Часть первая
Если вдуматься, то нет людей-неудачников. Просто случаются в жизни такие дурацкие ситуации, в которые каким-то необъяснимым образом вляпываешься, и потом совершенно не чувствуешь радости от полученного результата. Поэтому в последнее время я старалась не рассматривать себя, как девицу с неудавшейся личной жизнью, а попросту — неудачницу. Даже, если почти шесть лет из моего общего существования на этом свете можно смело вычеркнуть, так как эти годы оказались абсолютно неплодотворными, тягуче-печальными, и, кстати, заведомо было ясно, что рано или поздно брак без детей, построенный на удобстве (не моём, увы) и якобы спокойствии, всё-равно распадётся.
Всё так и случилось. Одно тешило моё женское самолюбие, что это я ушла от человека, которого называла мужем. И теперь он мог с чистой совестью оповещать родных и друзей о том, какая я бессердечная, безответственная и неорганизованная. Мне бы прямо взять и начать посыпать голову пеплом и угрызаться зачатками совести, но вместо этого одним светлым августовским утром я села в свою старенькую машинёшку-развалюшку, и укатила в маленький городок Чембар по важному для меня делу. Делу, которое я откладывала месяца три, потому что боялась…
В сущности, нечего мне было бояться. Разве что ожидаемых несоответствий с моими детскими воспоминаниями. В Чембар я приезжала в детстве в гости к бабушке, Екатерине Михайловне. Лет до шестнадцати приезжала. Даже первую любовь здесь пережила, а такое, сами понимаете, не забывается. И, конечно, бабушка моя, красавица, виновата в том, что выросла я вот такой барышней-крестьянкой. Нет, не так. Причём тут барышня-крестьянка? Пушкина сюда приплетать, пожалуй, не стоит! Скорее, уж Лермонтова. Потому что всё своё детство я только и слышала про Мишеньку. Ах, какой он был талантливый! Какой несчастный! Герой, гений! Таких мужчин сейчас нет на свете! Короче, бабушкина любовь всей жизни — Михаил Юрьевич — сверлил своими тёмными очами меня всё моё детство и юность. Его портреты, копии Мишенькиных акварелей и его книги стояли и висели в бабушкином доме повсюду, а из меня она усердно лепила если не Вареньку Лопухину — любовь поэта, то некое её подобие. Тем более, что и назвали меня в её честь по настоянию нашей лермонтоведки Екатерины Михайловны. В результате на белый свет появилась сверхромантичная, гипермечатательная юная дева по имени Варвара, уверенная, что в глубине каждого мужчины скрывается пылкое и благородное сердце. Главное, дорыться до этой глубины. Ну и вот… до сих пор пытаюсь это сердце отыскать, мужское и возвышенное, и что-то никак… Уж и бабушка на том свете со своим героем — Мишелем, наверное, встретилась, а я после шести лет совместного проживания под одной крышой с представителем мужеского полу оставила, наконец, тщетные попытки дотянуться до сердечных его глубин. А заодно решила, что, уж коли, накрыло меня четвёртым десятком, то нечего из себя строить белокрылую горлицу. Я теперь ещё та — ощипанная ворона…
Бабушка умерла чуть больше полугода назад, когда я, измотанная своими мнимосемейными неурядицами и выяснениями отношений, лежала в больнице под капельницей с жесточайшим приступом панкреатита. Не смогла я приехать на похороны, о чём несказанно сожалела, потому что была у бабушки единственной внучкой от единственной же дочки. А мамочка с отчимом уже лет десять как обитали в Забайкалье, где оба преподавали в Институте природных ресурсов, занимались активной научной и туристической жизнью. И ни о каком Чембаре и слышать не желали. Словом, бабушкин дом достался мне в наследство, и теперь мне предстояло оценить свежим глазом его состояние перед продажей. А продать его я решила обязательно, поскольку зачем мне дом в маленьком провинциальном городишке с численностью населения менее девяти тысяч?
Не знаю почему мне эта численность населения не давала тогда покоя. Ну, видимо, по сравнению с миллионной Самарой, где я жила последние годы. Хотя, если честно, так я устала от этого миллиона, от всей городской бестолковой суеты, в которой ощущаешь себя муравьишкой, бесконечно снующей в этом огромном муравейнике без цели и радости. И наша съёмная однушка на тринадцатом этаже, за которую мы прежде платили вместе, а теперь я одна, тоже, конечно, не была пределом моих заоблачных мечтаний. Но зато, продав бабушкин домик, я могла бы выкупить эту квартиру и, став, наконец, её законной владелицей, поменять жуткие тёмно-зелёные обои с тускло блестящими золотыми пагодами, наклеенными хозяйкой лет пятнадцать назад после путешествия в Малайзию — в память о незабываемой экзотической поездке. Меня же эти чёртовы пагоды раздражали неимоверно, но переклеивать обои нам было категорически запрещено, и, в конце концов, я к ним даже привыкла.
Итак, оправившись после болезни, расставшись с человеком, несколько лет без устали вьющим из меня верёвки (а я не сопротивлялась даже, ибо воспитанные барышни не сопротивляются), я взяла на работе недельный отпуск и села в свою бричку отечественного производства 1999 года выпуска, очень сильно рискуя не добраться на ней из Самары до Чембара. Однако, не зря меня бывший гражданский муж называл всегда безответственной, мне же больше нравилось определение — позитивной, благодаря чему я всё-таки благополучно докатилась до места назначения.
А в Чембаре всё оказалось по-прежнему. И это даже обрадовало меня. Есть особая прелесть в таких провинциальных городках, где течение времени замедлено, улицы, распланированные и застроенные ещё в конце восемнадцатого века, не претерпели особых изменений. Дом-музей критика Белинского, где бабушка проработала всю свою сознательную жизнь научным сотрудником, всё так же стоял на одноимённой улице. В Городском парке бегали бродячие собаки за гоняющими по дорожкам мальчишками-велосипедистами. А современность была представлена ярко-красными сетевыми магазинами. Ну куда ж без них-то?
Бабушкин одноэтажный дом с высоким каменным цоколем, выходящий на улицу тремя большими окнами, с разросшимися берёзами у крепкой калитки на кирпичных белёных столбах, казалось, тоже ничуть не изменился. Не выглядел заброшенным, неухоженным, ну разве что немного одиноким. Напротив — через дорогу — чуть наискось всё ещё стоял старинный двухэтажный дом на два подъезда, где жила бабушкина закадычная подружка и бывшая музейная коллега Серафима Ивановна Шмарова. У неё хранились ключи и все документы, в том числе и дарственная на дом, которую бабушка велела передать мне из рук в руки.
Серафима Ивановна в моей памяти оставалась дамой тучной, но удивительно лёгкой, острой на язык и любопытной до всего, что касалось любовных историй, выдуманных и реальных. В отличие от бабушки Серафима обожала, подобно какой-нибудь смолянке-институтке, критика Белинского, считая его образцом мужской красы. Тут у них с бабушкой частенько возникали бурные интеллектуальные споры. Воспроизвести их через столько лет слово-в слово, разумеется, невозможно, но приблизительно это выглядело и звучало так:
— Пустоцвет твой Мишель, — горячилась Серафима Ивановна, обмахивая раскрасневшееся лицо и нервно поправляя брошь из финифти на необъятной груди. — Всем бабёнкам нервы измотал со своим паршивым характером! Ни потомства, ни памяти хорошей после не оставил!
Бабушка громыхала чашками, обе ещё те чаёвницы были, и возмущённо отвечала:
— Дура вы, матушка! Уж лучше без потомства помереть, чем подобно твоему Виссариону, семьёй обзавестись, и сбежать!
— Куда сбежать? Да он ведь болен был! Лечиться уехал!
— Что ты его защищаешь, прям как родного? И вообще — вот на мой взгляд — он же… ну прямо скажем не красавец был! Не знаю, просто не понимаю, что там в нём его Марья Васильевна углядела!
— Бааа! Да вы посмотрите! А твой-то? Аполлон ли? Приземистый, росту малого, голова большая!
— Да что ты с ростом этим прицепилась? Ты вспомни, как его современники описывали? Вот хотя бы Фридрих Боденштедт: «У вошедшего была гордая, непринужденная осанка, средний рост и необычайная гибкость движений. Судя по плечам и груди, у него должны были быть довольно широкие кости. Гладкие, белокурые, слегка вьющиеся по обеим сторонам волосы оставляли совершенно открытым необыкновенно высокий лоб. Большие, полные мысли глаза».
— Ага, а вот как глазоньки твоего Мишеля другой современник описывал: «Как удар молнии, сверкнули глаза его. Трудно было выдержать этот неприветливый, насквозь пронизывающий взгляд. Ядовитость во взгляде Лермонтова была поразительна».
Вообщем, пререкаться дамы могли бесконечно, цитируя стихи, воспоминания, описания и критические статьи, обнаруживая поразительную память, и ещё ни разу, насколько я помню, не пришли к единому мнению, что, впрочем, не мешало им много лет крепко дружить.
Итак, я стояла сейчас у двери Серафимы Ивановны на втором этаже, и робко нажимала на кнопку звонка, стараясь не думать о том, как прошедшие годы изменили бабушкину подружку. За деревянной дверью, окрашенной светло-коричневой краской, слышалось приближающееся неторопливое шарканье. Наконец, дверь отворилась, и передо мной предстала всё та же крупнокалиберная дама в неизменном своём летнем наряде — тёмно-синем хлопковом сарафане –фартуке и с цветастым платком-тюрбаном на седых пружинистых волосах.
— Здрасьте, Серафима Ивановна, — промямлила я, и тут же была оглушена мощным и восторженным контральто:
— Варюня! Дитя моё! Приехала!
Вообщем, уже через пять минут я восседала на славной кухонке, пропахшей выпечкой и валидолом, пытаясь сохранить равновесие на шаткой табуретке. Я даже сама не заметила, как так получилось, что я всё, как на духу, рассказала Серафиме Ивановне, усердно подливающей мне чаю и подкладывающей пышных маслянистых оладушков. И про свою переводческую работу в крупном языковом центре, и про бывшего мужа, о котором Серафима Ивановна сокрушённо вздохнула «да, не орёл», и даже зачем-то про эти малазийские пагоды на зеленых обоях выболтала, будь они неладны. Выговорилась, и мне как-то легче стало, точно я освободилась от части своих проблем и забот. А потом настал её черёд говорить…
Нет, Серафима Ивановна не разу не упрекнула меня в том, что я не навещала бабушку после того, как «сошлась» с героем своего романа. Она даже не посмотрела на меня укоризненно, рассказывая о бабушкиных последних днях и похоронах. Но я внутренне постоянно ощущала это её осуждение, и прорвалось оно лишь, когда мы заговорили о доме, оставленном мне в наследство.
— Тааааак, — протянула Серафима Ивановна, и поправила съехавшие на нос очки. — Значит, решено, да? Продавать, да? А куда же книги, фотографии, портреты? На помойку снесёшь?
— Нет! Ну что вы! — возразила я. — Может быть, в школу отдам или в музей. Себе, конечно, что-то возьму на память.
— А остаться не хочешь?
Этот вопрос поставил меня в тупик. То есть однозначно я не собиралась оставаться в Чембаре, и что бы я тут делала вообще? Но Серафима Ивановна спросила так настойчиво, будто рассматривался и иной вариант. И вот в тот самый момент, когда я собиралась категорически заявить, что о том, чтобы мне остаться здесь, не может быть и речи, входная дверь громко хлопнула.
— Бабанечка, ты дома? — возопил из прихожей голос, не менее мощный, чем у Серафимы Ивановна, и на пороге кухни возникла женщина с двумя пластиковыми пакетами, и в ней я ошарашенно признала подружку своих юных лет, внучку Серафимы Ивановны — Олечку. Правда, теперь это была целая Ольга, вся такая кругленькая и ладненькая, что я залюбовалась ею, пока она удивлённо рассматривала меня.
— Ну что — узнаёшь? — спросила её Серафима Ивановна, и хитро подмигнула мне. А мне вдруг стало так смешно, потому что Оля таращила на меня глаза совсем как в детстве. Мы её тогда так и звали — «гляделка» за эту милую особенность — вскидывать бровки домиком и выкатывать глаза так, что, казалось, они вот-вот выскочат из орбит.
— Варя? Варёк? Ты? — Оля всплеснула руками и бросилась ко мне обниматься, попутно чуть не перевернув себе на юбку блюдо с оладушками. — Ой, ну совсем не изменилась! Всё такая же худющая! Ты есть-то когда начнёшь?
Мы смеялись, обнимались, расспрашивали друг друга о насущном. Оказалось, что моя подружка, с которой мы когда-то частенько зависали вниз головами на турниках, изображая гимнасток, теперь мама двоих мальчишек и директор небольшого центра по преподаванию английского языка.
— Ты знаешь, к нам просто очередь из желающих выстраивается, — тараторила Оля. — А преподавателей квалифицированных очень мало. Некоторые совмещают с работой в школе. Я прямо с ног сбиваюсь, честное слово! Помнишь нашу с тобой мечту детскую — выучить английский и в Англию поехать?
— Я ездила, — призналась я. — Правда, давно, когда в университете училась. У нас такой студенческий обмен был. На месяц. Даже в Шотландии побывать умудрилась!
— Ох, везёт же тебе! А я так и не попала! Тоже собиралась! Даже вот бабанечка денег на визу и билет подбросила. А оказалось, что я Мишкой беременна уже, ну и там всякие такие неприятные вещи, связанные с этим начались. Ну, сама понимаешь! Токсикоз, давление. Короче, не полетела. Потом через три года Стасик у нас родился. Так и не сложилось…
— Ну что ты, Оль! Съездишь ещё! Вот мальчишки твои подрастут, ну и поедете с мужем!
— А ты-то как? Муж, дети?
Наступила неловкая пауза. Вот как раз тут мне и нечем было похвастать. И тогда Серафима Ивановна решила взять быка за рога.
— Нет у неё никого, — заявила она грозно. — И дом Катеринин она продавать решила.
— Как — продавать? — Оля опять вытаращила глаза. — Ну ты что? Зачем? Сейчас ведь таких не строят! А сад там какой! Яблоки, малина! А вишни сколько! Варя, да ты сама могла бы на лето приезжать сюда вместо дачи!
— Далековатая дачка получилась бы, — улыбнулась я. — Уж лучше я на вырученные деньги в Самаре свою квартирку выкуплю.
— А что ты там переводишь-то, на своей работе?
— Документы, в основном деловые, ну там бумаги всякие официальные.
— Ага! — сказала Оля и внимательно посмотрела на меня. — Ага! Скучища, короче. И хорошо платят?
Я смутилась. Честно сказать, зарплата у меня была не ахти какая. Едва хватало на оплату квартиры и на продукты. Когда мы жили вместе, то в денежном плане было несравнимо легче. Теперь же я, стыдно признаться, испытывала некоторые материальные затруднения. Потому иногда бралась шить на заказ. Спасибо бабушке, которая в десять лет усадила меня за швейную машинку. Сложные вещи я не шила, а вот по мелочи — охотно. Всё-таки, лишняя копейка в моём хилом бюджете была весьма уместна.
— И что — прямо очень тебе в Самаре нравится? — продолжала Оля свой допрос. — Квартира хорошая? Друзей много? Или тебя там любовь всей жизни ожидает с нетерпением?
— Да что ты всё по больному-то бьёшь? — возмутилась я. — Да, пусть там у меня ничего особо привлекательного нет. Но что у меня может быть здесь?
— Как что? — вскрикнули в один голос эти настырные женщины. — Свой дом! Это раз!
— Работа в моём центре — это два! — Оля начала загибать пальцы и трясти ими у меня перед носом. — Чистый воздух и спокойствие — это три! Обустроишься как тебе нужно, живность себе какую-нибудь заведешь!
— Какую? — испуганно спросила я.
— Да вот хоть б и курочек! Опять же — свои яйца будут, не покупные! Екатерина Михайловна держала, между прочим!
— Всё-всё! Больше ничего не перечисляй, я тебя умоляю! — попросила я, боясь, что тут и до свинок с коровками может дойти.
Оля отдышалась, перевела дух, и уже спокойным, даже таким слегка светским тоном добавила:
— Зарплату, конечно, большую я тебе не обещаю. Но по чембарским меркам — очень достойную. Так что — подумай. Мне кажется, учить детей языку — занятие более интересное, чем шуршать официальными бумажками с этой ихней лексикой казённой.
— Господи! — сказала со стоном Серафима Ивановна. — Ольга! Не знаю как в английском, но в русском языке нет слова «ихней». Не позорь уж ты, пожалуйста, мою седую голову! И отстань от Варвары. Пусть сама решает. Не маленькая.
* * *
Это была самая странная неделя в моей жизни. Днём я занималась уборкой в бабушкином доме, пыталась привести его в порядок, избавиться от пыли и хлама, неизбежно накапливающегося у любой хозяйки. Перебирала и пылесосила книжные полки, жгла в конце сада старые подшивки местной газеты и журналы ещё советских времён — «Здоровье», «Работница», «Экран». Но перед этим листала их и находила знакомые с детства страницы, среди которых было немало таких, в которых зияли пустоты, это мы с Олей когда-то вырезали оттуда цветные модные картинки, рецептики и репродукции известных полотен, чтобы потом обмениваться ими с девчонками на улице.
На одной из книжных полок — обычных, сколоченных из широких досок, занимавших почти всю стену в зале (так бабушка называла самую большую двухоконную комнату в доме) — я отыскала несколько своих девичьих блокнотов с пёстрыми переводными картинками, текстами шлягеров и анкетами со смешными, наивными вопросиками, вроде таких: «Нравится ли вам хозяйка анкеты?», «Где бы вы хотели жить?» и «Каких парней вы предпочитаете?». Мои собственные ответы насмешили меня прямо до колик. Оказывается, в свои тринадцать лет я предпочитала высоких темноволосых мужчин богатырского телосложения. Спрашивается: что ж ты, взрослая дурища, потратила шесть лет своей жизни на лысеющего шибздика, у которого в моменты принятия важных решений всякий раз открывалась воображаемая язва желудка? Зато теперь, добрые люди доносят, жив-здоров и никакой язвы и в помине нет. Странно как-то…
Тринадцатилетняя Варвара, кстати, мечтала жить исключительно либо в Париже, либо в Венеции. Русские города её как-то не устраивали. Вообще, пока я читала свои собственные изречения двадцатилетней давности, я с удивлением поняла, что абсолютно не помню себя в этом юном возрасте. То есть помню, конечно, но между мной тогдашней и сегодняшней пролегла такая бездонная пропасть, что оставалось лишь диву даваться: куда, куда пропали юной души прекрасные порывы? Где моя Венеция с её обветшавшей роскошью и призрачными палаццо, отражающимися в воде каналов? Живу в съёмной квартире с видом на замусоренный и загазованный микрорайон. Где великолепные платья по моде прошлых столетий из дорогих тканей? Ношу все четыре сезона одни и те же джинсы. Где трепет и томление, гордая стать и лёгкая походка? Остались лишь тяжесть на сердце, разачарование, непроходящая физическая усталость… Разве такой мечтала увидеть свою внучку бабушка, тщательно воспитывающая меня на лучших примерах девятнадцатого века, вбивающая мне в голову романтические идеалы, заставляющая разучивать вальсы Грибоедова, пьесы Чайковского и ноктюрны Шопена на стареньком пианино с западающей клавишей на ноте «ля» в верхнем регистре… Так вот почему я находила уйму отговорок, лишь бы только не приезжать в Чембар: то завал на работе, то у друга любезного очередное обострение язвы, то срочная подработка. А объяснялось-то всё очень просто: я не хотела, чтобы бабушка видела меня такой, затюканной, съёжившейся, забывшей, что «когда дама входит в помещение — мужчины встают». Господи, да где это такое видано-то в наше время?
На бабушкиных полках отыскивались не только воспоминания детства и юности, но и совершенно уникальные, редкие книги, практически раритеты. Почему они мне раньше не попадались в руки? Вот, к примеру, «Правила светской жизни и этикета. Хороший тон. Сборник советов и наставлений». Книжица в коричневом переплёте с узорным обрезом, выпущена в 1896 году в Санкт-Петербурге. Я прочла её за две ночи, поскольку днём было просто некогда. Спала я, кстати, у Серафимы Ивановны на скрипучей и жёсткой софе, и утром потом долго разминала бока. В бабушкином доме я ночевать не решилась, поскольку дико боялась мышей, которых там, очевидно, было видимо-невидимо, судя по помёту, выметаемому мною изо всех углов, щелей и ящиков.
Итак, я на четвёртом десятке прожитых лет погрузилась в чтение «Правил этикета», и с каждой прочитанной страницей всё больше ощущала свою несостоятельность, невоспитанность и никчёмность. Живи я в веке девятнадцатом, меня с моим полнейшим отсутствием требуемого набора правил и навыков ни в один приличный дом даже на порог не пустили бы! С печалью читала я наставления о женской репутации: «Нет ничего важнее и хрупче, чем честь женщины; она походит на зеркало, которое тускнеет от одного дыхания. Поэтому женщина должна не только остерегаться совершить какой-нибудь предосудительный поступок, но с не меньшим рвением должна избегать всего того, что могло бы послужить поводом к невыгодным для нее толкам». Интересно, какой репутацией я пользуюсь у окружающих? Ну, думаю, не самой выгодной: ни в чём не состоялась и даже замужем не была. По меркам девятнадцатого века — пропащая женщина во всех отношениях.
На десятой странице автор книги вопрошал: « Должны ли женщины получать образование?», и тут же радостно отвечал: «Несомненно, так как они могут принести пользу науке и содействовать её успеху. При выборе искусств, которым хотят научить молодых особ, всегда стоит предпочитать полезное приятному. Когда женщина образована, она может сделаться украшением дома и всегда будет в нем полезной. Труд — счастье человека (особенно женщины). Для молодой девицы требуется труд действительный (реальный) и ежедневный. Правильный труд облагораживает женщину, тем более, что чистое содержание жилища исключительно лежит на ней. Счастлив супруг, судьба которого связана судьбой с женщиной, своим развитием и своими трудами успевшей поставить свое хозяйство таким, каким ему следует быть!».
Вот тут я совсем растерялась. Что же это получается? Я — образованная, надеюсь, ещё молодая особа, которая никогда не чуралась ни физического, ни умственного труда. По идее должна быть исключительно облагорожена этим, и распространять вокруг себя не менее благостный свет. Отчего же я ни разу не слышала от близких людей о том, что они счастливы находиться рядом со мной? Что же я делала не так? А может я просто позволила сесть себе на шею и помыкать собой? Словом, тут было над чем подумать.
На исходе второй ночи я приняла твёрдое решение — отныне совершать все поступки в своей жизни, исключительно руководствуясь этими правилами, среди которых я выделила для себя главные: не чесать голову в присутствии посторонних, не сморкаться прилюдно и не чихать, в благовоспитанное общество входить скромно и молчаливо, не придерживаться моды, которая шокирует стыдливость, никогда — запомни! — никогда не надевать одновременно красное с зелёным и розовое с жёлтым, не выходить из дому без перчаток, а ещё хуже — ни за какие коврижки не надевать перчатки на улице, только дома, иначе окончательно развеются последние остатки моей репутации. И ещё — порядочная женщина вправе обидиться и даже упасть в обморок, если мужчина прижимает её к своей груди. Это я запомню! Но, надеюсь, что больше ни один мужчина не посмеет нанести мне такое оскорбление и не прижмёт меня к груди. На этом я отныне ставлю большой и жирный крест.
Но самое главное произошло приблизительно на четвёртый день моего приезда, когда я добралась до верхних книжных полок. Там-то и лежал запылившийся бабушкин архив: тёмно-серая коробка из-под чешских кожаных сапожек, а в нём — несколько старинных кабинетных фото, портреты на плотном картоне с подпись внизу «П.П.Волков. Пенза» и небольшая пожелтевшая акварель с изображением светловолосой девушки в платье по моде конца девятнадцатого века, когда носили широченные рукава и кринолины. Здесь же, в коробке, хранилась тоненькая тетрадь с выцветшей бежевой обложкой, на первой страничке порыжелыми чернилами было начертано «Маменькина история». Зажав коробку под мышку, я слезла со стремянки, и отправилась в сад под старую яблоню, где уселась на широкую деревянную скамейку и, разложив перед собой найденные сокровища, принялась их тщательно изучать. Фотографии были мне знакомы, бабушка нередко в детстве доставала их и называла имена тех, кого камера запечатлела много-много лет назад, а на обороте акварельного портрета было начертано всего одно имя — «Maruška» — Марушка. Дева в кринолине совершенно не соответствовала нынешним канонам красоты. Она была худощава, узколица, светлые волосы расчёсаны на прямой пробор. Удивительными были лишь её глаза, немного удлинённые к вискам, ярко-голубые. Впрочем, возможно, художник перестарался, придавая глазам Марушки эту небесную голубизну и подчёркивая их тонкими, изогнутыми бровями, отчего лицо девушки казалось отстранённым и печальным.
Вдоволь наглядевшись на фотографии и портрет, я открыла тетрадь, и… когда закрыла её, на сад уже спускались сумерки, цикады запели в заросших малиновых кустах, а мне на колени прямо с ветки мягко скатилось яблоко с красным бочком. Я покатала его в ладонях, и вдруг поняла, что моя жизнь уже не будет такой, как прежде… Наверное, каждому нужно однажды найти и прочесть такую рукопись, которая навсегда изменит привычное положение вещей.
«МАМЕНЬКИНА ИСТОРИЯ
Даниил Фёдорович Заруцкий, наш дед, имел своё небольшое имение в сельце Тархово, оно ж Христорождественское. По ревизской сказке ему было приписано сто шесть душ, и одноэтажный каменный дом с двумя флигелями. При вторжении войск Наполеона дед примкнул к Пензенскому ополчению вместе с двумя ратниками из числа своих крепостных. Будучи великолепным наездником, души не чающим в лошадях, дедушка в составе кавалерийского полка прошёл до самой Богемии, где летом 1813 года участвовал в битве под Кульмом, где был тяжело ранен, и, едва живой, отправлен в Прагу в госпиталь для русских офицеров.
Там, в госпитале, за ним ухаживала медицинская сестра Алжбета Новакова, дочь хирурга Вацлава Новака, спасшего не одну человеческую жизнь после того страшного сражения. Девушка так прониклась состраданием к молодому капитану, едва не потерявшему ногу от начавшейся гангрены, что не отходила от него несколько дней, пока не убедилась, что её герой останется цел и невредим. Сама же Алжбета, или как отец её называл — Элишка, взялась помогать в госпитале скорее из чувства благодарности и патриотизма, нежели по душевному порыву. Медицина её мало занимала, ибо сердце её было расположено к живописи, а лучшей её подругой стала дочь известного пражского художника Антонина Манеса — Амалия, сама прекрасная пейзажистка. Девушки мечтали открыть однажды вдвоём школу для занятий живописью, и давать там уроки рисования маслом и акварелью всем желающим приобщиться к этому великому искусству. Но в жизни Элишки появился молодой капитан Даниил Заруцкий. Молодые люди полюбили друг друга, и, заручившись согласием единственного родителя невесты, соединили свои судьбы. Правда, для этого Элишке пришлось перейти из веры католической в православную и стать Елизаветой.
В начале 1814 года молодые приехали на родину Даниила Фёдоровича, а заодно прикупили домик в Чембаре по соседству с особняком губернского секретаря Якова Александровича Подладчикова, с семьёй которого вскорости весьма сошлись на дружеской ноге. У себя же в имении Даниил Фёдорович решил заняться разведением английских скакунов, в то время как его юная супруга запечатлевала тарховские просторы акварелью.
Через год в семье появилось прибавление — сын Илья, а через полтора года родилась дочь Мария. Сызмальства дети одинаково хорошо говорили на русском, чешском и английском языках. А вот французскому их родители не обучали из принципа, ибо память о войне с Наполеоном была ещё жива, да и хромота Даниила Фёдоровича, от которой он не избавился до смерти, постоянно напоминала о том лихом времени.
Обычно Илек и Марушка, так называли их в семье на чешский манер, лето проводили в Тархово, а на зиму вместе с родителями перебирались в Чембар, где коротали длинные холодные дни в обществе соседских детишек Подладчиковых, ходили гулять в недавно открытый Городской парк, посещали службы в Никольском соборе и праздники для детворы, устраиваемые в зале уездного училища. Нередко у Подладчиковых встречали они худенького мальчика Мишеньку и его бабушку Елизавету Алексеевну Арсеньеву. И хотя был он старше Илека и Марушки, но казался их ровесником. То весёлый и разговорчивый, он проказничал со старшим сыном Подладчиковых — Васей или Базилем, то хмуро жался к бабушке, не дотрагиваясь до сладостей и ни на кого не смотрел. «Странный мальчик», — говорила о нём Елизавета Вацлавовна. О том, что Мишель остался сиротой при живом отце, рано потеряв мать, в Чембаре знали почти все, как и о том, что бабушка не отдала внука и сама занялась его воспитанием, точно у того не было отца, способного самому позаботиться об отпрыске.
Меж тем в семье Заруцких жизнь шла своим чередом. Даниил Фёдорович целыми днями пропадал на конюшнях, Елизавета Вацлавовна занималась хозяйством или гуляла вместе с детьми по округе. В конце августа 1824 года всей семьёй Заруцкие прибыли в Чембар на встречу с императором Александром I, который путешествовал по Пензенской губернии. В городе же он остановился в доме губернатора и изволил познакомиться с чемарским дворянством, купечеством и мещанами, а после слушал Божественную литургию в Никольском соборе, провёл смотр пехотного корпуса и осмотрел гимназию и тюремный замок.
Марушка с Илеком запомнили, как тщательно матушка с отцом собирались на бал, устроенный в честь приезда императора, а их отправили с гувернанткой гулять на Соборную площадь, иллюминированную по такому важному поводу.
Зимой 1826 года весь Чембар только и говорил о восстании на Сенатской площади в Петербурге, обсуждалось и восстание Черниговского полка на Украине. Папенька волновался и горячился, называл мятежников безумцами, советовался с Яковом Александровичем Подладчиковым, и вдвоём они ожидали для России после этого всяческих бед. Но, к счастью, беды сии обошли стороной маленький уездный городок, но отголоски ещё долго слышались.
В сентябре 1827 года Марушке исполнилось десять лет, по случаю чего в их чембарском доме был устроен большой приём. Приехали все друзья и знакомые, даже Елизавета Алексеевна Арсеньева прибыла с внуком Мишей Лермонтовым, она как раз у Подладчиковых гостили, хотя по секрету жена Якова Александровича сообщила, что приехала она, чтобы в долг взять некоторую сумму для переезда из своего имения в Тарханах в Москву. Мише предстояло готовиться к поступлению в благородный пансион. Вот на том празднике Марушка вдруг точно разглядела Мишеля, как будто раньше не замечала вовсе. Он подарил её маленькую свою акварель, вернее — набросок: вид тарханского парка с фигурами дворовых людей. Матушка Елизавета Вацлавовна похвалила Мишеля, заметив, что из него чудесный живописец получится, ежели заниматься с усердием. А он вспыхнул от этой похвалы, и его тёмные глаза засияли особым светом… Так показалось тогда Марушке.
Той же осенью Лермонтов с бабушкой покинули Тарханы, и Заруцкие увидели их лишь, спустя восемь лет… За это время Марушка выросла, и все вокруг её называли Марией Даниловной. Из длинноногой смешливой девочки она превратилась в худенькую барышню, и к ней уже даже сватались, да никто пока не пришёлся ей по сердцу. Пока не наступило Рождество 1836 года… В те праздничные дни Марушка с матерью ходили на все службы в собор, и там-то, на всенощной, у правого клироса увидела она молодого офицера в яркой гусарской форме, и ахнула. По глазам она сразу узнала его — Мишу Лермонтова, а тот издали кивнул ей почтительно, а после службы сразу подошёл поздороваться с ней и матушкой. Оказалось, что он ещё перед Новым годом приехал в Тарханы в отпуск из своего полка, а, заскучав среди снегов, решил в Чембар отправиться на праздники. Елизавета Вацлавовна пригласила Лермонтова на обед на следующий день, и тот не заставил себя долго ждать. Тем более что было ему что рассказать, да чем похвастать. В те рождественские январские дни Марушка впервые прочла лермонтовские стихи, и пронзили они её в самое сердце. А он точно и не замечал ничего, шутил, смеялся, рассказывал, что драму пишет «из московской жизни», вот уж и четвёртый акт завершает. А однажды взялся по старой памяти за акварельные краски и за полчаса набросал портрет Марушки, на обороте которого подписал по-чешски её домашнее имя.
Через несколько недель Мишель уехал обратно в Петербург, где стоял его полк, обещая присылать письма. А печаль навсегда поселилась в душе Марушки, потому что поняла она, что в очередной раз откажет купцу Чугаеву, который уже дважды руки её просил у родителей, и молодой судья Якунин напрасно ждёт её взгляда, нарочно каждый день проходя под окнами их дома.
В конце августа 1836 года в Чембаре почти на две недели вынужденно остановился царь Николай I, и для всех в городе это стало знатным событием, ибо где это видано, чтобы самодержец российский своим вниманием почтил такой захудалый уездный городишко. Хотя, кто знает, авось и не задержался бы царь в Чембаре, если б, проезжая мимо, не перевернулся его экипаж и не приключилась с ним неприятность — ключицу сломал. То-то переполох начался: где высочайшего гостя разместить поудобнее, чем накормить, чтобы его вкусу изысканному угодить да не прогневать. Лучшего места, чем здание народного училища, не отыскали. А царь — ничего, не возмутился, напротив — был весьма благодарен и учтив. А для Даниила Фёдоровича Заруцкого приезд императора стал воистину временем золотым. Здесь, в Чембаре, Николай Павлович не собирался изменять свой привычный распорядок: вставал чуть свет, требовал свежих газет, делала резолюции, доклады подчинённых выслушивал, а те ежедневно из самого Санкт-Петербурга приезжали, да и туда каждый день фельдегерей отправляли. А на чембарской почте лошадей, как на грех, не хватало. Вот к Даниилу Фёдоровичу за помощью тогда и обратились. Знатных лошадей он держал у себя, за нескольких таких скакунов местные чиновники хорошие денежки выложили, чтобы перед императором в грязь лицом не упасть.
А после отъезда Николая Павловича вся семья Заруцких тоже решила в путешествие отправиться. Поехали в Москву, где чембарских знакомых немало, да и пензенских повстречали. Казалось бы, живут не так уж и далеко, а свидеться пришлось-то где! Марушка тщетно надеялась увидеть в Москве Михаила Юрьевича, тем более, что и бабушка его Елизавета Алексеевна здесь давно на Садовой улице жила, редко в Тарханы наезжая теперь. А Лермонтов так и не прислал ей ни одного письма, хоть и обещал…
Годы шли, и Даниил Фёдорович с Елизаветой Вацлавовной уже отчаялись выдать дочь замуж. Она отказывала всем женихам, а насильно вести её под венец родители не хотели. Мария Даниловна вела жизнь тихую, почти отшельническую, много читала, рукодельничала, играла на фортепьяно, с жадностью выискивала в газетах и литературных журналах новые сочинения поручика Тенгинского пехотного полка Михаила Лермонтова, и, казалось, была весьма довольна своим положением. Много раз Елизавета Вацлавовна заводила с Марушкой беседы, пыталась разузнать: что да почему, да только все разговоры те без толку оказались. Так ничего и не выведала, не дозналась причин. В 1841 году, когда Марье Даниловне исполнилось двадцать четыре года, вместе с матушкой отправилась она в Прагу навестить престарелого деда. Пробыли там почти три месяца, а когда вернулись в начале осени, то от своих чембарских друзей узнали трагическую весть — в июле в Пятигорске на дуэли был убит Михаил Юрьевич Лермонтов.
С Марушкой тогда и приключилась беда. Нет, она не билась в рыданиях, не падала в обморок, а просто замолчала. Точно онемела. Чембарские лекари руками разводили, не знали, как помочь. Возили девицу в Пензу к тамошним докторам, те на воды велели ехать, нервы лечить. Мол, у девушек незамужних случаются такие немощи, пройдёт со временем. Но Марушка и с места не сдвинулась, ни на какие поездки не соглашалась, сидела взаперти в своей комнате, да молчала всеми днями.
В апреле 1842 года в Чембар прибыл свинцовый гроб с телом Лермонтова. Бабушка Елизавета Алексеевна выхлопотала высочайшее разрешение на перезахоронение внука в родимых Тарханах. Из самого Пятигорска везли сей гроб, а в Чембаре сделали остановку, чтобы панихиду отслужить у стен Никольского собора. Елизавета Алексеевна приехала встречать внука, остановилась в доме Подладчиковых, где и поминки устроили для всех знакомых и незнакомых. Мария Даниловна вместе с родителями (брат Илья к тому времени уже своей семьёй обзавёлся, и жил в Пензе, изредка родных навещая) пришла почтить память Мишеля, а увидев Елизавету Алексеевну, так и припала к ней. И всё так же, молча…
Уж и не чаяли родители, но через два года после этого события Мария Даниловна вдруг согласилась составить счастие губернского секретаря Алексея Капитоновича Исаева, который едва увидел её на пасхальной службе, так и обмер. Сразу после свадьбы молодые уехали в Тамбовскую губернию, городок Спасск, стоящий на речке Студенец. Там Мария Даниловна родила близнецов Витеньку и Ванюшу, а в 1850 — дочь Лизу, названную в честь бабушки. (Маменька до последних дней своих звала меня Элишкой, точно так, как называл свою дочь в юности доктор Вацлав Новак — прим. автора рукописи).
Наш отец, Алексей Капитонович, преставился в 1854 году от приступа грудной жабы, и маменька осталась молодой вдовой. Какое-то время мы ещё жили вчетвером в Спасске, а потом перехали в Чембар в дом дедушки и бабушки, которые большую часть года проживали в своём сельце Тархово. Матушка воспитывала нас в строгости, нанимала нам лучших воспитателей и учителей. А когда пребывала в хорошем расположении духа, читала нам вслух стихотворения Лермонтова. Но никогда она не рассказывала о своей юности, хотя каждый год, летом в июле мы все ездили в Тарханы поклониться праху Михаила Юрьевича и его бабушки, и после этих поездок маменька долгое время приходила в себя, становилась молчаливой и печальной, какой не была даже на могиле нашего отца.
Только перед самой своей смертью, в 1873 году, она призвала меня к себе и передала акварельный свой портрет, нарисованный рукой поэта в беззаботные январские дни почти сорокалетней давности, и зачитанный томик лермонтовских стихов».
На этих словах рукопись Елизаветы Алексеевны Исаевой-Ильминской заканчивалась. А я пыталась теперь выстроить известную мне хронологию и генеалогию, из которых выходило, что автор тетради являлась бабушкой моей бабушки, Екатерины Михайловны, что во многом объясняло её любовь к черноглазому поручику Тенгинского пехотного полка, доставшуюся ей, видимо, в наследство от прабабки.
* * *
Никогда в своей жизни я не совершала спонтанных поступков. Никто не смог бы назвать меня импульсивной особой, поддающейся внутренним эмоциональным взрывам или немедленно осуществляющей внезапно пришедшие в голову идеи. Напротив, прежде, чем что-то сделать, я всё тщательно взвешивала, планировала, старалась подходить ко всему разумно и с практической точки зрения. Я не совершала ни одной необдуманной покупки, даже путь на работу был точно выверен, и я ещё ни разу не изменяла однажды выбранному маршруту. Все мои вещи можно было разделить на демисезонные, которые подходили бы одинаково к осени и весне, было бы идеально, чтобы они носились и зимой. Летний гардероб ограничивался тремя-четырьмя футболками разных цветов, джинсами и шортами. Мне хватало. Ну и, конечно, одна сумка на все времена года, большая и вместительная. Не элегантная, нет, Боже упаси!
К чему я это всё говорю. А к тому, что в тот вечер, оторвавшись от рукописи, и оглядев заново сад и дом, я вдруг поняла, что хочу остаться в Чембаре насовсем. Объяснить почему — я бы не смогла. Каким-то удивительным образом любовь моей прапрапрабабушки к поэту, который не посвятил ей ни одного стихотворения, которая была для него всего лишь знакомой, подругой его близких друзей, повлияла на меня, став, как говорят французы — coup de foudre — ударом молнии. Как сказал бы мой бывший возлюбленный — «меня здорово торкнуло».
Мария Даниловна Исаева, в девичестве Заруцкая, встала передо мной, как живая. Я, точно наяву, увидела её — тоненькую, просто причёсанную, одетую в тёмное, строгое платье, но женственную и трогательную, с лёгкй улыбкой, сидящей на качелях в саду и наблюдающей за тем, как резвятся её близнецы. На её коленях лежит раскрытый томик стихов и ветер перебирает странички. Рядом няня баюкает дитя, напевая старинную колыбельную «Все-то ангели с тобою, да архангели с тобою, твою зыбочку качают, от болезней защищают…».
И я тогда поняла, что все наши судьбы просчитаны кем-то свыше на много лет и поколений вперёд. Всё, что происходит с нами — не случайно. Вот взять хотя бы эту прекрасную, неотвеченную любовь Марушки, длиной в целую жизнь… Ведь можно допустить, что Мишель ответил бы на её чувства. Что же тогда? Конечно, не мне судить, но говорят, характер великого поэта был вздорным, неуёмным, задиристым, пожалуй, даже авантюрным. Допустим, Марушка стала бы его женой. Была бы она счастлива в итоге? Сдаётся мне, что нет… Да и от шальной пули его это супружество тоже не спасло бы… Вон Александр Сергеевич не уберёгся же…
А так — любовь Марии Даниловны осталась незамутнённой, не испачканной досужими домыслами и взаимными упрёками. Она не помешала ей выйти замуж и родить детей, воспитать их честными и благородными людьми. А дочь Лиза родила свою дочку, и стала бабушкой моей бабушке. И вот я теперь сижу здесь, и не имею права быть не счастливой, потому что за мной наблюдают и за меня переживает столько прекрасных женщин моего рода. И у каждой своя история любви, свой рецепт счастья.
Моя бабушка, например, вышла замуж поздно. И в браке была всего десять лет. Дед — фронтовик, вернувшийся с войны с осколком в груди, был намного старше жены, но такая любовь у них земная сложилась, что после его ранней смерти бабушка больше ни на кого и не смотрела. Маме было всего восемь, когда дедушки не стало. И как-то так случилось, что доставшийся по наследству лермонтовский культ приобрёл некое иное воплощение. Михаил Юрьевич был бабушкиным кумиром с детства, мама, разумеется, им тоже восхищалась, но наделяла его дедушкиными чертами характера. Например, глубоким уважением к женщинам, настолько глубоким, что дедушка во всём подчинялся бабушке, даже сам себя называл «подкаблучником». Думаю, вряд ли, подобный эпитет был бы применим к Лермонтову.
Оставшись вдовой, бабушка тем не менее не затворилась, не замкнулась в своём горе. Вырастив дочь и выдав её замуж (правда, не очень удачно, брак был студенческий, ранний, скоропалительный, и вскоре после моего рождения родители разбежались), Екатерина Михайловна устроилась научным сотрудником в дом-музей Белинского, куда её позвала закадычная подружка Серафима. И хотя к критику должного пиетета она не испытывала, зато организовала при музее литературный клуб имени Михаила Юрьевича, и уж там развернулась во всю ширь своей души. Вдвоём с Серафимой Ивановной бабушка разработала экскурсионную программу «Чембар глазами Белинского», которая пользовалась неизменный успехом у туристов.
Мы с мамой жили в Пензе, и я каждое лето проводила у бабушки в Чембаре. Приезжала, и попадала в иной мир. Где по утрам ставилось дрожжевое тесто, и к обеду я уже ловила из сада запах свежеиспечённого хлеба или булочек со сметанно-ванильной начинкой. Где у берёзы в конце сада паслась коза зааненской породы, бабушка её специально держала для того, чтоб выпаивать меня жирным молоком. Козу, конечно же, звали Белла. Переделав все дневные дела, бабушка нередко усаживалась за фортепиано, и в доме звучали пьесы Чайковского, Бетховена, Шопена. Когда моя рука настолько выросла, чтобы можно было взять квинту, меня посадили за инструмент, на пюпитр которого бабушка водрузила хрестоматию Артоболевской, и по ней мы вдвоём оправились в музыкальное путешествие. Одно лето я без устали играла «Шесть пьес из Нотной тетради Анны Магдалены Бах», и бабушка утверждала, что знаменитый супруг Анны Магдалены, сочинивший их, если б мог меня услышать, был бы весьма доволен моим исполнением.
А ещё моя бабушка была красавицей. Я вот на неё нисколечко не похожа, и это меня очень печалит. Фигура, осанка, тяжёлый узел пшеничных волос, сохранивших свой чудесный цвет и в преклонные бабушкины годы. Я не помню её в застиранном халате, не причёсанную и расхлябанную. Фасон её платьев был почти всегда одинаков, но никаких кричащих цветастых тканей, рюшек, синтетических кружавчиков. Зато были вышитые гладью узорные сорочки, величественно спадающие белые и кремовые шали, зимой — пуховый ажурный платок, накинутый на шляпу-таблетку, отчего бабушка всегда напоминала мне Анну Каренину, какой ту впервые увидел Вронский на московском вокзале. К слову сказать, Каренину бабушка терпеть не могла, искренне жалела Долли Облонскую и маленького сынишку Анны — Серёжу. «Ни один Вронский на свете не стоит того, чтобы на него променять самое дорогое в жизни — собственное дитя!» — говорила бабушка, и я запомнила эти её слова навсегда.
Итак, в тот день, сидя под старой яблоней, я решила начать новую жизнь, окончательно порвав со старой. Мне подумалось, что я не вправе прятать больше вложенные в меня сокровища культуры, традиции и рода. Ведь для чего-то мне всё это было дано в своё время? Мне захотелось снова перечитать книги из бабушкиной библиотеки, настроить пианино и водрузить на него хрестоматию Артоболевской. Тем августовским вечером я решила, что пора освободить собственное «я» из панциря условностей, прекратить приспосабливаться к окружающему миру, а начать создавать свой мир, индивидуальный, комфортный, уютный. Всё самое главное для этого у меня уже было — дом и сад, одиночество и свобода. И ничего, что дом нуждался в ремонте, сад в расчистке и уборке, одиночество моё было невесёлым, а свобода относительной. Мне вдруг показалось, что я многое сумею. Потому что, если не я, то кто же?
Для начала нужно было рискнуть и остаться ночевать в доме. В сущности ничего в этом страшного не было. Ничего, кроме мышиной беготни. Но ведь и с этим я справлюсь. Только кужно было понять: на чём я буду спать. Я поднялась и, прижав к груди своё сокровище — коробку с архивом, направилась к крыльцу, двухстороннему, три ступеньки в сад, три ступеньки к калитке, над дверью жестяной козырёк, опирающийся на деревянные столбики с витой резьбой. И столбики, и ступеньки намекали на то, что их давно пора покрасить, как и рамы на всех окнах внутри дома и снаружи.
Мне всегда нравилась планировка в бабушкином доме — по принципу анфилады. Из широкой и длинной прихожей, свернув направо, через двухстворчатые двери сразу попадаешь в светлый зал, из него в комнату, служившую рабочим кабинетом, оттуда — дверь налево в спальню. Из неё в крохотную ванную с туалетом. Кухня — такая же большая, обитая сосновыми рейками от пола до потолка, главной героиней которой была газовая плита с отличным духовым шкафом. Я очень надеялась на то, что она исправна, потому что одним из основных ароматов в моей новой жизни должен был стать запах свежеиспечённого хлеба.
Кроватей бабушка никогда не держала. Спала на диване-софе. Я в детстве и юности спала на раскладном кресле. Сейчас эта мебель уже настолько обветшала и запылилась, что пользоваться ею я не рискнула, догадываясь о том, что за выцветшей обивкой спрятаны мышиные гнёзда. Сюда бы не помешало запустить парочку голодных котов. В будущем я решила непременно завести себе чёрную кошку и рыжего кота.
Я заглянула в комод у окна в спальне, где бабушка обычно хранила постельное бельё. Там я обнаружила стопку чистых простынок, наволочек, пододеяльников и завёрнутое в целофан шерстяное одеяло. Бельё пропахло запахом туалетного мыла, которым бабушка щедро проложила все ящики комода. Я взяла один из бледно-розовых брусочков, слабо пахнущий дамасской розой, и вспомнила, как, всякий раз провожая меня домой после летних каникул, бабушка закидывала мне в дорожную сумку несколько таких гладких, холодных кусочков, будто у нас в Пензе мыла в продаже не было. Я смеялась, но дома потом они напоминали мне о летних утрах, умываниях в саду из жестяного рукомойника, о необычайной свежести и бодрости. И слышались бабушкины наставления: «Никто на тебе не женится, если не будешь каждый день мыть уши и шею!». Увы, этот секрет женского личного счастья пока ещё на мне не сработал…
Итак, пришлось мне идти к Серафиме Ивановне и одалживать раскладушку. Я подумала, что не стану сразу раскрывать ей все свои замыслы, поэтому своё желание переночевать в доме я объяснила тем, что захотела перебрать кое-какие старые книги, и, чтобы не тащить тяжелую и пыльную стопку, остаюсь там. Кажется, Серафима Ивановна не очень поверила, потому что раскладушка и подушка в придачу были куда тяжелее книг. Вдобавок она снабдила меня термосом с крепко заваренным травяным чаем, ведь газ в доме был временно отключен в целях экономии.
Я вернулась, поставила раскладушку в спальне, задвинув софу в самый угол, застелила свою постель любимым с детства бледно-зелёным штапельным бельём, кое-где аккуратно заштопанным. Бабушка всегда стелила мне его, такое тонкое и шелковистое на ощупь. Удивительно, что этот комплект сохранился. Ещё одной простынкой я занавесила окошко, хотя оно и выходило в сад, всё равно спать с незанавешанным окном было как-то некомфортно, а старые шторы я сняла во всех комнатах, чтобы попозже перестирать.
Часы показывали половину десятого вечера, и обычно я так рано никогда не укладывалась. Но, видно, этот день так меня измотал, что я уснула, едва коснувшись головой подушки.
Проснулась же среди ночи от какого-то неприятного царапающе-шуршащего звука. Я медленно открыла глаза и различила на фоне окна маленькую тёмную тень, в правом верхнем углу. Тень начала спускаться, издавая тот самый звук, похожий на попискивание и скрежетание одновременно. Я резко села, и тень юркнула обратно вверх, и замерла, почти слившись с рамой. «Мышь! — сказала я шёпотом. — Вот чёрт! И что мне теперь делать?».
Я могла бы, конечно, по примеру девочки Мари из сказки про Щелкунчика, запустить в неё туфлёй, но побоялась расколотить стекло. Понятно было, что мышь боится меня не меньше, чем я её. К тому же неизвестно, сколько их тут сейчас шмыгало по дому, кроме этой. Минут десять я сидела, замерев и размышляя, как мне поступить. Мышь, похоже, занималась тем же самым. Наконец, я решилась и несколько раз подпрыгнула на раскладушке, надеясь таким образом распугать тех, кто мог сейчас находиться на полу. Нащупала свои туфли, убедилась, что в них никто не затаился, и, быстро сунув ноги, в два прыжка достигла кнопки включателя. Освещённая комната оказалась пуста, мышиной ватаги на полу и софе я не обнаружила, никто не бросился от меня врассыпную, и тогда я осторожно подошла к окну, и тут увидела это сжавшийся серый комочек, вцепившийся в край простынки. Мышь от страха, кажется, даже дышать перестала, только хвостик подёргивался и быстро-быстро шевелились усики. Она смотрела на меня перепуганными глазами-бусинками, и я устыдилась собственного страха. В темноте мне она показалась больше в три раза, а на деле — я для неё была сейчас опаснее во сто крат.
— Ладно, — сказала я примирительно. — Не трясись. Я бы посоветовала тебе побыстрее смотаться отсюда, потому что завтра я намерена отправиться на рынок и купить мышеловку или какую-нибудь отраву для вашего племени. Кстати, другим это тоже передай, пожалуйста! Я тут жить остаюсь, и нахлебники мне ни к чему, поняла?
Мышь покорно закрыла глаза, расцепила лапки и плюхнулась на подоконник. Я взвизгнула и отскочила, а она перекатилась с подоконника на софу, оттуда на пол, и стремглав бросилась наутёк в сторону кабинета. Я с грохотом захлопнула за ней двухстворчатую дверь, забаррикадировала её стулом и тумбочкой, и, отряхнув руки, села на раскладушку. Минут двадцать я подождала, но никто ко мне не вломился, никакого больше шороха, попискивания и скрежетания я не услышала, а потому выключила свет и снова легла.
Спать не хотелось. Я лежала и ругала сама себя. Что за дурацкая идея пришла мне в голову нынче? Разве я смогу здесь жить? Чтобы привести дом в порядок, требуется немалая сумма. У меня, правда, есть на счету в банке некоторые сбережения, да и бабушка, как сказала Серафима Ивановна, что-то оставила мне на своей сберкнижке. Часть этих денег была потрачена на похороны, но сколько-то ещё осталось. Точную сумму я не знала, нужно было уточнить.
Я начала мысленно строить план предполагаемого ремонта. Первым делом кухня. Вызвать специалистов из газовой службы, чтоб подключили газ и проверили плиту. Это раз. Привести в порядок шкафчики с посудой, выкрасить рамы, дверь и полы. Во всём доме были деревянные полы, довольно крепкие, без щелей и зазоров. Поэтому достаточно было просто покрасить их. А вот плинтуса все поменяю, наверняка, за ними уйма мышиных нор.
Дальше — зал. Стеллажи оставлю, пианино настрою, повешу новые занавески. Возможно, переклею обои во всех комнатах. Выберу простые светлые оттенки без рисунка. Из кабинета выкину старое раскладное кресло, большой гардеробный шкаф светлого дерева с зеркалом посередине оставлю, освобожу от ненужных вещей, и повешу лавандовые саше для запаха.
Так, теперь спальня. Однозначно на свалку отправится софа, выцветшая ковровая дорожка и обглоданный молью коврик над софой, изображающий умыкаемую разбойником девицу на фоне восточных минаретов. Этот текстильный шедевр ужасно раздражал меня в юности. Я не понимала, что такого особенного в этой дамочке, из-за чего бородатый разбойник в чалме с перекошенным от погони лицом так торопился умчаться на взмыленном коне. По краям коврик окаймляла ярко-жёлтая петельчатая бахрома, наполовину выдерганная ещё мной в детские годы.
К утру представляемая мной картина ремонта и обустройства стала выглядеть куда позитивнее. Особенно меня утешало отстутствие соседей, хлопающих по ночам дверями, ругающихся в подъезде, собирающих подписи для жалобу на управляющую компанию и слушающих музыку, от которой мне иногда хотелось выброситься со своего тринадцатого этажа. Мой сосед через стенку водил такси и, вернувшись с работы, часиков эдак в девять вечера имел обыкновение громко включать душераздирающий шансон:
Не мешайте женщине любить,
И дышать любовью,
Трудно чувства до конца хранить,
И бывает больно…
Ну и всё в таком духе. Представляю, каково приходилось его пассажирам.
Около семи я разобрала баррикаду, прошлась по дому, забрела на кухню, выпила чая из термоса, взяла телефон и вышла на крыльцо, где, усевшись на ступени и укутавшись в вызволенное из целофана бабушкино шерстяное одеяло, набрала Олин номер. Она долго не отвечала, но, наконец, её удивлённый голос вопросил:
— Варвара, тебе чего не спится-то?
— Слушай, так ты возьмёшь меня на работу? Или уже раздумала?
— Беру! — сказала Оля и зевнула в трубку. — Прям вот сейчас и беру. В обед к бабанечке заеду, там и поговорим. Ага?
Я кивнула, поплотнее завернулась в одеяло, прислонилась к перилам, и уснула. На крыльце своего дома.
Часть вторая
Начало октября. Я стою у доски и вывожу мелом английские слова на букву F: frog, family, father. За моей спиной сидит десять маленьких человечков, каждый из которых усердно списывает с доски, старательно проговаривает вслух новые слова. И если для девятерых из них это задание не составляет особого труда, то для самого младшего из них, Стёпы, который в школу пойдёт только на следующий год, выведение буковок, да ещё и не русских — задача не из лёгких. Этот урок у нас — седьмой по счёту, а у Стёпы вот-вот закончится вторая тетрадка. А всё потому что буквы он пишет огромные, размашистые, они никак не помещаются в линеечки, и пляшут в разные стороны, точно исполняют весёлый хип-хоп. Да Стёпа и сам не похож на меланхолика и тихоню. Долго сидеть на одном месте ему тяжеловато, и минут через пятнадцать после начала урока он начинает егозить и громко вопрошать, обращаясь к одноклассникам: «Поднимите руку, кто смотрел „Человек-Паук“? А поднимите руку, кто смотрел „Спайдер-мэна“?».
— Степан, — говорю я. — Вообще-то Спайдермэн и Человек-Паук — это одно и то же!
— Да? — искренне удивляется он. — А как будет по-английски Человек-Муравей? А как будет по-английски Муха-Цокотуха?
В таких случаях я обещаю немедленно набрать телефон Стёпкиного папы, и эта угроза, как правила, срабатывает. Папин авторитет в этой семье, видимо, непререкаем.
В группе, кроме Стёпы, есть ещё один мальчик — Серёжа. Он учится в первом классе, но, как мне кажется, умён и сообразителен не по годам. Все эмоции, переживаемые им в данный момент, тут же отражаются у него на лице. Когда я задаю какой-то вопрос на английском, и Серёжа знает ответ, он так забавно таращит глаза. Точно его «осеняет», он подпрыгивает на месте, тянет руку, а отвечает всегда полушёпотом почему-то, не то от стеснения, не то просто особенность его такая. Он и в самом деле парень спокойный, в отличие от Стёпы, и они отлично уравновешивают друг друга.
Девчонки у меня в группе тоже неплохие: три Дианки, Даша, Соня, Дана, Аня и Лиза. Все они учатся в первом классе, правда, в разных школах. Лиза появилась в группе последней, в конце сентября, и пока что ей немного трудновато. Впрочем, судя по всему, девочка она усердная, а значит должна быстро наверстать то, что мы уже успели выучить за месяц. И, кстати, Лиза почти моя соседка. Она живёт в том же доме, что и Серафима Ивановна, вместе с папой, мрачным и неуклюжим дядькой, который лично у меня почему-то вызывает некоторый страх. Честное слово, когда я увидела его впервые, то испугалась. А было всё вот как…
Нет, начну по порядку. Не стану торопиться.
Итак, с середины августа я стала полноправной владелицей бабушкиного дома. Перед этим я вернулась в Самару, огорошила хозяйку квартиры, которую снимала несколько лет, сообщив ей о том, что съезжаю и как можно скорее. Уволилась с работы, и, к некоторому своему внутреннему сожалению, удостоверилась, что никто особо по этому поводу не переживает, уговаривать остаться меня никто не стал, трудовую книжку вернули без проволочек, и даже не спросили: куда я уезжаю и почему. Буквально за неделю мне удалось продать диван, два кресла и холодильник по объявлению, которое я повесила во дворе. Деньги получились не особо большие, но при переезде и обустройстве очень пригодились. Остальной свой скарб, состоящий из нескольких толстенных словарей, электрической швейной машинки, маленького телевизора и ноутбука, я погрузила в машину. Кроме этого на заднем сидении лежал пакет с пятью отрезами ткани, из которых я надеялась состряпать себе новый гардероб.
Уезжая, я не стала звонить бывшему другу, хотя было у меня такое садистское желание, но я решительно пресекла в себе этот порыв. Ничего не случилось от того, что огромный город навсегда покинул один из незаметных муравьишек, а вот в Чембаре меня очень даже ждали. Серафима Ивановна, которая в моё отсутствие организовала широкомасштабную войну против мышей, вызвала газовиков и старого знакомого, дядю Витю. В результате к моему приезду было починено несколько расшатанных ступенек на крыльце, отремонтированы ворота и смазана калитка. Двери во все комнаты открывались бесшумно, а кран в ванной, до этого момента выказывающий некоторую непонятную мне строптивость, теперь блестел и работал как новенький. Газовая плита тоже была исправна. Более того, в духовке Серафима Ивановна испекла потрясающе вкусный яблочный пирог. И первое, что я ощутила, переступив по возвращении порог дома, — это именно запах дрожжевого пирога. Господи, да много ли надо человеку для счастья?
На деньги, вырученные от продажи моей самарской мебели, я купила себе отличный раскладывающийся диванчик в спальню, несколько метров плотной бязи разных оттенков и рисунков, и после дня, проведённого за швейной машинкой, окна моего дома украсили чудесные шторы. Оранжево-жёлтые в мелких цветах — в кухне, небесно-голубые в зале, бежевые с крупными белыми и бледно-сиреневыми цветами в кабинете и зеленоватые с лиловыми ирисами в спальне. И после этого я окончательно и бесповоротно убедилась, что всё сделала правильно.
Правда, с покраской окон и полов всё вышло не столь удачно. То есть, выкрасила я их вполне аккуратно, но потом два дня валялась у Серафимы Ивановны с жуткой головной болью, поскольку попросту «угорела». Зато, придя в себя, оглядела свежим взглядом пространство комнат, и осталась довольна результатом. Дом сразу стал «моим».
Почти все бабушкины книги я оставила, как и портреты Лермонтова. Теперь они мне не мешали, ведь были частью нашей семейной легенды. Акварель с изображением Марушки я вставила в рамку и повесила над старинным письменным столом в кабинете. За этим столом, кстати, готовила домашнее задание ещё моя мама, его деревянная светлая поверхность была накрыта толстым стеклом, отполированным по краям и с закруглёнными уголками. Под стекло я положила несколько подобранных в парке кленовых и ясеневых листьев. На стол водрузила ноутбук и стопку словарей. Теперь моё рабочее место было готово.
В местной музыкальной школе я, опять-таки, при помощи Серафимы Ивановны отыскала старичка-настройщика по фамилии Штапиков. Но, несмотря на свою неблагозвучную фамилию, он оказался человеком весьма воспитанным и интеллигентным. Оказалось, что бабушку мою он хорошо знал, а потому настроил пианино быстро и за работу взял недорого. А напоследок очень прилично и душевно сыграл наизусть беховенскую «Лунную сонату».
Однажды, возвращаясь вечером домой от Оли, которая частенько звала меня в гости на чай со своими потрясающими овсяно-шоколадными печеньями, я с испугом увидела мягкий свет в собственном окне. Точно кто-то ждал меня дома. Я настороженно отворила дверь, ожидая встретить кого угодно, но выяснилось, что перед уходом это я сама просто забыла выключить настольную лампу, стоящую на маленьком круглом столике между окнами в зале. И тут мне подумалось, что до чего же приятно возвращаться туда, где окошки освещены. Это значит, что дом живёт вместе со мной и терпеливо ожидает, когда я вернусь. С тех пор, уходя на работу, а все занятия в нашем Центре начинались во второй половине дня, когда дети заканчивали занятия в основной школе, я стала оставлять включённой настольную лампу в зале. И радовалась, издалека завидя её уютный свет в окнах.
* * *
Иногда я ловила себя на мысли, что со стороны, наверное, напоминаю такую пчёлку-хлопотунью, которая только и носится, не зная устали с раннего утра и до позднего вечера. Я, действительно, в осенние месяцы не знала отдыха. Во-первых, все мои мысли занимал дом, я с такой любовью обустраивала его. Во-вторых, подготовка к занятиям в Центре преподавания английского языка, к этому я подходила с особым тщанием, составляя планы уроков, выбирая специальные обучающие программы, чтобы дети получали необходимые знания, но при этом им было интересно.
Мой дом преображался с каждым днём. Надо ли говорить, как я стремилась туда вечером после работы, с каким наслаждением бродила по магазинам и рынку в поисках каких-то необычных вещей, пусть и очень простых, но уникальных, сделанных человеческими руками. Я заселила веранду плетёными корзинами из ивовых прутьев, их плёл странного вида мужчина, своим внешним видом напоминающий бомжа. Однако руки у него были золотые. Все его корзинки были ровненькими, хоть и незамысловатыми, а их прочность я оценила во время сбора яблок. Правда, объёмы собранного урожая привели меня в некоторое замешательство. Какую-то часть я отдала Оле на варенье, Серафиме Ивановне — на пироги, а сама потратила два выходных на утомительный процесс очистки и нарезки этих сочных плодов. Их тонко порезанные ломтики я разложила на противни и поставила в не сильно разогретую духовку. В итоге получила приличный мешочек сушёных яблок. Никогда, кстати, я не питала особой любви к компотам из сухофруктов, а тут вдруг с чего-то решила, что никак без этого добра мне теперь не обойтись.
Однако яблок в корзинах на веранде почему-то меньше не стало. Вооружившись кулинарным журналом, приобретённым в ларьке, я возмечтала впервые в жизни сварить классическое яблочное варенье. И отнеслась к этому священному делу с особой ответственностью. Даже сшила из цветного ситца легкомысленный фартучек с оборками по краю, и прикупила блестящий половник из нержавейки, чтобы помешивать варенье, как, наверное, делают опытные хозяйки. С чего я взяла, что половником помешивать удобнее, чем ложкой, не знаю. Видимо, отпечатался в голове какой-то стереотип, запомненная картинка из тех же советских журналов, помещённая в кулинарный раздел. Она так и стояла перед глазами: нарядная домохозяйка с крутыми кудряшками в кокетливом фартучке, в домашних туфельках на каблучках стоит рядом с плитой с огромным половником наперевес.
Своё первое варенье я творила два дня, пока оно не загустело и слегка не подгорело. Прозрачных яблочных долек, обещанных рецептом, увы, не получилось, зато сахара я не пожалела. Снять пробу я пригласила Серафиму Ивановну, и она поставила мне честно заработанную «тройку». Должна признаться, моё самолюбие было несколько уязвлено.
— Ой, да какие твои годы! — попыталась меня утешить Серафима Ивановна.
— Гм… да уж немалые, — хмуро пробубнила я.
Как бы то ни было, начав свои кулинарных опыты, отступать я не собиралась. Скромные овощные и куриные супчики, салатики из консервированной кукурузы и ананасов, овсянка, запаренная с курагой и изюмом, — всё это осталось в моём самарском прошлом. Я вдруг загорелась желанием научиться не просто варить еду, способную утолить банальный голод, а готовить блюда, призванные развить мой вкус, обоняние и при этом доставить эстетическое удовольствие.
Самая распространённая ошибка начинающих кулинаров — взяться за блюдо повышенной сложности. В журнале с рецептами, который я проштудировала «от» и «до», процесс приготовления казался проще пареной репы. Ну, к примеру, пошаговая инструкция по выпечке шоколадного брауни вызвала у меня немедленное желание — испечь и съесть, не дожидаясь, пока пирожное остынет. Как же я была наивна! Брауни в моём исполнении не стала бы есть даже самая голодная собака. Хуже всего было то, что аромат по дому разошёлся незаслуженно-аппетитный, и совсем не соответствующий тому, что было вынуто из духовки, спустя полчаса… Но я давилась и ела, зачем-то уверяя себя, что — ничего, вроде, даже съедобно. Потом не спала до часу ночи, пытаясь просчитать, в каком месте рецепта ошиблась, но так и не поняла. Обиднее всего было то, что бабушка моя пекла потрясающие торты, пирожные и булочки. Отчего же у меня ничего не получалось? Я решила, что поговорка «у талантливых людей природа отдыхает на детях» ко мне вполне применима, хоть я и внучка.
Именно поэтому я так боялась приступить к своей давнишней мечте — выпечке хлеба. Я понимала, что в случае неудачи больше никогда не подойду к духовке, разве что для того, чтобы убрать туда сковородку или кастрюльку. Я почти с наслаждением оттягивала момент своего полнейшего кулинарного краха, пока в один из октябрьских дней, проснувшись поутру, не сказала себе: «Сегодня, и больше — ни за что!».
Рецепт дрожжевого белого хлеба я помнила наизусть с детства. Удивительно, что ещё ни разу в жизни мне не приходилось его воплощать. Почему-то очень ярко в моей памяти запечатлелся один из дней, когда бабушка пекла. Я даже запомнила, во что она была одета в тот день: ситцевый светлый сарафан в голубых мелких ромашках, на голове — косынка, на носу запачканные мукой очки. Всё, что делали её руки, бабушка озвучивала, а я слушала и наблюдала…
Тем октябрьским утром я пришла на свою жёлто-оранжевую кухню, достала из шкафчика большую суповую чашку из коричневого толстого стекла и, перекрестив её, поставила на стол. Рядом выложила давно купленные и ждущие своего часа ингредиенты: упаковку сырых дрожжей, сахар и пакет муки высшего сорта. Трясущимися руками я тщательно размяла кусочек дрожжей, добавила ложку сахара и полчашки тёплой кипячёной воды. Потом накрыла чашку блюдцем и ушла ждать в зал. Чтобы не терять даром времени, смахнула пыль с пианино и полок, и тут вдруг вспомнила давно прочитанную где-то статью про одну крупную молочную ферму. Там руководители хозяйства прямо в коровниках установили большие динамики, по которым круглосуточно транслировалась классическая музыка. Коровы слушали Моцарта, Шумана, Чайковского, и давали чудесное, вдохновенное молоко в больших количествах. Их удои возросли вдвое, а то и втрое, что в который раз подтверждало благоприятное влияние музыки на окружающий мир. Тогда меня эта статья даже насмешила. Я представила себе этих коров, в упоении внимающих звукам оркестра, и молочные реки, несущие невероятные прибыли владельцам этого счастливого поголовья.
Я хихикнула, а потом вдруг подумала: а что? Ведь это идея! Спустя несколько минут, на кухне рядом с поднимающейся опарой уже стоял ноутбук, из его динамиков лился голос моей любимой оперной певицы Марии Каллас, исполняющей арию «Casta Diva» из оперы Беллини «Норма». За этой арией последовали другие, затем я включила арии из разных опер Пуччини. В это время в чашке с опарой происходили бурные процессы брожения. Пузырьки поднимались наверх и лопались, а я завороженно наблюдала за этим чудом. Наконец, я решила, что уже достаточно, и перелила опару в большую миску, добавила туда щепотку соли, ложку растительного масла и одну за другой горсти просеянной муки. Вытягивая на оперный манер «mio babbino caro», я отчаянно месила получившееся тугое тесто, и успокоилась лишь, когда она стало отставать от стола и рук. Скатав тесто в шар, я поставила миску с ним на подоконник, подогреваемый снизу толстой трубой отопления, и с чувством выполненного долга, вздохнула. Музыка продолжала звучать, я даже совершила корявенький пируэт, при этом больно ударилась бедром о край стола, и охнув, поковыляла прочь из кухни.
Прошло, пожалуй, меньше получаса, когда любопытство погнало меня обратно. Полотенце, которым я накрыла миску, угрожающе приподнялось, заглянув под него, я поняла, что коровы не зря повысили свои удои. Моё тесто оказалось просто великолепно! Им можно было бы любоваться бесконечно, при этом оно росло прямо на глазах, и я срочно вышвырнула его на стол, чтобы, как выражалась бабушка, «перебить» его. Ещё одно из важных бабушкиных наставлений, и его я запомнила: нечего церемониться с тестом, чем больше его колотишь и мнёшь, тем оно лучше. И поверьте, я оторвалась, что называется, по полной! Потом сформировала из него нечто похожее на батон, сделала несколько надрезов и уложила на противень. После чего зажгла духовку и оставила свой батончик «расстаиваться». Когда он принял внушительные размеры, увеличившись вширь и ввысь, я сказала: «С Богом!», и отправила противень в горячую пасть. Теперь оставалось ждать…
И я поступила хитро. Накинув куртку, убежала во двор, где ожесточённо начала отдраивать фары машины, делая вид, будто всё, что сейчас происходит на моей кухне, меня не касается и абсолютно не интересно. А потом случилось следующее: наверное, на двадцатой минуте своего нахождения вне дома я решила быстренько заглянуть хотя бы на веранду. Ну просто так, для контроля. И вот там-то меня настиг тот самый волшебный, манящий, сногсшибательный аромат хлеба… Я тут же перестала кочевряжиться, и прямо в резиновых калошах (да, не элегантно, зато практично) ринулась на кухню. Приоткрыв дверцу духовки, я увидела то, что мечтала увидеть: ещё больше поднявшийся, уже немного подрумянившийся — мой — хлебушек. На какую-то долю секунды мне показалось, что я сейчас расплачусь. Потом взяла себя в руки, и громко сказала: «Эээ, спокойствие! Только спокойствие!». Правда, это мне не особо помогло, и ещё минут пятнадцать я нервно бродила по дому, мысленно уговаривая хлеб: «Пропекись, пожалуйста! Я тебя умоляю». И хлеб внял.
Я достала его из духовки, осторожно при помощи полотенца переложила на деревянную доску, как это делала бабушка, и вонзила тонкую длинную лучинку прямо в хлебную серединку. Вынутая лучинка осталась суха и чиста. А я поймала себя на мысли, что стою и улыбаюсь, как блаженная.
Необходимо было срочно разделить с кем-то этот триумф. Я накинула куртку поверх своего легкомысленного фартука, сунула ноги в калоши, бережно, точно младенца в пелёнку, завернула свой батончик в чистое полотенчико, и рванула со своим сокровищем к Серафиме Ивановне. Перебегая дорогу, увидела, как с другой стороны улицы к подъезду быстрым шагом идёт мужчина довольно внушительного вида в тёмно-синей распахнутой куртке. Мы поравнялись с ним у двери, и остановились.
Было около полудня, но при взгляде на этого человека я слегка насторожилась. Я вообще всегда побаивалась людей, которые хотя бы немного превосходили меня ростом, а этот оказался выше головы на полторы. Хмурый, с тёмной густой щетиной, и глаза такие — не дружелюбные.
— Вам сюда? — спросил он.
— Сюда, — ответила я и крепко прижала хлеб к себе, точно он может вырвать его и умчаться в неизвестном направлении. Но, к счастью, мужчина не стал совершать таких безобразных поступков, а, отворив подъездную дверь, пропустил меня вперёд, а сам пошёл следом. Надо сказать, что это ужасное ощущение, когда позади тебя, глядя прямо в спину, поднимается по лестнице устрашающий тип. Я остановилась у двери Серафимы Ивановны, он остановился за мной. Я почувствовала, как сердце моё заколотилось, и обернулась. Он с любопытством смотрел на меня.
— Вам сюда? — теперь уже я задала этот вопрос. Мужчина кивнул, и потянулся к кнопке звонка.
— К Серафиме Ивановне? — уточнила я. И в этот момент за дверью раздался детский радостный голос: «Ага, вот и папа пришёл!». Я замерла. Может быть, я, ошалев от радости после своей хлебной удачи, что-то перепутала? Не в тот подъезд зашла? Да, вроде бы, всё верно…
Дверь, к счастью, открыла сама Серафима Ивановна. Из-за неё выглядывала девчоночка лет восьми.
— Вот так да! — воскликнула она. — А ты с кем пришёл, пап?
— Честно сказать, Лизок, я и сам не знаю, — ответил мой попутчик, и повернулся ко мне — А вы и правда — кто?
— Может, войдёте сначала, а потом разбираться будете? — поинтересовалась Серафима Ивановна. И мы вошли.
Вообщем, всё оказалось довольно просто. Хмурый мужчина представился мне Евгением Андреевичем, папой девочки Лизы, живут они в этом же доме в соседнем подъезде, причём даже через стенку с Серафимой Ивановной. И довольно часто Лиза гостит у неё, пока папа решает свои рабочие дела.
Мы стояли в прихожей, было тесно, точнее это Лизин папа заполнил собой почти всё пространство. Я стояла, вжавшись в стенку между вешалкой и дверью, и никак не могла понять — почему сегодня в квартире Серафимы Ивановны пахнет лошадьми. Ну да, натуральным, специфическим запахом конского пота, который совершенно не оскорблял моего обоняния хотя бы потому, что лошадей я всегда очень любила. Даже брала несколько уроков конной езды, правда, в глубокой студенческой юности. Но как-то дальше дело не пошло, а привязанность к этим дивным животным осталась.
Серафима Ивановна пригласила Евгения Андреевича почаёвничать, но тот сослался на уйму неотложных домашних дел, быстренко собрал Лизу, и, небрежно кивнув мне, ушёл вместе с дочкой. И сразу мне показалось, что стены прихожей раздвинулись, она стала шире и светлее.
— Ну и сосед у вас! — произнесла я ошарашенно, выбираясь из-за вешалки.
— Женя-то Андреич? Напугал тебя?
— Да уж напугал — это точно! Особенно, когда он за мной по лестнице подниматься начал, а потом у вашей двери остановился. Я уж и не знала, чего ждать.
Серафима Ивановна рассмеялась и повела меня на кухню.
— Вот уж кого бояться не нужно, так это Евгения нашего, — сказала она, убирая чашку остывшего чая, недопитого Лизой. — А это что там у тебя? Чего ты к себе прижимаешь такое?
Я гордо возложила на стол своё творение и развернула полотенце. Серафима Ивановна ахнула, всплеснула руками, и осторожно отщипнула самый краешек. С замиранием сердца я ждала его вердикта, а она специально тянула, ничего не говорила, только сосредоточенно жевала, прикрыв глаза. Ну прямо как профессиональный дегустатор! Наконец, она хитро посмотрела на меня, покачала головой и вымолвила:
— Варвара, бабушка тобой бы гордилась!
— Да? Правда? — обрадовалась я. — А не обманываете?
— Ну сама уже попробуй!
Я отломила кусочек и положила в рот. Да, это был тот самый вкус из детства.
— Это надо отметить, Серафима Ивановна! — вдохновенно сказала я. — Потому что в моей скромной жизни это великое событие!
Через несколько минут мы уже сидели за столом за свежезаваренным чаем, а мой хлеб, аккуратно нарезанный, лежал посередине в плетёной соломенной вазочке. Мы намазывали на ломтики гречишный мёд и медленно, с наслаждением ели.
— Райская пища! — заметила Серафима Ивановна. — Но я вижу в твоих глазах немой вопрос.
— Какой? — удивилась я.
— Про моего соседа?
Я хмыкнула. На самом деле я уж и думать про него забыла. Торжество от удачной выпечки начисто стёрло все неприятные воспоминания. Но Серафиму Ивановну не просто было остановить, если уж она надумала всё рассказать, то держись.
— Женя — он наш, чембарский. Учился в одном классе с Колей, Ольгиным мужем. Они с ним лучшие друзья были. Потом после школы уехал учиться дальше, потом в армии отслужил, а лет пять назад вернулся откуда-то из-под Питера с молоденькой женой и дочкой. Лиза тогда совсем малышкой была, только говорить научилась. А тут у Жени матушка жила, в Чембаре-то. Ну и не поладили они с женой его. Вот прям невзлюбили друг друга, и всё тут. Что тут делать? Вместе со свекровью жить нельзя, ну и купили они вот эту квартиру со мной через стенку. И, понимаешь, скандал за скандалом. А мне всё слышно.
— А из-за чего они скандалили?