже после ареста матери, когда бывший ее начальник Иварс Озолс организовал им свидание. Тогда же мать рассказала ему и о том, что у отца есть и другой сын. А значит, где-то живет его брат.

В начале тридцатых годов Анна Акимовна Панина вышла замуж за одного из своих постоянных клиентов. Тот работал в магазине Торгсина и вскоре уехал в Ленинград, забрав с собой Анну с детьми. Фамилию менять она не стала, будто чувствовала, что проживут вместе с мужем недолго. Так и вышло. По приезду в Ленинград отношения у них сразу не заладились и через год супруги расстались.

Когда Анна узнала, что произошло с Илгой, она тем же летом приехала в Архангельск и увезла Яниса с собой. Правда, пришлось обращаться все к тому же Озолсу, но Иварс помог и в этот раз. Через год Пульпе закончил десятый класс и, несмотря на теткины уговоры, дальше учиться не стал, решив, что должен сам зарабатывать себе на жизнь. Такого же мнения придерживался и ее сын Прохор, окончивший школу в том же тридцать восьмом году. Панина противиться не стала и устроила обоих слесарями на «Большевичку», где уже несколько лет работала и сама.

Жили они недалеко от фабрики в небольшой коммуналке на Звенигородской рядом с городским ипподромом. Близость к такому заведению никак не сказалась на их жизни. Прохор с Янисом всего однажды выбрались на скачки. Увиденное действо их не впечатлило и не увлекло. И больше они там не бывали. До недавнего времени семья занимала всю трехкомнатную квартиру, но в тридцать восьмом жильцов в доме уплотнили. В меньшую комнату въехал молодой инженер. Анна с дочкой разместились в гостиной, а юноши заняли третью. Виктор, как звали соседа, оказался на редкость спокойным и воспитанным человеком, да к тому же трудоголиком. Дома бывал редко, отчего особых неудобств семейству Паниных не доставлял.

В сентябре тридцать девятого Прохора призвали на службу в армию, которую он начал под Ленинградом на границе с Финляндией. Пришла повестка и Янису, но на комиссии его кандидатуру отклонили. «Придешь через год. Мы не можем сейчас доверить защиту страны человеку, мать которого осуждена за пособничество врагам народа, коим является твой отец. Честь защитника Родины нужно заслужить, — словно приговор прозвучали слова председателя призывной комиссии». Говоря это, офицер с двумя прямоугольниками в петлицах смотрел на Яниса так, словно парень и был главным виновным в случившемся с родителями.

Янис не слышал, как сидевший рядом с председателем человек в штатском сказал, что никаких отсрочек для такого контингента, как Пульпе не предусмотрено, и что такая инициатива может не понравиться городскому военкому. А вот ответ Янис расслышал хорошо.

— Сын за отца не отвечает, а на счет матери ничего товарищ Сталин не говорил!

Потом мужчина еще что-то добавил, но Янис уже закрыл дверь, очутившись в шумном коридоре районного военкомата. И вот уже третий месяц он жил один в комнате коммуналки на Звенигородской улице.


По случаю десятилетия со дня образования фабрики в Доме культуры работников хлебопекарной промышленности еще в середине ноября должно было состояться торжественное собрание. По такому случаю всем фабричным передовикам загодя вручили пригласительные билеты, строго предупредив об обязательной явке. Пульпе к их числу себя не причислял и не удивился, когда не удостоился такого внимания от начальства. Однако, мероприятие незадолго до начала отменили. Причины такого решения потом назывались разные, но большинство работников склонялось к тому, что приглашенный на собрание товарищ Жданов, приехать не смог. Торжественную речь, в которой Первый секретарь Ленинградского обкома и горкома ВКП (б) упоминался не реже, чем товарищ Сталин, переписывать не стали, решив назначить с ним другой день для проведения собрания. В итоге день согласовывали дважды. Сначала перенесли на конец месяца. Но и тогда что-то не получилось. Наконец, перед фабричной проходной, появилось объявление с новой датой проведения торжественного мероприятия.

«В пятницу 15 декабря в 7 часов вечера в ДК работников союза хлебопекарной промышленности (на ул. Правды) состоится торжественное собрание, посвященное 10-й годовщине нашей фабрики. По окончании — концерт. Просьба, кому вручены пригласительные билеты, не опаздывать. Явка обязательна, — прочитал Янис, выйдя после работы за ворота фабрики». Машинально посчитав, что до назначенного дня осталась неделя, он пошел домой.

— Не расстраивайся! Когда-нибудь и тебя туда пригласят, — раздался сзади голос Ульяны Паниной. — А у меня день рождения как раз будет. Я тебя приглашаю. Подарок не обязателен. Мама немного побудет и на собрание уйдет. Я патефон принесу, — добавила девушка, когда тот повернулся.

— Спасибо. Я помню, — равнодушно ответил Пульпе.

— Я домой, а ты? — оставив без внимания его ответ, спросила девушка.

— Погода хорошая. Наконец-то настоящая зима пришла. Хотел прогуляться, — слукавил Янис. — Ну, пошли, провожу, а то на улицах сейчас темно и неспокойно. В городе затемнение требуют и хулиганы распоясались.

— Из-за войны?

— Ну, да. А из-за чего же еще.

— Хорошо, пошли.

— А ты чего тут делаешь? Да еще так поздно.

— К матери забегала, ужин отнесла. Она на вторую смену осталась. У них на работе аврал. Днем военное обмундирование стали шить. И обычную одежду никто не отменял. Вот, вечерами и наверстывают. Говорит, работы столько, что хоть домой не уходи.

Ульяна — хрупкая с бледным лицом девочка в этом году пошла в девятый класс. Мечтая с раннего детства стать врачом, она при малейшей возможности бегала в библиотеку, где часами просиживала за медицинской литературой. В раннем возрасте часто болела, свидетелем чего был и Янис. Возможно, это сказалось на ее увлечении медициной и наложило свой отпечаток на ее дальнейшую судьбу. Ульяна хотела выучиться, чтобы лечить детей. Ей даже каким-то образом в эти летние каникулы удалось устроиться санитаркой в детскую больницу, где отработала больше месяца.

— Понятное дело, — протянул Янис. — А про военный заказ не треплись с кем ни попадя. Дело государственное. Слышала о шпионах?

— Ну, да, слышала. И в газете писали недавно, — понизив голос, проговорила Ульяна.

— То-то!

— А чего собрание у Пищевиков в клубе? У вас же свой есть, — в свою очередь поинтересовалась девушка.

— Не знаю. Меня никто ни туда, ни туда не приглашал. Не моя, видать, очередь, — сухо ответил юноша.

— Наверное, там мест в зале больше. У Жданова знаешь, сколько охраны… Их же тоже всех посадить куда-то нужно.

— Посадить. Всех посадить, — задумчиво произнес Янис.

С недавних пор некоторые слова вызывали в нем совершенно иные ассоциации: прошлое пока никак не отпускало его.

— Что? — переспросила девушка.

— Ну, ты идешь или нет?

— А, может, и правда прогуляться? Вон, какой снежок выпал, — повеселела Ульяна.

— Панина, не приставай. Домой идем, — сухо возразил Янис.

— Ну, Янь. Ну, пожалуйста, — жалобно проговорила девчонка. — Ну, давай погуляем. Ну, посмотри, одни ваши кругом, фабричные. Чего нам сделается…

— Подрастешь, нагуляешься еще. И я сколько раз говорил, чтобы не называла меня Яней…

— Ну, Янис, — не унималась Ульяна.

Пульпе остановился и строго посмотрел на девчонку. Та в свою очередь сделала умоляющее выражение лица и захлопала хитрыми глазками. А тот покачал головой, стянул с шеи шарф и протянул Ульяне.

— На-ко вот, намотай, а то ходишь с голой шеей, — заметно смягчаясь, произнес он.

Девчонка схватила шарф и быстро обернула вокруг шеи. Поспешно завязав узел, она разгладила на груди его концы и со счастливой улыбкой посмотрела на Пульпе.

— Так?

— Ладно, пошли, — буркнул тот и с Тюшина свернул на Боровую.

Ульяна, слегка замешкавшись, крепко ухватилась за его рукав и засеменила рядом. Если бы не вечерний полумрак, то ее счастливое выражение лица вряд ли бы укрылось от спутника.

— Яня… Ой, извини. Янис. А правда, что из-за войны карточки снова могут ввести?

— Не знаю, — отмахнулся Пульпе.

Дойдя до Боровского моста, они пошли вдоль Обводного канала.

— А давай в воскресенье на площадь Урицкого и в музей сходим? — предложила Ульяна. — В музей революции, например.

— В музей? — удивился Янис.

— Ага. Или по проспекту «25 лет Октября» погуляем. Ну, согласен?

— По Невскому? А чего по нему гулять?

— Красиво там, не то, что тут у нас. И там магазины разные, — вздохнула Ульяна. — Как в сказке.

— У нас говорят, красиво там, где нас нет.

— Не красиво, а хорошо. И говорят так везде. Даже, наверное, в Америке. Там, кстати, есть дамский универмаг, где шьют очень красивые вещи. Платья разные крепдешиновые, гарнитурчики шелковые. Я бы в портнихи пошла, если бы не медицинский…

— Ты помолчишь или нет! На улице дубак, а ей гарнитурчик потребовался, — не вытерпел Янис девичьей болтовни. — Мать сошьет тебе любой гарнитурчик.

— Ну, мы же только посмотрели бы, — обиженно проговорила девчушка и затихла.

Однако молчание длилось недолго. Сначала она пару раз кашлянула, словно проверяя настроение Пульпе, и после чего заговорила снова:

— Мать вчера от Прошки письмо получила. Говорит, что воюет он недалеко от Ленинграда. Страшно мне за него. Не случилось бы чего.

— Не случится. Не его очередь. Скоро войне конец. На фабрике недавно собрание было. Парторг сказал, что наша армия успешно наступает.

— Ага, — согласилась девушка. — Я, наверное, спрашивала у тебя, но забыла…

— Чего еще?

— У тебя в комнате прялка красивая, с солнышками. Зачем она тебе? Ты же ее с Архангельска привез?

Янис какое-то время шел молча, словно размышляя, отвечать забывчивой соседке или нет.

— Это немногое, что от мамы осталось. Память о ней.

— А, припоминаю! Ты уже рассказывал. Ей кто-то подарил незадолго до ее ареста! — выпалила девушка и тут же спохватилась. — Ой, извини, — проговорила Ульяна, зная, как болезненно реагирует Янис на упоминание о матери.

— Да, чего уж теперь. Начальник ее бывший постарался с подарком.

Миновав Введенский канал, они повернули и направились к Загородному проспекту. В глазах Ульяны мелькнули игривые нотки и она, сделав вид, что поскользнулась, повисла у спутника на руке.

— Аккуратней! — крикнул Янис, машинально схватив ее за плечи.

Ульяна нарочито долго пыталась выпрямиться, и когда это ей удалось, негромко сказала:

— А жаль, что тебе приглашение не дали. По нему же можно вдвоем в ДК идти.

— Матери твоей дали. С ней можешь сходить.

— Матери, — передразнила девушка. — А если бы тебе дали, ты кого бы с собой взял?

— Если бы, да кабы…

— Ну, все-таки, — настаивала Ульяна.

— Не знаю. Не кого, вроде.

— А меня?

— Ой, Панина, отстань, а.

— Ну, Янис, скажи. Взял бы или нет, — не унималась девчонка.

— Взял бы. Только отстань.

Постояв на перекрестке, они свернули к Витебскому вокзалу. Проходя мимо его, ненадолго остановились напротив главного входа. Людей на вокзальной площади почти не было. У самого крыльца стояла группа девушек с рюкзаками и лыжами в руках. Чуть в стороне, у одинокого дерева в коротком пальто и большой меховой шапке курил мужчина, о чем-то рассказывая стоящей рядом подружке. Говорил, вероятно, что-то веселое, потому как та почти все время смеялась.

— Восьмой час уже, — проговорил Янис, взглянув на часы вокзальной башни. — Давай-ка поторопимся.

— А куда торопиться? Мамы все равно дома нет. Завтра суббота… Может, по Дзержинского пройдемся до Мойки? А потом…, — Ульяна не договорила, засмотревшись на подъехавшую к вокзалу машину.

Обратил внимание на нее и Янис. Точно на такой же когда-то увезли его мать, и после этого больше домой она не вернулась. До машины было недалеко, метров двадцать.

— Янис, успокойся, — проговорила Ульяна, заметив, как тот изменился в лице. — Может, пойдем лучше?

Пульпе не ответил, глядя на появившегося из черной «Эмки» водителя в военной форме. Тот окинул взглядом площадь, ненадолго задержав взгляд на всех, кто на ней был. Затем обошел вокруг машины, поочередно открыв задние двери. Со стороны водительского сиденья выпорхнула девочка лет четырнадцати в беличьей шубке и вязаной шапочке. Она схватила маленький чемоданчик и, обогнув машину, подбежала к вышедшей из другой двери женщине. В свете тусклого фонаря точно определить ее возраст Янис не смог, да и не особо в том усердствовал. Он снова окинул взглядом девчонку и отвел взгляд. Дамочка тем временем застегнула пуговицы на пальто и взяла с сиденья небольшую сумочку.

— Ваня, ты поезжай. Мужу скажи, что уехали. Нас провожать не надо, — донесся до него голос женщины. — В Пушкине нас встретят.

Янис снова повернулся к машине.

— Но, Татьяна Ивановна…, — попробовал возразить водитель.

Та в свою очередь что-то негромко сказала и взяла девочку за руку. Военный обогнул машину. Перед тем, как в нее сесть, остановился и снова оглядел площадь. Затем махнул рукой и уселся в машину.

— Видно, жена полковника с дочкой. На служебной пожаловала, — шепнула Ульяна, когда «Эмка» отъехала.

— Почему полковника? — удивился Янис.

— Не знаю. Но мне кажется, что у полковника именно такая жена. Ей лет сорок. Ну, или чуть больше. А у него, то есть у полковника, на висках седина. Старый уже… лет пятьдесят. Жена поехала отдохнуть от него и его солдафонских порядков.

— Книги писать не пробовала? — усмехнулся Пульпе. — У тебя неплохо получается.

В этот момент стоявшая у дерева парочка разделилась. Девушка подняла воротник и быстро зашагала в сторону Введенского канала. Мужчина же повернулся к женщине с девочкой, и спокойным шагом направил в их сторону. Проходя мимо, резко подскочил к ним, вырвал из рук женщины сумку и побежал в сторону ипподрома.

Пульпе раздумывал ровно мгновенье и бросился следом за вором.

— Янис, ты куда! — донесся до него голос Ульяны.

— Помогите! Сумка! Моя сумка! — кричала от вокзала растерянная женщина.

Миновав Зверевский проезд, грабитель обогнул ипподром и выскочил на улицу Марата. Тут-то и настиг его Пульпе: что, что, а бегал он хорошо. Янис на ходу толкнул мужчину в спину и тот, взмахнув руками, повалился на землю. Из-под слетевшей шапки по снегу рассыпались длинные рыжие волосы. Сумка вылетела из его рук и оказалась у ног догонявшего. Пока тот соображал, что делать дальше, вор вскочил на ноги и одним движением вытащил нож.

— Не балуй, пацан! — грозно пригрозил он. — Сумку оставь и давай дуй отсюда. А не то, — грабитель переложил нож в другую руку.

— Не моя очередь, — усмехнулся Пульпе.

И только сейчас он осознал опасность своего положения. Янис много слышал и читал о благородных мужских поступках и даже частенько представлял себя на месте героев. Но сейчас, когда в метре от его лица сверкает длинное металлическое лезвие, все выглядело совершенно иначе. Он даже успел подумать, что если бы не Ульяна, то еще неизвестно, побежал бы он за этим рыжим мужиком или нет. Как назло и поблизости никого не было.

Янис вытер рукавом вспотевшее, больше от напряжения, чем от бега, лицо. А мужик, почувствовав его смятение, сделал шаг вперед, и медленно, не сводя глаз с парня, стал наклоняться к сумке. То, что произошло дальше, впоследствии Янис не смог объяснить даже сам себе. Он резко наклонился и схватил сумку раньше рыжеволосого. Выпрямляясь, оттолкнул его и бросился бежать.

То, что правое плечо стало мокрым, он понял лишь, когда подбежал к вокзалу. Дотронувшись до него свободной рукой, почувствовал резкую боль. Сумка из руки выпала.

— Вон он! — услышал Пульпе голос Ульяны и опустился на землю.

— Старший милиционер Пилипчук! — представился подбежавший к нему страж порядка. — Где грабитель? Вы его догнали?

Янис подтолкнул к нему сумку и кивнул головой.

— Только я не смог его задержать. Но вот, — он дотронулся до сумки.

— Это моя! — услышал Пульпе уже знакомый женский голос. — Катенька, как хорошо, что он отнял у грабителя сумку. Мы могли бы на поезд опоздать.

Стоявшая рядом девочка наклонилась к Пульпе.

— Вы настоящий герой! Мы с вами еще обязательно встретимся, — с наивной девичьей искренностью проговорила она.

Янис поднял голову и увидел перед собой красивое детское лицо. Большие, чуть раскосые глаза с восторгом смотрели на него сквозь выползшие из-под шапки русые локоны волос.

— У него же кровь! — крикнул кто-то из окруживших его людей. — Ему нужно в больницу!

— Катя, что же ты застряла! У нас же поезд. Тут и без нас справятся.

— Но, мама! Он же ранен!

— Ерунда, — произнес Пульпе. — И, правда, поторопитесь. Ваш поезд отходит через пятнадцать минут.

— Откуда вы знаете? — спросила Катя.

— Я рядом живу.


Бесплатный фрагмент закончился.

Купите книгу, чтобы продолжить чтение.