18+
Пустяки и последствия

Бесплатный фрагмент - Пустяки и последствия

(Очерк нравов)

Введите сумму не менее null ₽, если хотите поддержать автора, или скачайте книгу бесплатно.Подробнее

Объем: 260 бумажных стр.

Формат: epub, fb2, pdfRead, mobi

Подробнее

ПУСТЯКИ И ПОСЛЕДСТВИЯ

(ОЧЕРК НРАВОВ)

Посвящается жертвам анонимных хейтеров

МАРАФОН

Помню, как бежала, задыхаясь, и моё нутро было сжато в болезненный комок, готовый взорваться и вытолкнуть из организма все внутренности — в крови, в слизи, чёрт его знает, в чём ещё, будто внутри случился взрыв от скольких-то граммов тротила. А надо-то было пробежать всего километр, всего один! Для того, чтобы сдвинуться с места, чтобы хоть немного приблизиться к своей цели и перестать быть бегуном только на короткие дистанции. Шестьдесят метров, сто — всё идёт прекрасно, всё получается! Полкилометра — уже испытание. А километр — невозможен. Не хватает дыхания, сердце пульсирует в каждой точке тела, адская боль в подреберье режет пополам, от тошноты начинает кружиться голова. Пот едко заливает глаза, уши, ядовитой жидкостью скатывается в открытый рот… Не одолеть! Не одолеть!

Значит, никогда не похудеть. Значит, клёклое, рыхлое тело будет со мной навсегда. Оно будет мною вечно. Мне не победить природу и не суметь стать стройной, потому что нет шанса пробежать больше, чем я могу. Навсегда только короткие дистанции и 50-й размер.

— Ты круто пишешь заметки и маленькие очерки, когда без эмоций, только на фактах, — прикуривая одну сигарету от другой, пока что нарочито спокойно, пряча раздражение, излагает редактор журнала, где я битых десять лет работаю корреспондентом. Сквозь модные и дорогие узкие стёкла без оправы, она презрительно поглядывает на меня чуть прищуренными глазами. Или просто щурится от дыма? — Ты хорошо роешь фактуру, чётко выделяешь главное и прекрасно укладываешься в полторы тысячи знаков. Это твой хлеб! Так чего тебя тянет на большое? Ну, не твоё это, не-тва-ё! — последнее слово она будто вбивает мне, как дуре, в голову молотком. Кажется, напускное спокойствие постепенно начинает ей изменять.

— Татьяна, вы ж знаете, что я хочу…

— Да знаю я! — уже раздражённо восклицает начальница и с досады слишком сильно встряхивает рукой с сигаретой. Табак вперемешку с пеплом падает прямо ей на брюки. — Да мать твою! — не сдерживаясь орёт Татьяна, отряхивая ладонью штанину. — Вот такие у нас нынче делают сигареты! Мир непрофессионалов и неучей, везде работают криворукие! — она шумно выдыхает, прикрывает на секунду глаза — берёт себя в руки. — Вот пусть все будут заниматься своим делом, а? Очерки и фельетоны станут писать те, у кого это лучше получается. А то достали уже своей графоманией, — она выразительно провела ребром ладони себе по горлу, — все хотят быть писателЯми! А мне троих таких в штате — выше крыши! Заметки и подписи к фоторепортажам должен кто-то делать, а? Скажи мне! Нет, ещё одна в литераторы намылилась! Говно твой очерк, понимаешь? Го-вно. Очередное. Какое уже, я сбилась со счёту? Не получится из тебя ни Улицкой, ни Рубиной… и даже Божены Рынски не получится. Не твоё! Не хватает ни эмоций, ни дыхания, не можешь ты выдать больше, чем полторы тысячи знаков.

Не хватает дыхания. Когда пишу. Что это означает? Я знаю, как не хватает дыхания на длинной дистанции бега — это больно и мучительно, просто задыхаешься — и всё. Но я не задыхаюсь, когда пишу… Эмоций не хватает? Ах, ты ж сука! Знала б ты, какие эмоции меня раздирают, когда я слушаю твой визг! Да я б тебя сейчас убила, тварь климактерическую! Так взяла бы за волосёнки жиденькие — и об стол, об стол, чтобы по белой офисной красоте разлилась кровушка — красная, густая, вместе со всеми твоими старческими тромбами, микробами и холестерином!

Я выхожу из ненавистного кабинета, задыхаясь, будто бежала больше пятисот метров. Я навсегда останусь просто корреспондентом, подписывающим чужие фотки и выдающим краткие заметки по фактам конкретных скучных событий, типа съезда какой-нибудь долбаной партии. Или конкурса на лучшего повара в кулинарном колледже. И навечно останусь жирной коровой, не способной на длинные дистанции.

У меня всё есть, я, мягко говоря, небедна и ни в чём не нуждаюсь. Но меня нет. Я никто и из меня ничего не получилось — при всех возможностях. А ведь был нехилый гандикап и всегда твёрдая почва под ногами, никакой зыбкости или страха за завтрашний день. Это ж до какой степени надо быть бездарной?

А мне всего тридцать пять… уже тридцать пять.

Это зарисовка о прошлом. Мне было тридцать пять, нынче почти сорок, но всё уже — далёкое прошлое. Жизнь заканчивается. А длинную историю я всё-таки напишу. Должна написать, потому что иначе никто никогда не узнает, как случается то, чего быть не может. Когда я закончу, то отправлю файлы с текстом сразу в несколько издательств. Они ещё будут драться за права… Впрочем, я об этом не узнаю, и про успех не узнаю, жаль. И про последствия… А последствия будут.

Предстоит длинная дистанция, и у меня снова проблемы с дыханием, хотя теперь они ого как объяснимы. Рак успешно пожирает моё тело изнутри похлеще того тротила во время бега, только медленно, и исход предрешён. Некуда деваться с этой лодочки, тем более, что все мосты сожжены мною умышленно, чтобы даже не рыпаться думать о вариантах, которых всё равно быть не может. Зато нет страха, как протянуть последние месяцы, на что жить и как перенести ожидаемую вскоре мучительную боль: я могу себе позволить прожить оставшийся кусочек земного пути комфортно и спокойно. Здесь, на испанском побережье, самое для этого место.

Не знаю, что случится раньше — начнётся ли мука боли или на моём счету кончатся деньги от продажи всего-всего, что у меня имелось. А было у меня, кстати, немало. Родители, упокой их душу, торговые работники ещё с советской поры, виртуозно и без напряга приспособившиеся к новым временам, сколотили маленькую, но всё же сеть косметических магазинчиков, а десять лет назад разбились всмятку на БМВ в лобовом ДТП, потому что, как обычно, не пристегнулись («Да ну, неудобно же, мешают ремни, всю жизнь без них обходились — и ничего!»). Они оставили мне недурное наследство. И ежели даже оно всё кончится, и мне станет тупо нечем платить за съём моего бунгало и не на что жрать… или болезнь начнёт активно и ускоренно добивать меня… что бы из этого ни произошло раньше, оно будет всего лишь сигналом закончить мою грустную историю. Так планировалось.

И кто мог подумать, что в самом конце, когда до финиша рукой подать, внезапно появится соблазнительная цель: написать книгу, сюжет которой сам пришёл в руки. Чудо! Такого не могло случиться в нашей реальной, безобразно приземлённой жизни! Если бы я вдруг выздоровела, то, наверное, меньше удивилась. История пришла ко мне вместе с её главным героем, с которым мы случайно встретились здесь, где оказалось моё последнее пристанище для (пардон за пафос) внутреннего созерцания и подготовки к Вечности. Кажется, настоящие писатели в таких случаях выражаются подобным образом, а им виднее. Стайерам этим…

Главный герой, невольно подаривший любопытный финал моей дурацкой жизни, и не подозревает, что я тоже в какой-то мере участник его драмы. Далеко не главное действующее лицо, но всё-таки. И происходящее со мной связано с тем событием, которое, как я думала, осталось в далёкой Москве. И в моей памяти. И нате вам: нежданная встреча на самом краю!

Событие догнало меня во времени, а, главное, в пространстве. Провиденье? Неслучайная случайность? Может, именно для того, чтобы я написала об этом. И чтобы были последствия. Ведь у всего бывают последствия, должны быть последствия, не может не быть последствий, теперь я это точно знаю.

Смысл последствий в том, чтобы все знали причину, породившую их, чтобы была очевидна взаимосвязь, и кто-то должен указать на неё и логику событий. Всё же неправа была моя редакторша, я могу писать длинные тексты, я это докажу, у меня хватит дыхания. Я сумею одолеть этот марафон.

Всегда считала, что для писателя важно уметь видеть подлинную суть происходящего, его, если хотите, мораль — зачем, почему что-то случается. Мне кажется, я это вижу и понимаю. В этом моя миссия писателя, если хотите, ха-ха! Не талант, не гениальность (я не дура — всё о себе понимаю), так хотя бы миссия. А ещё хочется поделиться с другими своим знанием, хотя их реакцию мне увидеть не суждено.

Южное лето подходит к концу, догорает испанский август. Но до зимы остаётся много тёплых и даже жарких недель. Вряд ли я увижу очередную каталонскую зиму и дождусь холодов.

Мой любимый местный променад, место для прогулок — он весь в зелени кустов и пальм, ярких цветах, с белыми деревянными скамейками. Не такой уж длинный променад, ведь городок совсем крохотный, но с каждым днём прогулки становятся для меня всё утомительнее, я быстро устаю, и с некоторых пор весь мой моцион заключается в том, чтобы дойти до любимого кафе, расположенного в начале променада, прямо рядом с кромкой моря. А потом обратно.

Кафе тихое, маленькое, уютное, будто кукольное из доброй детской книжки — яркая клетка скатертей, такой же узор на зонтиках, чёрные деревянные резные стулья с мягкими подушками. Вкусный кофе, румяные оладьи, огромный выбор шоколадных десертов, густые джемы, больше похожие на наше варенье. Меня тут знают, радуются как родной:

— Ола, сеньора! Как дела? Вы сегодня прекрасно выглядите! Добро пожаловать! — и приглашают за столик, самый ближний к морю на открытой террасе, самый дальний от стойки и закрытой части кафе. Уже ничего не спрашивают, изучили пристрастия постоянного клиента, в последнее время даже перестали подавать меню, лишь уточняют: «Как обычно? Или что-то ещё?». В девяти случаях из десяти беру «как обычно» — кофе с оладьями и джемом, изредка заменяю кофе на горячий шоколад.

Впрочем, всё это неважные подробности. Главное, что однажды в моё кафе пришёл и он. Наверное, просто шёл мимо. Он сразу вышел на террасу и стремительно направился к соседнему столику, столь же удалённому от всех и от всего. Он явился в то же время, что и я, не в самое людное, не вечером, а часа за два до заката. Потому мы и пересеклись.

Пересеклись один раз, на следующий день — второй, а на третий, видимо, он решил, что не поздороваться уже неудобно. Слово за слово, выяснилось, что мы оба из России, оба предпочитаем уединение, поэтому нам нравится это кафе и сидеть поближе к морю. Так мы оказались в итоге за одним столиком, и начался наш разговор. И моя неожиданная, новая, правда, предопределённо короткая история.

Мы пили кофе, перебрасываясь фразами по поводу Испании, погоды, здешних обитателей, температуры воды и чистоты пляжа…

— А где вы живёте?

— Там, — он показал рукой на левую часть городка, где вольготно раскинулось десятка полтора самых дорогих вилл и коттеджей этого местечка. — У меня вилла… А вы?

— Здесь, недалеко, — я махнула рукой в другую сторону. — Снимаю бунгало.

— Понятно.

— Э… простите за досужий интерес… Вы — олигарх?

Мужчина усмехнулся и отрицательно покачал головой.

— Если бы… если бы я был олигархом, все мои проблемы решались бы намного проще…

Всё дальнейшее было не совсем честно по отношению к моему новому приятелю, ибо он понятия не имел, что на самом деле происходит. Но когда уже считаешь дни до своего конца, такие пустяки смущают мало. Хотя не уверена, смутили бы они меня в другой, намного более оптимистичной ситуации. В этом, наверное, и заключается суть моей личности, а также причина того, что со мной приключилось. Но не буду торопить события в рассказе.

Нежданное для меня чудо заключалось в том, что новому знакомому необходимо было выговориться. Беда измотала его, заставила измениться и пытаться понять, как жить дальше. Переосмысление, переоценка ценностей, а уж тем более под влиянием трагических событий, процесс болезненный и мучительный, будто рождаешься заново, только без всякой радости и надежд. Впрочем, разве мы знаем про рождающихся младенцев, что они чувствуют? Исключительную радость по поводу появления на свет? А вдруг совсем наоборот?

Хотя, возможно, я усложняю, и этому седому, болезненного вида и не очень ухоженному мужчине просто нужно было с кем-то пообщаться, несмотря на желание одиночества, временного, но всё же отшельничества. В том-то и штука, что даже для отшельника соблазнительно выговориться случайной знакомой на краю света, как вагонной попутчице, не имеющей к нему ни малейшего отношения, более того — почти на глазах умирающей. Во избежание недоразумений я довольно скоро сообщила новому приятелю, что доживаю, осталось немного, держусь на препаратах, но что всё круто. Он посмотрел на меня с каким-то уважением или даже почтением. Я заметила, это производит впечатление на людей. Видимо, имеется в виду, что за жизнь надо до последнего бороться, цепляться, вгрызаясь во все возможности, даже когда точно знаешь, что возможностей нет и ничего нельзя поделать. Но проводить уютные и спокойные дни у моря с запасом необходимых таблеток, не думая о бытовых и материальных проблемах, получая удовольствие, как обычный гедонист, при этом умирая — о, это шокирует здоровых и сильных, счастливых и удовлетворённых жизнью. Их инстинкт работает нормально, правильно, требуя естественной борьбы за жизнь до конца.

Несколько минут мужчина переваривал информацию обо мне, правда, явно в позитивном ключе, в уважительном, судя по тому, как он на меня смотрел. И затем произнёс неожиданное:

— Может, вам будет интересно узнать… услышать мою историю? Ну… просто так… время провести. История любопытная…

— Безусловно, интересно! — вежливо кивнула я.

— Нет… не знаю, — он будто не решался, хотя и очень хотел. — История-то страшная, и она ещё не закончилась. Понимаете, меня ею тошнит, она жжёт меня изнутри, хотя я в жизни многое повидал, не кисейная барышня. Не знаю уже, прав я, виноват ли, герой или преступник. Даже не понимаю, живой или мёртвый… Мне просто плохо, но я почему-то всё ещё живу, организм функционирует, и с этим что-то надо делать. Либо жить дальше, прекратив или хотя бы уменьшив боль, либо прекратить боль, перестав жить. Но пойти утопиться я почему-то не могу. Я обречён жить…

— Вы хотите рассказать свою историю? Отлично! Я люблю истории, особенно необычные и страшные. И, знаете, ведь лучше меня невозможно найти собеседника, — улыбнулась я, внезапно почувствовав где-то в душе царапающее предчувствие чего-то удивительного, пусть даже ужасного. Какая мне разница — ужасом больше, ужасом меньше? — Всё, что я знаю или узнаю, умрёт вместе со мною, и случится это скоро. Если вы боитесь, что я кому-то про что-то успею рассказать, то просто не называйте настоящих имён.

Он покачал головой.

— Ничего я уже не боюсь. Нечего мне бояться и некого.

— Тем более. При этом я не идиотка блаженная, вопить от эмоций не буду, напугать меня трудно. В общем, я вся в вашем распоряжении. Только уже не сегодня… сильно устала. Давайте завтра здесь в это же время. Вот возьму и специально отосплюсь всю ночь и полдня, и к этому часу буду бодра и полна сил. У нас будет много времени для вашей исповеди! — предложила я как можно более легкомысленным тоном, думая вызвать его улыбку, а он вдруг наклонился, осторожно взял мою руку, прижал её к своему лицу и тихонечко заскулил, как щенок, которому отдавили лапу. Царапка в душе превратилась в нечто кричащее: «Ого! Будет очень интересно!».

На следующий день всё и случилось. Мы встретились в том же месте и провели рядом почти три часа. Он говорил и говорил. Иногда я прерывала его монолог вопросами. Для меня довольно скоро стало очевидно, что случилось нечто особенное: я хочу и буду писать про эту драму и изо всех сил постараюсь успеть. Поэтому мои уточнения и вопросы были продиктованы не праздным любопытством: я собирала материал, ведь настоящий писатель подходит к делу серьёзно, а не абы как. Правда?

Хорошо, я — не писатель. Не могут все ошибаться, наверное, я на самом деле бездарна. Тогда пусть написанное мною будет не романом, не повестью, а очерком нравов. Уж на это моя писанина точно сгодится.

Конечно, я расскажу историю не в точности так, как услышала её сама. Последовательность событий, словно мозаику, разложу по собственному разумению, прикидывая, каким образом подавать материал читателю, чтобы, с одной стороны, сохранялась интрига и было интересно, с другой, чтобы не упустить важных деталей, о которых мой рассказчик упоминал иногда скороговоркой и как бы между прочим, не заостряя внимания, но они всё же были важными. И я со своей колоколенки понимала, что сказанное только что оказало сильное влияние на те или иные дальнейшие события, а потому именно эта подробность вовсе не мелкий эпизод в ряду прочих, а, возможно, ударная волна, повлекшая за собой очередное цунами. Для моего собеседника не существовало никакого ряда последовательных событий, для него был лишь эпицентр взрыва, где он оказался, где огонь, больно и нечем дышать, а всё остальное — там, дальше, не такое важное и не стоит особенного внимания. Это понятно: он — в центре боли, я — во вне и холодным взглядом оцениваю произошедшее.

Поэтому властью писателя, взявшегося пересказать доверенную мне историю, буду раскладывать этот пасьянс по-своему. Теперь моя воля, как складывать паззл. Только моя воля на то, с какой стороны и в какой последовательности увидит читатель разрозненные картинки. Полотно, законченное и цельное, предстанет в самом конце. Ну, и мои домысливания, фантазии — как же без этого? Не пытайтесь отделить истинные события от моей фантазии, всё равно не получится. Что происходило на самом деле, а что я домыслила — только моя тайна. Но самое главное, костяк сюжета — абсолютная правда, рассказанная лично мне главным действующим лицом.

ЧАСТЬ 1

ПУСТЯКИ

КОМА

Мой собеседник начал рассказ не со страшного дня трагедии, а с момента, после которого, как я поняла позже, анализируя услышанное, им было принято самое главное решение и закрутился жестокий смерч событий.

…Несмотря на ужас происходящего, на изматывающие душевную боль и растерянность, деловая извилина его мозга начала скрупулёзно выстраивать план дальнейших действий уже в больнице. Там с ним вдруг произошло нечто странное: оказалось, что Вадим больше не ощущает ничего — ни боли, ни страха, ни отчаяния. Разом отпустило. Целых пять минут передышки, отдохновения, кайфа бесчувствия. Оказывается, превратиться в лист картона, в пластиковый стул, в стакан или солонку — в нечто абсолютно не способное ощущать, может быть великим кайфом, блаженством, небесным наслаждением.

Потом до Вадима дошло: инстинкт выживания подарил ему в те мгновения передышку, чтобы он смог выдержать весь ужас, сохранив силы для дальнейших действий, не превратившись в тряпку, от которой никакого проку; чтобы продолжать быть сильным мужиком, обязанным справиться с ситуацией и сделать так, как требуется.

Случилась перезарядка, перезагрузка организма. Иначе грозил неизбежный слом, уж слишком тяжело давалось дыхание, а сердце ощущалось, как огромный ком, бьющийся в истерическом режиме и раздавливающий своим весом остальные органы. Растёт оно там, что ли? Пухнет, наливается кровью? Что происходит? Почему сердце ведёт себя так, что невозможно дышать?

Вадим уже собрался обратиться за помощью к кому-то из медперсонала, сновавшего мимо, ведь что-то надо предпринимать, терпеть более невыносимо. Может, у него инфаркт? В прошлый раз, когда с сердцем случилось похожее, молодой врач скорой сказал, мол, «первое предупреждение». Сейчас второе? Или второго не бывает и…

И тут как раз отпустило. На целых триста секунд… примерно. Вадим прикрыл глаза и глубоко выдохнул. Какое блаженство! Ничего нет — ни сердца, ни других органов, ни боли. Казалось, что можно взлететь без крыльев на одной только лёгкости тела, настолько стало хорошо.

Но вскоре навалилось вновь, хотя по-другому. Навалилось ужасом стремительно меняющихся картинок, как в сбесившемся диаскопе, картинок из памяти, последняя из которых — уезжающая от него по коридору каталка со скрюченным худеньким телом самого родного и любимого существа… Бесконечно длинный, как казалось, коридор, по которому, грохоча, катится чёртова металлическая таратайка, а Вадим пытается идти рядом, только чтобы быть рядом и ни на секунду не терять её из виду. Но его попросили остаться и ждать здесь. Очень убедительно попросили: бородатый доктор, высокий и крепкий, буквально силой усадил Вадима на какую-то кушетку, вдавив ладони-лопаты ему в плечи.

— Вам надо быть здесь! — с упором на слове «здесь» и жёстко удерживая маловменяемого Вадима, отчеканил мужчина. В другое время Вадим уложил бы одним ударом даже такого крепкого мужика, но не теперь. Сейчас он слишком слаб из-за вспухшего сердца и сбившегося дыхания, поэтому подчинился силе и покорно рухнул на больничную скамейку, провожая глазами грохочущую каталку, двигавшуюся куда-то далеко-далеко по бесконечно длинному, как марафонская дистанция, коридору.

Как знакомы эти удушающие объятия ужаса, когда случается нечто страшное, абсолютно тебе неподвластное и всесильное. Примерно те же чувства я испытала, когда мне объявили мой приговор-диагноз. Всё происходило тоже в больнице, особая атмосфера которой располагает к острым переживаниям и ощущению отчаяния. Потом отпускает, всегда отпускает — а как же! Мы, люди, весьма приспособляемые животные. Всё равно надо жить дальше, надо действовать, шевелиться, по крайней мере, пока бьётся сердце. Поэтому всегда отпустит, как бы ни шарахнуло. И ты начинаешь думать, что делать теперь, как действовать дальше. Думаешь, анализируешь. Вспоминаешь…

АСЯ

Высокому, моложавому, спортивному, цыганисто черноглазому, с каштановой гривой густых волос, даже не думающих редеть в его за сорок, лишь чуть поседевших на висках, Вадиму Карлову в 90-е годы пришлось побыть «Папой Карло», но он им остался и доселе для близких и, возможно, для врагов, в наши дни превратившихся в конкурентов (неизвестно, что страшнее). Неужели опять настало время «включить режим» плохого, злого Карлы, чью роль приходилось играть в те незабываемые годы, нынче названные «лихими»? Точное определение — лихими они были. И безжалостными. Но и счастливыми, яркими, прекрасными! А всё равно хотелось, чтобы та пора ушла безвозвратно, по крайней мере, для него, для таких, как он, сделавших основную игру двадцать лет назад и вышедших из молотилки победителями. Но из молотилки…

Да, Карлов радовался, что закончилась эпоха девяностых. Радовался наступившей «мирной жизни» и расслабился от некогда столь вожделенного буржуазно-комфортного существования. В итоге ошибся, вовремя недооценив серьёзность возникшей ситуации. Отвык! Отказала скорость реакции, подвела возрастная самоуспокоенность. Исправить уже нельзя, но ответить на удар можно. Нет, не можно, а нужно, вспомнив прошлое, взбодрив навык.

Асенька, его единственная дочь, родилась в начале нулевых, и открыла своим появлением на свет не просто новый век или даже тысячелетие, а совершенно иную главу его, Вадима, жизни. Сказал бы ему кто-то в те же 90-е, что именно рождение дочки станет поворотным моментом в его судьбе, самым важным событием и в то же время создаст уязвимое место в душе, похожего на которое не было никогда прежде.

Асина мать… По правде говоря, её мать не стоила и пары добрых слов. Так глупо и пОшло всё случилось! В те годы, когда Вадим сколачивал капитал и сосредоточился только на этом, ему было не до лирики и романтических отношений. Успешный, небедный и упрямо поднимающийся вверх по лестнице благополучия, Карлов, которому перевалило за тридцать, не нашёл до этих пор ни времени в своём расписании, ни желания в своём сердце обзавестись семьёй. Но, видимо, пришла пора, и мечта об очаге, о родных людях, о спокойном и уютном тыле в виде жены и детей сначала возникла, удивив, и постепенно сделалась вожделенной целью. Но оказалось, что Вадим плохо знает, с какого бока приниматься за мирное, приятное и такое на первый взгляд простое дело. Вернулся солдат с фронта…

Десять лет безумной и опасной гонки окончательно отбили и нюх, и умение разбираться в женщинах так, чтобы отличать хотя бы умную от стервы, а добрую от дуры. Опыт родителей был совершенно не в помощь. Лучше не вспоминать тот вечный, растянутый на годы развод, который так и не состоялся, скандалы, мелочные упрёки с обеих сторон, рыдания матери и грязная ругань отца. Образца правильной семьи и того, как она строится, у Вадима не было. Впрочем, кое-какие картинки всё же мелькали порой в мыслях — будто рекламные, из американских фильмов, демонстрирующие лишь внешнюю сторону открыточных отношений, при этом без малейшего понимания, что происходит внутри красивой и правильной семьи, как общаются между собой идеальные супруги, по каким отделениям шкафов раскладываются расчленённые скелеты семейных тайн — и могут ли в хорошей семье присутствовать скелеты вообще? Всё это было для Карлова терра инкогнита, лишь грезился яркий рекламный клип про семейный воскресный обед с рождественской ёлкой до потолка — больше ничего не представлялось.

Потому он и попался. Зоя была ожившим образцом мужской мечты из телевизора или с киноэкрана. Например, мечты а-ля Италия, потому что удивительно напоминала Орнеллу Мути порочной красотой и бесстыжими глазами. Точёная фигурка, белозубая улыбка, грива каштановых волос, пухлый, почти негритянский рот. Умение держаться, вести беседу, быть обворожительной и милой — всё было при ней в достатке и даже с лишком. Так глупо было разом сглотнуть все наживки, повестись на рекламный ролик, поверить в реальность воплощения мультяшной счастливой жизни Барби и Кена!

Господи, сколько их было тогда вокруг, сколько крутилось рядом красивых девах, ловящих на своё тело внезапно появившихся в стране богатых мужиков, причём, мужиков молодых, сильных, деятельных! А они, парни, обрадовались и распустили хвосты денежными купюрами, решив, что каждый отхватит себе самую классную самку — ведь каков выбор! Из кого выбор-то?

Ведь был не юный уже дурак. Но Зоя мастерски окрутила Карлова со всех сторон, заобнимала длинными, смуглыми руками, довела до исступления поцелуями пухлых губ, приучила к ежеутренним и ежевечерним умелым ласкам.

Дворец бракосочетания, роскошная свадьба, медовый месяц на Мальдивах… Беременность. Всё шло по плану, как в сериально-киношной мечте. Так думал Вадим, в точности так же, наверное, размышляла и Зоя. Только мечты у них оказались абсолютно разными.

Дальнейшее вспоминать неловко, настолько оно пошлое, как в дешёвом сериале. Красавице из низов нужно было закрепиться в этом городе, в этом классе общества, надёжно сцепиться навеки с большими деньгами, больше никогда не выпуская из рук вожделенную добычу-жизнь любой ценой.

Идиот, кто мешал как следует узнать про её происхождение, про родителей и даже бабушек с дедушками? Почему-то это в голову не пришло. Дебил, он же видел их на свадьбе — и не опомнился. И ведь не скажешь, что разумом Вадима завладели похоть и вожделение, начисто отключившие мозг, нет. Но понимания, что более важно, а чем можно пренебречь, не было. Все мы вышли из советского винегрета без понятия о важности происхождения, когда и если ты хочешь узнать и понять другого человека. Почти все на этом хоть раз да споткнулись, уж в новой постсоветской жизни — точно.

Ситуацию усугубляло то, что голова Вадима, вернее, её часть, не занятая вечной бизнес-гонкой, намечтала слишком яркую картинку идеальной семьи с крошками-ангелами и самой прекрасной в мире женщиной — их мамой. Здравый смысл был загнан в дальний угол и сознания, и подсознания. Где он нашёл эту женщину, свою жену? В каком доме, в каком ночном клубе, на какой вечеринке? Уже ведь и не вспомнить. Разве это нормально?

Вспоминаю те времена… Я была совсем юной и не входила в категорию прелестниц, что могли очаровать наших новоявленных богатых. Для них меня не существовало, я была пустым местом, ничем. Но мне-то и не надо было, потому что я на равных тусовалась среди начинающих богачей, спасибо ещё живым маме и папе, и наблюдала, можно сказать, изнутри, как изо всех сил бьются юные девочки-красоточки за право попасть в «обойму невест» для новых русских, как они колотятся, суетятся, идут на риски и позор, ставят на кон всё и часто проигрывают. А наши мальчики, довольные и испорченные вконец, выбирают. Иногда, подчиняясь инстинкту женской солидарности, хотелось дать им в морду. Но чаще всё же презрительное отношение к начинающим шлюшкам оказывалось сильнее презрения к объектам их охоты.

Насмотрелась на эти доморощенные в Запупынске тактики со стратегиями. О-ох… Искать среди этих девах жену, подругу — самое глупое, что можно придумать. Всякий раз удивлялась мужчинам из нашего круга: ты слепой или идиот? Какого чёрта сам закладываешь бомбу под свою задницу на долгие годы вперёд? Не знаешь ведь, когда и как рванёт, но разорвёт тебя на клочки всенепременно. Анекдот тех времён был безупречно правдив: «Не могу найти порядочную женщину, нет их вообще! — А где вы ищете? — Да все ночные клубы обошёл!» Заводить серьёзные отношения с далеко идущими планами, выбирая из девочек, что всеми способами и методами проникали в наш круг, означало где-то на работе хотя бы временно оставить свой мозг. Но девки были красивые, что да, то да. Очень. Цвет нации в этом смысле.

Прекрасная юная Зоя прибыла в Москву из Рязани, точнее, со всех ног сбежала из своей детской и юной жизни, из семьи проворовавшегося, отсидевшего, спивающегося бухгалтера, жена которого, мама Зои, в прошлой жизни служила заведующей заводской столовой. В той прошлой жизни у неё остались благополучие, сытость до отвала и полное довольство своим существованием, в нынешние же времена эта женщина превратилась в обозлившуюся, жадную, завистливую до чужого добра тётку. Ужас в том, что родители Зои — это родные бабушка и дедушка Аси. Счастье в том, что им никогда не было до внучки никакого дела.

Пошлость в стиле «рублёвский гламур» — вот как можно назвать недолгий период того брака. Сколько этих историй мне пришлось наблюдать на довольно близком расстоянии — десятки! Разница лишь в некоторых деталях: в суммах украденного у мужа, в количестве любовников у жены… Короткое перечисление даст точное представление о происходившем, и не к чему долгие рассказы, всё слишком очевидно: ненужная Зое дочка, капризы, скандалы, мелкое воровство денег с карточек Вадима, а потом и попытки влезть в его дела ради банального шантажа. Измены… Её откровенные поиски кого-то побогаче и менее зацикленного не «семейных ценностях», которые прекрасной русской Мути сто лет не были нужны. Зоя грезила об Америке и Голливуде, в чём однажды в нежный момент призналась мужу.

Вадим понял, что они оба ошиблись друг в друге, лишь тогда, когда маленькая Аська уже таращила космические глаза из розовой кроватки с балдахином. А Зоя рыдала, сидя в кресле и с ненавистью глядя, как на груди намокает её кружевной пеньюар.

— Мне это надо? Мне, по-твоему, это надо? — истерически вопила она, резко выпростав из-под кружева набухшую грудь, сочащуюся молоком. Вадим как раз вошёл в детскую, придя с работы, и хотел побыть с Асей. И наткнулся на Зою, с ненавистью трясшей грудью и испепелившей мужа глазами, в которых читалось всё. Озарение было не из приятных.

— Не кричи! Напугаешь девочку, — сухо заметил он, подходя к кроватке.

— Ничего ей не сделается! — завизжала Зоя. — Почему ты заставляешь меня кормить её сиськой, что за дикость, за что мне это, мука, мука, уродство, ненавижу! — и она горько разрыдалась. Тут же отчаянно запищала и дочка.

Спасительно подумалось: наверное, послеродовая депрессия, такое бывает, может, на самом деле не стоит Зое кормить грудью. Казалось, Вадим пытался остаться слепым и старательно отгонял от себя понимание, которое шарахнуло его из ненавидящего взгляда жены.

Он пошёл на всё: освободил Зою от «муки» кормления. Привёл в дом двух нянь — дневную и ночную. Думал, Зоя отдохнёт, придёт в себя и всё станет так, как мечталось, как виделось в святочных картинках, что наворовала его память из фильмов и приторных реклам.

Как он ошибся, каким дураком в квадрате оказался! Именно после того, как женщина почувствовала себя свободной, интерес к дочке был потерян ею окончательно. Она полностью окунулась в прежнюю жизнь, бывшей смыслом её существования, маяком, счастьем и страстью, тем, что делало её красивой, мягкой, желанной: той, что разбивала сердца и превращала в идиотов таких, как Карлов. Без всего необходимого, по мнению этой женщины, Зоя становилась одуревшей от злости мегерой. Интересный вопрос: куда пропадала русалочья красота, возбуждающий взор Орнеллы Мути и призывная нежность рта? Каким злым чудом исчезало это всё и только лишь потому, что декорации и предлагаемые обстоятельства не соответствовали её замыслам?

Зое нужны были приёмы, дорогие магазины и поездки. В самой сладкой мечте — подиумы и Голливуд, ей грезилась собственная киношная картинка: жизнь в американском высшем свете в Зоиной рязанской адаптации. Лишь это являлось смыслом, вожделенным модус вивенди, лишь это представлялось ей условием счастья и ощущения, что жизнь удалась.

Если же проще выразить всё перечисленное, то ей нужны были деньги. Очень большие деньги. Огромные деньги! И больше ничего.

Стоило Зое допереть, что всё поехало не в ту сторону и не так, начались упрёки, скандалы, воровство и, наконец, дошло до шантажа.

Вадим себя не оправдывал, он дурак. Тривиальный идиот, попавшийся, как сотни и тысячи до него во всем известную и примитивную ловушку. Зоя была из тех женщин, которые очень дорого продавали себя, своё тело. Настолько дорого, что даже были согласны родить ребёнка, но… Не более того. И просто родить. Да и то лишь для того, чтобы угодить богатому мужчине и иметь надёжный якорь, держащий богача, то есть, деньги, на привязи и коротком поводке.

Потом стало ещё банальнее. Когда речь зашла о разводе, а Вадим сам завёл об этом разговор, потому что было уже совершенно невыносимо, Зоя, зная, как отец обожает дочь, поставила жёсткие условия. Своей жизни без Аси Карлов теперь не представлял. Оказалось, что он многие годы шёл именно к отцовству, хотя и не подозревал об этом. Но крохотное беспомощное существо, прекрасное, тёплое, сладкое и такое родное, сделало его по-настоящему счастливым. Нежданно-негаданно.

Развод был быстрым и грабительским по отношению к Карлову, но зато совершенно беспроблемным в смысле Аськи. За очень большие отступные Вадим отвязался от Зои раз и навсегда, чем поразил всю Рублёвку и окрестности. Суммой прописью поразил… Зоя и не думала возражать против того, чтобы дочка осталась с ним. Сначала, правда, начала разыгрывать драму, но абсолютно любительского толка, дешёвую самодеятельность, и Вадим быстро это прекратил.

— Зой, не надо. Мы оба всё понимаем. Давай сразу приступим к финалу, хорошо? Торга не будет, я тебя обрадую.

Красавица удивилась, таращила глаза, хватала ртом воздух и не верила. Не верила, пока ей не дали на подпись бумаги. Надо было видеть вспыхнувшие щёки молодой женщины, трепет ноздрей и сияние глаз. Да! Вот оно! Цель достигнута, всё получилось. Не так уж трудно и оказалось — подумаешь, всего лишь родила, фигура уже пришла в норму. Другим приходится и родить, и потом с ребёнком (хорошо, коли с одним!) возиться, и толстеть, и бабеть, и профукивать самые лучшие годы, даже если со средствами, а всё равно с гирями на ногах и, в итоге, не достигнув цели. А тут полное освобождение да с наваром! Можно пускаться в увлекательное путешествие по прекрасной жизни, полной богатых мужчин и потрясающих перспектив.

Карлов наблюдал за уже бывшей женой с любопытством исследователя и с горечью разочаровавшегося в себе человека. Как он мог всего этого не понять вовремя, как попался? Он, который на раз-два раскалывал планировавших «кинуть» его, распознавал по манере разговора, по уплывшему внезапно взгляду, по выступившей на лбу испарине! В деловой игре, в деловом мошенничестве равных ему не было… ну, почти не было. А прокололся на молоденькой стерве, правда, красивой и манкой, как сама Орнелла Мути.

Могу подтвердить, как наблюдавшая с довольно близкого расстояния немало подобных драм, Вадим — одно из редких исключений. Всё же, как правило, наши мальчики не церемонились с оборзевшими жёнами, бывшими девушками из таверны. Многим из них пёрышки повыдёргивали, кровушки попортили и на обочину повыкидывали. Некоторые из отставленных супружниц едва уносили ноги от озверевших бывших мужей, с кем-то удалось договориться более-менее по-людски, кто-то годами судился и судится по сей день. Но так, как Вадим, поступало абсолютное меньшинство. Пальцев одной руки хватит, чтобы вспомнить их всех и назвать их можно поимённо. Наверное, потому что мало кто умеет так любить своего ребёнка и, не задумываясь, пойти ради него на потерю огромных денег, легко отпустив с богом «грабительницу». Тем более, мы говорим о мужчинах, не о женщинах… Редкое явление, достойное, но исключительное.

Зойка неплохо порастрясла карманы Вадима, но довольно быстро оказалось, что всё восстановимо при стремительно взлетающих в космос ценах на нефть. Главное, что его сокровище, его ангел Асенька осталась с ним. Навсегда. И счастье стало полным. Даже без жены, без мамы… Ну их, этих баб! Чтобы стать счастливым в союзе с женщиной, надо их, женщин, знать, понимать и уделять изучению предмета слишком много времени. У него никогда не было такой роскоши. Или ты работаешь, пашешь по двадцать часов в сутки, или изучаешь женщин.

«Так откуда же ты возьмёшь время на дочку?» — строго спросил его кто-то умный и безжалостный из близкого окружения. А ведь правильно спросил! Был момент, когда Карлова охватила паника. Но он быстро взял себя в руки и принял решение: всё свободное время — дочери, но пока его нет, с ней рядом будут самые добрые няни, самые лучшие гувернёры, самые прекрасные учителя. У неё всегда будет всё самое лучшее. Она вырастет в любви, в полном достатке и сверх того — в доброте и душевности. Поэтому она никогда не станет похожей на свою мать, на Зою.

И хорошо, что она не нужна ни матери, ни бабушке с дедушкой со стороны матери. Родители Вадима были добры к внучке, нежно любили девочку, только они рано ушли… Вечный бой даром не прошёл: оба страдали сердечными недугами, постоянно принимали лекарства, и однажды мамино сердце остановилось в прямом смысле на ходу: она шла домой из магазина, не дошла до крыльца десять шагов. Упала — и как и не было человека.

Совершенно сломленный этим отец начал пить. Вот ведь чудеса в решете! Всю жизнь прожили, как кошка с собакой, ни дня без скандала иногда даже с мордобоем, а поди ж ты! Затосковал старик, как верная собака, враз потерявшая хозяина. Сидел и выл, выл, словно осиротевший шелудивый пёс. И пил… Через месяц случился обширный инфаркт, чего и следовало ожидать. Асеньке было всего шесть лет. Она довольно скоро их совсем забыла.

МАРАФОН

— Вадим, простите, перебью… Мама исчезла из Асиной жизни совсем? Как это возможно?

Мой собеседник пожал плечами.

— Да легко. Она быстро смылась в Штаты, там с тех пор и тусуется где-то в Калифорнии, сменив уже двух мужей-миллиардеров и родив двоих сыновей. Что, кстати, утроило её личное состояние.

— Она общалась с дочкой?

— Шутите? Я не уверен в том, что она помнила о её существовании уже через пару лет после отъезда. Ни одного письма, ни одного звонка. Если честно, я ждал, я хотел этого! Ради Аси… Но… Пришлось её «умертвить», чтобы девочке было проще.

— Вы считаете, что это — проще?

— А вы не считаете? — удивился Вадим. — По-вашему, лучше знать, что у тебя есть потрясающе красивая мама, которой ты на фиг не сдалась с самого рождения, которая вряд ли помнит, как тебя зовут? Так лучше?

— Н-нет, наверное. Возможно, вы правы. А вдруг когда-нибудь сама мать захочет… вспомнит… раскается…

— Поздно раскаиваться. Слишком поздно.

— Прощения не будет?

Вадим не ответил. Некоторое время он молча смотрел перед собой, будто не расслышав мой вопрос.

АСЯ

Маленький ангел рос в любви и обожании, хотя и без мамы. Не знаю, как это — расти без мамы, могу только попытаться вообразить. Моя мама… Шумная, сильная, деловая, храбрая, везде её всегда было много! Она успевала всё — и работу делать, и со мной возиться. На хозяйстве, правда, с самого своего малолетства я помню нанятых людей — уборщицу, повариху. Но меня мама не доверяла никому. Она меня обожала, и всё свободное время… Нет, пожалуй, не хочу об этом. Больно и ни к чему. Сказать хотела вот что: не представляю детства без мамы. Но бывает и по-другому…

Казалось, или может так оно и было на самом деле, девочка вовсе не страдала из-за отсутствия в своей жизни самого главного человека, будто просто не замечала. Рядом добрые, ласковые, умные няньки-гувернантки, папа любит за двоих, хотя порой казалось, что за десятерых. От природы добрый нрав девочки не давал ей стать маленькой тираншей, избалованной единственной дочкой богатого отца. А у отца хватало ума и любви нанимать ей отличных педагогов, давая им чёткую установку на доброжелательность и нежность, но и на правильное воспитание взрослеющего человечка. «Чтобы только Зоя не получилась!» — каждый раз мысленно заканчивал инструкции дочкиному персоналу Вадим. Про Зою никто не знал, не говорил, тема была запретная. Для Аси мама умерла от воспаления лёгких. Всё, точка.

Асёна не создавала проблем, на ласку отзывалась улыбкой и послушанием, повышать голос и «принимать меры» почти никогда не требовалось. Няньки-бонны удивлялись, ведь у них уже был разнообразный опыт: «Какая хорошая девочка! Будто бы не от свихнувшегося от любви к своему чаду богатенького буратины», — судачили они промеж собой и радовались, что на сей раз им повезло.

Бывает! Случается, что в семье сантехника рождается спесивая королевишна без трона, от которой с самого малолетства всем окружающим дурно и муторно. Такие часто встречаются, и весь мир им должен и по гроб жизни. У нашей кухарки в родительском доме выросла именно такая барынька. Примерно моя ровесница, дочь поварихи и слесаря. Симпатичная мордашкой и дико спесивая. Видела я её несколько раз, незабываемые впечатления! Вечно оттопыренная нижняя губка, капризные вскрики «Ну мааааам!», постоянное недовольство окружающими и требования, требования… Её несчастная мать только и успевала покупать новые джинсы, очередную кофточку, помаду «как у Верки!». Мне казалось, что только на дочкины запросы она и работает. Но она любила свою ужасную дочь, и вырастила из неё жадное, вредное и никого не любящее чудовище. Папа-слесарь участия в процессе не принимал, всегда был очень занят: пил.

А бывает, что во дворце рождается добрая Белоснежка, которая улыбается миру и приносит ему радость. Не канонически выходит, не так, как привычно, согласно мифу: благородная, великодушная бедность, и злобное, жадное, подлое богатство. Если бы всё было настолько просто!

Ко всем прочему, звёзды сложились так, что Ася оказалась талантливой, и талант её открылся неожиданно, довольно рано и почти случайно.

Однажды, когда ей было пять лет, она увидела в телевизоре балет. Показывали «Щелкунчика». Маленькая кукла уставилась в экран, затаила дыхание и, не шевелясь, минут десять смотрела распахнутыми глазами на действо. Замерла, сцепив маленькие ручки почти что в молитвенном замке, и ничто не могло её отвлечь. Вадим как раз был дома и собирался переключить телевизор на футбол.

— Эй, принцесса! — тихонько позвал он дочку. Она не шелохнулась. — Ребёнок! Ты оглох? — Ася ухом не повела. Экран загипнотизировал девочку.

Вадим тихонько метнулся в свой кабинет за фотоаппаратом и сделал несколько дивных снимков отныне навек запечатлённого момента, когда случилось Главное. Удивительно то, что малышка не обратила никакого внимания на фотографирование, хотя прежде всегда начинала кокетничать и заигрывать с камерой. Сейчас же не было вообще никакой реакции. Когда очередной танец в телевизоре закончился, она лишь тихонько прошептала: «Папочка! Я хочу это!» И её судьба была решена.

Карлов отдал дочь в балетную студию недалеко от дома. И скоро выяснилось, что у девочки есть не только желание, прыгучесть и необходимая худоба, но и настоящие способности, поэтому в девять лет она легко поступила в знаменитую Московскую государственную академию хореографии. Блестяще учась, она по-детски не обращала внимания на разговоры преподавателей, что «у ребёнка большое будущее». Ася просто получала удовольствие от всего: от занятий у станка, от упражнений, которые другим было делать больно, а ей почему-то нет… от школьных предметов, которые давались легко — все, от математики до литературы… от подружек, которых любила… от зимнего снега и весеннего солнышка, от летней зелени и осенней багряности. Счастливый характер! Счастливая судьба.

Добрый маленький экстраверт, словно тот щенок, что совсем не знает зла, не видел, не чувствовал на своей шкурке, поэтому чёрными глазёнками смотрит на всё удивлённо-радостно, вроде бы думая: как хорош этот мир и какие чудесные эти существа — люди. Вадим большой дурак, что, к сожалению, сделалось очевидным слишком поздно: только дурак мог так радоваться детскому щенячьему отношению к жизни, вместо того, чтобы корректировать дочкин нрав, готовя её к реальности. Не в сказке же ей предстояло жить. Но пока что Вадим изо всех сил старался сделать Асино детство абсолютно безмятежным и спокойным, радостным и наполненным приятностями.

Карлов никогда не возражал против детского гомона в их квартире, против того, чтобы ребятишки резвились у них дома, бесились и танцевали в Асином зале. Репетиционный зал с зеркалами во всю стену и балетным станком Вадим переделал для Аси из комнаты с тренажёрами, оборудованной по требованию Зои ещё в самом начале их отношений. Теперь Карлов полностью обновил и отремонтировал двадцатиметровую комнату для потребностей и радости дочки. А себе купил абонемент в фитнес-центр с бассейном, куда заезжал в нечасто случавшееся свободное время. Форму всё же надо держать, нельзя брюхо отращивать! Конечно, проще, когда у тебя дома все крутые станки для тренировок гордо стоят рогатыми козлами и изящными лошадками перед огромными панорамными окнами на высоком этаже, и, крутя педали велотренажёра или наматывая километры на беговой дорожке, можно наблюдать за огнями большого города.

Но «то, чего требует дочка, должно быть исполнено. Точка». Вроде бы та же история, что у знакомой мне дочери слесаря и поварихи. Да не то! Ася ничего не требовала, для неё самой случился сюрприз. Как она была счастлива! Только ради визга в течение десяти минут, прыжков и хлопков в ладошки, воплей «папочка, ты самый лучший!» стоило затеваться, ей-богу! Вадим был счастлив не меньше Аси. И этот факт, если честно, всё ещё удивлял его самого.

Иногда он приходил к ней в зал, когда она занималась, и валял дурака, изображая артиста балета. Ася радостно включалась в игру.

— Я научу тебя, па! — кричала девочка и крутила отцу руки, показывала, как ставить ноги, и хохотала над грацией медведя и тяжёлой поступью любимого папки. Вместе им было хорошо, эти минуты жизни Вадим считал самыми счастливыми и спокойными, именно тем, ради чего люди живут и делают всё то, что они делают — для достижения ощущения гармонии, полной глубокого смысла благодаря любви.

У меня хватает воображения представить, что…

…Это нереально круто, когда работаешь у себя в кабинете, а до тебя тихой аудиоволной доносятся мелодии Чайковского из Асиного репетиционного зала! За годы Вадим наизусть выучил и «Щелкунчика», и «Лебединое озеро», и «Спящую красавицу». Но самый восторг в том, что ты знаешь: под музыку в зале перед зеркалами танцует маленькое чудо, родной ангел, самая любимая и красивая на свете девочка — твоя дочь.

Получилось-то лучше, чем в голливудских фильмах, картинки из которых Карлов когда-то коллекционировал в сознании, мысленно создавая проект, план будущей семьи и родного гнезда. В результате не просто проект удался, но выстроилось, выросло и вымахало счастье. Большое, настоящее и придающее смысл всему на свете.

Ася росла, становясь красавицей и уже став умницей. Учёба давалась ей легко, но дело даже не в оценках. Она много читала и любила писать сочинения, потому что ей нравилось и думать, и фантазировать. Однажды случился забавный эпизод, всего лишь один из многих. Асе двенадцать лет, в выходной они с отцом были дома, и Вадим занимался мелкой домашней технической работой. В очередной раз, с трудом сдерживая при дочери матерщину, предпоследними словами он ругал китайские пластиковые переходники для компьютеров… или лампочки… или батарейки… или даже всё это подряд — неважно. Китай с его «паршивой дешёвкой, которая делает жизнь невыносимой, мать вашу!» он помянул раз сто, и Ася вдруг захихикала, и выдала задумчиво, явно сочиняя на ходу:

— Представила себе мир, где кроме китайских дешёвок уже нет ничего другого. Всё постоянно ломается, гнётся, мнётся и сгорает. И вот живут люди в богатых домах, типа нашего, а у них, как в войну, половина лампочек не горит, некоторые мигают, почти все компьютеры разрядились, не все краны работают, воду собирают в кастрюльки, розетки в комнатах погорели… Такой странный мир, в котором всё самое лучшее и передовое, типа компов и телефонов, не работает, многим просто невозможно пользоваться, люди сидят в полутьме, постепенно переходя на… как это называлось, па? Аа, на буржуйки, потому что холодно, на свечи, потому что темновато… и тихонько молятся на последнюю китайскую зарядку для айфона, чтобы Интернет не пропал: им нужно знать новости из Китая, что там, да как, есть ли надежда? Тем временем хитрые китайцы придумали коварный план: сделать плавящийся от крохотной нагрузки пластик ещё и вонючим, как скунсы. Через месяц Америка была парализована…

Вадим заржал.

— Ты вполне можешь сочинять антиутопии. Бросай балет, начинай писать!

Они отлично проводили время вместе, даже когда просто бездельничали дома. Им было легко друг с другом. Возможно, как мне с моей мамой когда-то…

Не понимал любящий, но немудрый и слишком занятый папа, что стоило хоть немножко встревожиться. Девочка росла думающая, впечатлительная, фантазёрка. Совсем не циник и чуждая пошлости. Не чересчур ли для нашей жизни? Но Вадим был слишком ранен Зоей, и в его голове накрепко засело «только не Зоя». Он, как мог, берёг Асю от гадости внешнего мира, а это оказалось не такой уж сложной задачей, поскольку девочка была занята от рассвета до заката — учёбой и балетом.

А ведь с такой, как Зоя, никогда не случилось бы ничего похожего на то, что обрушилось на Асю.

В тринадцать лет Асёну стали приглашать танцевать в больших концертах, на телевизионные съёмки в передачи про юные таланты. О ней заговорили серьёзные специалисты! Статьи с фотографиями Аси про «подрастающую звезду» появлялись и в специальных журналах, и в глянцевых. Словом, будущее дочери вырисовывалось блестящее, счастливое — на радость папе. В то же время Карлов ох как следил за тем, с кем общается девочка, кому даёт интервью, кто и как её фотографирует. Несколько сомнительных и откровенно двусмысленных предложений были резко отвергнуты на первой минуте разговора. Грязь не коснётся его дочь никогда, уж он об этом позаботится.

Ведь всё шло хорошо, столько лет всё шло просто замечательно! Когда случилась беда? И, главное, почему он вовремя не заметил приближающейся бури? То есть, хуже. Заметил, но не понял и не предпринял ничего.

МАРАФОН

— Простите, Ася — идеальный благонравный ребёнок? Без тяги к подростковым безумствам, без ночных клубов, без интернет-зависимости? — прервала я рассказ Вадима скептическим вопросом. Он даже вздрогнул от неожиданности, будто забыв, что я сижу рядом, что кто-то внимательно его слушает.

— Нет… что вы. Наверное, я пристрастен. Понимаете, она же была очень занята! Отличница, балерина — ни минуты свободного времени. Казалось, что так. Впрочем, у меня тоже его было немного. Мы виделись, в основном, по вечерам и в выходные. Ничто не вызывало тревоги, занятая девочка, вся в своей жизни, в балете. Ночные клубы? Нет, что вы, когда? Подружки — да, все из её школы, хорошие девочки. Парни какие-то появлялись, как приятели, тоже оттуда, из Академии. Хорошие мальчики… Кажется, я всех их знаю по именам. В общем, нормальный подросток, но без дурных пристрастий. Любила зависать в интернете в свободное время, у неё странички в модных сетях. В Фейсбуке, конечно… У меня там тоже есть страничка, но это так… Времени всё равно нет на эту ерунду. Иногда мы с Асей обсуждали какие-то сетевые дела, скандалы, истории. Так, между делом… Кстати, её блоги я, разумеется, мониторил, да она ничего и не скрывала. Редко, время от времени, но проверял, что там да как. Обычные девчачьи блоги, огромное количество постов про балет, в основном, перепосты статей из журналов и из других источников. Ну, хвасталась иногда, конечно, когда где-то появлялись её фотографии или интервью с ней… Постила свои фотки… Или когда о ней писали, как о восходящей звезде русского балета — тоже делилась этим. А что такого? Я не видел в этом никакого криминала, нормальные блоги, френды, подписчики. Всё пристойно и… как у всех.

— Не как у всех, — задумчиво сказала я, любуясь началом заката. — Она — звёздочка. Талантливая, успешная, красивая, яркая. Она выделялась. Не как все.

МАМА ФУТБОЛИСТА

До чего медленно ползёт минутная стрелка! А часовая вообще стоит на месте, что ли? Ёрзая на жёстком и неудобном стуле, кусая чуть ни в кровь губы, Лена пыталась спокойно дождаться конца рабочего дня. Спокойно не получалось, взгляд постоянно сам собой, не подчиняясь приказу, прыгал на офисные часы, висящие напротив — круглые, несовременные, сделанные нарочито в стиле ретро, с игривыми пляшущими цифрами и завитушками на корпусе. Правая нога отбивала по полу неровную дробь, эдакая одноногая чечётка.

Противно чувствовать, что дыхание становится несвежим — из-за покусанных губ и лёгкого чувства голода. Хотя и несильно, но есть хочется, обед был давно, да и не наелась Лена в обеденный перерыв: в положенное время у неё, как правило, нет аппетита вовсе, потому что адски тянет спать. Всё-таки короткий ночной сон — паршивая штука! Полночи Лена тратит вовсе не на сладкие сны. В итоге, как минимум, половину наступившего дня пытается проснуться и функционировать, что получается с переменным успехом. А уж есть — какое там, тошнит от желания прикорнуть хотя бы на десять минут. Зато к вечеру…

К вечеру просыпаются все — и мозг, и аппетит. Страстно мечтаешь о минуте, когда можно с удовольствием похрустеть свежей булкой, вдохнув аромат горячего кофе. Но самое главное, что тебя на части раздирает нетерпение от ожидания вожделенной «встречи с прекрасным», как, внутренне хихикая, Лена окрестила своё увлечение, с некоторых пор ставшее смыслом жизни.

Скорее бы домой! Нет, «прекрасное» — отнюдь не сам дом, вернее, дело не в доме, как таковом. Ленино счастье можно всегда носить с собой просто в кармане и теоретически в любой момент им насладиться. Но лишь теоретически, потому что практически это почти невозможно на рабочем месте. По многим причинам, одна из которых та, что необходимо уединение. Это причина номер два, причина номер один — работа. Клятая и ненавидимая Леной работа, отнимавшая восемь часов жизни плюс дорога каждый божий день.

Ох, это неправильно, нехорошо, когда человек чувствует собственный запах и морщится от него, так быть не должно. Столько времени сидения в полуприкрытом прозрачными, но изрядно пыльными пластиковыми перегородками закутке, настолько сгущают и консервируют любые запахи, что их концентрация достигает точки, когда уже некуда деться от собственной физиологии, даже если речь всего лишь о паре капель выступившего пота. Торчишь, как карандаш, в пластмассовом стаканчике — никакие дезодоранты не помогут делу, не спасут. Становишься противен сам себе, ненавидишь собственное тело с его гормонами и железами, заодно проклинаешь поганый пластик и всю современную синтетику. И до чего же раздражают засаленные кнопки клавиатуры компьютера, плохо протёртый монитор, на котором при ярком солнце, бьющем в большие окна, видны следы подозрительных брызг и разводов, а тут ещё приклеенная какой-то сволочью жвачка внизу столешницы — какого чёрта надо было совать туда руку!

«Тебе-то откуда знать про жизнь обычных людей!» — делали быстрый вывод некоторые товарищи в моей жизни и крупно ошибались. Не была я «золотой молодёжью», не дотягивала до того круга. Скорее, «позолоченной», потому что семья при деньгах и немаленьких, но до элиты и олигархата не дотягивали, так и не получилось у моих родителей, хотя они к этому стремились. Это я к чему… К тому, что моё общение с самого детства было весьма разнообразным, и подруги, что были когда-то, отнюдь не из элиты и даже не из богачей. Я училась в обычной школе, а потом на журфаке МГУ (ох, как это огорчало родителей!). Кстати, думаю, одна из причин, почему к тридцатнику я растеряла всех друзей, именно в том и заключалась, что с годами мы с ними слишком разошлись в привычках и даже мировоззрении по причине разных материальных реальностей — их и моей. У меня не было никаких проблем ни с чем, что можно купить за деньги, а у них не хватало порой на нужные лекарства для больных родителей.

В зоопарке на площадке молодняка рядом резвятся тигрёнок и козлёнок, но с определённого возраста их нельзя подпускать друг к другу. Существенная разница в уровне жизни не волновала детей, не сильно заботила студентов, но, когда началась взрослая реальность, между нами завелись классовые противоречия.

Когда я искренне предлагала своим бедным приятелям, попавшим в трудную ситуацию, деньги, они не отказывались, но интересовались, в какие сроки надо отдать долг. Я говорила, что вообще не надо, глупости всё это… и они обижались. А я искренне до сих пор не понимаю, на что было обижаться, если для меня это не было ни подвигом, ни напрягом, ничем вообще. И я обижалась на их обиду.

Наши условия жизни всё больше разъезжались по разным полюсам. Им было неловко приглашать меня в свои дурно отремонтированные квартиры, а я понимала, что в моей шикарной «евро» ребята чувствуют себя униженно.

Что-то меня понесло… Всего лишь хотела сказать, что имею представление о том, как живут граждане любых уровней и классов, тем более, что полтора десятка лет проработала корреспондентом большой газеты. Чего только ни повидала… Поэтому обо всём, рассказанном дальше, знаю не по картинкам, не по ток-шоу и не по кино, а на личном опыте. В том смысле, что много общалась с разными людьми, бывала в их домах и немало размышляла об их судьбах. Даже хотела писать роман… Ну, вот пишу. Не о том, о чём собиралась, но накопившиеся наблюдения и мысли оказались как раз в тему.

Что такое колл-центр надо не просто знать, а понимать и чувствовать. Я там бывала, когда делала о них репортажи. Туда нелёгкой судьбой занесло одну из моих университетских подруг. И это то самое место, где страдала Лена Птичкина.

Ад и издевательство над образованной женщиной, наказание уровня «стоять в углу на горохе». Женский коллектив в его самой печальной ипостаси: собрание неудачниц. Разумеется, речь не о молоденьких сотрудницах, прилетающих сюда на два-три месяца, чтобы ужаснуться и упорхнуть обратно на волю: как бабочки, по безмозглости своей залетевшие вместо фруктового сада на огород с редиской, удивлённо порхнувшие несколько раз над жирной землёй и спешно покинувшие неподобающее для них место. Нет, не они костяк и константа этого богом забытого заведения, а те, кому уже за тридцать. «За тридцать» в определённых случаях — приговор. Жизнь сделана, или, говоря откровенно, испорчена — не нужным образованием, отсутствием квалификации, не очень счастливой семейной жизнью, бедностью и абсолютной безнадёжностью всех этих составляющих. Никто из них, из когорты «за тридцать», уже ни на что не надеется, не пытается менять свою жизнь и судьбу, а покорно следует за роком, добровольно принимая всё положенное по статусу «за тридцать, замужем, дети, профессия — никто».

Лена считала своё присутствие здесь ошибкой и недоразумением — с её умом, с её-то дипломом застрять среди неудачниц, приехавших из глухих провинций в столицу искать лучшей доли. Впрочем, московских несчастных тут тоже хватает. Можно подумать, все в столице успешные — как же! Москвички сдали свои былые позиции под мощью напора периферийных хищниц, умеющих устроиться в большом городе, миновав привал в колл-центре.

Здесь ишачат и те, и другие. Одни со своими бедами, проблемами и историями, другие со своими, но объединяет их в одну тоскливую категорию нечто абсолютно одинаковое в судьбах.

У каждой печальная или скучная история про несчастливый брак. Или история мучительного одиночества… Мужья, если имеются, то из разряда «козёл» — по женским же оценкам. Образование у многих высшее, а что толку? Карьеры не получились. Дети… Разве можно говорить о детях, что они не удались? Потому многие просто молчат. Иные говорят, делятся друг с другом, чтобы снять напряжение, когда совсем припрёт болью неудовлетворённости и обиды. Скажет с сердцем коллеге по работе: «Ну, на фига я родила в девятнадцать лет? На кой хрен хомут себе на всю жизнь повесила? Теперь уж никуда не деться, надо сына довести до ума, до института или хотя бы до армии. А он, как на грех, весь в отца!» — скажет так и вроде легчает. Как пружинка какая в организме расслабилась. Как давление в газовом баллоне уменьшили. Можно дальше жить. Хотя ещё полчаса назад казалось — всё, нет сил терпеть, после работы лучше в кабак пойти, чем домой. А ничего — ослабило пружинку-то, отпустило, стоило всего лишь поделиться.

Подруги по несчастью понимали и сочувствовали. По крайней мере, на словах. На деле каждая радовалась подобным признаниям товарок, потому что её тоже на время отпускала боль — «не я одна такая». И как сладко в эту минуту утешать, говоря правильные, якобы мудрые и подбадривающие банальности, будто тебя подобные проблемы не касаются, но ты сопереживаешь и озабоченно цокаешь языком, как бы удивляясь тому, что слышишь. Эдакая игра, правила которой всем известны по умолчанию. Одна жалуется, другая сочувствует, завтра роли могут перемениться. Но всё это помогает выжить, не взвыть от тоски, в этом польза именно такого коллектива, когда все одного поля ягоды. Зато нет почвы для зависти и ненависти. Некому завидовать, если только бабочкам, случайно запорхнувшим на время из совершенно иного мира, где живут счастливые существа «чуть за 20», у которых пока что много шансов не изгадить собственную жизнь так, чтобы колл-центр стал последним пристанищем.

Эти женщины тихие и мирные — здесь, друг с другом. Нет ни времени, ни возможности проявлять свои дурные черты, если они есть. А они есть… Многие обозлены на судьбу и мироздание. Даже злы. Это не та злость, что агрессивна, шумна, яростна и на людей кидается. Но тихая, обречённая, усталая, иногда ироничная. Дух обречённости витал в помещении, и его ощущал любой, кто по какой-то причине попадал сюда и вдруг задерживался дольше, чем на полчаса. Тусклые женщины, унылые спины, уставшие лица… висящие на стульях китайские дамские сумки с потёртыми ручками, запихнутые под столы пластиковые пакеты то ли со сменной обувью, то ли с какой-нибудь едой для перекуса, то ли с термосом, то ли с книжкой для чтения в метро.

Женщины разделены пластиковыми стенками-ширмами, чтобы продуктивнее работать и не мешать друг другу. Каждая в наушниках, чтобы спокойно говорить с клиентами, не отвлекаясь на посторонние звуки. Всё предусмотрено, современно и организовано. И от этого всего хочется бежать, как ошпаренному, на край географии.

Конечно, большая ошибка, что Лена работает здесь уже четыре года! То есть, застряла. С первого дня она мечтает вырваться отсюда, но ведь Лена уже не бабочка, а ситуация с работой в столице такова, что привередничать не приходится. Поэтому Лена Птичкина ежедневно покорно отсиживала положенный срок каторги и звонила, звонила, бесконечно звонила по телефонным номерам, светящимися унылыми короткими строчками в базе, впаривая, втюхивая, напирая, наседая и каждый раз надеясь, что ей удастся уговорить кого-то наивного заплатить большие деньги за пластиковую чушь или китайские БАДы. Изредка везло. Но чаще приходилось выслушивать грубости и хамство, которые надо терпеть, молчать и даже извиняться.

Противная работа, унизительная и совершенно неподходящая. В сознании Лены кипел котёл с малоприятным варевом обиды, уязвлённого самолюбия и тоски по несостоявшейся жизни, которая должна, обязана была быть у неё. У неё — такой умной, образованной. Ей ведь так и обещали.

Обещали мама и бабушка, на два голоса справедливо хвалившие её внешность, ум и способности, ведь она прекрасно училась в школе до самого аттестата. Золотоволосая, зеленоглазая, почти отличница. Мама и бабушка уверяли, что стоит ей получить хорошее образование, как весь мир ляжет к её ногам, ей останется только выбирать лучшее для себя, просто показывая на это пальчиком. Надо лишь чуточку поднажать и поднапрячься в самом начале, а потом всё само польётся в руки, как по заказу, по протекции, по волшебству. Лена закончила, между прочим, тот же, что и мама, институт стали и сплавов, куда честно поступила после школы.

Почему не получилось? Где, в какой момент вкралась ошибка в идеальную программу?

Загадочные сбои начались в институте сразу же. В МИСиСе учёба вдруг стала даваться с трудом, даже «тройки» вползли в её зачётку. Куда-то подевалась копна золотых волос — они клочьями выпадали весь первый курс, на лицо неожиданно набежали прыщи, а стройная доселе фигура стала предательски расползаться.

— Гормоны! — объяснила мама, а бабушка что-то прошептала маме прямо в ухо, отчего та покрылась красными пятнами. — Ну, ты как скажешь! Рано ей ещё. Не может быть из-за этого.

К врачам Лена не сообразила пойти, а мама с бабушкой не посоветовали. Они были уверены, что «пройдёт в своё время». Не прошло. Всё так и осталось, скатившись в невезенье из надежд и перспектив, к такой же в точности доле, что у бабушки и мамы. Институт закончила с трудом. Потом годы нелюбимой работы, которой, впрочем, в новейшие времена не стало вовсе; постоянное шаткое балансирование на грани между обычной и ужасающей бедностью и, наконец, женское одиночество.

Лена выросла в бабьей семье, без мужчин. С отрочества Лена пристально вглядывалась в лица своих родных женщин и недоумевала: почему у них всегда такой потухший, если не сказать протухший, взгляд? Ну, ладно, бабушка старенькая, но мама… Сколько Лена помнила мать, столько та была обычной советской тёткой с авоськой, несмотря на диплом инженера и любовь к поэзии. А не в том ли причина её женского одиночества — вот в этом протухшем взгляде? Или наоборот: такой взгляд потому, что она одинока? Как и бабушка… Разобраться непросто, что появилось раньше — курица или яйцо.

Любопытно, странно и печально: Лена почувствовала, что в ней что-то потухло или протухло, ещё учась в институте, то есть, совсем молоденькой. Иногда она подходила к зеркалу и с удивлением видела, как усталость с безысходностью уже появились в её глазах. Отражение смотрело на неё маминым взглядом. В душе она чувствовала утомлённость, скуку, будто бы вся будущая жизнь заранее сконструирована и предопределена, и она обречена жить, как ей положено, как назначено для таких, как она, её мама и бабушка.

Кстати, помню, что на журфаке были у нас девчонки, которые со второго курса начинали вдруг стремительно стариться, тухнуть, превращаться в тёток. Их было совсем немного, это вовсе не правило, но феномен поражал, удивлял и привлекал своей жутковатой странностью: прямо на глазах без всяких причин юность распадалась и увядала, как трёхдневный тюльпан в вазе. Меня живо интересовало, что происходит, и всякий раз, когда я, по возможности, исследовала проблему, вызнавая про судьбу «молодой старушки», то натыкалась на некую потомственную семейную женскую историю, с занудливым постоянством повторяющуюся из поколения в поколение.

Видимо, Птичкина Лена была из тех же потомственных неудачниц. Веками проложена колея тоскливой реальности, и не думай пытаться свернуть с этой колеи, зря, что ли, предки старались и буровили её для тебя! Ступай себе мирно и спокойно по предначертанному пути, не рыпайся в сторону, там всё равно страшно и совершенно непонятно, что делать и как жить. А золотую копну волос и быстрый ум тебе по ошибке вручили поначалу, не твоё это, придётся вернуть, а тебе самой вернуться в нашу колею.

Современная и образованная женщина, уверенная в себе и своей самодостаточности, с гневом отвергнет подобные рассуждения! Очевидно же, что все проблемы от нереализованности личности в отсутствии порывов и желаний, в том, что нет навыка искать себя и совершенствоваться в своём деле. И женщина эта, возможно, феминистка по убеждениям, совершенно права, я полностью разделяю её пафос, хотя сама отнюдь не являюсь примером реализованности и самодостаточности. Но я — не все, не большинство, не такая, как другие, и вовсе не в хорошем смысле. Что же касается проблемы вообще, то наша условная феминистка бесспорно дело говорит. Но проповедуемое ею не имеет ни малейшего отношения к советским тёткам, самым освобождённым в мире аж с 1917 года де юре и самым пришибленным реальностью де факто. Поэтому забудем на время про достижения феминизма и женской борьбы, вернёмся в эту самую реальность, где царит если не патриархат, то уж точно обычные деревенские нравы. Хоть и в Москве.

А что — Москва? Столица самой огромной в мире деревни, эдакой особенной мегадеревни, где регулярно прицельно «выбивают» мужиков — то войны затеваются, то намеренно гробятся сильные и чересчур свободные, да плюс главная национальная забава — пьянство — косит мужчин нон-стоп и веками. Мужчин не хватает и уже давно. И даже не в количестве дело, хотя поначалу в этом и крылся подвох. Но теперь проблема куда глубже и серьёзнее, даже если с количеством всё не так плохо — давненько не было большой войны… Впрочем, пьянство справляется с задачей уничтожения ничуть не хуже. Но всё-таки допустим, что их, мужчин, ненамного меньше. Допустим…

Потом, позже я скажу про свои личные отношения с противоположным полом, почему, в итоге, я одна. Но это потом, сейчас вернёмся к колл-центру и его обитателям. Точнее, обитательницам и их семейным неурядицам. И почему у них вечная и неразрешимая проблема с мужчинами, даже если последних по количеству хватает.

За века отсутствия конкуренции, мужчина выродился без необходимой борьбы за «самку» и представляет собой третий пол, ранее, пожалуй, никогда не являвшийся миру. Вроде мужчина, а физические кондиции далеки не только от женской мечты, но даже от физиологической нормы: слабые, смолоду пузатые, рано лысеющие, неопрятные. Но даже не это главное: эти мужчины не способны. Точка. Ни на что не способны — ни на поступки, ни на ответственность, ни на прорывы и риски. Они трусоваты в большинстве своём, лихие и храбрые только под градусом и со слабыми. Уже не мужчины, не те существа, что были задуманы природой. Конечно, не все, не на сто процентов. Но масса именно такова, она и составляет формально «сильную» половину населения громадной страны. Исключения не меняют ситуацию в целом, есть правило, рутина, большинство, фон. И он именно таков.

Мама и бабушка Лены. И та, и другая смолоду были хорошенькие и вовсе не идиотки, что совсем не помогло им в жизни стать счастливыми. Слишком сильна в России женская конкуренция, достойных мужчин мало, и просто хорошенькой мордашки для счастья недостаточно.

Найти же счастье в чём-то ином, не в браке, а, к примеру, в призвании, в творчестве, им и в голову не приходило. Никто ни разу им не сказал, что так тоже можно, что такое бывает. Инженером Ленина мама всю жизнь проработала на «отвяжись» и строго до пенсии. В первый день своих пятидесяти пяти она сбежала с работы с криком «Наконец-то!», несмотря на маленькую пенсию. Зачем это было нужно, зачем было учиться в институте стали и сплавов — кто знает? Чтобы иметь диплом и найти жениха хорошего. Вот и всё… Жених нашёлся, оказался нехороший. Диплом получила — вместе с ненавидимой до самой пенсии работой. Программа выполнена, жизнь не удалась. Но другой программы заложено не было, а опыт не осмыслен: дочку мама воспитывала по тому же образу и подобию.

Они себя никогда не искали ни в чём. Они даже не знали, как это делается, а, главное, зачем? Причём, дурной парадокс заключается в том, что ценность образования всегда была высокой, это внушалось с малолетства, но для чего нужно образование, какой в нём смысл, к чему приложить глубокие знания, для чего читать книги, женщины представляли весьма приблизительно. Ведь первым номером в списке того, что даст получение диплома, стояло «удачное замужество». Вторым и замыкающим номером — «надёжная профессия в руках, с голоду не умрёшь».

Соотечественницы, с детского сада нацеленные на «замуж» и «отношения», в этих самых отношениях с мужчинами удовлетворяются малым, к мужчинам требования минимальные, главное из которых — хорошо бы не пил.

Есть на планете такое Грустное место, где не говорят о любви, о близости — всерьёз, по-настоящему, чтобы разобраться, понять и постичь себя и партнёра. Тут другие нравы, порядки и устои: всем правит самый главный божок среди многих прочих — божок-статус со сложным, как у индейцев, именем «Что скажут люди». И в кодексе или уложении, коим руководствуются из поколения в поколение, нет места для любви, для радости материнства и воспитания детей, как одной из восхитительных и увлекательных сторон жизни, потому что выстроена совершенно другая система координат и ценностей. И неважно, в каком слое общества происходит та или иная жизненная история. Все люди, живущие в Грустном месте, сделаны из одного и того же материала. Генетики скажут — из одного и того же генетического материала. Возможно, так и есть. Исключения, как в любом закрытом обществе, становятся париями и изгоями.

Главная цель, путеводная звезда, смысл жизни женщин в их истовом служении божку «Что скажут люди» — выйти замуж. За это можно всё отдать, за это продаются или платят. А ещё за это бьются насмерть с соперницами. В Грустном месте идёт постоянная конкурентная борьба на уничтожение с другими женщинами — за мужчин. А что делать? Вас много, их мало, как того товара при советском дефиците. Итак, «удачное замужество» — найти в сем бедном сельпо не самый завалящий товар и успеть его «урвать». Возможно, подравшись в очереди с другими претендентками.

В любой войне есть проигравшие. Самым проигравшим не достаётся вообще ничего, те, кому хоть чуточку «повезло», разбирают неликвид, отбракованный женщинами, которые выбирают сами, которые не избираемые, а избиратели. Такие тоже имеются, кто ж спорит! Им либо повезло с генами — они чертовски красивы, либо очень умны и сумели ловко провести эту игру. Без длинных ног вряд ли получилось бы, но, когда случается удачное сочетание ног и мозгов, считай, победа. Эти сучки имеют всё: и по два-три качественных мужа за жизнь, и содержание от богатеньких штанов, и любимую работу, и красивых детей… Вслед за ними, после них, идёт второй, пятый, восемнадцатый разбор оставшихся, часто залежалого товарца.

Женщины Лениной семьи были из тех, кому доставался даже не второй разбор. Их мужчины бывали отвергнуты альфа-самками, впрочем, многие из них благоразумно и не рыпались в сторону видных девушек и дам, трезво оценивая свои шансы. Для их радости и наслаждений существовали другие молодухи. Их всегда много, можно перебирать, морщить носы, морочить головы сразу нескольким, капризничать и безнаказанно подличать. Разумеется, положение второго-третьего сорта раздражает, бьёт по самолюбию и злит. Мужчины «следующего разбора» верно оценивают не только себя, но и женщин своей ниши. Именно тут и рождается страшный подвох, закладывается бомба с часовым механизмом, которая однажды непременно рванёт. Как правило, взрывается после свадьбы, когда кислый быт начинает творить своё чёрное дело.

Однажды женщина слышит в свой адрес всю накопившуюся «правду»: про то, какая она не «такая», как он, мужчина, её осчастливил, потому что на самом деле она никому не была нужна, лишь он один, дурак такой, польстился… Ужас в том, что в чудовищных обвинениях есть немалая доля правды. А ещё страшнее, что история повторяется из поколения в поколение. От прабабушки к правнучке. Ведь ничего не меняется в системе, в принципе, в социуме — в Грустном месте. С какой же стати что-то изменилось бы в частности, в отдельно взятой семейной истории?

И тогда женщины начинают спасение своего рассудка, чтобы не тронуться умом от безысходности и ничтожности наполовину прожитой жизни, когда невозможно уже ничего изменить. Их разум, во спасение душевного здоровья, не хочет понять, их рассудок, из чувства самосохранения, отказывается осознать, что в них не так. Если всё же догадки озаряют, они научаются успешно гнать их от себя, не допуская, чтобы те пустили корни в сознании и навеки отравили дальнейшее существование. Женщины начинают бороться с неким внешним врагом, а не копаться в себе. И это их выручает, не давая упасть в ту бездну, в которой ты видишь, что на самом деле не стоишь ничего, что ужасные слова о тебе — правда, что ты ничем не отличаешься от миллионов таких же бездарно живущих на этой земле самок, о которых даже памяти не останется через пару дней после смерти. Мало кому под силу бремя подобного понимания и осознания, мало кто может броситься на борьбу с собой и своим положением в этом мире, чтобы изменить чудовищную истину. Проще начать войну хоть с кем-нибудь, но с другим. Найти виноватого и затеять против него агрессию. Война спишет, оправдает, а самое главное — отвлечёт, не даст завязнуть и сгнить в ужасающем прозрении.

Если бы женщины понимали, в чём секрет, в чём печальная истина, то бабушка рассказала бы матери, а мать — Лене. И всё сложилось бы иначе. Но рассказывать было некому, потому что не было прозревших, не было мудрых. И круг каждый раз замыкался и начинался снова. И снова. С каждой вновь родившейся женщиной.

Такое есть на Земле Грустное место. «Это место — очень грустное место!» — как сказала бы Алиса из сказки Льюиса Кэрролла.

Пожалуй, это было жестокое и обидное обобщение. Но оно более-менее точно раскрывает суть типажа женщин, работающих в Ленином колл-центре… в бесконечных российских офисах колл-центров и им подобных контор, где приходится трудиться годами, не рыпаясь, потому что другой работы может и не быть, а жить как-то надо. Жить, растить детей и тянуть эту лямку, чтобы быть «не хуже других» — это, кстати, ещё один божок Грустного места. Как изменить традиционную ситуацию, можно ли её изменить, а, главное, хочет ли её кто-то менять — вопрос то ли философский, то ли политический, то ли бессмысленный.

…Лена не сводила глаз с часов, висевших напротив её рабочего места. Стрелка преступно медленно, но всё же приближалась к шести. Лена ширкнула молнией джинсов: во время многочасового сидения она расстёгивала штаны, которые давили на живот и с каждым месяцем всё сильнее. Странное дело! Джинсы куплены, конечно, давно, но они же стрейч. «Всё-таки толстею!» — печальным приговором мелькнула мысль, но тут же упорхнула, потому что до вожделенных шести вечера оставалось всего две минуты. Лена чувствовала, как в ней растёт возбуждение от приближения минут, часов счастья — её тайны, её праздника жизни… да чего там! С некоторых пор самого смысла жизни.

Ну всё! 18.00 — ровно. Птичкина вскочила, как солдат по тревоге, молния на джинсах в порядке, сумочка собрана, компьютер выключен, сердце выпрыгивает из груди. Домой!

Перед уходом лишь заглянула на мгновение в отсек Тамары Васильевны и заговорщицки ей улыбнулась. Та едва заметно кивнула и ещё менее заметно улыбнулась: правая сторона её рта на секунду дёрнулась вверх, что означало тайную улыбку. Любой посторонний мог расценить такое движение губ как нервный тик неулыбчивой немолодой женщины потрёпанного вида. Но Лена-то знала, что Тома подобным образом выражает приязнь и приветствие. Другими способами она не умела показывать положительные эмоции. Что делать? Такая жизнь. Это колл-центр. Пристанище таких женщин, столица Грустного места.

Сегодня они ещё будут вместе, встретятся. Всё-таки приятно, когда есть кто-то посвящённый, хоть одна душа, которая может разделить твою радость. Правду говорят, что радость, разделённая на двоих, удваивается. Если бы совсем не было никого, кто понимал бы Ленку, было бы немножко грустно и постоянно распирало бы от желания поделиться. А делиться нельзя. Больше ни с кем нельзя!

Лена бежала в пальто нараспашку по весенней улице, глубоко вдыхая пьянящий апрельский воздух, но даже не замечая этого, не наслаждаясь им после затхлого пластмассового духа колл-центра. Она неслась от метро до дома в нетерпении, ожидая той минуты, когда она окажется один на один с…

Нет, мужчины не было и уже давно. Хотя сын от дурацкого брака с женихом пятого разбора был. Краткое и бездарное замужество, стыдное, не оставившее приятных воспоминаний. Но хоть был, хотя бы так. Сын же… Хороший вырос мальчик, на отца мало похож, больше на неё, на Лену. Не злой, через год школу заканчивает. И с талантом! Из него, по заверениям тренера, получится отличный футболист: в юниорской сборной он форвард, скоро их команда едет в Европу на юношеский кубок. Вряд ли парень смог бы поступить в институт на бюджет, но есть шанс, что его примут как перспективного спортсмена в какой-нибудь (да хоть в какой!) государственный ВУЗ. Пожалуй, единственное, что приносило Лене радость до того, как появилась её тайна, был её мальчик Игорь. В раннем детстве такой вкусный, весёлый, добродушный боровичок, с ним было легко, а уж как приятно появляться с идеальным малышом на людях! Ужасно льстило самолюбию.

— Прелестный малыш!

— Какая улыбка, вы только посмотрите! Ямочки!

— Видишь, Димочка, какой некапризный мальчик, хорошо себя ведёт, не то, что ты!

Игорёк улыбался всем открыто и доброжелательно, легко протягивал ручку любому, кто хотел с ним поздороваться, шёл на контакт охотно и радостно.

Видит бог, Лена понятия не имела, как надо воспитывать ребёнка, он сам воспитывался и всегда был почти беспроблемным. Этим тоже следовало гордиться — вот, мол, какого сына я родила! Лена и гордилась. Её мама тоже гордилась и не могла надышаться на внука. Бабушка к тому времени уже умерла…

Игорёк рос, оставаясь хорошим мальчиком. Всем на удивление, а больше всего — Лене. Отец его — козёл дурной из семьи козлов, которые нынче из своего Саратова даже не интересуются единственным внуком. А дурного козла и след простыл. Говорят, в Чехию подался на заработки, там и завис, не возвращается. Нелегалом, наверное, заделался. Ну, и чёрт с ним, всё равно от него толку никакого не было с самого первого дня, когда он узнал о Лениной беременности.

— Чё? — протянул муж, выгнув левую бровь. — Это чё вообще? Зачем? Давай нет, ладно?

Услышав эти слова и увидев бровь, Лена, на ломающихся в коленях ногах, бросилась блевать в ванную комнату. Блевала и плакала, не в силах понять, от чего её рвёт — от токсикоза или от мужа, который вдруг стал резко неприятен. Бывает ли так, чтобы любовь прошла в одну секунду из-за единственной досадливо брошенной фразы или из-за брезгливо выгнутой брови? Ведь не бывает? Скорее всего, её, любви-то, и не было в помине. А что было? Да как обычно: тривиальное стремление выйти замуж и доказать всем (кому? кому?), что она востребованная женщина, у которой всё, как у людей. Пошла за первого, кто не возражал против регистрации. Доказала? Доказала. Теперь придётся доказывать, что она сильная, способная сама поднять сына. И мать её это доказывала с переменным успехом, и бабушка… А козлов нам не надо.

Тогда Лена была молода и ей казалось, что будущее, в котором всё будет хорошо, существует. Избавляться от ребёнка… Зачем? Из-за того, что козлу это оказалось не вовремя? Таким всегда будет не вовремя, а у неё здоровье-то одно.

И судьба вознаградила её чудесным сыном, надолго ставшим утешением, радостью, даже когда было лихо от безденежья и штормовыми волнами налетало отчаяние. Но всё оказалось преодолимо и возможно, работа была и перспективы поначалу тоже. Пока не случилось то, что случилось во всей стране. Когда рухнули планы и надежды.

На сегодняшний день осталась лишь одна из них: Игорево спортивное будущее. Если честно, то теперь все ставки делались именно на это. Тренер рассказывал о чудесном будущем с большими деньгами. Уже совсем скоро, но чуть позже, не прямо сейчас. Поэтому оставалось только ждать, отсиживая долгие часы, дни, месяцы и годы в колл-центре. Терпеть и ждать — привычная формула жизни женщин в Грустном месте.

Не знаю, каково это иметь детей, не имела этого счастья… или несчастья. Но, ей-богу, от мысли, что единственным светом в окне и надеждой на сытую старость могут быть какие-то способности единственного ребёнка, мне становится дурно. По-моему, такая установка будет пострашнее работы в колл-центре и просто честной бедности. Тут мне можно воткнуть шпильку о том, что я просто не знаю, что такое бедность, но на это отвечу так: зато я прекрасно понимаю, что растить ребёнка, заранее планируя сесть ему на шею — гнусный стыд. Ничем не лучше ожидания смерти богатого родителя из-за наследства. Для меня — две равновеликие гадости.

Но около года назад в жизни Птичкиной Лены случилось почти что чудо, преобразившее и раскрасившее серые дни в яркие краски. Ожидание успехов Игоря перестало быть тягостным и вымучивающим, жизнь вновь приобрела вкус радости. Жаль, что нельзя поделиться ею с миром, раскинув руки, вбежать в душный офис, набитый большим количеством несчастливых женщин, тянущих лямку повседневности, нелюбви и неблагополучия, и крикнуть: «Девчонки! Я нашла спасение! Делюсь! Присоединяйтесь! Это изменит в вашей жизни абсолютно всё!»

Нет. Этим нельзя делиться, это нужно держать в себе, сохраняя в строгой тайне. Пожалуй, в этом был единственный изъян её радости.

Хотя есть Тамара, что примиряет с ситуацией: всё же не в полном одиночестве, хотя бы с одним человеком можно обсудить происходящее и поделиться впечатлениями. Тайно.

НА ПОРОГЕ АДА

Скоро Новый год, а через шесть месяцев закончится Асина учёба в школе… Аська — выпускница! С ума сойти, за секунду время пролетело! Ещё полгода, и она студентка. Можно думать про учёбу в Англии или во Франции. В сущности, уже давно пора об этом думать… или не стоит: российское балетное образование до сих пор ого какой бренд. Да и дочь никуда не рвётся, ей хорошо дома, в Москве. Обо всём этом Вадим размышлял незадолго до каникул, когда его самого полностью поглотила работа над новым контрактом, и свободного времени почти совсем не было. И всё же он помнил и про подарок на праздник для дочери, и про то, что выпускной не за горами…

Ася выросла в невысокую, с точёной фигуркой девушку (настоящая балерина!). Тёмно-каштановыми кудрями и чёрными цыганскими глазами — в папу. Фигурка и пухлые губы — мамины. Она чем-то походила на обоих и стала совершенно очаровательной. Но совсем не Зоя! Ни лицом, ни душой, ни характером. Разве не победа? Разве не счастье?

Личная жизнь самого Вадима? Его личная жизнь заключалась в работе и в дочери. Женщины появлялись и исчезали, они не играли заметной роли в его повседневности, просто были приятным дополнением к отдыху, возникая время от времени, без обязательств и отношений. Хватит. Это не его сильная сторона — отношения с женщинами. Пусть они останутся как «расслабуха» и не более того. У него есть главная и единственная, маленькая ещё, подрастающая женщина — дочь.

Жизнь уютно и спокойно бежала по накатанной колее, дела шли, дочка выросла, все здоровы, при деле, ниоткуда не сквозило тревогой или дурным предчувствием, судьба улыбалась и дразнила будущим: финансовым благополучием, Асиным фурором на сцене Большого и прочих мировых балетных площадках. Безоблачно. Надёжно. Так казалось со стороны, так считал и он, Вадим, слепец или тупица. Поначалу вообще не хотел придавать значения тучке, появившейся в лице дочери. А ведь заметил однажды — с девочкой что-то не так. Эх, кабы ни была голова постоянно занята расчётами, переговорами и деловыми встречами, может, приближение беды сделалось бы очевиднее намного раньше! Если б заставить себя остановиться на тревожной мысли, сосредоточиться и уделить всё внимание мелькнувшему беспокойству!

…Моя мама всегда видела и замечала любую мою эмоцию. Даже чересчур, наверное, реагировала не всё. «Ты хмуришься? Что-то случилось? Почему глаза грустные?» — властно брала меня за подбородок и с тревогой вглядывалась в лицо. А у меня не было особых бед и проблем, не больше, чем у других благополучных подростков. Но нравилось покапризничать: «Устала я, мам! Голова болит, задолбала школа!» И мамочка, потрепав меня по голове, говорила: «Ну, посиди завтра дома, отдохни, отоспись денёк!» Я ликовала…

Каждый вечер мама приходила в мою комнату, чтобы «проконтролировать» — имелись в виду вовсе не оценки и порядок на полках и письменном столе, а здорова ли я и не случилось ли у меня чего-то. Не знаю, не понимаю, как можно не заметить адской боли своего ребёнка… Может, в этом и есть главная разница между мамой и папой?

…Вроде стало меньше Асиного щебетания, рассказов о подружках, болтовни о занятиях или кино. Кажется ему или нет, что дома слишком часто повисает непривычная тишина?

Девичье? Ерунда, скорее всего, нет причин, их совсем нет и быть не может!

— Малыш! Я уже два раза тебя спросил, в чём дело?

— А? Ой, пап, прости, не слышала тебя… Что?

Не слышала! Сидя в метре от него и вроде глядя ему в глаза. Вроде…

Влюбилась? Неприятности в школе? Не признаётся же! «Всё в порядке, что ты!» Немножко встревожился, совсем чуть-чуть, но не поленился, выкроил полтора часа и заехал в Академию, тем более, «Фрунзенская» в пяти минутах от дома. Зашёл как бы просто узнать о делах, всё ли окей: «Мимо ехал, дай, думаю, зайду, давно не видел Асиных учителей, а ведь скоро расставаться!» — и лукавая улыбка, от которой училки превратились в кокетничающих девочек, порозовели щеками и стали поправлять причёски. Поговорили о том, о сём…, заодно об Асе. Нет, никакого особенного мальчика рядом с Асей не появилось. Никаких треволнений в школе не происходит. С учёбой, как обычно, всё очень хорошо. Ну, может, с балетными делами сейчас не самый лучший момент, но так бывает!

— А что не так?

Ответили, что «будто лёгкости былой нет. Всё такая же хрупочка, без проблем с фигуркой, а такое ощущение, будто тянет её вниз, не даёт что-то сделать прыжок, взлететь, как раньше… Но, понимаете, Вадим Павлович, такое бывает, временные трудности, если девочка переживает, то не стоит, скажите ей, всё будет хорошо, Ася наша звёздочка, наша надежда!» — разрумянившиеся дамочки-девочки улыбались и кивали, кивали и улыбались, как болванчики. «Её все так любят, и мы, и дети!»

Снова попытался говорить с дочкой, но та отмахнулась: «Да ну, всё отлично, не морочь себе голову!» — и улыбка, её прекрасная улыбка — искренняя и родная.

Наверное, именно в таких случаях всё-таки нужнее и важнее женщина, мама. Он — мужчина, грубый, простой, нюансы настроения девочки-подростка ему непонятны, и Карлов легко списал нахмуренный лобик, грустный взгляд и опущенные плечи на гормональные бури, на женскую физиологию, о которой он сам ни разу не решился говорить с девочкой, а поручил эту миссию одной из Асиных нянь, которой особенно доверял. Няня, бонна — как правильно назвать эту должность в наших широтах в современном мире? До тринадцати лет она опекала девочку каждый день, будучи «приходящим персоналом», а нынче работала «на гонорарах», по необходимости, когда, к примеру, надо было сопровождать Асю на гастроли (а такие бывали — местные, не дальше Твери, но всё-таки), или пожить с нею, если у Вадима случались командировки, отъезды (эти напасти происходили нередко). Образованная, опытная женщина, педагог.

— Вадим Павлович, так ведь уже два года, как… Она всё знает, и у гинеколога была, и… Я не совсем понимаю вашу тревогу. В своё время я девочке рассказала, объяснила. Не беспокойтесь. Всё идёт своим чередом, никаких проблем.

— А вот её настроение в последнее время… это может быть связано? Мне она говорит одно и то же — «Всё хорошо, не беспокойся», но мне показалось…

— Вадим Павлович! — снисходительно улыбнулась няня. — У Асеньки всё прекрасно и нет никаких тайных неприятностей! Конечно, трудности роста. Подросткам в этот период тяжело, у них меняется тело, меняется психика. Вот у Асеньки два прыщика на лбу вскочили, это ведь тоже, представьте, для неё проблема, даже беда. А когда, простите, месячные, живот болит и плакать хочется. Всё идёт нормально, не беспокойтесь! Да просто мальчик, наверное, какой-нибудь нравится или артист из кино, или певец — вот вам и повод для печали. Не печали — печальки! Вадим Павлович! Ну, не вам психовать, честное слово, не гневите бога.

— Хорошо, нормально и правильно… печалька… — бормотал Вадим сквозь слёзы, до белых косточек сжав кулаки, сидя сгорбившись на больничной кушетке. — Всех уволю к чёртовой матери… нет, не уволю… убью…

Тот, как теперь кажется, такой далёкий, из другой жизни, рабочий день закончился для Вадима на отличной ноте: долгое и напряжённое дело складывалось на ура. Новый год начинался как нельзя лучше, вот вам и мёртвый январь! Контракт на мази, его успешное завершение «грозило» увеличить активы фирмы Карлова ещё на пару миллионов. Папа Карло, довольный, потягиваясь, поднялся из-за стола, потом по-мальчишески сделал резкое каратэшное движение руками, как бы повергая соперника смертельным ударом с непременным уханьем и начал последовательно выключать все свои мобильники, коих было шесть штук. Баста на сегодня! Дальше будут пахать его помощники, замы и прочие сотрудники, уже загруженные по самое то. Главное сделано, можно, наконец, расслабиться. Например, пойти с приятелем в кабак. Или высвистать одну из подружек… Или…

И в эту секунду к Вадиму спустился ангел. Он сам именно такими словами потом оценил произошедшее. Ведь только ангел в тот момент мог внушить ему единственно необходимое, что нужно было делать.

Карлов подумал про Асеньку. Когда очередные серьёзные деньги были практически на счету фирмы, оставшийся вечер он решил полностью посвятить дочери, пригласив её в ресторан, чтобы она надела голубое платье — его подарок ей на Новый год. Пожалуй, давно они вместе не проводили вечера, он был слишком занят последние месяцы, да и у девочки десятый класс… Заодно порадует её, развеселит, возможно, разговорит. Представлялось, как они будут смотреться вместе: стройные, черноглазые, он в синем костюме-тройке и с бабочкой, она с густющими волосами, по-балерински собранными на затылке в пучок, и в роскошном голубом наряде. А пара прядок выбьется из причёски и колечками будет колыхаться над её маленькими ушками. Куколка!

По телефону Асёна почему-то не ответила. Бывает! Забыла взять мобильник в свой зал. Танцует, наверное.

С этими мыслями Карлов садился в машину и включал зажигание. Жизнь-то прекрасна!

Вадим с хитрой улыбкой шёл в комнату дочери, неся в клюве заготовленную фразу «А не гульнуть ли нам с тобой, дщерь, с танцами и хулиганством?». Постучал, но никто не ответил. Постучал громче — тишина. Какая-то странная тишина, тревожная. Ни звука с той стороны, ни шуршания, ничего.

Карлов распахнул дверь.

Дочери в комнате не было, а из ванной слышался звук тоненькой струйки воды, текущей из крана. Чуткое ухо встревоженного отца уловило тяжёлое дыханье… Нет, девочка не просто принимает душ или чистит зубы!

Хлипкая дверца ванной комнаты соскочила с петель — с такой силой Вадим рванул её…

Ася сидела на полу, прижавшись спиной к ванне. Без кровинки в лице, с глазами, полными смертельного ужаса, девочка держала над левым запястьем крепко зажатую в правой руке бритву. Дышала она так, будто у неё тяжелейший приступ астмы…

— Ася, нет! Что это?! — заорал Карлов, бросившись к дочери и крепко схватив её за правую руку. Ася застонала, словно от страшной боли, и забилась в нервном ознобе. Вадим крепко обнял и прижал к себе хрупкое тельце:

— Девочка моя, да что случилось, ребёнок, кто тебя обидел, родная, Асенька?!!

— Глисты! — вдруг хрипло закричала Ася. Она колотилась в его руках в нервном припадке. — Глисты, глисты! Не надо!

«Она сошла с ума!» — промелькнула страшная мысль в голове Вадима. Ещё с четверть часа он крепко держал бьющуюся в истерике дочь, шептал ей в ухо всякие добрые и нежные слова, но она не слышала, ничего не слышала, не воспринимала, только хрипела «Глисты! Глисты!». Лишь спустя некоторое время силы оставили её, и она затихла у него в руках.

…Однажды я тоже задумала порезать себе вены. Было мне двадцать лет. Причина… впрочем, не важно. И у меня просто не получилось, не такое это простое дело, как думается. Царапины, шрамы остались, хотя настоящих, правильных разрезов я сделать не смогла. Может, всё же не очень хотела? Не знаю. Мне было тогда адски плохо. И жить не хотелось по-настоящему…

АРОМАТ «МАЖИ НУАР»

Ступеньки карьерной лестницы никогда не были крутыми и чрезмерно высокими для Лили Корзун. Ей не нужно было по ним тяжко взбираться, пыхтя и утирая пот со лба, беспокоясь, не проступила ли влага сквозь одежду. Вот ещё! Без особых усилий доставшийся пятёрочный аттестат, лёгкое в стиле «раз-два-три» поступление на экономический факультет уважаемого вуза, пять лет необременительного изучения финансовых наук (если есть мозг, куда ж его денешь, он работает и методично всё усваивает, никаких проблем!).

Так было всегда, с детского сада. Высокая белокурая голубоглазка, весёлая, умненькая и начитанная, непременно бывала замечена и отмечена не только воспитателями, педагогами и прочими взрослыми, но и детворой, признававшей Лилину особость, прислушивавшейся к её мнению и пожеланиям. Часто дети следовали именно её велению, во что играть, под какую музыку танцевать, какое кино смотреть.

И всё же она не была безусловным неформальным лидером, нет. Чего-то для этого не доставало, чего-то совсем чуть-чуть, но это самое чуть-чуть оказывалось непреодолимым. Что за таинственная малость? Ах, как трудно понять, даже анализируя в течение долгих лет, имея математический склад ума и активно интересуясь популярной психологией! Возможно, маленькая Лиля слишком настойчиво старалась стать главной в детской стае, форсировала звонкий голосок, чтобы перекричать всех, слишком жёстко настаивая именно на своей точке зрения. Настоящий лидер, прирождённый и имеющий к этому талант, умеет не громко и надсадно, а, не повышая голоса, спокойно и очень вовремя вставить в секундную паузу нечто настолько остроумное и убийственно точное, что взрыв всеобщего хохота и обожающие взоры ему обеспечены. Выбор «народа» очевиден, и умник по заслугам получает власть вождя детворы. Но мало взять власть, надо уметь её удержать! Обратив на себя всеобщее благосклонное внимание, настоящий лидер предлагает нечто особенно интересное, новое или неожиданное. И всё, дело сделано!

Таких умений и терпения у Лили не было. Удивительных идей, способных привлечь и сплотить вокруг себя ребят, не рождалось в её голове. Иногда девочка по полночи не спала, ворочалась и пыталась выдумать нечто такое, чтобы все ахнули и уже никогда, никогда не вспоминали про скинутого с пьедестала нынешнего лидера! Но ничего эдакого не придумывалось. Сплошные «салки-прятки» с небольшими вариациями — не более того. Поэтому лидировать у Лили получалось на все сто лишь в отсутствие истинных королей и королев, до появления яркой личности. Когда личность возникала, приходилось отходить в сторонку. Нет, не в тень, яркая девочка не могла быть в тени, тень — удел серых, неспособных, то есть, большинства. Тень — не для тех, кто справедливо выделяется. Но всё же и на свету, в сиянии солнца или прожекторов, всегда есть первый план, а есть второй, бэк-вокал — как на сцене, а порой и за сценой. В сущности, все люди так и разделены: публика в зале, не имеющая лиц, и те, кто на сцене — и солисты, и статисты.

Когда появлялся лидер, выделяющийся из серой массы ещё ярче, чем она, уделом Лили становился «бэк-вокал». Разумеется, это портило в принципе безоблачную и успешную Лилину жизнь. Но умница Лиля, умеющая думать и делать выводы, привыкла к подобной ситуации, приспособилась. По большому счёту всё не так плохо: она не серость, не масса, не зрители в зале, не слившаяся со стеной и полом толпа.

Ранка в душе от «вторых ролей», образовавшаяся ещё в раннем детстве и долгое время саднившая, вроде бы зажила со временем и лишь изредка напоминала о себе раздражающим зудом. Пожалуй, только тогда, когда кто-нибудь уж слишком ярко сиял.

И всё же Лиля всегда была среди первых, среди удачливых и успешных, среди тех, кого замечали, отмечали, ставили в пример, уважали и кто никогда и ни при каких условиях не мог остаться в тени.

…Кстати, сама я из публики в зале. Как ни рвалась на сцену, а не получилось. Не признавалась в этом много лет даже себе, всё думала, что вот-вот, ещё немного, и все узнают, оценят, будут мне аплодировать. Нынче могу спокойно говорить об этом. Теперь-то уж что… Меня, сидящую в зале, типичную зрительницу, никто так и не заметил, как не замечают и прочее большинство без лиц, занимающее положенные места согласно билетикам…

Сразу после института, Лилю с удовольствием взяли на работу в перспективный банк, где она сходу начала делать успешную карьеру. Банк крепчал, и в правильном направлении двигалась её карьера. Убедительно росла зарплата. Там же, в родном финансовом учреждении, Лиля нашла мужа — талантливого менеджера, в точности так же, как она, начинавшего многообещающий путь наверх. Идеальный сюжет! А уж когда у них родилась красавица-дочечка — голубоглазая блондинка, вылитая мама! — Лиля, решила, что всё у неё складывается как нельзя лучше. В миллион раз лучше, чем у тех «лидеров» и «вождей», которые когда-то отодвигали её на второй план, перетягивая все одеяла на себя. Где теперь они, и кто теперь она?

На самом деле Лиля мало про кого знала — кто, где… Но хотелось верить, что у них всё… не очень. Некрасиво думать таким образом, и, если бы хоть кто-нибудь из окружения Лили узнал о её мыслях, очень удивился бы. Ведь Корзун слыла доброжелательной и чуткой, всегда готовой прийти на помощь. Разве такой человек может желать кому-то дурного — кому-то, кто не сделал ему вообще ничего плохого? Не считать же причинённым злом банальное отроческое соперничество!

У всех нас есть «тёмные подворотни» в душе, свои затянувшиеся (или не очень) царапины и шрамы, про которые лучше никому и никогда не знать. Мы сами-то от себя шарахаемся, когда обнаруживаем, ощущаем в себе эти подворотни, внезапно открывающиеся нам в собственной личности, ужасаемся тамошней грязи. Бежим от них, не оглядываясь, не желая признавать, что это — тоже мы, что гадость-то наша, родная, от самой сути идущая. Бежим… Иногда убегаем, иногда нет.

В семье всё было более чем благополучно, работа радовала, квартиру молодым подарили небедные родители — и где! — в районе московского зоопарка, в сталинском доме — большую трёшку с евроремонтом. Два санузла. Гардеробная комната. Тёплые полы, джакузи, зимний сад… Ну, что ещё перечислить, чтобы среднестатистический серый обыватель взвыл и вышел из окна десятого этажа? Лиля иногда устраивала себе забавный аутотренинг «а что у меня есть, а кто я в этом мире». Мысленно сажала перед собой одного из тех, кто когда-то в детстве отодвинул её на задний план своими неоспоримыми достоинствами, и начинала перечислять, как бы рассказывая: «Знаешь, дорогая (дорогой), а у меня есть вот такое и эдакое, это и то…»

18+

Книга предназначена
для читателей старше 18 лет

Бесплатный фрагмент закончился.

Купите книгу, чтобы продолжить чтение.

Введите сумму не менее null ₽, если хотите поддержать автора, или скачайте книгу бесплатно.Подробнее