Проза

Я ответил ему мученическим взглядом.

— Еле успокоил народ. Хотели тебя повесить. А я, дай, думаю, спрошу у человека, ради чего он так голову свою подставлял. А?

Я молчал.

Ночной гость

Ночь. Тесно, нескончаемым караваном плывут облака, скрывая луну. Лишь изредка покажется она ненадолго и снова исчезает за густой сизой дымкой.

Спокойнее и ровнее дышит город, переводя дух после дневной толчеи. Ярко горят фонари, освещая центральные улицы. Но чем ближе к окраине, тем меньше света и чернее ночь. И тянутся здесь друг за другом, как бы обозначая городские границы, поселки. Из почерневших кирпичных труб поднимается дым, и иногда залает собака, испугавшись темноты или почуяв чужака.

В одном из таких поселков, среди разнокалиберных деревянных и каменных домиков, будто укрывшись от назойливого глаза, расположилось государственное учреждение — продовольственная база «Продторга». Мрак над складами и хозяйственными постройками. Только сторожка пристально уставилась желтыми глазищами в темноту.

Не спится сторожу. Из открытой форточки время от времени доносятся обрывки фраз. И если встать у ворот, метрах в трех от сторожки, то можно, оставаясь незамеченным послушать, о чем разговаривают в столь поздний час.

Этой ночью на территории базы помимо сторожа был еще один человек. И присутствие его здесь было и случайным и закономерным одновременно. Дело в том, что около двух недель тому назад произошло одно событие.

***

Было августовское утро, прозрачную тишину которого нарушало лишь пение ранних пташек. Узкий металлический столб с рыжими пятнами ржавчины да прикрепленная к нему иссохшая, наполовину обломленная желтоватая картонка с размытыми чернушками цифр. Это было первое, что увидел проснувшийся молодой человек. Ночь он провел на широкой неотесанной деревянной доске, пристроенной на двух булыжниках. Ужасно хотелось пить, голова раскалывалась. Оглядевшись, он понял, что находится на окраине какой-то деревушки. Вот только беда — как здесь оказался и почему спал под открытым небом, этого он не помнил. Попытка собраться с мыслями ни к чему не привела, только сильнее заболела голова, и молодой человек решил не напрягаться попусту.

На вид ему можно было дать лет двадцать семь — двадцать восемь. Высокого роста, широк в плечах. Волосы он имел темно-русые, глаза голубые. Одет был прилично, но при общей «помятости» одежды утратили полагающуюся им привлекательность.

Поднявшись, парень отряхнул испачканную пылью штанину, потянулся, расправив плечи, и неторопливым шагом направился в глубь деревушки в надежде отыскать колонку, или колодец. Засунув руки в карманы брюк, он шел по вытоптанной тропинке, оглядываясь по сторонам. Солнце поднялось уже достаточно высоко, и от нарастающей жары у молодого человека начинало мутиться в глазах. Руки, ноги и голова размякли, как будто были из пластилина.

Неподалеку послышался шум льющейся воды, и сам воздух, казалось, стал заметно свежее. Свернув за угол, он увидел колонку. Какой-то старик набирал воду в небольшой алюминиевый бидон.

— Хороша водица, батя? — поинтересовался молодой человек.

Старик, слегка вздрогнув, повернулся и хотел было что-то ответить, но осекся на полуслове и удивленно уставился на парня. Вода ужа наполнила бидон и теперь, звонко журча, стекала по его бокам, убегая к ближайшему кустарнику.

— Отец, попить можно?

Старик растерянно посторонился, пропустив молодого человека к колонке.

Тот пил долго и жадно, то и дело переводя дух. Утолив жажду, умылся и подставил голову под холодную струю. Эта процедура окончательно привела его в чувства.

— Отец, — обратился он к старику, который все это время так и стоял с бидоном в руке и уходить, по-видимому, не собирался. — А что за деревня-то?

— Так не деревня, поселок это. А называется — Черный.

— Вот те на, за что его так?

— Расскажу, если хочешь, по дороге.

— Куда это?

— Ты ведь на остановку пойдешь, и мне туда же.

Слегка удивившись проницательности старика, молодой человек согласился, и они вместе отправились к автобусной остановке.

По дороге старик что-то рассказывал, при этом энергично жестикулируя.

— … Так вот, кот этот, подлец, подкараулил председателя и прыг ему на лысую башку. Тот как заорет во всю глотку, и бежать. А котяра не спрыгивает, еще крепче вцепился когтями в лысину. Так они через всю деревню и пронеслись. Кота того Черным кликали. Народ из соседних поселков узнал о проказах его, и стали в разговорах между собой поселок этот Черным называть. Так и приклеилось прозвище.

Молодой человек хохотал, слушая рассказ старика.

— Ну, ты, батя, загнул, — задыхаясь от смеха, выговорил он. — Классная байка.

На остановке было многолюдно. В выходной день многие ехали в город за покупками, в гости и просто пошататься по улицам. Молодежь вела себя шумно и весело. Перспектива предстоящей поездки в город вдохновляла юные сердца. Движения подростков выказывали нетерпение, а разговор — неопределенность намерений. Одно лишь они знали наверняка — у них есть немного денег, которым в городе найдется применение.

На лавке сидели две старушки, энергично что-то обсуждая. Они то и дело заливисто хохотали, словно дети, и этим обращали на себя внимание окружающих. Наши герои встали неподалеку.

— Сынок, а ты тут по делу или как?

— Нет, батя, не по делу. Отдохнули вчера хорошо. Как в эту дер… поселок попал, не помню. Ты не подумай, я не алкаш там какой-то. Со мной вообще такое впервые.

— Ничего, дело молодое. У меня в твоем возрасте еще похлеще случаи бывали.

— Расскажи что-нибудь.

— Я тут на базе продовольственной работаю, сторожем, — сказал старик. — Ты бы зашел как-нибудь, там бы и поговорили, и выпить можно.

— Можно, — ответил молодой человек.

— Телефон записал бы. Позвонишь и договоримся.

— Нечем. Да я запомню.

Остановился и устало «выдохнул», открывая двери, старенький «Икарус». Людской поток хлынул внутрь. Народа было намного больше, чем мог вместить не самый просторный салон автобуса, тем более наполовину заполненный на предыдущих остановках. Людская волна отнесла юношу чуть правее старика. В общей толчее они оказались разделенными, но все же внутри автобуса. Между ними, упираясь друг в друга локтями и плечами, стояли несколько человек. Непостижимым образом люди все до одного утрамбовались в автобус, и он тяжело перегруженным кораблем «отчалил» от остановки.

Все смешалось, и люди, еще недавно четко разделенные возрастом и интересами, теперь стали одной сплошной массой. Кроме двух старушек, которым уступили места.

— Я как к подруге уеду, племянник волнуется, звонит. Что это, говорит, ты так долго едешь, я же переживаю. А мы с Наськой бутылочку выпьем, хорошо нам.

— Целую бутылку?

— Так за ночь-то, нормально.

— Тебе лет-то сколько, Антоновна?

— Семьдесят третий пошел.

— А я вчера концерт смотрела, Галкин выступал…

— Да нет, вчера Агутин пел.

— По какой программе?

— По первой.

— А концерт по третьей был. Галкин так прям смешно говорил.

— Агутин пел с этой, как ее?

— Варлей?

— Сама ты Варлей. С Агутихой своей он пел.

Старушки весело рассмеялись.

— Слушай, Ивановна, тебе семьдесят или больше?

— Семьдесят первый пошел.

— Ой, молодая еще.

— На два года тебя моложе.

— Выглядишь молодо.

В автобусе было душно. Напряжение, исходящее от людей, было настолько велико, что, казалось, если присмотреться, можно его увидеть и даже потрогать.

Многие с откровенной завистью смотрели на сидящих счастливцев, постепенно выращивая свою ненависть к ним и надеясь, при случае, захватить освободившееся поблизости место. Автобус «проплывал» мимо очередной остановки по дороге в город. Водитель, зная о загруженности и о том, что люди обычно до города не выходят, решил не останавливаться. Тем более на остановке стоял всего один паренек. Видя намерение водителя проехать мимо, он отчаянно замахал руками в надежде привлечь внимание, но тщетно. Автобус уже проехал остановку, как вдруг парень поднял с земли увесистый булыжник и метнул его в сторону удаляющегося транспорта. Камень попал в заднее стекло. Осколки брызнули в спрессованную человеческую массу. Брошен он был с такой силой, что, пробив стекло, влетел внутрь и ударил в голову стоящему у окна мужчине. Началась паника и давка. Крики, стоны, мат моментально наполнили салон автобуса. Водитель не сразу понял, что произошло, но интуитивно резко остановил машину и открыл двери. Автобус быстро опустел.

На улице оказывали первую помощь пострадавшим, обрабатывая изрезанные лица и руки. Человек, которому камень попал в голову, потерял сознание. Его аккуратно положили на расстеленные одежды, подложив под голову чью-то свернутую рубашку. От обильного кровотечения волосы его слиплись и висели бурыми сосульками. Рану на голове обработали йодом и перевязали бинтом. Водитель вызвал по рации «скорую». Никто не бросился искать мстительного паренька. Он давно уже скрылся в ближайшем перелеске.

Люди возмущенно обсуждали случившееся.

— Что творится, совсем люди озверели. Это надо же.

Автомобиль «скорой помощи» приехал на удивление быстро. Забрали мужчину с разбитой головой, уже пришедшего в сознание, и еще несколько человек с серьезными травмами лица.

Водитель объявил о том, что автобус идет до первой городской остановки, а затем в парк.

Выходной был испорчен. Люди заполнили салон, обозленные и расстроенные. Покалеченный «Икарус» не спеша тронулся в путь.

Парень, по вине которого произошло несчастье, сделал большой крюк по лесу, перешел кукурузное поле и оказался довольно далеко от места происшествия. Дойдя до ближайшей остановки, он стал дожидаться другого автобуса. Так как дорога в город была одна и паренек не был уверен в том, что опасность миновала, он немного нервничал, желая поскорее уехать отсюда подальше. Волнуясь, он нетерпеливо теребил в руках, сорванный по дороге цветок. Из-за поворота показался автобус. «Другой, слава богу» — облегченно выдохнул он.

«Икарус» с зияющей позади дырой подъехал к городской автобусной остановке, и, высадив пассажиров, уехал в парк. Кто-то остался на остановке, остальные же разошлись по своим делам.

— Ну, что, батя, давай прощаться. Я позвоню.

— А тебе куда сейчас?

— Да здесь недалеко, в гости зайду.

— Номер телефона запомнил? Не забудешь?

— Не забуду, созвонимся. До встречи.

— Удачи тебе, сынок.

Внезапно старик сморщился, согнулся пополам и в попытке ухватиться за что-нибудь отчаянно выбросил руки в разные стороны. Опоры поблизости не оказалось, и он упал на землю. Бидон из рук не выпустил и с размаху глухо стукнул его о землю. Крышка отлетела в сторону, вода расплескалась.

— Отец, что с тобой? Я сейчас, я быстро…

— Сынок, — на выдохе выговорил старик. — Сынок, ничего, все нормально.

— Да ты что, тебе в больницу надо!

— Нет, у меня бывает так. Просто сердце схватило, после сегодняшнего… Не забуду никак.

— Ну что ты, батя… В общем так, я тебя до дома провожу.

— У тебя свои дела есть. Не люблю я этого, не надо со мной возиться. Спасибо тебе, но не надо.

— Ладно, на автобус посажу тебя и пойду.

Они присели на лавку и несколько минут сидели молча. А когда попытались заговорить, разговор никак не клеился. Выходили какие-то обрывочные фразы, на которые собеседник отвечал лишь «да» и замолкал. Неловкое молчание продлилось недолго. Вскоре подошел нужный старику автобус. Пожав друг другу руки, они попрощались.

***

Сегодня, примерно через две недели после знакомства, они встретились снова.

Скромный дуэт коренных обитателей стола — телефона и графина с водой — был нарушен. Бутылка водки уютно устроилась в окружении нескольких видов колбас, аккуратно нарезанных кружочками и уложенных на блюдца. Водку пили из граненых стаканов, наливая каждый раз половину. Время шло, и разговор становился все более душевным и откровенным.

— Скажи мне, зачем мы живем? — неожиданно спросил сторож. — В чем смысл?

Собеседник молчал.

— А я отвечу — в детях наших. Иного и быть не может, — уверенно добавил он. — И вот что еще — жизнь наша хрупка, как стекло. Ни у кого нет гарантии. День прожил и ладно, радуйся. Ведь завтра может быть конец.

— Что это тебя, Митрич, на философские размышления потянуло? — включился в разговор гость.

— Сын у меня погиб недавно. Плохо мне сейчас. Тоска на душе. Я и тебя-то приметил — уж больно похож на него. Молодой был, красивый, и так нелепо все вышло. Отслужил в армии, в десантных войсках, вернулся домой. Я его устроил к себе, на железную дорогу, я ведь до пенсии машинистом работал. Все путем. Работал парень, деньги хорошие зарабатывал. Квартира была, машину купил. Семьей обзавелся.

И вот на День железнодорожника поехали они всем коллективом за город отдыхать. Как положено, посидели, выпили. Дело к отъезду уже шло. Многие крепко набрались, а он у меня не особо до водки охотник. Рассказывали, что он совсем немного выпил. Когда уже собирались уезжать, мой искупаться захотел, напоследок. Сидел весь день за столом, и вдруг черт дернул. За общей суетой не сразу и хватились. А когда поняли, что пропал человек, стали искать, да не нашли. Потом кто-то вспомнил, что видел его у воды. Ныряли, но все без толку. Только на следующий день водолазы его тело подняли. Захлебнулся он. Видно, берег обвалился, или в яму попал… — сторож замолчал.

В наступившей тишине было слышно, как бьются о стекло мотыльки, стараясь пробиться к свету. Старик закурил. Дым поднимался вверх и грузно висел над столом серым всклокоченным облаком, пропитанным человеческим горем. Безмолвие натягивало нервы, словно струны, и тисками невыносимо сжимало сердце. Раздался глубокий вздох, в попытке сбросить навалившийся груз. Митрич залпом опрокинул стакан водки, затянулся сигаретой и продолжил:

— А жена его, не прошло и девяти дней после его смерти, имущество взялась делить. Адвоката наняла. Приехали они к нам с бабкой. На машину претензии высказывали, гараж говорят, продавайте, а деньги поровну поделим. Нет, я не против, все бы ей отдал, тем более что беременна, на восьмом месяце. Но скажи мне, совесть-то есть у людей?

Гость не отвечал. Он был чем-то озабочен. То и дело поглядывал на собеседника и задумчиво отводил глаза.

— Все мы смертны, Митрич. И я считаю, надо уметь получать от жизни удововольствие…

— И в чем же это удовольствие?

— Я не спорю, потеря близкого человека — горе, но нельзя на себе ставить крест. Пей, гуляй, один раз живем.

— Верно говоришь, один раз, но на то она и жизнь, по-разному бывает. Гулять, конечно, хорошо, но шалости это все, так, шелуха. О душе думать надо.

— О чем это ты?

— Живет человек в свое удовольствие, холит себя и лелеет, и врет, потому как ради себя считает, все можно. И не дай бог еще и крадет. Придет время, с тяжелым сердцем будет вспоминать дела свои.

— Митрич, ты случаем не проповедуешь? Взрослый человек, неглупый, а рассуждаешь… Прекращай бодягу о душе. Сказки для слабых.

— Молод ты, не понимаешь многого, — с горечью ответил Митрич. — Ну да ладно, давай выпьем, — выдохнул он и потянулся за бутылкой.

— Надо же, опорожнили уж. Слушай, не в службу, а в дружбу, сходи в магазин.

Митрич порылся в карманах и вытащил на свет измятую купюру.

— Вот, возьми.

— Обижаешь, Митрич, я банкую. — Гость извлек из полиэтиленового пакета под столом еще одну бутылку.

Сторож одобрительно крякнул.

— Митрич, мне на работу завтра. Я последнюю и все, хорош. Ты не в обиде? Помянем сына твоего.

Они молча выпили, и каждый на минуту задумался о чем-то своем. Первым тишину нарушил гость.

— Знаешь, прости меня, Митрич, чушь я нес про гулянки и все такое. Я сам без отца вырос, детдомовский. А сейчас сижу тут, и вдруг подумалось, будь у меня такой отец, как ты, может, и жизнь сложилась бы по-другому.

В детдоме как-то, мне лет десять было, в футбол играли со старшаками. Сам не

знаю как, но мы тогда выиграли. Представляешь, десятилетки выигрывают у пятнадцатилетних. Радости было — полные карманы. Весь день ходили гордые.

Вечером, после отбоя, я спал почти уже, вдруг шум какой-то. Глаза открываю, и обомлел. Стоит надо мной «Вася-тонна», здоровенный, кабан. «Ну че? — говорит. — В футбол умеем играть?» И понеслась… Поломали они нас, малолеток, крепко, чтоб не повадно было старших «опускать». Помню, дополз я до шконки, весь синий, как жмурик. Слезы вперемешку с кровью. От обиды выть хочется. Чувствую, кто-то рядом стоит. Ну, думаю, хана, добивать пришли. Сжался весь пружиной и жду. Сердце колотится, обернуться страшно. Сколько лежал, не знаю. В конце концов понял, что нет никого, обернулся — и вправду пусто. Так мне тогда захотелось отца увидеть. Обнять его, пожаловаться. И чтоб наказал всех. Он бы смог…

Наступила пауза. Молодой человек смотрел куда-то в сторону, сжав зубы. Сторож понимающе молчал. Гость опустил голову и, не глядя на собеседника, сказал:

— Че-то я расслабился, Митрич, на сантименты потянуло. Водка, зараза. Пойду, проветрюсь.

Сторож кивнул в ответ. Гость вышел на улицу и глубоко затянулся прохладным ночным воздухом. Последние летние ночи. Скоро рыжая осень. Над головой насмешливо каркнула ворона. «И не спится проклятой», — подумал молодой человек и взглянул вверх. Небо миллиардами глаз внимательно смотрело на него. Неестественно багровая луна сказочным исполином зависла над землей. Он стоял, завороженный, глядя на ночное светило. Быть может, волки смотрят на нее так же, наполняя тоской свои волчьи души. Резкий порыв ветра обжег лицо. Сколько прошло времени, минута, полчаса? Еле слышный свист вернул его в реальность. Он подошел к воротам и открыл ключом замок.

— Ну, как делишки, братан?

— В поряде. Готов старик.

— В таком разе отдыхай, братуха, ты свое дело сделал.

— Слышь, Пых.

— Ну?

— Старика не мочите, ладно.

— Ты че, кореш, отдыхай.

— Я говорю, старика не мочите.

— Лады, лады.

Гость пошел за ворота. Несколько человек направились к сторожке. Послышался шум, затем приглушенный стон, и все стихло. Два крытых грузовика неторопливо отправились к продовольственным складам.

Он сидел в машине сам не свой, угрюмо понурив голову.

— Старик, че с тобой? Тоска-кручина одолела? Ща, дело сделаем, в кабачок зарулим. И вся тоска, как с куста роса.

Через некоторое время груженые машины одна за другой выехали с территории базы.

— Ну, теперь и нам пора…

— Погоди. — Недавний гость старика вышел из машины и направился к сторожке.

Каждый шаг давался тяжело. Ноги, словно ватные, нехотя тащили вперед. Сердце рвалось, будто кричало: «Не ходи!»

Перевернутые стулья, телефон валялся на полу, сверкая внутренностями. Митрич лежал между столом и металлической кроватью, изъеденной ржавчиной. В глазах не было ужаса, скорее удивление. Красное пятно расплылось по разорванной рубашке.

Зачем?! Он выскочил на улицу, трясясь от гнева.

— Суки!!!

— Ты че, нерва сдала? — удивился Пых.

Молодой человек сломленно замолчал и уселся на влажную от росы траву. Пых вышел из машины.

— Ладно, братан, поехали, — смягчившись, сказал он. — Давай, давай, поднимайся. — Он попытался приподнять товарища. Но тот отстранился и неторопливо встал сам.

Заурчал движок, и через минуту машина исчезла за поворотом.

Уже наступал рассвет. Солнце плавно поднималось над горизонтом, освещая полыхавшие склады, онемевшую сторожку и распахнутые настежь ворота продовольственной базы «Продторга».

А тем временем машина уносила гостя прочь из этой ночи.

***

Вечером в ресторане «Багровый век» отдыхали ребята. Те самые, что прошлой ночью навестили базу «Продторга». Веселье шло полным ходом. Но одному из них было не особенно весело. Весь вечер он сидел хмурый, пил часто, закусывал мало.

— Славян, ты че «потух»?

— Пых, я домой, спать.

— Давай, до завтра.

Слава вышел на крыльцо. Достал сигарету и закурил. Проходящие мимо девушки с интересом посмотрели на него. Высокий, статный. Одет со вкусом. На груди золотой крест. Весь его облик был пропитан уверенностью и спокойствием. Слава был авторитетным вором. Ему было двадцать восемь лет. Голову кое-где уже припорошило сединой. Глубокие морщины на лбу, взгляд человека, который прожил жизнь и многое повидал. Он неторопливо докурил и достал из кармана мобильный телефон.

— Алло, Вика? Мне нужно тебя увидеть.

— Приезжай. Ты голодный, приготовить что-нибудь?

— Не надо. Скоро буду.

Он поймал машину. Ехали молча. Негромко работало радио. «А сейчас, уважаемые радиослушатели, наша ежедневная передача «Голос верующего…»

Слава раздраженно выключил радио.

— Слушай, парень, у себя дома командовать будешь, — возмутился водитель и снова включил радио.

«…Заповеди божьи…»

— Слышь, командир, меня отвезешь и включишь свою «говорилку».

Это прозвучало спокойно, но в то же время настолько жестко и уверенно, что водитель решил не спорить. Оставшуюся дорогу проделали в тишине.

— У продуктового остановишь.

Водитель покорно затормозил в указанном месте.

Слава зашел в магазин. Купил бутылку коньяка, вина, апельсинов и коробку конфет.

Поднялся по знакомой лестнице. Давненько он здесь не был. Прислонился к стене, достал из пачки последнюю сигарету. Дым, поднимаясь, зависал над ним. Он смотрел на его серые лоскуты, будто вспоминая о чем-то.

— Ты долго еще? — Вика стояла на лестничной площадке в домашнем халатике и тапочках.

«Странная она. Почувствовала, что я здесь».

— Сейчас, докурю.

— Окурок не бросай на пол.

— А куда его?

— У меня выбросишь.

Вика знала, кем он был. И знала, что приходил Слава только тогда, когда ему было плохо или одиноко.

— Ну как ты, Вика? Что нового?

— Заходил бы почаще и не спрашивал.

— Вика, ну ты же знаешь, дела…

— Знаю я твои дела. Романтик с большой дороги.

— Романтик говоришь? Это ты в точку. Вот только откуда романтика эта, не задумывалась?

— Ну и откуда же?

— Выпьем?

— Мне на работу завтра.

— И мне.

Вика невесело усмехнулась. Слава наполнил бокалы.

— Романтика эта от души нашей русской, большой и глубокой, как страна. Здесь многое утопить и перепутать можно. Всем известна сентиментальная черта русская, в простонародии именуемая жалостью. Наслушается народ песен заливистых о тяжкой доле уркаганской и поневоле жалеет горемычных. А они тем временем, под слезу народную, тащат добро из карманов и домов обжитых. Обиднее всего, по телевизору глянешь — корчат из себя власть имущие всех рангов и мастей благодетелей народных, а за кадром, под аккомпанемент все тех же певцов, слезоточивцев-душираздирателей, уходят составы на Запад. Растаскивают Россию, как крысы, по частям в заграничные норы. Строят свое благополучие на крови людской.

Я бы еще понял слагающих в поддержание воровства песни бывших урок. Это еще куда ни шло. Но когда считающий себя интеллигентным, уважаемый артист поет в их честь гимны, типа: «…А воры законные люди очень милые, ну, все мои знакомые, а многие любимые…» Мало того что он с какой-то особой гордостью признает свое причастие, плюс к этому, что самое опасное, создает ореол загадочной, романтической жизни воров, такой привлекательной для юных, неокрепших умов. И вот те молодые люди, которым завтра страну поднимать, задумываются, а стоит ли надрываться? Может, лучше обмануть, украсть, глядишь, и тебя прославят на костях народных.

— Вот видишь, Славочка, ты же понимаешь. Бросай.

— И что я буду делать?

— Работать.

— Вика, кем? Я с малолеток краду и ничего больше не умею.

— Живут же люди.

— Горбатиться за копейки? Вика, я в авторитете, привык ко всему этому, и другой жизни у меня быть не может.

— Господи, ну что же мне делать? Я устала, Слава. Я хочу семью, детей.

— Нам что, вдвоем плохо? Давай получать от жизни удовольств… — Он остановился на полуслове — в памяти всплыло красное пятно крови, и лицо.

— Слав, ты что, Слав? — Вика теребила его за руку.

— Давай выпьем.

Он налил ей еще вина. Сам же отхлебнул коньяк прямо из бутылки.

— Сигарет нет, пойду схожу.

По-хулигански выправленная рубашка. Руки в карманах. На груди красуется золотой крест. Развязной походкой он шел по темной улице. Навстречу ему шли человек пять-шесть.

— Огоньку не найдется?

Толпа подростков, хищно улыбаясь, окружила его. Дальнейшие их действия были предсказуемы. Слава знал — говорить с ними бесполезно. Единственное, что признают эти стервятники, — грубая сила. И поэтому без лишних слов выхватил из кармана брюк заточку и воткнул ближайшему в живот. Тот взвыл и пустился бежать. Остальные бросились врассыпную.

Слава достал платок и вытер кровь с лезвия. Потом купил сигарет и вернулся к Вике.

— Ты что так долго? — спросила Вика.

— Приятеля встретил. Пообщались…

— Иди ко мне…

***

Утром Славу разбудил телефонный звонок. Вики рядом не было.

— Да.

— Ты где? Не забыл, сегодня у Коси днюха.

— Я попозже подъеду. Не теряйте.

— Давай.

На кухне Слава обнаружил приготовленный завтрак и записку: «Я ушла. Будешь уходить, ключи соседке оставь. Целую».

Перекусив, Слава вышел на улицу и поймал такси. Шофер за несколько минут довез его к центральной площади. Слава сам толком не понимал, зачем приехал сюда.

Расплатился и вышел из машины. На площади, сверкая куполами, стояла церковь. Построили ее недавно. Новенькое здание выделялось на общем фоне яркостью красок. Он вошел внутрь и остановился у порога в нерешительности.

— Ну что же вы, проходите, пожалуйста, — добродушно улыбнулась ему бабушка в синем платке.

Слава сделал несколько шагов и встал у стены. У образов крестились люди. В большой медной чаше, потрескивая, горели свечи. Воздух был наполнен запахом расплавленного воска, от которого закружилась голова. Неспешность и умиротворение царили здесь. На душе стало непривычно спокойно. Захотелось спать. Просто, облокотиться на стену и забыться.

Из-за резных дверей вышел священник. Люди, по одному, подходили к нему, кланялись и крестились. Слава наблюдал за неторопливыми движениями окружающих. Слова легковесными бабочками срывались с их губ и, невнятно шелестя, растворялись под потолком. Лики святых, изображенные повсюду на стенах, пристально вглядывались в него. Их взгляды проникали внутрь, в самое сердце, отчего становилось неуютно и душно. Сквозь туман захмелевшего сознания послышался голос:

— Здравствуйте.

Слава с трудом повернул свинцовую голову.

— Здравствуйте.

— Тяжело на сердце у тебя, сын мой, — сказал священник.

Слова звучали издалека, как эхо.

— Откуда вы знаете?

— Приходите завтра. Разговор у нас будет долгий, непростой. И вам, и мне к нему нужно подготовиться.

Спокойные серые глаза прожигали насквозь. Слава отвел взгляд и пошел к выходу. На плечи навалилось что-то тяжелое, пригибая к земле. Ноги поднимались с трудом. Из тумана выплыло озабоченное старушечье лицо и пропало куда-то. Почти на четвереньках он вытащил себя наружу.

На свежем воздухе отдышался, пришел в себя. Немного погодя, достал сигарету, закурил и, не оборачиваясь, двинулся прочь.

***

День рождения вора. Самый респектабельный ресторан города принимал гостей. Похожие друг на друга, довольные собой, надменные лица. Это люди, которые уверенно, не задумываясь о цене, берут от жизни все, что им необходимо. «И я такой же, — подумал Слава. — А ведь кто-то каждый день ходит на работу, дома его ждут близкие…»

— Братва, тихо! — послышалось откуда-то. — Предоставим слово самому красноречивому из нас. Славян, скажи тост!

Поднявшись из-за стола с рюмкой водки, Слава окинул взглядом зал. Потом ненадолго задумался и, повернувшись к имениннику, сказал:

— Кося, будь человеком!

На несколько мгновений наступила тишина.

— Грамотно, братан, сказал. За человека!

— За человека!

— За человека! — повторяли воры и пили горькую. Стало невыносимо тошно от всего этого. Слава вышел на свежий воздух. Шел дождь.

— Слышь Черный у Славяна че-то не по клифту настрой. Возьми Жабу, Кулю. Проводите его.

— Да, Пых, все в поряде будет.

Вячеслав вышел из-под козырька под дождь.

— Слав, подвезти? — участливо поинтересовался таксист.

Он лишь махнул рукой в ответ, отвергая предложение.

— Славян, погоди. Пых сказал проводить тебя.

— Вали отсюда, чтоб я не видел твоей рожи.

— Все, все, понял, Славян, уже ухожу.

Промокший насквозь человек, слегка покачиваясь, шел вдоль дороги. Дождь скрывал слезы на его лице.

Рядом остановилась машина. За рулем сидела девушка.

— Молодой человек, вас подвезти?

— Ехала бы ты, краля…

— Вам плохо?

Он рывком открыл дверь автомобиля и уселся на заднее сидение.

— На вокзал.

Черный, Куля и Жаба сели в такси.

— Давай за той «Хондой». Уйдут, попадешь.

— Ясно, Саша, — понимающе отозвался таксист.

Таксист не упустил преследуемую машину.

На вокзале Слава вышел и, перейдя дорогу, скрылся в подъезде девятиэтажного дома.

— Что делать будем, Черный?

— Дальше бухать.

Трио исчезло за дверями ближайшего кафе.

***

На лестничной площадке горела лампочка. Ее облепленное грязью и присохшими мошками стекло нехотя, выборочно пропускало свет наружу. Слава сидел в полумраке на ступенях и курил. В голове неторопливо перебирал отрывки из своей жизни. Отчетливые и бледные, приятные и не очень. Эпизоды шли по порядку, похожие на слайды. Иногда картинки оживали, порой даже воскрешая забытые чувства. Но чаще попадались темные, неподвижные, словно высеченные на гранитной плите. Снова на плечах он ощутил нарастающую тяжесть. Послышался неразборчивый шелест отпущенных на свободу слов:

— Слава, ты давно?.. Что с тобой? Весь промок.

— Вика… — Он обнял ее колени.

— Пойдем в дом.

Он рассказал ей, как ходил в церковь, как плакал.

— Понимаешь, я с детства слезы не проронил. А сколько слез пролито по моей вине? Мне страшно, не могу больше так. Все, конец, завязываю. Что будет, то будет. Уедем, Вика?

— Неужели дождалась?

— Решено. Только вот куда поехать? Надо подумать.

— В Серово можно. У меня там родня, — предложила Вика. — Городок небольшой. Но с работой там нормально.

— Вот и ладно.

— Как здорово! Мы поженимся?

— Обещаю.

— Славка, я так тебя люблю.

Он взял ее на руки и закружил.

— Так это дело надо отметить. Я сейчас в магазин сбегаю.

— Славка, он, наверное, закрылся. Там кофешка рядом. Только не задерживайся.

— Две минуты, и я у твоих ног, — улыбнулся Слава.

— Зонтик возьми.

— Да ладно.

***

— Черный, смотри, Славян, — сказал Куля, глядя в окно.

Парни поспешно скрылись в туалете.

.В кафе Слава купил водки, вина и фруктов.

Жаба приоткрыл дверь.

— Вроде ушел.

Молодые люди вернулись за столик.

— Куля, глянь, куда он пошел.

Слава остановился у ларька купить сигарет. Вынул бумажник, собираясь расплатиться, как вдруг изнутри его словно ошпарило.

— Получай, козлиная рожа!

Слава обернулся. В спине будто провернули кусок раскаленного железа. Он скривился от боли и стал медленно сползать вниз по стенке ларька. Бутылка вина выпала из рук и разбилась об асфальт.

— Помнишь нас, гнида? — В руке убийцы блеснул окровавленный нож, который он тут же вонзил по рукоятку в грудь своей жертве.

— Черный! Славяна валят!

Из кафе выскочили трое. Ночную тишь разорвали выстрелы. Убийца выронил нож и рухнул на землю. Второго ранили в ногу. Он пытался уползти.

— Жаба, в больницу звони, быстро.

— Ты че, сучара, наделал?

Эти слова были адресованы раненному в ногу и трясущемуся от страха парню лет семнадцати.

— Не убивайте, — кричал молодчик. — Не убивай…

Прогремел еще один выстрел. Послышался приближающийся звук милицейской сирены.

— Куля, Жаба, уходим!

Окунувшись лезвием в лужу, рядом с трупом хозяина лежал нож. Подельник убийцы застыл на боку, подложив по-детски под щеку ладонь. Со стороны могло показаться, что человек уснул, перебрав спиртного.

Слава полулежал, опираясь на ларек. Тускнеющим взглядом он смотрел в небо. Последним уплывающим облаком замкнулся сизый караван, открывая луну. Ярко белая, как будто вымытая дождем, она засияла над землей. Алые ручейки разбегались среди стеклянных осколков, смешиваясь с вином. Он улыбнулся, и улыбка смертельной маской так и застыла на лице.

Купюра достоинством в жизнь

   У всякой вещи есть начало

   И свет несущая заря

   Предназначеньем увенчала,

   Как остальных, так меня…

  Дареному коню в зубы не смотрят…

  При условии, что он не троянский.

                                (о жизни)

  Большая светлая комната. Непрерывающийся шум работающих механизмов. «Под нож? Под нож!» — вспыхнула страшная мысль. Но лезвие легло аккуратно, придав правильную прямоугольную форму и освободив. Затем уложили в коробку, где было темно и сухо. Хорошо еще, что оказалась сверху. Можно представить, какое давление, там, внизу. Все они, новенькие, приятно пахнущие свежей краской, в скором времени были упакованы в коробку, которая раскачивалась и иногда слегка подпрыгивала. Но это неудобство продлилось недолго. Ее, как и остальных, выложили на чистенькие полки. «Местные» без интереса посматривали на вновь прибывших. Она заняла место высоко на полке справа от входа, откуда открывался хороший обзор. Внизу ходили люди, продолжая укладывать оставшихся. Потом погрузили на тележку, уложенные квадратами, купюры и закрыли за собой дверь. И деньги остались одни.

  Разрешите представить вам тысячерублевую банкноту. Родилась она несколько часов назад, получив необходимое количество краски и защитных знаков. Новорожденной ее можно назвать лишь условно, не применяя к определению человека. Единственная черта свойственная и новорожденным людям и деньгам это чистота. В остальном они не имеют ничего общего. Хотя это спорный вопрос, учитывая последующие взаимоотношения. Ведь не зря говорят: «Скажи мне кто твой друг, и я скажу кто ты». Но с другой стороны характер взаимоотношений бывает разным, что может вызывать определенные сомнения в вышесказанном. Да, еще очень важно отметить, что, рождаясь в определенном смысле, взрослыми, т.е. способными сразу оценивать действительность и делать выводы, деньгам вначале не достает лишь опыта, отсутствие которого, компенсируется в скором времени. Порог между «младенчеством» и зрелостью деньги преодолевают достаточно быстро. Но пока наша банкнота была молода, и радовалась тому, что вся жизнь еще впереди. По соседству, на полке пониже, лежали пожилые купюры, и ей очень захотелось познакомиться и разузнать, как им живется.

— Здравствуйте.

Старая «тысячерублевка» взглянула вверх.

— Извините, я тут новенькая. У меня к вам большая просьба. Расскажите, пожалуйста, о жизни.

Потрепанная старушка усмехнулась и промолчала.

— Хотя бы что-нибудь, очень хочется узнать.

— Не торопись, придет время, все узнаешь сама.

— Но хочется поскорее, — не унималась банкнота.

— Мне знаком этот интерес, сама, кажется, еще недавно была молодой. От меня пахло чистотой и свежестью, как и от тебя сейчас. Наберись терпения. У каждой в этой жизни собственная дорога. Не заглядывай на другие, хватит с тебя и своей. Первый круг откроет тебе жизнь.

Эти слова прозвучали неясно, даже загадочно, для неискушенной юной купюры. И через секунду она болтала без умолку с такими

же, как она, юными и беззаботными банкнотами. Несколько дней подряд никто не навещал хранилище. Нетерпение к выходу в жизнь наряду со скукой утомляли банкноту. Надоела бесконечная пустая болтовня, хотелось действия, движения куда-нибудь. И вот, наконец, дверь открылась и вошли люди. Погрузили на свои тележки, деньги, что были на нижних полках. Забрали, и мудрую старушку. На нее же не обратили внимания и ушли.

Проходили недели, а банкнота продолжала лежать на полке, в хранилище. На смену радости пришло безразличие. Она уже не вздрагивала от возбуждения всякий раз, когда открывалась дверь, а спокойно наблюдала с высоты за снующими внизу людьми. И когда, однажды пришли за ней, приняла это сдержанно, как — будто боялась спугнуть эти большие и теплые руки. Она и не предполагала, куда попадет теперь, но все казалось лучше, надоевшего хранилища. Повторилась тряска и раскачивание, которые были в первый день, в день ее рождения. Но на этот раз она лежала не в коробке, а в холщовом мешке.

***

В стене было небольшое окошко, около которого стояла пластиковая этажерка, заполненная документами. На ее верхней полке пылилась старая ваза с засохшим стеблем. На двери был прикреплен большой календарный лист с изображением ежа, несущего на спине ярко красное яблоко и гриб. Старый деревянный стол с потрескавшимся от времени лаком, находился прямо напротив входа. На него и выложили деньги, ровными стопками. Откуда-то неподалеку доносился густой, замешанный множеством слов, гул. Открылось окошко кассы, и гул тут же прекратился. Руки принялись отсчитывать купюры и передавать их туда. «Тысячерублевка» была отдана в третий заход пожилой женщине. Та бережно уложила все деньги в кошелек. Кроме «тысячерублевки», молодых банкнот здесь не было. Ехали молча. Купюра заметила не особенную словоохотливость в денежной среде. Попытки завязать разговор игнорировались. Каждая банкнота держалась обособленно, в себе. Впоследствии она поняла, почему деньги ведут себя так.

Женщину, к которой попала наша героиня, звали Верой Сергеевной, и работала она уборщицей в театре. Получив зарплату, она шла домой и прикидывала в уме, как распределить деньги. Жила она вместе с мужем и сыном. Муж не имел постоянного места работы, хотя раньше трудился в одном НИИ. Теперь единственно доступной ему работой стала погрузка-разгрузка, да и то от случая к случаю. От обиды он начал помаленьку выпивать. Потом все чаще и больше, пока не приобрел алкогольную зависимость. Сын Веры Сергеевны учился в институте и подрабатывал охранником в ночном клубе. Смышленый парень, заканчивал экономический факультет. Он был единственной надеждой матери, утомленной беспросветным пьянством и безработицей мужа.

Вера Сергеевна собиралась сделать сыну небольшой подарок по случаю приближающегося выпуска. Подумала немного, и решила отдать деньги. Пусть сам решает, что на них купить. «Тысячерублевку» она припрятала до поры в книгу, чтобы, не дай бог, муж не пропил. Благо его как раз не было дома. Вера Сергеевна надела фартук и, пошла на кухню, готовить ужин.

Муж объявился к вечеру. Он был пьян. Надо заметить, что несмотря на никчемность супруга, в социальном смысле, жена сохраняла к нему теплые чувства. И не потому, что смирилась, а по сердечной доброте своей, за которую и полюбил ее много лет назад тот красивый юноша, от коего сейчас остались только улыбка и голубые глаза.

— Веруня, — попытался он обнять жену.

— Опять напился. В могилу себя загонишь, — добродушно отчитала она, качая головой.

— Туда мне и дорога. Надоело все.

— На работу бы лучше устроился. Глядишь, и жалеть себя некогда было бы. У Витьки выпуск скоро, подарок бы, какой сыну-то купил.

— Я бы с радостью, Вера. Не берут.

— Ты на себя в зеркало погляди. Кто ж такого возьмет. Не пей хотя бы недельку, побрейся, а потом уж и пробуй.

— Ты же знаешь, неделю я не выдержу.

— А я, сколько еще выдержу, Петя? Не железная ведь. Пожалел бы жену, пьянь фиолетовая.

— Ладно тебе, Вера. Завяжу, обязательно завяжу.

— Когда?

— Морально настроюсь…

— Ты уже год настраиваешься. Такая работа была хорошая, так нет же, ты у нас принципиальный.

— Вера, не надо.

— А что надо? Кто тебя просил директору перечить? Промолчал бы…

— Промолчал? Когда таких людей увольняют, молчать? Смириться с клеветой в их адрес? Да кто же я после этого был бы?

— Вот именно, Петя, кто ты сейчас?

Петр Вениаминович не нашелся, что ответить и, махнув рукой, ушел в комнату.

Утром вернулся со смены сын.

— Мам, пап, я дома.

— А что сынок не в институте? — озабоченно спросила мать.

— Первых пар нет. К третьей пойду.

— Ты завтракал сынок?

— Да, в клубе, как обычно накормили с утра.

— Может чайку, или молока? Я молочка вчера купила.

— Нет, мам, спасибо. Прилягу на часок, разбудишь?

— Хорошо.

Из комнаты показался опухший отец.

— Привет студенту прохладной жизни.

— Привет, пап.

— О, господи, — простонала мать. — На кого похож.

— На кого? — удивился отец.

— Папа, ты у нас возвращаешься к предкам. «Кроманьонец-naturalis», — смеясь, сказал Виктор.

— Ну, спасибо, сынок, уважил.

— Нет, правда, пап, заканчивал бы ты с алкоголем. Ты же ученый человек.

— Вся его ученость затонула, как древний галион в море спирта.

— И откуда это у простой российской уборщицы такие познания в области парусного флота?

— Не дурней некоторых, — с многозначительным видом ответила Вера Сергеевна.

Петр Вениаминович умылся, привел себя в относительный порядок и подкрался к жене. Она возилась по хозяйству, на кухне.

— Милая моя, Верочка. Ясноокий ангел мой, — начал он.

— О, — рассмеялась жена. — Не иначе понадобилось что.

— Разве я не могу просто сделать приятно любимой женщине. Сразу возникают какие-то подозрения.

— Петь, ты меня так со свадьбы не называл.

— Не может быть. Сколько упущено. Но я наверстаю, ей богу. Каждое утро теперь ты будешь слышать о себе величайшую правду, которая так несправедливо умалчивалась все это время.

— Что с тобой? Заговорил, прям как поэт.

— Милая, я всегда был в глубине души поэтом. Это, словно родничок пробивалось изнутри и, наконец, пробилось. Я вознесу тебя на высоты Парнаса, напою светлой влагой источника Кастальского.

Петр Вениаминович привстал на колено и, прижимая правую руку к сердцу, левую протянул к жене. Вера Сергеевна обняла мужа.

— Хороший ты мой, ласковый. Что мне с тобой делать?

— Радость моя, дай, пожалуйста, денежку на опохмел, плохо мне.

Вера Сергеевна разочарованно вздохнула.