Предисловие
Добрый вечер, господа! То, что вы сейчас держите в руках или судорожно перелистываете в читалке — это не серьезный сборник текстов. Это, скорее, первая проба самиздата, наполненная стихотворными работами разных лет, разных ступеней в жизни, эмоциональных состояний и кризисов (среднего возраста, интеллекта, экзистенциального…)
Зачем я все это пишу? Сама не знаю. Скорее всего успокаиваю свое же волнение и пытаюсь приблизиться к своему читателю. А я знаю, что мой читатель — есть часть меня, есть тот, кто близок ко мне душой, судьбой, мышлением. Мой читатель — моя опора на пути творческом, жизненном. На пути моего развития и саморазвития, на пути моих будущих побед или неудач. И сейчас я вам, о, мой читатель, пишу эти строки, будто Одиссей поет своему маленькому Телемаку колыбельную.
Мне неизвестно, где я нахожусь,
что предо мной. Какой-то грязный остров,
кусты, постройки, хрюканье свиней,
заросший сад, какая-то царица,
трава да камни… Милый Телемак,
все острова похожи друг на друга,
когда так долго странствуешь, и мозг
уже сбивается, считая волны,
глаз, засоренный горизонтом, плачет,
и водяное мясо застит слух.
Не помню я, чем кончилась война,
и сколько лет тебе сейчас, не помню.
И. Бродский
И ведь действительно, где мы все сейчас находимся? Я нахожусь за своим рабочим столом, он весь исписан ручкой, вокруг в стопках сложены книги и черновики, а на стене фотография моей Музы, портрет Бродского и Маяковского и то, на что мне стоит равняться, — стихи великих поэтов. Но, по сути, отвечает ли мое физическое положение на вопрос: где я нахожусь? Мое сердце живет через тысячи километров от меня, моя душа — в начале прошлого века. И я одна, калека, полуживая, полудышащая, состоящая из половин, исключительно половин самой себя. И это настолько же грустно и больно, насколько романтично. Возможно, та река времени и чувств, что несет нас сквозь года и поколения — есть река исключительно неопознанная даже нами самими. Мы видим только блестящую рябь поверхности и густую темноту там, на глубине. Но эта глубина — что она из себя представляет? Мы не знаем и не сможем узнать, мы просто плывем сквозь ее злую пелену, ведомые собственным течением, а если нырнем туда, то станем полузомби-полумудрецами, как в «Ящике с кошмарами» Паланика или в чем-то еще таком же мерзком и правдивом до тока по коже. А пока ты плывешь по этой надоедающей и впивающейся в самые извилины мозга водной глади, ты настолько привыкаешь к ней, что ни люди, проплывающие рядом, ни сменяющиеся друг за другом пейзажи не могу даже ненадолго привлечь внимание. Потому что ты и так видел все, глупенький, так зачем же записывать новые эмоции, если есть и старые. И постоянное повторение одного и того же, постоянное чувство дежавю и какого-то первобытного страха перед всем, чего мы не знаем. Страха самого себя. И мне приходится выписывать все это в рифмованные строчки, повторять раз за разом одно и то же, чтобы не забыть, наверное, что я человек, что я умею любить, что я (не) поэт, в конце концов! И каждый этот стих ножом впивается в горло, потихоньку затягивая на то самое дно. Хорошо, что сами стихи плохие, иначе потонуть было бы недолго.
Да, это плохие стихи. И я старательно рекомендую открывать данный сборник, читать их, не забывая об этом, держа эту мысль у себя в голове. Плохие стихи поэта третьего сорта, что лепит и лепит свою душонку и преподносит ее в таком вот странном виде. Я не могу претендовать на признание широких масс, я не тяготею вообще к народному признанию, да и признание хоть кого-то оно тут не так важно. Я стараюсь. Я работаю и стараюсь, пишу сотни слов в день, просто расписываясь, совершенствуясь, просто стараясь приблизиться хоть к какой-то планке, к минимальному порогу того уровня литературы, при читке которого хотя бы не тошнит. Да и пусть это звучит, как глупость, но послушайте! Ведь если стихи пишут, значит это кому-нибудь нужно? Да хотя бы миру, которому всегда нужна эта бес-полезная, без-дарная, не-счастная красота. Я не люблю свое творчество. Возможно, даже презираю. Но этот сборник вовсе и не нужен для того, чтобы почувствовать себя настоящим писателем/поэтом/творцом. Он нужен для того, чтобы приблизиться к самой нижней планке. Это самиздат, он и не делает меня писателем. Зато делает… человеком?
На одном детском новогоднем спектакле от моего любимого центра драматургии я услышала строки, которые вот уже почти полгода крутятся в моей голове.
И тогда выпали у человека все когти и острые зубы. Потому что он создан не для того, чтобы убивать, а для того, чтобы любить и творить.
И тогда это маленькое, нужное только мне, моей Музе и моим друзьям издание становится не просто сборником больных отходов старого ржавого мозга. Он становится доказательством, громогласным заявлением всему миру и обществу: «Пусть я паршивый писатель, но какой-никакой человек!» А в том и дело, что и человек-то, по сути, никакой. Так, тунеядец, который ни пользы индустриальному, прогрессирующему обществу не несет, ни зарабатывает на хлеб своей писаниной, зато живет, как полноправная личность.
Обернитесь и посмотрите на самих себя, о, друзья мои. Обернитесь и посмотрите на себя. Ежели человек создан для того, чтобы он что-то создавал, то ответьте на вопрос: а что создаете вы? Есть много аргументов, чтобы послать меня к чертям собачьим, но ведь не только искусство можно создавать. Создать можно собственную жизнь, создать «заводы, газеты, пароходы», создать еще одного счастливого человека — самого себя. Пусть для этого мне настоящей приходится писать стихи, а мне из параллельных вселенных, возможно, запчасти для ВАЗа — значения не имеет. Это ощущение творчество дает мне почувствовать себя живой. Как бы это пошло не звучало.
Хотя и сама жизнь, по сути, пошлость, но это уже другая история.
искренне ваш, Майкрофт Холмс.
что-то изнутри
человеческая пляска
я кидаюсь в лицо вам — убитой и неотесанной,
честно выжженной,
смятой
и стянутой
медными тросами.
я — такая, как есть — мертвый ужас на белой простыни,
я — такая, как есть — без законов и сводов уставов —
так что люди становятся броскими алыми розами —
темно-красную кровь лепестками на землю накапав.
эта песня звучит ровно в полночь тяжелыми ритмами
(эта песня все режет мне горло звучащею бритвою).
отражаясь от стенок сосудов не сердцем, но рифмами,
я так нагло, настойчиво всей своей жизнью рискую —
занимаю пространство бесед интеллектом и плитами,
повторяя свою любовь, словно божие имя впустую.
запишите меня на грех и пустите гулять по площади,
чтобы люди пронзали насквозь остро пальцами тощими,
чтобы я их убила, а люди меня уничтожили.
«это что же с тобой?» — как вопрос наивысшей жестокости
(закрываю глаза, но в зеркале руки и ножницы) —
а в ответ в тишине только хруст костей.
я хочу быть немного Блоком, чтоб бЕз опаски
заниматься стихами и вмешивать в мир те краски,
что ломают врагов моих,
кости их,
их каски
(натянуть бы на лоб и не видеть сего мрака ).
я брожу в этом мире, как другие бродят закваску,
заключаюсь в границы со смертью вечного
(страшного)
брака.
так страшно играть со смертью — не искушай Господа Нашего.
мне нужно бояться всего, но давно ничего не страшно,
так давно ничего не страшно,
что весь мир превратился в кашу.
я взываю к рассудку людей, рискуя собой и миром,
я взываю к рассудку людей, и они мне несут плаху,
так банально — выносят плаху.
я кричу в свой последний раз, потому что мне больно сильно,
очень больно сильно,
я кричу.
и сотни людей задыхаются в мертвом страхе.
beast of the beast
говорит он: «мой свет, я пропащий,
в этой жизни места мне нет.
меня люди всё рвут на части,
и в затылок мне дышит смерть».
она вторит ему: «да, мой милый,
как и ты, я очень больна,
ко мне люди несут свои вилы,
и я знаю, что это война».
отвечает он: «если не с нами,
то где-то на небе есть бог».
— я знаю, мой милый, знаю,
но какой нынче в боге толк?
люди, словно безвольное стадо,
скалят зубы и громко рычат.
— моя леди, бог это знает,
только вновь предпочтет молчать.
здесь не люди вокруг, а звери,
что могут лишь злобно лгать
в тишине бесконечных прерий
двое правду устали искать.
— огонек мой, я очень устала,
столько войн на земле, а они,
словно звери, копают ямы
для трупов и для любви.
в моем сердце давно уж стужа,
мое сердце закрыто в клеть.
и я знаю, мрут пачками люди.
но ведь звери должны умереть!..
ночь кладет на них свое вето,
и в воздухе виснет вопрос:
«если есть справедливость где-то,
почему нас не любит христос?
в этом мире нечестные судьи,
и наградой мне будет — плеть.
почему умирают люди,
когда звери должны умереть?»
они
меня звали пашей,
павликом,
павлом,
но чаще звали умирать.
их голоса мы слышали
рваными ранами.
останавливались. и бежали опять.
меня звали демоном,
господом,
ангелом,
и все равно —
приносили плаху.
мы бежали
и останавливались.
бежали
и
останавливались,
упоенные горьким страхом.
они кричали нам вслед что-то вроде:
«постойте!
вы недостойны!
задохнитесь в своей блевоте!»
мы бежали в крови и поте:
мы,
маленькие дети,
играющие в доту,
и в гта,
жалко, что жизнь не игра.
жалко, что смерть не игра,
мы бежали
и бежали
и бежали,
будто нам умирать пора,
будто все священные скрижали,
все отравленные кинжалы
отданы богу Ра,
со’жжены им вчера
(нам не найти вчера,
нам не достать вчера).
остановившись
смотрели мы вслед
улетающим птицам,
трофеям от старых побед
(вот только новых нет),
и вереницам
горящих стрел,
пронзающих тонкую грудь —
прошлого не вернуть.
даже вчера — не вернуть.
а они смотрели
на пылающий закат,
горящий, как око выпускника
после второго бокала вина.
или как око Ра.
третие Око Ра.
нет,
поживем пока.
и побежим пока.
они смотрели
как наши пятки горят,
пиная дырявый асфальт,
весь в трещинах
и в слезах —
наших тобой слезах —
наших с тобой.
опять.
они смотрели
и отдыхали,
пронзая наш мир клинками
и нас самих взглядом.
они смотрели
и отдыхали,
думая,
что мы далеко не сбежим,
ведь некуда бежать,
мира нет,
понимаете?
мира нет.
есть только режим:
безззззвучный режим.
есть только гордая
молодая стать
и честь.
а мира нет, понимаете?
мира нет.
но мы бежали,
останавливаясь,
чтобы окунуть ноги в море,
почувствовать,
как они тонут,
запрыгнуть туда с головой
и утопить горе.
и снова бежать.
не к миру,
а к жизни.
к людям.
я посмотрел на них через призму,
без предрассудков,
иллюзий.
а людей не осталось.
жаль.
меня звали пашей,
павликом,
павлом.
меня победила печаль.
мы
говорили мы с ним голосами
страшно-выжженных, глупо-распятых:
говорили, что бог, мол, не с нами,
говорили, что мир, мол, не сладок.
только вот потеряли мы правду
(где же правда, коль столько здесь воен) —
он поставил великую ставку,
а платить за нее не готов он.
не готов принимать он падение
всей морали, как будто рима.
для меня приговор в исполнении,
для него не вступил он в силу.
для меня декаданс — это празднество,
для меня затемнение — солнце.
только что-то внутри не ладится,
только что-то внутри не бьется.
оттого-то мы стали распятыми
на своем же скелете — так глупо!
и покрылась вся кожа пятнами —
непонятными пятнами трупа.
оттого-то мы выжгли пламенем
изнутри прогоревшие кости —
только что-то опять не ладится,
только сердце опять не бьется.
говорили мы с ним голосами,
погибавших за честь солдатов:
говорили, что бог, мол, не с нами,
говорили, что мир, мол, не сладок.
сказка
заходи и садись, мой путник. я не сплю уже третьи сутки, в полумраке брожу по храму, что даёт мне возможность жить. этот храм отсечен на склоне, а вокруг лишь война и голод, но святые нашего храма позволяют горе запить. хочешь я расскажу тебе притчу? это в нашей деревне случилось. путник, я расскажу тебе сказку, и ты тоже упустишь сон.
в нашем храме уж много столетий только солнце на небе, и в сети оно ловит случайных прохожих, что как ты приходят ко мне. ходят слухи, что в этих стенах, когда я ещё старцем не был, жила девушка с книгой под мышкой, удивительной красоты. и была эта леди Актрисой, все эмоции — за кулисой, в жизни только обет безбрачия и серьезный и грустный вид. но на небе сгущались тучи — то бог Тьмы и Ночи могучий нагнетает огонь несчастий, невозможной и ложной любви. он послал ей навстречу Художника, уточненного парня и сложного, и влюбилась Актриса в беспамятстве в этот сгусток света и снов. но Художник сквернеет характером, становится глупым и бабником, а сердце Актрисы сжимается, и чахнет она на глазах.
— если любит меня он, — думает, — то я чувствовать это буду.
но она не чувствует даже сотой части с его стороны. а бог Тьмы в небесах ухмыляется, ему портить чужую жизнь нравится, только маленький факт не знает этот злобный могучий бог. ведь бог Дня за всем наблюдает, не позволит случится он планам того страшного монстра по имени «не влюбленность и не любовь».
— каждый должен любить и любимым быть, — бог Дня ухмыляется, видит он, что бог Тьмы злобно хихикает, но глаза его страха полны. — твоя ложная и неправдивая — любовь, что лишает сил их, она будет мной уничтожена, — и бог Дня незаметно пропал.
и на следующий день появился, словно в небе далёкая птица, милый юноша с книгой под мышкой, удивительной красоты. то Поэт был, любовник, странник, тот, которого боги искали, тот, в котором любовь вся осталась за последнюю тыщу лет. и Поэт почувствовал силу, богом Света данную, с ним он пошел в другие царства, чтобы встретить свою любовь. он влекомый был странным чувством, и хотел он творить искусство ради той, что ни разу не видел, зато чувствовал ее боль. а в Актрисе воскресло что-то, что Художник убил давно там, словно в бое морском с фразой:
— ранил?
— ранил.
— убил?
— убил.
Поэт бросил все и в беспамятстве побежал искать то, что не знает сам, зато знает, что любит он больше, чем любит свою он жизнь. он увидел её ещё загодя, когда в снах его вдруг появилась она и сразила его сразу же, и умом своим, и красотой. он увидел её в этом храме, крикнул парню-Художнику:
— ранил! — и пронзил его сердце словами, будто старым стальным мечом.
— а потом что? — я знаю, ты спросишь вдруг.
но ответа не знаю. не знаю, мой друг. говорят, они стали богами — Любви, Солнца и наших Снов. ведь такая любовь дарована только избранным и оторванным от несчастий тупых и злоб одних и от мира глухих людей. этот храм пропитан любовью той, невозможной, не всем уготованной, зато жизнь продолжающий точно и тебе, мой друг, и другим.
ты уходишь уже, о, путник? ты теперь не спать будешь сутками, и вернёшься к этому храму, что дает всем возможность жить.
пришествие
если видеть его — то вот так:
беспокойным, растрёпанным, грубым,
говорящим не то и не в такт
теребящим пространство стула.
словно что-то не сделать боясь,
словно что-то боясь не сделать,
он даёт мне последний шанс
и последнее теплое тело.
говорит: «коль увидишь людей,
ты не бойся их злого взгляда.
ведь за ними здесь смотрит Смерть —
Смерть в комочке людского яда».
говорит: «коль увидишь народ,
ты не бойся их лени в деле,
ведь за ними здесь смотрит Мор —
Мор и странная жажда тела».
в море звёзд пахнет хвоей, травой,
резедой и малиновым чаем.
мы сидим на планете вдвоем,
мы сидим и немножко скучаем.
Бесплатный фрагмент закончился.
Купите книгу, чтобы продолжить чтение.