Бесплатный фрагмент - Рахит. Шесть-седьмой

Рахит

В двадцать лет силы нет — её и не будет.

/народная мудрость/

Человек рождается маленьким, беспомощным, беззащитным, но с невероятной жаждой жизни и удивительными способностями выживать в любой среде — будь то волчье логово или королевские чертоги. Только в каменных замках растут принцы, а в земляных норах — маугли.

Появился я на свет здоровяком. Из всей палаты — что весом, что ростом — матери на радость, другим роженицам на зависть. Но вот беда — не пошло мне впрок родное молоко. То ли патриотизм во мне начисто отсутствовал и впитываться не хотел, то ли ещё какая причина, только мотал я головой, избегая нацеленного в рот соска, и верещал, истошно, не согласный с голодной кончиной. То же, что ухитрялась впихнуть в меня мама, неблагодарно срыгивал.

На счастье моё случилось в палате мёртворождение. Горевала несчастная очень, и муж её дома — запил, забирать не хотел жену-неудачницу. Просила она, глядя на наше родственное противостояние:

— Нюр, ну, дай покормить.

В её руках я мигом успокаивался — набивал брюшко контрабандой и неблагодарный засыпал. Молочная моя мама плакала, а родная злилась. Возмездие ждало дома. Так и не привыкнув к родному молоку, выживал на сладенькой водичке и жёваном хлебе. Вопил дни и ночи напролёт, голос потерял, а потом слабеть стал.

Однажды отчаявшись, отложила меня в сторону мама и сказала:

— Не жилец.

Застонал глухо отец, скрипнув зубами. Сестра смотрела на меня с деловым интересом, будто гробик примеряя. Но Всевышний рассудил по-своему.

Заглянула к нам врачиха участковая и всплеснула руками:

— Да у него ж рахит развивается! Что ж вы, мамаша, ребёнка губите? Ну-ка, бегом к нам.

Вернулись мы в палату, из которой месяц назад выписались, и пошёл я по рукам — ел от брюха, пищать перестал, поправляться начал.

— Большой любитель чужого добра растёт, — смеялись женщины.

А мама на своём:

— Троих вскормила. Что ж этот как подкидыш?

Врачи:

— Бывает. Несовместимость.

Мама моя человёк упёртый, ей врачёвы домыслы по барабану. И что было бы со мной, не явись на выписку за нами отец, одному Всевышнему известно. Но он прибыл и строго из-под сдвинутых бровей глянул на жену, услышав диагноз.

— Коровка есть? — напутствовали врачи. — Вот и кормите малыша. Кашки варите, творожок. И везде, везде рыбий жир добавляйте….. Слышите? Рыбий жир спасёт вашего потомка.

Я притих в кулёчке одеяла, чуя кульминацию недолгой жизни.

Отец взял меня на руки и с тех пор не выпускал до самой своей кончины — не в буквальном, конечно, смысле.

Вот с такими мироощущениями и вошёл я в сознательную жизнь:

— с болезненной, порой доходящей до абсурда любовью и опекой отца;

— с незаметной, практически не проявляющейся, однако подспудно всегда присутствующей неприязнью матери;

— с презрением старшей сестры — «рахитик!»

— с тошнотворным вкусом и запахом рыбьего жира.

Шесть-седьмой

История души человеческой, хотя бы самой мелкой души, едва ли не любопытнее и не полезнее истории целого народа, особенно когда она — следствие наблюдений ума зрелого над самим собою и когда она писана без тщеславного желания возбудить участие или удивление.

(М. Ю. Лермонтов)

1

С вечера стоял морозный туманец, и все деревья за ночь густо оделись в белый наряд. Заворожённое, волшебное царство! В первые, утренние, досолнечные ещё часы он держался крепко. Разве что стайка снегирей (красногрудых на белых сахарных ветках) стряхнёт немного инея, и крупные, но очень лёгкие, невесомые почти, кристаллы кружились в воздухе, текли вниз, переливаясь, играя бликами. Но позже, когда светило поднялось выше и стало немножечко, по-декабрьски пригревать, он начал сам по себе осыпаться, и вскоре весь чистый, прозрачный, подзолоченный лучами и подголубленный небесами воздух наполнился мерцающей, как пух лебяжий, неподвластной законам земного тяготения, снежной пылью.

Не правда ли, грешно сидеть дома в такое утро. Радостями, которые преподносит жизнь, следует дорожить, решил я и, потеплее одевшись, вышел на улицу. Воздух звенел не только воробьиным гомоном — в соседском огороде вопили мальчишки, играя в войну. Юрок Куровский догнал Вовку Грицай, свалил в сугроб, оседлал.

— Ага, попался! Жизнь или смерть?

— Ой, жизнь! — тяжело дыша то ли от бега, то ли от смеха, взмолился Вовка. — Ой, больше не буду.

— Хватит вам дурачиться! — крикнул я им сквозь щель в заборе. — Посмотрите, какие снегири прилетели.

Куровский перестал тузить Вовку. Тот поднялся из сугроба, выглянул из-за Юркиного плеча, увидел меня и быстро пошёл — мягко сказано — побежал ко мне. И такой радостью засветился — просто родного брата встретил, с которым десяток лет не виделся. Перед забором погасил свою улыбку — должно быть, застеснялся.

— Давно бегаете? — спросил я. — Небось, ухи отморозили. Гляди — отвалятся.

— Эти отвалятся, новые вырастут, — беззаботно махнул рукой Юрка, подходя.

— Жди-и, — на полном серьёзе усомнился Вовка. — Вырастут…

— А у нас сегодня ёлка будет, — похвастал он.

— Какая ёлка? — я потёр застывающий нос варежкой. — Игрушечная?

— Ну, вот ещё! — Грицай попытался быть серьёзным, что, однако, ему плохо удавалось — Ёлка самая настоящая, из леса, а на ней игрушки.

— А-а, настоящая? — я шмыгнул носом. Мне хотелось посмотреть на ёлку.

Вовка это сразу понял.

— Пойдем, глянешь. Замёрз совсем.

— Я не замёрз — я только вышел.

Хозяйка дома подозрительно оглядела нас от большой печи.

— Что, уже набегались? Быстро…

Вовка оправдывался, пытаясь расстегнуть закоченевшими пальцами пуговицы пальтишка:

— На улице — Мороз Красный Нос. Вон и мальчишки подтвердят.

Мать слушала и смотрела на его торчащий вихор, оттопыренные уши сначала как будто бы с угрозой, но постепенно сердце её оттаяло, и по лицу заструилась улыбка.

— Мам, есть что поесть? — Вовка опростал ноги от валенок, подошёл к матери и приложился холодным ухом к её полной руке выше локтя.

— Промялся? — Стюра Грицай провела рукой по вихру, но он тут же встопорщился.

За её спиной весело потрескивало в очаге — по комнатам разливалось тепло.

— Давай-ка сюда свои лопушки, — сказала тётя Стюра, прижимая к себе голову сына и оттирая его озябшие красные уши.

Вовка посматривал на нас смородиновыми глазами из-под материнской руки и счастливо сопел.

— Нате-ка гостинца, — хозяйка разломила кусок пирога на три части и подала нам.

И мы уплели его с таким наслаждением, будто это был не обыкновенный капустник, а невесть какое лакомство.

— А ты, Толька, всё хилой какой-то. Или мать тебя плохо кормит, или гуляешь мало? Много, говоришь? Так что ж такой худющий — кожа да кости? Или молока у вас сейчас нет? Вот погоди, весна придёт, корова растелится — будет и молочко…

— Скорей бы уж, — посетовал Юрка. — Зима как надоела…

Поев, мы забрались на печку. В тепле нас разморило, а вот пальцы ломило.

Подошёл хозяин дома, погладил мои волосы большой мозолистой ладонью кузнеца:

— Согрелись? Тогда слезайте, ёлку будем ставить.

Глаза у него хитроватые, с постоянной лукавой усмешкой в глубине.

Самый маленький Грицай — Серёжка скакал, скакал на одной ноге, упал, нос расквасил. Его старшая сестра Людмила присела перед ним на корточки, намазала нос зелёнкой.

— Не ори, так надо. А то будет заражение крови, и тебе весь нос отрежут.

Увидев нас, она встала и начала собирать в пучок рассыпавшиеся волосы. Они были тёмными, и потому, наверное, кожа на лбу и на висках казалась особенно нежной, матово-белой. Кофточка-безрукавка с широким вырезом на груди оставляла открытыми руки и шею.

Хозяин принёс с веранды пушистую ёлочку с крестовиной у комля, поставил возле окна, в комнате сразу стало темнее. Он широко раздул ноздри, ловя острый аромат хвои, потом поперхнулся, сердито махнул рукой и трудно закашлялся. Лицо его стало тёмным, под стать ёлочным иголкам, в груди что-то хрипело и клокотало.

Прокашлявшись, сказал:

— Кому что, мать чесная! Наполеону для настроения Россия была нужна, Гитлеру — весь свет, а кому и так вот, у ёлочки посидеть — красота, милое дело. Как думаете, пацаны, будет из вас толк в жизни? Даст Бог — посчастливит. Жизнь, она ведь что коловерть: кого на дно затянет, в самую тину, а кого на быстрину вынесет — плыви по раздолью.

— Ясный ты на слова, и лампу зажигать не надо, — сказала ему жена от дверного косяка, тоже любуясь ёлкой.

— Видишь, какая экономия выходит, забогатеть можно. Что ни говори, а здорово сотворён мир, с отделкой исключительной. Только вот человек в недоделке остался — словно кто помешал в процессе создания…

Жена отмахнулась, сказала, уходя на кухню:

— Ёлка в дом — праздник в нём.

Нина Грицай развешивала на качающихся ветвях стеклянные бусы, а её старшая сестра держала в руках коробку с ёлочными игрушками и декламировала:

— Под голубыми небесами

Великолепными коврами,

Блестя на солнце, снег лежит,

Прозрачный лес один чернеет,

И ель сквозь иней зеленеет,

И речка подо льдом блестит…

Ёлка совсем отошла от мороза. Над хвоёй заклубился дымкой пар. На иголках засверкали капли росы. Тянуло от коры смоляной свежестью.

А мне вдруг погрезились сказочные берега далёких стран, крики птиц и шум прибоя, грохот барабана, зовущего на бой, короткая, но кровавая схватка, смуглые плечи и курчавые головы пленников, что склонились на жертвенный алтарь…

— Тотошка!

Я вздрогнул и оглянулся — на пороге в шубейке с платком в руке стояла моя старшая сестра Люся.

— Идём обедать.

— Отстань, я ёлочку наряжаю.

Высоченный кузнец Михаил Грицай на самый кончик ёлки водрузил рубиновую звезду.

— Без этой вершинки — раскосматится.

И засипел широкой грудью.

— Я жду, — напомнила о себе моя старшая сестра. — За вихры тебя тащить? Могу.

— Ты сама-то зайди, — пригласил её хозяин. — Да на ёлку полюбуйся. У вас такая?

— Не-а. Мы вообще не ставили.

— Вы вечером вместе с Толиком приходите, — пригласила Люда Грицай.

— Ладно. Пошли, — теребила меня сестра.

Михаил Давыдович покачал головой, усмехнувшись:

— Думаю, всё думаю, старость пришла, уж и в землю пора, да что-то не хочется. Вот я и говорю иной раз, куда люди спешат — торопятся, будто бегом бегя дольше прожить можно.

С сестрой спорить бесполезно — я оделся и побежал домой.

Дома было чисто, тепло и уютно, словом, как перед праздником.

Я поел и забрался на широкую родительскую кровать. Вскоре подкрался сон.

…У меня были крылья — огромные, сильные. Я парил высоко над землёй. Подо мной растелилась незнакомая равнина, виднелись вдали горы. Зорко оглядывая безмерные пространства, я увидел берег чудесной реки. Захотелось искупаться. Приземлившись, почувствовал неясную угрозу. Дёрнул с бедра меч и, очертя голову, бросился навстречу неведомой опасности. Подо мной уже резвый скакун, белый плащ вьётся за моими плечами. А со всех сторон, из-за каждого куста, пригорка или валуна в меня направлены стрелы бьющих без промаха луков. Неведомые стрелки. Кто они? Сколько их?…

Проснулся от яркого света в комнате — Люся читала книгу, притулившись к столу.

Было невыразимо приятно нежиться под тёплым одеялом.

Сестра не заметила моего пробуждения и продолжала неторопливо шелестеть страницами. Должно быть, интересная книга. Но куда ей до моего сна!

— Диковинный сон мне приснился.

— Силён ты дрыхнуть. Что ночью будешь делать?

— В гости пойду.

— Ага, иди. Давно уже пора, да как бы не поздно было — на дворе-то уж темно.

Я бросился к окну, и сердце моё защемила обида.

— Проводи, — наспех, кое-как одевшись, захныкал я.

— Отвянь, — дёрнула плечом сестра.

— Я боюсь — там темно.

— Боишься — не ходи.

— Ага, с тобой сидеть останусь.

— Ну, иди… Я посмотрю, как ты вернёшься, если ещё дойдёшь.

И я пошёл, хотя очень боялся ходить по тёмной улице. Ледяной червячок страха осязаемо шевелился где-то на дне моего сознания. Но улица не была такой страшной, какой казалась из окна. В разрывах облаков мерцали звёзды. Луна где-то блудила, и её матовый свет мягко стелился по окрестности. Снег весело и звонко хрустел под валенками. Мороза не чувствовалось, хотя, конечно, он был — не лето же.

Чёрный пёс вынырнул откуда-то на дорогу, покосился на меня, сел и завыл, уткнувшись мордой в небо.

С отчаянным воплем я бросился вперёд — собака с визгом от меня. Мелькнул забор, и я с разбегу ткнулся в калитку грицаевских ворот. Никто меня не преследовал, никто не гнался за мной. Калитка подалась вовнутрь двора, когда я потянул за верёвочку щеколды. Все окна были черны, лишь гирляндою светилась ёлка. Поднялся на крыльцо, прошёл веранду, толкнул дверь. Ни души, ни звука.

— Есть, кто дома? — прозвучало мольбой.

— Кто там? — Люда откуда-то из глубины комнат.

— Это я, — сказал я.

— А, Толя, — с улыбкой на губах показалась Люда. — С Наступающим!

— Говорили, ёлка будет.

— Проснулся! Так была уже. Ребятишки были — попели, поплясали, получили подарки и разошлись. Ты где был?

Слёзы сами собой побежали по моим щекам.

Люда покачала головой и вытерла мне нос полотенцем.

— Подожди, я тебя сейчас угощу. Там должно что-то остаться.

— Садись, — позвала она меня за стол, — да разденься ты.

Через минуту я уже уплетал какие-то сладости, запивая их компотом, а Люда сидела на диване, погрузив локоть в подушку, подперев щёку рукой, и ладонью поглаживала голое колено.

— Очень жаль, что тебя не было — детвора так уморительно веселилась.

Ей захотелось меня утешить, но как это сделать она не знала. Ей было шестнадцать лет, и она испытывала ко мне материнские чувства. Наверняка.

— А где все?

— К Батеневым пошли.

Не компот, а настоящий нектар! Я потягивал его с наслаждением. И торт, и печенье с выпечкой — я ещё не всё испробовал. А конфет, какая куча! Мне хотелось остаться, но обида и неловкость не проходили. Заявил, что ухожу.

Людмиле было скучно одной сидеть дома.

— Подожди. Идём, чего-то покажу.

Жуя на ходу, протопал следом за ней в тёмноту спальни. Люда быстро освободилась от платья, а шёлковую сорочку обеими руками лихо вздёрнула на самую голову. Это было непостижимо, таинственно и захватывающе интересно. Сейчас мы будем целоваться и ляжем в кровать, подумал я.

— Видел?

— Ага.

— Что видел?

— Ну, тебя.

— Да нет, смотри.

Манипуляции с сорочкой повторились.

— Видел? Искры видел? И всё тело наэлектризовано — светится.

Я поперхнулся непрожеванным куском. Люда надела платье, включила свет и подозрительно уставилась на меня.

— А ты что подумал? А ну, марш домой! Бесстыдник….

Кто бесстыдник? Я? Ну, люди! Вот, народ! Это в душе, а внешне я был вызывающе спокоен и безмятежно доволен собой. Сколь бы старше и умней не была она меня, всё же оставалась женщиной — куда ей до мужика, пусть даже такого маленького, как я.

Ночью приснился сон. Целый хоровод девиц кружился возле моей кровати. Их не видно в темноте — только шарканье ног и скрип половиц. Потом ночные сорочки птицами взмыли вверх, и обнажённые тела угрожающе засветились из темноты.

Я нырнул под одеяло….

2

Сегодня самый замечательный день в моей жизни — мы едем покупать телевизор. Вот только проснётся отец, отдыхающий после ночной смены, и сразу поедим. Я взволнован, мне радостно и чуточку не по себе.

Как долго тянется утро. Тревога наполняет сердце — а вдруг отец передумает. Я так ждал этого дня. Сумбурные чувства теснятся в груди — напряжённое любопытство, счастье, страх, надежда, сомнение, нетерпение.

Будто издалека доносится голос сестры:

— А что ты сделаешь, если тебя захотят отлупить?

Я опасливо отодвинулся.

— Не собираюсь тебя бить, просто хочу узнать, что ты делаешь в таких случаях?

Я сунул указательный палец в рот и стал грызть ноготь. Люся вытащила палец из моего рта и посмотрела на руку с обкусанными ногтями.

— Рука как рука. Всё нормально. Скажи, а тебе никогда не хотелось дать сдачи?

Широко раскрыв глаза, я покачал головой.

— Так и будешь всю жизнь козлом отпущения?

Я опустил голову. Палец снова оказался во рту.

— Послушай, Тотошка, — хрипло прошептала она, наклонившись к самому моему уху, — я научу тебя давать сдачи. И когда какой-нибудь здоровенный парень начнёт приставать к тебе, ты покажешь ему, где раки зимуют.

Я вытащил палец изо рта и недоверчиво уставился на неё.

— Ты слышал, как я отлупила Катьку Лаврову? А она ведь старше и больше меня.

Я почтительно кивнул.

— Так вот, я научу тебя, как это делается. Тресь! Тресь! Тресь!

Её кулаки отмутузили воздух.

— Тресь! — тихо повторил я, неуверенно сжал кулак и нанёс слабый удар в пустоту.

— Прежде всего, если кто-нибудь заорёт на тебя, никогда не трусь, не веди себя так, будто думаешь, что тебя убьют на месте.

— Тресь! — я неуверенно ткнул маленьким кулачком перед собой.

— Нет, начинать надо с другого. Может, тебя вовсе и не собираются бить. Первым делом — глубокий вздох, — она глубоко вздохнула воздух и подождала, пока я сделаю тоже самое, — рёбра проступили под моей рубашкой, — а потом орёшь во всё горло: «Вали отсюда к чёртовой матери!»

На её крик в дверях комнаты появилась мама.

— Что вы тут делаете?

Она с тревогой посмотрела на меня. А я поднялся на цыпочки, сжал кулаки, зажмурил глаза, сделал глубокий вздох и заорал:

— Вали отсюда к чёртовой матери!

Потом повернулся к сестре и улыбнулся:

— Ну, как, нормально?

— Люся,… — сказала мама.

— Должен же он, наконец, научиться защищать себя.

Мама остановилась в дверях, словно не зная, что ей делать дальше. Тогда я насмелился, подошёл к ней, выставил перед носом свой маленький кулачок, глубоко вздохнул и пропищал:

— Вали отсюда к чёртовой матери!

Мама покачала головой:

— Дожила…

— Я просто тренируюсь. Это я не тебе сказал.

Мать вытерла нос передником, махнула рукой:

— Чему хорошему, а этому быстро учатся. Лучше б почитали…

— Читать его в школе научат, а вот защищать себя вряд ли.

— Ну, учи-учи, — мать шмыгнула носом и вытерла глаза передником.

— Не собираюсь делать из него задиру, — сказала Люся. — Просто хочу, чтобы он мог постоять за себя. Не может же он прятаться за твою юбку каждый раз, когда кто-нибудь на него не так посмотрит.

Отец проснулся от наших воплей, заскрипел пружинами кровати, поворачиваясь на бок, сказал:

— Вот сподобилось Всевышнему девицу наградить мужским характером, а парнишку наоборот. Послушай меня, сынок. Твоя сестра права, но только отчасти — на каждого драчуна всегда найдётся ещё более сильный соперник. Я научу тебя не бояться никого и ничего. Надо только понять, что такое страх. А это то, что движет нами. Всё на свете держится на нём. Дисциплина и подчинение зиждутся исключительно на страхе. Основы закладываются с детства. Страх перед материнской руганью, перед отцовской поркой, перед упрёками друзей. Страх перед учителем, перед наказанием, боязнь плохой отметки, провала на экзамене. Потом, когда ты взрослый — страх перед начальством, от которого зависит твоя премия и карьера. Страх перед кознями коллег или врагов. Страх перед войной и смертью. Верующий боится ада, неверующий — ошибок. Страх перед болезнью, болью, старостью, одиночеством, непониманием, милицией, психушкой. Страх проходит через всю нашу жизнь. Вообще, она им только и держится. Страх перед тюрьмой заставляет уважать законы. Так было всегда, во все времена. А теперь запомни — когда, как говорит твоя сестра, кто-нибудь не так на тебя посмотрит, ты подумай о том, как многого боится он. И тебе станет легче смотреть ему в глаза. И ты ударь его — нет ни кулаком, словом ударь в самое уязвимое место. И если ты правильно определишь его уязвимое место, и правильное найдёшь слово, увидишь, как побледнеет твой враг, испугавшись, и побежит прочь, сломя голову.

Я задрал вверх подбородок и вызывающе посмотрел на сестру: словом бить куда как интересней — что скажешь?

Люся отмахнулась:

— А ну тебя — не в коня корм.

Знаменательный день для меня! И самый обычный для миллионов других людей. Один день из многих. Зимний, серый, скучный — приближающий их к старости. Отцу, конечно, до старости далеко — он отдохнул и теперь энергичен, весел, деятелен. Мы выходим из нашего дома на тихой окраинной улице. На остановке приходится подождать. Появляется автобус, мы садимся. Через несколько остановок въезжаем в Южноуральск. За обледенелым окном — люди куда-то спешат, бестолково суетятся, словно муравьи. Городская суматоха, наполненная своими делами и заботами. В автобусе сплошь угрюмые неприветливые физиономии. Разговоров не слышно. Ни улыбок, ни оживления. А мы-то едем покупать телевизор!

Белесое солнышко, будто ему лень светить, с трудом пробивается сквозь серую мглу. Отец смотрит в окно и молчит о чём-то своём. Можно немного помечтать. Я представил старинный город, о котором читала вслух сестра. На улочках возле рубленных из крепчайшей лиственницы домов и лавок толпятся казаки, служивые люди, охотники. Подгулявшая компания дразнит у кабака привязанного цепью медведя. К воеводскому дому тащат мужичонку в латанном кафтане. На гостином дворе покупатели прицениваются к сыромятным кожам, соли, охотничьим припасам, ножам, алым сукнам, свинцу, котлам из красной меди, бисеру. Много всякого добра в пограничном городке. Народ тут лихой, предприимчивый, видавший виды. И то сказать — что делать в городке на границе Великой Степи ленивым изнеженным боярским сынкам? Ведь, пока доберёшься сюда — натерпишься и горя, и напастей. Это люди своего жестокого века. Они открывают новые земли, торгуют, воюют. Врагов у них не меньше, чем друзей. И свистят в лихой час оперённые стрелы — и падают казаки на дикую землю…. В воздухе носится аромат новогодних апельсинов….

Ага, прокол! Откуда в старинном таёжном городе южные диковинные фрукты? Может, царь воеводе своему в подарок выслал? У царя-то, небось, были. Я вздохнул — вот так соврёшь, и не поверят. Ну что ж, перенесёмся мысленно в страну апельсинов. Вижу ясно — берегом реки жарит по песку кучка людей. Бегут и оглядываются. Вслед из густого тростника несётся львиный рык. А впереди-то крокодилы!

Вот бы их сюда. Что б тогда творилось в славном городе Южноуральске, а? Да и в автобусе стало б попросторней, если б из-под сиденья — хвать за ногу! — аллигатор. Может порычать тайком: шибко скучные физии у горожан — пусть немного порезвятся. И почему у нас нет таких свирепых хищников? Чем наши берёзы, хуже пальм?

Пацаны мне не поверят, что в автобусе на нас напал крокодил и многих проглотил. Откуда, скажут, быть здесь крокодилам в разгар зимы? А вот если бы по улице промчалось стадо слонов, тогда не только люди — машины шарахнулись в стороны, забились по дворам и углам. Это тебе не пешеходов давить — со слонами шутки плохи.

— Пап, а ты мог бы стать капитаном? — спросил я, теребя его за рукав.

— Ке-ем? — в изумлении переспросил отец.

— Да капитаном на корабле.

— А почему бы нет? Не представился случай, а то б попробовал.

— А я буду.

— Ну и молодец. Хорошая работа — много платят. Ну, и уважение конечно.

— Не, я не для денег — путешествовать люблю. Или вот, скажем, на лошади — тоже интересно, всё лучше, чем пешком.

— Про верблюда не забудь, — усмехнулся отец. — Корабль пустыни.

— Школу закончу, — заявил я, — пойду на путешественника учиться. Или сразу, без школы…

— Нет, без школы не возьмут, — на полном серьёзе сообщил отец. — Без школы сейчас только в дворники.

Как мучительно осознавать недостаточность своих знаний! К сожалению, сестра не хочет учить меня читать, говорит — в школу пойдёшь и научишься. До школы далеко. Без книг, где набраться знаний? Ах, да! Ведь мы же едим покупать телевизор! Держитесь, моря и острова — все тайны мира буду знать! Да здравствует телевизор! Но сколько ж можно ехать, пора бы уж.

Нет, капитаном всё же лучше быть. Я б научился курить трубку. А как чудесно плыть по воде мимо неизвестных берегов! Встречи со штормами, стоянки у берегов чужих стран, знакомство с чудесами тропических морей. Сколько себя помню, всегда мне грезились синие дали и белые паруса, тропические пальмы и свирепый рёв шторма. Мне казалось, я знаю, как пахнет смола и пеньковые канаты….

За окном автобуса мелькают кирпичные неопрятные здания. Множество людей мельтешат между ними. Многие из них — воры. Отец говорит, что воришками, как и товарами, город щедро снабжает наш посёлок и район.

Как прекрасна жизнь, между прочим, и потому, что человек может путешествовать! Весь свой век прожить среди этих серых стен, этих людей… Бр-р-р!..

Наконец покинули автобус и вошли в невзрачный дом, в такую же квартиру. Отец с хозяином телевизора долго крутили его ручки. Отец задавал бесчисленные вопросы, а мужик нудно отвечал. Наконец на тысячи вопросов отвечено, все подробности настройки телевизора усвоены, и начались торги, такие же долгие и нудные, и мне всё больше казалось — бесплодные.

Пока отец вёл переговоры, я не спускал с экрана глаз. Там какие-то мужики разгуливали по городу с петухами под мышками. Вот клоуны! А потом петухов стравили для драки — самим, небось, лень.

Переговоры отца с хозяином закончились тем, что последний попросил, как можно скорее покинуть его квартиру. Что делать? Решил вмешаться.

— Жаль, что у вас нет петуха. У нас есть….

Спорщики, как по команде, уставились на меня. Потом хозяин взглянул на экран и всё понял. Расхохотался:

— Чёрт с тобой! Твоя взяла — согласен, но только ради вот этого смышлёныша…

Итак, у нас в доме появился Телевизор. Не сказка и не выдумка. Единственный на всю улицу. Сильно и радостно билось моё сердце. Надо было видеть, каким я ходил гордым и как свысока посматривал не только на сверстников, но и на ребят постарше. Сколько радостных, восторженных минут пережил у его голубого экрана. Сколько новых прекрасных мыслей открыл мне мой светящийся друг. О, как он умел рассказывать даже о самом скучном! Знали бы вы, какие увлекательные сюжеты рождались в моей голове! Например, из документального фильма об истуканах острова Пасхи! А в благодарных слушателях недостатка не было.

Великие перемены с появлением телевизора произошли в жизненном укладе нашего семейства. Все соседи, от мала до велика, стали относиться к нам с величайшей почтительностью. Вечерами у нас собиралась внушительная толпа зрителей. Рассевшись, кто, на чём смог, многие просто на полу, живо комментировали увиденное.

— Спасайте! Утоп!

— Ах, ты, грех какой!

— Гляди-ка, выплыл!

— Где? Верно. Вот это, называется, повезло! Посмотрите — целёхонек!

А сосед дядя Саша Вильтрис как заорёт:

— Он жив! Ура! Ура!

И полез обниматься. Ну, как на стадионе. Увлёкся мужик. На правах хромого он садился, развалившись, в одно из двух наших стареньких кресел.

Иногда это смешило, чаще — надоедало. Тогда отец вставал и решительно выключал телевизор.

— Комедия окончена, артистам надо отдохнуть.

Гости нехотя расходились. Кто-нибудь предлагал поиграть в картишки, с надеждой, что экран засветится ещё раз.

Надо ли говорить, что все зрители, и дети в том числе, были просто влюблены в прелестных дикторш — просто души не чаяли.

Вот как-то одна заявляет:

— Этот фильм детям до шестнадцати лет смотреть не рекомендуется.

Отец покосился на Люсю и её подружку Нину Мамаеву.

— Для вас сказано.

— А чего его не гонишь? — фыркнула сестра, ткнув в меня, примостившегося у отца на коленях, пальцем.

— Он ничего в этих делах не понимает, — усмехнулся отец.

— А там ничего такого и нет, — вмешалось Нина. — Я этот фильм в кинотеатре видела.

— Какого такого? — обернулся отец.

— Ну, такого… Вы знаете.

— Я-то знаю. Вы откуда знаете? Ох, девки, девки, как быстро вы взрослеете — беда, да и только.

Я украдкой показал сестре язык и кивнул — вали, мол, отсюда. А потом пожалел — ах, как бы ни поплатиться.

3

Новогодние каникулы закончились. Скучно стало на улице. Да и дома, когда отец отдыхал после смены, а мама не разрешала включать телевизор. Дошкольником быть очень плохо. Все друзья на учёбе. У них время летит быстро, весело, незаметно. Им есть чем заняться — мне нет. А хочется большой, бурной жизни. Хочется писать стихи, чтобы вся страна знала их наизусть. Или сочинить толстенный роман.

Я живу в тоске, потому что не умею ни писать, ни читать. Неграмотный я по причине своего малолетства, но чувствую в себе силы и способности на тяжкий умственный труд. Вот слепые же пишут романы, и музыку, и стихи. За них кто-то записывает. Вот бы мне такого писарчука — уж я бы надиктовал!

Хуже всего, что никто не понимает моих мук. Все смотрят на меня, как на малыша, которому достаточно дать конфетку, чтобы он отстал и не путался под ногами. А можно просто взъерошить волосы — иди, гуляй. Остаётся одно — мечтать. И это спасение от вселенской скуки и людских обид.

Смотрю на высокий сугроб, представляю его Кавказским хребтом, а себя — путешественником, заросшим чёрной бородой, голодным, продрогшим от холода. Я даже гибну, но открываю ещё одну тайну природы. Вот это жизнь! Вот бы мне попасть в экспедицию! Нет, не возьмут: скажут — окончи школу. А потом — институт. А потом….

А потом я и сам не захочу в горы, сяду за стол и буду писать романы в тихом, уютном кабинете. Мир потеряет великого путешественника и открывателя. Точно. Стану Героем, Гением, Человеком, которым гордится страна, если…. Если не помру со скуки в начале самом своей жизни. Господи, как тяжело жить! Скорей бы весна. Когда много света и солнца. И сады начинают пахнуть так, что бодрость преследует тебя даже во сне.

Но ничто не вечно в этом мире — даже скука, глубокая, как горе. В соседском огороде появились Вовка Грицай с маленьким Серёжей. Жеребёнком, ошалевшим от радости, я поскакал им навстречу — благо, забора между нашими огородами не было.

— Н-но! — подгонял сам себя.

Серёжка, укутанный в шаль, сиял глазами, в улыбку губы распустил. Глядя на солнце, на сверкающий в его лучах снег, смеялся:

— Солнушко, гы-го-го…

— Цы-па, цы-па… — манил резвящихся воробьёв.

— Здорово, Вов-Чик! — бодро, звучно, нажимая на «ч», говорю я. — Как школа? Происшествий не было?

— Какие там могут быть происшествия? — пожимает плечами сосед.

— Ну, не скажи — столько пацанов вместе… Неужель чего нельзя придумать?

— А учителя?

— А голова на что? Ну, хоть бы после школы отлупить девчонок.

— Чё ты несёшь?

Я посмотрел на Вовку со смутным беспокойством — начал задаваться? Школьник.

— Ты, наверное, с девчонками дружишь? — съязвил я и покрутил пальцем у виска. — Похоже, школа ничему хорошему не учит.

— Я тебе сейчас покажу, чему нас учат в школе, — сказал Вовка и выломал обезглавленный подсолнух.

— Ура! Сейчас будет рыцарский турнир, — я тоже вооружился и поскакал вокруг соперника.

— Коли! Луби! — возбудился маленький Серёжка.

Ему удалось выломать прошлогоднюю будыль из снежного покрова, и он напал на брата с другой стороны.

— Ну, начинается потеха, — пригрозил Вовка и повёл на меня атаку.

Я отступал, отбиваясь, и хрипел страшным голосом, изображая чудо-юдо лесное:

— Добро пожаловать, богатырь, в гиблые места!

— Ты давай, работай, — Вовка лупил своей палкой по моей. — Сейчас я тебя уложу на раз-два-три… Раз…! Два…! Три…!

— Ула! — Серёжка ткнул своим «копьём» брату в глаз.

Вовка вскрикнул и доказал, что в школе он чему-то всё-таки научился — разразился отборнейшей бранью.

— Я тебя щас на куски порву, — пообещал он брату, а сам пнул его так, что Серёжка кубарем полетел в сугроб.

Вовка убежал домой, закрывая ладонями лицо. Младший Грицай орал, лежа в снегу, и плач сотрясал его тело. Я мог считать себя победителем турнира.

— Эй, вы, что тут вытворяете? — через забор перешагнул Валерка Журавлёв, по прозвищу Халва, и подошёл к нам.

Не думайте, что он долговязый великан — просто в недавнюю метель намело такой сугроб, из-под которого забор наш едва виден. Вдвоём мы подняли Серёжку, отряхнули от снега, уговорили не реветь и не жаловаться, повели домой.

— Залазьте, — Вовка позвал нас с тёплой печки, сияя «фонарём» под глазом, и кивнул на брата. — А этого бандита сюда не подсаживайте. Полезайте, я тут засаду устроил — в войну поиграем. Мамка разрешила.

— А парашут есть? — осведомился Валерка. — Высоко падать, если что.

На маленькой печке, заваленной всяким хламом, шибко-то не развернёшься. Какого чёрта здесь держат тулупы вместе с валенками? Впрочем, без них на голых кирпичах поджариться можно очень запросто. А из валенок, при желании и небольшой фантазии, неплохие пулемёты получаются. Вот мы и застрочили в три голоса.

— Здесь и спать можно, — похвалил я печку и пожалел, что у нас дома такой нет.

— Была нужда, — отмахнулся Вовка. — У меня кровать есть.

— Я, когда женюсь, с женой буду спать, — заявил Халва.

— А я женюсь на дикторше из телика, — поддержал тему Вовка.

Я обиделся — телевизор мой, значит, и дикторша моя. Какое он имеет право на ней жениться? Да никакого. Заявил об этом, и обиделся Вовка.

— Я вообще жениться не собираюсь, — сказал я. — А девчонок буду лупить, где не встречу.

— Ты ещё маленький, — сказал Халва, — и ничего не понимаешь.

— Сам ты маленький, — оборвал я его.

Играть совсем расхотелось, да и жён себе выдумывать. Повисла гнетущая тишина.

— А пойдемте, ходы в снегу рыть, — предложил Валерка.

Вспомнил ворчание отца, когда в последний раз просил у него для этих целей лопату.

— Делать вам нечего. Лучше б снег от фундамента отбросал — весной работы меньше будет.

— Не, — предложил я. — Пойдёмте окопы рыть. Должны, точно знаю, должны враги напасть на наш дом. А мы окопы выроем и всех перестреляем. Пока врагов ждём — телик посмотрим.

Телевизор — аргумент. Ребята сразу согласились, что окопы возле дома рыть интересней, чем ходы в сугробе.

Это с тёплой печки работа казалась лёгкой и интересной. Недавняя метель так скрепила снег, что я быстро выдохся и заскучал. Чтобы как-то поддержать боевой настрой, предложил хором спеть. И первым затянул:

— Шёл отряд по берегу, шёл издалека…

Песню о героическом Щорсе мои друзья не знали, но дружно подхватывали припев:

— Ээ-эй! Ээ-эй! Красный командир…

Мама в окно постучала, перед ртом щепотью машет — обедать зовёт.

— Продолжайте, я сейчас.

За столом усидеть не было сил — на подоконник пристроился с тарелкой, ем и посматриваю, как ребята в снег вгрызаются.

Отец увидел, подивился и похвалил:

— В жизни всегда так бывает — кто-то вкалывает, а кто-то руками водит. Учись, сын, головой работать — лопата от тебя не уйдёт.

Отец ушёл скотину убирать, а мне на мороз не хочется. Сестра уроки учит — прочитает в учебнике, захлопнет, сунув палец закладкой, глаза закроет и повторяет вслух:

— Чьи это поля, чьи это мельницы? Это панов Вишневецких. Это…

Забудет, собьётся и вновь в книгу подсматривает.

— Чья это дура с книжкой у печки? Это панов…

Хлоп! Люська стукнула меня учебником по голове. Я бросился на сестру с кулаками, но она так лягнула меня в живот, что я кубарем (как давеча Серёжка) улетел под кровать. Оттуда возвестил на весь дом, что не очень-то доволен подобным обращением с будущим Героем Всей Страны. Крупная слеза упала на пыльную половицу и застыла стеклянным шариком. Мама вошла с кухни.

— Смотри, как она меня лупит, — сквозь рёв жалуюсь я. — У меня даже один глаз выпал.

Мама вопросительно посмотрела на сестру. Люся, зевнув в учебник:

— Уроки учить мешает.

— Следая. Не лезь, — мама подвела итог инциденту и удалилась на кухню.

Жду отца — уж он-то заступится, наведёт в семье порядок. Но вместо отца заходят ребята.

— Вон он, ваш командир — под кроватью хнычет, — сказала мама.

После такого представления вылезать совсем расхотелось. Ребята постояли немного у порога и ушли. Отец пришёл.

— Плюнь и растери.

Разделся, лёг отдыхать перед сменой.

— Толик, айда бороться.

Я тоже разделся и кинулся на отцовы ноги. Они сильные и очень хитрые — всё время норовят скрутить меня в бараний рог. Долго выпутывался, устал.

Отец:

— Тащи книгу — почитаем.

С Люськой мы сказки читаем, а с отцом толстенную книгу «Следопыт». Про индейцев, про войну. Вообщем, жутко интересную. Отец начинает бойко, потом запинается, делает паузы и умолкает. Книга падает ему на грудь. Он вздрагивает и начинает снова, с уже прочитанного. Так повторяется несколько раз. Наконец, он решительно откладывает книгу и говорит:

— Давай поспим.

Ну, что ж спать, так спать. Но сначала…. Вот бы мне ружьё такое, как у Следопыта — чтоб само метко стреляло. Я б тогда…. А кто б узнал? Как ни суди — а без Филимона Купера о Следопыте никто б не узнал. Придётся браться за перо. Уж я бы написал — видит Бог! Глаза начинают слипаться, но уснуть не удаётся — мама позвала:

— Толя, собирайся в баню.

Зимой баню топят редко — в морозы дров надо много, поэтому используют любой случай, чтобы напроситься к соседям. А у нас телевизор — как пригласительный билет. В этот раз Нина Мамаева прибежала за сестрой.

— С девчонками не пойду, — заявил я.

— Я тебе не пойду, — мама грозит сначала пальцем, потом кулаком.

Приходится вылезать из тёплой постели. Но и девчонки не в восторге от моего общества.

Люся:

— Да он уж большой, чтоб с нами ходить.

Мама:

— Помоете, не сглазит.

Нина:

— Помоем, конечно, помоем. Айда, Толяша, на ручки.