В Санкт-Петербурге, на углу Невского проспекта и набережной Мойки-реки, расположился особняк известного в стародавние великоцарские времена генерал-полицмейстера Чичерина. Он строился посреди останков Зимнего дворца Елизаветы Петровны. После наводнения города в 1777-м году Чичерин пал в сильную немилость и был забыт; но сам особняк никуда не исчез, и со временем, с легкой подачи злопамятных жителей, получил свое новое имя.

Следующим владельцем дома Чичерина стал предприимчивый солеторговец Петерц. К дому он отнесся по-хозяйски — главные апартаменты сдавал; а сам, со своей многочисленной родней, расположился в дополнительных.

Пока шли столетия, Петербург рос, крепнул и менялся. Не избежал этой участи и дом Чичерина. Каждый следующий владелец хотел привнести что-нибудь свое, особенное. Особняк неоднократно перестраивали и перекрашивали, делали то скромнее, то помпезнее; он обзавелся дополнительным корпусом с колоннадами, выгнулся вдоль набережной небольшой полудугой.

Нынешние владельцы особняка, братья Елисеевы, стали, пожалуй, первыми, кто решил ничего не менять. Большая часть дома сдавалась богатым и знатным жильцам; на первых этажах расположились многочисленные лавки и конторы. Только главные апартаменты дома, со своим собственным выходом на улицу, оставались незаселенными. Братья решили устроить в них музей, посвященный обширной коллекции картин своего отца; но все сложилось по-другому — кто-то выкупил комнаты за внушительную сумму, заплатив за год проживания вперед.

Вскоре целая армия рабочих занялась, согласно требованию нового квартиранта, их обустройством. Старожилы и новожилы дома, смущенные шумным ремонтом и тучами пыли, желали понять — кто способен так нагло тревожить их покой? Но братья Елисеевы и сами не знали — сделка обговаривалась с юристом, и взглянуть на будущего жильца у них не получилось.

Ремонт закончился через два месяца, к осени. Грузчики осторожно заносили дорогую английскую мебель, турецкие ковры и немецкое фортепиано, а на парадных дверях обнаружилась золотая табличка: «А. Н. Арцыбашев, хирург». И все прояснилось, само собой.

Арцыбашева знал не только весь ученый и состоятельный мир Петербурга и Москвы, но даже Лондон и Париж. Молодой и талантливый доктор, совершив самое настоящее врачебное турне по Европе, пару лет назад осел в городе на Неве, меняя жилье за жильем, пока не решил обосноваться в этом доме. Его клиника располагалась где-то дальше по проспекту, заняв бывшую усадьбу безымянного чиновника и забрав для себя часть примыкающего к ней городского парка в качестве сада.

Возле парадной дома Чичерина, у самого тротуара, появилось невиданное — свеженький четырехместный «форд» 1903-го года выпуска.

— Ох, мать его лиха! — дворник Семен, полжизни провозившийся вокруг дома, осторожно обходил машину. — Где же такое чудо сотворили?

— В Америке, инженер Генри Форд построил, — не без гордости заявил водитель Гришка. Молодой парень в новенькой кожаной куртке каждый день проверял ее состояние — протирал черную обивку сидений, измерял давление шин, возился в двигателе, начищал полиролью ярко-красный корпус. — Смотри дед, если с ней что случится — с тебя шкуру сдерут!

— Сдалась мне твоя зверюга! — обижался Семен. — А она мощная?

— Сто лошадей перетянет.

— Да ну?

— Ну да.

— А чем же она питается? Дровами, али торфом каким?

— Старыми непоседливыми дедами, которые лезут не в свое дело, — шутливо, но неприязненно ответил Гришка. — Иди себе, дед, мети по улице.

Чуть позже, с тыльной стороны дома, возле дворницкой, специально для машины соорудили небольшой жестяной гаражик. Семен почти перестал видеть диковинку, но водитель каждый раз при встрече с ним напоминал:

— Увижу хоть царапину — прибью!

Семен фыркал и продолжал мести с удвоенной силой. На его памяти многие заезжали в дом, да не многие задерживались. По прислуге он давно научился читать самих хозяев и, глядя на заносчивого водителя, примерно представлял самого господина.

По утрам, часам к десяти, красный «форд», угрожающе пофыркивая, лениво выкатывался из-за угла дома, подъезжал к парадным дверям. Они неохотно приоткрывались, и в машину быстро забирался какой-то человек с кожаным портфелем. «Форд», выпуская удушливое черно-серое облако, уезжал вдаль по проспекту. Вечером машина возвращалась — пассажир так же легко выбирался из нее, подходил к дверям, жал на звонок. Тяжелые створки с глухим рокотом открывались, и человек прятался за ними.

«Хозяин, не иначе», — думал Семен, когда ему доводилось видеть это. Дворник, из любопытства желая знать, как выглядит знаменитый хирург, как-то раз, под вечер, специально заработал поближе к парадному входу и дождался приезда «механической повозки» (так он прозвал автомобиль). Пока Арцыбашев выходил из машины, Семен, непринужденно работая метлой, вскользь взглянул на него, прицениваясь.

Доктор был высок, строен и отлично сложен. Светлый дорогой костюм-тройка сидел на нем, как влитой. Темные туфли из непонятной, красивой рубчатой кожи — крокодиловой; но дворник об этом и не догадывался. Арцыбашев был явно младше сорока, черноволос и коротко подстрижен. Строгое, немного скучающее выражение застыло на его гладковыбритом лице, словно маска — Семену оно нисколько не понравилось. Холодные серые глаза смотрели пронизывающе и в то же время нелюдимо, а тонкие губы слегка опущены вниз, придавая лицу немного высокомерное выражение.

— Машину в гараж и до завтра свободен, — негромко сказал Арцыбашев водителю. Голос под стать владельцу — ледяной, равнодушный, с нотками легкого пренебрежения.

Арцыбашев позвонил, потом громко и нетерпеливо постучал. За стеклом появилось унылое, дряблое лицо управляющего.

— Давай быстрее, — сказал доктор.

Створки дверей приоткрылись, и мужчина нырнул в полутемную прихожую.

«Странные люди, — озадаченно подумал Семен. — Вселились громко, а живут тихо».

После этого случая доктор словно исчез. Его машина и водитель, из-за которого старик испытывал столько неловких моментов, просто испарились.

В восьмом часу утра апартаменты Арцыбашева тяжело пробуждаются от сна. Молодая горничная Ксения ходит на цыпочках, смахивая пыль с книжных полок и картинных рам. На кухне старый, растолстевший сверх меры повар начинает составлять меню на следующий день; его более худой помощник возится возле плиты и натачивает ножи. Даже управляющий, с обвисшим, как у бассета, лицом, находит себе занятие — чистит и выставляет господские туфли в углу паркетного фойе-прихожей.

За окнами, завешенными тяжелыми шторами, понемногу начинает пошумливать Петербург. Управляющий громким шепотом напоминает горничной: «Ксюша, про окна не забудь!..» Девушка послушно кивает. Она скользит из комнаты в комнату, с глухим шелестом отодвигает шторы, позволяя, наконец, солнцу заглянуть в чужую жизнь. Только две комнаты остаются нетронутыми — детская и господская спальни.

— Он не приезжал?.. — Ксения, как можно тише ступая по мраморным ступеням, спустилась к управляющему.

— Нет, — ответил тот. — Бог его знает, где он сейчас таскается!.. Я Гришку уже неделю не видал, с тех самых пор.

Эта история — грязная, как и все супружеские измены, была на слуху у прислуги с утра до ночи. Ну, а поскольку прислуга одной семьи часто пересекается с прислугой другой семьи — новость о том, что Арцыбашев изменил своей жене с молоденькой балериной, знал уже весь дом.

Балерину звали Виктория Тарасова. Девушка, подающая большие надежды, приехала в Петербург пару месяцев назад, покорять сцену Мариинского театра. У нее был любовник — богатый московский банкир Раевский, решивший сделать из Тарасовой звезду всероссийской величины. Но на первой же репетиции девушка умудрилась сломать лодыжку, и Раевский обратился за помощью к Арцыбашеву.

Тот незамедлительно поместил будущую знаменитость в свою клинику.

Как положено лечащему врачу, Арцыбашев каждодневно навещал незадачливую балерину. Похоже, именно в этот момент между ними сверкнула неизбежная искра. Когда гипс сменился эластичной повязкой, доктор приписал пациентке покой на дому. Раевский снял для нее трехкомнатную квартиру с видом на Адмиралтейство, а сам укатил обратно в Москву. Арцыбашев, в первый же день после выписки Тарасовой, заехал вечером домой и стал, не скрываясь, собираться для поездки к ней.

Тут-то обновленные комнаты дома Чичерина ощутили на себе всю мощь и ярость Анны Прокофьевны — законной жены доктора, с которой он жил пятнадцатый год и от которой имел дочь.

Среди прислуги, частично менявшейся раз в сезон, ходил слабый, но упорный слух, что в начале замужества Анна была очень нежной и преданной супругой. Но годы меняли ее, постепенно делая раздражительной и нервной. Вспыльчивый нрав, открывшийся в ней несколько лет назад, при сильных стрессах вырывался наружу жуткими истериками — женщина каталась по полу и выла, как умирающий зверь.

В этот раз все произошло именно так. Пока перепуганная прислуга наблюдала, как Анна теряет человеческий облик, доктор побрился, переоделся в чистый костюм, громко крикнул: «Кто-нибудь, приведите ее в порядок!», и спокойно уехал к Тарасовой.

В тот вечер в доме появились новые гости, родители Анны — суровый, крутой нравом делец Прокофий Антонов и его жена — тихая, похожая на монашку, Альбина Антонова. Управляющий сам послал за ними, но его рвение оказалось напрасным: пока записка через поверенного шла на другой конец города, Анна говорила с матерью по телефону, рыдая и жалуясь на свое жалкое существование. И вот, едва родители прибыли, Анна упала к их ногам.

— Он у нее, у этой сучки… — ломким и хриплым голосом проговорила женщина. Мать помогла ей подняться, заботливо спрятала в свои объятия; а отец, любовно проведя по растрепанным волосам дочери, рыкнул:

— Найду мерзавца — кастрирую!

Искать долго не пришлось. В кабинете доктора, на самом видном месте, лежала записка, в которой Арцыбашев объяснял, что к ночи вернется, и просит приготовить Анну к «серьезному разговору».

— К серьезному?! Вот же сукин сын! — Прокофий скомкал записку и кинул на пол. — Это он должен готовиться!

— Проша, давай не будем накалять события? — мягко попросила его жена.

Альбина Антонова была женщиной терпеливой и выдержанной. Она чуяла, что развод, опасливо мелькающий над ее дочерью последние годы, уже неминуем; и теперь рассчитывала, как извлечь из него побольше выгоды для своей кровиночки.

Арцыбашев приехал ближе к полуночи — немного помятый и выпивший.

— Где ты был, сукин сын?! — встретил его на лестнице Прокофий. Грозно стуча, он спускался к нему, сжимая крупные жилистые кулаки.

— Где я был, там тебя не было, — спокойным трезвым голосом ответил Арцыбашев.

— Нет, ну какой наглец! — продолжал напирать тесть. — Ты знаешь, что тебе морду набить мало за то, что ты с моей дочкой делаешь?!

— Рискни.

Прокофий осекся. Он был кряжист и плечист, как могучий дуб, и к шестому десятку лет сохранил немало физических сил. Своих пустоголовых работников он гонял без особого труда, раздавая такие подзатыльники и зуботычины, что даже дюжие грузчики шатались, как пьяные. Доктор против него был меньше и суше, но и гораздо моложе. По слухам, Арцыбашев был отменным боксером — выносливым и крепким. Правда или нет, но в нем действительно чувствовалась мощная, почти звериная сила.

— Эх ты, скарабеева душа… — Арцыбашев сменил туфли на мягкие бархатные тапочки и прошел мимо тестя.

В гостиной, на диване, сидела Анна и Альбина Антонова.

— Где вы были, Александр Николаевич? — спокойно спросила теща, все еще удерживая в объятьях затихшую, настороженную дочь.

— В опере, — ответил он. — Но это было в начале вечера. Потом… — легкая заминка, словно для того, чтобы воскресить недавнее воспоминание, — …потом был ресторан, и…

— Ты с этой тварью бл… довал?! — дрожащим от ярости голосом спросил Прокофий из фойе, не решаясь, почему-то, подняться наверх.

— Это случилось спонтанно, — сказал Арцыбашев.

Анна задрожала.

— Как вам не стыдно, Александр Николаевич? — с упреком бросила Альбина.

— Я не люблю вашу дочь. Слышишь, Анна? Я не люблю тебя, — Арцыбашев пошел в кабинет. Зазвенела рюмка — доктор наливал коньяк.

— Я снял номер в отеле, — громко заговорил он. — Поживу там с недельку, пока ты, Анна, не остынешь. А ведь я просил приготовиться к серьезному разговору. Ладно, дам еще время…

Снова звякнула посуда. Доктор пошел к спальне:

— Ника спит?

— Она тебя не касается! — крикнула жена. Женщина рванулась было вперед, но мать удержала ее. — Она тебя не касается, слышишь!

— Она моя дочь, Анна, — напомнил Арцыбашев. — И многое из того, что я делаю, касается ее.

— Подожди… — зашептала ей Альбина. — Он, кажется, спокоен…

— Спокоен, как же! — Прокофий тяжело поднялся в гостиную, сжал кулаки. Но вернуться в конфликт не спешил.

Арцыбашев дошел до детской и отворил дверь.

— Тс-с-с!.. — старуха Варвара, нянчившая когда-то его самого, выскочила из боковой спаленки, прижала костлявый палец к своим сушеным губам.

— Спит?.. — шепотом спросил доктор.

— Уложила кое-как. Она за день такого понаслышалась… Она уже многое понимает, а мне трудно объяснять…

— Я сам объясню, если нужно, — Арцыбашев зашел в детскую, озаренную темно-зеленым светом ночника.

Вероника, его единственный ребенок, спит в дальнем углу. Длинные светлые волосы разметались по подушке и одеялу. Доктор, осторожно усевшись в изголовье, собрал пряди воедино.

— Папа?.. — сонно спросила девочка, приподняв голову.

— Я, милая моя.

— Мама все еще плачет?..

— Плачет, милая моя.

— Из-за какой-то балерины?..

— Да… — Арцыбашев отстегнул от жилетки цепочку золотых часов и положил их рядом с девочкой. — Возьми, будешь отмерять время.

— Ты уезжаешь?

— Да, милая моя. Ненадолго.

Ника приподнялась. Серые, как у Арцыбашева, глаза, пытливо посмотрели ему в лицо:

— Почему вы постоянно ругаетесь?

Доктор виновато улыбнулся:

— Мы уже давно не любим друг друга, вот в чем дело. Но к тебе это не относится, ты же знаешь?

Дочь понимающе кивнула. Арцыбашев быстро поцеловал ее в носик:

— Спи. Когда я приеду, я куплю тебе… Что ты хочешь?..

— Куклу. Помнишь, мы видели на витрине в Пассаже?

— Фарфоровую, в синем платье?

— Да.

— Хорошо, будет тебе кукла. Я приеду… — он взял часы и щелкнул крышкой, — …когда обе стрелки, одновременно, двенадцать раз пересекут эту цифру.

— Это… — Ника задумчиво нахмурилась, пытаясь разгадать.

— Через неделю, — подсказал Арцыбашев. — А теперь засыпай.

Мужчина вышел из детской, закрыл дверь. Варвара стояла тут же:

— Ну что?..

— Через неделю я приеду, а ты, до тех пор, займи Нику.

«Слишком рано ей это слышать, слишком рано», — подумал он.

— А они?.. — старуха кивнула в гостиную.

— Смотри, чтобы не настраивали дочь против меня.

Потом Арцыбашев зашел в спальню, погрузил в большой чемодан несколько костюмов и чистых пар белья.

— Я приеду через неделю, — напомнил он, возвращаясь в фойе, — и ваших лиц здесь видеть не желаю.

Это относилось к Прокофию и Альбине.

Анна, словно в сонном бреду, жила одними многолетними привычками. В половине десятого завтрак, потом книги. Но книги она не брала — она вспомнила, что эти книги ей покупал муж, и становилось противно просто смотреть на них. Ездить в магазины не было ни сил, ни желания. Ее друзья по переписке, из Парижа и Марселя, давно бросили ее (на самом деле, Арцыбашев перехватывал письма и жег), а друзей здесь, в сером и унылом Петербурге, у нее так и не появилось. Даже дочь давным-давно отдалилась от нее, усилиями вездесущей, преданной мужу Варвары. Анна подолгу стояла у двери в детской, слушая, как старая нянька всячески развлекает Нику, и никак не могла заставить себя принять участие в этом. Развода она желала, но боялась, что дочь останется у мужа — Ника, хоть ей всего двенадцать, всеми силами тянулась к отцу.

Прокофий Антонов уехал — дела не могли терпеть долгое отсутствие хозяина. Осталась только мать — та, кто утешала и защищала Анну с самого детства. Но мать, как и ее дочь, переменилась. Альбине было тяжко — ее тяготил этот чересчур пышный дом, эта вычурно богатая, в сравнении с антоновской, квартира-дворец. Пока доктора не было, Альбина пыталась переманить Анну жить к себе, но безуспешно. Молодая женщина, желая развязки, стремилась к одному — раз и навсегда разобраться с опостылевшим браком.

Было так, однако, не всегда. Еще до свадьбы Арцыбашев, перспективный выпускник престижного столичного университета, обратил свое внимание на юную дочь богатого промышленника. Красивые ухаживания, ароматное море цветов, прогулки по паркам и плавание в лодке по городским каналам — Арцыбашев прочно завоевал ее сердце, никому не позволяя приблизиться к Анне. Когда он делал ей предложение о замужестве, она не смогла сдержать слезы радости. Пускай, ее избранник не понравился родителям, как и она сама не пришлась по вкусу его странной, чопорной и строгой матери — она знала, что их ждет долгая и счастливая совместная жизнь, что она станет всем для Арцыбашева — его новым смыслом, его судьбой, его единственной любовью…

Потом было волнительное венчание, пышная свадьба, пугающая неизвестностью первая брачная ночь — окончательное вступление в новую, взрослую супружескую жизнь; медовый месяц-турне в Италии и Франции; многозначительные взгляды иностранных модниц — Анна видела, как сильно они завидуют ей и ее счастью… Она наивно полагала, что нет во всем мире никого счастливее, и Арцыбашев, то ли подыгрывая, то ли взаправду, убеждал ее в этом. Потом — неожиданная беременность, почти год тяжелой трансформации и болезней, и в качестве кульминации — непростые долгие роды, после которых Анна зареклась когда-либо еще вынашивать и рожать детей.

Арцыбашев, где-то в этом промежутке времени, начал хладеть к ней. У него вдруг стали появляться неожиданные дела, занимавшие его на весь день. Молодой доктор все чаще вспоминал о жене и доме исключительно по вечерам — от него пахло вином и, порой, женскими духами. Начались первые ссоры и скандалы, ночевки в разных комнатах, угрозы развода со стороны Анны и еще большая отстраненность со стороны Арцыбашева.

С рождением Ники все слегка успокоилось. Пока Анна приходила в себя и восстанавливалась, забота о дочери легла на плечи старой няньки мужа, вызванной из какой-то глухой глубинки; а в жизни Арцыбашева, покончившего с картами и вином, начался новый период — период долгих заграничных поездок, в которых он совершенствовал свои медицинские навыки, учился и стажировался, зарабатывал первые крупные деньги…

А еще, как потом поняла Анна — заводил все новые и новые романы без обязательств, отдаляясь от жены, насколько это вообще возможно, во всех возможных смыслах.

Приезжая домой, он в первую очередь интересовался Никой — подолгу мог играть с ней, и даже не стыдился менять пеленки. Анна же была предоставлена самой себе. Иногда Арцыбашев уделял ей внимание, но делал он это с такой неохотой, что женщина, лелеющая в себе надежду о возвращении прежнего любящего супруга, разочаровывалась и начинала раздражаться — с каждым разом все сильнее и сильнее…

Через неделю Арцыбашев приехал, как и обещал. С порога, едва сняв пальто, он громким голосом позвал дочь. Ника спустилась к нему бегом — нарядная, сияющая от счастья. Доктор заключил ее в объятья и тепло поцеловал в щечку.

— У меня кое-что есть для тебя, милая моя, — подмигнув ей, он указал на огромный сверток.

— Это она?! — радостно воскликнула девочка.

— Она самая, — взгляд Арцыбашева мелькнул вверх по лестнице. Там, скромно улыбаясь, стояла Варвара. В стороне от нее, держась за колонну, в траурно-черном платье возвышалась хмурая Анна.

— Иди к Варваре — покажи ей, — весело сказал доктор. — Ну а я пока с мамой поговорю.

— Пойдем ко мне в кабинет, — сказал он жене, когда поднялся по лестнице. — Ты одна?

— Со мной мать, — напряженным тоном ответила женщина.

— Ей придется остаться за дверью.

Анна вскинула голову. Ее голубые глаза, покрасневшие от многодневных слез, смотрели на мужа вызывающе-яростным взглядом.

— Пойдем, — он взял ее за руку и повел в кабинет. — Коньяк, вино…

— Оставь эти поганые замашки для своих шлюх! — резко ответила Анна и выдернула пальцы. Едва переступив порог кабинета, она, махнув юбками, села на диван. — Я не дам развода просто так!

— А я не прошу. Я не нищий, — заметил Арцыбашев, наливая себе коньяк. — Я богаче твоего папаши, хоть не спекулянт и не барыга, и связей у меня больше. К тому же, моя дочь без ума от меня…

— Потому, что ты одариваешь ее дорогими игрушками! Она еще совсем ребенок! Думаешь, что, играя ее наивностью, ты сможешь удержать ее возле себя?!

— Думаю, что дело тут не в наивности, а в любви и заботе.

— Да что ты знаешь о любви и заботе, мерзкий…

— Анна, доченька, хватит себя растравливать, — вмешалась Альбина Антонова. Она, взяв на себя роль третейского судьи, стояла в дверях кабинета и бросала тревожный взгляд то на дочь, то на зятя. — Александр Николаевич, пожалуйста, давайте обойдемся без оскорблений.

— Обойдемся, — Арцыбашев выпил коньяк и едко улыбнулся. — Если получится.

Чтобы избавиться от посторонних ушей, он закрыл дверь и запер на замок:

— Начнем переговоры, если никто не возражает?

Беседа в кабинете протекала спокойно и ровно — дом вздохнул от облегчения. Горничная Ксения, на цыпочках подбегая к двери, прислушивалась пару минут, а потом убегала к остальным слугам:

— Похоже, господа все и так уладят. Решают, как без развода жить.

Но затем — даже через запертую дверь — послышался громкий, словно громовой раскат, голос Анны:

— Она моя, слышишь?! Не смей забирать мою дочь!

Ей отвечали глухим спокойным голосом. Ксения ощутила, как по ее спине, от страха, ползут мурашки. Повар молча перекрестился, и вслед за ним — Гришка.

Ника, игравшая в детской, услышала этот отчаянный крик тоже. Ее сознание, поглощенное игрой с новой, восхитительно красивой куклой, вспомнило о матери.

— Что с тобой, дитятко? — ласково спросила Варвара, когда девочка замерла и оглянулась на дверь.

— Там мама кричит… — прошептала она. — С ней все в порядке?..

— А как же иначе, дитятко? — ответила Варвара, засуетившись вокруг девочки с удвоенной силой.

— Нет, и нет!!! — голос Анны, поднявшись до истерических ноток, сорвался. Прозвенел разбитый хрусталь.

— Ох, похоже, разойдутся дорожки наших господ, — проговорил управляющий.

— А что ты можешь дать ей, кроме своего скользкого вранья?! — продолжала свирепствовать Анна. — Что ты можешь ей дать?! Научишь резать людей?! По моргам таскать будешь?! Нет, не смей!.. — неожиданно раздался надсадный женский крик. — Не подходи ко мне, слышишь?!

— Мамочка! — Ника бросила игрушки и побежала к кабинету. Возле него стояла уже вся прислуга. — Мамочка!

Девочка, глотая слезы, заколотила в запертую дверь:

— Мамочка! Открой!

БАХ!..

Стены комнаты содрогнулись от выстрела.

— Ломайте дверь! — приказал управляющий, оттащив Нику в сторону.

— Чем же ломать? — растерянно спросил помощник повара.

— Да я откуда знаю?! Ну, посмотрите кочергу возле камина, в гостиной!

Но ломать не пришлось. Щелкнул замок, дверь открылась…

— Мамочка! — Ника, освободившись из чужих лап, первой ворвалась в комнату.

Побледневший Арцыбашев неуверенной походкой подошел к окну. Перед ним, в луже быстро растекающейся крови, распростерлась мертвая Альбина Антонова.

— Мама?.. — пораженная девочка позвала Анну. Та, диким взглядом наблюдая за трупом матери, стояла в дальнем углу. У ее ног лежал новый шестизарядный «смит-вессон».

— Мама! — Ника бросилась было к женщине, но Варвара быстро схватила ее, глупо приговаривая:

— Тише, дитятко, ты что?..

— Что же, Александр Николаевич, давайте сверимся? — Яковлев, старший помощник полицмейстера, поправил очки и побежал глазами по записанным показаниям. — Стреляла ваша жена?

— Верно, — ответил Арцыбашев. Рядом с ним, на столике, стояла бутылка с коньяком и два бокала — наполненный и пустой.

— Она стреляла в вас?

— Верно.

— А убитая… Альбина Ивановна… в общем, она попала под выстрел?

— Да.

— Она защищала вас?

— Нет, — Арцыбашев глотнул из бокала. — Она защищала себя.

Яковлев удивленно посмотрел на него. Доктор выпил еще.

— Я собирался развестись, и объяснял условия развода. Дочь должна была остаться со мной, но Анна была категорически против этого. Ее мать настаивала на моей позиции.

— Почему?

— Потому, что не любит свою внучку. Ее дочери за отказ от Ники полагались отступные — вот они-то и волновали Альбину Ивановну больше всего. Она пыталась объяснить Анне, что так будет лучше. Ну а потом, — Арцыбашев махнул рукой в сторону окна. — Анна вытащила револьвер…

— Ваш револьвер?

— Из моей коллекции, — поправил доктор. — Он хранился в запертой шкатулке, был спрятан в нашей спальне на тот случай, если в дом проберутся грабители. Последняя мера защиты, так сказать.

— Ваша жена выкрала его?

— Судя по сорванному замку — да, — Арцыбашев, предоставивший все улики на осмотр, насмешливо посмотрел на Яковлева, приложился к бокалу. — Когда ситуация накалилась, она вытащила его и сказала следующее: «Мне плевать на твои деньги, подонок и скот, я убью тебя!»

— Так и сказала?

— Примерно так я запомнил.

— Что же… — Яковлев пробежался по листкам. — Ваша дочь видела ссору?

— Нет. Она видела мертвую бабушку и обезумевшую мать.

— А слуги пришли следом за ней?

— Да.

— До этого они так же были за дверью, и тоже ничего не видели?

— Все верно, — Арцыбашев осушил бокал. — Господин помощник полицмейстера, я полагаю, вас позвали сюда с определенной целью — не только полностью разобраться в случившемся, но также и не дать огласку делу. Здесь все очевидно, — он налил на пару глотков в соседний бокал и подал полицейскому. — Если я преступник — наденьте на меня наручники. Если нет…

Яковлев, на миг поколебавшись, молча взял бокал и опустошил его в одну секунду.

— Кстати, что говорит прислуга? — спросил доктор.

— Показания сбивчивые, но практически все одинаковые.

— Сейчас сюда едет врач, чтобы осмотреть Анну. Я позвал…

— Позвольте, Александр Николаевич, — мягко возразил Яковлев. — Мы все же сами будем решать…

— Он числится в штате ваших сотрудников. До тех пор, прошу, уберите из моего дома всех посторонних.

Из кабинета, где они сидели, Арцыбашев пошел в детскую. Яковлев с презрительным, но также и покорным лицом, вышел вслед за доктором и повелел уйти всем своим подчиненным. Комнаты быстро опустели — только двое городовых, словно ничего не произошло, мирно стояли снаружи, у закрытых парадных дверей; да еще один продолжил караулить Анну.

— Милая моя… — Ника бросилась к отцу, едва он вошел к ней в комнату. — Прости меня, я так тебя напугал…

— С мамой все будет в порядке?.. — дрожащим голосом спросила девочка.

— Я надеюсь.

— А с бабушкой?..

— Милая моя, — Арцыбашев присел. Девочка устроилась на его коленях и, прижавшись к его груди, заплакала. — Я так виноват перед тобой. Маме сейчас очень плохо. Врач приедет и осмотрит ее.

— Я хочу ее увидеть…

— Нет, — решительно сказал Арцыбашев. — Извини, но сейчас ей лучше побыть одной.

— А потом? — Ника подняла блестящие от слез глазки.

— В свое время, — кивнув, он поцеловал ее в лоб, а затем, шумно вздохнув, вобрал запах ее волос. — Я подойду попозже. Позаботишься о ней, Варвара?

Старуха угрюмо кивнула.

— Я позвоню матери в Москву. Может, она согласится присмотреть за тобой, милая моя, пока я буду на работе.

Анна находилась в своей спальне. С тех пор, как произошло убийство, она, похоже, окончательно потеряла связь с материальным миром. Ее, опустошенную и молчаливую, отвели в комнату и уложили на кровать, где она смирно пролежала под присмотром до приезда врача.

Врач — сухонький старичок в клетчатом костюме, прослушал сердце и пульс, проверил рефлексы, задал женщине несколько простеньких вопросов, на каждый из которых она ответила гробовым молчанием, и после своего нехитрого осмотра вывел заключение:

— Пациентка явно не в себе.

— Помешательство? — уточнил Арцыбашев.

— Боюсь, Александр Николаевич, именно так.

— Нельзя ее в тюрьму, вы же понимаете?.. — зашептал Арцыбашев Яковлеву. — Тут нужно другое средство.

— Какое?

— Мой коллега Градов открыл в Москве клинику — специально для таких случаев.

— Хороший врач, — подтвердил старичок.

— Да. Он ученик Фрейда. Но до тех пор, я бы хотел, чтобы вы взяли ее к себе в стационар. В лучшую палату, разумеется, — в руках Арцыбашева появился бумажник.

— Не надо, Александр Николаевич, сочтемся, — возразил старичок. — Лучше соберите для нее одежду и постельное — все, что ей может пригодиться.

— Я соберу вещи, — пообещал Арцыбашев.

— Позвольте, — Яковлев поправил очки. — Я понимаю — состояние вашей жены тяжелое; но она, как-никак, главная подозре…

— Моя заплаканная дочь сидит в соседней комнате, — холодно напомнил доктор. — Может, вы зайдете и объясните ей, почему вместо больницы вы заберете ее мать в тюремный изолятор?

— Я? — Яковлев, нервно дернувшись, скромно отвел глаза в сторону. — Полагаю, это дело должен решить сам господин полицмейстер.

Арцыбашев ответил ему сдержанным кивком:

— Премного благодарен.

В комнате для слуг — неловкая, неприятная тишина. Григорий и повар играют в карты, управляющий курит в форточку, Ксения гладит свою униформу. Беззвучно приговаривая что-то, она чуть ли не скалится — от негодования и отвращения.

— Ты можешь громче? — попросил помощник повара, устав от ее гримас.

— Это он ее удавил.

— Как удавил? — от неожиданности парень вздрогнул. — Она ведь жива!

— Ну, довел! — пояснила Ксения. — Специально доводил ее до такого состояния, вот и довел!

— Кто тебе такое ляпнул?

— Девушка, которая работала до меня. А ей — другая, до этого.

— Понятно! А та ей до этого, и еще до того…

— Хватит господ хаять! — грозно вступился управляющий. — Болтать не о чем, так обязанностями займитесь! Или хотите другую работу?

Никто не ответил, и он, докурив, ушел. Ксения, проводив его презрительным взглядом, сплюнула:

— Сцепились все, как змеи; вот и обкусались ядами!

Нахмурившись, Ника рассматривала ноты и медленно двигала пальцами над клавишами — все по совету ее учительницы, молодой француженки мадмуазель Конте.

— Бетгховен совсем не сложьен, Николь, — говорила та с присущим акцентом. — Особенно это пгроизведенье.

— Простите… — Ника безвольно опустила руки. — Не могу настроиться…

— Давайтье я, — женщина медленно проиграла небольшой отрывок. — Слегдитье за моими пальцами, Николь, и смотгитье на ноты. Вот, — закончив, она отстранилась. — Тепгерь ви.

— Я не могу думать о Бетховене, мадмуазель Конте, — грустно выдохнув, сказала девочка.

— Погчему?

— С тех пор, как несколько дней назад умерла моя мама… — Ника, глядя на реакцию француженки, подавила злоехидный смешок.

— Каг таг? — удивленно спросила она. — Ваша мать умергла, Николь?..

— Да. Она хотела убить папу, но передумала, и вместо этого застрелила себя… — девочка притворно захлюпала носом.

— Мон дью! Николь, ви таг шутитье? Скажьите, что ви шутитье! — с ужасом в глазах спросила француженка. Девочка помотала головой. — Mon Dieu!

— Папа вызвал доктора, чтобы ее труп осмотрели. А потом ее увезли в морг, — продолжила Ника. — Он поехал за ней. Как думаете — папа будет резать ее?

— Николь, это отвгатительно! — воскликнула мадмуазель Конте. — Прегратите немедленно!

Девочка, испытывая истинное наслаждение от страха глупой француженки, невинно спросила:

— А если мамочку закопают, возле нее оставят место для меня?

— Месье Кагпов! Месье Кагпов! — мадмуазель Конте вышла из гостиной, в поисках управляющего. — Месье Кагпов! Кде вашь телефьен?..

Добравшись до заветного аппарата, женщина дозвонилась до клиники Арцыбашева и очень долго, смешивая ломаный русский с французским, разговаривала с доктором.

— Все, Николь, я ухожью! — вернувшись после этого в гостиную, строго объявила француженка. — А тебе, маленьгкой хулигангке, дольжьно бить стидно! Очьень и очьень стидно!

Девочка, сидящая за фортепиано, недоуменно посмотрела на нее:

— А Бетховен, мадмуазель Конте? Я вроде начинаю запоминать.

Француженка все-таки ушла, и больше не появлялась в их доме. Арцыбашев, вернувшийся под вечер, не оставил это незамеченным:

— Вот зачем ты, Ника, наговорила всяких ужасов? У меня пациент, а тут звонит твоя учительница и начинает рассказывать такое…

— Она глупая. Так ей и надо, если поверила, — скромно ответила девочка.

— Зачем ты это сделала, милая моя? — ласково спросил доктор. — Хочешь, чтобы от нашего дома шарахались в стороны?

— Мне было скучно. А Варвара всегда спать ложится, когда у меня уроки музыки.

— Вот как? — Арцыбашев посмотрел на старуху. Та молчала. — Хорошо повеселилась? А мне теперь придется искать для тебя другую учительницу… — он призадумался.

Девочка бросилась к нему:

— Папочка, когда я увижу маму?

— Нескоро, милая моя, очень нескоро. Ее увезли в Москву, на лечение.

— Тогда давай поедем в Москву!

— Не уводи разговор, милая моя, — мягко напомнил Арцыбашев. — Мы не до конца обсудили твое поведение с мадмуазель Конте.

— А что тут обсуждать? — притворно удивленным голосом спросила Ника. — Она сама виновата — верит всякой ерунде!

— За плохое поведение ты наказана. Останешься без десерта.

— Отлично! Сам лопай свой десерт! — сердито бросила девочка, и пошла к себе в комнату.

— Ника!.. — старая нянька засеменила за ней.

— С удовольствием съем его! — весело ответил Арцыбашев. — Поскольку я единственный в этом доме, кто работает и зарабатывает деньги. А вечером я поеду в оперу и отдохну, а в это время все маленькие вредные девочки будут спать!

Поужинав, он долго приводил себя в порядок перед поездкой — принял ванну, побрился, приказал выгладить свой лучший фрак и рубашку. К девяти вечера он, готовый и к опере, и к встрече с Тарасовой (девушка обещала быть на премьере), важно спустился в фойе и бросил управляющему:

— К полуночи поставь в кабинете ведерко с шампанским.

Нике спалось плохо. Она ворочалась, мучаясь тяжелым сном. Ей казалось, что вокруг нее — холодные больничные стены; что лежит она на жесткой панцирной койке, а врач (она его не видела, но его голос был точь-в-точь, как у отца) раздраженно бьет вопросами:

— Зачем ты это сделала? Зачем?

«Что сделала?» — Ника понимала только, что ее обвиняют в чем-то ужасном. Перед глазами вдруг появился бледный отец, весь покрытый кровью, а на его руках чистая, веселая мама в свадебном платье.

— Вероника… — заметив ее, мама улыбнулась. Ее улыбка потянулась вверх, куда-то за уши, становясь все более страшной и зловещей. — Вероника, подойди ко мне, — сказала она, не двигая растянутым ртом…

— Тише, тише дитятко… — Варвара медленно растолкала стонущую девочку. — Ох, Господи, ты вся вспотела!.. Давай-ка сменим пижаму…

Полусонная Ника, успокоившись зеленым светом ночника и тихим ласковым голосом няньки, покорно позволила себя переодеть и легла обратно в кровать.

— Тише, дитятко мое, тише… — Варвара поправила одеяло и ушла. Ника почти заснула, но дробный женский смех оборвал нить ее сна.

— Мама?.. — девочка привстала. Поколебавшись, она поднялась и на цыпочках прошла к двери, приоткрыла ее.

Снаружи темно. Дом спал, за исключением трех его обитателей. Ника, дрожа от волнения, пошла на голоса — к спальне родителей.

— Александр Николаевич, м-м-м… — простонал молодой незнакомый женский голос.

— Саша, просто Саша… — глухо ответил Арцыбашев.

Дверь в спальню закрыта не до конца. Ника прижалась к щелке, наблюдая за происходящим. В комнате темно, слышны только женские стоны, шелест и тихое поскрипывание кровати. Гибкий человеческий силуэт, восседающий на постели, чуть откинулся назад, застонал еще сильнее:

— Я сейчас… сейчас…

— Я тоже… — ответил ей напряженный голос отца.

— Папа?! — Ника отшатнулась от двери. Скрип и стоны замерли. Силуэт повернул голову:

— Кто это?.. Ты же сказал, что мы одни…

Ника спряталась за стеной. Она слышала торопливый шорох одежды и тихие переругивания между Арцыбашевым и женщиной. Свет в спальне включился, и отец, в наспех застегнутых брюках, вышел в коридор.

— Ты что тут делаешь, Ника? — строго спросил он. — Тебе давно пора спать.

— Мне не спится, — боязливо ответила девочка. — Мне снились кошмары.

— Где Варвара? Ах, черт с ней… — Арцыбашев схватил дочь за руку и потащил в детскую. — Быстро спать!

— Кто у тебя? Балерина?

Вместо ответа — грубый толчок к кровати.

— Ложись под одеяло и закрывай глаза. И больше ничего не спрашивай. А с Варварой я еще поговорю… — Арцыбашев вышел, громко хлопнув дверью.

— Ты куда? — спросил он кого-то.

— Домой поеду, — язвительно ответил молодой женский голос. — Засиделась в гостях.

И череда быстрых шагов в сторону гостиной.

— Вика, подожди! — крикнул Арцыбашев. — Вика!

Потом все стихло.

Ника лежала и думала о случившемся. Ее отец привел домой чужую женщину — балерину, из-за которой между ним и мамой произошло столько ужасных ссор. «Но, ведь маму он не любит, — говорила девочке ее простая логика. — Значит, полюбил другую?»

Ответ казался Нике очевидным, но почему-то неправильным. Было в этом что-то неприятное — чужая женщина в постели, где совсем недавно спала и отдыхала мама. И отец волновался о ней гораздо сильнее, чем о матери. Ника долго ворочалась, ломая голову над такой простой для взрослых загадкой, но усталость постепенно взяла свое, и девочка заснула.

— Доброе утро, прелесть моя ненаглядная! — в детскую вплыл приятный, пожилой женский голос. — Пора вставать!

— Не хочу… — простонала Ника, не разжимая глаз. В комнате посветлело — женщина убрала шторы.

— Иди-ка сюда, родная моя… — шорох юбок стал ближе.

— Нет… — Ника открыла глаза и увидела доброе морщинистое лицо своей бабушки по отцу — Софьи Петровны. Женщина поцеловала ее в одну щеку, потом во вторую, а потом («Ну хватит, бабушка!») в носик.

— Папа говорил, что я приеду? — спросила она, отпустив внучку.

— Да.

— Горе ты мое луковое, — она погладила Нику по растрепанным волосам. — Ну, вот я и приехала, — женщина поднялась, расправила юбки. — Давай-ка вставай, умывайся-одевайся, а я пока посмотрю, как там мой сыночек поживает.

Девочка послушно кивнула. Она смущалась бабушкиных сюсюканий, но в то же время они ей безумно нравились. Софья Петровна, носившая немного старомодные платья и укладывавшая седые волосы в пучок, походила на милую старушку-экономку.

Хмурый и не выспавшийся, Арцыбашев пил кофе в столовой.

— Ты сейчас на работу? — спросила Софья Петровна.

— Возможно.

В отличие от Ники, приезд матери его нисколько не обрадовал, хотя он сам попросил ее присмотреть за дочерью. Женщина, приехав рано утром, с первым поездом, всполошив всю прислугу и самого Арцыбашева, скромно поприветствовала сына, позавтракала кофе, а потом долго и обстоятельно о чем-то разговаривала с Варварой. Арцыбашев ждал, что родительская кара вот-вот обрушится на него. Ждал со скукой — словно предстоит не разнос, а очередная трудновыполнимая операция, с которой он всегда справлялся на отлично.

— Ну что? — сухо поинтересовался Арцыбашев, когда мать наговорилась с Варварой. — Много тебе она доложила?

— Я посмотрю на свою внучку, — бросила та и ушла в детскую. Доктор услышал знакомое с детства сюсюканье и брезгливо поморщился…

— Варвара говорит, ты вчера какую-то бл… дь приволок, — начала Софья Петровна без предисловий. — И твоя дочь видела, как ты с этой бл… дью развлекался в супружеской спальне.

— Варвару я уволю, ее время прошло, — невозмутимо сказал Арцыбашев. — Недосмотрела вчера, недосмотрит в будущем. А у бл… ди нормальное имя есть.

— Да мне… без разницы, как ее зовут! — вспомнив о приличиях, отрезала Софья Петровна. — Ты о чем думаешь, Саша? Мать в психушке, а любимый папа пьян и развлекается с какой-то… проституткой, прости Господи!

— И опять неверно, — спокойно возразил он. — Анна не в психушке, а в лечебном центре. Не веришь — поезжай обратно в Москву, убедись сама.

— Да что с тобой, Саша? — мать схватила его лицо и повернула к себе, разглядывая с тревогой в глазах. Арцыбашев ответил ей безразличным взглядом.

— Все было предрешено заранее, — сказал он. — Одна погибла из-за жадности, вторая пошла за своими туманными принципами. Там же, в тумане, и заблудилась.

— Ты пророк? — взволнованно спросила женщина. — Ты провидец? С чего ты это вообще берешь?

Арцыбашев убрал руки матери, поднялся из-за стола:

— Я не любил Анну уже давно. Я устал изображать примерного семьянина. Я терпеть не могу притворство, и хочу жить, наслаждаясь жизнью. А из-за нее я стал ненавидеть все вокруг — этот дом, себя и свою работу. Свою работу… — с нажимом повторил Арцыбашев. Его глаза зло блеснули. — Я работаю лишь потому, что умею, да еще и лучше всех. Но если бы не моя гордость — я бы плюнул на клинику, диплом и просто застрелился. Я рад, что все завершилось именно так. Я могу вздохнуть полной грудью, хоть и ненадолго.

— Отец Анны от тебя не отстанет, — предупредила Софья Петровна.

— Пусть только сунется. Здесь, в Питере, Арцыбашевы неприкасаемые. Я могу хоть сейчас собрать целую армию высококлассных юристов, которые обанкротят его в два счета.

— Ты уверен, что сможешь защититься от всего, — поняла женщина. — А судьба Анны тебя уже не интересует?

— Почему же? Я дам на лечение столько, сколько потребуется. Но после выздоровления пусть забудет про нас. Ника останется со мной, это больше не обсуждается, — Арцыбашев насмешливо улыбнулся: — Да и вряд ли какой-либо суд решит отдать девочку убийце.

— Вопрос в том, кто дал ей револьвер, и кто довел ее до такого состояния.

— А заодно — кто позаботился, чтобы обвиняемую вместо изолятора отправили в дорогую клинику, — парировал Арцыбашев.

Софья Петровна издала грустный, болезненный вздох.

— Но ведь раньше не было такого! — почти плача, воскликнула она. — Ведь вы же вначале любили друг друга!

— А помнишь, как ты говорила, что я не сойдусь с Анной? — спросил Арцыбашев. — Ты сама не очень радела за наш брак.

— Помню. Но потом решила, что ошиблась. Я увидела, что вы полюбили друг друга.

— А любовь давно прошла, — Арцыбашев развел руками, показывая пустые ладони. — Если вообще была. Любовь — это теперь Шаляпина, Мохова, Тарасова…

— Артистки и балерины?.. О боже, Саша!

— Что?

— Они же настоящие фурии!

— Не скажи, мама, — Арцыбашев приятно улыбнулся, вспоминая вчерашнюю ночь. — Тарасова только корчит из себя такую, а в постели она сущая овечка…

— Я не хочу слушать эту грязь! — с отвращением предупредила Софья Петровна.

— Прости, мама. Просто она — не Анна. Она — страсть, жизнь, молодость.

— Так ведь и ты еще не стар, Саша. Тебе всего тридцать четыре!

— И все же, я на пятнадцать лет старше, чем был тогда, — с легкой тоской подметил он.

Их разговор прервался сам собой. В столовую пришла Ника, и Софья Петровна все свое внимание перенесла на внучку.

Арцыбашев, сухо попрощавшись, поехал на работу. От дома до клиники — каких-то пять минут езды, но доктор попросил ехать помедленнее — ему было необходимо разобраться в разворошенных мыслях.

«О многом не поговорили, — думал он, почти не глядя на ползущие мимо дома. — Жаль, опять разговор к женам и семьям свелся. Будто обсуждать больше нечего».

Он еще многое мог сказать по поводу отца Анны — полуграмотного мещанина, из приказчиков пробившегося к верхам торговой компании. Для этого надо было всего-навсего соблазнить дочь владельца и обрюхатить ее по-быстрому. Арцыбашев дал короткое и ясное наставление управляющему — если Антонов решит появиться в доме, спустить его со ступенек.

«Коммерсант хренов. Ничего, кроме скопища мелких лавок и доли в банке, который по швам разлетится, едва здесь грянет…»

Арцыбашев вспомнил последние газеты, попадавшие ему в руки, и криво усмехнулся. Везде одно и то же — осажденный со всех сторон Порт-Артур, мужественные защитники Дальнего Востока, которым на выручку тут, в Кронштадте, уже снаряжают целую флотилию. Номер с фотографией Рожественского на главной странице он скомкал и сразу бросил в камин. Зачем читать заведомо ложную статью, в которой новоиспеченный командующий Второй Тихоокеанской эскадры грозится разметать японцев по всему океану? Хорошие источники говорили, что вице-адмирал давно отвоевал свое в кабинетах Адмиралтейства и залах Зимнего дворца, и вести корабли он будет на бесславную смерть.

«Тем лучше, — зло подумал Арцыбашев. — Чем быстрее загорится, тем быстрее взорвется…»

Ожившим взглядом доктор окинул улицы, дома и прохожих, и не подметил ничего нового или необычного. Но его нутро чует — город напряжен. Одна оплошность, и достанется всем. Движется что-то масштабное, огромное… Механизм разрушения запущен, и останавливать его поздно.

«Война окончится поражением, — Арцыбашев, далекий от военного дела, четко и ясно видел картину горящих русских кораблей по другую сторону континента. — Но это будет лишь началом новой, более кровавой войны…»

Ему вспомнилось, как на прошлой неделе один из его клиентов, князь Кириллов, генерал от инфантерии, вдруг предложил ему идти на военную службу:

— Медики с вашими умениями нам сейчас нужны. Я дам вам чин полковника, должность главного командира и инструктора в моем лучшем полку.

— Я не служил, — спокойно, как всегда, ответил Арцыбашев. Он заметил, что Кириллов сделал вид, будто не услышал.

— Князь, — обратился доктор к нему в более холодном тоне, — я не собираюсь уходить в госпиталь и оперировать пушечное мясо. Я семейный человек, у меня есть дочь.

«А еще счета в Англии, — добавил про себя Арцыбашев. — Которые я обязан забить доверху, пока не грянуло».

За два квартала от дома Чичерина располагался другой, не менее величественный особняк. Верхний этаж его, со всеми комнатами, занимал Петр Геннадьевич Маслов, тоже врач и хирург, помощник Арцыбашева в клинике.

Маслов — худой и сутулый мужчина, которому недавно исполнилось сорок три, сидел в столовой и неторопливо пил кофе. Перед ним лежал свежий номер крупнейшей питерской газеты — тот самый, с фотографией вице-адмирала на титульной странице. Играя уголками страниц, Маслов читал заглавную статью — длинное интервью с Рожественским.

— Да, Зина! — громко сказал он, и на мгновение отвел взгляд водянистых голубых глаз от статьи. — Вот он, спаситель тонущей России!

— Я же просила тебя, Петя — не читать вслух политические гадости, — пожаловалась жена из другой комнаты.

— Это не гадости, дорогая, — возразил Маслов. — Вот, послушай, — отыскав нужную строчку, он зачитал: — «При беседе с его высокопревосходительством нам довелось понять, что он — истинный патриот, настоящий русский и по духу, и по крови; и что он скорее пустит себе пулю в висок, чем позволит японским захватчикам раскачивать непоколебимый царский престол…» Вот! Здорово! — воскликнул Маслов, и его дряблое лицо с нездоровым желтоватым оттенком растянулось вялой улыбкой. — Понимаешь, Зина?

— Нет, — честно ответила она. — Чему ты восторгаешься, я тоже не понимаю.

Маслов сложил газету и засунул ее в кожаный портфель, а взамен достал расческу и приложился к жидким каштановым волосам с залысинами по бокам.

— Каждый раз, когда Россия попадает в беду, ей на помощь является Герой, — объяснил он. — Шведы и Петр Первый, Бонапарт и Кутузов, татары и Донской. Каждый раз, когда России грозит опасность, находится тот, кто способен… — продолжая разглагольствовать, Маслов вышел в прихожую, начал обуваться, — …способен совершить тот самый подвиг, который необходим… тьфу ты, давай уже, налезай!.. Который необходим… Артем, Женя — я ухожу!

Мальчишки-близнецы, взявшиеся из ниоткуда, поцеловали его в щеки и исчезли в никуда. Из гостиной выплыла Зинаида, дородная пышнотелая красавица. Она помогла мужу надеть плащ и поправила шляпу.

— Понимаешь? Вот она, наша реальность, — говорил Маслов, пока женщина крутилась вокруг него, помогая расправлять воротник. — Что ни говори, а Рожественский молодец. Настоящий служивый пес! В хорошем смысле слова, конечно. Ты помнишь, что мой брат рвался на эскадру?

— И? — с невообразимой скукой в голосе спросила Зинаида.

— И таки прорвался. Да не куда-нибудь, а на броненосец «Суворов» — флагмана эскадры! К самому вице-адмиралу! Я вчера забыл рассказать — возились в клинике долго; но он мне письмо прислал — там все подробно расписано. Он видел Рожественского и говорил с ним. Тот лют, как волк, устраивает дисциплину… — Маслов восторженно блеснул глазами. — Это то, что нужно России сейчас — дисциплина. Жесткая, суровая рука, которая будет держать в узде всех ленивых и отбившихся.

— Дорогой, ты опоздаешь на работу, — напомнила жена. — Письмо никуда не денется. Хочешь, так своему начальнику прочитай.

— Если ему это покажется интереснее его медицинских журналов, — съязвил Маслов и одиноко просмеялся.

Спустившись вниз, он взял извозчика и поехал в клинику. Улыбка все еще не сходила с его лица. «Показать письмо Арцыбашеву, — весело думал он. — Тому самому Арцыбашеву, похожему повадками на питона? Нет, уж лучше сразу уволиться».

Клиника Арцыбашева помещалась в уютном белокаменном особнячке, вокруг которого, на замену прежнему парку, разбили сад с клумбами и беседками. Маслов не увидел возле крыльца красного «форда», и его настроение заметно улучшилось.

В вестибюле вахтер помог ему снять плащ, вежливо спросил:

— Как поживаете, Петр Геннадьевич?

— Хорошо, Иван. Арцыбашев не приезжал?

— Нет.

Маслов попросил отзвонить, когда тот придет, а сам направился в свой кабинет.

В длинном коридоре одна из медсестер мыла пол, вторая протирала оконные рамы. Кивнув обеим, Маслов прошел мимо них, поднялся по извилистой лестнице на третий, самый последний этаж. Здесь был только небольшой холл, в котором друг против друга расположились две двери с табличками. На одной — «А. Н. Арцыбашев, хирург»; на второй — «П. Г. Маслов, младший хирург».

Маслов зашел в свой кабинет, положил портфель на стол и подошел к платяному шкафу. Вытащив чистый халат, он встряхнул и расправил его, пригляделся к материи и даже понюхал. Кинув халат на пол, подошел к столу и схватился за телефон:

— Кто стирал белье? Пусть подойдет ко мне!

Через пять минут в дверь постучали.

— Да?! — рявкнул Маслов.

Вошел молодой парень в серой робе.

— Ты стирал?! — Маслов ткнул пальцем в горку скомканных халатов на полу. — Они воняют! Ты их хозяйственным мылом тер, что ли? У нас, между прочим, князь Аверин лежит! Как я к нему должен в таком халате заявиться, сволочь ты тупая?! Бери их и перестирывай заново!

Парень извинился, схватил халаты и исчез. Маслов — снова к телефону:

— Нюра здесь? Пусть принесет чистый халат!

«Мордами вам всем навтыкать нужно, сукины дети», — Маслов подошел к окну. Отсюда было видно подъезд к клинике. Красного «форда» все еще нет — хорошо.

«Но ведь может появиться в любую минуту, зараза», — раздраженно подумал Маслов.

В дверь тихо постучали два раза, а потом вошла медсестра Нюра.

— Ваш халат, Петр Геннадьевич, — ее приятный голосок вкупе с ласковым взглядом небесно-голубых глаз сделал свое дело — Маслов позабыл о гневе.

— Ты вчера заступила, Нюра?

— Верно, Петр Геннадьевич, — девушка искала, куда бы положить сложенный халат.

— Давай сюда, на стол, — он убрал портфель, отнес его к шкафу. Как бы невзначай, закрыл дверь на замок.

— Петр Геннадьевич? — девушка удивленно свела тонкие брови кверху, но ее губы растянулись в немного насмешливую улыбку.

Маслов медленно подошел к ней. Нюра — племянница его хорошего знакомого, ради которого он и устроил девушку медсестрой. Ей было около двадцати — Маслов не знал, сколько именно. Он с трудом помнил, сколько лет его жене, а запоминать возрасты всех любовниц не собирался тем более.

— Между прочим, к вам со вчерашнего вечера просится Афанасий Захарович, — сказала девушка, словно не замечая, что Маслов расстегивает ее халатик. — Кажется, он опять надорвал спину. Я попросила перезвонить сегодня.

— Не беспокойся о нем, — Маслов снял с нее шапочку и прикоснулся к туго стянутым на ее головке черным волосам. Где тут шпильки-невидимки? Маслов нащупал одну и вытащил — тонкая длинная прядь повисла на лбу.

— Пойдем ко мне на диван… — вкрадчиво прошептал он.

Отдышавшись, словно после долгого забега (на деле, прошло едва больше трех минут), Маслов поднялся и стал одеваться.

— Петр Геннадьевич…

— Не надо формальностей, Нюра. Когда мы одни, зови меня Петей или Петром.

— Хорошо. Так что делать с Афанасием Захаровичем?

— А вот когда он позвонит, тогда и решим. Одевайся.

Маслов старался как можно быстрее облачить костюмом свое слабое желтоватое тело. В контрасте с телом Нюры — молодым и красивым, покрытым светлой бархатистой кожей — оно выглядело как выцветший, плохо обработанный кусок старой лошадиной шкуры. Поэтому Маслов не любил лежать с девушкой на диване. В постели, когда свои изъяны можно прикрыть одеялом — другое дело, но на голом диване…

Нюра одевалась гораздо медленнее. Маслов не торопил ее — наблюдать за тем, как она поправляет чулки и халатик, было слишком приятно.

— У меня к тебе просьба, дорогая моя. Сходи к князю, проверь его.

Нюра недовольно нахмурилась:

— В прошлый раз князь тронул меня за грудь.

— Пойми его, — пояснил Маслов. — Молодой парень, вторую неделю взаперти.

— Я его игр не поддерживаю.

— И не надо. Просто проведи осмотр, спроси о самочувствии, и поезжай домой. Даю три дня выходных.

— Хорошо, — Нюра улыбнулась. — Вы потом приедете?

— Может быть. Ах, дьявол! — Маслов увидел, как перед особняком остановилась машина Арцыбашева. Его взгляд мелькнул на часы. — Почти одиннадцать? Так, Нюра, тебе пора на выход.

Зазвонил телефон.

— Александр Николаевич приехал, — доложил вахтер, едва Маслов поднял трубку.

— Понял. Скажи ему — если что, я у себя.

— Доброе утро, Александр Николаевич!

— Доброе, Иван, — ответил доктор, снимая пальто, вахтеру. — Маслов здесь?

— С полчаса назад приехал.

— Отлично.

Арцыбашев направился к себе в кабинет. Пока открывал дверь, сзади вышел Маслов:

— Александр Николаевич?

— Да, Петр Геннадьевич?

— Разговор есть, если позволите.

— Что ж, входите, — Арцыбашев пустил его первым.

Просторный кабинет доктора был больше, но не роскошнее. Заходя сюда каждый раз, Маслов садился в одно из кресел в углу, напротив стола, закладывал ногу на ногу, словно он хозяин этого места, и начинал разговор.

— Вы сегодня припозднились, — заметил Маслов.

— Мать с утра приехала, переполошила весь дом. А потом, по дороге, я решил заехать в «Асторию». Домашним кофе разве наешься? — весело хмыкнул Арцыбашев. Устроившись за столом, он будничным тоном спросил: — Так что вы хотели, Петр Геннадьевич?

— Свежие сводки с больничного фронта. Князь восстанавливается — медсестры жалуются, что он пытается домогаться до них.

— Ясно. Я напомню его дяде, военному прокурору, что парня скоро можно возвращать на Кавказ. Далее?

— Звонил Афанасии Захарович…

— Опять?! — воскликнул Арцыбашев. — Что у него на этот раз?

— Да все то же, что и в прошлый, насколько я понял.

— О боже… — пораженно прошептал доктор. — Ничему человека жизнь не учит. Когда он будет?

— Звонил вчера вечером, после закрытия. Сегодня — тишина.

— Мы еще о нем услышим, — пообещал Арцыбашев. — Это все?

— Не совсем, — Маслов, немного поколебавшись, все же решил сказать: — Вторая эскадра сегодня отплывает. В газете об этом печатали. Вы читали?

— Читал, — сухо ответил Арцыбашев. Поднявшись из-за стола, он подошел к окну.

«Далась тебе, плешивый черт, эта статья», — подумал он вскользь. Вслух же сказал:

— Ваш брат попал на корабли?

— Да, Александр Николаевич. На флагманский, — Маслов собирался сообщить это с особой гордостью, но полное равнодушие начальника захватило его и заставило сказать таким тоном, словно свершилось самое обычное дело.

— Ну, желаю семь футов под килем вашему брату. Путь предстоит неблизкий — из Балтики к Порт-Артуру плыть минимум полгода.

«Тебе бы на сцене острить, умник», — подумал Маслов. Взгляд завистливой ненависти впился Арцыбашеву в спину.

— Это все? — тот развернулся, сложил руки на груди. Читай: «Если вы, Маслов, закончили, можете идти».

— Я пойду, — Маслов поднялся.

— На всякий случай, велите приготовить операционную. Чувствую, что наш купец очень скоро примчится сюда.

Когда Маслов ушел, Арцыбашев, устало выдохнув, рухнул в рабочее кресло.

— Ну что за дурак, а не человек?.. — пробормотал он, думая об Афанасии Захаровиче Дугине — коннозаводчике, кутиле и самом богатом предпринимателе в низовьях Волги.

В половине двенадцатого в кабинете Арцыбашева зазвонил телефон.

— Слушаю, — доктор снял трубку почти сразу.

— Александр Николаевич? — спросил незнакомый мужской голос.

— Да, это я. В чем дело?

— Это клиника доктора Градова, Москва. Профессор Геннадий Раскалов, лечащий врач вашей супруги. Нам не довелось встретиться лично…

— Что там с Анной? — прямо спросил Арцыбашев.

— С ней… произошло несчастье. Понимаете, она впала в состояние жуткой истерики.

— Вот как? И в чем же она выражалась?

— Анна… Ваша жена постоянно звала дочь и… клялась убить вас, если увидит. Так что мы дали успокоительное, прежде чем начать сеанс лечения…

— Ну и? Что дальше? — нетерпеливо нажимал Арцыбашев.

— Вчера у нее должна была пройти первая беседа. Но что-то пошло не так и… ваша жена мертва.

— Как — мертва?

— Повесилась на простынях в палате. Вы же знаете — мы селим наших пациентов в хороших комнатах, тщательно присматриваем за ними…

— Меня не волнуют эти подробности, — перебил Арцыбашев. — Анна мертва? То есть, вы, несмотря на весь свой тщательный присмотр, позволили ей убить себя?

— Александр Николаевич, боюсь, что вы немного неверно понимаете…

— Это вы не понимаете. Вам отдали психически нездоровую женщину, обвиняемую в убийстве — под расписку, со всеми официальными бумагами, заверенными всеми руководящими полицейскими чинами Петербурга, и она вдруг вешается? Не перебивай меня! — повысив голос, Арцыбашев заговорил быстрее: — Спасибо, что сообщаете об этом — сейчас я позвоню полицмейстеру, а потом генерал-прокурору, и мы устроим вам такую проверку, что от вашей клиники не останется даже воспоминаний!

Он бросил трубку, достал из стола запечатанный коньяк и стакан.

К двенадцати часам в квартире Арцыбашевых зазвонил телефон. Трубку взял управляющий.

— Сейчас подойдет, Александр Николаевич, — сказал он и пошел в гостиную-салон, где Ника, под присмотром бабушки и новой учительницы, разучивала Бетховена.

— Софья Петровна, Александр Николаевич просит к телефону.

Женщина кивнула внучке — «сейчас вернусь, не останавливайтесь», пошла за управляющим.

— Мама… — прошептал страшно глухой голос Арцыбашева. — Ты слышишь?..

— Да, Саша. Что случи…

— Слушай внимательно, мама. Анна повесилась. Я позвонил и обговорил детали — завтра ее привезут. Никому ни слова, особенно Нике. Понятно?

— Саша, ты хочешь, чтобы твоя дочь…

— Не вздумай ей говорить! Никому не говори. С отцом Анны я сам разберусь, а ты молчи…

Связь оборвалась. Женщина вернулась в гостиную и, как ни в чем не бывало, но с изрядно помрачневшим лицом, продолжила наблюдать за уроком Ники.

День, начавшийся так отвратительно, пока не собирался заканчиваться.

У Арцыбашева снова зазвонил телефон. В этот раз — приемная:

— Александр Николаевич, приехал Афанасий Захарович Дугин. Орет матом и требует, чтобы ему срочно оказали помощь.

— Уже иду, — доктор положил трубку, спрятал запечатанный коньяк и стакан.

Дугин — здоровый, непомерно тяжелый и грузный волжский мужик с красным рябым лицом, заросшим густой рыжей бородой, лежал на каталке и выл от боли. Рядом с ним стояла худая заплаканная женщина в нарядном платье.

— Почему он в фойе?! Всех пациентов распугать хотите?! Его с третьего этажа слышно! — Арцыбашев в белом халате ворвался, словно смерч. — Где Маслов?

— Я здесь! — выкрикнул тот за спиной доктора. Громко пыхтя, он бежал по коридору, на ходу застегивая халат.

— Обезболивающее кололи? — спросил Арцыбашев, и замолк. Какое, к чертям, обезболивающее, если Маслов позже него пришел.

— Вы кто? — небрежно обратился он к даме.

— Я — супруга, — испуганно блестя заплаканными глазами, ответила женщина.

— Иван! Отведи супругу в приемную… в смысле, в комнату ожидания.

— Ксандр Николаич, родненький! — плача, кричал купец. — Спаси меня, отец, выручи! Золотом осыплю, лучшего коня отдам!

— Опять старые песни! Пьян? — строго спросил Арцыбашев.

— Как тут не пи-и-ить, когда так болит у него-о-о!.. — всхлипывая, заголосила жена Дугина. — Вся спина-то, и ноженьки не держу-у-т!.. Господи-и-и!.. За что нам наказание тако-о-е!..

— Иван, в комнату ожидания ее, чай с мятой и пустырником! — скомандовал доктор. — А ты терпи, не реви, как баба! — Маслов и дежурная сестра повезли каталку в операционную. — Я тебе говорил, чтобы ты прекращал лошадей на спор поднимать?!

— Так мы…

— Говорил или нет, дурак?!

— Говорил! — обиженно крикнул Дугин. — Так ведь как отказаться, если ставка — сто целковых?!

— Теперь тысячу отвалишь, а то и больше.

— Ксандр Николаич, родной мой отец, я тебе хоть все отдам! Хочешь — мой дом в Москве? Каменный, с подворьем! Хочешь, склад в Астрахани?

— Сдался мне твой склад. Деньги, деньги давай!

Арцыбашев отправил Маслова проверить операционную, а сам отвез Дугина в комнату с рентгеном:

— Сейчас посмотрим, насколько все плохо. Тебе, дураку, даже мешок сахара поднимать нельзя было, а ты!

Снимки показали переломы лодыжек, берцовой кости и вывих колена. Страшнее всего было со спиной. Не зря купец орал благим матом, совсем не зря…

«Межпозвоночный диск раздавлен, позвонки треснули, — понял Арцыбашев, разглядывая снимки. — Еще бы. Третий раз за полтора года… В принципе, можно пластины здесь и сюда, пару лет реабилитации, и тогда, если повезет…»

Он посмотрел на Дугина. Под обезболивающим тот затих, превратившись в огромную тушу распластавшегося мяса.

— Ну, что там, Александр Николаевич? — пришел Маслов, в белом фартуке, с шапочкой и маской на голове. — У нас все готово.

— Чего пришел, раз готово? — грубо кинул Арцыбашев. — Ладно, увозите пациента. Петр Геннадьевич, — окликнул он уже мягче. — Переодевайтесь. Я сам проведу операцию.

Больше четырех часов заплаканная жена Дугина просидела в комнате ожидания. Иногда она выходила в фойе, спрашивала у дежурной медсестры один и тот же вопрос:

— Ну как?

— Доктор пока не объявлялся, — отвечала та одно и то же.

— Все… — отложив иглу с нитью в сторону, Арцыбашев сорвал перчатку и вытер пот с лица. — Инструменты на стерилизацию, пациента в палату.

Доктор стянул с себя фартук и душную маску.

«Теперь осталось сообщить родным», — мрачно подумал он.

Жена Дугина — присмиревшая, усталая, тихо сидела на диванчике. Мимо нее, туда-сюда, словно маятник спешивших часов, ходила темноволосая девушка в дорогом нарядном платье. Когда доктор вошел в комнату, она подошла к нему и смерила высокомерным взглядом.

— Ирина Дугина. Я — дочь вашего пациента, — кратко пояснила она. — Вы — хирург?

— А вы — здешняя? — сразу понял Арцыбашев.

— Нет, но я приехала учиться сюда, на юридический факультет.

— Понятно, — равнодушно пройдя мимо нее, он направился к женщине. — А ведь я все еще не знаю, как вас зовут, — вспомнил доктор.

— Елизавета Макаровна… — глухо ответила та.

— Что с моим отцом? — требовательно спросила девушка.

— Жить будет. Ходить — вряд ли. Если только Господь не спустится с неба и не повелит ему подняться.

— Как же так?.. — женщина горестно взмахнула руками и запричитала: — Афанасий Захарови-и-ч, кормилец ты на-а-а-ш!..

— Вы вообще слышали? — повысив голос, спросил Арцыбашев. — Я сказал, что он в порядке, но ходить больше не будет.

— Это точно? — спросила девушка.

— Абсолютно, — доктор обернулся к ней, оглядел с ног до головы. — А вас, похоже, это не сильно беспокоит.

— Я и моя мать — совершенно разные, — с дерзким вызовом ответила она.

— Я заметил. Тебе, Ира, должно быть, очень нравится городская жизнь, да еще и в столице. Студенты-романтики, прогулки по аллеям и паркам, представления в кабаре… Что ты смущаешься?

— Как вы смеете? — вспыхнула девушка. — Не понимаю, о чем вы…

— Да все ты понимаешь, Ира — по глазам и манерам вижу. И плевать тебе на отца и мать, лишь бы деньги давали. А в плане учебы у тебя как?

— Я оканчиваю второй курс, — неохотно призналась Ирина.

— Ясно. Учиться — твоя идея, да? Завтра я заеду в университет и попрошу твою учебную статистику. А потом — знаешь, что? Покажу ее твоему отцу. Он как раз отойдет от наркоза. Как думаешь, что он сделает, увидев твои «прекрасные» оценки и «хвосты»? — загадочно спросил Арцыбашев. — И как быстро после этого ты попрощаешься с Петербургом, да и с любым другим городом вообще?

— Вы не посмеете… — девушка отступила. — Вы не посмеете! Вы… Что вы придумываете! Я учусь не хуже остальных! Лучше некоторых!

— Завтра увидим, насколько лучше, Ирочка.

— А я тогда к знакомому юристу пойду, — придумала она. — Он вас засудит!

— К какому? Давай угадаю — к твоему нынешнему ухажеру, который последний курс заканчивает, да? Так он не юрист, а зеленый сопляк без диплома и опыта. Да и за что меня судить, Ирочка? — заметив, что плач Елизаветы Макаровны стихает, громко и с притворным возмущением спросил Арцыбашев.

— За то, что вы отца на ноги не поставили!

— А я обещал? Я сделал все, чтобы помочь ему. Все, что зависело от врачебного вмешательства. Разве я ему ноги ломал и позвоночник выкручивал? Третий раз, — он ткнул в лицо девушке три пальца — она даже отшатнулась. — Третий раз он попадает сюда с практически тем же диагнозом! Третий раз за полтора года я провожу твоему отцу операцию на позвоночнике — одну из самых дорогих и сложных в мире! Я предельно ясно предупреждал о последствиях; но разве он меня слушал?!

— Зато я вас слушаю, и вот что я поняла! — крикнула Ирина. — Никакой вы не хирург — вы шарлатан и коновал!

Елизавета Макаровна, утирая слезы, медленно подошла к дочери.

— Он не врач, мама! Он просто… — быстрая звонкая оплеуха дернула голову девушки в сторону.

— Дрянь ты бесстыжая, неблагодарная! — вскричала женщина. — Этот человек спас твоему отцу жизнь, а ты вот как заговорила, паскуда?!

— Мама!

— Молчи, дрянь! — еще оплеуха, и еще одна — Арцыбашев осторожно оттащил Елизавету Макаровну от дочери, пока она не вцепилась в ее волосы.

— Ты в ногах должна ползать, змея! — яростно бросила женщина. — Ни одного письма, ни одной весточки! Только деньги и просила! Все — больше не будет никаких институтов! Будешь сиделкой при отце!

— Да хватит вам, Елизавета Макаровна, — мягко сказал Арцыбашев. — А вы лучше бы ушли, — посоветовал он едва не плачущей Ирине.

Женщина нервно схватила его за руки:

— Александр Николаевич, я ведь всегда была с ним, все видела…

— Если хотите, пойдем к нему в палату. Он еще не очнулся, но вы можете убедиться, что он жив и невредим.

— Пойдемте, отец родной, пойдемте.

— И не надо так сильно переживать за вашего мужа, он поправится. Если хотите, закажем ему из-за границы кресло-каталку.

— Что угодно, отец, что хотите…

— Вы, главное, после лечения напомните ему счет оплатить.

Арцыбашев вернулся в свой кабинет только после пяти. Утомленный сегодняшними событиями, он плюхнулся в кресло, закрыл глаза и моментально задремал.

Через несколько минут в дверь постучали.

— Да?.. — дернувшись, хрипло спросил доктор.

Вошел довольный Маслов.

— Поздравляю с успешно проведенной операцией, Александр Николаевич, — весело сказал он, ставя на стол бутылку с коньяком. — Предлагаю отметить.

— Стаканы в шкафу, пользуйтесь… — Арцыбашев снова закрыл глаза.

— А вы, разве, не будете?

Доктор мотнул головой.

— Почему же?

— Устал я, Петр Геннадьевич. Иногда делаю операцию и думаю — какого черта я хирург, а не, скажем…

— Художник?

— Нет. Мне бы профессию попроще. Хотя нет, дело даже не в профессии… — Арцыбашев открыл глаза, потянулся за бутылкой. — Дело в голове.

— В смысле?

— А вот так, — распечатав коньяк, он разлил по стаканам. — Нет ей покоя. Все видит и слышит. Хотела бы жить легко, да не может. По крайней мере, здесь.

— Я не понимаю, — признался Маслов.

— Я тоже, порой, ни черта не соображаю, — Арцыбашев слегка прикоснулся своим стаканом к бутылке, словно отмечал тост, и выпил. — Домой хочу — надоело здесь околачиваться.

— Может, куда-нибудь отправимся вечером? — спросил Маслов, зная, что доктор наверняка откажется.

— Нет, Петр Геннадьевич, — устало улыбнулся Арцыбашев. — Пусть каждый развлекается по-своему.

Возвращаясь домой, Арцыбашев мечтал о теплом освежающем душе. Смыть с себя всю больничную вонь и грязь, которой он облепился за день, смыть неприятный осадок общения с Масловым.

Управляющий сказал, что Софья Петровна и Вероника уехали в цирк.

— Давно?

— Часам к пяти представление.

— Хорошо. Пускай развеются… — Арцыбашев поднялся в гостиную, огляделся.

— Желаете пообедать?

— Впору ужин подавать. Я сейчас не голоден, Иван.

Доктор зашел в спальню. В этой комнате все было новое и дорогое, делалось под заказ, по выбору и вкусу Анны — все, кроме тяжелой дубовой кровати, доставшейся Арцыбашеву от родителей, и ставшей, несмотря на протест жены, супружеским ложем.

Ее сделал еще прадед Арцыбашева — беднеющий помещик, у которого была страсть к работе с деревом. Он постарался на славу, украсив изголовье, изножье и бортики искусной узорчатой резьбой. На этой кровати родилась Софья Петровна и годы спустя, на ней же, она провела первую брачную ночь с отцом Арцыбашева. Он умер рано, от тяжелой пневмонии, не дожив даже до сорока лет. Анна считала, что спать на чужой кровати (на которой не только рожали, но и умирали) очень плохо. Может, ей просто не нравился стиль резьбы? Арцыбашев был уверен — кровать однажды перейдет его потомкам; и эта эстафета от мертвых к живым будет продолжаться очень, очень долго…

Арцыбашев открыл платяной шкаф — длинный, от одного конца комнаты до другого. Внутри он был поделен перегородкой. Половина Анны — стройные ряды платьев, картонки со шляпами, коробки с туфлями, большую часть из которых она даже не успела надеть. Доктор наклонился вглубь шкафа, осторожно втягивая воздух. Запах жены пока витал здесь. Если убрать все ее вещи, как быстро он исчезнет?

«А если оставить на вырост? Нет, глупости», — мужчина отбросил эту затею. Откуда ему знать, какой будет мода через десять, через двадцать лет? Ника должна ходить в новых нарядах, а не в платьях своей сумасшедшей матери.

«Вот он, воистину плохой знак. Не то, что кровать. А ведь как будет похожа — лицо уже вовсю обретает ее черты. Лишь бы характер не передался…»

«Нет, — твердо решил Арцыбашев. — Этого не будет». Он всегда уделял внимание дочери, был ласков и добр. А теперь, с помощью своей матери, он окружит ее двойной заботой.

После душа доктору предстояло сделать самое неприятное — позвонить отцу Анны. Он дозвонился до главной конторы, но вместо Прокофия ответил какой-то приказчик:

— Компания «Антонов и партнеры», слушаем вас.

Это все облегчало.

— Передайте своему барину, что звонил Арцыбашев. Его дочь умерла; завтра ее привезут в Питер, — доктор быстро надиктовал адрес, хотя и не был уверен, что его случайный собеседник запомнит улицу и номер дома.

— Подождите, чью дочь?

— Прокофий знает, чью! — Арцыбашев положил трубку. Пусть, если хочет, сам звонит и узнает подробности. Возможно, уже знает — пунктуальные московские профессора могли позвонить и ему тоже.

Когда мысли в голове начали вести себя расслабленно и слишком нагло, Арцыбашев перестал пить коньяк.

— Иван, ужинать! — крикнул он управляющему, и для пущей строгости хлопнул по столу.

Ужин подали в седьмом часу. Едва доктор направился в столовую, фойе наполнилось шумом голосов.

— Софья Петровна и ваша дочь вернулись! — громко доложил управляющий.

Ника влетела в столовую, подбежала к Арцыбашеву и быстро чмокнула его в щеку.

— Папочка, мы были в цирке! — ее серые глаза сияли восторгом. — Мы там такое увидели!

— Что именно, милая моя? — улыбнувшись, спросил он.

— Там были тигры, и львы, и собачки такие маленькие, смешно постриженные, с кучерявой шерсткой…

— Пудели? — подсказал доктор.

Дочка кивнула.

— А потом… — Ника, изумленно расширив глаза, уставилась на потолок. — Там была девушка — наверху, под самым куполом. Она танцевала в воздухе, и всем казалось, что она сейчас упадет, а она в последний миг делала какое-то движение, и поднималась все выше…

— Да, очень красивое представление, — сказала Софья Петровна. Она медленно и неторопливо вошла в столовую. — Девушке досталось столько аплодисментов.

— Красивее, чем в балете? — усмехнулся Арцыбашев.

— Она — принцесса цирка! — восторженно воскликнула Ника. — Ее так и представили — Эльза, принцесса цирка!

— Принцесса цирка? Ну-ну. Умывайся и садись ужинать, принцесса, — ласково сказал доктор.

— И переодеться не забудь! — напомнила Софья Петровна. — Ника теперь самостоятельная, — пояснила она сыну.

— В смысле? — удивленно спросил Арцыбашев. — А где Варвара?

Только сейчас он понял, что все еще не видел старую няньку.

— Уехала в свою деревню. Где она там живет, не знаю точно…

— Почему? Ты ее надоумила?

— Вовсе нет, — женщина подсела рядом с сыном. — Во-первых, она слышала, как ты сам решил ее уволить. Помнишь?

— Может быть, — уклончиво ответил он.

— Ну а во-вторых, после всего, что здесь произошло, она сама попросилась. Она устала.

— Ну и ладно, — Арцыбашев, пожав плечами, продолжил есть. Софья Петровна помолчала, глядя на него, а потом недовольно подметила:

— Ты выпил, Саша.

— Не так много, как хотелось бы, — признался доктор. — Есть повод. Провел удачную операцию — и для кошелька, и для репутации клиники. Была там, правда, одна наглая въедливая соплячка, но ее быстро поставили на место.

— Что за операция?

— Дугин вернулся. Помнишь, я как-то рассказывал про него?

— И?

— Парализован ниже пояса.

— О боже. Ты сделал все, что мог?

— И даже больше, — Арцыбашев отложил вилку в сторону, придвинулся к матери. — Это я его обездвижил, специально. Порез там, порез здесь… Отсек все лишние нервные окончания — все равно ни одно обезболивающее в мире не помогло бы ему. Сделал все так ловко и удачно — никогда не признаешь, что орудовали скальпелем, — он гордо улыбнулся. — Можно, конечно, было и по-другому сделать — пластины, потом долгая реабилитация. Но зачем? Скажи, зачем этому жирному полуграмотному деляге ноги? У него и так есть все, что душа попросит — водка, бабы…

— Какая пошлость!.. — брезгливо прошептала Софья Петровна.

— Это не пошлость — это требование его простой деревенской души. Не спорь, мама — я знаю, что прав. Он ворочает миллионы за год, ну так пускай поворочает, сидя в каталке…

Женщина быстро взмахнула рукой — на лице Арцыбашева заалел отпечаток пощечины.

— Ты чудовище, Саша! Устроить такую ужасную пакость человеку, который пришел к тебе за помощью!

— В третий раз…

— Да хоть в десятый! — гневно воскликнула женщина. — Ты должен помогать, а не калечить!

— Тише, мама, — попросил Арцыбашев. — Этого даже Маслов не знает.

— Нет, Саша, я молчать не стану, — Софья Петровна поднялась, нависла над сыном мрачной тучей. — Я вот что тебе скажу…

— Заткнись! — Арцыбашев ударил по столу. — Я наслушался бабских причитаний в больнице; теперь и здесь слушать?!

Женщина осторожно отошла, словно переступая помои, а потом сдержанно ответила:

— Хорошо, сынок, я помолчу.

— Ника еще не знает про мать? — спросил Арцыбашев, моментально успокоившись.

— Нет. Ведь ты просил не говорить.

— Сказать все-таки придется.

— Ты хочешь сам?

— Да, — доктор обтер губы салфеткой, поднялся из-за стола. — Только не сегодня.

Мать укоряющим взглядом посмотрела на него:

— Пойдешь по гостям?

— А что еще остается делать?

— Побыть со своей дочерью, например?

Арцыбашев поморщился. Софья Петровна так некстати напомнила об обещании, уже забытом…

— Меня пригласили к Павлову, посмотреть на его Нобелевскую медаль, — солгал мужчина. — Разве я могу отказаться от такого? Может, когда-нибудь и ко мне будут приходить, чтобы смотреть на мои регалии.

После ужина Арцыбашев вернулся в спальню. Открыв шкаф, он пробежался глазами по костюмам. Выбрал траурно-черный, с темно-серой жилеткой.

— Папа, ты уезжаешь? — робко спросила Ника.

— Да, милая моя. Ложись спать.

— Сейчас восьмой час, — ответила она.

— Тогда поиграй, — в голосе доктора появилось раздражение. — Словом, займи себя чем-нибудь.

— Хорошо, папа, — Ника покорно ушла.

«Зря я так, — отрезвляюще подумал Арцыбашев. — Ради нее стараюсь. Это все — для нее…»

— Ника! — позвал он. Девочка отозвалась из столовой — она ужинала. — Так что ты хотела, милая моя?

— Мы… Может, мы сходим в цирк снова? С тобой?.. — несмело предложила она. — Я очень хочу, чтобы ты посмотрел на ту девушку — она такая ловкая и изящная. Она, как фея…

— Хорошо, — Арцыбашев тепло улыбнулся, глядя, как дочь оживилась. — Когда?

— Завтра, в час.

— Я согласен.

— Здорово! — девочка хлопнула в ладоши. — Ты просто обязан увидеть ее! Она такой прекрасный номер исполнила, и музыка…

— Ника, ты сейчас суп опрокинешь, — сердито заметила Софья Петровна. Впрочем, когда Арцыбашев посмотрел на мать, женщина легонько кивнула, полностью одобряя решение.

Машина Арцыбашева неторопливо ехала в сторону Театральной площади, к Мариинскому театру. Он был виден издалека — громадный и ослепляюще-яркий, манивший к себе всех любителей нестареющей классики. На подъезде образовалось плотное движение — вереница пролеток лениво ползла вдоль тротуара. Перед самым входом она останавливалась — ровно настолько, чтобы пассажиры успели расплатиться и выйти — и после этого двигалась дальше, уступая место новым экипажам.

Арцыбашев не стал ждать своей очереди. Выскочив из «форда» на медленном ходу, он просочился через сонный поток и вошел в огромное фойе.

Из распахнутых дверей зала играла музыка — оркестр настраивался. Яркий свет и бархат кресел манил в сказочный мир, закрытый для простых людей. Обилие черных фраков и разноцветных пышных платьев поначалу сбил Арцыбашева, но, постояв пару минут в стороне, понаблюдав за толпой и поняв, что среди них много знакомых лиц, но они все заняты и не замечают его, он спокойно вздохнул и направился в боковую галерею.

Его излюбленное место, второй балкон с правой стороны, был пока пуст.

— Ваш билет, пожалуйста, — попросил молодой контролер.

— Пожалуйста, — Арцыбашев достал бумажник. — У меня их предостаточно.

Короткая сделка увенчалась успехом. Доктор уже хотел пройти под полог и занять свое любимое, крайнее кресло, но тут его окликнули.

— Александр Николаевич! — какой-то молодой темноволосый парень в слегка потертом клетчатом костюме шагнул к нему, протягивая руку. — Ба, я вижу, не признали? — спросил он, не дождавшись приветствия.

— В общем-то, нет, — холодно ответил Арцыбашев. Он не любил, когда его одергивали и нагло лезли с рукопожатиями.

— Антон Марков, репортер из газеты «Белая ночь». Мы встречались на одном собрании, в университете, помните? Павлов представил свою Нобелевскую медаль и прочел доклад.

— Вот как? — Арцыбашев напряг память, и вспомнил. Действительно, на собрании хирургов и физиотерапевтов в Санкт-Петербургской академии наук, которую этот несведущий парень назвал университетом, были журналисты, включая него. — Вы, кажется, что-то спрашивали у меня?

— Верно! — улыбнулся Марков. — Ваша цитата вошла в мою статью.

— Господа, до начала оперы пять минут, — напомнил между тем контролер, после первого звонка.

— Вы на Корсакова? — Марков огляделся по сторонам. — Хотел вам представить еще одного моего, так сказать, коллегу. Он писатель и поэт, печатается во всевозможных газетах. Не только у нас, в Питере и Москве, но и за границей. Где же он?.. Ах, да вот же! Иван Алексеевич!

— Что такое, Антон? — к Маркову подошел невысокий мужчина в белом костюме-тройке.

— Александр Николаевич Арцыбашев — а вот Иван Алексеевич Ильин.

— Приятно познакомиться, — Ильин протянул руку с золотой печаткой на безымянном пальце.

— Взаимно… — доктор нехотя ответил.

На вид Ильину было под сорок. Длинные темные волосы, расчесанные пробором направо; аккуратно подстриженные, короткие усы. Лицо широкое и доверительное, слегка смуглое, но глаза — по-азиатски черные и немного раскосые, с быстрым и юрким взглядом, сильно портили общий добродушный вид. Ильин не понравился Арцыбашеву; и тот, похоже, понял это.

— Вы не представляете, как много сейчас редактор требует с нас по военной тематике, — продолжал болтать Марков. — Военные стихи, военные песни, военные рассказы… Издательство даже подняло цену — на прозе можно неплохо заработать.

— Да, и товарищ Марков, тем не менее, продолжает писать скучные статьи о повседневной жизни, — насмешливо подметил Ильин.

«Товарищ?» — Арцыбашев немного напрягся. Это старое, дружелюбное слово за последние годы обрело совсем другой оттенок — зловещий и заговорщицкий. Тех, кого называли товарищами, официальная власть чаще всего величала смутьянами. Для Арцыбашева это было плохое, опасное слово.

— А товарищ Ильин, тем временем, сочиняет что-то невероятно масштабное, эпическое, — сказал Марков. — Представьте, Александр Николаевич, великую битву — самую последнюю битву на Земле, в которой сойдутся все силы Добра и Зла.

— Это будет нелегкая битва, полагаю, — прохладно отметил Арцыбашев. Ильин улыбнулся, снисходительно посмотрел на репортера:

— Товарищ Марков немного преувеличивает. Но книгу я действительно пишу. Насчет последней битвы не уверен, но русско-японской войне в ней определенно найдется место.

— И Бешеному адмиралу тоже, — добавил Марков. — Ведь война неизбежно проиграна. Порт-Артур рано или поздно сдастся — у него нет ни кораблей, ни толкового начальства. Рожественский ведет эскадру навстречу неизвестности.

— Навстречу гибели, — поправил Ильин.

«Я и без тебя знаю», — зло подумал Арцыбашев.

— А настроения среди рабочих — сами знаете, какие, — сказал Марков. — Почитайте нашу газету — там все рассказано; и про Путиловский завод, и…

— Господа, опера начнется через минуту, — напомнил контролер после второго звонка.

— Простите, мне пора, — Арцыбашев, кивнув обоим, быстро вошел в ложу. Любимое кресло все еще пустовало, словно ожидая его. Отсюда доктор видел, как нарядные посетители наполняют зал, оживленно и беззаботно переговариваясь.

«Что им дело до войны на другом конце империи? — пронеслось в голове Арцыбашева. — Когда грянет здесь, тогда и задумаются».

Императорская ложа пуста. Доктор вспомнил, что совсем недавно у царя родился сын. «Хорошее наследство ему достанется, — подумал Арцыбашев. — Страна, истощенная войной и бунтами, повальная безграмотность, и такие „товарищи“, как Ильин и тот, второй…»

Развивать тему дальше он не стал. Прозвенел третий звонок, и в зале притушили свет. Занавес поднялся, с ходу грянул оркестр…

«Серый Петербург, родной и опостылевший… Как бы хотелось покинуть тебя навсегда, — со щемящей тоской думал Арцыбашев, возвращаясь после оперы домой. Закутавшись в пальто, он застегнул пуговицы до самой шеи, сжался от промозглой стужи, как застывшая пружина. — Как бы хотелось навсегда забыть тебя и твоих разношерстных жителей, забыть твой нервный пасмурный нрав, твои леденящие дожди, твой медленно кружащий снег…»

Пустеющие улицы, облитые тусклым светом ночных фонарей, придавали дороге унылую сентиментальность. Арцыбашев видел это столько раз, и столько раз при этом мучился безответными вопросами — что же делать дальше? Работать, пока позволяют? Пачкаться чужой кровью, смывать ее теплым душем и алкоголем? Крутить романы с молоденькими актрисами и танцовщицами? Копить деньги на безбедную старость? Жить степенно и неторопливо, заплывая жиром апатии? Помогать людям, но при этом оставаться абсолютно пустым и безразличным к их проблемам?..

— Останови, — сказал он Гришке, когда «форд» переезжал через мост. Арцыбашев вышел и подошел к самому краю перил, наклонился.

— Александр Николаич? — взволнованно спросил водитель. Доктор отмахнулся. Внизу — холодная мутная вода. Кинь в нее что угодно — проглотит и растворит в своей жадной, бездонной темноте. Арцыбашев представил, как он прыгает в нее — черную, словно нефть, и такую же вязкую; захлебываясь, идет ко дну… Ужасная и глупая смерть. Она далеко не мгновенная. Пуля в висок или петля на шею гораздо милосерднее.

Арцыбашев дослал портсигар и закурил. Его труп отнесет ниже по течению. Там его, с помощью багров и сетей, вытащат на берег — посиневшего, раздувшегося, едва узнаваемого. Положат в закрытый гроб, похоронят рядом с Анной… Доктор сделал последнюю затяжку и отбросил окурок как можно дальше в реку. Тот потонул с легким, едва слышным пшиком.

— Поехали к Тарасовой, — сказал он, возвращаясь в машину.

Арцыбашев стучался в дверь подъезда несколько минут, пока за ней не зажегся свет.

— Что вы ломитесь? — рассерженно бросил новый, незнакомый ему консьерж. — Все уже спят давно!..

— Я к Тарасовой, — Арцыбашев сунул ему сложенную купюру. — Провожать не надо.

— Да тише вы, господин, полночь уже! — консьерж, которому это место досталось по знакомству, очень дорожил им.

Виктория Тарасова жила на самом верху. Топая как можно громче, назло другим квартирантам, Арцыбашев добрался до нужной двери и нажал на звонок.

— Вика, открой, — попросил он, услышав за дверью мягкие шаги.

Щелкнув, дверь отворилась. Молодая светловолосая девушка в легком халатике (не иначе, собиралась ложиться спать) состроила удивленное лицо:

— Александр Николаевич?

— А кого ты ждала? — улыбнулся он.

— Никого. Я одна.

— Твой банкир все еще в Москве?

— В ней самой, со своей семьей возится. Обещал приехать на следующей неделе. Проходите… — Виктория немного посторонилась.

Арцыбашев снял пальто и пиджак, хозяином вошел в гостиную:

— Хорошее место он тебе нашел. И мебель обставил хорошую.

— Рада, что вам нравится, — девушка, тихонько звеня посудой, возилась на кухне. — Хотите чаю?

— Можно.

Арцыбашев сел в кресло. Напротив него стоял широкий диван. Рядом — изящный металлический столик; на стене книжные полки с юридической литературой — похоже, банкир бывал здесь довольно часто. У самой двери висел плакат Мариинского театра с постановкой «Лебединого озера». Среди фамилий актрис числится и Тарасова.

— Как нога, Вика? Не беспокоит? — спросил Арцыбашев.

— Все просто чудесно, — девушка вошла с подносом, на котором стояли чашки и сахарница. Поднос отправился на столик. — Репетиция прошла замечательно, — Виктория, сохраняя на лице вежливо-кокетливую улыбку, села на край дивана.

Арцыбашев указал на плакат:

— Премьеру больше не перенесут?

— Пусть только попробуют. Отыграем сезон здесь, и во Францию. Мой обещал.

— Любишь его?

— А что такое? — девушка лукаво улыбнулась. — Хотите отбить?

— Хитрая ты, вертихвостка, — улыбнулся в ответ Арцыбашев.

Виктория обиженно надула губки:

— Александр Николаевич, я вас не оскорбляла…

— Да ладно, я пошутил.

— Ох, и шуточки у вас…

— И все-таки? Любишь или нет?

— Ну, — она завела руки за шейку и томно потянулась, демонстрируя свою исключительную гибкость. — С нелюбимым в одну постель не ляжешь.

— Со мной же легла, — напомнил Арцыбашев.

— Причем здесь вы? — удивленно спросила девушка. — Вы мне тоже очень нравитесь.

— А если заведешь мужа и детей? Что тогда?

Виктория задумалась.

— Странные вы разговоры разговариваете, Александр Николаевич. Я еще молода, мне рано думать о муже.

«Верно, — мысленно согласился доктор. — Такая прилипала будет только к чужим приставать, своего никогда не заведет».

Он не любил Викторию, какие бы слухи вокруг них не ходили. Она была милой, но флиртуя, начинала просто по-детски дурачиться. Глупенькая и легкомысленная, словно птичка, она была готова броситься на грудь к любому, кто посулит золотую клетку и шелковую постель.

Как бы невзначай, девушка спустила край халатика, обнажая розовое плечико. Арцыбашеву вспомнилось, как он целовал его — такое горячее, нежно-бархатистое, как и все остальное ее тело. Виктория, как любая хорошая балерина или гимнастка, обладала удивительно хрупким, красивым телосложением и грацией. На вид ей было не больше шестнадцати, а реальный возраст, двадцать четыре года, был указан только в ее паспорте и медицинской карточке.

— Александр Николаевич… — кокетливо прошептала Виктория. — Вы пришли в такое позднее время, задаете такие странные вопросы… — ее голубые глаза смотрели игриво, узкие губы растянулись в предвкушающей улыбке. — Вы хотите провести осмотр?..

«Красивая и наглая девчонка, готовая взять от жизни все. Даже случайно подвернувшееся», — Арцыбашев понял, что не зря шальная мысль велела ему отправиться к Тарасовой.

— Лодыжка находится гораздо ниже, — сказал он.

Виктория закинула ножку на ножку. Край халатика скользнул, обнажая бедро и край кружевного белья…

В этот раз им никто не мешал. Медленно раздевшись, одаривая друг друга поцелуями и ласками, они переместились в спальню, на большую постель. Виктория оказалась сверху. Нависнув над Арцыбашевым, она схватила рукой его мощный возбужденный орган и попыталась втиснуть в узкий и горячий проход. Громко охнув — наконец ей это удалось — она, было, двинулась вниз, но мужчина крепко держал ее за плечи. Его губы и язык скользнули по крохотной груди девушки, подразнивая торчащие розовые сосочки.

— Ты мне за прошлый раз должен! — хрипло и зло бросила Виктория. Она схватила его за руки, переместила их на бедра, и выпрямилась.

— А-а-а-а… — ее глаза закатились. Вздрогнув с непривычки, она медленно двинулась вперед, потом назад. Арцыбашев вцепился в ее талию, помогая скользить быстрее. Его плоть, сдавленная тугой и не растянутой плотью девушки, сладко ныла, посылая в низ живота жгучий импульс наслаждения. Но Виктория кончила первой. Выгнувшись, она простонала и содрогнулась, а потом, тихо скуля, припала к груди Арцыбашева.

«Так не годится», — он перевернулся, сгреб девушку под себя — ее тонкие ножки едва сомкнулись вокруг его поясницы, и принялся быстро накачивать ее.

Несчастная Виктория сжалась под ним. Ее голубые глаза наполнились страхом. Большой и очень мощный Арцыбашев может запросто раздавить ее! Она чувствовала, как он долбит ее внутренности, посылая в глубину ее живота искрящие сигналы возбуждения. После некоторого сопротивления, вызванного вполне реальным опасением за свое здоровье, Виктория отдалась им — ее искаженный муками наслаждения ротик выкрикивал стоны.

Арцыбашев задвигался быстрее — он сейчас кончит, зальет ее полностью! Поняв это, девушка несколько раз двинулась ему навстречу, пока не ощутила мелкую дрожь во всем его теле. Мужчина глухо застонал, вжал девушку в постель (у нее свело дыхание и потемнело в глазах), и в несколько мощных толчков излился в нее.

Медленно приходя в себя, Виктория поняла, что все еще жива и, кажется, невредима. Она лежала, как брошенная кукла — руки и ноги в стороны, внизу живота сладко и болезненно саднило, а между ног медленно текло.

Одетый Арцыбашев сидел на краю постели и курил.

— Саша… — прошептала она. Мужчина не ответил. Виктория позвала погромче.

Арцыбашев поднялся, посмотрел на нее, удрученно покачал головой — «чуть не искалечил», краем простыни вытер у нее между ног и укрыл тело покрывалом.

— Прощай, Виктория.

Девушка закрыла глаза и тихо всхлипнула. Она только что поняла, что навсегда разлюбила банкира.

Арцыбашев допил остывший чай, отнес посуду на кухню, помыл ее и расставил по местам. Накинув пиджак и пальто, он вышел в подъезд и так хлопнул дверью, что гул эха отозвался до самого чердака.

— А сейчас, дамы и господа, перед вами выступит несравненная акробатка и гимнастка!.. — конферансье, и по совместительству директор цирковой труппы, господин Самсонов выдержал важную паузу, продолжив с новым порывом вдохновения: — Звезда и принцесса нашего цирка — госпожа Эльза!..

Свет в зале погас. Лишь прожектор, поставленный у оркестра, одиноким лучом реет под сводчатым куполом.

— Сейчас ты сам увидишь, папа!.. — восторженно прошептала Ника. Арцыбашев, вслед за остальными зрителями, следил за движением луча.

Где же она? Где же принцесса?

— Вот! — показала и ахнула Ника, и вместе с ней ахнул весь зал.

Под куполом, из ниоткуда, появился канат. За его размочаленный кончик, уцепившись зубками, висела маленькая женская фигурка в обтягивающем пестром трико. Уловив ее, луч остановился.

— Это Эльза! — воскликнула Ника.

— Тише, милая моя… — прошептал Арцыбашев.

Девушка развела руками, и оркестр заиграл — он ждал этого знака. По залу полилась ритмичная, немного грустная мелодия, как нельзя лучше подходящая к карнавально-ярмарочной атмосфере цирка.

Луч прожектора ушел чуть выше. Эльза, плавно взмахивая руками — словно диковинная птица, стремящаяся добраться до его света — поднималась следом, но внезапно сорвалась и упала вниз…

Толпа издала единый вздох ужаса, а вслед за ним и облегчения. Птичка в пестром трико приземлилась на трос, протянутый над ареной. Сидя на нем в полном шпагате, Эльза жалостливо потянула руки вверх. Луч опустился ниже, слева и справа к девушке полетели блестящие обручи. Эльза, медленно поднимаясь, ловила их изящными закрученными движениями.

— Смотри, папа!.. Смотри!.. — шептала пораженная Ника. Обручи продолжают лететь, и девушка ловит их все. Раскручивая их вокруг талии и на руках, она встает на носки, убирает с троса ногу — несколько обручей крутятся на ней. Луч медленно, по диагонали скользнул мимо нее, опускаясь ниже и уходя все дальше. Эльза вздрогнула так, словно вспомнила о его существовании. Едва уловимым движением обручи улетают в стороны, а девушка, делая прыжок, тянет руки к нему…

Но вместо него ей навстречу летит узкая трапеция. Цепляясь за перекладину, Эльза раскачивается из стороны в сторону. Луч, словно дразня, тут как тут. Он ползет наверх — и девушка летит к нему. Но луч, стоит ей приблизиться, поднимается выше, и вместо него ее руки встречает новая трапеция. Каждый раз он появляется все выше и выше, заманивая своим светом, и каждый раз появляется новое препятствие, мешающее добраться до него.

Музыка становится все тише и грустней. Девушка, повиснув на последней перекладине вниз головой, стыдливо спрятала лицо в ладошки. Ей никогда не достичь луча, никогда не коснуться его света.

Купол цирка озаряется ярко-синим цветом, знаменуя нечто особенное.

Внезапно начинает играть скрипка. Она берет немного дерганный, динамичный, яркий мотив. К ней присоединяется пианино. Их угрожающий унисон говорит, что еще не все кончено.

С вершины к девушке спускается темно-синяя толстая лента. Самый конец касается ее пальцев — Эльза нащупывает его, отпускает трапецию и начинает карабкаться, обматывая ленту вокруг своей тоненькой талии. За это время купол становится ало-багровым, как самое горячее пламя.

Добравшись до середины, Эльза отпускает руки. Раскручиваясь вокруг своей оси, она цепляется за ленту ногами, и кружится в странном, сказочно-гротескном танце. Скрипка с новой мощью рвется над оркестром, диктуя свою, агрессивную и отчаянную музыку. Она поддерживает Эльзу между куполом и ареной, не давая упасть, но и не позволяя взлететь. В дело вступает пианино, его аккорды подбадривают девушку — двигайся вперед, к задуманной цели! Эльза стремительными взмахами добирается почти до верхушки купола, и так же внезапно, кружась всевозможными пируэтами, цепляясь руками и ногами, словно имитируя падение, опускается все ниже и ниже…

По мере того, как успокаивается и затихает музыка, девушка касается пальчиками рук покрытой песком арены. Кувырок через спину, и вот она крепко стоит на ножках. Скромная усталая улыбка — единственное, что она может дать взамен на бурные овации.

— Что скажешь, папа? — слышит она звонкий голос светловолосой девочки в первом ряду.

— Да… — протягивает ее отец, хмурый и неприветливый с виду мужчина в дорогом костюме. — В целом — неплохо, Ника.

«Неплохо? — Эльза делает поклон и уходит за кулисы. — Неплохо?..»

Знал бы этот умник, как тяжело ей давался этот номер! Сколько синяков она набила на спине и ребрах, пока не зазубрила момент появления и захвата трапеции! А музыка?! Она доводила дирижера и оркестрантов до бешенства, но добилась нужной мелодии в нужных местах своего номера!

И все это ради того, чтобы какой-то напыщенный чурбан сказал: «Неплохо»?!

«А ведь его дочке понравилось», — вспомнила она. Но даже это не помогло девушке вернуть хорошее настроение.

Самсонов, спеша представить следующий номер, выскочил на сцену сразу после нее. Эльза не заметила, что он, пробегая мимо, бросил в нее очень злой взгляд.

Она вернулась в крохотную гримерку — подальше от удушливо-натопленного зала и дикой смеси из духов и разномастных запахов зрителей. Смыв блестки и грим с лица, девушка распустила короткие пепельно-белокурые волосы. Затем, с облегчением скинув пестрое, мокрое от пота трико, переоделась в простенькое ветхое платье.

— Оля, тебя там Самсонов ищет, — в гримерку заглянул размалеванный до неузнаваемости клоун-арлекин. — Сердитый, как цепной пес.

— Спасибо, дядя Юра. Я сейчас подойду… — ответила девушка, оттирая с покрасневшего лица капельки выступающего пота.

— Умаялась, поди?

— А как иначе? — она пожала плечиками. Третье выступление за день вытянуло из нее последние силы — спасибо Самсонову, что еще одно не повесил, иначе она бы не смогла сама со сцены уйти. — Что ему нужно?

— Не знаю, Оля. Что-то важное, кажется.

— Я сейчас подойду… — повторила девушка.

— Да ты погоди, Оля — отдохни хоть чуток. Вон, с тебя пот в три ручья льется, — клоун подал ей огромный шелковый платок, — вытрись хорошенько. Ох, задала ты копоти и себе, и публике! После такого представления наши кривляния только зевоту вызовут.

Девушка благодарно улыбнулась — ее большие темно-карие глаза тепло засияли.

— Юрка, наш выход будет!.. — крикнули клоуну снаружи. — Ты где?!

— Мне пора, Оля!.. — он встрепенулся и убежал, громко топая огромными башмаками.

— Удачного представления… — прошептала она и невесело выдохнула.

Сгорбившись на табуретке, девушка прикрыла глаза, ощущая, как ноет каждый мускул в натруженном теле. Подниматься и идти к Самсонову, раздраженному неизвестно чем, не хотелось. Лечь бы и отлежаться до завтра…

«Завтра… — она вспомнила, что завтра у нее еще три выступления, и послезавтра, и так до конца месяца. — Это бесконечное завтра…»

Она поднялась и отправилась обратно за кулисы, искать Самсонова. Впрочем, он нашел ее раньше:

— Где ты шляешься, черт возьми? Кого не спросишь — никто не знает!

— Что случилось, Игорь Николаевич?

— Не сейчас. Иди к выходу и жди!

— Хорошо, Игорь Николаевич, — покорно ответила девушка. Самсонов процедил сквозь зубы что-то грязное и направился к сцене — программа еще не закончилась.

Самсонову шел пятьдесят шестой год. В молодости он сам был простым циркачом — играючи сгибал железные прутья, поднимал четырехпудовые гири, боролся с медведями. Потом у него развилась грыжа — ее вырезали, но выступать запретили. Самсонов не отчаялся. Из силача он переквалифицировался в конферансье, собрал свою собственную труппу и начал гастролировать по всей Российской империи.

Шли годы, и дела у Самсонова ладились — он обрел известность и заметный вес, начал заниматься продвижением других, мелких трупп и отдельных артистов. Самсонов поважнел, стал носить дорогие костюмы с жилетками и непременной золотой цепью. Он стриг бороду на крутом подбородке, и подкрашивал волосы на голове черной краской, маскируя густую седину.

Его и Эльзу связывали не совсем обычные отношения. Юную и талантливую гимнастку Самсонов заметил в одном из бродячих коллективов; но, поскольку сам коллектив его не интересовал, он просто взял и отбил гимнастку к себе, пообещав ей хороший, денежный контракт.

Вскоре девушка стала его любовницей. Самсонов наслаждался ее свежестью и тратил ее молодость не только в ресторанах и гостиницах, но и на сцене. Он дал ей полную творческую свободу действий, но непременно указывал на контракт — выступи столько-то раз, если хочешь заработать. И она работала, не щадя своих мускулов и костей — набивала синяки и ссадины; падала, сдерживая слезы боли; ломала голову над номерами, которые должны неизменно покорять привыкших ко всему зрителей.

А Самсонов постепенно старился, богател и подыскивал новую любовницу на замену. Вскоре он нашел ее, в другом коллективе. Госпожа Элеонора, дрессировщица пуделей, чей номер присутствовал в программе, но пользовался несравнимо меньшим успехом, удачно сменила госпожу Эльзу. И, пока девушка тренировалась и репетировала, Самсонов в компании с новой пассией ездил развлекаться, убеждаясь, что нашел наиболее подходящую кандидатуру.

Пренебрегая Эльзой все сильнее, он стал покрикивать на нее, делать едкие замечания на репетициях и после выступлений. Это сильно задевало девушку, но она не до конца понимала, чем вызвана его враждебность. Теряясь в догадках, она решила, что Самсонову просто не нравятся ее номера.

Эльза стояла у выходной двери, за кулисами. Послышались тяжелые шаги Самсонова.

— Пора нам расходиться, — бросил он. — Я больше не люблю тебя, да и контракт твой скоро истекает.

— Что?.. — растерянно спросила девушка. Темно-карие глаза непонимающе смотрели на него.

— Ты все слышала. Собирай свои вещи и проваливай.

— Я…

— Ты мне больше не нужна! — рявкнул Самсонов и толкнул ее. Девушка упала.

— Не нужна… — прошептала она. — Ты другую завел, что ли?

— Какая догадливая, — насмешливо сказал он.

Девушка зажмурилась — как на тренировках, когда от боли были готовы потечь слезы.

— Я слышала слухи, и не верила… Я считала, что все вранье… — две жгучие дорожки заблестели на ее щеках. — А ты…

— Четвертый год здесь работаешь, и все еще веришь в сказки? — издевательски весело спросил Самсонов. — Короче — собирай свои шмотки, освобождай гримерку и убирайся к чертовой матери!

— Нет. Не уйду…

— Что?

— Не уйду! — упрямо крикнула она. Ее глаза, наполненные слезами, потемнели от гнева, стали практически черными. — Контракт пока в силе, сам сказал!

— Ну, тогда оставайся и работай, тварь, если сможешь! — Самсонов ткнул ее сапогом в голову, повалил навзничь. — Принцесса цирка…

Девушка медленно поднялась. Дернув за дверную ручку, она вышла из закулисья на улицу. Ветер гнал по серому небу оборванные тучи. От холода ее кожа покрылась мурашками, но она даже не заметила; и когда с неба начали падать — сначала робко, потом все смелее, стылые капли дождя — она не пошевелилась.

— Чертов дождь… — Арцыбашев глянул на небо. На лоб упало несколько капель. — Крышу подними, Григорий.

— Уже исполняем, Александр Николаич, — ответил водитель.

Красный «форд» накрыло черным зигзагом козырька. Машина снизила скорость, прижалась к краю дороги.

— Зонт забыл взять, черт, — когда машина заехала на небольшой дворик перед моргом, Арцыбашев черной молнией метнулся к его входу.

— Мне нужен господин Навалов, — сказал он на регистратуре. — Я — Арцыбашев.

Через пару минут подошел полный мужчина в грязно-сером халате. Он кивнул лысеющей головой — линзы его очков тускло блеснули:

— Навалов, патологоанатом. Пойдемте со мной. Я позвонил, как только ее привезли.

— Ее отец приезжал? — спросил Арцыбашев.

— Пока нет. Ждем с минуты на минуту.

— А Яковлев, помощник полицмейстера?

— Уже здесь. Пойдемте, — с нетерпением повторил патологоанатом.

Навалов провел Арцыбашева по длинному, обшарпанному и мрачному коридору, завел в одну из холодных, отделанных кафелем комнат. «Точь-в-точь операционная», — подумал Арцыбашев. В ее центре стоял тяжелый железный стол, покрытый широкой простыней, под которой угадывался силуэт человеческого тела.

— Здравствуйте, — вошел Яковлев. Увидев стол, он изменился в лице. — Ох, Господь милосердный, — он перекрестился.

— Прокофия Захаровича пока нет… — сказал Навалов.

— Да и плевать на него, — Арцыбашев подошел к столу и откинул простыню до плеч.

— Господь милосердный… Господь милосердный… — Яковлев побледнел, но взгляда от лица Анны не отвел.

Арцыбашев с каменным выражением рассматривал безобразную и едва узнаваемую маску, в которую превратилось лицо жены — ледяная синюшная кожа, плотно сжатые веки, скривившиеся в мучительной агонии губы, высунутый прикушенный язык. На ее шее темнел кривой глубокий рубец.

— Асфиксия… — задумчиво протянул Навалов. Арцыбашев понял и без его подсказки.

— Вы ведь недавно стали помощником? — спросил он у бледного Яковлева. Тот кивнул. — Впервые видите труп? — он снова кивнул. — А жена у вас есть? — опять кивнул. — Если она решит повеситься, будет выглядеть так же, — подвел итог Арцыбашев.

— Да, нам еще повезло, что ваша супруга ничего не ела, — сказал Навалов. Арцыбашев строго посмотрел на него. — Вы же понимаете, как врач врача, — скромно добавил тот.

— Понимаю. У висельников с набитым кишечником все выходит — через низ, разумеется, — пояснил Арцыбашев для Яковлева. — Здесь могла стоять такая вонь, что вы бы плавали в море рвоты.

— О боже, царица небесная… Может, хватит осмотра? — попросил помощник полицмейстера. — Я все запишу и отправлю к делу.

— Его закроют? — спросил Арцыбашев.

— Безусловно. Жертва мертва, убийца тоже.

— Осталось разобраться с клиникой этого недоучки Градова, — продолжил доктор. — Никакой он не врач, и с Фрейдом не связан. Окончил в Ярославле курсы фельдшеров, вот и все его образование.

— Откуда вы знаете? — спросил Яковлев.

Арцыбашев достал из пальто смятые, исписанные листки:

— Здесь вся информация. Трясите его, как грушу, со всех направлений. Он даже меня обдурил, а я такого простить не могу… — он посмотрел на Навалова с презрительным подозрением: — Вы то хоть настоящий врач?

— Я?.. — Навалов испуганно встрепенулся, но тут же осмелел. — Да, голубчик, врач — не только патологоанатом, но и терапевт. Хоть в Париже не учился, а все же диплом имею. А сейчас иду на второй, между прочим.

— Приятно слышать, — Арцыбашев протянул ему сторублевую купюру. Глаза Навалова расширились от такой неожиданной щедрости. — Спасибо, коллега, что потратили время на нас.

— Постойте, а как же Антонов? — спросил он, не забывая спрятать деньги в карман халата.

— Кто не успел, тот опоздал. А мне надоело дышать трупными парами. Вы, — сказал Арцыбашев Яковлеву, — впустили их в себя уже сверх меры.

— Тогда я ухожу… — пробормотал тот в ответ.

Угрюмый и мокрый Прокофий Антонов, топтавшийся возле регистратуры, спорил с дежурным:

— Да, когда же ваш доктор придет-то?

— Скоро должен быть.

— Да я уже двадцать минут жду!..

Потеряв жену и дочь, Прокофий осунулся и поседел, стал выглядеть совсем жалко. Исчез умелый хлопотный делец — вместо него на свет выполз тусклый, пахнущий перегаром бродяга.

— Что такое? — спросил Навалов.

— Вот — на опознание приехали, — ответил дежурный.

Прокофий, увидев Арцыбашева, выпучил глаза.

— Ты!!!.. — возглас потонул в свирепом животном рычании.

— Прошу не тыкать, — возразил Арцыбашев. — Мы не на рынке.

— Сукин ты сын, сволочь проклятая! — Прокофий, воспрянув прежними силами, медведем пошел на него. Дежурный и прибежавший на помощь персонал скрутили его, прижали к стене.

— Ты меня всего обескровил, поганец! — брызжа слюной, кричал Прокофий. — Для чего я работал?! Для чего жил?!

— Похороны Анны я оплачу, — ледяным тоном сказал Арцыбашев и вышел из морга.

«Все, к черту!» — добежав до машины, он хлопнул дверцей и прикрикнул на водителя:

— Будем ясной погоды ждать? Поехали уже!

«К черту это все! — яростно пережевывал Арцыбашев пережитое. — Все к черту! Надоело! Продам клинику, все продам и уеду к чертовой матери отсюда! Заберу мать и дочь — все, прощай, Россия! Поселюсь где-нибудь в Швейцарии! А ведь меня звали, да еще на такую высокую должность! Что же я тогда не согласился-то? Гордость взыграла, не иначе. Толку, что за тридцать — все такой же глупый и самонадеянный! Черт с ними! Выкручусь… открою новую клинику… и дом будет у озера, а не в этом помпезном склепе!»

— Александр Николаич? — опасливо обратился водитель. — А куда ехать-то?

— В клинику ко мне дуй, будь она проклята, мать ее…

Арцыбашеву сразу вспомнилось сегодняшнее представление в цирке; а точнее, госпожа Эльза.

«Ну и выдумали ей имечко, да еще и принцессой прозвали! Дура из дур — по канатам научилась лазить под музыку, развлекать дурное стадо своим трюкачеством! Тоже мне, наука! А ведь как похожа на Тарасову — и вытяжкой, и телосложением! Все один в один! Жаль, что ее лица не разглядел. Наверняка такое же глупое и голубоглазое. Может, вообще подросток? Может быть, даже мальчик? — Арцыбашев поморщился от отвращения. — Чем же Ника так восхищается в этой циркачке? Впрочем, несмышленое детское сердце никогда не видит дальше блесток и фокусов».

Доктор прикинул — а если бы эта Эльза во время номера сорвалась по-настоящему? Скорее всего, сломала бы шею и умерла на месте, и это в лучшем случае. В худшем — выжила, но осталась бы парализованной до конца жизни.

Возле клиники Арцыбашева стоял черный автомобиль. Его водитель, облаченный в шинель с погонами лейтенанта, вальяжно оперся на вытянутый капот и курил папироску. Похоже, дождь его абсолютно не волновал.

Машина доктора встала рядом. Арцыбашев кинул быстрый взгляд в сторону лейтенанта (тот продолжал курить, не замечая ничего вокруг) и зашел в клинику.

— Александр Николаевич, — вахтер поднялся из-за стойки. — К нам приехал генерал-фельдмаршал Костромской.

— Не знаю такого.

— Ну как же… герой Русско-турецкой… на прошлой неделе звонил…

— Ах, этот, — Арцыбашев глянул в окно. Черная машина стояла, но ее водитель, докурив, спрятался в салоне. — Решился-таки? И где он?

— В приемной. Маслов с ним разговаривает.

— Кто сегодня дежурная сестра?

— Нюра.

«Опять она, — досадливо подумал Арцыбашев. — Хотя, это может помочь».

Генерал-фельдмаршал Костромской, один из многочисленных героев последней Русско-турецкой войны, восседал на диване с важным воинственным видом. Он был в парадном мундире — ордена, кресты и ленты облепили его грудь сверху донизу. Его лицо, изборожденное морщинами, хранило суровое выражение; пышные седые усы с пожелтевшими от табака кончиками изредка подрагивали — генерал порывался задать вопрос, но каждый раз передумывал. Глубоко посаженные глаза, тусклые и мутные, смотрели на Маслова с презрительным недоверием.

Маслов, забывший надеть халат, сидел за столом и заполнял медицинскую карту.

— Много у вас бумажной работы, прямо как в штабе, — пересилив себя, недовольно заявил Костромской.

— Что поделать? Бюрократия проникла во все слои нашего общества, — шутливо ответил Маслов.

Генерал нащупал трость и сжал позолоченную ручку.

— Знаете, если бы не то бездарно спланированное наступление… — начал он. Тут в комнату вошел Арцыбашев.

— Здравствуйте, Николай Арсеньевич, — вежливо улыбаясь, сказал доктор.

— Здравия желаю, — холодно ответил Костромской. — Вы и есть Арцыбашев?

— Он самый, — доктор выхватил карточку из рук Маслова и пробежал по ней глазами. — Значит, вас мучают боли в ногах?

Генерал кивнул, поднял трость:

— Без нее ходить просто невозможно. Иногда адъютант помогает.

— Вы работаете?

— Числюсь в Главном военном штабе, — важно, с гордостью подметил генерал. — В молодости, когда я был еще подполковником, принимал участие в Русско-турецкой. Посекло нас во время атаки картечью — выжил, да вот… Полевой врач осколки вытаскивал, да не все достал.

— Ясно, — Арцыбашев посмотрел на его ноги. — Надо в смотровую.

— Меня уже много кто смотрел, — раздраженно добавил Костромской. — В нашем военном госпитале, и даже за границу увозили…

— Когда?

— Где-то с месяц назад.

— Как самочувствие сейчас? — отложив карточку, Арцыбашев сел рядом с генералом.

— Болят, говорю же! — тот стукнул тростью по полу. — Ходить без нее невозможно! И даже с ней тяжело. С каждым годом все сильнее и сильнее болят. Мне последний врач сказал — вас осколки мучают, но вытащить их нельзя.

— Что за врач?

— А черт его знает! Француз какой-то — я ведь за границу уезжал, в Париж, в их самый крупный госпиталь.

— Ясно. Вот что я предлагаю, Николай Арсеньевич, — генерал с мрачной готовностью посмотрел на Арцыбашева. — Сделаем для начала рентген. Если осколки есть — проведем операцию и вытащим все, до последнего. Рентген, операция и последующее за ней восстановление будет стоить… пять тысяч.

— Сколько?! — воскликнул Костромской. Даже Маслов, услышав о стоимости, вздрогнул и посадил в карточке кляксу, удивленно глядя на Арцыбашева.

— Пять тысяч золотыми, — спокойно повторил доктор. — Если согласны — прошу в смотровую, и на рентген. Наша медсестра вас проводит.

— Нет, подождите минуточку… — генерал, сжав трость, сердито зашевелил челюстью. — Это же огромнейшие деньги! Огромнейшие!

Арцыбашев понимающе кивнул.

— Я готов поспорить, что француз, который вас осматривал, был никто иной, как Жан Фланбери — один из лучших хирургов в Европе. Он понял, что не сможет прооперировать, потому и отказал. А ведь шрапнель и осколки — прежде всего металл. Он окисляется, отравляет ядами организм. Дойдет до внутреннего воспаления — вот вам и гангрена с заражением крови.

— Да, каждый врач мне говорил об этом. А вы что же, получается, сможете вытащить? — недоверчиво спросил генерал.

— Смогу, — уверенно ответил Арцыбашев. — Смогу, так ведь? — спросил он Маслова.

— Без сомнений, — тот с серьезным выражением лица посмотрел на Костромского. — Репутация нашей клиники и рекомендации говорит об этом.

— Что ж, — генерал, опираясь на трость, поднялся с болезненным усилием. — Я человек военный, и не привык откладывать на завтра.

— Вот и отлично. Нюра! — позвал Арцыбашев.

В комнату вошла молодая красивая медсестра.

— Пойдемте в смотровую. Можете облокотиться на меня, — ласковым голосом сказала она генералу.

Когда Костромской и Нюра ушли, Маслов спросил:

— Александр Николаевич? Я все пытаюсь, но не могу припомнить хирурга с фамилией Фланбери.

— Мой учитель, — ответил Арцыбашев. — Он работал в Парижском королевском госпитале. Хороший был специалист — смог бы без всякого рентгена операцию провести.

— Был?

— Умер три года назад, — на губах Арцыбашева заиграла шаловливая, немного грустная улыбка. — Только генералу об этом ни слова. Костромской — патриот до мозга костей, вот и пусть считает, что наше — самое лучшее.

«До чего же идиотское суждение, — понял Арцыбашев. — А вслух звучит еще глупее».

Маслов тихо рассмеялся. Сегодня вечером, у своей любовницы, он обязательно расскажет этот случай, с удовольствием описывая реакцию старого генерала.

— Пять тысяч? — пародируя, хрипло воскликнет Маслов. — Почему же так много?!

— И все же, Петя, — любовница, прижимаясь к его дряблому желтому телу, поцелует его. — Это не слишком ли большие деньги?

— Это очень большие деньги, даже по меркам нашего прейскуранта, — ответит Маслов. — И большая их часть осядет в кармане у Арцыбашева. Ты не представляешь, как он алчен до золота — словно дракон…

Но этот разговор произойдет только вечером. А сейчас вежливый и услужливый Маслов на пару с Нюрой обхаживают Костромского, словно самого почетного гостя в клинике.

В пятом часу вечера Арцыбашев понял, что устал, голоден и больше не может сидеть в клинике.

«Надо проветриться», — доктор скинул халат, запер кабинет и спустился на первый этаж.

— Меня, возможно, сегодня больше не будет, — предупредил он вахтера перед уходом.

Арцыбашев направился к своей машине. Гришка, докуривавший папиросу, смял ее и выбросил, привычно занимая водительское место:

— Александр Николаич?

— Поехали в «Асторию», — сказал доктор.

Эта шикарная красавица-гостиница нравилась ему только из-за ресторана, в котором умелый повар-француз запекал отличное жаркое. Арцыбашев представлял перед глазами то ребрышки с ароматным винным соусом, то нежнейшую отбивную, которая сама таяла во рту. Он представлял ее так вдохновенно и реалистично, что желудок, возмутившись, заныл стонущей болью. Арцыбашеву пришлось отвлечься на блеклые пейзажи Петербурга.

Дождь прекратился, но пасмурная погода и резкий, стылый ветер ясно говорили доктору: «Мы не закончили». Небольшие лужи, растекшиеся по мостовым, отражали в себе хмурое небо, в котором изредка попадался кусок темно-серого облака. Порой над лужами пролегала тьма — второпях проносился экипаж; либо человек, спешивший на встречу куда-то, на миг отражался в мутной воде искривленным отражением, и навсегда исчезал.

Машина Арцыбашева остановилась перед «Асторией». Доктор вышел — мимо него, едва не столкнувшись, к парадному входу пронеслась маленькая фигурка в сером пальтишке.

«Все куда-то бегут, — Арцыбашев смотрел, как фигурка молнией влетела в гостиницу и исчезла. Он успел разглядеть только всклоченные вихри коротких пепельно-белокурых волос. — Таинственная незнакомка…»

Менеджер ресторана в темно-вишневом костюме сам провел Арцыбашева к одному из лучших столиков, знаком подозвал официанта и спросил:

— Что желаете, Александр Николаевич?

— Ваших чудесных ребрышек и отбивных.

Менеджер скорчил грустное лицо:

— Увы, эти блюда разобраны. Могу предложить английский завтрак, усиленный.

— Чем усиленный? — с подозрением спросил Арцыбашев.

— Всем. Двойная порция яиц, колбасы, сосисок…

— Хорошо. Но с чаем подайте коньяк.

Разобравшись с заказом, Арцыбашев расслабился и стал от скуки рассматривать гостей. Здешняя публика отличалась от публики Мариинки разве что скромностью костюмов; впрочем, некоторые уважаемые господа и дамы даже здесь умудрялись выглядеть так, словно пришли на императорскую аудиенцию.

«А серенького пальтишка нигде не видать», — окинув зал, Арцыбашев посмотрел в окно. Яркие блики на лужах, небо посветлело — неужели солнце пытается пробиться?

— Здравствуйте, Александр Николаевич, — напротив доктора сел Марков. — Не ожидал вас здесь увидеть.

«Говорит нищий журналист в обтрепанном костюме», — подумал Арцыбашев, а вслух спросил:

— Почему же?

— Да просто, знаете ли… — немного растерянно ответил Марков.

«Не знаю. Как и ты, видимо».

Принесли усиленный английский завтрак. Большое столовое блюдо, на котором красовалась тройная яичница и сопутствующие ей ингредиенты, заставили Маркова жадно сглотнуть подступившую слюну.

— Вы могли бы принести мне тоже самое? — спросил он официанта.

— Сию минуту.

— А у меня, Александр Николаевич, творческий период пошел, — признался Марков, пока Арцыбашев начал возиться с едой. — Три статьи за два дня, на одном дыхании! А вот еще недавно… Но вы наверняка слыхали?

— О чем? — отхлебнув чай, спросил доктор.

— Сегодняшней ночью Вторая эскадра приняла первый серьезный бой. Ее противником оказалась флотилия балтийских рыбаков, на которую эскадра вышла случайно. Но какая заварушка началась! — ядовито улыбнулся Марков. В его воображении представлялось, как хлипкие рыбацкие суденышки ныряют между воронками от снарядов, но продолжают настойчиво держаться на плаву. — Этому славному побоищу дали название Гулльский инцидент.

— Ну и названьице вы придумали.

— Это не я, честное слово, — Марков прижал руку к груди. — Это какой-то другой талант. На самом деле, почти никто не пострадал, зато номер разлетается на ура. Избранник императора, Бешеный адмирал, он же вице-адмирал Дуболом, рвет и мечет. Его славная эскадра на первых страницах всех газет, от Атлантики и до Тихого океана.

— Ваш патриотизм зашкаливает, — отметил Арцыбашев.

Маркову подали заказ, но даже тогда он не перестал болтать. Доктор, слушавший, но не особо вникавший в смысл, молча доедал «завтрак».

— Вот увидите… — с набитым ртом бухтел Марков. — Эта война окончится полным для самодержавия поражением… Народу надоело, что цвет армии и флота гибнет по указке глупых и несведущих людей. Эта война полезна, она… покажет все промашки и грехи, всю гниль… Рабочие гнут спины за копейки…

«Он и сюда рабочих приплел, — устало подумал Арцыбашев. Доктор закончил с блюдом, выпил чай, затем коньяк, и закурил. — Вот кто позволил этому ублюдку портить мой обед? Зачем вообще такую шваль пускать в „Асторию“ и Мариинку?»

Арцыбашев внимательно изучил усталое лицо Маркова и бесконечно дергающиеся, как у паралитика, руки — что он пытается изобразить ими? «Того и гляди — ткнет вилкой, и не заметит. Морда мелочная, непримечательная… Глаза с две копейки, в отеках и синяках. Бессонница, злоупотребление алкоголем?»

Чем дольше Арцыбашев наблюдал за Марковым, тем больше вопросов возникало. «Он бреется хоть иногда? А этот помятый и замызганный пиджак в отвратительную клетку? Он в нем спит, что ли? Почему манжеты такие грязные, почти черные — забывает стирать? Откуда у него деньги на еду, где он живет? Может, ночует в редакции? Или по любовницам скитается? Обручального кольца нет, да и кому такой нужен? И почему он ко мне привязался?» — последний вопрос заставил доктора насторожиться. Он и Марков слишком разные, чтобы устроить дружеский обед в одном из лучших ресторанов города. Тогда почему парень так охотно разбалтывает про настроения на заводах и среди рабочих?

«Кто-то его подослал, или… ну все, — решив, что сполна наигрался в детектива, Арцыбашев попросил счет. — И только попробуй намекнуть заплатить за тебя», — злобно подумал он про репортера.

Расплатившись, доктор поднялся из-за стола:

— Мне пора. Всего вам хорошего.

Неугомонный Марков кинул из кармана на стол несколько помятых банкнот и бросился за ним:

— Александр Николаевич!

«Да что тебе нужно от меня, черт возьми?!» — Арцыбашев развернулся, готовый резануть его какой-нибудь грубостью, но истошный женский крик из глубины фойе перечеркнул этот план.

Бросая столы, к окнам потянулись любопытные. Снаружи происходило что-то небывалое — крики и причитания заполонили тротуар перед «Асторией».

Арцыбашев вышел из гостиницы. Неподалеку от его машины собралась густая толпа.

— Что же вы стоите? Доктора скорее зовите, доктора! — закричал чей-то голос. Ему никто не ответил. Арцыбашев посмотрел на Гришку. Парень, помня строгий наказ — не отходить от машины ни в коем случае, встал на цыпочки, вглядываясь — что прячется за широкими спинами?

— А ну, посторонитесь! — рявкнул Арцыбашев, грубо расталкивая зевак и пробираясь вперед. — Кому здесь доктор нужен?

— Ох, матушки!.. — пробормотал женский голос. — Убилась она насмерть, боженьки!..

Арцыбашев протиснулся вперед и оказался возле крытой пролетки. На ее помятой изломанной крыше лежала маленькая белокурая девушка в распахнутом сером пальтишке.

— Она?! — вырвалось из доктора.

— Сверху спрыгнула, оттудова, — указывая пальцем вверх, сказал какой-то мужик в легком тулупе. Арцыбашев задрал голову. На шестом этаже он увидел светлые занавески, бьющиеся в настежь распахнутых створках окна. Арцыбашев осторожно поднялся на пролетку и наклонился к девушке. Бледное, совсем юное лицо с заплаканными темно-карими глазами, жалобно-грустный взгляд с немым укором смотрит вверх. В нем еще теплится жизнь. Арцыбашев прижал два пальца к ее шейке, легонько сдавил.

— Ты что там делаешь? — сердито спросил кто-то.

Арцыбашев чувствовал ее пульс — тихий, едва слышный.

— Жива… — прошептал он сам себе. — Надолго ли?..

Он приценился. Нелепое пальто, вбившееся ему в голову, было явно с чужого, взрослого плеча. Легкое ситцевое платье, под которым, дай бог, раз десять перелетанное бельишко, худые ноги в старых башмаках…

— Никому ты не нужна, сирота казанская, — вынес доктор печальный вердикт.

Пролетка вздрогнула.

— Эй, что там такое?! — Арцыбашев грозно развернулся к толпе. — Стойте смирно! Гришка, помоги мне перенести ее в машину, быстро!

Вместе с водителем он осторожно спустил девушку с пролетки, понес к «форду».

— Не толкайтесь, черт вас подери! — то и дело кричал Арцыбашев, хотя никто и близко не подходил к ним. Только один старичок вежливо поинтересовался:

— Куда же вы ее уносите, позвольте узнать?

— А ты не видишь, что она еще жива, старый дурак? — огрызнулся доктор.

— А моя пролетка? — послышался другой, очень тревожный голос. — Господа, а моя пролетка? Кто мне ущерб возместит?! Господа?..

Доктор усадил девушку на заднее сиденье, облокотил на себя:

— Поехали!

— Господа?! — крикнул извозчик.

— Хромого дьявола попроси! — посоветовал Арцыбашев. — Да поехали уже!

Машина агрессивно рыкнула и помчалась прочь.

— Гони, что есть сил, Григорий! — подгонял Арцыбашев. — Со Смертью соревнуемся!

— Есть, Александр Николаич! — водитель, бешено сигналя, летел по проспекту, едва не врезаясь в попутные экипажи.

«Только бы успеть…» — Арцыбашев держал девушку за край пальто, бережно прижимая к себе. Вторая рука лежала на ее запястье, щупала тихо бьющуюся жилку.

— Что таращишься, дура? — сердито спросил он — глаза девушки скользили по его лицу, словно запоминая. — Спасать тебя буду, бестолковую.

Машина добралась до клиники в две минуты. Гришка, резко затормозив, чуть не впечатался в стену.

— Беги внутрь и зови всех, кто на дежурстве! Пусть немедленно готовят операционную!

Парень кивнул и скрылся в здании. Арцыбашев, взяв девушку на руки («До чего же она легкая и маленькая!»), быстрым шагом пошел вслед за ним.

Когда автомобиль, выпустив из себя черно-серый вонючий выхлоп, скрылся из виду, толпа начала расходиться. Остались только несчастный хозяин пролетки и парочка зевак, которым больше и нечего было делать, кроме как судачить о случившемся.

Марков следил за всем действием поодаль. Когда толпа разошлась, он, порыскав по карманам, вытащил блокнот и огрызок карандаша.

— Прошу прощения? — он подошел к владельцу пролетки. — Меня зовут Антон Марков, я из газеты «Белая ночь». Могу поинтересоваться, что здесь произошло?

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Поздним вечером, когда маленькая редакция «Белой ночи» готовилась к закрытию, усталый и голодный Марков вошел в кабинет главного редактора:

— Разрешите, товарищ Гаврилов?

— Ты мне эти шутки брось! — недовольно ответил тот. — По домам давно пора, а ты…

— Виноват, Марк Олегович — заработался, — Марков положил ему на стол печатные листки. Редактор придвинул их к себе, посмотрел на парня:

— Что это?

Репортер сел перед ним — самодовольная улыбка заиграла на его небритом лице.

— Восьмое чудо света! — начал он. — Сегодня, примерно в половине пятого вечера, из окна номера-люкс «Астории» выпала неизвестная девица. Она приземлилась в руки известному хирургу Арцыбашеву, а он (кто бы сомневался?) погрузил девицу в машину и увез в неизвестном направлении. Итак, кто же такая эта девица? И что собирается делать с ней великий питерский эскулап?

— Давай ближе к делу, Антон — не в театре, — сказал Гаврилов, не любивший позерства.

— А вот я в статье все расписал, Марк Олегович, — гораздо скромнее ответил Марков. — Странное дело происходит. Администратор гостиницы отрицает какой-либо несчастный случай, и никакой девицы он знать не знает. Но я поговорил с простыми работягами — коридорным и портье — и выяснил несколько интересных подробностей.

— Ну? — поторапливал Гаврилов. На часах было пятнадцать минут десятого, а закрыться редакция должна была еще в половине девятого.

— Эта девица искала некоего господина Самсонова…

— Подожди-ка, — редактор призадумался. — Это тот, который цирками занимается?

— Он самый. Оказывается, незадолго до прихода девицы он снял верхний номер, и с ним была некая женщина. Понимаете, Марк Олегович? Сначала приходит Самсонов с дамой, потом эта…

— Да понял я, — раздраженно ответил Гаврилов. — Дальше что?

— Я навел справки о Самсонове. Совсем несложно, учитывая его известность. Несколько лет назад он переманил к себе одну молодую гимнастку… — Марков заговорщицки подмигнул. — А недавно взял под крыло еще одну девушку — но уже дрессировщицу. Вот она-то и была спутницей Самсонова в «Астории»!

— Интересно…

— Полагаю, Самсонов развлекался с гимнасткой, пока не надоело, а потом нашел себе другую любовницу.

— А что за гимнастка?

— В статье и про это есть, — ответил Марков. — Она так называемая принцесса цирка, госпожа Эльза.

— Ясно. Арцыбашев тут причем?

— Ну как, причем… — парень неловко улыбнулся. — Притом. У него, по слухам, интрижка с какой-то балериной из Мариинки. А тут циркачка. Разве они не могут быть одного теста?

— Хочешь сказать, что Эльза могла оказаться любовницей и Самсонова, и Арцыбашева? — предположил Гаврилов.

— А как иначе он оказался поблизости? Призрачный любовный треугольник.

— Интересная история. Громкая, — редактор довольно кивнул. — В номер я ее, разумеется, не пущу.

— Почему?! — Марков, едва удержавшись на стуле, непонимающе посмотрел на начальника. — Марк Олегович…

— Что значит — почему? Ты сбрендил, Антон?! — сердито воскликнул Гаврилов. — Арцыбашев — друг нашего градоначальника, генерал-губернатора Мамонова, а также военного прокурора, полицмейстера и еще целой кучи очень влиятельных людей! А Самсонов… Ты знаешь, что он давал представление для семьи Его Императорского Величества в Царском селе? Императрица тепло отозвалась о нем. Нет, Антон, так не пойдет.

— Да как же… — растерянно сказал Марков. — Я столько времени потратил на расследование, раскапывал…

— И потому я говорю — нет. Твое «расследование», по большей части — просто собрание слухов и домыслов. Не хватало, чтобы из-за них газету закрыли, даже если они правдивые.

— Ясно, — мрачно блеснув глазами, сказал Марков. Он забрал листки и вышел из кабинета. Вернувшись в маленькую прокуренную комнатушку, в которой он печатал статьи на старой машинке за расшатанным столом, парень открыл окно и закурил папиросу.

— Отказал? — спросил коллега, с которым репортер делил комнату.

— Отказал, сука трусливая… — не докурив, Марков швырнул папиросу в нарастающую темноту сумерек. — Столько труда псу под хвост…

— А я тебе говорил, что не согласится. Ладно, я пойду. Закроешь кабинет?

— Скатертью дорога.

Марков вернулся к своему столу. Его детище — полдесятка набранных мелким шрифтом листков, лежало перед ним в полном недоумении и растерянности. Марков сокрушенным взглядом смотрел на статью — как он торопился, набирая текст с грубейшими опечатками; как он постоянно поглядывал на время, стремясь обогнать его; подгонял пальцы и мозг работать быстрее…

— Громкие имена… Да ведь к ним люди тянутся, как мухи на… сладкое! — схватив листки, парень перегнул их пополам и спрятал во внутренний карман пиджака. — Нет уж, Марк Олегович, выкуси! В лепешку расшибусь, но статью напечатаю!

— Антон! — позвал за дверью голос редактора. — Мы уходим!

— Сейчас, — парень схватил латаное пальто и латаный картуз, выскочил из кабинета.

Оделся он уже на улице. Пройдя пару десятков шагов под светом фонарей, выкурив еще одну папироску, для остроты ума (как говорил он сам), репортер помахал первому попавшемуся извозчику:

— Вези меня, отец, легко и быстро. Дорогу покажу.

Дорога Маркова оканчивалась в далеком, окраинном рабочем квартале. Пролетка остановилась перед широким кряжистым домом — старожилом, по меркам многих других питерских домов. Марков расплатился и завернул за угол. Здесь был спуск в подвал, над которым висела большая синяя вывеска с желтыми буквами: «Пивная Журавль».

Улыбаясь, Марков снял картуз и расстегнул пальто. Каждый раз, когда он оказывался в этом тускло освещенном зале со сводчатым потолком, слушал вечно бодрствующий гомон посетителей, его душой овладевала беззаботная радость. Придя сюда впервые, будучи еще студентом, он был поражен: что бы ни творилось снаружи — война, ураган или наводнение — здесь всегда царила атмосфера легкомысленного веселья.

Марков пошел по залу, пробираясь через многочисленные столы к стойке. Он знал, что ему нужно. Для начала — бокал холодного светлого пива. Получив его, Марков сделал несколько медленных глотков, одновременно с этим окинув посетителей в зале. Их было много, и большую часть из них он знал. В самом дальнем углу, возле газового рожка, в неизменном белом костюме сидит писатель и влиятельный эсер, один из руководителей партийной ячейки в городе, Иван Алексеевич Ильин.

С Ильиным, как и с большинством своих приятелей, Марков сошелся случайно. Но тот, при всем дружеском общении, не подходил под описание обычного приятеля. Это был скорее наставник, старше и по возрасту, и по пережитому опыту. Марков сделал для него несколько печатных услуг, а Ильин, в свою очередь, познакомил парня с несколькими газетчиками, у которых можно было без всяких проблем выпросить «халтурку». Именно их выискивал Марков.

Из числа таковых, ближе всего к нему сидела шумная и веселая компания. Журов — репортер из «Хроник Петербурга», Волчков — сатирик-фельетонист и актер на полставки, и Филев — литературный критик, добившийся пока совсем небольшой известности.

— Здравствуйте, господа! — Марков подсел между Журовым и Филевым.

— Антон! — Журов кивнул. — Давно не виделись! С прошлой недели?

— Два дня всего, — уточнил Филев.

— А сколько сейчас? — спросил Волчков. — А то мне завтра в театр, Фонвизина играть.

— Успеется твой Фонвизин! — Журов сытно рыгнул. Его красное лицо лоснилось от пота — похоже, он уже перепивал.

— Я к вам пожаловал, между прочим… — стал объяснять Марков, но Филев его прервал:

— Стой. Тебе нужен заказ на интервью у Макалина?

— Это кто?

— Резчик по дереву, делает разные… да не важно! — Филев глотнул из своего бокала и продолжил: — Для альманаха не хватает двух статей по русскому народному искусству. Нужен Евланцев, который музыкальные инструменты делает, и Макалин. Евланцева уже взяли, так что остается Макалин.

— Сколько? — спросил Волчков.

— Пятнадцать.

— Я беру.

— Ты не журналист, а артист-недоучка, — возразил Филев. — Мне нужен журналист! Чтобы накидал вопросы — так и так, мол, сколько лет занимаетесь? Где научились?

Журов громко засмеялся:

— Ох, Филев, душа моя! Кому твои народные рукомельцы нужны? Чашки-ложки вырезать любой деревенский дед умеет. Езжай в слободу и спроси, коль не веришь.

Филев насупился — выпад Журова сильно задел его.

Поняв, что компания сидит давно и расслабилась очень сильно, Марков не стал осторожничать и рубанул прямо:

— У меня статья есть, про самоубийцу!

Волчков с пьяным недоумением посмотрел на него:

— Простите? Чью, говорите, убийцу?..

— Самоубийцу! — повторил Марков громче. — Статья совсем свежая, сегодняшняя, но мой редактор взять ее отказался.

— Почему? — спросил Журов.

— Имена в ней громкие. Бывшая любовница Самсонова выбросилась из «Астории».

— Самсонов, который… — Волчков неуверенно взмахнул рукой и щелкнул языком, имитируя звук кнута. — Цирковой начальник?

— Директор, — поправил Филев. — Всероссийско известный, между прочим.

— И еще, там замешан Арцыбашев, — добавил Марков. — Всеевропейско известный.

— Каким боком? — спросил Журов.

Марков достал статью, разгладил и положил на замызганный стол:

— Читайте сами.

Компания замолчала, углубившись в чтение.

— Понятно, — сказал Журов. Он закончил быстрее всех. — Полагаешь, что эта циркачка — любовница и Самсонова, и Арцыбашева? Хитро.

— Настолько, что даже иск о клевете не припаять, — добавил Филев. — Написано так туманно, вскользь.

— А главное, вполне может быть правдой, — закончил Журов.

— С чего вдруг? — спросил Волчков. Он почти ничего не понял из статьи.

— Голубчик, если вы станете вникать в цирковое дело, то первое, что узнаете — нет никого похотливее Самсонова, — объяснил Журов. Марков, начинающий хмелеть, наградил его благодарным кивком. — У него просто безумная страсть к женщинам. Он дурит молодых и наивных девочек, обещая им славу и деньги; и пока их глупенькие головки витают в облаках будущей известности, он обгладывает мягкое мясцо с их нежных косточек. А когда остается один скелет, избавляется от старой пассии и ищет новую.

— Может, мне так же сделать? Пойти в цирк начальником? — мечтательно спросил Волчков. — А то в театре скучно — актрисы все заняты или замужем. То ли дело цирк? Молодые артистки, музыка, овации…

— …а еще вонь от нечищеных клеток и вечная дорога по России-матушке, — добавил Журов.

— Я рад, что вы впечатлены, господа, — вставил Марков, — но хочу напомнить вам, что мой редактор запретил ее печатать.

— Твой редактор — не мой редактор, — ответил Журов. — Он печатает все, что я приношу.

— Знаешь, а ведь и мне в альманах нужно что-то особое, — вмешался Филев. — Места для октября еще свободны, так что я могу поместить эту статейку у себя.

— Замечательно, — от радости Марков осушил свой бокал до дна и закурил. — Учитывая, как долго я корпел над ней, как много сил приложил, распутывая клубок истории, предлагаю вам за нее… тридцатку.

— Очень смешно, — сказал Журов. Филев вяло похлопал и добавил:

— Присоединяюсь.

— Ну, господа, — смущенно улыбаясь, сказал Марков. — Вы же сами оценили труд и стиль…

— Стиль дрянной, бульварный, — проговорил Филев. — Десять, и не больше.

— Ох, — Марков взял листки и собрался встать, как вдруг Журов подал голос:

— Пятнадцать.

— Пятнадцать? — удивленно выдавил Филев. — Ты с ума сошел?

— Почему же? Просто напился, — Журов широко улыбнулся, но выглядел вполне серьезным. — Она тебе понравилась, Филев? Вижу по глазам, что понравилась. Не бойся — ее сначала в моих «Хрониках» отпечатают, а потом я продам ее тебе в альманах. За двадцать пять.

— Ты с ума сошел!.. — зашептал Филев. — Точно, сумасшедший…

— И ты ее купишь, как миленький, — продолжая улыбаться, сказал Журов. — Как бы ты сейчас не кривлялся — я вижу, ты ее купишь…

— Антон, я дам тридцать, — обратился Филев к Маркову. — Давай сюда статью.

Глаза Маркова блеснули от радости — ровно столько, сколько хотел выручить! Он уже отдал было листки в руки Филеву, но вдруг остановился:

— Подожди.

— Что такое?! — Филев почти взвыл от нетерпения. — Больше не дам! Никто не даст!

— Да дело не в этом. Твой альманах когда выходит?

— В конце декабря, а что?

Марков положил статью перед Журовым:

— Пятнадцать, здесь и сейчас. Можешь даже имя свое поставить, мне плевать.

— Без проблем, — Журов полез за бумажником.

— Что?! — воскликнул ошарашенный Филев. — Почему?!

— Статья должна выйти завтра, а не в декабре, — пояснил Марков. — Понимаешь, Филев? Это горячий материал, и его должны читать сейчас, а не в конце года.

— Вот! Сразу видно — наш человек, — Журов передал деньги и пожал Маркову руку. — Знает, о чем говорит.

Парень спрятал помятые свежезаработанные купюры в карман и пошел к стойке, заказать еще два бокала. Когда он вернулся к столу, Журова уже не было.

— Отсыпаться ушел, — сказал Волчков. — Завтра с утра хочет в редакцию зайти с твоей статьей. Да и мне уже пора, наверное… Фонвизин ждать не будет, чтоб он сдох…

Волчков неспешно поднялся и, аккуратно переставляя нетрезвые ноги, направился к выходу.

— Дурак ты, Антон, — обиженно проговорил Филев. Вместо ответа Марков придвинул ему один из бокалов.

Марков покинул пивную только под утро. Пьяно шатаясь, он дошел до соседнего дома. В нем, на последнем этаже, он за сущие гроши снимал жилье — крохотную грязную комнатку.

— Надо было все-таки Филеву статью продать… — прямо в одежде, не разуваясь, парень рухнул на кровать. Та жалобно скрипнула, словно попросила обращаться с ней аккуратнее. — Надо было… полтинник просить, не меньше…

Скинув стоптанные ботинки, Марков перевернулся на бок и немедленно заснул.

Тем же утром хмурый и совершенно не выспавшийся Журов вошел в редакцию «Хроник Петербурга».

— Вот, — он кинул перед редактором измятую пачку листов. — Накидал вам материал на сегодняшний выпуск. Пойду теперь домой, спать. До вечера не ждите…

В самый близкий и тесный круг общения Маслова, помимо его любовниц, собственной жены с детьми, младшего брата и овдовевшего отца, входил Семен Викторович Камский — бывший однокурсник, перешедший во время учебы с медицинского факультета на юриспруденцию, окончивший университет с отличием и ныне работающий в престижной и крупной адвокатской конторе. Масловы и Камские сплелись между собой тесными семейными узами — жена Маслова приходилась Семену Викторовичу родной сестрой; его вторая сестра, помолвленная с братом Маслова, терпеливо дожидалась, когда тот вместе со Второй эскадрой вернется с войны.

Между Масловыми и Камскими завелась давняя традиция — раз в неделю, поочередно, приходить друг к другу в гости на семейный ужин. Проводить ужин в этот раз досталось Масловым. К этому небольшому, но все-таки очень важному событию готовились очень старательно — в комнатах провели тщательную уборку, отмыли и отчистили весь хрусталь и серебро; а повару, готовившему изысканные блюда, выписали двух помощников из злосчастной «Астории».

Камский и его супруга прибыли на полтора часа раньше обговоренного времени — мужчинам, как и женщинам, хотелось поговорить о своих, интересных только им самим делах. Но когда объявили к ужину, семейства бросили разрозненные разговоры, чинно и скромно прошли в столовую, занимая положенные им места.

Отец Маслова, Геннадий Кириллович, сел во главе стола. Справа и слева от него устроились сын и его друг — два старых, хитрых приятеля. Жены сели друг с дружкой, словно сестры; а дети Маслова (Камские жили пока бездетно) спрятались в дальнем конце стола, вместе с сестрой Камского.

Первые полчаса хозяева и гости провели в молчаливом поедании блюд. Когда их желудки стали заполняться, а дети начали капризничать, Маслов повелел вынести десерты и заодно увести близнецов в детскую. Услышав про десерт, дети мгновенно затихли. Прислуга поднесла каждому по бокалу тирамису.

— Невероятно! — покачав головой, сказала жена Камского. — Такое же воздушное, как в «Астории»!

— Вот только в «Астории» они жадничают со сливками, Евгения Афанасьевна, — вежливо улыбаясь, ответил Маслов. — Наш повар готовит исключительно для нас, и никогда не жалеет ингредиентов.

— Хочу сказать, друг мой, — отпив шампанского, заметил Камский, — твой ужин прошел на славу. Я даже не знаю, чем ответить тебе в следующий раз.

— Спроси, что полегче, — предложил Маслов.

За столом прокатился сдержанный смех. Маслов, излучая в этот вечер само очарование, был в отличном расположении духа — ужин и впрямь удался лучше, чем он ожидал! Правда, пара мелочей его подпортили — немного переохлажденное шампанское и скучное лицо сестры Камского, которое за весь вечер не озарилось улыбкой. Последнюю оплошность он решил исправить самостоятельно.

— Господа и дамы, — Маслов поднялся и обвел всех особым, торжественным взглядом. — Я хочу предложить тост.

— Браво! — жена Камского захлопала в ладоши, но под взглядом мужа сразу притихла и поскромнела.

— Мы находимся здесь, в Санкт-Петербурге, — продолжил Маслов. — Мы радуемся жизни, но не стоит забывать, что на другом конце нашей необъятной империи кипит война. Не стоит забывать, как героически обороняется Порт-Артур; не стоит забывать, что ему на помощь идет Вторая Тихоокеанская эскадра, под командой блистательного вице-адмирала Рожественского. Не стоит забывать о моем брате, добровольно вызвавшемся на эскадру судовым врачом. Не стоит забывать об избраннице его сердца, — при этих словах глаза сестры Камского заблестели. Все посмотрели на нее, как на героиню. — Не стоит забывать, что мощь святого русского оружия всегда побеждала врага, каким бы грозным и сильным тот не казался. Армия и флот — незыблемые опоры нашего могущества, которые из века в век испытывались на прочность штыками, ятаганами, пушками; но каждый раз двуглавый орел ломал и корежил вражеское оружие. Доблесть наших знаменосцев — Ушакова, Нахимова, Суворова, Кутузова — приносила нам победу и мир. Я хочу выпить за всех, кто сейчас, обливаясь кровью и потом, двигает нашу суровую и беспощадную военную машину — вперед, к победе! Я верю — Андреевский флаг взвеется над Тихим океаном, а красный дракон забьется в ужасе и страхе перед нашей мощью! За мир и счастье!

— За мир и счастье! — подхватили все, и опустошили бокалы.

— Великие слова — мир и счастье, — негромко заговорил отец Маслова. — Дожить бы нам до этого момента…

— Мы никуда не денемся, Геннадий Кириллович, — уверенно сказал Камский.

— Отец боится, что не увидит младшего сына, — пояснил Маслов. — Я и сам волнуюсь не меньше. Владимир — хороший врач, и после войны у него будет хорошая работа.

— Лишь бы он остался цел и невредим, — Геннадий Кириллович скромно перекрестился. — Каждое утро я встаю, и сразу к иконам. Я молюсь, чтобы Володя вернулся к нам, чтобы не сгинул в морской пучине, как многие до него.

— Моя сестра тоже молится, — сказал Камский. — Каждую неделю она отправляется в храм. Она носит кольцо твоего брата, Петр Геннадьевич, не снимая.

Мужчины посмотрели на его сестру. Та, утирая редкие слезы, шепталась о чем-то с близнецами.

— Она сказала мне, что если он разлюбит ее или не вернется, то она уйдет в монастырь, — добавил Камский.

— Да, вот она, любовь до гроба… — задумчиво проговорил Геннадий Кириллович. — Но что мы все о мрачном? У нас ведь ужин, а не поминки.

— Согласен. Поминать заранее — плохая примета, — сказал Маслов.

— Тогда давайте перейдем к другому. Петр Геннадьевич, — Камский откинулся на стул. По тону его голоса Маслов понял, что тема будет весьма щекотливая. — Ты читал последние газеты?

— Смотря какие. А что?

— «Хроники Петербурга», за вчерашнее число, напечатали очень интересную статью про твоего начальника.

— Арцыбашев мне не начальник, — задетый за живое, прохладным тоном подметил Маслов. — Он хирург, а я его ассистент.

— Так ассистент или младший хирург? — уточнил Камский.

— Не имеет значения. Что за статья? — спросил Маслов.

— Про девушку, которая якобы выбросилась из «Астории». Решила покончить с жизнью, на почве предательской любви.

— О боже! — Зинаида, ничего не знавшая, тревожно посмотрела на Камского. — Она жива?

— Да, Петр, она жива? — переспросил тот у Маслова. Маслов посмотрел в глаза друга — не понять. То ли действительно интересуется, то ли откровенно издевается.

— Петя? — Зинаида обратилась к мужу.

— Не знаю, — неохотно ответил он. — Арцыбашев уехал обедать в «Асторию», минут через сорок вернулся с какой-то девушкой на руках. По виду — голь бездомная, будто с улицы подобрали; но Арцыбашев… Я его еще никогда таким взбудораженным не видел. Под вечер какие-то газетчики налетели с расспросами — едва отбились от них. Я сам ничего не понимал, а Арцыбашев был занят с ней. Потом пожаловал Яковлев.

— Помощник полицмейстера? — уточнил Геннадий Кириллович. Маслов кивнул.

— А что, он теперь вместо всяких дознавателей приезжает? — спросила жена Камского.

— Не знаю, Евгения Афанасьевна, куда он и к кому приезжает, но Арцыбашева навестить не поленился, — важно сказал Маслов. — Они заперлись в кабинете, но говорили совсем недолго. Предвидя ваши вопросы, скажу — не знаю, о чем именно.

— Наверное, о том же, о чем весь Петербург говорит, — пояснил Камский. — Госпожа Эльза, гимнастка из цирка Самсонова, по совместительству его возможная любовница, лежит в клинике Арцыбашева. Он уже лечил одну представительницу художественной деятельности, и все знают, чем это закончилось.

— Ничем, — твердо сказал Маслов. — Мелкая интрижка не в счет. А эта циркачка тем более…

— Так она жива или нет, Петя? — взволнованно спросила Зинаида.

— Тебе ли не все равно… — недовольно пробормотал Маслов, и громко добавил: — Жива, если это состояние можно назвать жизнью.

— То есть?

— В коме, — пояснил он. — Не знаю, каким чудом, но Арцыбашев вытащил ее с того света. А она возьми — и в кому! — Маслов наполнил бокал шампанским и моментально выпил до дна. — Уснула, грубо говоря, очень крепким сном. Вот и вся история.

— Он мог ее в любую больницу отдать, почему же к вам? — спросила жена Камского. — Ведь его услуги совсем недешевы, а тут…

— Тю!.. — Геннадий Кириллович посмотрел на нее, как на полоумную. — Доктор клятву дает! Присягает — прийти на помощь кому угодно и когда угодно. Александр Николаевич хорошее дело сделал — я от него другого и не ожидал. А что там дальше с девочкой будет, Всевышний сам разберется.

— А может, ее Самсонов выбросил? — спросила Зинаида. — Так, мол, и так — надоела ты мне…

— Как там тогда Арцыбашев оказался? — Камский поднял палец, предостерегая друга. — Я уже слышал, Петр Геннадьевич, что он обедал; но ведь это он тебе так говорил.

— Узнать бы его мнение, — мечтательно сказала жена Камского.

— Ну, его с нами нет, увы, — развел руками Маслов. — И вряд ли когда будет. Он в больнице вторые сутки сидит. Только изредка уезжает домой — поесть, освежиться, и сразу обратно.

— Эта девушка может проснуться? — взволнованно спросила Зинаида.

— Такое случается, но редко, — ответил Камский. — Очень, очень редко. И если она действительно упала с шестого этажа, она наверняка переломала себе все кости. А внутреннее кровотечение от разрыва органов? А сотрясение мозга? Это очень серьезные травмы, — он, хоть и не закончил медицинский, любил блеснуть своими знаниями перед другими, еще более слабо разбирающимися.

— Я не хочу слышать такие мерзости за столом, — заявила его жена. — У нас ужин, а не рабочая встреча.

— Я просто пытаюсь сказать, что с такими травмами практически не выживают; а кома может длиться годами. Так ведь, Петр Геннадьевич?

Маслов согласился.

— Ох, в этом вся ваша проблема, — заметила Зинаида. — Вы говорите, словно приговор ставите. Очень редко, практически невозможно… а человек отлежится месяц-другой, встанет на ноги и пойдет себе дальше, как ни в чем не бывало.

— Пойдем, наверное, и мы, — решили Камский и Маслов. — У нас не доигранная партия с прошлой недели осталась.

Женщины тоже засобирались. Зинаида уложила близнецов спать, а потом присоединилась к остальным гостьям — делиться сплетнями. Мужчины засели играть в бильярд.

Тема доктора и девушки осталась витать в столовой, над грязной посудой и недопитым шампанским.

Первый час ночи. Клиника окутана сонным мраком, и только на третьем этаже, в кабинете Арцыбашева, светит настольная лампа.

Доктор, откинувшись на кресле, медленно тянул третью сигарету подряд. Накурившись, он склонился к столу — рука нависла над пепельницей, забитой до отказа. Окурок осторожно лег поверх остальных. Арцыбашев поднялся и прошел по кабинету, растирая воспаленные, покрасневшие от бессонных ночей глаза, разминая занемевшие конечности и шею. Остановился и крутанулся на месте, возвращаясь к столу.

Медицинская карточка новой пациентки, госпожи Эльзы, лежала поверх номера «Хроник Петербурга». Эту газету позавчера принес Маслов:

— Посмотрите, Александр Николаевич, как быстро вести разносятся.

Арцыбашев посмотрел. Длинная статья, описывавшая происшествие у гостиницы, вела хитрый извилистый ход, выстраивая туманную любовную связь между Эльзой, Самсоновым и самим доктором.

«Марков, — гневно подумал Арцыбашев. — Попадись ты мне на глаза…»

Маслов все это время находился рядом — ждал, когда Арцыбашев прочтет статью, ждал его реакцию. Дочитав, доктор отложил номер и будничным тоном попросил узнать, как дела у новой пациентки. Маслов невероятно сильно растерялся, и даже расстроился — он предполагал бурную реакцию с угрозами и проклятиями.

Он просто забыл на мгновение, на кого работает.

Арцыбашев, шаркая по лестнице, спустился на первый этаж. Пройдя по коридору, он завернул в нужную ему палату.

Девушка, укрытая одеялом до самого подбородка, с полностью обвязанной бинтами головой (только лицо и видно) дышала тихо и спокойно. Она спала третьи сутки подряд, и у Арцыбашева было гадкое ощущение, что она уже никогда не проснется.

Доктор включил мягкий свет ночника и сел возле нее. «Сильное сотрясение мозга, травма шейных позвонков, — начал перечислять он, по памяти, содержимое медкарточки, — перелом правой ключицы, перелом первого, второго и третьего ребра, гематомы и ушиб мягких тканей в области…»

Арцыбашев, медленно склоняя голову, засыпал. Травмы и переломы девушки сливались воедино, в какое-то нелепое и убогое чудовище. Мужчина его не боялся. Гораздо страшнее то, что стояло позади этого монстра — маленькое, вертлявое, почти незаметное существо. Оно не имело облика; но многие, руководствуясь древними суевериями, могли представить его седой старухой или скелетом, облаченным в черные одежды с неизменной, остро заточенной косой. Арцыбашев нечасто бросал вызов этому существу; но, когда такое происходило, разгорался нешуточный бой. В дело вступали все знания и хитрости, придуманные человечеством с момента зарождения медицины, ну а Смерть…

Даже если она проигрывала бой, то вряд ли ощущала себя побитой — ведь рано или поздно она наступала снова, на другую жертву, и все равно забирала свое…

— Александр Николаевич?.. — шепотом спросила дежурная медсестра.

Арцыбашев неохотно поднял тяжелую голову:

— Что случилось, Надя?

— Да я просто обход решила сделать. Вижу — свет горит. А это вы, — медсестра перевела взгляд на девушку. — Как она?

Доктор устало усмехнулся:

— Обычно я у вас спрашиваю, как дела у наших пациентов.

Надя виновато промолчала. Арцыбашев вытянул из-под одеяла тонкую руку спящей, нащупал пульс. Все такой же ровный и четкий.

— Поставь ей завтра капельницу, — сказал он, пряча ее руку обратно. — Смени трубки для питания и катетеры. О любом изменении состояния сразу сообщать мне, ясно?

— Да, Александр Николаевич.

Арцыбашев вгляделся в бледный овал лица. Тонкие темные брови, огромные черные круги вместо глаз, мелкие светло-коричневые конопушки вокруг капризно вздернутого носика, и еще немного на щеках. Маленький, словно детский, бледно-розовый ротик с пухленькими губами.

«Совсем девчонка».

— Вы ее остригли? — спросил Арцыбашев.

— А?

— Остригли, прежде чем повязку на голову накладывать?

— Так ведь… вроде, вы накладывали… — смущаясь, ответила медсестра. — Меня не было, когда ее привезли. У Нюры надо спросить, ее смена была.

— Точно, совсем забыл. Помню только, что волосы у нее какие-то странные. Пепельно-светлые, с белокурым оттенком, кажется… — доктор призадумался. — Красивый цвет…

«И темно-карие глаза, в которых застыли слезы. Пока мы ехали, она не сводила с меня взгляда. Неужели укоряла?»

— Возможно, меня завтра не будет, — Арцыбашев поднялся. — Передай по смене мои инструкции, а мне пора домой.

Дом Чичерина смотрит в ночное небо темными окнами. Арцыбашев позванивал осторожно, чтобы не разбудить мать и дочь. Минут пятнадцать спустя ему открыл заспанный управляющий:

— Александр Николаевич, как ваши дела?

— Еда осталась? — кратко спросил доктор.

— Да, конечно. Я разбужу повара…

— Не надо, Иван. Сам разберусь, — Арцыбашев разулся, снял пальто и тихо пошел по лестнице. — Если кто придет спрашивать меня, говори — хозяина дома нет. Уехал.

— Вам еще нужна моя помощь? — спросил управляющий, но ответа не получил.

Похозяйничав на кухне, доктор разжился остатками мясного рагу и яблочным рулетом. Разложив еду в столовой, он заглянул в кабинет за бутылкой коньяка и граненым стаканом. Теперь он готов приступить к позднему ужину.

Устроившись за столом, Арцыбашев первым делом налил в стакан и выпил залпом. Он услышал шорох шагов за стеной, в гостиной, а потом, жмурясь от света, в комнату вошла Софья Петровна.

— Привет, — кратко бросил он и приступил к холодному рагу. Куски мяса, покрытые вместо соуса какой-то пряной слизью, оказались жесткими, с приторным привкусом сала. Арцыбашев мог разве что представить, каким блюдо было первоначально, когда только-только вышло из духовки.

Женщина села напротив сына. «Как подурнел», — печально подумала Софья Петровна, глядя на темные мешки под глазами, черную щетину на изможденном лице и помятый костюм.

— Поедешь обратно? — спросила она.

— Нет. Хочу хоть раз поспать в нормальной обстановке, а не на диване в кабинете.

— Звонили из морга — Анну можно хоронить. Мы решили, что завтрашний день подойдет.

— Хороните. Я заплачу, сколько надо.

— Сынок, да ведь дело не в деньгах, — сказала Софья Петровна. Арцыбашев поднял голову. Женщина с трудом вытерпела его тяжелый, злой взгляд.

— Не в деньгах? Ошибаешься, мама. Дело всегда кроется в деньгах. Мелочи и нюансы — это чьи-то деньги. Пока одни идиоты заявляют, что сила, мол, лежит в правде, другие эту правду затыкают толстыми пачками.

— Ты не поедешь на похороны? — спросила женщина. Она понимала, каким будет ответ, но робкая надежда…

— Нет, — отрезал Арцыбашев. — Езжай сама, если хочешь. Я встретил Прокофия в морге. Не говорил? Забыл, видимо. У нас с ним вышло небольшое столкновение. Не хочу, чтобы над могилой своей дочери он устроил новое представление.

— Нике надо сказать, — напомнила Софья Петровна. — Она ведь до сих пор не знает.

— Я скажу, когда придет время.

— Сашенька, завтра похороны!.. — шепотом воскликнула женщина. — Когда, по-твоему, должно прийти время?..

— Так пойди и скажи ей прямо сейчас! — выкрикнул он. Софья Петровна, прошептав что-то горькое и безрадостное, поникла. Арцыбашев отодвинул тарелку с рагу, принялся за рулет.

— Прости, мама, — мрачно сказал он. — Нервы сдают потихоньку, от всего этого.

— Как дела в больнице?

— А ты не знаешь? Подожди…

Арцыбашев ушел. Его портфель лежал в фойе, на полке, возле стойки с зонтами. Выдернув из портфеля газету, он вернулся в столовую.

— Вот, — доктор положил номер перед матерью, вернулся к рулету. Софья Петровна редко читала газеты, но увидев громко кричащий заголовок «Принцесса мертва, да здравствует Принцесса!», сходила за очками и принялась за чтение.

— О боже! — вырвалось из нее. — Гимнастка? Это ведь та девушка, которая…

— Да-да, та самая, — нетерпеливо перебил Арцыбашев. — И теперь она у меня, лежит третьи сутки, в гипсе и бинтах.

— Кошмар… — Софья Петровна читала дальше. — Ужас…

— Почему же сразу ужас? — ядовито улыбнулся Арцыбашев. — Ей и впрямь повезло, что поблизости оказался лучший хирург Петербурга.

— Странное у нее имя — Эльза. Нерусская, что ли?

— Почему? Очень даже русская. Эльза — всего лишь псевдоним. Есть у нее нормальное имя — Дымченко Ольга Витальевна. Уроженка Смоленской губернии, родилась в восемьдесят пятом году.

— Девятнадцать лет, боже мой!.. Совсем ребенок…

— То-то и оно. Глупый и легкомысленный ребенок. Хорошо, если хоть читать умеет по слогам. Черт их, циркачей из глубинки, знает… — Арцыбашев закурил. — Яковлев ко мне в тот же день пожаловал — как там ваша пациентка? Передал, что Самсонов попросил особо не болтать, и дал пятьсот рублей ассигнациями. Нашел идиота… Словно я сам не понимаю, что грязь ни к чему. А она все равно прилипла, черт бы ее побрал…

Выкурив сигарету, Арцыбашев бросил ее на тарелку с остатками еды и пошел в ванную. Предстояло принять теплый душ и, наконец, лечь в постель.

— Саша, — мать неотступно следовала за ним по пятам. — Может, все-таки поедешь?

— Я уже сказал — нет. Больше повторять не намерен. Хочешь — езжай сама. Купи цветы, выскажи соболезнования. Нику не бери, — предупредил он. — Ей не нужно видеть смерть.

В стороне от Невского проспекта (всего две улицы и мост через канал), стояло небольшое двухэтажное здание, огороженное по кругу витиеватой стальной изгородью. Днем оно, казалось, спало, зашторив все окна, слившись воедино со скучной улицей. Но едва над Петербургом сгущались сумерки, дом оживал. Его окна, одно за другим, загорались разноцветными огнями; витиеватые створки ворот раскрывались, приглашая заглянуть в гости. И чем быстрее наступала ночь, тем громче играла музыка внутри, перемешанная с французскими, английскими, изредка — русскими песнями…

Клуб-кабаре «Четыре короля» — его яркая вывеска загоралась вместе с уличными фонарями — имел скандальную репутацию непутевого и бесшабашного места. Он гудел, свистел и гремел музыкой до самого позднего утра. В клубе всегда было полно посетителей — тех, кто не желал ворочаться ночью в неуютной постели; тех, кто хотел пошуметь и покутить; тех, кто завлекался подмигиванием и намеками проходящей мимо клубной красавицы в соблазнительном корсетном платье с открытыми руками, чтобы попасть на второй этаж — в комнаты, обставленные всем необходимым для проведения коротких минут любви.

На первом этаже размещался зал со сценой, заставленный столами. Их успевали занять только самые первые посетители. Остальные толпились вокруг, напирая на сидящих, прижимались к стенам и сцене, едва не выскакивая на нее. Официанты, безостановочно разносившие вино, шампанское и закуски, были вынуждены проявлять чудеса ловкости, чтобы во время исполнения номеров не опрокинуть подносы на себя или других. Особый ажиотаж и бурление возникало, когда какая-нибудь красотка в полупрозрачном платье пела похабную песню о своей первой безрадостной любви, постепенно избавляясь от элементов наряда. К концу песни, когда она оставалась только в ажурных чулках и белье, зал ревел, как хлев, переполненный племенными быками, норовил схватить красотку и вытащить со сцены. Певица быстро дарила воздушный поцелуй кому-то из зрителей и убегала за кулисы. Занавес опускался — наступало время перерыва. Проходило минут пятнадцать — публике надо было остыть и отойти от увиденного, чтобы потом, с новыми силами, приветствовать другую исполнительницу.

За столиком у самой сцены сидели двое — Самсонов, в дорогом костюме с золотой цепью на жилетке, и его невзрачный помощник по фамилии Астафьев. Самсонов пришел сюда просто развлечься, подлечить расшатавшиеся за последние пару дней нервы. Он любил это место и, приезжая в Петербург, обязательно посещал клуб. Астафьев, с кучей записок и документов, разложенных перед ним, нашептывал Самсонову едва различимые в общем шуме слова.

— Надоело! Не могу! — рявкнул он, когда Астафьев закончил. — Оставь меня в покое с этим Прохоровым!

— Да ведь его труппа ждет ответа почти неделю, Игорь Николаевич, — возразил Астафьев.

— Пусть ждет еще неделю, или отстанет! У меня сердце стонет, как вспомню этот грязный газетный номер, а ты мне про трюкачей талдычишь!

— Я бы на вашем месте, Игорь Николаевич, сплюнул и забыл. Петербургу дашь какую-нибудь новость, он ее зачитает до дыр, а потом выбросит из ветреной головы. Тем более, всего одна газета, с довольно небольшим тиражом…

— Ты уверен, что этого писаку нельзя найти? — прерывая его, спросил Самсонов.

— Редактор отказал. Даже когда я предложил денег, он не выдал. «Целый и невредимый газетчик полезнее, чем деньги!» — вот что он мне сказал. Так что мы немножко пошумели у него, чтобы в следующий раз он хорошенько подумал, что печатать.

— А в суд, за клевету? — предложил Самсонов.

Астафьев махнул рукой:

— Глупо и бесполезно. Так-то просто мелкий слушок, а будет громкое дело с громкими именами.

— Да, затея глупая, — неохотно согласился Самсонов.

— Я переговорил с Яковлевым, как вы и просили.

— Он побеседовал с этим доктором, как там его?..

— Арцыбашев, — услужливо напомнил Астафьев. — Само собой. Я выделил тысчонку — на лечение, так сказать. Да и прибавил, что мы сами не знаем, с чем связан ее поступок.

— Правильно сделал, — Самсонов довольно кивнул, и тут же импульсивно продолжил: — Дрянная девка! Знал бы, что подобное учудит — в жизни бы не подошел! Надеюсь, она сдохнет. Испоганила мне все! Представляешь — звонят вечером из Франции и спрашивают — все ли там у нас в порядке? А то они слышали… Русская публика даже за границей наши газеты читает — во как! И про европейское турне получше нашего знает!

— Мы его обязательно проведем, Игорь Николаевич, — пообещал Астафьев. — С Эльзой или без нее, но проведем.

— У меня ее чертов контракт рассчитан как раз до конца турне, — Самсонов нервно сжал кулаки. — Как будто знала, как мне подгадить! А эти заграничные воротилы любят, чтобы все было буковка в буковку, мать их!

Самсонов не зря так нервничал. Европейское турне, сулившее ему много денег, должно было начаться через неделю. Но сложность, состоявшая в Эльзе, прикованной к больничной койке, начисто испортило картину. Самсонову требовалось либо дождаться, когда она оправится (к тому моменту никакого турне не будет и в помине), либо разорвать с ней контракт. Со своей стороны, он этого сделать не мог — не из-за денежных издержек, а по причине боязни каких-нибудь новых слухов; но со стороны Эльзы…

— Есть идея, — сказал Астафьев. — В клинике выдадут справку о полном ее выздоровлении, мы прикладываем ее к договору и — вуаля! Госпожа Эльза больше не выступает у нас!

— Не понимаю, — искренне признался Самсонов.

— Да все просто, Игорь Николаевич. Полицмейстеру глаза мы прикрыли — без показания потерпевшей дело-то все равно стоит. Добавим еще — подправят даты, чужие показания уберут, и выяснится, что никакого падения не было! А госпожа Эльза в тот день ходила на прием к врачу — Арцыбашеву. У него берем справку о состоянии пациентки — разумеется, там будет сказано, что она совершенно здорова и готова к выступлениям. В таком случае возникнет вопрос, и адресован он будет самой госпоже Эльзе — где вы гуляли три дня? Почему пропускали репетиции?

— А пропуск репетиции, это уже штраф на нее, — Самсонов, следивший за ходом мысли Астафьева, наконец, понял. — А я, в свою очередь, могу за такое разорвать с ней контракт в одностороннем порядке, в любой момент! Астафьев, ты гений!

— Вина! — зарычал Самсонов. — Побольше вина мне и моему приятелю!

Он изрядно выпил к этому моменту, но всплеск животной радости потребовал еще. Астафьеву, едва пригубившему бокал, он зашептал:

— Завтра ищешь Арцыбашева и любыми способами берешь у него эту справку! Дай ему столько, сколько захочет, но не слишком много!

— Сделаю, Игорь Николаевич.

— Смотри — не разори нас!

Занавес поднялся. Под веселую музыку на сцену, шагая в ногу, вышло несколько смазливых девиц. Взмахи их стройных ножек в черных чулках оголяли кружевные нижние юбки и подвязки. Публика заревела, стала хлопать в такт ударам каблучков.

— С дороги! — Самсонов, расталкивая посетителей, побрел вглубь зала. Там ему встретилась одна из клубных красавиц.

— Пойдем наверх! — хватая ее за плечо и дыша вином, потребовал он.

— Пойдем, раз ты такой нетерпеливый, — немного раздраженно ответила она.

Найти Арцыбашева оказалось гораздо сложнее, чем придумать план. Утром, едва одевшись и позавтракав, Астафьев отправился на квартиру к доктору, но там его не оказалось.

— Уехал господин, по своим делам, — сказал управляющий.

— А когда вернется?

— Не сказал.

Астафьев помчался в клинику:

— Добрый день. Александр Николаевич здесь?

— Не было с самого утра, — ответил вахтер.

«Куда же ты запропастился?» — Астафьев мысленно чертыхнулся.

В это время зашел человек в дорогом плаще.

— Петр Геннадьевич, — вежливо обратился к нему вахтер, — вы, часом, не видали Александра Николаевича?

— С чего бы? — пожал плечами Маслов. — Я только из дому. А что случилось?

— Я его ищу, — подошел Астафьев с быстрым рукопожатием. — Анатолий Астафьев, помощник господина Самсонова.

— Самсонова? — Маслов насторожился.

— Верно. Простите, а вы?..

Маслов представился. Астафьев на всякий случай уточнил:

— В отсутствии Александра Николаевича вы управляете клиникой?

— Верно, я его заместитель.

— Замечательно. Мне нужна ваша помощь… — Астафьев склонил голову, как бы говоря: «Не пройти ли нам в более укромное место?»

Маслов едва кивнул: «Почему же нет?»

— Пойдемте ко мне в кабинет, голубчик, — сказал он вслух.

Так состоялась встреча двух подхалимов.

— Итак, голубчик, я вас слушаю… — Маслов пропустил Астафьева в кабинет, затем вошел сам. — Присаживайтесь на диван, или в кресло, если хотите. Может быть, коньяку?

— Если позволите, — Астафьев, догадавшийся, что говорит с «собратом», осмелел. — Дело очень важное, касается господина Самсонова и вашей пациентки, госпожи Ольги Дымченко. Она так же известна, как госпожа Эльза.

— Да, у нас есть такая… пациентка, — Маслов достал из шкафа открытую бутылку и два стакана.

— У господина Самсонова намечается большое европейское турне. Гастроли пройдут по десяткам заграничных городов, — Астафьев зачарованно смотрел, как стаканы наполняются ароматным темным напитком. — Труппа уже готова выехать, но госпожа Дымченко…

— Я понял вас, — Маслов придвинул ему стакан. — Скажу сразу — ее физическое состояние оставляет желать лучшего. Она сейчас в глубокой коме, подключена к капельницам, а питается через трубки.

— Ужасно. Надеюсь, она как можно скорее оправится от травм, — Астафьев залпом опрокинул коньяк в себя. «Черт, как хорош! Но пора переходить к делу». — Господин Самсонов, увы, не может ждать — гастроли начнутся через неделю. Вот если, допустим, госпожа Дымченко не будет в таком плачевном состоянии, хотя бы на бумаге, — Астафьев особо подчеркнул последнее слово, — то и с гастролями все будет хорошо.

Маслов разлил по новой порции, но предлагать не торопился.

«Боишься? — понял Астафьев. — Значит, все правильно делаю».

— Посудите сами, Петр Геннадьевич. Госпожа Дымченко не местная; а Петербург — город сырой, ветреный, пасмурный. Вот она и обратилась в вашу клинику, чтобы ей провели осмотр.

— Господину Самсонову нужна справка от врача? — уточнил Маслов.

— Да, если говорить прямо. Простите, я не знаю, как по-другому называется этот документ, — Астафьев немного растерянно улыбнулся. — Но да. Нужна справка. Причем, в ней должно быть указано, что госпожа Дымченко полностью здорова.

— Могу я узнать, с какой целью вам это требуется? — осторожно спросил Маслов.

— Вкратце — юридическое буквоедство требует решения по ее вопросу. Или никакого турне не состоится.

Маслов выпил из своего стакана, долил:

— А полиция? Я хоть и младший хирург, заместитель заведующего клиникой, но не знаю всех дел Арцыбашева и полицмейстера. Знаю только, что Яковлев, его помощник, приезжал к нам, и о чем-то говорил с моим нача… коллегой. Может быть, хотел взять у нашей… пациентки… показания? — каждый раз, когда Маслов называл ее, беспризорную и нищую, пациенткой, его корежило изнутри.

— Это было сделано по просьбе господина Самсонова, — признался Астафьев. — Яковлев исполнял свой служебный долг, но подробностей он не знает. А подробности таковы — даже если госпожа Дымченко придет в себя, ее показания никому нужны не будут…

«Вот как! А ведь Арцыбашев об этом, скорее всего, и не догадывается!» — понял Маслов.

— …дело, соответственно, закроется; а каждый участник сделки получит причитающееся ему вознаграждение.

— Значит, девчонка и впрямь застукала его с новой любовницей и выбросилась из окна? — прямо спросил изумленный Маслов. — Газета не врала?

— Мы ушли от темы, Петр Геннадьевич, — вежливо напомнил Астафьев. — Вы, как заместитель заведующего клиникой, можете дать подобную справку?

— Конечно, ведь это я проводил осмотр, — горделиво солгал Маслов и, пододвинув ему наполненный стакан, принялся искать нужный бланк.

— Не забудьте поставить ту самую дату, — напомнил Астафьев.

— Непременно. Ну а вы?.. — Маслов ожидающе посмотрел на него. Астафьев положил на стол свой портфель, нежно погладил его:

— Господин Самсонов отблагодарит вас от всей души.

— Вот и отлично… — прошептал Маслов. Быстро и аккуратно он заполнил бланк и поставил печать. Астафьев придвинул к нему опустевший стакан, на котором возвышались четыре пачки новеньких купюр.

Маслов искренне засмеялся, передавая ему справку. Астафьев спрятал ее и сразу засобирался уходить.

— У меня еще столько дел сегодня, вы просто не поверите, — весело заговорил он, — иной раз завидуешь вам, врачам — сидите на одном месте, никуда не надо дергаться.

Маслов проводил его до двери кабинета.

— Удачного вам путешествия, — сказал он напоследок и бросился к столу, пересчитывать заработок. Сумма оказалась поистине внушительной, но Маслов решил, что Самсонов мог быть и пощедрее.

«Впрочем, мне и этого хватит сполна, — пряча деньги, размышлял Маслов. — А эта соплячка лежит, лечится за счет… За счет кого? Больницы? Значит, Арцыбашева. Ну и пусть. А мне семью кормить надо, а не благодетельствовать…»

Едва он спрятал деньги, в кабинет вошел свежий и выспавшийся Арцыбашев:

— Привет, Петр Геннадьевич. Только приехал, как видишь. Иван сказал, что меня кто-то спрашивал?

— А?.. — Маслов непонимающе посмотрел на него. — Да так, Александр Николаевич, пустяки. Газетчик какой-то очередной пришел разнюхивать. Я его спровадил отсюда.

Из клиники Астафьев отправился прямиком на квартиру Самсонова. Грозный и сердитый с похмелья, он мгновенно повеселел, узнав об удачной сделке. Через пару часов, с помощью еще нескольких подложных документов, директор цирка официально расторг контракт с госпожой Эльзой, в качестве штрафа лишив девушку всего заработка, включая уже отработанного, хранившегося у него. А через неделю, как положено, Самсонов и его труппа уехали на европейские гастроли.

Номер госпожи Эльзы убрали из программы, заменив его летающей семьей Прохоровых.

Сегодня Маркову не везло с самого утра.

Проспал на работу — начальник строго требовал появляться в редакции к девяти утра.

Это первое.

На лестнице столкнулся с домохозяйкой, вредной крикливой старухой, которая во всех отборных деталях напомнила ему, что за комнату не плачено уже месяц.

Это второе.

— Собирай вещи и уходи, — сказал Гаврилов, едва увидел Маркова в коридоре редакции. — Ты уволен.

Это третье.

— За что, Марк Олегович? — возмущенно и растерянно спросил Марков.

— Я говорил тебе — не трогай эту историю? Говорил?!

— Какую историю?

— Про гимнастку, мать твою!.. — рыкнул Гаврилов.

— Она циркачка, — поправил Марков.

Редактор топнул ногой:

— Тем более — уволен! Приходили в «Хроники» какие-то мордовороты, перевернули все вверх дном. Трясли главреда, как мешок с яблоками!

— Так я тут причем? Вы сказали статью не печатать — все, баста. Я не печатал.

— А это что?! — Гаврилов ткнул ему в лицо номером «Хроник Петербурга». — «Принцесса мертва, да здравствует Принцесса!» Название такое поганое выдумали, черт возьми!

— Это не я, — сказал Марков.

— А вот здесь? А здесь?! — злобно скалясь, редактор водил пальцем по строчкам статьи. — Слово в слово, абзац в абзац! Только автор другой приписан.

Парень всколыхнулся:

— Так ведь…

— Никаких ведь! — воскликнул Гаврилов. — Я знаю, что ты работаешь на всех подряд. Здесь заказов нет, так ты в «Революционной России» статейки строчишь, про угнетенный рабочий народ и крестьянство! Не оправдывайся, Антон, я знаю. Многие знают, и молчат; в отличие от тебя, болвана крикливого, который каждого второго на улице товарищем кличет… — редактор тяжело вздохнул, переводя дух. — Если ты, Антон, на сибирскую каторгу загреметь торопишься, то без меня, пожалуйста. Просто уходи, и все. Здесь я тебя видеть не желаю.

— Дадите рублей десять? — спросил Марков. — У меня совсем нет денег, Марк Олегович. А на вас я работал долго, и всегда уважал…

— Пошел вон! — кратко бросил Гаврилов.

Это был первый раз, когда атмосфера пивной «Журавля» не заразила Маркова весельем. Как всегда, он заказал кружку пива и, получив ее, пошел в глубину зала, занял свободное место. Сделав пару глотков, парень погрузился в мрачные раздумья…

В карманах брюк он нашел три с половиной рубля — последние деньги. «Срочно нужна работа», — Марков посмотрел вокруг себя. Здесь столько мелких журналистов, готовых удавиться за сенсацию! «Вроде Журова», — вспомнив о нем, Марков слабо улыбнулся. А остальные? Неудачники-комедианты, как Волчков? Ненужные критики, типа Филева? Кто еще? Всякие забулдыги-мастеровые, мелкие лоточники, побирушки и просто горькие пьяницы; разношерстный коллектив с одной общей проблемой — нетрезвым взглядом на жизнь.

«Нет», — Марков гордо выпрямился, будто с его спины упал непосильный груз. Среди этого грязного, оборванного, вонючего, немытого или мытого так давно, что и не вспомнить, когда это произошло, сброда было одно светлое, белое пятно — Иван Алексеевич Ильин. Всегда трезвый, аккуратный и холеный, он сидел в углу этого крысятника — один, не считая кипы листков на столе. Что-то записывает, изредка бегая черными монгольскими глазами по залу.

«Попытаю счастья», — решил репортер. Кружка осталась без него — впрочем, ей быстро нашелся новый хозяин.

«Даже если не поможет, он мне кое-что должен», — парень уверенно подошел к Ильину, указал на свободный стул:

— Позволите, Иван Алексеевич?

— Садитесь, товарищ Марков, — Ильин перевернул рабочий лист, отложил карандаш. — Что вам угодно?

— Я поговорил с Арцыбашевым тогда, в «Астории». Помните?

— Я помню, Антон. А вот ты, похоже, забыл. Ты ведь приходил сюда тем же вечером. Ты видел меня, но так и не подошел. Почему?

Марков нервно улыбнулся. Строгий взгляд Ильина ползал по нему, сбивая с мысли.

— Я тогда статью хотел продать, про девушку-самоубийцу… как-то не до этого было, — неуверенно оправдывался Марков.

— Понимаю, — Ильин кивнул, но его взгляд стал только строже.

— Но ведь я пришел! — добавил парень. — Я ведь всегда откликался на ваши просьбы, Иван Алексеевич!

— И что ты можешь рассказать про Арцыбашева?

— Ему плевать на все и всех. Плевать на войну, на рабочих. Он живет в каком-то своем, далеком от простых людей, мирке. Ему там удобно и хорошо.

— Это, Антон, называется зоной комфорта, — объяснил Ильин. — Любой обеспеченный человек стремится создать для себя такую зону. В ней все знакомо, все под рукой, — сказал он и добавил с презрением: — Жаль.

— Что именно, Иван Алексеевич?

— Что ты пришел так поздно, Антон. И что Арцыбашеву плевать — тоже жаль, — Ильин облокотился на стол. Его ладонь легла на щеку, взгляд сделался хитрым и задумчивым. — Ты хочешь денег?

— Иван Алексеевич, как временно безработный я буду рад любой финансовой помощи, — Марков неловко улыбнулся. — За статью, что я продал, меня уволили.

— Тридцать, — Ильин сунул свободную руку внутрь пиджака, достал сложенные банкноты, отсчитал и протянул Маркову. Эти движения проделывались неохотно — так господин награждает своего нерасторопного слугу. — А со статьей надо было идти ко мне — я бы нашел, кому отдать. Глядишь, тебя бы и не уволили.

— Иван Алексеевич, спасибо вам! — Марков спрятал деньги. — А работы у ваших знакомых не найдется?

— У знакомых, или все-таки у меня? — уточнил Ильин.

— Ну, может, и я вам сгожусь. Я ведь столько статей написал. Я тоже за рабочих.

«Ты писал их по нашему заказу, — подумал эсер. — И за рабочих такой, как ты, никогда не будет. Хоть ты и набрался много нашего, но сделать тебя одним из нас вряд ли получится».

— Вы ведь тоже пишете? — чуть посмелев, указал Марков на кипу бумаг.

— Делаю заметки. У меня работа другого характера. Но ты можешь сгодиться для нее, — Ильин взял карандаш, начеркал что-то в самом уголке листа и оторвал. — Даю тебе адрес. Запомни его хорошенько, а бумажку уничтожь.

— Мне прийти по нему?

— Завтра, к десяти утра. И вот еще, — Ильин достал сторублевую купюру. — Выкинь свой гадкий пиджак и оденься поприличнее.

Утро выдалось пасмурным и туманным. До этого, ночью, выпал первый, очень робкий снежок. Петербург покрылся тонкой индевелой пленкой, которая к полудню полностью испарилась.

Марков пришел по указанному адресу на пятнадцать минут раньше. Одет он был богато, с иголочки — синий костюм с жилеткой, утепленный коричневый плащ, ботинки под цвет плаща и шляпа нового, модного фасона, в которой ходили все нынешние щеголи.

Дом, к которому привел адрес, находился у набережной. Отсюда, через туман, смутно угадывались очертания Васильевского острова; а где-то справа, в ясную и солнечную погоду, можно увидеть золотистые блики на крышах Зимнего дворца.

— Вы здесь, товарищ Марков. Замечательно, — Ильин в белом пальто и легкой меховой шапке подошел к нему, протянул руку. Они поздоровались.

— Как вам мой наряд? — слегка волнуясь, спросил Марков. Эсер пробежал по нему своим цепким взглядом, довольно кивнул:

— Неплохо, очень неплохо. Там, куда мы пойдем, вас бы и в пиджаке пустили — ведь вы со мной. Но выглядеть, все-таки, надо соответствующе, — Ильин, поманив парня за собой, бодрым шагом пошел вдоль набережной. — К тому же, вам часто придется ходить без меня.

— Куда? — Марков заволновался сильнее.

Они свернули в переулок между домами, пошли через дворы.

— Я отвечу лишь на некоторые вопросы, — предупредил Ильин. — Постарайтесь запомнить дорогу. В следующий раз она может вывести… в совершенно другое место.

Он достал часы, мельком глянул на циферблат:

— Хорошо, что вы пришли пораньше. Может, мы и не опоздаем.

— Куда, Иван Алексеевич? — нетерпеливо спросил Марков. — Вы говорите какими-то загадками.

— Вы слышали о Собрании русских фабрично-заводских рабочих?

— Разумеется, — ответил парень. — И не просто слышал, а писал статьи для них.

— Как вы к ним относитесь?

Марков, почуяв в этом вопросе подвох, задумался.

— У них благие намерения, — ответил он затем. — Пока я работал над статьями, я замечал их быт. Такое не пожелаешь даже врагу.

— Верно, товарищ Марков, — согласился Ильин. — Сейчас обычный рабочий — это бесправная тупая скотина с нищенским заработком и драконовской системой смен и штрафов. В «Журавле» много рабочих, — «невзначай» подметил он. — Вы обращали внимание на них?

— Много пьют, ходят в латаном.

— Да. Их жены гнут спины на непосильной работе, а дети растут безграмотными и полуголодными. Пареньку едва стукнет десять — его уже определяют на завод, тягать тачки с чугуном или углем. Ну а девочка, в перешитом платье… сами знаете, где работает, — Ильин остановился и обернулся к Маркову. — Так вот, Собрание не намерено это терпеть. Его численность велика, и с каждым днем только увеличивается. Это очень хорошо — чем больше простых людей примкнет к Собранию, тем легче будет требовать ослабления у власти.

— Однако, не шибко слышны их требования.

— Это пока, — ответил Ильин. — Пойдемте дальше, а то опоздаем к началу. Со временем людей станет так много, и они заговорят так громко, что игнорировать их станет невозможно. Правительство пойдет на уступки, товарищ Марков, вот увидите.

— А если нет?

— Тогда — кровь, война и революция. Вы правильно говорили про русско-японскую — это крах всей царской системы. Огромная и неповоротливая, увязшая в бюрократии и старых замашках, система рухнет, когда война будет проиграна. Перемены настолько необходимы, что надвигаются сами. Ваш друг Арцыбашев знает, видит и чувствует это.

— Он мне не друг, — поспешил заметить Марков.

— Многие толстосумы ощущают — там пощипывает, тут сжимает, — пропустив его замечание, продолжал эсер. — Приступ непонятного страха — почему? Что не так? Шевелят усиками, пробуют воздух на вкус — вроде все в порядке. Тогда почему так страшно?

Ильин и Марков остановились перед небольшим деревянным двухэтажным особняком. Двор с облетевшими к осени голыми деревьями, покрытый инеем, казался опустевшим. Несколько поздних пожелтевших листьев замело на террасу.

— Вы неплохой журналист, товарищ Марков, — сказал Ильин. — Я буду рекомендовать вас в помощь Собранию, по части всякой письменной деятельности. Сейчас мы войдем внутрь, и вы будете просто смотреть и слушать. Вопросы не задавайте. Что будет неясно — я объясню. Пойдемте.

Они поднялись на террасу, Ильин постучал в дверь. Почти сразу молодой, взволнованный женский голос спросил:

— Кто там?

— Иван Алексеевич Ильин.

Дверь отворилась. Темноволосая девушка в бежевом платье и серых вязаных чулках мило улыбнулась, демонстрируя маленькие белые зубки:

— Здравствуйте, Иван Алексеевич. Я вижу, вы не одни? — ее зеленые глаза вопросительным взглядом застыли на Маркове.

— Мой друг, товарищ Марков, — ответил эсер. Парень кивнул:

— Антон Марков.

— Екатерина Андреева. Что ж, проходите, — девушка сделала поклон и отошла в сторону. — Холодно сегодня на улице, дует-то как!

— Обещали к вечеру дождь, — Ильин вошел последним, закрыл дверь.

Гости оказались в маленькой неосвещенной прихожей. Ее пол был заставлен чужими туфлями и ботинками, а стены завешаны плащами и тулупами. Отсюда, круто поднимаясь, шла лестница на второй этаж; возле нее был проход в гостиную, из которой доносился сильный и требовательный мужской голос.

— Батюшка уже читает? — спросил Ильин.

Девушка кивнула.

— Разувайтесь быстрее, — прошептал он Маркову. — Идите и смотрите.

Парень, снимая на ходу обувь и плащ, на цыпочках подошел к гостиной. Небольшая комната — под потолком мягко светит люстра, вдоль стен расставлены диваны и кресла. Все они заняты зрителями. Их лица — и мужские, и женские, ему совершенно незнакомы. Не знает он и докладчика — худого, смуглолицего, с аккуратной смоляной бородой и длинными волосами, одетого в черную поповскую рясу, с простым медным крестом на груди. Вытянув перед собой распечатанный лист, священник с выражением читал:

— …до тех пор, товарищи, пока нас не слышат, мы будем прозябать в оковах рабства. Фабриканты зарабатывают миллионы, а простой рабочий человек вынужден, недоедая и недосыпая, приумножать чужие богатства…

— Позвольте ваше пальто?.. — Катя тронула Маркова за плечо, улыбнулась неказистой детской улыбкой. Ее ясные зеленые глаза, доверчивые и кроткие, очаровали Маркова. Он отпустил плащ; перекладывая его в свои руки, пальцы девушки ненадолго соприкоснулись с его пальцами. — Не беспокойтесь — я найду, где его повесить.

— …рад сообщить, что сейчас в нашей организации состоит почти десять тысяч человек, — докладчик поднял темные глаза на слушателей. Те сдержанно зааплодировали. — И это число продолжает расти.

— Перед вами — священник Георгий Гапон, основатель и руководитель Собрания, — тихо зашептал Ильин. — Это его идея — бороться за свободу рабочих. Не только в Петербурге, но и по всей России. Но пока все, что они могут делать — устраивать стачки и забастовки на заводах.

Речь как раз пошла о них. С блеском в темно-ореховых глазах, Гапон зачитывал список городов, в которых встало производство — Баку, Рига, Ростов, Москва…

— В июне был убит царский министр Плеве, — продолжал шептать Ильин. — Вместо него поставили другого, поумнее. Он пошел было навстречу рабочему настроению, но правительство резко остановило его. Да еще, как назло, в самом Собрании назревает раскол. Гапона хотят сместить, — эсер тихо засмеялся. — Кто же тогда будет руководить рабочими?..

Марков уже не следил за выступлением Гапона — все его внимание приковал Ильин. Его ядовитый шепот описывал события, предшествующие созданию Собрания, его структуру и связь с правительством:

— Гапон получает деньги от полицмейстера, продолжая творить иллюзию, что Собрание — мирный профсоюз.

— А от вас, эсеров, он тоже получает? — тихо спросил Марков.

— Я просил вас не задавать вопросов, а только слушать, — мягко, но требовательно напомнил Ильин. — Социал-революционеры, включая меня, целиком и полностью доверяют Гапону. Вы, товарищ Марков, тоже отчасти эсер. Не забывайте — ваши статьи об угнетаемых рабочих, в которых вы так яростно прошлись по власти и царю, печатались в нашей «Революционной России».

«А Катя тоже принадлежит партии?» — хотел спросить Марков, но вспомнил о предупреждении. Тем временем Гапон закончил с докладом и сел в кресло. Слушатели снова зааплодировали — гораздо ярче и громче, чем до этого.

Собрание продолжалось еще полтора часа. Выступило несколько человек, но после священника они казались блеклыми и скучными. Потом люди стали расходится. Гапон поднялся с кресла, скрылся за дверью позади него.

— Подождем, — сказал Ильин. Когда гостиная полностью опустела, они прошли в комнату и сели на диван.

В Маркове за это время родилась тысяча вопросов. Оказалось, что он, знаток рабочей жизни, ничего толком о ней и не знал. Ильин прекрасно понимал это — на его губах то и дело появлялась тонкая усмешка, когда он поглядывал на парня.

— Георгий Аполлонович, — эсер поднялся и подтолкнул Маркова, когда Гапон снова появился в гостиной. — Ваша речь, как всегда, пробирает до самого сердца.

— Иван Алексеевич, — Гапон скромно кивнул. — Я вас не заметил. Вы нечасто бываете на наших собраниях.

— Партийные дела, сами понимаете… — Ильин загадочно пожал плечами. — Я привел к вам нового сподвижника.

— Антон Марков, — парень смело посмотрел священнику в глаза. — Мне несколько раз заказывали статьи для Собрания.

— Получается, мы уже знакомы, — скромно улыбнувшись, сказал Гапон.

— Товарища Маркова недавно уволили из редакции, — сказал Ильин. — Он осмелился написать сильную и смелую статью, которая не понравилась власть имущим. Почему бы вам не взять его к себе?

Гапон понимающе кивнул.

— По вашей рекомендации, Иван Алексеевич, могу поставить вашего друга хоть своим телохранителем, — Марков уловил очень смутную, туманную иронию в его приятном голосе. Ильин остался невозмутимым. — Но можно и по профессиональной деятельности. Рабочим нужны перепечатки моих речей — только так они смогут проникаться духом свободы.

— Я довольно быстро печатаю, — сказал Марков.

— Это хорошо. Вы живете далеко?

— Поблизости, — ответил за Маркова Ильин.

— Тогда приходите сюда по средам, часам к двенадцати. Катя даст вам бумагу и текст, и вы сможете действовать. У вас есть печатная машинка?

— Он обеспечен всем, что необходимо, — заверил Ильин.

— Замечательно. Полагаю, на этом все?

Мужчины распрощались. Гапон вернулся в комнату за гостиной, а Ильин и Марков собирались в прихожей.

— Отличное было собрание! — с наигранной веселостью сказал Ильин. Девушка благодарно улыбнулась. — Товарищ Марков будет брать у вас работу по распечаткам.

Катя кивнула, обратилась к бывшему репортеру:

— Вы можете приходить в среду, к двенадцати. Георгий Аполлонович платит полтора рубля за пачку. У вас есть печатная машинка?

— Есть, — Марков задумался — что бы такое сказать этой невзрачной, не особо красивой, но все равно милой, домашней девушке в скромном платье и серых чулках?

— А собрания еще будут? — растерянно ляпнул он. — Так послушать хочется.

— Собрания у нас по разным дням, — вежливо улыбаясь, ответила Катя. — Приходите в среду, и я скажу, когда будет следующее.

— Спасибо. Обязательно приду.

Марков выскочил на улицу, вслед за Ильиным. Хлопок закрывшейся двери отозвался в нем сильным стуком сердца.

«Миленькая…» — с теплотой подумал он.

Прошагав с полсотни метров (как раз, чтобы особняк скрылся с глаз), Ильин остановился:

— Не перестаю поражаться, как хитер и честолюбив этот поп! Негоже быть таким, когда носишь рясу. И какие намеки…

— Не понимаю, — неуверенно произнес Марков. — Вы же сказали, что ваша партия верит в него.

— Верить всегда надо с умом и оглядкой, — поучительно заметил Ильин. — Гапон искренен в своей цели — это несомненно. Он хочет, чтобы рабочим дали нормированный день и повысили зарплату, но что дальше? — эсер смотрел на Маркова, ожидая ответа: — Что делать дальше?

— Я не знаю, Иван Алексеевич.

— Зато я знаю, Антон, — сказал Ильин. Его черные глаза грозно заблестели. — Надо двигаться вперед, и ни в коем случае не останавливаться! Допустим, Гапон добьется своего. Ну а что делать с крестьянами? Их гораздо больше рабочих, в сотни тысяч раз. И спины они гнут круглосуточно, и работают бесплатно, и безграмотны — все, как один! Цель нашей партии и цель Гапона одна и та же, пока что. Но, в отличие от него, рабочими мы не ограничиваемся. Да и какова основная программа Собрания? Сменить железные цепи на оловянные?! Нет, Антон, это не дело! Цепи надо ломать — все, без исключения! А ждать, пока «хозяин» сам догадается до этого — гиблое дело! За свободу надо драться — до крови, до смерти! А почему? Потому, что только в борьбе обретешь ты право свое!

Ильин стал страшен. Он горячился, будто внутри него заработал тяжелый топливный двигатель. Очень быстро, от рассуждений об освобождении народа, он перешел к описанию расправы над всеми властвующими, над неизбежной казнью императора и его семьи, над переделом имущества всех, кто богаче простого работяги и крестьянина… И вдруг — будто топливо кончилось — Ильин присмирел и затих. Сунув руку в пальто, он достал серебряный портсигар и закурил.

— Возьми, здесь двести рублей, — устало сказал он, доставая из другого кармана деньги. — Сними нормальную комнату с мебелью, желательно в этом районе; купи машинку… А Гапон чувствует, что мы ему в спину холодно дышим, — веселым голосом сказал Ильин. — Ты ведь понял его намеки?.. Неважно. Печатай воззвания и получай деньги — вот все, что от тебя требуется. Ах, и вот еще что — обязательно ходи на собрания! Следи за ним, старайся запоминать, что он говорит и как предлагает действовать. По возможности, записывай. Потом в «Журавле» мне будешь рассказывать, что на собрании творилось.

— Хорошо, я понял, — Маркову, который за эти краткие минуты стал откровенно бояться Ильина, хотелось избавиться от него как можно быстрее.

— Подожди! — Ильин сердито посмотрел на него. — Ты теперь один из нас, Антон. Ты — социал-революционер, член партии. И с тебя, как с партийного работника, всегда будет спрос. Помни об этом.

К вечеру, медленно накрапывая, пошел дождь. Мало-помалу он становился все сильнее, пока не превратился в настоящий ливень. Снаружи стало так темно, что в апартаментах Арцыбашева зажгли свет. Доктор сидел в кабинете, медленно потягивал коньяк и листал свежий медицинский журнал. Но вместо статей и фотографий он видел красное, заплаканное лицо дочери.

Софья Петровна сказала ей. Более того, ослушавшись его наказа, отправилась вместе с девочкой на похороны. И все это — тайком, пока Арцыбашев, отоспавшись и освежившись, решил провести день в клинике.

Он все понял, едва вернулся домой. Мрачные слуги, в комнатах гробовая тишина. Такое чувство, будто Анну похоронили не на кладбище, а прямо здесь, посреди квартиры. Софья Петровна, сделавшая свое дело, терпеливо ждала сына в гостиной, как смиренная жертва ждет палача. Арцыбашев прошел мимо нее, даже не взглянув. Тайком заглянул в детскую, посмотрел на дочь. По ее глазам было видно все, что она думает о нем.

Восьмой час вечера. Дождь за окном и не думает затихать. Арцыбашев, медленно потягивая коньяк, откладывает журнал и берет предыдущий номер. В дверь постучались. Не дождавшись ответа, в кабинет заглянул управляющий.

— Александр Николаевич, ужин готов, — робко сказал он.

— Пошел вон, — отрывисто бросил Арцыбашев, перелистывая страницу.

Дверь тихо закрылась. Доктор прикончил бокал и налил снова — до краев.

Два часа спустя, без стука, Софья Петровна вошла в прокуренный и душный кабинет, молча села напротив него.

— Ника спит, — сказала она.

Арцыбашев, игнорируя ее, приложился к бокалу. Женщина грустно вздохнула:

— Ну почему ты такой непробиваемый, Саша?

— Зачем ты ей рассказала? — хрипло спросил он. — Я ведь ясно дал понять, что Нике нельзя знать. А ты… — Арцыбашев скривил лицо в презрительной улыбке, — …еще и потащила ее туда…

— Она — ее мать! — возразила Софья Петровна. — Сегодня Ника могла видеть Анну последний раз в жизни… — ее голос затих, срываясь на плач.

— Прокофий был там? — спросил Арцыбашев. Лживые слезы матери для него ничего не значили. — Конечно же, был. Но ты об этом не подумала. Могу представить, что он устроил на этих чертовых похоронах…

Доктор закурил и поднялся, пошел кругами по кабинету:

— А вот если бы на ее месте оказался я, вам бы стало спокойнее? Клинику бы продали… Машину бы продали!

— Что ты такое говоришь?..

— Нику, разумеется, в одну из этих мерзких гимназий — ведь Антонине она не нужна, а Прокофий занят своими делами! Черное платье с черными чулками, уроки французского от бездушной мадам, которая Францию видела только на картинках в учебнике!

— Саша, да что с тобой происходит?! — испуганно воскликнула Софья Петровна. Арцыбашев остановился. Его жесткий, тяжелый взгляд вцепился в мать:

— Я просто представляю, как сложилась бы жизнь без меня, но с Анной. От тебя только и слышно — Анна, Анна!.. Ох, Анна, несчастная Анна!.. Что ты так вцепилась в нее, если всегда недолюбливала?!

Софья Петровна, собрав всю свою смелость, подрагивающим голосом заявила:

— Я не хотела говорить об этом, но, похоже, придется.

— Что еще?

— Ты рассыпаешься, Саша. Ты перестал замечать дочь, ты постоянно пьешь, ты ушел… не знаю, куда, и когда вернешься…

— И что дальше?

— Я хочу забрать Нику с собой в Москву — поживем у меня до Нового года.

— О, теперь и ты решила меня помучить?!

— Нет, Саша — я хочу дать тебе время подумать хорошенько и все взвесить…

— Да мне плевать, что ты хочешь!!! — бешено вскричал Арцыбашев. — Плевать на вас всех!!! Вы все что-то хотите, требуете, берете внаглую, а я?! Кому-нибудь интересно, чего хочу я?! Вон отсюда, проститутка проклятая! — он швырнул окурком в горничную, показавшуюся в проеме. — С завтрашнего дня ты уволена!

Арцыбашев выскочил в коридор. Ксения, глотая слезы, быстрым шагом удалялась прочь.

— К черту всех вас! — он спустился в фойе, обулся в первые попавшиеся туфли и схватил плащ. — И запомни — если ты попробуешь забрать Нику, я возьму скальпель и срежу твое лицо подчистую, без наркоза!

— Прочь с дороги, баран! — это относилось к управляющему, который, замешкавшись, не успел вовремя приоткрыть хозяину дверь.

Холодный ливень обрушился на Арцыбашева. Постояв под ним, доктор медленно остывал, и даже немного протрезвел. «Дать бы тебе клиникой поуправлять — через неделю бы закрылась!» — подумал он о матери, но уже без явной злобы.

Он хотел закурить, но в плаще не оказалось сигарет. Арцыбашев посмотрел на пустую улицу, освещенную тусклыми газовыми фонарями, на соседние дома, свет которых был поярче. Они смотрели на него осуждающим, укоризненным взглядом.

Перед глазами снова встало лицо дочери. Сердце мужчины невольно сжалось, когда он вспомнил ее взгляд — сердитый, обиженный… и ненавидящий.

«Она ненавидит меня, — подумал Арцыбашев, и ему стало страшно. — Мой ребенок ненавидит меня…» — эта мысль билась в одном ритме с пульсом. Мужчина, слепо смотревший куда-то на мостовую, несколько минут свыкался с болезненной правдой. И ведь есть, за что. Врал, что с матерью все хорошо. Даже когда она умерла — делал вид, что все в порядке.

— Такого быть не должно… — прошептал Арцыбашев и вернулся в дом.

— Александр Николаевич! — сухо сказал ему управляющий. — Ксения согласна покинуть ваш дом, она просит расчет.

— Будет.

— Я тоже прошу, — продолжил он. — А также повар и его помощник.

— Вы все уходите? — озадаченно посмотрел на него Арцыбашев.

— Завтра, если вы позволите, Александр Николаевич…

— Позволяю, — он скинул насквозь промокший плащ и разулся. — Расчет получите к полудню, но хороших рекомендаций от меня не ждите.

Он вошел в кабинет — пусто. «Куда ты подевалась?» — раздраженно подумал доктор. Он нашел мать в гостевой спальне — Софья Петровна аккуратно укладывала свои скромные вещи в чемодан, готовясь к завтрашнему возвращению в Москву.

— Et tu, Sophia? — мрачно улыбнувшись, спросил Арцыбашев. Женщина не ответила. — Ладно, я согласен. Забирай ее, но к Новому году верни.

— Ты поговоришь с ней?

— Хоть сейчас.

— Нет, сначала проспись. А утром выйди к ней, побритый и опрятный, и тогда говори.

К утру дождь прекратился. Чистое ясное небо и яркое солнце, отражающее свой озорной свет в каждой луже — Петербург снова преобразился и посвежел.

Арцыбашев проснулся к восьми. Он принял душ, побрился и оделся в один из лучших костюмов. В оставшееся время он позвонил в агентство по найму, договорился о новой прислуге.

К половине девятого доктор вошел в столовую. Хмурая, не выспавшаяся мать сидела за столом, разбавляя сонливость горячим кофе.

— Доброе утро, сынок, — Софья Петровна, забыв о вчерашнем, ласково поцеловала его в щеку. — Какой приятный одеколон.

— Как ты просила, — сказал он и сел рядом с ней. — Не спалось?

— Едва глаза сомкнула, — пожаловалась женщина, склонившись на плечо к Арцыбашеву. — В пять утра проснулась — и все. Никакого сна.

— Во сколько ваш поезд?

— В одиннадцать.

— Купе первого класса?

— Да, как ты любишь.

— Не как я люблю, а как тебе и Нике будет удобно, — поправил доктор. — Она еще спит?

Софья Петровна пожала плечами:

— Проснулась, вроде бы. Я сказала ей, чтобы она собиралась, но… Она сломлена, Саша. Ты сломал ее.

— Как сломал, так и починю, — Арцыбашев огляделся. — Завтрака, так полагаю, не будет?

— Они ушли рано утром — отпросились у меня. Вот, только кофе сварили напоследок, и все.

— Ясно, — Арцыбашев встал. Сняв пиджак, он повесил его на спинку стула. К нему отправилась жилетка и галстук. Затем он отстегнул запонки и закатал рукава рубашки до самых локтей. — Значит, я сегодня вместо повара. Ты поможешь, мама?

Женщина удивленно посмотрела на него:

— А что готовить?

— Предлагаю сделать нашей девочке простой омлет с зеленью. Ну что, пошли? — Арцыбашев весело поманил ее за собой.

Просторная и светлая кухня была для женщины местом непривычным, неизведанным — Софья Петровна ни разу не бывала здесь с тех пор, как поселилась у сына.

— С чего нам начать? — боязливо спросила она, рассматривая духовки, жаровни и разделочные столы. — Затопить печку? Да у нас времени не хватит.

— Ну уж нет, — Арцыбашев подошел к одной из плит, пощелкал выключателями, и на маленькой конфорке появился синий огонек.

— О боже! — женщина подошла ближе, присматриваясь к необычному чуду.

— Газовая печь, — пояснил доктор. — Они очень удачно вошли в моду.

Софья Петровна зачарованно наблюдала, как ловко Арцыбашев орудует на кухне. Он взял два яйца и разбил их над миской, добавил щепотку соли, чуть-чуть молока…

— Взбивай, мама, — кинув в миску венчик, он отдал ее Софье Петровне. — Яйца и молоко должны хорошо смешаться.

— Ясно, — женщина поставила миску на стол и быстро заработала. Краем глаз она поглядывала на сына. Арцыбашев взял небольшую сковородку, поставил на огонь. Раздобыв сливочное масло, огромным тесаком отрезал маленький кусочек и бросил в сковородку.

«О боже!» — Софья Петровна услышала, как масло зашипело. По воздуху растекался аромат топленого молока. Арцыбашев водил сковородкой над огнем — масло должно было не просто растаять, но и полностью покрыть ее горячую поверхность.

— Я закончила, — сказала женщина, подавая миску.

— Отлично, — доктор слил ее содержимое на сковородку. Снова поводил ею, чтобы получился блин. — Через две минуты переворачиваем…

Софья Петровна ахнула — сковородка в его руке дрогнула, и желтовато-белый воздушный блин взлетел в воздух, а потом шлепнулся на нее сырой стороной. Арцыбашев выключил плитку:

— Наливай кофе, только не крепкий. Посуда лежит…

— Я вижу, — Софья Петровна достала кофейную кружку. — А ей можно? — с сомнением добавила она.

— Пусть взбодрится, — Арцыбашев, с помощью вилок, прямо на сковородке свернул блин рулетиком и переложил на узорчатую тарелку. — Готово.

— Иди-ка сюда! — женщина тепло поцеловала сына в щеку. — Где ты только этому научился?

— Подсмотрел у повара, — скромно похвастал Арцыбашев.

— Я займусь сервировкой, — сказала довольная Софья Петровна.

— Не забудь про кофе!

Когда готовое блюдо ожидало на столе, доктор вернулся на кухню.

— Сынок?

— Совсем забыл, — он пришел с еще одним блюдцем. На нем горкой лежала мелко нарезанная свежая зелень. Взяв щепотку, он посыпал рулетик. — Теперь все. Пора будить гостью.

Софья Петровна посерьезнела.

— Мне идти? — догадался Арцыбашев.

— Ты помнишь вчерашний уговор?

— Помню, — мужчина немного помрачнел. Он привел себя в порядок — застегнул рубашку, надел жилетку и пиджак. Женщина помогла ему завязать галстук, а потом крепко обняла его:

— Прости меня, сынок!.. Ты был прав… Прокофий этот, будь он трижды проклят!..

— Что он сделал? Нахамил? Угрожал?! Мама… — Арцыбашев схватил ее за плечи, отдирая от себя. — Что он сделал?!

— Да пьяный он был вусмерть! Наговорил много… про меня — мол, ведьма старая… про Нику… даже вспоминать не хочу!..

— А ты вспомни, — процедил сквозь зубы доктор. — Что он сказал про мою дочь?

Софья Петровна, качая головой от ужаса, зашептала:

— Связалась Анна с чертом, чертовку родила… Пальцем в Нику тычет и орет: «Вижу, рога прорезаются, хвост из-под юбки торчит!» Ника заплакала, а он хохотать стал… его оттуда насилу утащили…

«Совсем рехнулся, — понял Арцыбашев. — Теперь на свободе недолго пробудет. Я-то уж ему организую пансион в желтом доме».

— Успокойся, мама, — он ласково обнял ее и поцеловал в горячий висок. — Я пойду к Нике, а ты приведи себя в порядок.

— Хорошо, сынок…

Арцыбашев вошел в детскую. Ночник выключен, шторы убраны. Дочь, в пестрой пижамке, лежала на кровати спиной к нему, рисуя пальчиком на стене что-то невидимое.

— Ника, — мужчина подошел к ней. — Почти девять. Пора вставать и собираться. Мы тебе завтрак приготовили.

— Я не голодна… — тихо ответила девочка.

Арцыбашев присел возле нее.

— Ника, какая же ты упрямая… — ласково, с дрожью в голосе произнес он.

— Почему ты не сказал, что мама умерла?..

— Не хотел тебя расстраивать.

— Там, на кладбище… — Ника всхлипнула. — На кладбище дедушка…

— Да какой он тебе дедушка, милая моя? — Арцыбашев перевернул дочь. Она одним рывком бросилась к нему на грудь.

— Я не чертовка… — плача, заговорила она. — Нет у меня ни рогов, ни хвоста…

— Как и у меня, — Арцыбашев с удивлением понял, что в его голосе застрял горький комок.

— Он сказал — ты маму удавил… ты ее…

Доктор, качая Нику, украдкой вытирал слезы со своих глаз.

— Не думай о нем, как о дедушке. Раз уж ты коснулась темы смерти… Посмотри на это так — старик в один миг лишился жены и дочери. Ему нужно, чтобы кто-то рядом оказался виноват, оказался злым.

— Ты вовсе не злой, — возразила Ника.

— Надеюсь, что нет. Время злое. Оно всегда и ко всем злое.

— Я люблю тебя… — девочка шумно задышала. — Я так люблю тебя, папа…

— И я тебя, милая моя… — жмурясь от слез, прошептал Арцыбашев. — Мое любимое, милое солнышко…

— Я не хочу к бабушке. Хочу с тобой остаться.

— Я бы тоже хотел, но… — Арцыбашев запнулся. Как объяснить маленькой девочке бесконечные сложные вопросы взрослого мира?

— Ты приезжай под Новый год, — предложил он. — Поставим елку… Будут у нас игрушки, и подарки — целая куча!

— А когда мы вернемся? — девочка вскинула голову, в ее глазах сверкнула надежда.

— К середине декабря, надеюсь.

— Я буду тебе писать, — пообещала Ника. — Каждый день.

— Хорошо, милая моя. Только не забрасывай фортепиано и французский.

Когда Арцыбашев и Ника пожаловали в столовую, было почти половина десятого.

— Наконец-то! — Софья Петровна облегченно вздохнула. — Я уже начала подозревать, что вы там оба заснули.

Завтрак остыл, но девочке все равно понравилось.

— Неужели папа сам приготовил? — удивленно спросила она.

— Сам, — с довольной улыбкой ответила женщина. Она то и дело поглядывала на часы.

— Не волнуйся, мама — успеем. На машине вмиг долетим, — пообещал Арцыбашев. — Григорий-то не уволился?

— Нет. Он сразу заявил, что уйдет только вместе с твоим пыхтящим чудовищем. Так что, если решишь его продавать, не забудь упомянуть в объявлении о водителе.

— Велю ему готовить машину, — Арцыбашев пошел искать парня.

Тот, уткнувшись в углу комнаты для слуг, все еще спал.

— Григорий, подъем! — воскликнул доктор. — Японец наступает!

Парень резко всхрапнул и дернулся. Его худое тело вытянулось в струну, а мутные со сна глаза тупо уставились на хозяина.

— Ты что — до сих пор дрыхнешь, окаянный?! — накинулся на него Арцыбашев. — Все новости проспал!

— Как… какие новости, Сандр-Николаич?..

— Вторая эскадра разбита, Владивосток взят и разграблен, Япония вторгается в Сибирь! На Петербург идет английский флот — бомбить здания и жечь дворцы!

— Ой, е-мое! — Гришка в ужасе подскочил. — Что же делать-то теперь?!

— Меньше спать, увалень, — Арцыбашев щелкнул его по носу. — Готовь машину, мы уезжаем.

Гришка, хранивший на лице маску ужаса и растерянности, осторожно спросил:

— Так это?..

— Что?

— Англицкий флот? Нам не помешает уехать?

— Иди, готовь машину, говорю! И меньше верь всяким глупостям.

Гришка ушел, так и не поняв — шутит хозяин, или Петербург и впрямь скоро заполыхает под ударами военных судов?

Несмотря на солнечную погоду, в городе холодно и ветрено. Хмурый Гришка (понял, что его разыграли), остался стеречь машину у подъезда к вокзалу. Арцыбашев, держа под руку Нику, шел по краю перрона — они весело болтали. Сзади них, улыбаясь, неторопливо шла укутанная в шерстяную шаль Софья Петровна. Последний в процессии — молодой грузчик, тащивший тележку с багажом, мысленно прикидывал, дадут ли ему чаевые, и если дадут, то сколько?

— Ваш вагон, — Арцыбашев, Ника и Софья Петровна вошли в чистый тамбур и дальше — в длинный, узкий коридор. — А вот и ваше купе, — доктор открыл дверь, довольно кивнул. — Хорошие места.

Втащили багаж. Грузчик весело катил пустую тележку назад — у него в кармане покоилась новенькая пятирублевка, две месячных зарплаты.

— Давайте прощаться, родные и милые мои, — Арцыбашев обнял и поцеловал мать, потом Нику. Покончив с этим, без лишних слов он вышел из вагона.

До отправления поезда оставалось пять минут. Арцыбашев решил подождать, пока он тронется, и только после этого уйти. Угольно-черный, огромный локомотив тихо шипел, наполняя свои железные легкие водяным паром; из его трубы медленно валил жидкий серый дымок.

К окну вагона подбежала девочка — его Ника. Увидев в толпе провожающих отца, помахала ему ручкой. Арцыбашев послал ей воздушный поцелуй.

«Что же купить на Новый год?»

Конец октября, а он уже начинает ломать голову над этим.

— Ваша дочурка? — спросил его какой-то важный старик в очках. — А моя-то уже здоровая, замужем, грозится внука привезти и показать. Сам-то я с Новгорода, а сюда по делам приехал…

Арцыбашев отстраненно посмотрел на старика, молча развернулся к нему спиной и ушел.

Из денег, выделенных Ильиным, Марков купил пока только старую печатную машинку с небольшим дефектом. Какая, в принципе, едва грамотному рабочему, разница, сколько букв «с» в «России» или «б» в «буржуазии»? Комнату он подыскивать не стал — просто заплатил домохозяйке долг, и на этом закончил. Зато купил себе еще один костюм, подешевле прежнего, но не менее красивый.

«Надо чем-то Катю порадовать, в следующий раз, — подумал он. — Хотя бы букетом».

В среду Марков явился к особнячку в новом костюме, с небольшим пестрым веничком цветов. Открыв дверь, Катя очень изумилась, а от подарка ее зеленые глаза засияли настоящими изумрудами.

— Подождите в прихожей, я принесу материал, — по скрипучей лестнице она поднялась на второй этаж. Марков, выглядевший и чувствовавший себя настоящим франтом, подметил, что девушка все в том же бежевом платье и тех же вязаных чулках. «Надо ей платье подарить, и шляпку», — решил он, а потом стал придумывать, как бы задержаться еще ненадолго, чтобы поговорить с молодой хозяйкой.

Скрип половиц возвестил о ее возвращении. Девушка несла небольшой истрепанный чемодан.

— Все внутри, — сказала она, поставив его на пол. Судя по всему, он был очень тяжел для нее — даже лицо раскраснелось. — Постарайтесь напечатать хотя бы сотню экземпляров.

— Когда именно?

— К следующей неделе.

— Да я не об этом… — мягко улыбнулся Марков. — Когда…

«Мы снова увидимся?» — хотел спросить он, но вспомнил, что для Кати он пока человек чужой, едва знакомый, да и вряд ли единственный, кто пытается привлечь ее внимание, да еще инструкции Ильина в голову полезли…

— …когда собрание будет? — закончил он вопрос. — Хотелось бы еще послушать… и на вас посмотреть.

Катя скромно улыбнулась. «А ведь Гапон запросто мог ее предупредить!» — запоздало догадался Марков.

— Собрание завтра, в пять вечера, — ответила она. — А на меня смотрите хоть сейчас.

— Уже насмотрелся, — ляпнул он. Понимая, что девушка может подумать не так, добавил: — Ведь смотреть на что-то красивое надо понемногу, чтобы с ума от красоты не сойти.

Катя улыбнулась шире, демонстрируя мелкие белые зубки. Понимая, что словарный запас неожиданно иссякает, покрасневший от стыда и нелепых комплиментов Марков быстро попрощался. Он вышел из дома, заполненный одной идеей, одним стремлением: «Будет моей! Должна стать моей!»

Вернувшись к себе в комнатку, он закрыл дверь на хлипкий крючок и заглянул в чемодан. Внутри лежали кипы пустых газетных листов и одна-единственная, очень длинная прокламация, написанная мелким почерком.

— Сто штук, значит? — Марков прочитал ее. Ему понравился стиль — агрессивный, напористый. Автор ловко вязал один аспект с другим — войну с длинным рабочим днем; бедность обычных людей с жадностью капиталистов и помещиков, и прочее. — Хорошо написано! Не иначе, сам Гапон руку приложил.

Заправив лист в машинку, Марков за полтора часа отпечатал первую копию. Вместе с ней он отправился в «Журавль», но Ильина не застал. Хозяин пивной не знал, куда делся эсер, и Марков вернулся домой, предполагая заглянуть вечером.

Его машинка, периодически дублируя некоторые буквы, стучала до шести часов. «Все, больше не могу, — Марков устало отвалился от стола. За день он отпечатал, с постоянными перекурами и перерывами, всего семь штук. — Здесь печатный станок нужен, — подумал он. — А мне нужно пожрать».

Он снова вышел на улицу, но в этот раз его путь лежал не в подвальную пивную, а в приличный трактир, расположенный на первом этаже дома.

Марков заказал картофеля с котлетами и водки. Он ел быстро и жадно, усиленно налегал на спиртное, и вскорости стал пьянеть. Не замечая, как вечер склоняется к ночи, парень, постепенно заправляясь водкой, безостановочно думал — о своей прежней работе, о хитром лисе Ильине, о загадочном Гапоне, о милой Кате… Время шло, а Марков, становясь все тяжелее сознанием, путаясь в мыслях, решил, что так продолжаться не должно. Нужно сделать что-то, важное и срочное… Вот только что?

Расплатившись, он кое-как вышел из трактира, над которым уже совсем стемнело. Спускаясь в «Журавль», парень чуть было не скатился по неожиданно крутой лестнице кубарем.

— Да пошел ты… — прошептал Марков. — Я тебе посыльный, что ли?..

Поднявшись по лестнице на четвереньках, он вернулся в трактир, с тяжелым взглядом потребовал:

— Еще водки!

Опустошив небольшой графин и расплатившись, Марков побрел по тротуару в поисках извозчика. Теперь он точно знал, что нужно сделать.

— Эй! Кучер! — махая руками, парень выскочил на мостовую, почти под копыта всхрапнувшей от испуга лошади.

— Ну, тихо! Куды тебя несет, леший-окаянный?! — сердито закричал возница — престарелый мужик с густой бородой. Марков кое-как забрался на бричку, протянул деньги.

— Куды тебе? — чуть подобрев, спросил тот.

— В больницу, отец.

— Какую?

— Айцуб… Арбы… цавше…

— Что? — возница склонился к нему, пытаясь прочесть по губам. — Ты громче говори, паря, я на ухо туговат!

— Арц… и… башковскую… — промямлил Марков.

— Арцыбашевскую, чтоль? Так бы сразу и сказал. Но! — мужик взмахнул поводьями. Бричка, чуть поскрипывая рессорами, покатила.

— Стой! — крикнув, Марков даже вскочил.

— Чего тебе ищчо? — недовольно спросил возница.

— Я здесь выйду. Спасибо, отец, выручил.

— Ну-но. На мостовую не налетай, милок — целее будешь! — посоветовал напоследок тот и направил бричку дальше по дороге.

Парк и клиника Арцыбашева находились чуть дальше. Марков ушел в сторону от фонарей — не хватало повстречаться с каким-нибудь городовым, решившим прогуляться по улице. Густое облако прикрыло луну, и стало совсем темно. Парень, идущий почти на ощупь, ткнулся рукой на решетку. Клиника была на другой стороне. Стоная от натуги, он карабкался вверх по решетке. Ее высокие прутья венчали острые зубцы. «Хорошо же ты, жид, окопался!» — Марков, цепляясь за зубья, медленно перевалился на другую сторону и, соскользнув, рухнул вниз.

Тихий ночной воздух прорезал треск рвущейся материи и сдавленный мат. Марков повис в паре сантиметров над землей. Полы плаща, продырявленные зубьями, крепко держали, не давая соскочить. Ругаясь, парень уперся ногами в изгородь, подался вперед… Плащ затрещал, и Марков повалился на землю. Некоторое время он неподвижно лежал, прислушиваясь; но ничего, кроме стрекотания сверчков и звона в ушах, не услышал.

Парень поднялся, отряхнул колени и осмотрелся. Он стоял в саду. В паре метров от него темнел силуэт беседки, чуть дальше — еще одна. Крадучись, Марков пошел к особняку — в ночном мраке он казался довольно большим и грозным. В окнах темно — значит, внутри все спят.

Марков смахнул внезапно проступивший пот и заметил, что его руки и одежда перепачканы грязью. «Не то, что у этого докторишки. Холодная денежная рептилия. Сколько миллионов надо, чтобы такой домище купить? То-то у него одни генералы и прокуроры лечатся, с такими ценами! А руки он, если и пачкает, так только барской кровью. А кровь смывается легко, в отличие от мазута или сажи!»

Тихо болтая сам с собой, не забывая ругать Арцыбашева, Марков обошел стену до угла. Отсюда видно темное крыльцо, пустую площадку для транспорта и запертые ворота. «Как же тебе нагадить? Цветочки твои в саду потоптать? Так можно до утра возиться… Нет, я тебе другой подарочек сделаю!» — парень, поднатужившись, выдернул из придорожной клумбы декоративный булыжник внушительных размеров. Громко дыша от нервного и физического напряжения, он напрягся и метнул его в большое прямоугольное окно…

Грохот стекла оглушил его. Марков отскочил, чтобы осколки, разлетающиеся вокруг, не зацепили его. В разбитом проеме показался кусок кафельной стены — то ли операционная, то ли смотровая. Марков не успел подумать об этом.

— Кто там хулиганит?! — крикнул молодой дерзкий голос. На парадном входе показалась темная человеческая фигура. Тревожный свисток — громкий, почти оглушающий, прорезал ночную тишину.

Марков помчался в сторону беседок. Пока бежал, оглянулся — из-за угла особняка выскочил луч фонаря, окинул стену и сад.

— Кто хулиганит? А ну выходи!

Еще один тревожный сигнал свистка. Ему ответил другой — слабый, со стороны дороги.

Марков добежал до изгороди, вцепился в нее и пополз вверх, к острым наконечникам. Свистки, становясь громче, постепенно окружали клинику. «Меня поймают!» — пронеслось в голове парня, а потом, каким-то неизвестным чудом, он оказался на другой стороне парка. Марков побежал вперед, к набережной, от нее на другую сторону дороги, запетлял проходными дворами… Окончательно выдохнувшись, он остановился посреди незнакомого спящего двора и едва не упал. Отдышавшись, Марков сбросил с себя изорванный плащ и перепачканный пиджак, пошел к дороге.

— Эй, отец! — окликнул он подвернувшегося извозчика. — Подбросишь в одно место? Только быстро!

Марков то и дело оглядывался — но улица оставалась пустой, тихой и почти безлюдной. Погони не было.

Выходка Маркова заставила Арцыбашева и Маслова бросить все дела и срочно приехать в клинику. Маслов явился раньше своего начальника, устроил сторожу и дежурной медсестре особенно жесткий разнос — когда ему позвонили, он отдыхал с любовницей.

Красный «форд» медленно заехал за ворота, встал перед особняком.

— Александр Николаевич, тут такое случилось!.. — плача, медсестра инстинктивно прижалась к Арцыбашеву, едва доктор вышел из машины.

— Кричать не надо, если никого не убили, — строго ответил он. — Ты чего ревешь, Полина?

Медсестра кивнула на Маслова — тот стоял неподалеку, нервно выкуривал папиросу.

— Петр Геннадьевич?

— Да? — сердито откликнулся Маслов.

— У нас там, между прочим, пациенты лежат, — сказал Арцыбашев. — А вы ходите и орете! А на улице — глубокая ночь!

— Извините, Александр Николаевич, — смутившись, сказал Маслов намного спокойнее. — Но эти олухи, ей-богу, конец света проспят!

— Полина, вернись в клинику, сделай обход. Если кто из пациентов будет задавать вопросы — говори им, что все в порядке, — Арцыбашев отпустил медсестру. — Где сторож?

— Туточки я, Александр Николаич, — парень с двустволкой на плече вышел из темноты. — Услышал я звон — страшный-престрашный, и очень громкий! Выхожу в коридор, ко мне Полька бежит — снаружи, мол, кто-то хулиганит! Ну, я вышел…

— И ничего не нашел! — сердито закончил Маслов.

— Почему же, Петр Геннадьевич? — обиженно заметил сторож. — Я же говорил.

— Что именно? — спросил Арцыбашев.

— Сад немного потоптан. А в комнате, где эта ваша штука снимки костей делает, валяется садовый булыжник.

— Разбили стекло в рентгеновской?! — Арцыбашев кинул гневный взгляд на Маслова. — И ты говоришь — ничего?! А если бы они аппарат повредили, или вовсе украли?!

— Александр Николаевич, прошу вас, не серчайте на меня, — Маслов умоляюще сложил руки на груди. — Ясно же, что хотели просто напакостить! Какая-то пьяная шваль, не иначе, решила похулиганить.

— Допустим. А где полицейские? — заметил Арцыбашев. — Где следователи и городовые? Что-то я не вижу, чтобы они работали.

Маслов замялся, а потом сказал:

— Были здесь парочка городовых…

— На мой свисток отозвались, — добавил сторож.

— Я их отпустил, — закончил Маслов.

— Петр Геннадьевич… — Арцыбашев угрожающе подошел к Маслову — тот попятился. — Ты вообще в своем уме?!

— Они осмотрели сад и решили, что все спокойно! — торопливо ответил он.

— Ясно, — Арцыбашев кивнул, и грозной тенью направился в клинику. Через несколько минут он вышел, очень довольный:

— Поговорил с полицмейстером — сейчас пришлет людей. Попросил его, чтобы городовые здесь ходили почаще, особенно по ночам. Центр города, а порядка никакого.

— Александр Николаевич, вы такой находчивый! — радостно сказал Маслов.

— Вам, Петр Геннадьевич, достанется другое задание, — игнорируя грубую лесть, продолжил Арцыбашев. — Договоритесь о новом стекле. И к завтрашнему вечеру оно уже должно стоять, понимаете?

— Да, Александр Николаевич, — Маслов кивнул. — Я понял.

— Славно. Ждите полицию, а я поехал.

Но красный «форд» неожиданно отказался заводиться. Смущенный Гришка, повозившись с зажиганием, полез под капот:

— Понять не могу, чего капризничает?

— Долго? — спросил Арцыбашев.

— Не знаю, Александр Николаич. Надо сначала понять, в чем проблема.

— Разберись, и к завтрашнему дню машину в гараж. Я поеду на извозчике.

Арцыбашев вышел за ворота и пошел по тротуару. Навстречу ему медленно шла пустая, скрипящая бричка.

— Свободен? — крикнул доктор. Извозчик кивнул — его густая борода с проседью дернулась. — Поехали к дому Чичерина, — устроившись в экипаже, доктор закурил.

«Черт, кто бы это мог сделать?» — напряженно думал он, перебирая в уме всех своих неприятелей и двуличных друзей. Список получается великоватый.

— А не угостите табачком-то, уважаемый господин? — обратился к нему возница. Арцыбашев открыл портсигар, вытащил сразу две сигареты. — Спасибочки вам. А то кисет дома забыл, дурень старый, вот и маюсь.

— Все мы маемся, — не удержался Арцыбашев. — И молодые, и старые.

— То ить и верно, господин. Ох, как верно! Некоторые и в молодости ведут себя так — прости, Господи! Дикари, ей-богу! Вот до вас, господин, один паря ехал — пьяный вдрызг, едва на ногах держится. Костюм на нем хороший, а по лицу видно — оборвань и нищета.

— Ну и? — лениво спросил Арцыбашев.

— Да он меня увидел и как заорал: «Стой!», а сам под копыты падает. Вот если бы Серый еще шаг сделал — прям на голову ему б наступил, — возница заулыбался, предвкушая самую интересную часть рассказа. — А поехали-то с ним знаете, куды?

— Куда?

— Вот, как раз в энто самое место, где вы сели. К больнице врача энтого, как там его… вспомнил! Арцубайшева!

— Арцыбашева, — поправил доктор. — Стоп, что? Говоришь, ты его сюда отвез?

— Ну, до больницы мы не доехали, он перед ней соскочил.

Арцыбашев закурил новую сигарету. Учуяв неожиданную зацепку, он взбудоражился.

— А где ты его подобрал, помнишь? — осторожно спросил он.

Возница пожал плечами:

— Точного места не помню — ночь, все-таки…

Арцыбашев подал ему сложенную двадцатку:

— Ты мне примерное покажи.

Мужик взял деньги, спрятал за шиворот тулупа и махнул вожжами, немного подгоняя лошадь.

— Вот энто самое место, господин, — сказал он, когда бричка остановилась возле старого кряжистого дома. Арцыбашев посмотрел на закрытый трактир, потом вверх. В нескольких окнах горит свет, но не ходить же по этажам, вламываясь в квартиры?

— Название улицы не знаешь, отец?

Тот сказал.

— Хорошо, — Арцыбашев протянул ему еще одну двадцатку. — Теперь вези к дому Чичерина.

Чисто побритый Марков, с небольшим букетом цветов и свертком в подарочной бумаге, шагнул на террасу и смело постучал в дверь.

— Антон Марков, — сказал он. Дверь открылась.

— А я — все еще Екатерина Андреева, — девушка, улыбаясь своей привычной улыбкой, пропустила парня в дом.

Темная прихожая снова заставлена обувью, а стены обвешаны одеждой. Марков даже обрадовался, что у него больше нет плаща.

— Это вам, — протягивая букет, он улыбнулся.

— Спасибо. Очень красивые.

— А это — готовые работы, — Марков показал сверток. — Ровно сто штук.

— Выглядит, как подарок!.. — восторженно прошептала Катя.

— Я решил, что в таком виде они вызовут меньше подозрений.

— Вы все правильно сделали, и так здорово придумали, — девушка прижала букет к маленькой груди, взяла сверток и потихоньку, поскрипывая половицами, пошла наверх. — Вы проходите в гостиную, собрание вот-вот начнется…

Марков прислушался — в комнате глухо переговаривались. Он представил себе душную, прокуренную комнату, продавленные диваны и кресла, и осторожно зашагал по лестнице. Ступеньки скрипнули под ним, но он все же поднялся и попал в темный коридор. Понимая, что здесь ему быть нельзя, Марков, снедаемый непонятным любопытством, крадучись пошел вперед. С правой стороны было несколько дверей. Самая дальняя — приоткрыта, солнечная тень из комнаты косо пролегла на полу и голой стене.

Марков слышал тихие, приглушенные голоса. Голос Кати он узнал почти сразу, а вот второй, грубоватый, определить не смог.

— Я ему передам… — голос Кати внезапно стал громче. Дверь распахнулась полностью, и девушка, сжимая в руках отпечатанные воззвания, пошла навстречу Маркову.

— Вы?.. — увидев его, Катя сильно вздрогнула — листки едва не выпали из ее рук.

— Мне послышалось, что вы меня звали, — солгал парень.

— Я не звала… — девушка испуганно встряхнула головой и попятилась назад. — Я не звала…

— Катя, постойте, — смущенно попросил Марков.

— Я не звала… я не звала… — продолжая шептать, она вдруг упала на пол и запричитала: — Отче наш, сущий на небесах…

«Что с ней происходит?» — испуганно подумал Марков. Он бросился к девушке, и в этот момент над ней возникла худая фигура в черном поповском одеянии.

— Катя! Катюша! — склонился Гапон. — Катюша, приди в себя, очнись!

— Что с ней? — тревожно спросил Марков.

— Ей плохо. У нее бывают такие приступы, от испуга… — Гапон посмотрел на него и добавил: — Это же вы — Марков?

— Я… — он с ужасом смотрел как девушка, быстро крестясь, продолжает неистово молиться.

— Помогите. Надо поднять ее, — Гапон взялся за плечи, Марков за ноги. — Ко мне, в кабинет, — приказал священник.

Катю уложили на маленькую лежанку в углу, у двери. Окончив молитву, девушка вся расслабилась, ее глаза закрылись.

— Она спит? — спросил Марков.

— Приходит в себя. Давайте-ка присядем.

В комнатке, помимо лежанки, оказался маленький столик и два стула. Гапон и Марков сели друг напротив друга. Марков не мог отвести взгляда от девушки — ее лицо побелело, на лбу крупными каплями выступил пот. Священник же сурово смотрел на бывшего репортера.

— Ваши распечатки никуда не годятся, — сказал он. — Много ошибок и опечаток, в некоторых местах двойные буквы.

— Машинка барахлит… С ней все нормально?

— Слушайте, вы! — Гапон грубо тронул парня за плечо. Взгляд его темных глаз тяжелел, наливался угрожающей силой. — Если хотите видеться с Катей, приносите нормальные работы, или не приходите совсем.

— Что? — растерянно спросил Марков. — С чего вы взяли?

— С того самого, — взгляд священника немного смягчился. — Вы опять принесли ей цветы? Интересно, догадывался ли Ильин, кого приведет в этот дом?

— Нет, подождите, — прерывая его, торопливо сказал Марков. — Я не знаю, что происходит между вами и Иваном Алексеевичем, но вмешиваться в это не хочу.

— Поздно об этом задумались, товарищ Марков. Слишком поздно. Вы понимаете, зачем Ильин прислал вас сюда на самом деле?

— Шпионить за вами, — признался парень. — Эсеры вам не доверяют.

— Хотя утверждают обратное, — отметил Гапон. — Помогают средствами, распространением газет и листков. Ильин и его руководство хочет знать, чем я занимаюсь? Не вопрос! Наши собрания открытые — никаких тайн, никаких загадок. Пусть придут и послушают. Я и мои помощники думаем об одном деле… Впрочем, это пока только наметки на будущее. Когда придет время, я все расскажу, без утайки. И поверьте мне — Ильин будет одним из первых, кто узнает.

— Я понял, — солгал Марков. Гапон хитро улыбнулся — он видел парня насквозь.

— Вы меня почти не слушали. Все думаете о Кате? О чем именно, если не секрет? Как она будет вести себя в постели?

— Вы далеко и смело уводите, батюшка… — смущенно протянул Марков. — Сначала я хотел познакомиться, сойтись ближе, и если она не будет против…

— Тогда не бойся, сын мой. Катя становится такой очень, очень редко.

— Я прокрался за ней наверх. Она увидела меня и…

— Испугалась от неожиданности, — понимающе кивнул священник. — Вы очень храбры, молодой человек — не убежали, а бросились на помощь.

— У нее что-то с нервами? Какая-нибудь травма головы?

— Нет, она такой родилась. Верующие сочтут ее блаженной; атеисты — сумасшедшей. Ну а я считаю, что этой несчастной девушке просто нужен друг. Станьте ее другом, раз уж так складывается.

— Ну а вы, батюшка? — Марков боязливо посмотрел на Гапона. Тот, окончательно растеряв всю строгость, стал степенным священником, каким его знали многие миряне.

— Если любите — не сторонитесь, — сказал он.

Марков взял Катину ладошку и поцеловал. Его претензии на девушку только возросли.

Разбитое стекло заменили новым, и в клинике все потянулось своим чередом. В конце недели Арцыбашев провел обещанную генералу Костромскому операцию. Высокомерный военный решил не дожидаться излечения — через пару дней его увезли домой. Потом домой отправился и Афанасий Дугин. Узнав свой печальный диагноз, он совершенно не расстроился, даже наоборот:

— Другие калеки на тротуарах валяются, милостыню клянчат, а я?! Дом в Москве, корабли по всей Волге, склады с товарами набиты битком — успевай сбывать! Много нажил, и еще больше наживу!

Арцыбашев холодно попрощался с ним — вряд ли купец когда-нибудь вернется в клинику. Дугин покинул ее на новенькой английской каталке, которой управляла его хмурая и заплаканная дочь — похоже, что ее сказочная жизнь в Петербурге подошла к концу.

Доктор вдруг понял, что из всех палат занятой осталась только одна — камень преткновения между ним и Масловым.

Каждый день, к трем часам, когда положено совершать врачебный обход, Арцыбашев сидел возле нее — худой болезненной девушки, ушедшей глубоко в себя.

— Ну как? — ехидно спрашивал Маслов, когда Арцыбашев выходил из палаты. — Пациентка без изменения? Все так же в коме?

— Почему это так сильно раздражает вас, Петр Геннадьевич? — досадливо отвечал доктор. — Вы каждый день напоминаете, вам не надоело?

— Александр Николаевич, мой родной! — начинал Маслов свою унылую жалобную песню. — Как я могу перестать? Лежит она на нашем попечении — значит, лечится за наш счет! Из комы она не выходит; а выйдет ли вообще? Родственников у нее нет, родителей не нашли…

— Значит, плохо искали.

— Да поймите вы, Александр Николаевич — никому она не нужна! Никто…

18+

Книга предназначена
для читателей старше 18 лет

Бесплатный фрагмент закончился.

Купите книгу, чтобы продолжить чтение.