16+
Путь скорби (Via Dolorosa)
Введите сумму не менее null ₽, если хотите поддержать автора, или скачайте книгу бесплатно.Подробнее

Объем: 222 бумажных стр.

Формат: epub, fb2, pdfRead, mobi

Подробнее

Повесть первая. «И превратил он воду в огонь…»

Глава 1. Марфуша

Под утренним светом лёгкой дымкой скучал дыханием своим летний день. Играла текучая кисея занавески, подмигивая острыми лучами солнца, которые небольно щекотали веки. Запах свежего хлеба стелился по дому, окутывая каждый уголок, он забивался в поры стен, чтобы уже никогда не уйти из этого дома. Этот запах, этот тёплый домашний аромат уюта всегда балансирует на грани, он так неуловимо ловок в своей чудесной привлекательности, в своей манящей тишине, покое и сладости реальности. Вот его нет. И всё вокруг знакомо, но словно в налёте серости. Вот он переспел. И тогда только горечь утраты, острый аромат горелого. Но сейчас он в самой нужной точке, он в сердце. И всегда, даже если пасмурное утро капает за окном хмурой, текучей серостью, этот аромат приходит с золотистым светом солнечных лучей. Печь открывается, и дразнящий аромат желтобокого хлебного чуда, совсем недавно только едва уловимый, едва нанизанный на самый кончик обоняния, солнечной волной хлынул в дом, окутал, омыл всё и всех, кто здесь был.

Они так и останутся здесь навсегда. Этот запах, этот уют и этот солнечный свет летнего утра. Пускай даже в доме не будет никого, пусть даже и самого дома не будет, а они останутся, останутся до тех самых пор, пока помнит о них хотя бы один. Хотя бы один, кому выпало такое счастье жить в этом доме.

Половица странно-протяжно заскрипела, дом накренился, и запахло старым горелым железом. Марфуша открыла глаза и быстро села на ящике, покрытом старой рогожей.

— Марфа!

Резкий голос деда глухо забился в металлических перегородках пустого нутра парохода.

— Марфа!

Когда дед на корабле, когда он не просто дедушка, когда он капитан, он не стесняется в выражениях. Марфуша зажала ладошками уши, чтобы пропустить обязательный по такому случаю матерный «загиб». Когда она рискнула отпустить сжимавшие голову руки, уже звучал голос бабушки Матрёны:

— Чего раскричался, чёрт старый? Сейчас она придёт, я её вниз отправила за картошкой. Суп буду варить.

Снова раздаётся сухой, чуть надтреснутый от горького табака голос деда:

— Ты мне тут дисциплину не разлагай. Не экипаж, а бабский приют.

Спрыгнув на пол, Марфуша потянулась своим гибким молодым телом и, подобрав упавший платок, быстро побежала к лестнице, выходящей на палубу.

Марфуше почти исполнилось семнадцать, и она уже месяц, как ходит под дедовским началом на пароходе «Заяц». Отец Марфуши, высокий, статный, с огромной шапкой белоснежных волос, работал агрономом в колхозе. Говорили, что он отличился на войне, которая полыхала почти двадцать лет назад, но сам он никогда об этом не рассказывал. Во всяком случае, Марфуша не слышала от него рассказов о войне, в отличие от деда. Дед Григорий любил рассказать о военной службе, когда он был матросом на миноносце «Грозный», побывал в Цусимском сражении, где страшно громил японцев, но и сам был тяжело ранен. Все эти рассказы очень нравились сельским детишкам, дед Григорий был их любимцем, хотя сам дед и гонял их от себя, когда погружался в задумчивые воспоминания боевой молодости. Слушателями деда были в основном такие же деды или мужики, а детишек дед гонял от того, что во время рассказа входил в раж и поражал собравшихся трёх–, а то и четырёхэтажным матом, сдобренным корабельными словечками. И за эту свою несдержанность бывал нередко бит бабушкой Матрёной. Не за чем детишкам слушать отборную военно-морскую ругань с таким количеством непонятных сухопутным слов.

Но, конечно, как раз эта особенность деда и делала его таким популярным. Дети всеми возможными способами старались услышать хоть кусочек, хоть одно слово из рассказа деда, чтобы потом гордо блеснуть этим редким словечком перед друзьями, а то и дома «козырнуть». Хотя дома подобные выходки не вызывали восторга, и смельчаки, бывало, оказывались нещадно пороты любящими родителями, совершенно не желающими, чтобы их чадо нахваталось разных глупостей, а потом, быть может, отправилось служить на флот, где, как известно, ничего кроме пьянства, разгульной жизни в порту и бесчисленных морских дьяволов всех форм и размеров не существует.

У Григория с Матрёной была одна дочь — Лукерья, тихая и всё время смущающаяся. Вот она то и приглянулась молодому агроному, а он — статный, образованный, по-военному серьёзный и немногословный, был предметом обожания многих сельских красавиц. Но как-то сразу он «прикипел» к дочери отставного моряка и после недолгих ухаживаний взял её в жёны. Григорий, конечно, в душе был горд, что такой значительный человек выбрал его, по сути, ничем не приметную дочь, но для порядка делал строгое, неодобрительное лицо и даже грозно и многозначительно поглядывал на зятя.

Зажили молодые хорошо. В доме, который выделили агроному, всё стало вдруг само собой светло и радостно. Лукерья открылась как очень заботливая жена и хозяйка. Дом украсился занавесками, ковриками, скатертями и покрывалами и много ещё чем, что обязательно привносит вступающая в дом женщина. Через девять месяцев родилась Марфушка, беспокойный и горластый ребёнок, который, порою, просто тонул в материнской любви и обожании отца. Дед с бабушкой тоже не отставали, и Марфушка была просто поглощена внимание и любовью близких. Но через семь лет, когда Марфушка бойким, непоседливым сорванцом носилась по колхозным полям вслед за высоченной фигурой отца, а по вечерам, почти не дыша, прижавшись ухом к сильно округлившемуся животу матери, слушала странные, загадочные звуки зарождающейся жизни, случилось страшное. Лесной пожар стремительным броском с холмов слизнул своим жгучим, ярко-жёлтым языком почти половину сельских домов вместе с ухоженным, мирно спящим домом агронома.

Всего этого мира, так заботливо выстроенного человеческими руками и душевными силами, не стало. Одно мгновение вспышки, пламени, и стихия вывернула наизнанку мир, в котором было так уютно, так светло и радостно встречать каждый следующий день. Отец вытащил Марфушу, вытащил жену, но огонь уже сделал своё дело. На память о том пожаре у Марфуши остались пятна на ногах. Когда ожоги зажили, кожа на этих местах стала какого-то буроватого цвета. Лукерье досталось гораздо сильнее, может быть, и не так сильно, как некоторым другим, которые потом поправились, но всё как-то сразу и понемногу; рухнувшая балка, ожоги, едкий дым задушили и молодую женщину, и её ещё не родившегося ребёнка. Её мечта родить мужу сына, будущего героя-моряка, как дед, или учёного-агронома, как отец, не сбылась. Только однажды она пришла в себя, ещё до прихода помощи из центра, улыбнулась обожжёнными, потрескавшимися губами, погладила по лицу склонившегося к ней мужа, словно простилась, и ушла. С тех самых пор отцовская грива стала белой, как свежий снег, а немногословность его превратилась в почти настоящую немоту.

Дом он так и не стал отстраивать, переселился с Марфушой к деду с бабушкой, места всем хватило, только отца больше у Марфуши как бы и не стало. Рано, ещё до бабушки, встанет утром агроном, заведёт себе чай, посидит в тикающей ходиками тишине кухни и уйдёт в поля или в контору. А приходит затемно, изредка зайдёт к дочери, поцелует спящего ребёнка и уходит к себе. Так и не пережил агроном своей утраты, не изжил, так и осталась она у него в сердце ворочаться, скрести острыми краями, в кровь раздирая нутро.

С тех самых пор родителями для Марфуши стали дедушка Григорий и бабушка Матрёна.

С началом войны, в первый же день, только-только отзвучал голос Молотова, как отец Марфуши собрался и не по-похожему на него многословно простился со всеми. Обнял заплакавшую дочь, крепко-крепко, словно хотел совсем сжать её, вобрать в себя или не отпускать больше никогда, поцеловал в заплаканные глаза и ушёл.

Как только появлялась возможность, Марфуша бежала на почту справляться о письмах, но ничего для неё у почтальона не было. Оставалось теперь только смотреть в пустоту чёрной тарелки репродуктора, слушать, ждать, и представлять себе, каково там, в городах и сёлах, которые снова и снова накрывает грязно-серая волна фашисткой оккупации.

Передав свой груз, «Заяц», резво взбивая речную гладь, бежал к дому. Там будет небольшая стоянка, и снова отправляться в путь. Было приятно и гордо чувствовать свою нужность, свою работу в бешенном котле войны, где путь к победе зависел от каждого и от тебя в том числе.

Марфуша зажмурилась от удовольствия, подставляя лицо тёплому вечернему ветерку. Солнце садилось за горизонт, медленно и величественно опуская своё пылающее тело в мерно текущие воды Волги. Сейчас всё вокруг было похоже на сказочную быль, на приятный лёгкий сон, от которого не хочется просыпаться. И эта спокойна речная гладь могучей реки, и этот раскалённый шар заходящей звезды. Вот-вот он коснётся воды, и та зашипит, остужая тысячелетний пожар, и остудит, и примет в себя, и свет уйдёт, и мир погрузится в ночь сновидений и таинства. Чья-то рука коснулась пальцев девушки, сжимающих леер. Приоткрыв один глаз, Марфуша увидела, что рядом с ней стоит Гришка, он очень старался держаться непринуждённо, но видно было, что ему не по себе, и ему стоит огромного труда не засмущаться и не уйти. Марфуша с интересом наблюдала за действиями молодого человека, она знала, как он теряется в её присутствии, как краснеет, начинает терять слова. Дразнить влюблённого в неё юношу казалось ей очень забавным. В какой-то мере она была даже рада, что Гришка так к ней относится, льстила ей и его избыточная внимательность. Она даже немного жалела его, такого нескладного, нерешительного, но всё же нисколько не представляла себе, что сможет ответить на его чувства.

Гришка немного помялся, но всё не решался что-то сказать, как бы невзначай дотронувшись до руки девушки, он не осмеливался снова подвинуться, чтобы коснуться её, а ему этого очень хотелось. Он чувствовал, что молчание затянулось, и он должен что-то сказать, что-то сделать, чтобы не выглядеть дураком, каким он начинал себя чувствовать. И вдруг неожиданно даже для самого себя он повернулся и поцеловал Марфушу в щёку. Сам не ожидая от себя такой смелости, Гришка испугался сделанного, съёжился, спрятал голову в плечи, словно ожидая, что его сейчас ударят.

Во время этого неожиданного поцелуя голубые глаза Марфуши широко распахнулись в немом изумлении. Вот уж от кого она не могла ждать подобной смелости, так это от Гришки, но сейчас после поцелуя она почувствовала какой-то тёплый ком в груди, словно к ней прижался маленький котёнок и щекочет её своей мягкой шёрсткой.

— Ты чего это? — изумление ещё не прошло, и голос Марфуши звучал низко и хрипловато.

Гриша ещё сильнее вжал голову в плечи, нахохлился, и ответил:

— Очень поцеловать тебя захотелось, очень ты красивая, Марфуша.

Девушка откинула со лба прядь золотистых с рыжеватым отливом волос и уже насмешливо заметила:

— А я тебе не разрешала! Мало ли чего тебе захотелось. Нет тебе никакого позволения меня целовать.

«Меня целовать» — эти слова прозвучали так интересно, так волнующе, что Марфуше захотелось сказать их снова. Но она не могла найти подходящего повода и тогда сердито топнула ножкой и сказала:

— Не разрешаю меня целовать, ишь чего удумал! Целоваться!

Юноша совсем перепугался, в его воображении на гневные крики Марфушки уже спешил её дед, и вот он уже непременно суёт Гришке кулаком в лицо и, обязательно схватив за ногу, швыряет за борт. А в это время весь экипаж, выбежав на палубу, смеётся и потешается над незадачливым юношей.

— Прости, пожалуйста! — голос Гришки был еле слышен, он низко опустил голову и чуть не плакал.

Взглянув на этого скрутившегося в комок, объятого ужасом парня, Марфуша вдруг почувствовала острую жалость к Гришке и стыд за такое своё поведение. Она протянула руку и пригладила вечно непослушный вихор на голове Гришки.

— Ладно, — сказала она почти ласково. — Ты меня тоже извини, не нужно было на тебя набрасываться. Но целовать меня без разрешения не смей! И других тоже, понял?

Гришка, до глубины души поражённый такой резкой сменой поведения и неожиданной лаской, быстро закачал головой.

— Х-х-хорошо, Марфуша! Не буду.

Девушка снова повернулась к реке и, зажмурившись, сказала:

— Хорошо-то как!

«Заяц» слегка накренился, пароход менял курс, на ночь нужно было ставиться на стоянку. Впереди у берега уже расположились несколько судов. Берег был пологий хороший, и баржи выстроились в два ряда, буксиры прижались ближе к берегу, кто-то уже спешил по сходням почувствовать под ногами твёрдую землю. Слышался далёкий людской говор, детский смех и плач, залаяла собака. Марфуша обрадовалась, собака водилась только на одном судне, на буксире «Пролетарий» у капитана Семёнова. Это был пёс Скрепка, несмотря на грозный вид, был весёлый и добродушный, он отличался явной склонностью к корабельной жизни и никогда не упускал случая покачаться с любимым своим хозяином на волнах. Они с Марфушей поладили с первой встречи, пёс обнюхал протянутую руку девушки и сразу признал в ней, если не равную своему хозяину, то весьма близкую к этому. Марфуша уже представила себе, как они со Скрепкой, будут бегать по берегу и веселить многочисленных детишек, которых выгружали на берег.

Немного оправившись от случившегося с ним, Гриша приосанился и уже почти не дрожавшим голосом сказал деловито:

— Сейчас швартоваться будем, пойду, пожалуй, а то капитан хватится.

Марфуша насмешливо покосилась на молодого человека и сказала:

— Конечно иди, без тебя не справятся.

Гришка неопределённо дёрнул плечами и уже совсем было собрался уходить, как вдруг внимание его привлек необычный отблеск в закатном солнце. Сначала один, потом второй, потом третий.

— Что это там? — Гриша напряжённо всматривался в быстро темнеющую даль горизонта.

— Где? — Заинтересовавшись, Марфуша вытянулась вперёд и даже приложила ладонь ко лбу, словно закрываясь от солнца. Но ничего не смогла увидеть. — Да где же, где?

И тут сердце Гришки сжалось и рухнуло куда-то в желудок, перестав на время отсчитывать секунды его жизни. Он вдруг понял, понял эти странные блики, эту сейчас еле уловимую вибрацию воздуха. Со стороны солнца, пока ещё невидима и не осознаваема, на них летела смерть. Три немецких самолёта уже меньше чем через минуту будут здесь, они придут убивать. Убивать всех, всех, кто сейчас здесь. И тех, кто выполняет свою повседневную работу на судах и баржах, и тех, кто сейчас сошёл на берег. Взрослых, детей, мужчин и женщин — всех. Сидящим в кабинах немецким пилотам безразлично, кто перед ними, они пришли убивать.

Гришка посмотрел на девушку, усиленно всматривающуюся в горизонт, и на секунду залюбовался её мягким профилем, тем, как играют лучи заходящего солнца на её коже, как подрагивают ей длинные мягкие ресницы, и как отражается красное в этих, так любимых голубых глазах. Но это мгновение растаяло, как последний луч заходящего в речную воду солнца, растаяло, оставив после себя только горечь страшного предчувствия. Парень схватил Марфушу за руку и потащил к рубке. Девушка была настолько поражена, что даже не сопротивлялась. Навстречу Гришке из рубки вышел дед Григорий, старый моряк словно почуял опасность, которая буквально нависла над всеми.

Увидев капитана, Гришка быстро, почти задыхаясь от переполнявшего его волнения, проговорил:

— Немцы, там, немцы, самолёты от солнца идут.

Коротко кивнув, дед вскочил обратно в рубку и резко крутанул штурвал. «Заяц» сильно накренился, но послушно выполнил манёвр. Дед Григорий высунулся из рубки и прокричал:

— Давай баб на правый борт, шлюпку спусти, пусть уходят к камышам на правом берегу.

Поняв, что происходит Марфуша решительно выдернула руку из хватки Гришки и сама бросилась в нижнее отделение, где сейчас была вся женская часть экипажа. Гришка побежал к правому борту готовить шлюпку. Когда на палубу «Зайца» высыпал экипаж, немецкие самолёты уже были отчётливо видны и слышны. Нарастающий низкий рокочущий звук заполнял всё пространство, люди на берегу замерли, те, кто оставался на судах удивлённо смотрели на приближающиеся остроносые туши.

Заложив пологий вираж самолёты вышли прямо на боевой курс и атаковали. Два самолёта сбросили бомбы, третий пулемётным огнём «полил» стоящие у берега буксиры. Взревев двигателями, все три самолёта ушли на второй круг.

Одна из бомб взорвалась около барж, и дальняя баржа, оторвавшись, стала медленно отходить от берега, вторая бомба взорвалась почти на берегу, разворотив правый борт самой близкой от берега баржи. Нефть сразу загорелась и, всё больше разгораясь, освещала наступившую ночь не хуже уже зашедшего солнца. Фашисты добивались именно этого, с первого захода поджечь судно и использовать его, как осветитель для повторных атак.

Женщины с детьми, успевшие выйти на берег, бросились к лесу, некоторые побежали в сторону своих судов. Пароходный буксир «Сильный», не успев причалить к берегу, стал отворачивать, видимо, капитан решил укрыться в зарослях на противоположном берегу. Гул пламени от сильно накренившейся баржи, крики людей, протяжный вой самолётов — всё смешалось вместе и как уродливый пугающий шар каталось вверх-вниз по занимающейся огнём реке.

Петрович, выскочивший на палубу вместе со всеми, громко крякнул и, стуча протезом, ловко прыгнул обратно в машинное отделение. Женская часть экипажа так и стояла на палубе, пребывая в каком-то ступоре. Они неотрывно смотрели на разгорающийся огненный факел, на воду, которая начинала гореть нефтяной плёнкой, на то, как мечутся по берегу люди. Смотрели и не могли сдвинуться с места. До второй атаки оставалось совсем немного времени, дед Григорий, выскочив из рубки, заорал:

— Чего шары пучите, бакланов недосчитались? Бегом в шлюпку, вашу растакую мать!

Гришка помог женщинам спуститься в шлюпку и, свесившись с борта, что есть силы оттолкнул шлюпку ногами, потом подтянулся на леере и побежал рубке, где отчаянно ругался дед Григорий. Женщины в шлюпке налегли на вёсла и стали быстро удаляться от судна, надеясь достигнуть спасительных зарослей камыша до того, как немецкие самолёты развернуться для новой атаки. Сидящая на кормовом сидении шлюпки бабушка Матрёна повернулась в сторону отдаляющегося «Зайца» и неожиданно для себя пронзительно всхлипнула, невероятная тяжесть сдавила сердце, предчувствие чего-то страшного и неизбежного заполнило всё вокруг. Перед Матрёной, как озарение, вспыхнуло осознание утраты, что вот этот корабль, с каждым мгновением отдаляющийся от неё, уносит с собой и всё, что она любила, и всю её жизнь.

Уже вбегая в рубку, Гришка вдруг понял, что в спасательной шлюпке не было самого главного человека, в ней не было Марфуши. Гришка хотел схватиться за голову, дёрнуть себя за волосы от досады, но уже ни на что это не хватало времени. Влетев в рубку, Гришка остолбенел, яростная тирада капитана была направлена не на немецкие самолёты, а на внучку, которая стояла перед ним, зажав руками уши, и отчаянно морщилась. Увидев Гришку, дед замолчал, но уже через мгновение опять разразился отборной руганью, которая была прервана отчаянным криком Марфуши:

— Деда, смотри!

Григорий повернул голову и увидел, что «Сильный» резко уходит обратно к окутанному огнём и дымом берегу. Капитан буксира принял решение растаскивать баржи. У берега оставалось ещё четыре целых баржи, на которые не перекинулось пламя. Сквозь всё нарастающую пелену дыма и огня было видно, что один из буксиров зажало между горящей и оторвавшейся баржей, а «Пролетарий» не двигается с места. Именно по нему пришёлся основной пулемётный огонь немецкого самолёта, но что там происходило, было совершенно не видно. Только один из уже успевших встать у берега буксир «Победа» отваливал, оставив женщин и детей на берегу.

Внимательно вглядываясь в картину разрушения, огня и дыма, Гришка отчего-то подумал, что кренящаяся горящая баржа очень напоминает ему картинку, которую он видел в газете: советские китобои вытаскивают огромную тушу чёрно-белого кита и распарывают ему брюхо. Так оно и выглядело для молодого человека, накренившаяся баржа, подобно туше мёртвого млекопитающего с огромной раной, из которой хлещет не кровь, но пылающая огнём нефть.

Немецкие самолёты развернулись и легли на боевой курс. Один из них, имеющий на подвеске еще не сброшенную бомбу, нацелился на «Сильный», второй направился вдоль береговой линии и открыл огонь по застывшему на месте «Пролетарию» и неповреждённым баржам. Третий самолёт повернул к линии леса и начал расстреливать бегущих детей и женщин.

— Гришка, — закричал дед, — хватай швартовы, подойдём к барже, метнёшься на борт и закрепишь. Будем растаскивать вон ту коробку. Зажатую спасать.

Дед потыкал пальцем в сторону оторвавшейся баржи.

— А ты, шелупонь, — капитан яростно сверкнул глазами на внучку, — брысь на камбуз, чтоб я тебя не видел!

Марфушка схватилась за ручку двери рубки, словно её уже сейчас схватят и потащат вон. Ей было отчаянно страшно, но она так же отчаянно не хотела никуда уходить, ей казалось, что именно сейчас она может быть полезна, сейчас она сможет помочь, совершить такое, от чего её отец будет бесконечно горд за свою дочь.

— Нет, деда, — пропищала Марфуша, продолжая яростно сжимать дверную ручку, — не у-й-й-й-ду! Я помогу!

Дед Григорий выругался и крикнул в переговорную трубу:

— Самый полный!

Потом повернул голову, посмотрел на прижавшуюся к двери внучку и покачал головой.

«Заяц» заметно ускорился, огибая медленно отходящую от берега баржу. Гришка уже стоял на баке, схватившись за леер, готовый быстро прыгнуть на приближающееся судно. В это мгновение над ними пронёсся немецкий самолёт, а ещё через несколько секунд отделившаяся от фюзеляжа бомба нырнула точно под правый борт «Сильного». Какие-то доли секунды ничего не происходило и вдруг, словно чья-то титаническая рука вздыбила речную воду чёрной с ярко-красными отблесками стеной, приподняла корабль, сдавила его в своих чудовищных пальцах и, разломав, раскрошив, бросила обратно в воду.

Волной от близкого взрыва «Зайца» подбросило, дед Григорий ударился о штурвал, но на ногах устоял и удержал управление. Марфуша упала на колени, продолжая держаться за дверь рубки. Дед посмотрел на палубу и похолодел, Гришки не было, только мгновение назад он стоял со швартовым в руке, а сейчас только пустая палуба. Григорий быстро кинул взгляд в сторону, куда ушла шлюпка, и удовлетворённо заметил, что шлюпка цела и уже заходит в самую гущу камышей на мелководье. Выровняв курс, старый капитан посмотрел налево и ему стало дурно. По левому борту больше не было буксира, только сплошной ковёр из щепок, обломков, безвольно качающихся на волнах человеческих тел, и скользящая по чёрно-красной поверхности реки тень немецкого самолёта.

Марфуша быстро распахнула дверь рубки и, перепрыгнув через фальшборт, бросилась в воду.

— Стой! Куда? — Закричал дед, едва не выпустив из рук штурвал. В это же время он заметил, что посреди пузырящейся воды, поглощающей последние крупные останки корабля, между трупов и обломков, держится на плаву большая плоская доска. Скорее всего это была часть крыши капитанской рубки, и на этой крыше, вцепившись в скользкую, вымазанную то ли кровью, то ли нефтью поверхность сидит маленькая девочка не больше трёх лет. Крупица жизни в безраздельном владении смерти, именно её увидела Марфуша и, даже не успев задуматься о смертельной опасности, которая грозила ей самой, бросилась в воду. Старик накинул на штурвал верёвочную петлю, чтобы пароход не сбился с курса, выскочив на палубу, сорвал с дежурного места спасательный круг, и что есть силы швырнул его в сторону быстро плывущей Марфуши.

Вернувшись к штурвалу, капитан начал разворачивать корабль, чтобы вплотную подойти к барже, когда на палубу выбрался Гришка. Он был весь мокрый, и его заметно потряхивало. Когда «Заяц» подпрыгнул на волне, Гришку перекинуло через борт, но, на его счастье, он не отпустил швартовы. В другом случае, его вполне могло бы затянуть под винты. Лихорадочно перебирая руками, парень выбрал канат и по нему поднялся на палубу.

Увидев Гришку живого и здорового, дед с облегчением вздохнул, но, тут же прокричав в переговорную трубу: «Полный назад!» и ещё круче заложив поворот, высунулся из рубки и заорал:

— Гришка, держись за кнехт, сейчас тряханёт. Готовсь прыгать.

Парень ошалело закивал головой и, не поднимаясь, обхватил руками кнехт. Пароходик ощутимо тряхнуло, раздался скрежет гнущихся ограждений, и Гришка, вскочив, ловко перескочил на борт баржи. Закрепив положенным образом швартовый, Гришка замахал руками, и капитан, отдав команду: «Полный вперёд!», стал выводить баржу подальше от берега.

Немецкие самолёты снова развернулись, и теперь один из них нацелился прямо на баржу, оттаскиваемую «Зайцем». Увидев надвигающуюся опасность, Гришка упал под самый фальшборт, скорчился и закрыл голову руками. Дед ещё сильнее довернул натужно взревевшего «Зайца» и тем самым сбил прицел немецкого лётчика, длинная пулемётная очередь только краем зацепила баржу, пробивая мелкие отверстия, но не подожгла, начавшую вытекать нефть. Вырвавшийся из плена благодаря усилиям деда Григория, буксир «Трудовая доблесть», весь закопчённый, но целый устремился к ближайшей от пожарища ещё уцелевшей барже. Буксир был в густом чёрном дыму от горящей нефти, и немцы его пока не видели. Это позволило «Трудовой доблести» быстро сблизиться с баржей, начать оттаскивать её от огня.

Дед Григорий, успевающий следить за буксиром, нервно бил кулаком по штурвалу, приговаривая:

— Быстрее, растак вашу мать! Быстрее! Как бы не рвануло!

И тут из клубов чёрного дыма на «Зайца» вынырнул ещё один немец. Капитан поднял голову и увидел несущуюся на него смерть. Бешено вращающиеся лопасти машины, словно бы замедлили свой ход, чёрные, пустые зрачки крыльевых пулемётов зловеще подмигнули старику и окрасились красным, выплёвывая раскалённый свинец. Насколько позволял ему возраст, дед Григорий со всей возможной скорости бросился из рубки на палубу. Сильно ударившись коленом о дверь, старик вжался в палубу, когда над ним рой свинцовых пчёл в клочья разнёс рубку, изрешетив всё пространство, где только что был капитан. Тяжело поднявшись, старый капитан длинно выругался вслед фашистскому лётчику и, для наглядности показав неприличный жест, бросился обратно в остатки рубки. Штурвал был пробит и расколот в нескольких местах, но продолжал слушаться и исправно передавал рулевые команды пароходу. А вот переговорной трубы больше не было, как и большей части всей рубки.

Капитан опасливо оглянулся на клубы чёрного дыма, ожидая, что вот-вот вынырнет третий немецкий самолёт. Но взглянув на берег, дед Григорий увидел, что третий самолёт больше не участвует в расстреле судов. Третьего фашиста полностью увлекла охота на людей. Когда он первый раз спикировал на бегущих к лесу детей и женщин, некоторые из них настолько были потрясены и скованны ужасом, что остановились или упали на землю. Некоторые дети просто сидели на песке и от ужаса, непонимания происходящего громко плакали, но не делали никаких попыток спастись. Часть женщин, также сильно испугавшихся вначале, упали, пытаясь вжаться в землю, но потом снова вскакивали и бежали, снова падали, некоторые были ранены и ползли, кто к лесу, кто к своим малышам. Эта ситуация явно понравилась немцу, он снова и снова разворачивал свою машину, чтобы выцеливать и расстреливать пулемётным огнём даже самые маленькие фигурки на береговом пространстве.

Хватаясь за обломки некогда рубки, к деду подбежал Гришка, он запыхался и весь дрожал. Оглядевшись, он спросил:

— Где Марфуша?

Старик указал рукой на место гибели буксира.

— Нырнула, что твоя нерпа! Моя школа, не боись, Марфушка знатный пловец!

Уже не слушая деда, Гришка схватил валяющийся на полу спасательный пояс, быстро нацепил его на себя и прыгнул за борт.

Марфуша не видела атаки на «Зайца», она в это время уже добралась до плачущего ребёнка, уцепившись за плавающую крышу рубки, гладила и успокаивала девочку. Потом, схватившись за обломанные края крыши, стала толкать её перед собой, направляясь к противоположному берегу. Ей приходилось часто останавливаться и отталкивать с пути почерневшие мёртвые тела и крупные деревянные обломки, то и дело преграждавшие дорогу. Девочка перестала плакать, только судорожно всхлипывала, и огромными своими заплаканными глазами смотрела на спасительницу. Марфуша что есть силы работала ногами, помогая себе одной рукой, отчаянно стараясь выбраться из этого кошмарного места. Иногда, задевая рукой что-то мягкое, старалась не думать о том, что это могут быть мёртвые люди, она продолжала усиленно грести. Неожиданно девушка заметила какое-то движение, что-то небольшое, преодолевая течение, направлялось к ней. Остановившись, она вдруг увидела усатую кошачью мордочку, торчащую над водой.

Корабельный кот Максим, любимец капитана буксира «Сильный», оглушённый, помятый держался из последних сил. Выкинутый через иллюминатор взрывной волной, кот хватался за все возможные обломки, даже забирался на плавающих мертвецов, но те даже под таким незначительным весом начинали погружаться в воду, и коту приходилось искать спасения у следующего трупа. Так он постепенно выбивался из сил, пока не увидел Марфушку и её маленький плотик. Кот что есть силы бросился к ней, словно знал, что это его единственный шанс спастись.

Остановившись, девушка сдвинула плот в другую сторону, стараясь успеть, пока обессиленный кот совсем не скроется под водой. Когда когтистая лапа начала безуспешно скрести поверхность крыши, Марфуша поняла, что у кота больше нет сил, и он не сможет сам забраться на плот. Девушка поднырнула и рукой подтолкнула задние лапы животного. Максим, бессильно скребя когтями по скользкому дереву, забрался на крышу и тут же попал в объятия маленьких ручек. Девочка так сильно сжала промокшего, дрожащего от холода и бешенной усталости кота, что тот невольно мяукнул, но не сделал никаких попыток освободиться. Сейчас, когда он спасся, когда его окружили живые люди, он с благодарностью принимал любое проявление их внимания. А для испуганной девочки появление мохнатого пловца было подобием чуда. Всё её маленькое естество молило о спасении, о тепле, о защите, и этот кот — символ домашнего уюта, тепла и спокойствия, стал для девочки той самой опорой и защитой. Ощущая его дрожь, биение маленького сердца, дыхание, девочка успокаивалась, смирялась с жуткой действительностью. Этот прижимаемый к груди пушистый зверёк был спасением, от безумия, в которое скатывалось хрупкое детское сознание.

С новой силой заработав ногами, Марфуша стала толкать плот со своими пассажирами к спасительному берегу другой стороны реки.

«Заяц» был не так силён, как специального предназначенный для буксировки барж буксир, и ему приходилось тяжко. Натужно выли механизмы, корабль заметно осел, но всё же разворачивал и оттаскивал баржу в безопасное место. Дед Григорий всмотрелся в горящий берег и заметил, что «Победа» уже далеко увела целую баржу, «Трудовая доблесть» тянет свою баржу под защиту густо поросших сосняком маленьких островов противоположного берега. Но самое удивительное было то, что «Пролетарий» тоже сдвинулся с места, истерзанный, даже издалека было видно, как сильно пострадал корабль, он тяжело отваливал от берега. Сначала дед Григорий подумал, что «Пролетарий» будет пытаться вывести последнюю целую баржу, но буксир, как оказалось, уже зацепил пылающую посудину и, сильно кренясь на правый борт, тащил её в сторону от целой баржи.

Тройка немецких самолётов снова собралась в звено и вышла на атакующий курс, один из фашистов нацелился на быстро уходящий в сторону буксир «Победа», но, как оказалось, просто сымитировал атаку. Расстреляв весь боезапас по женщинам и детям на берегу, немец пытался только навести ужас на экипаж буксира и заставить прижаться к берегу или бросить баржу. Другие два самолёта открыли огонь по «Трудовой доблести», но не смогли точно навестись, весь чёрный от копоти корабль сливался с чёрной речной водой. Часть пулемётных очередей всё же достигло своей цели, было видно, как разрушаются палубные постройки, слышался хруст и скрежет обшивки.

Гришка увидел Марфушку очень скоро, увидел, как она зачем-то остановилась, но потом снова поплыла, толкая перед собой плот. Течение сносило их в сторону, но это было даже хорошо, скоро они должны были выплыть в безопасное место и выбраться на берег. А сейчас, когда он нагонит её и поможет толкать плот, они окажутся в безопасности ещё быстрее.

Когда Гришка схватился за обломанный край бывшей рубки, Марфушка увидев его, благодарно улыбнулась, но по её лицу было видно, что она очень устала. Вдвоём они с новой силой налегли на плот и стали толкать его к берегу.

Разогнав баржу, дед Григорий прикинул траекторию её движения и, убедившись, что всё идёт, как он задумал, крикнул в люк машинного отделения, чтобы Петрович давал жару. Схватил с противопожарного щита топор и проковыляв на бак, перерубил швартовы. Бросившись назад, в рубку, старик развернул пароход и направил его к Гришке и Марфушке. Баржа по инерции двинулась отдельно от буксировавшего её «Зайца», быстро теряя скорость. Но приданного ускорения ей вполне хватало, чтобы достичь противоположного берега и уткнуться в отмель, с которой её потом можно будет без труда снять.

Немецкие самолёты снова зашли на «Трудовую доблесть» боевым порядком, и снова двое из них открыли огонь. В этот раз более удачно для них, на буксире что-то загорелось, и он стал прекрасной мишенью, освещая не только себя, но и влекомую баржу. Однако на ещё один заход немцы уже не пошли. Израсходовав все боеприпасы, они стали набирать высоту и легли курсом на свой аэродром, оставив за собой горящую реку, мёртвых и умирающих людей.

Отведя горящую баржу дальше от берега, «Пролетарий» стал терять ход, видимо, повреждения на нём были слишком серьёзные. Дед Григорий предположил, что, возможно, буксир сможет подвести баржу так, чтобы она сама ушла под берег подальше от них, но видя, как сильно накренилась баржа, он понял, что всё будет плохо. Огромная дыра в борту баржи позволила нефти быстро вытекать, распространяя горящее пятно на воде всё больше и больше. У буксира не было никакой возможности уйти, он уже стоял в огненном кольце, потеряв ход, он был обречён. Затекающая в пробоину баржи вода всё больше и больше увеличивала крен, пока не поставила судно ребром. Соединённая с «Пролетарием» баржа тянула буксир за собой.

Дед Григорий увидел, что на палубу буксира кто-то вышел. Тяжело спотыкаясь, человек брёл к баку, видимо для того, чтобы расцепить корабли, но не дошёл. Он упал всего в нескольких шагах от своей цели, топор выпал из его рук и, скользнув по палубе, упал в воду. Человек больше не шевелился, хотя дед Григорий, жадно вглядываясь в его фигуру, шептал:

— Ну, давай же! Давай! Встань!

Один раз деду показалось, что человек приподнимается, что он шевелится и даже пытается ползти, но это было всего лишь воображение, страстное желание, чтобы это случилось.

Теперь, когда катастрофа стала неизбежной, для капитана «Зайца» оставалось только надеяться вовремя подобрать Гришку и Марфушу. Дед Григорий крикнул в машинное отделение, чтобы Петрович убавил ход до среднего и стал внимательно смотреть на чёрную в красных отблесках поверхность реки.

Обернувшись и увидев, что «Пролетарий» с горящей баржей медленно движется в их направлении, а горящий круг нефти всё больше и больше заполняет реку, и всё ближе и ближе тянется к ним, Гришка закричал:

— Я возьму ребёнка, а ты кошку и быстро к берегу!

Марфушка кивнула, но тут Гришка увидел, что девушка совсем без сил, она едва цеплялась за край плота. Не переставая работать ногами, Гришка одной рукой схватил Марфушку и, приподняв, навалил её на плот, вытаскивая из воды почти по пояс. Плот накренился, и маленькая девочка зажмурилась и сильнее прижала к себе дрожащего зверька. Марфушка не смогла удержаться на скользкой поверхности и стала снова погружаться в воду. Пальцы Гришки, которыми он хватал Марфушку почему-то стали липкими, он прижал их к лицу и понял, что они в крови. Левый рукав рабочей рубашки Марфуши был разорван, а плечо глубоко прорезано. Когда девушка, не помня себя, бешено работая руками, плыла к плачущему ребёнку, она не сразу поняла, что один из обломков буксира вспорол ей руку. И только когда она увидела Гришку и немного успокоилась, осознала, что ей тяжело двигать рукой и что кровь до сих пор обильно сочиться из раны.

До Гришкиного сознания дошло, насколько всё плохо, сейчас Марфушка может потерять сознание, круг огня вот-вот настигнет их, а ему одному ни за что не вытащить всех. Они все вот-вот могли сгореть или утонуть. Свободной рукой парень придерживал то и дело погружающуюся в воду девушку, стараясь ободрить её, он постоянно кричал:

— Марфушка, смотри, берег совсем близко, смотри, пожалуйста! Держись, сейчас мы с тобой выберемся, сейчас…

Гришке почему-то вспомнилось детство и тот момент из него, когда отец учил его плавать. Они ходили на озеро, где постоянно рыбачили, и он всё просил отца научить его. Было ему тогда не больше пяти лет. Отец вначале не хотел, отнекивался, мол станешь старше, тогда и научишься, но потом сдался. Они вместе заходили в воду и плыли к небольшому притопленному стволу дерева, недалеко от берега. Отец плыл на боку и внимательно следил, чтобы сын держался на поверхности. Счастливый Гришка радостно молотил воду руками и ногами, а заветный ствол всё приближался и приближался. И вот, момент победы, маленькие ручки схватились за гладкую, пропитанную влагой древесину. Потом они отдыхали, ухватившись за дерево, и о чём-то говорили. Гришка был страшно горд своей победой и очень благодарен отцу.

— Папа, — сказал Гришка, указывая на поверхность озера. –А можно мы с тобой завтра до того бревна доплывём?

Отец внимательно посмотрел на озеро, оценил расстояние и ответил:

— Далековато, а ты ещё плохо плаваешь. Пока оставим, но скоро ты и сам сможешь доплыть, куда захочешь.

Так и случилось. К семи годам Гришка без труда добирался до дальнего бревна, и даже в тайне от отца переплыл озеро. Он никому не рассказал, хотя ему очень хотелось похвастаться. Отец бы не одобрил такого, а мать могла устроить серьёзную взбучку, всё-таки страх потерять единственного сына был для неё невыносим. И ещё потому, что этот заплыв через озеро чуть не стоил мальчику жизни. Когда Гришка уже почти добрался до противоположного берега и присматривал куда лучше подплыть (на берегу было много поваленных деревьев) что-то скользнуло по его ноге. Это сейчас Гришка мог бы с уверенностью сказать, что это была большая рыба, с тех пор он немало встречал таких любопытных созданий, которые вплотную могли приблизиться к человеку, но тогда… Мальчик испугался, воображение его рисовало то водяного, о котором так любили рассказывать бабушкины подруги, когда собирались поболтать и посплетничать за самоваром, то утопленника, который непременно схватит сейчас детскую ножку и вопьётся в неё своими гнилыми зелёными зубами. А то и неведомое чудовище, которое он однажды видел на картинке, оплетёт щупальцами бедного Гришку и утащить на дно, где сожрёт вместе с костями.

Запаниковав, Гришка на некоторое время забыл, что умеет плавать, он бешено колотил по воде руками, стараясь прямо сейчас немедленно выбраться из ужасной тёмной воды озера. И он почти захлебнулся, его крики в брызгах воды, которые он судорожно глотал, сменились надсадным кашлем, вода уже почти сомкнулась над его головой. Гришка ничего не мог поделать, он тонул и непременно ушёл бы под воду, если бы в это самое мгновение рука мальчика не наткнулась на ствол дерева. Высоченная сосна давным-давно упала с берега в воду и лежала там, напитываясь влагой, пока не стала спасением для маленького мальчика, родители которого даже не родились, когда случилась эта беда, и лес потерял одну из своих самых высоких красавиц. Уже много позже Гришка иногда задумывался, как такое возможно, сотни лет росла эта сосна, потом вода подъела берег, и вековая красавица упала в озеро, упала именно в том месте, где спустя много десятков лет маленький мальчик будет тонуть и спасётся только благодаря этому дереву.

Кое-как выбравшись на берег, Гришка долго сидел, дрожа на берегу, не решаясь снова войти в воду. Но идти по берегу в обход было очень долго, и, немного успокоившись, Гришка отправился в обратный путь. Только в этот раз он нашёл на берегу небольшое брёвнышко и, обхватив его медленно, но гораздо более уверенно, отправился в обратный путь.

И вот теперь, придерживая пытающуюся соскользнуть в воду Марфушку и одновременно толкая вперёд крышу рубки, Гриша почувствовал себя тем самым деревом, той самой сосной, которая повинуясь чьей-то воле родилась, росла, и умерла только для того, чтобы маленький мальчик, отчаянно борющийся со своими страхами, мог жить.

У Гришки никак не получалось заставить Марфушку зацепиться за скользкую древесину, девушка очень ослабела, и её пальцы бессильно скользили по плавающей крыше. Тогда он снял с себя спасательный пояс и надел его на Марфушку. Так стало гораздо легче, девушка почувствовала, что дополнительная сила тянет её вверх, и это придало ей немного сил. Гришка тем временем оглянулся и понял, что от огня им уже не уйти, если они со всей возможной скоростью не поплывут сейчас к берегу, они непременно сгорят. Схватив Марфушку, он закричал:

— Я возьму ребёнка, а ты кота, и быстро поплывём к берегу, иначе мы сгорим.

Марфушка тяжело закивала головой, соглашаясь, и Гришка, опёршись на край крыши-плота, вытащил своё тело почти по пояс над водой, чтобы дотянуться до ребёнка.

И в это мгновение горящая баржа взорвалась. Гришка закричал и стал медленно скатываться изо всех сил, стараясь удержаться над водой. Несколько металлических осколков вонзились ему в спину, а правое плечо пробило острым штырём. Высунувшись из воды за ребёнком, Гришка спас ему жизнь, взрывная волна и град осколков парень принял на себя, закрыв собой малышку и её мохнатого друга. Правая рука совсем перестала слушаться, Гришка отчаянно хватался за плот и тут увидел «Зайца». Пароходик шёл прямо к ним. Наверное, дед Григорий закончил с баржей и теперь спешил к детям.

Обернувшись, Гришка стал искать Марфушку, рядом с плотом её уже не было, но он увидел, как она, раскинув руки, поддерживаемая спасательным поясом медленно плывёт вниз по течению. Гришка упёрся в плот, что есть силы толкнул его к приближающемуся кораблю, а сам, загребая одной рукой, поплыл к безвольно раскинувшейся по волнах девушке. Хотя Марфушка была недалеко, Гришка совершенно выбился из сил, когда настиг её. Сквозь чудовищную боль в искалеченной руке Гришка осторожно приподнял голову девушки, чтобы вода не плескалась на её лицо и, прижав её к себе, зашептал:

— Марфушка, Марфушка! Очнись!

Глаза девушки приоткрылись, увидев Гришку, она чуть-чуть улыбнулась. У уголков её губ тонкой струйкой стекала кровь.

— Марфушка, милая моя! Марфушка! Сейчас я тебя вытащу, сейчас!

Гришка обхватил тело девушки, пытаясь навалить его на себя, и на спине поплыть к пароходику, но, прикоснувшись к Марфушке, замер в бесконечном ужасе. Чуть ниже спасательного пояса, который сбился девушке под самую грудь, ничего не было. Кусок металлической конструкции баржи попал Марфушке прямо под левый бок, прорезал его до самого позвоночника, почти разорвав хрупкое тело пополам.

— Нет! Нет! Нет! Нет! — закричал Гришка и, прижавшись к холодеющим губам девушки, стал быстро целовать любимое лицо. Глаза, нос, щёки, глаза, губы. Снова губы, снова глаза, снова, и снова, и снова. Его яростное желание вернуть Марфушку к жизни, его невероятная страсть действительно позволили девушке задержаться, пусть всего на несколько мгновений, но позволили. Марфушка слабо-слабо улыбнулась и одними губами прошептала:

— Можно… можно меня целовать…

Марфушка не закрыла глаза, но голубое небо, так недавно плескавшееся в них, потускнело, стало таять и превратилось в холодное мёртвое зеркало, отражающее чёрную воду реки и огонь в ней, и растерзанное горем лицо Гришки. Не переставая сжимать мёртвое тело любимой, Гришка вдруг понял, что её больше нет. Вот она была, совсем недавно он целовал живые глаза и губы, а теперь её нет и будто не было никогда, как его самого. Он почему-то решил, что раз нет её, больше нет и его. Правая рука страшно болела, раны на спине вдруг взорвались новой болью, мышцы свело, скрутило тугой верёвкой, только ноги продолжали работать, поддерживая на плаву тело.

Гришка бережно положил голову Марфушки себе на плечо, почти не слушающимися пальцами правой руки потянулся к поясу, расстегнул его и замер. Как мог сильнее обнял мёртвое тело и прижался губами к таким родным, таким любимым косам. Пару мгновений река ещё держала двух людей на поверхности, пару мгновений, пока хватало сил, пару мгновений, а потом растворила их в своих бескрайних вечных водах. Только шлёпнулись над головами их две волны, словно две ладони сомкнулись, пытались поймать что-то, но не успели.

Когда взорвалась баржа, дед Григорий как раз закрепил штурвал и крикнул Петровичу остановить ход. Взрывная волна сильно качнула «Зайца», и швырнула капитана на обломки рубки. Дед ударился о палубу и сильно рассёк руку осколком стекла. Выругавшись, он достал из кармана несвежий платок и, вытащив осколок из ладони, быстро перетянул рану. Из машинного отделения показалась голова Петровича:

— Баржа рванула? — спросил Петрович, утирая закопчённое лицо покрытой сажей рукой и ещё больше размазывая угольную черноту.

— Давай малый назад и стоп машина, — не отвечая на вопрос закричал капитан, увидев, что почти под самым бортом у него плавающая крыша рубки с сидящим на ней ребёнком. Одновременно он заметил фигуру Гришки, который отчаянно и как-то неуклюже плыл вниз по течению. Не обращая внимание на боль от глубокого пореза, дед Григорий нацепил на себя спасательный круг и, привязав конец к лееру, бросился в воду. А в это время по палубе уже стучал протез Петровича, спешащего вытащить капитана на борт.

Дед быстро сгрёб в охапку ребёнка с котом и закричал Петровичу:

— Тащи!

Петрович подтянул капитана с его ношей к борту, лёг на живот, перевесился почти на половину и принял ребёнка. Скинув с себя бушлат, старик усадил на него девочку и укутал полами, только сейчас заметив, что в руках у неё мокрый дрожащий кот.

Вытащив капитана, Петрович поднял ребёнка и понёс его вниз, где устроил на одной из коек, укутав сразу в два одеяла. Дед Григорий, отбросив с сторону спасательный круг побежал на бак, он что есть силы всматривался в чернеющие воды реки и не находил никого на поверхности. Ни Марфушки, ни Гришки не было видно. На одно мгновение ему показалось, что он что-то видит, но это были просто встречные волны, которые, соединившись подобно мокрым ладоням, громко шлёпнули друг о друга.

Долго ещё рыскал «Заяц» среди обломков и горящих кругов нефти, но ничего так и не нашёл. Когда пришло время возвращаться за шлюпкой, когда не осталось никакой надежды, дед Григорий опустился на палубу и, склонив голову, закрыл лицо руками, через мгновение на его плечо легла сухая крепкая рука Петровича. Узловатые, стариковские пальцы сжали плечо капитана, отпустили и снова сжали.

Дни сменялись днями, рейсы сменялись рейсами, но каждый раз, когда путь корабля лежал мимо этого места Матрёна выходила на палубу и бросала в воду букетик голубых цветов. Цветы падали на поверхность воды и начинали медленно расходится в стороны, покачиваясь на волнах. Небесно-голубые лепестки их намокали и начинали сверкать влагой под лучами света. И эта жемчужная искристость голубого так напоминала смеющиеся глаза Марфушки, что, казалось, вот она, здесь, сейчас смех её зазвенит в воздухе, зазвучит переливисто, и всё будет по-старому, и все будут живы. Но молча река несла свои воды, и «Заяц», подлатанный, сверкающий, свежеокрашенный, шёл своим неизбывным ходом, безболезненно разрезая водную гладь.

Между окном и штурвалом в теплоте солнечных лучей лежал кот. Он изредка поднимал свою усатую мордочку и равнодушно осматривал новую, ещё пахнущую свежим деревом рубку. Иногда задерживал взгляд на капитане, щурился одобрительно и снова погружался в дрёму. До той самой поры, пока не раздавались по палубе звуки бегущих маленьких ножек. Тогда кот поднимался, потягивался, выгибая спину, закрывая от солнечного света половину окна, и спешил навстречу.

— Марфушка, доченька моя проснулась! — Кричал сквозь корабельный шум дед Григорий. А на палубу выбиралась маленькая девочка с чудесными карими глазами и радостно улыбалась, увидев высунувшееся из рубки счастливое лицо деда. А кот уже был рядом, уже тёрся у ног своей спасительницы, выгибал спину, оплетал малышку пушистым хвостом и усердно мурлыкал, показывая свою безграничную кошачью любовь. И пока девочка не оказывалась в заботливых руках бабушки Матрёны, кот ни на секунду не покидал её. Ходил рядом, преграждал путь к шумным ямам на палубе и близким волнам у борта, сидел у ног или лежал на коленях, наслаждаясь гладящими его детскими ручками. И только когда малышка засыпала, кот позволял себе вернуться в рубку, чтобы следить за правильным курсом и безопасным маршрутом.

Убаюкав ребёнка, Матрёна тоже выходила на палубу, подходила к открытой двери рубки и выслушивала почти всегда один и тот же вопрос деда Григория:

— Как Марфушка? Не заговорила?

Матрёна качала головой, утирала невольную слезу и снова качала головой.

— Ничего, ничего! — Как всегда бодро говорил дед Григорий. — Вот закончится война, прогоним немца, а там, в жизни-то мирной да спокойной, заговорит. Чего там! Мы с ней песни разучим. Я её нашим флотским частушкам научу, а Петрович нам на гармошке подыграет.

А навстречу «Зайцу» вереницей тянулись порожние баржи, чтобы через день другой вернуться наполненными до краёв, и снова уйти, и снова вернуться в этом бесконечном хороводе войны.

Глава 2. Сёма

Детская ладонь выскользнула из материнской руки, и женские пальцы затрепетали, задёргались не в силах поймать драгоценную свою частичку. Она, наверное, даже кричала, звала его, но Сёма не слышал. Людской поток разделил их, маму уносило всё дальше и дальше, а мальчика вытолкнули на край, а потом и вовсе столкнули в большую рытвину у разрушенного бомбёжкой дома. Смертельный страх гнал людей, заставлял их искать укрытия от чёрных самолётов, распростёрших свои меченные свастикой крылья.

Мальчик попытался выбраться из ямы, но сыпучие края вновь и вновь сбрасывали его вниз, не давая зацепиться за спасительный край. В очередной раз, схватившись за осыпающийся край, мальчик почувствовал, что земля начала вздрагивать. Уже знакомый с этими колебаниями Сёма скатился на дно ямы, свернулся клубочком и закрыл голову руками. Земля вздрагивала всё ощутимее, людской поток над мальчиком загудел, почти переходя на вой и понёсся с новой неведомой доселе силой. Всё это Сёма слышал, слышал уже не раз и знал, что сейчас происходит. Через короткое время разрывы бомб станут ближе, их чудовищный грохот станет нестерпимым, невозможно страшным до такой степени, что перестанет существовать в этом мире. Напротив, весь мир станет этим грохотом, одним сплошным нескончаемым взрывом, в котором маленький мальчик на дне ямы будет жить до самой своей последней секунды.

Времени больше не было, был тяжёлый гул одного единого для всей бомбёжки взрыва, который придавил Сёму, вжал его в землю так, что почти похоронил под своей страшной тяжестью. Мальчик не понимал, зачем эти красивые и страшные стальные птицы так поступают с ним, с мамой, с сестрой, с его любимым двором, где он с друзьями играл и был так счастлив. Зачем они здесь? Никто не мог ответить мальчику. А чудовищный гул всё катился и катился по земле, перемалывая торчащие в разные стороны кости города, растирая в пыль крупицы жизни, бессмысленно пытающиеся укрыться от смерти.

Когда всё закончилось, мальчик смог выбраться из ямы по пологому сильно осыпавшемуся краю. Некогда высокий и стройный, красивый в своём изящном убранстве многолюдной жизни, город, стал карликом, его прижали к земле и топтали подкованными подошвами сапог, надеясь совсем истончить, втоптать в небытие, стереть имя и память о нём. Сёма огляделся, кое-где из укрытий появлялись люди, они опасливо смотрели на небо и, торопливо вытаскивая узлы и котомки, спешили к реке, туда, где их, возможно, спасут.

Мальчик брёл по искалеченной улице и всматривался в лица мёртвых жителей, они лежали повсюду, лежали так, как застала их смерть. Здесь были истории, истории страха, истории последней надежды и предсмертной тоски. Если тела преграждали путь их осторожно, словно боялись разбудить, сталкивали в канаву, воронку или просто в сторону.

Мамы нигде не было, ни мамы, ни маленькой сестры, ни их пёстрого чемодана, оклеенного красивыми открытками, ни отцовского рюкзака, который мама нацепила на плечи и который так странно смотрелся на её худенькой спине. Не было больше ничего, только живые, спешащие к спасению, и мёртвые, которые больше никуда не спешили.

Кто-то что-то спрашивал у мальчика, кто-то хотел взять его с собой, но мальчик отворачивался или безучастно садился на землю, ему хотелось, чтобы его оставили в покое. Гул чудовищного вала бомбёжки стоял в его голове, он словно заполнил весь череп и заглушал все звуки внешнего мира, заглушал все желания и чувства. Через некоторое время мальчик уже перестал обращать внимание на живых и мёртвых, он больше не искал маму.

Когда, запинаясь и покачиваясь, Сёма добрался до реки, баржа с людьми уже отходила, буксир отчаянно толкал её к противоположному берегу. Берегу, где нет страшного гула, где мамы не исчезают, где сестрёнка агукает и, схватив свои ножки, смешно заваливается набок, а если дать ей свой палец, то она схватится за него крепко-крепко так, что не отнимешь. Там есть дом и светлая столовая, где мама разливает душистый суп и вкладывает в руку ароматный кусок хлеба.

Буксир очень старался, но баржа была очень большой и медленно, неохотно подчинялась его стараниям. Мальчик сел на песок, вокруг валялись выпавшие или выброшенные вещи. Сёма протянул руку в и подобрал бордовый шарф, это был такой лёгкий, почти прозрачный шарф, который женщины любили надевать по вечерам. У мамы тоже был такой, только синий, светло-синий. Прижав к лицу, мальчик вдохнул запах вещи. Шарф пах домом, у него был домашний запах, не такой, как запах настоящего Сёминого дома, но это был домашний, уютный запах. Мальчик натянул шарф на шею и как мог завязал концы. Может быть, хотя бы этот домашний запах поможет ему вернуться в то время, когда не нужно было бежать и прятаться, бояться и умирать.

Баржа, влекомая маленьким буксиром, добралась почти до середины реки, когда снова появились самолёты. Эти были меньше тех, что летели высоко и сбрасывали бомбы, они летели над самой водой так, что казалось, они вот-вот коснутся брюхом поверхности реки. Они были красивы, почти также, как те, что разрушали город, они были похожи на птиц. Распластав крылья, самолёты чуть клюнули носами и стали стрелять. Мальчик не слышал этот дробный стук пулемётов и металлического эха пуль, бьющих по воде, по бортам баржи, по людям. В голове Сёмы по-прежнему гудел смертельный вал бомбовых разрывов, но, когда до берега дошёл многоголосый вой умирающих и охваченных ужасом людей, Сёма услышал. И этот вой был нестерпимее, чем гул взрывов, он был просто непереносим, и мальчик что есть силы зажал руками уши.

Красивые и страшные железные птицы ещё несколько раз спускались к самой воде и клевали своими свинцовыми клювами воду, баржу и людей. Они не разбирали, что там под ними, им было безразлично, что рвётся сейчас внизу: податливая водная гладь, упрямое железо баржи или брызгающее красным хрупкое человеческое тело. Сёма очень боялся, что сейчас самолёты развернутся и полетят к нему, захотят клюнуть его, но они не разворачивались, им был неинтересен маленький мальчик в бордовом шарфе на узкой полоске берега. Им были куда интересней люди на барже, некоторые из которых бросались в воду, чтобы спастись, и это тоже было интересно, летающая смерть не оставляла возможность поклевать и их.

Расстреливаемая баржа всё отдалялась и отдалялась от берега с мальчиком, всё ближе становился спасительный берег. Буксир, раненый, надрывающийся, тянул баржу к спасению, тянул как мог из всех своих сил. Когда самолёты улетели, и крики стали почти не слышны, Сёма отнял руки от головы и сложил их перед собой. За его спиной что-то громыхало, непрестанно стрекотало и щёлкало, но он не обращал внимания. Ему вдруг представилось, что там на уходящей барже может быть мама и что, может быть, железные птицы не добрались до неё, и сейчас она сходит на берег и бережно несёт сестрёнку в светлый тёплый дом, который непременно есть на том берегу. А когда она уложит малышку спать, она сядет на эту же баржу и приплывёт к нему, к Сёме, к её сыну, ведь не может же быть, чтобы она забыла, что он её сын и что он ждёт её на берегу. И Сёма стал ждать. Он решил, что не будет двигаться с места, потому что мама может потерять его, а баржа обязательно придёт именно сюда. Он ждал и ждал, и ждал, а потом к берегу стало прибивать тела мёртвых людей, которых убили железные птицы. По большей части они лежали на волнах лицом вниз, но некоторые смотрели мёртвыми своими глазами в небо. Среди них были и взрослые, и старые, и совсем маленькие, меньше Сёмы, совсем как его сестра. Но это была не она, Сёма был уверен, что мама жива, а значит, и сестра жива. Среди этих покачивающихся мёртвых тел не было его родных.

Когда стемнело, к берегу подошли катера, солдаты прыгали с них на берег и бежали в сторону мёртвого города. Сёма хотел спросить их, не видели ли они его маму, но не решился. После долгого сидения он весь словно закостенел, даже поднять руку было для него почти невозможно.

Кто-то поднял мальчика на руки и спросил, где его родители. Сёма с трудом вытянул руку и показал на противоположный берег. Солдат, видимо, понял этот жест по-своему и понёс мальчика к катерам, но те, уже разгрузившись, быстро отходили от берега, солдат закричал, замахал рукой, но катера не отозвались и быстро скрылись в темноте. К солдату подошёл ещё один солдат и, указав на Сёму, сказал:

— Нужно его переправить, но сегодня на этом участке транспорта уже не будет. Может, кто-то из населения его пока возьмёт?

Солдат, держащий Сёму, покачал головой:

— Сейчас никого не найдём, пусть побудет с нами, а там видно будет. Пойдём.

Сёма обнял солдата за шею, и они пошли к обломкам зданий, а совсем недалеко, где выла, шумела нескончаемая схватка с лютым неунимающимся врагом, горизонт пульсировал алым

Мерный шаг солдата, тяжкий груз пережитого, чувство облегчения от встречи со своими — всё это сказалось на Сёме, и он, положив голову на тёплое плечо, погрузился в дрёму. Шли он недолго, но мальчику показалось, что прошла целая ночь или несколько часов. И когда солдат осторожно поставил ребёнка на ноги, чтобы завести в блиндаж, Сёма вдруг увидел странную фигуру на разрушенном перекрытии дома. Словно комочек темноты вырисовывался среди гнутой арматуры с нанизанными на неё кусками бетона. То и дело темнота ворочалась, то увеличивалась, то уменьшалась в размерах и вдруг сорвалась и взмыла в небо. Это была птица, очень большая чёрная птица. Сёма давно уже не видел в городе птиц, они исчезли после начала бомбёжек, или он их просто не замечал, а таких больших он не видел никогда. Ворон расправил крылья и почти бесшумно растворился в наступившей темноте, Сёме тогда показалось, что всё это причудилось ему.

В блиндаже уже находились двое военных, они склонились над картой и что-то чертили. Когда мальчик в сопровождении двух своих провожатых появился в круге света от горелки, один из военных поприветствовал Сёму:

— Ну, здравия желаю, солдат! Ты к нам с пополнением?

Вместо Сёмы ответил солдат, который нёс мальчика. Он вытянулся и приложил руку к пилотке:

— Здравия желаю, товарищ капитан! Лейтенант Захарин прибыл в ваше распоряжение, со мной взвод огнемётчиков.

Второй солдат также вытянулся, отдал честь и отрапортовал:

— Лейтенант Коновалов, прибыл в ваше распоряжение с пополнением из взвода автоматчиков.

Капитан отсалютовал в ответ, кивнул лейтенантам, чтобы устраивались, и спросил:

— А этого бойца где нашли?

Захарин чуть подтолкнул вперёд Сёму и ответил:

— При высадке, товарищ капитан, сидел на берегу, видимо, отбился от эвакуации.

Потом замялся и немного виновато добавил:

— Извините, не смогли его там оставить, там после налёта фашистов на баржу столько убитых…

Капитан помрачнел.

— Да, знаю, не прикрыли, не успели. А вы всё правильно сделали, располагайтесь, устраивайте своих людей, позже я объясню положение дел.

— А ты, друг, — капитан обнял Сёму за плечи и усадил за стол, — будь как дома. Сейчас поужинаем. Ты давно ел?

Сёма быстро кивнул и вдруг почувствовал, что страшно, до невозможности голоден, а ещё ему очень хотелось пить. Словно угадав желания своего маленького гостя, капитан, очистив стол, поставил перед мальчиком кружку с водой.

— Сейчас погреем тушёнку и поешь, — сказал капитан и отошёл к томящейся в углу буржуйке.

Неловко обхватив руками большую алюминиевую кружку, Сёма стал жадно пить, никогда ещё вода не казалась ему такой вкусной, она была сладкой, прохладной и такой замечательной, что мальчик зажмурился от удовольствия. Выпив почти половину, Сёма отодвинул кружку и придвинулся поближе к столу. Капитан уже нёс снятую с буржуйки большую открытую банку тушёнки, от которой шёл такой аромат, что Сёмин желудок громко заурчал от предвкушения. Поставив на стол угощение, капитан достал из вещмешка буханку чёрного хлеба, отрезал огромный ломоть и стал поверх него укладывать большие куски тушёного мяса. Горячий мясной сок обильно пропитывал хлеб, добавляя к своему аромату ещё и вкуснейший запах ржаного хлеба. Закончив, капитан осторожно передал угощение мальчику и сел напротив. Сёма ел это чудо и не верил своему счастью, свежая чистая вода и этот хлеб, весь пропитанный соком, с большими кусками волокнистого ароматного мяса, доставляли мальчику небывалое наслаждение.

Капитан с улыбкой смотрел, как Сёма уплетает ужин, и, когда мальчик закончил есть, протянул ему руку и сказал:

— Будем знакомы! Я — капитан Завьялов, для тебя дядя Андрей, а как тебя звать?

Сёма очень серьёзно пожал руку капитана своей маленькой детской ручкой и ответил:

— Меня зовут Сёма, меня мама так зовёт, а папа звал Семён, а сестра никак не зовёт, она не умеет разговаривать.

Капитан улыбнулся.

— Ты знаешь, где твои родители, Семён?

— Нет, я отстал от мамы, когда начали бомбить, они с сестрой… я не знаю где. А папа давно уже на фронт ушёл. Мы хотели уехать, но бомбить стали, и я потерялся. Когда я пришёл к реке, они уже уплыли. А потом самолёты стали в них стрелять.

— Понятно. — Капитан печально покачал головой, а про себя подумал, что если мама и сестра мальчика попали на ту баржу, то они вполне могли погибнуть. Из нескольких сотен человек фашисты убили больше половины, некоторые погибли от пуль, другие от страха прыгали в воду, где тонули. Всё это мальчик видел, но вряд ли до конца осознал, что происходило в действительности. Искать сейчас семью мальчика невозможно и бессмысленно.

К столу подсел большой человек в чёрном бушлате. Сёма на мгновение испугался, человек выдвинулся из темноты так неожиданно, что мальчику показалось, что это тот самый ворон, которого он недавно видел. Только огромный и ставший вдруг человеком.

Не заметив реакции Сёмы, Завьялов представил человека в чёрном бушлате.

— Познакомься, это капитан Егоров, он командует катером. Он заберёт тебя и отвезёт на другой берег.

Сёма неуверенно кивнул. Егоров протянул через стол свою огромную руку, и мальчик опасливо протянул свою. Осторожно пожав детскую ручку, капитан ободряюще улыбнулся и сказал:

— Не дрейфь пацан, зачислим тебя юнгой, будешь ещё бороздить моря-океаны.

Тепло блиндажа, сказочный ужин — всё это вдруг стало таким мягким, дремотным. Сёма почувствовал, что его несут, и вот он уже на деревянном настиле, укрытый шинелью, сытый и согревшийся, почти спит. Единственно, переживание за маму и сестру не давали Сёме совсем заснуть, и как только он пытался провалится в чарующее мягкое нутро сна, мысль эта выкидывала мальчика на поверхность. Так и он и болтался от сна к яви, то засыпая, то вздрагивая и просыпаясь от тревожных своих мыслей.

В один из таких моментов Сёма увидел, как плащ-палатка на двери вздрогнула, и услышал, как по доскам на земляном полу цокают большие птичьи когти. Привстав на кровати, Сёма увидел того самого огромного ворона, сидящего на развалинах дома. Птица деловита подпрыгнула на стол и огляделась. Мальчик был поражён этой величественной осанкой, этим осмысленным взглядом, поражён и околдован, он поднялся на, ноги подошёл совсем близко к птице. Ворон внимательно следил за человеком, не делая попытки улететь, только смотрел и ждал. Словно повинуясь мысленной просьбе, Сёма открыл лежащий на столе вещмешок, достал полукруг чёрного хлеба, отломил большой кусок и положил перед гостем.

Ворон наклонился, внимательно осмотрел угощение и подобрал клювом небольшой, отломившийся кусочек. Протянув руку, Сёма осторожно погладил седые перья на шее птицы, потом смелее погладил блестящую чёрную спину. Ворон не отпрянул, напротив, он замер, прикосновения человеческих рук были необычны и приятны для него.

На улице зашумели. Ворон схватил весь подаренный кусок хлеба, блеснул на Сёму чёрным агатом своих глаз и в два прыжка исчез из блиндажа.

Сёма забрался под шинель и уже сквозь дремотную полупрозрачность услышал, как в блиндаж вернулись молодые лейтенанты, те самые, что подобрали его на берегу. Сёма хотел подняться, снова поздороваться, поблагодарить их, но не мог, полусон крепко держал его в теплоте нагретой телом шинели.

На столе вновь была разложена карта, и теперь уже все четверо склонились над ней. Завьялов указывал на цветные линии и внушительно говорил присутствующим:

— Коновалов, займёте позицию здесь и будете контролировать весь этот фланг. Пулемёт установите сами по обстоятельствам. Но помните, немцы будут подавлять вас огнём миномётов и артиллерии. Маневрируйте и выбирайте позиции с умом.

Послышался шелест бумажных листов, потом фигуры у стола задвигались, заплясали тени на стенах укрытия.

— Вы, Захарин будете при мне, огнемётчики потребуются вот здесь.

Капитан перегнулся через стол и указал точку на карте.

— Но только после того, как мы отобьём атаку немцев. Они пойдут здесь и, возможно, здесь. Больше проходов нет, хорошо, если на наши минные поля, но даже если будут обходить, мы их встретим. А потом я дам вам задачу, но помните, что действовать будете только по моей команде и вот здесь.

Раздался мерный стук карандаша по бумаге. Тени снова заплясали, задвигались. Коптящая гильза-светильник заиграла пламенем, потревоженным движением воздуха. В блиндаж кто-то спустился:

— Товарищ капитан, немцы начали атаку.

— Чёрт! — Люди в блиндаже задвигались, замелькали тени на стенах. Голос Завьялова звучал встревоженно.

— Вы уверены? Они никогда ночью не атаковали.

Уставший, немного испуганный голос:

— Они весь вечер стекались в овраг, вот здесь. Охранение их прозевало. Потом молча стали просачиваться на наш фланг, пока их не заметили. Одновременно здесь и здесь началась атака с фронта.

— Какие силы участвуют?

— По оврагу прошло человек триста, и два батальона атакуют с фронта.

— Коновалов, веди своих людей сюда, обойди их с тыла и прижми огнём. Захарин, выдвигайся к оврагу, вот сюда. Не давай прорваться к берегу. Я на командный пункт.

Плащ-платка, закрывающая проход в блиндаж, зашуршала, пропуская выходящих.

— Глеб, — Завьялов обратился к Егорову, — мы тебе посветим хорошенько вот на этом участке, когда прижмём. Накроешь гансов?

— Конечно! Я пацана тогда заберу, пусть со мной будет, у меня безопасней.

— Добро!

Сёма почувствовал, что его подняли и несут. Холодный ночной воздух неприятно, до лихорадочной дрожи принизывал тело мальчика. Зарывшись лицом в бушлат Егорова, Сёма почти равнодушно слушал, как яростно стрекочет и лопается хлопками разрывов ночная атака. Он уже спал, когда Егоров поднялся на борт катера и передал мальчика старшему матросу.

Всю ночь громыхал и искрился бой на берегу. Катер маневрировал вперёд и назад, громыхали зенитные орудия и пулемёты, но Сёма только изредка, когда взрывная волна подкидывала катер, окатывая его тоннами речной воды, приоткрывал глаза, но тотчас же снова погружался в сон. Ни грохот орудий и пулемётов катера, ни скрежещущий стук осколков и пуль о борта и палубу, ни крики и команды экипажа, ничто не могло вырвать мальчика из спасительного сна.

Несколько раз подходил к Сёме старый моторист Потапов, клал руку на плечо мальчика, проверял дышит ли ребёнок, качал головой и уходил к своим механизмам.

Сёма проснулся только утром, когда бой давно закончился, а катер скрылся в одном густо поросшем по берегам притоке. Слышались торопливые шаги, стучали молотки, шуршали и переговаривались люди. Шла работа по восстановлению. Катер латали, заряжали орудия и пулемёты, заправляли баки. Мальчик достал из-под койки ботинки и, зашнуровав, стал выбираться на палубу.

Капитан Егоров курил, облокотившись на леер, и всматривался в тяжёлое, набрякшее свинцом небо. Низкая облачность давала возможность передохнуть от постоянных налётов, хотя ветер с севера должен был разогнать тучи уже к вечеру. А значит фашисты обязательно появятся и вечером, и ночью. Увидев мальчика, Егоров улыбнулся:

— Ну, ты брат, горазд поспать, настоящий флотский парень, и пушкой тебя не разбудишь.

Капитан подошёл, и обняв Сёму, повёл его на кухню.

— Пойдём, пообедаем, проголодался небось. Меня можешь звать дядя Глеб.

Когда с обедом было покончено, Егоров снова закурил и, внимательно посмотрев на Сёму, спросил:

— Как тебе? Не страшно было?

Мальчик отрицательно покачал головой.

— Нет, я уже привык. Нас каждый день бомбили, и сестрёнка плакала сначала, а потом и она привыкла. Мама сказала, что ей на ушки давит.

— А прятались вы где?

— Мы сначала в подвал спустились, но немцы очень сильно бомбили, и тогда мы ушли в другой дом, ближе к берегу. Там люди ещё были. Сначала все делились, а потом еды совсем не стало. Кто-то ходил наверх и приносил иногда, но всем не хватало. А потом сказали, что можно через реку переплыть на пароходе, и мы пошли к берегу. Много людей вышло из других подвалов. Но некоторые не пошли, не захотели, они говорили, что всех нас убьют самолёты.

— Понятно. — Егоров затянулся и выпустил из носа большой клуб табачного дыма.

— У тебя есть кто-нибудь? Куда тебя можно отправить?

Сёма покачал головой.

— Папа на фронт ушёл, а бабушку убило бомбой ещё давно. Больше я никого не знаю. Мама говорила, что у нас есть родственники в Ленинграде, но я не знаю.

— Вот что мы сделаем, — Егоров поднялся и с хрустом выпрямил спину, — когда будет возможность, мы тебя передадим с эвакгруппой, там о тебе позаботятся. Так что не дрейфь, всё будет хорошо.

— Дядя Глеб, а можно мне с вами остаться, я тоже хочу, как папа, сражаться с фашистами.

Егоров улыбнулся и подмигнул мальчику.

— Молодец, но пока мал ты ещё, вот подрастёшь, и тогда милости прошу на борт.

Мальчик опустил голову и на сложенные на коленях руки закапали слёзы.

— Ну, что же ты, брат! Разве матросы плачут?

Капитан присел на корточки перед мальчиком и сжал маленькое детское плечо.

— Я бы рад тебя взять. Мне такие смелые парни во как нужны, но мне командир не разрешит. Да и учиться тебе нужно. Давай вот что сделаем, я тебе письмо напишу, чтобы тебя в морскую школу взяли, и ты станешь настоящим моряком-краснофлотцем. А? Юнга?

Сёма поднял на капитана заплаканное лицо и улыбнулся.

— Правда?

— Конечно, правда. Разве краснофлотцы обманывают? Всё будет в лучшем виде, не дрейфь!

В рубке затрещала рация, связист, высунувшись из открытой двери, позвал Егорова.

— Погодь, — сказал капитан Сёме и быстро пошёл на свой пост.

Через минуту катер, заурчав мощными двигателями, стал задним ходом выходить из протоки. В люке показалась голова Потапова.

— Сёма, — позвал он мальчика. — Давай ко мне бегом.

Усадив ребёнка на койку, моторист строго наказал:

— Отсюда ни шагу, как стрелять начнут, прячься под койку, здесь бронелист, — Потапов для убедительности постучал по переборке, — и никакая сволочь тебя не достанет. А я здесь в соседнем отсеке буду. Не бойся.

Потрепав по голове ребёнка, моторист побежал к себе. Сёма лёг на бок и укрылся с головой одеялом. Наверху слышались команды, лязгало, готовясь к бою оружие, а катер всё набирал ход, разрезая кипящую бурунами речную воду.

Когда раздался знакомый вой самолётов и по палубе защёлкали пули, Сёма скинул одеяло, он не стал прятаться под койку, мальчик забрался на лестницу и высунулся в люк. Катер вёл бой. Три размалёванных крестами и зубастыми чудищами самолёта расстреливали спешащую к спасительному берегу баржу, полную людей. Катер, ощетинившись всеми орудиями и пулемётами, отгонял страшных металлических птиц прочь.

Сёма видел чёрные спины матросов, видел Егорова, который отдавал приказы, которых не было слышно. Всё вокруг снова превратилось в дикий, рвущий тебя изнутри вой и грохот. Рядом с бортом катера взметнулся столб воды, окатив палубу и маленького мальчика. Накатившая волна почти смыла Сёму, но он, вцепившись в перекладину лестницы, смог удержаться. Отерев лицо, Сёма вновь выглянул из люка. Ему уже не было страшно, его страх остался на берегу, он словно забыл его там, как забывают какую-то вещь. Мальчик чувствовал сейчас что-то другое, чувство, которое иногда приходило к нему во время игр с приятелями в самый ответственный момент, но сейчас это чувство было намного сильнее, намного ярче. Мальчику хотелось сейчас быть вместе с матросами, разворачивать это огромное орудие и стрелять по неживым металлическим птицам, которые вновь и вновь пытались клюнуть побольнее его маму, его сестру, его самого, Егорова, матросов на палубе.

Катер кружил вокруг баржи, создавая завесу огня каждый раз, когда немецкие самолёты пытались приблизится. Обозлённые невозможностью расстреливать беззащитную баржу, самолёты накинулись на катер, пытаясь заставить его «замолчать». Они нападали с нескольких сторон одновременно, чтобы не попадать под сосредоточенный огонь. Пули защёлкали по палубе и бортам вдвое быстрее, один из матросов, нёсший коробки с лентами к пулемёту, упал, и его быстро куда-то понесли, оставляя на палубе обильную дорожку красного следа.

И в этот момент по катеру прокатился радостный крик, Сёма увидел, как трассеры сдвоенного зенитного пулемёта с грозным, похожим на паутин, прицелом, аккуратно чиркнули немецкий самолёт по передней части. Немец сейчас же «клюнул» носом, двигатель его зачихал, и самолёт стал сваливаться набок. Несколько секунд он ещё пытался выровняться, но высота была слишком маленькой. Самолёт развернуло, он рухнул на левый берег и взорвался, вздымая к небу огненное облако. Оставшиеся самолёты сразу взмыли в небо и исчезли.

Баржа благополучно добралась до берега и испуганные люди стали быстро выбегать по сходням на сушу. Приблизившись бортом к буксиру, Егоров о чём-то стал расспрашивать капитана, они некоторое время поговорили, и Егоров позвал к себе Потапова.

— Михалыч, где мальчик? Его нужно передать на берег.

Потапов заглянул в отсек, где оставил Сёму, потом пробежал в машинное отделение, потом на камбуз и вернулся к капитану.

— Нет, его. Не могу найти.

— Что за чёрт! Потапов, ты мне головой ответишь. Его не убило, кто-нибудь видел пацана? Может за борт упал.

Из рубки выглянул связист.

— Товарищ капитан, вас вызывают.

Егоров быстро направился к рации, отдав команду мотористу:

— Обыщи отсеки, посмотри везде.

Радист нетерпеливо сунул в руки капитану гарнитуру рации, а сам стал быстро раскручивать какую-то деталь на запасной радиостанции.

Сквозь помехи эфира до Егорова донёсся на удивление ясно, голос командира:

— Молодец Егоров, мне доложили о барже. Буду тебя представлять, пусть твой зам наградной список составит.

— Служу трудовому народу!

— Теперь слушай боевую задачу. На втором участке, разведка донесла, немцы скапливают силы, готовят прорыв. Твоя задача прикрыть берег огнём насколько сможешь, придут ещё два катера. Фашисты будут давить с воздуха, так что будет тяжело. Выдвигайтесь немедленно.

— Понял. Разрешите выполнять!

— Действуй, Егоров!

Капитан бросил гарнитуру на рацию и побежал в каюту свериться с картами. На пути Егорова вырос моторист:

— Товарищ капитан, всё обыскал, не могу найти мальца.

— Потом, — отмахнулся Егоров. — Вахтенный! Полная боевая готовность. Квадрат два, вперёд самый полный!

Катер загудел топотом бегущих ног, эхом повторяемых команд, взревевшими двигателями и лязгающим оружием. Разворачивающийся корабль ощетинился, оскалился в стальной усмешке, готовый к бою с ненавистным врагом. Оставляя за собой бурлящий, быстро исчезающий след, катер понёсся к противоположному берегу, туда, где грязно-серая масса немцев рвалась затопить истерзанные позиции защитников города.

Вбежав в каюту, Егоров склонился над картой, быстро определяя ориентиры и направления, он уже взял карандаш, чтобы сделать отметку, как вдруг краем глаза заметил движение. Вскинувшись, капитан с изумлением увидел, что в углу каюты, сжавшись в комочек сидит Сёма.

— Вот ты где!

Радостно закричав, Егоров подхватил мальчика и крепко обнял.

— Живой! Мы то уже думали, что тебя смыло за борт или зацепило осколками. Что же ты не откликался? Ладно. Ты сиди здесь, и всё будет хорошо. Сейчас бой будет. Никуда не суйся! Понял?

Мальчик закивал головой.

— Только не умирайте, дядя Глеб!

Капитан улыбнулся и поцеловал мальчика в лоб.

— Не умру.

Плотно закрыв дверь каюты, Егоров побежал на мостик. Катер вступал в бой.

Глава 3. Великий

Ветер нежно поглаживал пушистую траву аэродрома, пригибал по-осеннему желтеющие травинки и медленно отпускал, чтобы они снова распрямились. Огромная рука так и ходила вперёд-назад по большому, уставленному самолётами полю. Солнце катилось к закату, окрашивая багровым засыпающую бесконечность южной степи.

Прямо за взлётной полосой чернела короткая полоска леса, а если долго вглядываться в восточный горизонт, можно было заметить чёрные столбы. Там на безопасном расстоянии шла война. Горел город, сотнями умирали люди, каждое мгновение взрывались и рушились дома, но даже если знать об этом, сложно себе представить, что весь этот кошмар имеет хоть какое-нибудь значение для уставших лётчиков, выбравшихся отдохнуть в предзакатной прохладе.

Магнус фон Ульрих лежал на траве аэродрома, приподнявшись на локтях и задумчиво жевал только что сорванную травинку. Сок травинки был сладковато-горький, и очень нравился немецкому лётчику. Этот вкус возвращал его домой, к семье, к большому фамильному дому, к детским воспоминаниям, к родным просторам. О, Саргемин, милый сердцу уголок, речные каналы, поросшие раскидистыми деревьями берега спокойных вод, велосипедные прогулки с кузинами, белые платья, воздушные шляпки и полные снеди плетёные корзинки. Боже, как это далеко, как это было прекрасно.

Зажмурившись, Магнус стал вглядываться в багровый диск исчезающей за горизонтом звезды и пропустил момент, когда рядом на траву опустился Хафнер, командир второй эскадрильи. Хафнер держал в руках дымящуюся чашку кофе и был в весьма благодушном расположении.

— Как ваше настроение, оберлейтенант? — обратился он к Магнусу.

Лётчик неопределённо пожал плечами, продолжая рассматривать пылающий диск. Капитан подул на горячий напиток, осторожно попытался отпить, но, передумав, снова обратился к Магнусу:

— Вы же с начала компании в России?

— Да.

Хафнер немного помолчал.

— Вы зря высказали Шперрле о нашем вчерашнем деле. Он прекрасный лётчик и настоящий патриот, к тому же, его связи в министерстве могут сыграть с вами злую шутку. Вы же должны понимать, что мы здесь не играем в благородных рыцарей. Война — это наша с вами работа, и мы должны выполнить её как можно лучше и как можно быстрее. Мы и так изрядно задержались в этой глуши.

Решив, что кофе уже достаточно остыл, капитан сделал большой глоток и, поморщившись, продолжил:

— Я сражался с русскими в Испании и могу сказать, что это очень упрямый и очень идейный враг. Уговорить их, как французов, не получится. Да, они безусловно проиграют, но сколько крови нам успеют попортить. Здесь я не могу не согласиться с нашим голосом нации, все, кто сопротивляются нам, не должны существовать, тем более здесь в диких, нецивилизованных краях.

Оберлейтенант выплюнул травинку и сел, обхватив руками колени.

— Капитан, ни вы, ни я не устраивали охоту за женщинами и детьми, когда русские волокли свои баржи подальше от нас. Что-то мне не кажется, такое поведение очень цивилизованным и оправданным с точки зрения боя.

— Согласен с вами, но, повторюсь, это война, и здесь нужна именно такая война. Будь у них возможность поступить подобным образом, они поступили бы намного более жестоко. Это не люди, Магнус, все люди здесь, по эту сторону, вы глубоко заблуждаетесь, считая их равными, и пусть вас не обманывает их вид. Мужчины, женщины, дети, старики — здесь они не люди, вы должны это усвоить.

Хафнер положил свободную руку на плечо Ульриха.

— Дорогой мой, Магнус, я друг вашего отца, и вы мне как сын, которого у меня никогда не было. Я гораздо дольше вас на войне и могу сказать со знанием дела. Никогда не пытайтесь примерить совесть и мораль на войне. Чтобы вы ни делали, как бы ни старались остаться на войне человеком — вы проиграете. Эту прививку каждый получает по-своему, но получает каждый. Поймите, только одно сейчас имеет значение. Нам нужно быстрее закончить здесь и вернуться домой. Жалеть врагов — это роскошь, которую мы не можем себе позволить.

Повернувшись к капитану, Магнус откинулся назад и опёрся спиной о бочку с водой. Долго всматривался в траву возле себя, потом сорвал очередную травинку и сунул её в рот. Сжал зубами, снова почувствовал сладко-горький сок, но на этот раз воспоминания и пасторальные картинки не пожелали возникнуть из глубин памяти. Напротив, снова вспомнился вчерашний вылет, расстрел кораблей и барж, а также возмутительное пренебрежение Шперрле основной задачей.

— Вы правы, капитан, — солнце почти исчезло за горизонтом, и Магнус перестал щуриться, –я здесь второй год, и война по-прежнему кажется мне безумием. В моих юношеских мечтах всё выглядело по-другому. Столь любимые мною самолёты в бескрайнем голубом небе, благородные враги и мы — лучшие в этом мире пилоты великой страны, великой Германии, перед которыми трепещут и которых боятся. Рыцарские бои в небе и поверженные противники преклоняют пред нами колени.

Выплеснув подальше остатки кофе, капитан поставил кружку прямо на траву и сказал:

— Достойные мечты молодого человека из благородной семьи. Признаться, меня когда-то одолевали те же иллюзии. Небо само по себе слишком благородно и слишком возвышенно, чтобы думать иначе. До того самого момента, пока сам не увидишь кровь, искорёженные обломки самолёта и трупы своих друзей. Тогда признаёшься себе, что небо безжалостно и враждебно. Для кого как, но мне тогда совершенно перестала нравиться моя профессия. Я заставлял себя залезать в кабину самолёта, боролся с ужасом, охватывающим меня, когда двигатель ревел и нёс меня по взлётной полосе. Но когда я оказывался в небе, всё проходило, я снова становился влюблённым в небо пилотом.

— Скажите, Хафнер, — оберлейтенант немного замялся, — вы когда-нибудь поступали, как Шперрле?

— Конечно, — просто ответил капитан. –Это наша цель и наша задача. Мне приходилось расстреливать колонны беженцев республиканцев ещё в Испании.

— Почему вы так уверены, что все в этой колонне были республиканцы?

— Потому, что иначе они были бы на другой стороне фронта. Вы по-прежнему не понимаете, мой дорогой Магнус, не бывает так, что по другую сторону есть кто-то, кто не желает нашей смерти. Война по своей сути крайне проста, потому она и находит столько сторонников. Все, кто не одет в нашу форму или не на нашей земле, все они враги.

— Но дети, немощные старики?

— Ерунда, мой друг, все они враги, дети подрастут и станут мстить за своих родителей, а старики нам совершенно ни к чему. Жалость — это перегной так называемой культуры. У нас нет и не может быть жалости к врагам Рейха. А насчёт безумия…

Капитан задумался, погружаясь в глубины своей памяти.

— Помню, это было как раз в Испании, мы занимали аэродром в Саламанке, вы знаете как эти чумазые испанские крестьяне называли наши самолёты?

Магнус отрицательно покачал головой.

— Они называли нас «мускас», они поднимали головы, видели чёрные силуэты боевых машин, слышали их грозное рычание и в страхе разбегались, крича: «мухи», «мухи»! Это было презабавно. Так вот. Мы стояли в Саламанке, и мне довелось повстречать женщину, испанку, как мне рассказали, она потеряла всю свою семью или что-то вроде этого, возможно, франкисты плохо с ней обошлись, но она совершенно потеряла разум. Целыми днями она танцевала. Останавливалась на какой-нибудь улице и танцевала весь день. Одно время многие хотели посмотреть на это. И мы однажды сами натолкнулись на неё. Хочу вам сказать, это было прекрасно! Это было непередаваемо, безумие и танец, пластика её движений, которые больше не подчинялись разуму, они были так страшны и так органичны, но в тоже время нелепы. Просто завораживающе.

Я тогда был восторженным молодым человеком, подобно вам, и мне казалось, что это как раз то безумие и та красота, которая присуща именно войне. Сама война танцевала перед нами. Жаль, что это очень быстро закончилось. Кому-то из наших это всё не понравилось, в общем, кто-то прострелил ей голову.

К беседующим лётчикам подошёл невысокий очень худой офицер.

— Доброго вечера, господин Шперрле, — капитан поднялся и стал отряхивать форменные брюки, — оставлю вас с господином Ульрихом, вам есть о чём поговорить.

Капитан ушёл, а Шперрле присел на корточки, поднял забытую капитаном кружку, повертел её в руках и поставил на место.

— Я не обижаюсь на вас, Магнус, мы слишком много времени провели вмести и были вместе в бою. Понимаю, что у каждого есть свои претензии к этому миру, но только не понимаю, почему я? Мы спасали друг-другу жизнь не раз и не два, я считал, что наша дружба совершенно ничем не может быть омрачена.

Магнус опустил голову и довольно долго ничего не говорил, потом отбросил в сторону изжёванную травинку и сказал:

— Вы правы, Шперрле, я был слишком резок, и было неправильно так срываться на вас. Меня почему-то смутило ваше пренебрежение к основным целям нашей атаки, но теперь я передумал и считаю, что ваши цели были ничуть не менее важны. Это было временное замешательство, усталость от войны. Вы должны меня понять.

— Конечно, — скуластое хищное лицо Шперрле озарилось улыбкой, — конечно, мой дорогой друг, я всё понимаю. Вот!

Шперрле протянул Ульриху руку.

— Вот вам моя рука, и надеюсь, что наша дружба больше ничем не омрачится.

Магнус пожал протянутую руку и улыбнулся. Шперрле уселся рядом с товарищем и сказал:

— Сегодня, должно быть, будет вылет. Я слышал в штабе говорили о наступлении. Не очень люблю ночные прогулки, но, надеюсь, будет славная иллюминация. Вообще, странное дело, город разрушен, а варвары цепляются за последний клочок земли на этом берегу. Глупость какая-то, всё равно войну выиграем мы, не проще ли сдаться и не плодить вдов и сирот. Хотя, что с них взять, они дикие и глупые.

Вы представляете, дорогой мой Магнус, что некоторые из этих безумцев затеяли? Лично сам я не видел, но мне рассказал пилот из первой эскадрильи. Русские подтянули по реке свой речной флот, и матросы на этих судах отличаются совершеннейшем безумием. Так стоит такой матрос на берегу, а наш пилот заходит на боевой разворот. Любой нормальный человек спрячется и будет ждать, когда станет безопасно, но, в крайнем случае, будет стрелять. Эти же варвары совершенные безумцы.

Так вот стоит этот матрос и ждёт, и в последний момент, когда лётчик начинает стрелять, прыгает в сторону, перекатывается, совсем как дикое животное, и снова стоит, ещё, бывало, бескозыркой машет. Вы представляете, какая наглость и животное бесстыдство. Меня прямо, как представлю такое, зло пробирает. Слава богу, что вчера эти тупые овцы и их ягнята не способны были на такое.

Шперрле рассмеялся и похлопал себя по голенищу сапога.

— Славная была забава, честное слово не жалко было и весь боекомплект расстрелять, но слава богу справился и половиной. На одну бабу только жаль, аж три захода пришлось сделать. И ведь вижу, что попадаю, и одежда в клочья и кровь, а она ползёт и ползёт, я только потом заметил, что там дальше на песке ребёнок её сидит, или не её, кто их разберёт этих дикарей с их общими коммунами. Но с третьего захода я их обоих накрыл, очень славно получилось, взял немного большее упреждение и ровно так прошёл, красота!

Мечтательно закрыв глаза, Шперрле с удовольствием пережил в памяти момент своего триумфа.

— А вы сами очень славно разнесли в клочья их посудину, просто загляденье! Я был в экстазе. Помню в одной замечательной пьесе шедевральные слова: «Какое неистовое наслаждение — приходить в экстаз от желания смерти!» Это про нас, дорогой Магнус, это про нас. Мы подобны ангелам смерти, несём возмездие и ужас!

— Возмездие и ужас. — Как эхо повторил за своим товарищем Ульрих. — Возмездие и ужас. Звучит очень хорошо.

В темноте аэродрома завыла сирена.

— Вот! — Обрадованно воскликнул Шперрле. — Я же говорил! Поспешим, а то всех русских поубивают, и нам будет совершенно нечем заняться. Только и останется, что отправиться в лучшую Берлинскую пивную, напиваться и волочиться.

Слегка поморщившись от нарисованной перспективы, Ульрих легко поднялся, и отряхнув брюки, быстро направился за уже бежавшим к самолётам Шперрле.

Глава 4. На краю огня.

Начавшаяся как-то неуверенно атака немцев превратилась в настоящий решительный штурм. Видимо, на это раз фашисты решили любой ценой захватить участок берега, к которому не могли пробиться уже несколько недель. Силы защитников таяли, но позиции стояли незыблемо, постоянный поток подкрепления собственным своим кратким существованием поддерживал эту невидимую стену, отгораживающую звериную ярость фашисткой нечисти от исчезающе тонкой полоски берега.

Когда очередная атака немцев захлебнулась и, наглотавшись крови, отхлынула, фыркая и отплёвываясь свинцом, в окоп Коновалова скатился рослый солдат в заляпанной, подранной шинели.

— Товарищ лейтенант!

Коновалов опустился на дно окопа и достал из планшета карту.

— Рассказывай, Марилов, где кто.

Солдат нагнулся над картой и стал уверенно водить пальцем по бумаге.

— Вот здесь и здесь наши крепко сидят, фашисты три раза откатывались, вот здесь пулемёт и здесь тоже. А вот здесь почти никого не осталось.

Марилов постучал по карте и, усевшись, стал закручивать табак в припасённый кусочек газеты.

Лейтенант немного подумал и спросил:

— Где Завьялов?

Глубоко затянувшись, Марилов выпустил густое облако табачного дыма и ответил:

— Капитан на КП, у него уже второе ранение. Еле на ногах стоит. Надо бы его в тыл, но упёртый, пока сам не свалится, не утащим. Подкрепление на подходе, если немцы сейчас не ударят, то через час наши будут здесь. У нас на левом остались только я, Мартын и Ёся.

Коновалов невольно вздрогнул. Теперь по истечении этих суток от всего его взвода остались эти трое. Это было понятно и статистически верно, военная наука, холодная и жестокая в отношении цифр, но за каждой этой цифрой стояли люди. Люди, которых лейтенант знал лично, те, с кем он общался, делился словами и мыслями, с кем он разделял это страшное время. И именно поэтому для него, молодого лейтенанта, мысль о гибели людей была ещё ранящей, ещё болезненной. Невольно лейтенант подумал о Завьялове. Как капитан воспринимает утрату, гибель своих людей, как он воспримет весть о гибели его — лейтенанта Коновалова. Также невольно вздрогнет или просто примет к сведенью, что здесь, на вверенном ему участке, больше нет командира, и первый прибывший займёт место погибшего.

Война ожесточает всех, но может быть есть некий предел ожесточения, и кто-то всегда будет испытывать это щемящее чувство безвозвратно потерянных людей, а кто-то решит для себя, что окружающие его люди не более чем цифры статистики.

Из задумчивости лейтенанта вывел голос Марилова.

— Никодим с Летовым сгинули не пойми где. Они в развалины ушли посмотреть, где немец, да и не вернулись. Даже стрельбы не было.

Солдат ещё раз глубоко затянулся.

— А дружок ваш — Захарин, так он всё на тех же позициях воюет. Говорили ранен, но не тяжело. Очень хорошо они тогда немцев из оврага встретили. Прямо любо-дорого было посмотреть. Горели фашисты, аж за милую душу горели.

Лицо лейтенанта смягчилось, он даже улыбнулся. Если Захарин жив, значит, правый фланг держится, значит, немцы не подошли к воде, значит, у них не получится окружить позиции.

Темнело. Сейчас на грани света немцы пойдут на штурм. Ударят миномёты и артиллерия, и серая смрадная масса накатит на сильно поредевшие позиции. В растекающемся облаке предгрозового спокойствия зазвенела тонкой струной тишина. И неожиданно все её услышали, все, кто был здесь: кутающиеся зябко в заскорузлые от крови и грязи шинели, распахнувшие в разгорячённом волнении бушлаты, хмуро глядящие из-под стального края каски — все они услышали тишину. Так бывает перед самым взрывом урагана, перед готовым обрушиться ливнем в сверкании бесконечной череды молний, так бывает перед самым последнем мгновением расставания.

Тонкая струна натянулась, зазвенела до невозможности тонко, до невыносимого остро… и лопнула первым хлопком разорвавшейся мины.

Заворочалось, готовясь закипеть кровавым, густое, тягучее варево боя. Завыли, приближаясь, снаряды, а вдалеке нарастал гул перемалывающих воздух крылатых машин. Река вздыбилась водяными колоннами, между которыми мчались на помощь защитникам катера речной флотилии.

Лейтенант вжался в стенку окопа, всем телом ощущая вздрагивающую от разрывов землю. На другой стороне окопа Марилов отчаянно матерился, вытаскивая из-за шиворота залетевший раскалённый осколок мины. Один из снарядов ударил в разрушенную стену дома, обрушив остатки висящей арматуры и кусков бетона.

Немного выждав, чтобы убедиться, что обстрел закончился, Коновалов стряхнул с диска пыль и, выпрямившись, выставил пулемёт на бруствер. Марилов, справившись с осколком, осторожно выглянул через край окопа и поморщился. Немцы плотной массой двинулись вперёд, перебегая и прячась за обломки домов. Справа заработал пулемёт, заставляя противника вжиматься в землю, искать укрытие.

— Сейчас, сволочи, сейчас! — лейтенант плотно прижал приклад к плечу, выцелил грязно-серую фигуру и нажал на спуск.

Снова завыли мины, по позициям справа прошла волна разрывов, пулемёт умолк. Но стоило фашистам подняться, как он снова заработал, оставив несколько фигур неподвижно лежать в причудливых позах.

Немцев было слишком много, слишком плотная масса их надвинулась на рубеж, слишком мало оставалось защитников. Лейтенант менял позиции, доставая из мешка всё новые и новые диски. Ствол пулемёта перегрелся, забагрянился в темноте. Перед глазами плясали блики то ли от вспышек огня выстрелов, то ли от бесконечной усталости. Справа почти не стреляли, немцы подошли совсем близко, уже мелькали в воздухе, самую малость не долетая, гранаты. И когда лейтенант краем глаза увидел плотную массу чёрных фигур в узнаваемых обводами касках, когда вот-вот загремели бы выстрелы, темнота ушла в сторону. Просто отодвинулась со сцены, прижалась к кулисам, а на первый план вышел свет. Плотные клубы огня рванулись навстречу прорвавшейся к окопам пехоте, комкая, разгоняя в стороны мечущиеся фигуры. Остатки огнемётного взвода тяжело раненного лейтенанта Захарова, последние, кто мог держать оружие, вышли из укрытия для последнего боя.

Это было так неожиданно для немцев, считавших правый фланг полностью подавленным, что линия их дрогнула и выгнувшись, потекла назад, перед тремя смертельно уставшими, чёрными от копоти огнемётчиками с теперь уже совершенно пустыми резервуарами за спинами.

Пулемёт опустошил последний диск и умолк. Коновалов ещё несколько раз нажал на спуск и потянувшись к мешку с дисками, нащупал только пустую материю. Повернувшись, лейтенант посмотрел на Марилова. Солдат, вздрагивая, полусидел на дне окопа, сжимая неподвижную, иссечённую осколками руку-плеть. Уже собираясь сказать, уже почти выдохнув нужную фразу, Коновалов замер, оцепенел с каким-то страшным безразличием уставился на упавшую между ним и солдатом гранату. Время преобразилось, скрутилось в спираль, выгнулось и двинулось вперёд с толчком крови, удар сердца — мгновение, ещё мгновение — удар сердца, а между этими мгновениями бесконечность. Лейтенант, уже казалось, ощутил это, ощутил вкус времени, как оно двигается, как течёт, изгибаясь и обволакивая всё вокруг. Он стоял на пороге понимания чего-то неведомого, чего-то бесконечного, в памяти навсегда отпечатался этот замысловатый рисунок длинной деревянной ручки: слегка потёртая зелень корпуса самой гранаты с белыми буквами и цифрами.

Спираль времени вобрала в себя секунду, ещё секунду. Теперь всё. Вот он ответ на все вопросы. Коновалову вдруг представилось, что на дне окопа открылась дверь, и он падает в неизвестную, пугающую пустоту. Неизбежность этого падения, неотвратимость заполнила разом всё его существо, но в это мгновение путь ему преградила спина. Спина в солдатской шинели.

Взрыв подбросил тело Марилова, принявшего на себя весь смертоносный заряд гранаты, ударил по ногам, повалил на землю лейтенанта. Коновалов ударился спиной о пустой разбитый ящик, завалился набок и сразу попытался подняться, но, оперевшись на руку, почувствовал, как та проваливается в пустоту. Мир вокруг потёк тёмно-красным сиропом, стены окопа крутанулись, и в лицо ударила скупая каменистая земля.

Откатившись под ударом огнемётчиков, немцы снова полезли вперёд. Упорно, до маниакальности, опираясь на тела умирающих товарищей, они продвигались к истончившейся линии обороны. Раненый Захарин и трое солдат из его взвода укрылись за громадами поломанных плит жилого дома. Резервуары огнемётов пусты, по одной гранате на человека и немного патронов. Оглядев закопчённые смертельно уставшие лица подчинённых, Захарин прижал руку к груди, почувствовал, как быстро напиталась кровью недавно наложенная повязка, поморщился и, стараясь не показать острую пронзающую боль за грудиной, сказал:

— Ребята, мы здесь очень хорошо выстояли. Подкрепление уже скоро. Только патронов бы нам.

Он посмотрел на самого молодого бойца.

— Литеров, пойдёшь к штабу, найдёшь капитана Завьялова, доложишь обстановку. Если успеешь до подкрепления, принесёшь патроны. Нет. Один не справишься, всё не унесёшь. Крюков, Самойленко пойдёте с ним.

Молодой солдат затряс головой.

— Мы вас на бросим, товарищ лейтенант.

Лицо Захарина исказилось от боли, но он постарался передать эту гримасу за ярость.

— Это приказ, вашу мать! Исполнять!

Лейтенант выпрямился и, опираясь на разрушенную стену, поднялся.

— Бегом, пока немцы не очухались!

Бесплатный фрагмент закончился.

Купите книгу, чтобы продолжить чтение.

Введите сумму не менее null ₽, если хотите поддержать автора, или скачайте книгу бесплатно.Подробнее