Бесплатный фрагмент - Протокол «Старый Мир»

Дисклеймер

Все события и персонажи в данном произведении являются вымышленными. Любое сходство с реальными событиями или людьми — чисто случайное.

Как автор, я категорически осуждаю и не поддерживаю любые формы насилия, жестокости, нарушения закона и прав человека, которые могут быть описаны в данном произведении. Данный текст является художественным вымыслом и не преследует цели пропаганды каких-либо противоправных действий или идеологии. Показанные методы захвата власти являются противозаконными и не одобряются мною.

Произведение носит исключительно развлекательный характер и представляет собой исследование тёмных сторон человеческой природы через призму художественного повествования.

От автора

Перед тобой — история о мире, который сошёл с рельсов. О мире, где липкий страх стал обыденностью, а человечность оказалась на грани исчезновения. Это путешествие в сердце тьмы, которое задумано не для того, чтобы шокировать, а для того, чтобы заставить почувствовать.

На этих страницах ты встретишься с жестокостью и насилием. Они здесь не как самоцель и не для услады, а как неизбежное следствие системы, построенной на абсолютной власти, страхе и контроле. Это язык того ада, в который превратился мир главных героев. Я старался не смаковать ужас, а показывать его сухо и беспристрастно, как констатацию факта — именно так его и видят те, кто вынужден в этом жить.

Но за всеми этими мрачными картинами кроется не тьма, а свет. Это история о сопротивлении. О том, как даже в самых бесчеловечных условиях в людях просыпается неистребимая воля к свободе, достоинству и состраданию. Это история о цене, которую приходится платить за право остаться человеком, и о силе, которую можно найти в самой глубине отчаяния.

Самая главная битва в этой книге разворачивается не на улицах, а в сердцах персонажей. Это битва за их души, за их право чувствовать, любить и помнить, что они — люди, а не винтики в чудовищной машине.

Если описанные сцены покажутся тебе слишком тяжёлыми, ты можешь отложить книгу и вернуться к ней позже. Эта история требует внутренней готовности.

Я верю, что ты увидишь в ней не насилие, а предостережение. Не безысходность, а тихий, но упрямый огонёк надежды, который не гаснет даже в самой густой тьме.

С уважением,

Аргус Нокс.

А начну я издалека… Там, где всё только начиналось, где первые ростки будущей истории пробивались сквозь почву обыденности, ещё не подозревая о своей великой судьбе.

1975 — 1994 годы. ОССР — Федерация. Детство и юность

Тридцатиоднолетний Евграф Борман вступил в новую фазу своей жизни: он стал отцом. Его супруга, Анна Андреевна Борман, родила ему сына, которого они нарекли Дмитрием. Однако семейная идиллия была далека от реальности. Отец, Евграф, страдал алкоголизмом, часто поднимал руку на жену и регулярно оказывался в отделении милиции. Анна Андреевна, покорная и боязливая, испытывала к мужу одновременно страх и любовь.

Маленький Дмитрий, наблюдая за семейными сценами насилия, пытался защитить мать, но его усилия были тщетны — он сам становился жертвой гнева отца. Мальчик часто голодал. В пятилетнем возрасте он вынужден был искать пропитание во дворе: ягоды, сворованная еда, а порой и жуки становились его пищей. Соседские бабушки, видя бедственное положение ребенка, подкармливали его. Дмитрий, в знак благодарности, читал им отрывки из стихов, которые он запоминал из книг отца.

Начав обучение в первом классе, Дмитрий стал понимать, что его семья не похожа на другие. Он ещё не мог подобрать точное слово для описания своего отца, но со временем оно пришло к нему — «тиран». Евграф Борман, будучи на людях образцом примерного семьянина, дома превращался в воплощение жестокости и насилия. Скандалы гремели один за другим, а пустые бутылки приходилось выносить ведрами. Дима чувствовал себя загнанным в угол. Проблемы дома давили на него с такой силой, что казалось, стены его комнаты вот-вот рухнут.

Чтобы хоть на мгновение отвлечься от этой гнетущей атмосферы, он погружался в мир творчества. Из уличного хлама — старых кнопок, проводов, рваных кукол — он мастерил удивительные игрушки. Поначалу это было просто хобби, способ убежать от реальности.

Но однажды Диме пришла гениальная мысль: его самоделки можно обменять на еду. Голодный желудок, словно подсказывая выход, заставил его рискнуть. И он не ошибся. В школе его игрушки оказались востребованными.

Дети с удовольствием меняли их на бутерброды и фрукты. Эта авантюра стала для Димы настоящим спасением.

Переход в среднюю школу открыл перед ним новые горизонты. Самоделки уже не были просто игрушками — они превратились в ценный товар. Дима продавал их, зарабатывая на домашней работе и простых, но забавных механизмах. Деньги давали ему ощущение контроля над своей жизнью, что было особенно важно в условиях постоянной борьбы с семейными проблемами.

К сожалению, с возрастом тяжёлая жизненная ситуация начала сказываться на поведении Димы. В шестнадцать лет он поддался искушению и начал употреблять травку. Но это не оставило его равнодушным. Он увидел в ней шанс на бегство от тирании отца, от постоянных унижений и оскорблений.

Он решил сбежать вместе с матерью, мечтая о свободе и спокойствии. Чтобы осуществить свой план, Дмитрий поставил перед собой амбициозную цель — накопить 50 тысяч рублей. На тот момент это была астрономическая сумма, но парень был полон решимости.

Он начал продавать травку, которую легко было сорвать на задворках своего же города. Его родной городок был одним из тех, что страна словно бы вычеркнула из памяти — с разбитыми дорогами, ржавыми заборами и заброшенными пустырями, где буйно росла эта самая «дичка». Рисковал, конечно, но милиция сюда заглядывала редко, и все всех знали. Каждый рубль, заработанный таким образом, приносил ему не только материальную выгоду, но и надежду на светлое будущее. К 1994 году Диме удалось накопить нужную сумму. Но внезапно курс рубля резко упал, обесценив его сбережения. Те 50 тысяч рублей, которые казались ему ключом к свободе, превратились в жалкие остатки, едва способные обеспечить ему существование на пару месяцев.

Его мечта о бегстве оказалась под угрозой, и Дмитрий столкнулся с горькой реальностью — даже самые тщательно выстроенные планы могут рухнуть в одночасье.

Дмитрий понимал, что ему следовало бы подзаработать ещё, но сил смотреть на то, как его мать чахнет с каждым днём под гнетом отца, уже не было. Он решил, что нужно бежать с той суммой, которая у него есть. Этот побег он готовил столько лет. Но ночь побега далась ему особенно нервной. Выкурив последние две сигареты, он подошёл к матери, которая спала в зале на диване.

— Мам, просыпайся, — его голос прозвучал неестественно громко в ночной тишине. Он сел на край дивана, касаясь её плеча. — Просыпайся же, нам нужно уходить.

Она заворчала что-то спросонок, пытаясь отвернуться к стене.

— Дим, отстань… Света ещё нет… — её слова были густыми и сонными.

— Мам, серьёзно! — он настойчиво, но без грубости потряс её за плечо. — Давай сбежим. Сейчас. Пока он спит. У меня есть деньги, я всё продумал. Мы уедем далеко-далеко, он нас никогда не найдёт.

В её глазах, едва различимых в темноте, мелькнул не сон, а животный, выученный годами страх. Она резко села, отшатнувшись от него, как от огня.

— Что ты несешь? Очнись! — её шёпот был сиплым и испуганным. — Он же нас убьёт! Он найдёт и убьёт обоих! Я не могу, слышишь, не могу!

— Мам, послушай меня… — он пытался говорить тихо, но уверенно, хватая её холодные руки. — Я не дам ему это сделать. Я стал сильнее. У нас есть шанс!

— Нет шанса! — она почти застонала, закрывая лицо руками. — Ты не знаешь его… он всё видит, всё знает. Это ловушка. Он проверяет нас. Это проверка, и мы провалим её, и тогда будет ещё хуже!

Она затряслась, и в её голосе послышались слёзы. Это была не просто боязнь — это был патологический, вбитый годами побоев и унижений ужас, парализующий любую волю.

Дмитрий смотрел на её съёжившуюся фигуру, и его сердце разрывалось. Он понимал, что уговорами её не сломить. Оставалось последнее.

— Хорошо, — сказал он тихо, и его голос вдруг стал твёрдым, как сталь. — Оставайся. Жди, когда он снова придёт пьяный и изобьёт тебя до полусмерти. А я ухожу. Один.

Он сделал вид, что поворачивается к выходу. Это был последний, отчаянный обман.

В её глазах вспыхнула паника, ещё более сильная, чем страх перед мужем. Страх потерять сына. Одиночество оказалось страшнее тирана.

— Нет! Стой! — она вдруг выдохнула и схватила его за рукав, цепко, как утопающий. — Ты… ты правда всё продумал? Ты уверен?

— Я уверен, — солгал он, глядя ей прямо в глаза.

Она ещё секунду смотрела на него, будто ища на его лице хоть крупицу сомнения, а потом обречённо кивнула, отпуская его руку.

— Ладно… — прошептала она, уже сдаваясь. — Пошли. Только быстро… пока я не передумала.

Мысль о побеге прозвучала так сладко в ушах матери, что она, более не задумываясь, быстро собрала вещи, и они вышли из дома.

Холодный ночной воздух ударил им в лица. Улица казалась бесконечной лентой, по которой они шли, плечом к плечу. Дмитрий крепко держал мамину руку, чувствуя её дрожь. В его сердце бушевала смесь страха и эйфории.

Они шли молча, пока не дошли до автобусной остановки. Дмитрий крепко держал дорожную сумку с деньгами.

— Куда мы поедем? — спросила мама, её голос дрожал.

Дмитрий вздохнул. Он не знал точно, куда они пойдут. Единственное, что он знал, это то, что им нужно было как можно дальше от этого дома, от этого мужчины, который всю жизнь терзал его мать.

— Поедем в L, город отдаленный и тихий, — сказал Дмитрий, покупая билеты. — Там у меня есть знакомый, может он поможет нам.

Но в голове пронеслась мысль: «Неужели я действительно собираюсь уезжать так далеко — на самые окраины Федерации?»

Автобус тронулся, а Дмитрий оглянулся на дом, который уже исчезал в темноте. В душе его рождалась надежда. Надежда на то, что жизнь наконец-то начнётся с чистого листа. Надежда на то, что мать сможет снова улыбнуться без боли и страха. Он крепко сжал мамину руку, и они вместе смотрели в окно, пока автобус мчался навстречу неизвестности.

Прошло три дня с тех пор, как Дмитрий с матерью тайно покинули отчий дом. Евграф, погруженный в свою работу и привычный уклад жизни, не заметил их отсутствия. Только когда запасы еды в холодильнике подошли к концу, он почувствовал пустоту в доме. Злость, словно ледяная волна, захлестнула его. «Наглость!» — прошипел он сквозь зубы, вспоминая странное поведение сына за последнее время.

Евграф, всегда считавшийся образцом семейного человека среди своего окружения, погрузился в пучину отчаяния. Он начал злоупотреблять алкоголем даже на работе, пытаясь заглушить боль и обиду. Его друзья и знакомые, привыкшие видеть его спокойным и рассудительным, были потрясены увиденным. Евграф, пьяный в стельку, бродил по улицам, бормоча бессмысленные фразы.

Желание найти Дмитрия и бывшую жену все более овладевало им. Он пытался обратиться в полицию, но его просьбы были встречены с пренебрежением. Полицейские, видя перед собой пьяного мужчину, не желали иметь с ним никаких дел. Евграф, лишенный поддержки и понимания, остался один на один со своими демонами.

1995—2005 года. Федерация. Трещина прежнего мира

После того как Дмитрий с матерью переехали в город L, поиски жилья оказались нелёгкими. Рынок недвижимости кипел, а доступные варианты зачастую не соответствовали ни их скромным запросам, ни бюджету. Несмотря на начальные трудности, Дмитрий и его мать не теряли оптимизма. Стойкость духа и упорство в поисках привели их к скромной, но уютной квартире в тихом районе города.

Стоимость аренды была ощутимой, однако имевшихся средств хватило бы на несколько месяцев проживания, что давало им необходимое время для адаптации к новому месту и начала активных поисков постоянного дохода. Дмитрий, прекрасно понимая необходимость финансовой стабильности для себя и своей матери, практически сразу же приступил к поискам работы.

Он изучал вакансии в местных газетах, оставлял резюме на предприятиях города, не боялся звонить по объявлениям и проходить собеседования. Его трудолюбие и желание работать были очевидны, что помогло ему получить место грузчика на одном из крупных заводов города L. Работа была физически тяжёлой, но Дмитрий с честью справлялся со своими обязанностями. Он понимал, что это лишь первый шаг на пути к более стабильному будущему.

Вечерами он возвращался домой уставшим, но всегда находил время, чтобы помочь матери по хозяйству или просто поговорить о прожитом дне. В его глазах светилось не только усталость, но и уверенность — уверенность в том, что они преодолеют все трудности и построят новую жизнь в этом новом городе. Тяжелая физическая работа и непривычная городская среда сильно ударили по психике молодого человека. Дмитрий стал замечать у себя вспышки неконтролируемого гнева. Решив взять ситуацию под контроль, он начал искать квалифицированного психолога.

Именно тогда он встретил старого мужчину, который неизменно носил один и тот же костюм: коричневый пиджак, жилет, брюки и туфли, а также рубашку нежного желтого цвета. Его голова была лысой, а оставшиеся волосы были коротко подстрижены. Несмотря на свой возраст, мужчина излучал доброту и уверенность.

Дмитрий сразу почувствовал к нему доверие. И он не ошибся. Мужчина оказался настоящим мастером своего дела. За несколько лет регулярных встреч и глубоких бесед Дмитрий смог избавиться от своих вредных привычек и справиться с гневом. Он научился управлять своими эмоциями, находить в себе силы для преодоления трудностей и смотреть в будущее с оптимизмом.

Жизнь Дмитрия претерпела существенные перемены. Оказалось, что знакомый, о котором он упоминал, действительно работал на заводе, где Дмитрий работал грузчиком. С этого момента для Дмитрия открылись новые возможности — ему предложили работу в офисе.

Дмитрий стремительно взбирался по карьерной лестнице. Большая зарплата позволила ему приобрести новую одежду, наслаждаться вкусной едой и наконец-то обзавестись собственной квартирой. Он щедро осыпал свою мать дорогими платьями и украшениями, но та всегда смущалась принимать столько подарков, считая это излишним.

Стабильность понемногу гасила внутренний шторм. Вспышки гнева случались реже, а необходимость глушить боль грубым дурманом отпала сама собой. Теперь он позволял себе лишь легкие папиросы с мизерной, почти символической добавкой травки — не чтобы сбежать, а чтобы отметить тяжелый день, ритуал наедине с собой, тонкий барьер между ним и давящим миром. Это была уже не потребность, а привычка, дань прошлому, которое он пытался оставить позади.

Дмитрий даже выработал свой индивидуальный стиль: синие брюки, черный свитер с высоким горлом, кроссовки и слегка растрепанное каре. Однажды, направляясь на прием к своему психологу, Дмитрий увидел машину скорой помощи у своего подъезда. Когда он увидел тело, накрытое простыней, он ощутил не горе, а тихий, всепоглощающий ужас. Это была не просто смерть старика. Это было замуровывание последнего выхода. Тот единственный человек, который видел в нем не монстра и не жертву, а просто запутавшегося человека, ушел. И теперь некому было произнести то самое слово, которое могло бы остановить его в будущем. Некому было напомнить, кто он на самом деле. Дмитрий стоял и молча смотрел, как двери реанимобиля захлопываются, увозя с собой не труп, а последний якорь, удерживавший его в гавани общечеловеческих эмоций. Теперь он был абсолютно свободен. И абсолютно одинок.

Вернувшись в пустую квартиру, он машинально свернул тонкую папиросу, руки сами помнили движения. Он затянулся, но привычного оглушающего удара не последовало — лишь легкое, знакомое тепло, сглаживающее острые углы боли. Он не сполз в бездну отчаяния, как бывало раньше. Он просто стоял у окна и курил, смотря на безразличный к его горю город. Дурман стал для него не плотной завесой, скрывающей реальность, а тонкой вуалью, сквозь которую он учился смотреть на свою боль.

Две недели он не находил себе места от горя и отчаяния. Этот добрый старичок, живший напротив, стал для него вторым самым близким человеком. Постепенно Дмитрий пришел в себя, но память о нем навсегда осталась в его сердце. В знак почтения и уважения к ушедшему другу он приобрел пару коричневых туфель, похожих на те, что носил этот мужчина.

В скором времени отсутствие психотерапии вновь дало о себе знать. Вспышки гнева, словно призраки прошлого, вернулись к Дмитрию, заставляя его искать утешение в сигаретах. Он пытался не замечать свою вспыльчивость, сваливая всё на тяжесть работы и стрессовые ситуации, но глубоко внутри понимал, что проблема гораздо серьёзнее.

И вот однажды случилось событие, которое будто бы пробило тёмную завесу над его душой. Дмитрий шёл по торговому центру с матерью, выбирая очередной подарок для неё. Пока женщина скрупулёзно рассматривала товары, взгляд Дмитрия упал на изысканное белое пальто с едва заметной кремовой ноткой. Оно было дорогим, но финансы Дмитрия позволяли себе такую роскошь.

С тех пор Дмитрий не расставался со своим новым приобретением. Каждое утро он тщательно чистил его от пыли, любуясь её безупречным видом в зеркале.

Так он проходил в нем целую неделю, пока…

Это был самый обычный день. Дмитрий Евграфович возвращался с работы домой, усталый, но довольный завершенным проектом. В голове крутилось множество мыслей о предстоящей презентации, о коллегах, о домашнем ужине.

Он с наслаждением затянулся перед выходом с работы ароматной папиросой — сегодняшний проект был закрыт в срок, и он позволял себе эту маленькую слабость. Легкое головокружение расслабляло и притупляло усталость, делая мир чуть более мягким и доброжелательным.

Внезапно идиллия была нарушена. Два грубо одетых молодых человека перегородили ему путь

Дмитрий попытался увернуться, но один из них, более крупный, грубо толкнул его плечом, прижав к холодной стене. От него пахло дешевым самогоном и агрессией.

— Слышь, пацан, — сипло прорычал второй, загораживая путь, — нехрен шляться тут одному. Места наши.

Дмитрий почувствовал, как по спине пробежал холодок страха — не столько перед этими бычками, сколько перед тем, что сейчас произойдет. Он видел их пустые, озлобленные глаза — глаза тех, кому нечего терять.

— Кошелек есть? — первый ткнул его пальцем в грудь. Дмитрий, не говоря ни слова, молча протянул им свой потертый кошелек с несколькими купюрами. Тот, что был поменьше, выхватил его, быстро пересчитал деньги и с презрительной усмешкой швырнул пустой кошелек обратно в лицо Дмитрию.

— Иди отсюда, пока целый, — буркнул крупный, со всей силы швырнув его к мусорному баку.

Они ушли, громко смеясь, оставив Дмитрия одного в темном переулке с тлеющим внутри унижением и злобой. Это было не просто ограбление. Это было напоминание о его месте в этой пищевой цепи — в самом низу.

Дмитрий лежал на холодном асфальте, чувствуя острую боль в ребрах и разбитую губу. Ярость медленно, но неумолимо заполняла его, выжигая все рациональные мысли. Он сжимал кулаки, пытаясь подняться, но тело отказывалось повиноваться. В этот момент он почувствовал что-то твердое под рукой — это была разбитая бутылка.

Слепая ярость затмила разум Дмитрия. Какое-то древнее, животное чувство вырвалось на свободу. Он не помнил, как оказался на ногах. Было лишь смутное ощущение удара в его руке, хруст, чуждый крик, который оборвался так же внезапно, как и начался. А потом — тишина. Глубокая, оглушительная, звенящая. Он тяжело дышал, и лишь теперь заметил тяжесть в руке — тот самый осколок. Он уронил его, и стекло со звоном покатилось по асфальту. В лунном свете два темных силуэта лежали неподвижно. Дмитрий смотрел на свои руки, и ждал — ждал угрызений совести, тошноты, ужаса. Но пришло иное. Пришло леденящее, ясное спокойствие. Тишина. Впервые в жизни его не били, не унижали, не отнимали. Впервые это сделал он.

Но внезапно разум вернулся к нему:

— Что? Я… Я их убил? Твою мать! Что я наделал? — пронесся ужас сквозь его сознание, — Меня посадят? Нет, надо бежать пока меня не заметили.

Дмитрий бросил взгляд на тела, словно чужое, страшное зрелище. Адреналин еще бурлил в его венах, но страх уже начинал затмевать безумие. Он побежал, не оглядываясь, оставляя позади себя лунную дорожку из крови и отголоски собственного ужаса.

К сожалению, Дмитрий не сообразил всю тяжесть своего поступка и поспешил домой. Нервно он объяснил матери, что не голоден, и попросил её ложиться спать, а сам отправился смывать кровь с рук. Но когда он расправил своё пальто, то с ужасом осознал, что оно забрызгано кровью. Дмитрий понял: улику необходимо спрятать. С яростной решимостью он вскрыл пол в прихожей и спрятал пальто под дощатым настилом.

Три дня тянулись для Дмитрия словно мучительная вечность. Он пребывал в состоянии оцепенения, ожидая неминуемого разоблачения. Каждая тень, каждый шорох казались ему угрозой. И вот, настал тот день. В ранние утренние часы Дмитрий был арестован.

Суд прошёл стремительно. Как оказалось, одна из пожилых жительниц дома стала свидетельницей произошедшего. Против Дмитрия выстроилась целая гора улик: не отстиранные пятна крови на джинсах и свитере, отсутствие железного алиби, подозрительное поведение. И, наконец, решающим доказательством стали отпечатки пальцев Дмитрия на разбитой бутылке — той самой, из которой он выхватил осколок для своего злодеяния.

Следствию и суду не понадобилось искать дополнительные улики. Судьба Дмитрия была предрешена. А значит, пальто, которое он спрятал под полом в своей квартире, на долгие годы останется там пылиться — молчаливым свидетелем его преступления. Ему был вынесен приговор: десять лет лишения свободы.

Его мать, не в силах сдержать отчаяния, проплакала весь судебный процесс. Слезы безнадежности текли по её щекам, отражая всю глубину её горя. Сын, которого она так любила, был осужден на долгие годы заточения.

Однако, как горько отметил мир впоследствии, именно в тюрьме Дмитрий обзавёлся первыми «подчинёнными». Тюремная жизнь, полная насилия и жестокости, глубоко травмировала его психику. У Дмитрия развилась мания величия: он стал видеть себя выше других заключённых, а затем и надзирателей.

За годы заключения Дмитрий отточил свою хитрость до совершенства. Он научился действовать незаметно, оставляя за собой лишь мизерные следы. Работая на тюремной кухне, Дмитрий зарабатывал деньги, которые он раздавал сокамерникам и поварам. Взамен они помогали ему устранять неугодных ему людей — авторитетов, которые мешали его планам. Отравленные блюда, подстроенные несчастные случаи — всё это было частью хладнокровного плана Дмитрия.

Слухи о Дмитрии, быстро пронесшиеся по тюрьме, породили нешуточный переполох. Несмотря на свой юный возраст, он с невероятной решительностью начал устранять неугодных ему людей, в основном авторитетных заключённых, не разделявших его взглядов. Дмитрий проявлял заботу о своих подчинённых, философски рассуждая о принципах управления и завоевания, а также демонстрировал выдающиеся дипломатические способности.

Не прошло много времени, как ему присвоили кличку «Дядюшка». Позднее ввиду того, что все его планы были выстроены с поразительной точностью, словно он отмерял каждую секунду до их исполнения, к прозвищу добавили «Верм» — искаженное слово «Время», отражающее его педантичное отношение к планированию.

В стенах тюрьмы Дмитрий случайно познакомился с девушкой-охранником Алиной. Хрупкая на вид, со светлыми волосами и невысоким ростом, она казалась совершенно неприспособленной для этой работы. Как её вообще взяли охранником в тюрьму, оставалось загадкой. Но она была не просто поражена Дядюшкой, она влюбилась в него. К тому времени Дмитрий уже не был тем испуганным юнцом, который едва пережил убийство, совершённое им. Он изменился.

Обретя власть среди заключённых и заслужив уважение со стороны охраны, он получил разрешение не сбривать волосы. Благодаря этому он снова отпустил свои пряди, аккуратно зачесав их назад. Тяжелая и нервная жизнь оставили свой след: на его висках проступила седина, а на лице появились морщины. И всё же Дядюшке было всего 29 лет. Несмотря на то, что он выглядел старше своего возраста, его брутальность была несомненной.

В тюремной библиотеке, скудной и убогой, он с неожиданным рвением искал (и находил) книги, которые другие зеки обходили стороной. Труды по истории империй, социальной инженерии, философии власти. Он не просто читал — он примерял теории давно умерших мыслителей к живой, дышащей ненавистью реальности вокруг. Идея Платона о «философе на троне» обретала уродливые, но чёткие очертания в его голове. Он видел, как абстрактные принципы работают на практике: подавление, разделение, управление страхом. И он понял главное: все эти теоретики были слабы. Они лишь описывали силу. А он был готов её применить.

Однажды солнечным днем, во время очередной прогулки заключенных по тюремному двору, Алина, молодая сотрудница исправительного учреждения, почувствовала невольное влечение к одному из арестантов. Мужчина, по её оценке, был лет на десять старше, чем она сама, хотя на деле разница в возрасте составляла всего пять лет. С любопытством и легкой робостью Алина решила подойти к нему и завязать разговор.

Стоит отметить, что в Федерации Охрана наделена правом свободного общения с заключёнными. Данное положение обусловлено необходимостью поддержания порядка и безопасности в местах лишения свободы.

В ходе общения представители Охраны могут получать важную информацию о возможных нарушениях режима, планах побегов или проявлении агрессии со стороны заключённых. Своевременное выявление подобных угроз позволяет предотвратить нежелательные инциденты и сохранить стабильность в учреждении.

— Простите, а как вас зовут и кто вы? — робко спросила Алина, стараясь скрыть волнение.

— Борман Дмитрий Евграфович, пункт «а» части 2 статьи… — начал было отвечать мужчина, которого заключенные уважительно звали «Дядюшкой», но был прерван Алиной.

— Н… нет, извините, — робко перебила она, краснея от смущения, — мне не интересна ваша статья, я хотела узнать о вас, можно с вами поразговаривать?

Дмитрий удивленно посмотрел на неё. «Охрана? Поразговаривать?», — подумал он. Хотя сам он был не против: Мать давно не писала, и общение с кем-то из «света» было бы весьма кстати. И так они проговорили всю прогулку. Дмитрий рассказал Алине о своей судьбе: как попал в тюрьму за убийство, о трудном детстве, о годах заточения.

Дмитрий пытался произвести впечатление, хвастаясь своим лидерским потенциалом и прославляя идеи тоталитаризма, которые он исповедовал. К его удивлению, Алина не отшатнулась. Вместо этого она внимательно слушала, а потом спросила: «А как иначе остановить хаос? Как заставить людей перестать врать, воровать и предавать, если их не поставить в жёсткие рамки? Иногда я думаю, что только железная воля, не знающая компромиссов, может выжечь эту ложь дотла и построить что-то новое. Что-то честное, пусть и пугающее своей суровостью.» В её глазах он увидел не только симпатию к себе, но и искреннюю, больную тоску по справедливости, которую она, работая в системе, видела лишь в извращённом виде.

Алина слушала его с нескрываемым интересом. За маской грубости и цинизма, которые он демонстрировал другим заключенным, она увидела ранимого человека, способного на глубокие чувства. В её сердце зародилась симпатия к Дмитрию, которая быстро переросла в настоящую любовь.

В то же время, другие зеки с ехидными улыбками обсуждали «пассию» Дядюшки. «Э, слышьте, а Дядька то похоже себе пассию завел, ха-ха-ха», — шептали они между собой.

Однако для Алины не было ничего важнее чувств, которые она испытывала к Дмитрию. Ей казалось, что за всей этой серьезностью в нём скрывается доброе сердце, способное любить.

Почти сразу после знакомства с Алиной Дмитрий начал вынашивать коварный план — побег из тюрьмы. Его мания величия достигла нового уровня: он уже не просто хотел освободиться или подчинить себе тюремный мир, а желал стать полноправным правителем страны. Нынешний миропорядок был для него неприемлем, и он видел единственный выход — прийти к тоталитаризму.

Дмитрий уже целый год вынашивал план побега из тюрьмы. Каждый день он просчитывал риски, изучал расположение камер и патрулей, оттачивал навыки маскировки. Но в этой погоне за свободой его мысли неизменно возвращались к Алине.

Она была единственной, кто видел в нём не просто опасного преступника, а человека, способного на сочувствие и любовь. Её умение слушать, впитывать каждое слово, завораживало его. Но постепенно под её мягким взглядом он смягчался, делился своими мечтами, страхами, а иногда даже уязвимыми воспоминаниями о прошлом.

Дмитрий полюбил Алину. Это была любовь, рожденная в тишине тюремных коридоров, любовь к единственной душе, способной увидеть его истинное лицо. Алина же, изначально настороженная к Дмитрию, постепенно начала проникаться его идеологией. Её разум был острым и пытливым, а сердце — открытым для новых идей. Тогда Дмитрий понял, несмотря на сильную любовь к ней, он должен воспользоваться ей как ключом к свободе.

Алина была его главным козырем. И он играл на ее одиночестве, на ее романтизме, на жажде спасти «несчастную, израненную душу», которую он ей так искусно демонстрировал. Он не просил о помощи. Он по крупицам создавал в ней убеждение, что побег — это ее идея, ее миссия по спасению великого человека от системы, которая его не понимает. Когда она сама предложила помощь, он сделал вид, что сомневается, что боится рисковать ею. Это был последний штрих, который приковал ее к нему окончательно.

Их разговоры ушли далеко за границы тюремного двора. Он говорил не о побеге. Он говорил о Справедливости с большой буквы, о том, что система сгнила насквозь и только человек со стороны, прошедший через её ад, может всё выжечь и отстроить заново. Он смотрел на неё не как мужчина на женщину, а как пророк на апостола.

— Жаль, что такие люди, как я, томятся здесь, — как-то раз вздохнул он, глядя на прогулочный двор. — Миру снаружи нужен порядок. А здесь лишь учат новым видам беспорядка.

Идея вызревала в ней неделями, обрастая страхами и сомнениями. Она проверяла графики, прикидывала, изучала его дело — «жертва обстоятельств, защищал мать». Однажды ночью её разбудил собственный стук сердца. Она поняла, что это не просто влюбленность. Это миссия.

— Дмитрий… а если бы у тебя был шанс? — её голос дрожал, когда она задала этот вопрос на следующей прогулке. — Шанс выйти отсюда и всё исправить?

Он посмотрел на нее с такой бездонной печалью, что у неё сжалось сердце.

— И подвергнуть опасности тебя? Нет, Алина. Некоторые двери лучше не открывать.

Этот отказ стал последним крючком, который впился в неё намертво. Она уже не могла отступить.

Через несколько недель во время очередной прогулки Алина подошла к Дмитрию и прошептала:

— Мне кажется, я могу тебе помочь. Я знаю расположение камер, графики патрулей, есть запасные ключи… Я могу создать условия для твоего побега. Мир снаружи умирает от того же хаоса, что и здесь. Ему нужен тот, кто не боится быть жёстким. Кто принесёт тот самый Порядок. Ты должен выйти отсюда. Ты нужен им.

Дмитрий почувствовал, как его сердце бешено заколотилось. Он никогда не думал, что Алина пойдёт на такой шаг. Но в её глазах он видел решимость и искреннюю веру в то, что он — человек, достойный свободы.

План был безумным, но выверенным до секунды. Алина обеспечила не только ключи, но и схемы патрулей, график отключения камер на старом блоке на пять минут. Этих пяти минут должно было хватить. Побег был назначен не на день рождения Дмитрия, а на ночь после него — когда бдительность охраны, усилившейся после праздничных беспорядков, спланированных самим Дядюшкой, будет притуплена.

Побег не прошел идеально. Сработала тревога, когда они уже были в канализационном тоннеле. Один из последователей Дмитрия, жертвуя собой, остался прикрывать отход, подставившись под пули. Этот момент — звук выстрелов, эхом разнесшийся по сырому тоннелю, — навсегда останется в памяти Дмитрия не как триумф, а как первая осознанная жертва, принесенная на алтарь его будущей власти. Они бежали, оставляя за собой раненого товарища, чью судьбу Дмитрий даже не посмел узнать.

Что ждет его на свободе, какой путь выберет этот амбициозный мужчина — скоро узнаем. Но одно можно сказать с уверенностью: история Дмитрия Бормана Евграфовича только начинается.

2005 — 2006 Года. Федерация — Социалистическое Сообщество. «Да здравствует новый король!»

Побег Дядюшки Верма прогремел по сотням тюрем, словно гром среди ясного неба. Некоторые узники уже знали его имя, почитали его хитрость и бесстрашие, другие только узнавали о легендарном преступнике. Полиция, разумеется, немедленно отправила за ним отряды, но Дядюшка был предусмотрителен. Он залег на дно, выжидая лучшего момента.

Когда же понял, что настало время возвращаться в игру, отправился к дому, где его ждала давно поседевшая мать. Дмитрий шагнул в знакомую, пропахшую старостью и одиночеством квартиру. И увидел её. Мать сидела за кухонным столом, сморщившись, будто пытаясь стать меньше, незаметнее. В её глазах, подёрнутых влажной пеленой, вспыхнул невыразимый ужас, а затем — бесконечная, щемящая боль.

— Сынок… — её голос был тихим, хриплым, совершенно неузнаваемым. — Живой…

Он ждал упрёков, вопросов, слёз. Но вместо этого она молча потянулась к старой шкатулке на полке, её пальцы дрожали. Она достала оттуда не письма, а аккуратно сложенную, пожелтевшую медицинскую справку и пачку нераспечатанных конвертов, заготовленных много лет назад.

— Я… Я всё писала, — она говорила медленно, с трудом подбирая слова, будто перебираясь через невидимые барьеры в собственной голове. — Каждый день. Пока могла.

Она протянула ему справку. Диагноз был сухим и беспощадным: «Быстро прогрессирующая катаракта, осложнённая макулодистрофией. Полная потеря центрального зрения».

— Сначала буквы поплыли… — она объясняла, глядя куда-то мимо него, в пустоту. — Потом они стали распадаться на чёрные пятна. Я уже не видела строк. Не видела конверта. Мир сузился до световых пятен и теней.

Она обвела рукой свою убогую комнату.

— Для меня это стало тюрьмой пострашнее твоей. Я боялась выйти на улицу. Боялась, что не увижу ступенек, не узнаю лиц. А потом… потом я стала забывать слова. Иногда я брала ручку, а в голове была только пустота и страх. Я боялась написать что-то не то, сделать ошибку…

Она заплакала. Беззвучно, по-старушечьи, вытирая слёзы костлявым кулаком.

— Прости меня, Димка. Я не предавала. Я просто… сломалась. Моё тело стало моей клеткой. И самой большой болью было знать, что ты там, а я не могу даже слова передать.

Она не просила его понять. Она просто объясняла. Объясняла причину тишины, которая, она знала, должна была разъедать его изнутри все эти годы. Дмитрий обнял ее и пообещал:

— Мама, поверь, скоро тебе не нужно будет переживать на счет этого. Мои… Друзья, да, друзья, они присмотрят за тобой. А потом я вернусь. Я буду писать тебе. Мои товарищи прочтут тебе мои письма.

С этими словами он вышел из дома матери на улицу, где его ждали верные соратники.

Федерация, которую покинул когда-то Дмитрий, была уже не той. За годы его заточения страна погрузилась в пучину кризиса. Промышленность останавливалась, коррупция пожирала последние ресурсы, а пропасть между кучкой олигархов у власти и народом, прозябавшим в нищете, стала непреодолимой. В воздухе витали запахи грядущего бунта — несанкционированные митинги, забастовки, голодные бунты в отдалённых городах. Власть старого президента трещала по швам, и элиты уже готовились к дележу наследства.

Именно в эту благодатную почву Дядюшка Верм бросил семена своей идеологии. Он не пошёл против системы — он предложил себя как единственную альтернативу хаосу.

Его обращение к народу било точно в цель:

— Здравствуйте, уважаемые граждане! Вы голодаете? Вы видите, как ваши дети теряют будущее? Вы ненавидите тех, кто разграбил вашу страну и называет это «рынком»? Я не предлагаю вам революцию. Революция — это кровь и хаос. Я предлагаю вам ПОРЯДОК. Я не буду вам лгать о «светлом капиталистическом будущем». Я дам вам работу. Дам вам хлеб. Дам вам уверенность в завтрашнем дне. Я сотру с лица земли эту прогнившую систему, которая сосёт из вас последние соки! Я не прошу вас за меня голосовать. Я прошу вас дать мне мандат на очищение.

Он говорил то, что хотели услышать миллионы: не абстрактные лозунги о свободе, а конкретные обещания еды, стабильности и мести обидчикам. Народ, уставший от пустых обещаний «демократов», увидел в нём «сильную руку», которая наведёт порядок.

Но одних слов было мало. Первых «Подражателей» и пару взломанных серверов ему предоставили… другие. Ещё в тюрьме, через цепочку сокамерников, связанных с большим миром, до него дошёл запрос. Группа бывших силовиков и обойдённые при разделе собственности олигархи искали «новое лицо» — харизматичное, жёсткое, управляемое. Они видели в нём таран, который расчистит для них место у кормушки. Их первая встреча после побега состоялась в заброшенном ангаре. Говорили мало. Посмотрели друг на друга, как падальщики на голодного волка. Ему дали первый ресурс. А он уже тогда понял, что, в отличие от них, он играет не за деньги, а за бессмертие. И что таран может обрушить не только ворота, но и сами стены, за которыми прячутся его хозяева.

День за днем Дядюшка не промывал мозги — он предлагал ясность. Он брал их боль, их страх перед завтрашним днем, их унижение от нищеты и говорил:

— Я знаю, в чем ваша беда. Ваша беда — в хаосе. В слабости. В том, что каждый тянет одеяло на себя.

Он не обещал рая. Он обещал порядок. Железный, неоспоримый, где у каждого есть свое место, своя функция и своя ложка в общем котле. Он не говорил о свободе — он говорил о стабильности. И для людей, измотанных борьбой за выживание, вторая была желаннее первого.

Промывка мозгов шла не только через экраны. Вскоре после первых обращений Дядюшки по городам Федерации прокатилась волна странных, на первый взгляд спонтанных, протестов. Их участники, одетые в самодельные алые повязки и маски, с криками «Верм!», «Порядок вместо хаоса!» и «Долой продажных крыс!» начинали погромы правительственных зданий и офисов ненавистных корпораций.

Их акции были яркими и демонстративными: они перекрывали дороги, расписывали стены лозунгами, организовывали громкие, но в целом мирные сидячие протесты у зданий правительства. Однако всегда находились «провокаторы», которые в нужный момент начинали бить стекла и поджигать машины, давая повод для жестоких зачисток. Эти кадры немедленно подхватывались лояльными Дядюшке СМИ, чтобы показать: только его железная рука может остановить хаос, который творят его же люди.

Дядюшка Верм понимал: чтобы искра воспламенила народ, нужны первые щепки. «Подражателей» — так стала называться самая крупная группировка, восхваляющая идеологию Дядюшки — вербовали из отчаявшихся, озлобленных горожан, обещая им деньги, еду или просто возможность выплеснуть ненависть на тех, кого они винили в своих бедах. Ими руководили опытные провокаторы и агенты, внедрённые в толпу. Они давали указания, подбрасывали оружие, указывали цели.

Их главной задачей было не свержение власти. Их задачей было создать видимость тотальной народной поддержки Дядюшки, посеять панику среди элит и спровоцировать правительство на жёсткие ответные меры. А когда силовики начинали разгонять «Подражателей», то они кричали на всех углах:

— Смотрите! Продажная власть стреляет в народ, который требует Порядка!

Когда Дядюшка только начал свою промывку мозгов, его «силовой блок» состоял из таких же, как он, отбросов системы — бывших зеков, головорезов с окраин и отчаянных авантюристов, почуявших запах большой крови и лёгкой добычи. Они не были солдатами. Они были инструментом устрашения, грубой силой, которая ломала двери, глушила оппонентов и охраняла первые подпольные штабы. Они верили не в идею, а в долю и в обещанную власть над теми, кто когда-то их презирал.

Именно эти головорезы стали костяком для вербовки «Подражателей». Они знали язык улиц, понимали, как манипулировать отбросами общества — обещанием хаоса, который можно будет обернуть в свою пользу. Они были первыми Людьми в Чёрном, ещё без униформы, но с уже зарождающейся жестокостью будущей гвардии.

Когда волна «спонтанного народного гнева», умело направляемая ими, смела остатки старой власти, перед Дядюшкой встала новая задача: превратить банду преступников и управляемую толпу в институт власти.

И тогда был запущен великий проект «Серафим».

Бывших головорезов и самых яростных, идейных и безжалостных «Подражателей» собрали на военной базе. Им показали ту самую чёрную униформу, маски-респираторы и алые повязки.

— Раньше вы были ничем, — голос Дядюшки гремел под сводами ангара. — Вас презирали, использовали и выбрасывали. Теперь вы — Серафимы. Вы — чистильщики этого мира. Ваша воля — моя воля. Ваша рука — моя рука. Вы больше не отбросы. Вы — моя стальная воля, облечённая в плоть. Вы — новый этап эволюции.

Это был гениальный психологический ход. Он давал им не просто власть. Он давал им новую идентичность. Смыть прошлое, облечься в чёрное, стать частью безликого, всесильного механизма. Для бывших преступников это было искуплением. Для «Подражателей» — высшей формой признания их фанатизма.

Их не просто «прозвали» Серафимами. Их переродили, стёрли прошлое и дали новое имя, как дают оружию. С этого момента банда стала гвардией. А беспорядочная ярость — дисциплинированной жестокостью.

Два года, за которые Дядюшка захватил власть, был тяжелыми. Сколько невинных людей погибло от его рук — только для того, чтобы показать свою решимость, свою силу. Соседние страны предпочли не вмешиваться.

Спустя два года ему оставалось лишь зайти в уже свой кабинет на место президента, которого он отправил в ссылку на благо новой страны — Социалистического Сообщества. Победа была полной, но какой ценой? Только время покажет, будет ли эта новая жизнь лучше прежней.

Глава 1. Много лет спустя

Прошло двадцать три года с того момента, как Дядюшка, хладнокровный стратег и неутомимый завоеватель, захватил свою первую страну. Вначале жизнь подданных действительно преобразилась: дороги стали лучше, школы — современнее, а больницы более оснащенными. Однако эта идиллия оказалась недолгой. Как только Дядюшка утвердился в качестве полноправного правителя, он тут же вспомнил о своей возлюбленной, которая терпеливо ждала его возвращения.

Дядюшка отправил за ней Серафимов. Они появились бесшумно. Не с грохотом сапог и скрежетом тормозов, а как черные тени, сгустившиеся на пороге. Их лица скрывали респираторы с безжизненными стеклянными глазами, а красные повязки на рукавах были цвета запекшейся крови.

Они не говорили. Они просто вошли, и от их присутствия воздух стал густым и ледяным. Их движения были синхронны, как у хорошо отлаженных механизмов. В них не было ни злобы, ни удовольствия — лишь пугающая, бездушная эффективность. Они были не солдатами — они были воплощением самой Системы, ее карающей дланью.

— Госпожа Алина, — сухо и твердо начал один из Серафимов, — проследуйте за нами, Верховный Председатель Социалистического Сообщества желает вас видеть. Вероятно, вы его знаете под именем Борман Дмитрий Евграфович.

— Да, действительно, — ошеломленно произнесла Алина, точно не ожидавшая того, что к ней на порог заявятся солдаты ее возлюбленного, — позвольте я соберу свои вещи?

— Так точно! Мы предоставляем вам столько времени, сколько потребуется.

После того как Офицер ушел, к Алине подошел Серафим в чёрной униформе, с безжизненным стеклянным взглядом и склонился над Алиной. Его голос, искаженный респиратором, прозвучал негромко, почти шёпотом, который не могли услышать другие:

— Если вам потребуется помощь… ищите меня. Позывной… «Безмолвный».

За стеклом маски на мгновение мелькнуло что-то человеческое — искра боли или надежды — и тут же погасло. Он выпрямился и снова стал просто винтиком в безупречной машине террора.

Когда вещи были собраны и погружены, они отъехали от ее дома. Путь занял около 4 часов, после чего они прибыли в роскошный особняк. Там ее встретил Дядюшка. Он изменился. Тот статный, уверенный в себе лидер, чья воля сгибала стальные прутья решёток, а речь заставляла трепетать самых отпетых головорезов, будто канул в небытие. Его сменил кто-то другой. Тот же, но не он.

Теперь перед ней стоял мужчина, от которого веяло уже не внутренней силой, а ледяной, бездушной мощью обезличенной системы. Его некогда белоснежное пальто впитало в себя столько крови, что отблески на багровой ткани казались живыми, будто она ещё не запеклась, а всё ещё пульсировала тёплой, липкой жизнью.

Он отпустил бородку, и в её чёрной гуще, точно молния в грозовой туче, сияла седая прядь — отметина не лет, а сожжённых нервов и бессонных ночей, отданных планам. Ирония судьбы: под этим алым саваном он носил всё тот же чёрный свитер и синие джинсы, те самые, что были на нём в ту самую ночь. Только коричневые туфли, некогда — дань уважения старому психологу, — теперь отполированы до блеска, как сапоги палача.

Он шагнул вперёд и обнял её. Обнял так, как обнимают собственность. Но в его объятиях не было тепла.

— Алина, — его голос был тихим, но в нём звенела сталь. — Взгляни, чего мы смогли достичь. Если бы не ты… этого великолепия не существовало бы.

Одной рукой он обнимал её, другой — указал на сияющий, стерильный город за окном, на людей-муравьёв, бегущих по своим клеткам.

— Мы жили бы в том старом, прогнившем мире, где слабые могли жаловаться, а сильные — сомневаться. А теперь… взгляни. Каждый работает. Каждый получает ровно столько, сколько заслуживает. Никто не голодает. Никто не просит большего. Идеальный механизм. И это пальто… — он высвободился из объятий, чтобы показать ей залитые кровью рукава, — это не грязь, Алина. Это краска. Краска, которой я пишу новую реальность. Символ новой веры.

Алина отшатнулась было, её глаза расширились от первобытного ужаса при виде этой одежды-исповеди. Пахло медью, потом и смертью. Но потом он снова посмотрел на неё — не своими ледяными глазами правителя, а взглядом того самого Дмитрия, который обаял ее своей харизмой и уверенностью в себе. И его слова, такие красивые, такие правильные, смыли её страх, как тёплый дождь смывает кровь с асфальта после парада.

Он говорил о порядке. О достатке. О великом будущем. И она, как тогда, в тюрьме, поверила. Не фактам перед глазами, а тому, во что он верил… Их семейная идиллия висела на тонкой ниточке, и с каждым днём Алина понимала это всё отчетливее.

Через несколько дней у того же подъезда замер второй, менее роскошный автомобиль. Из него вышли два Серафима и бережно, почти что с почтением, помогли выйти хрупкой пожилой женщине в простом, но чистом платье.

Анна Андреевна Борман казалась ещё меньше и беззащитнее на фоне огромных, незнакомых ей звуков. Она нервно сжимала ручку старенького, ношеного саквояжа — всё, что согласилась взять с собой из старой жизни. Её слепые, затуманенные катарактой глаза были широко раскрыты, а голова поворачивалась, пытаясь угадать масштабы окружающего её пространства.

— Мама? — раздался у самого её уха знакомый голос, в котором звенела непривычная сталь.

Она вздрогнула. Дмитрий стоял перед ней. Он не бежал, не обнимал её. Он оценивал её реакцию.

— Димка? — её голос прозвучал тихо и растерянно. — Где мы? Это что, твой новый дом?

— Один из них, мама. Пока что. Тебе больше никогда не придётся ни в чём нуждаться. Идём, я покажу тебе твои комнаты.

Он взял её под локоть, и его пальцы, привыкшие уже отдавать приказы, с неожиданной нежностью повели её вперёд. Они шли по гулким, устланным коврами коридорам. Анна молчала, и лишь её пальцы судорожно впивались в рукав сына.

Наконец он распахнул высокую дверь. Воздух внутри пахнет свежей краской и дорогой древесиной.

— Здесь твоя спальня, — голос Дмитрия звучал гордо, но с ноткой напряжения, как у мальчика, демонстрирующего свой первый удачный проект. — Всё самое лучшее. Как ты и заслуживаешь.

— Димка, — тихо, но чётко перебила его мать.

Он замолчал.

— Как ты всё это получил? — спросила она, поворачивая к нему своё невидящее лицо. — Ты же сидел… Ты сбежал. Тебя должны были искать. Кто дал тебе такую власть? Кто за тебя поручился?

— Я ни у кого не просил власти, мама. Я её взял. Сам. Потому что никто другой не мог навести Порядок. Страна катилась в пропасть, а я дал людям работу, хлеб и цель. Они сами пошли за мной.

— Люди пошли за тобой? — её шёпот был полон сомнения и страха. — Или за твоими Серафимами? Я слышала, как они двигаются. Как они дышат. Они как роботы, Димка. Бездушные и страшные. Это и есть твой порядок?

Она вырвала свою руку из его руки и сделала шаг назад, нащупывая спиной косяк двери.

— Ты говорил о справедливости. О том, что мы сбежим и будем жить тихо. А это… это дворец какого-то сатрапа. Кому ты должен был перейти дорогу, чтобы получить его?

Дмитрий замер. Его лицо, секунду назад сияющее гордостью, стало мрачным. Он ждал слёз радости, изумления. Он получил допрос и укор.

— Я никому не переходил дорогу, мама. Я проложил свою. Старая власть была слаба и прогнила. Я предложил людям силу. И они выбрали меня.

— Люди выбирают между плохим и худшим, когда над ними стоит человек с оружием, — она покачала головой, и в её голосе зазвучала старая, выстраданная мудрость. — Я боялась одного тирана всю жизнь. И теперь мой сын строит мир, где он и есть самый главный тиран. Я слышала по радио, как твои голоса кричат о «новой эре». Я молилась, чтобы это был не ты, надеялась, что мне показалось.

Она замолчала, переведя дух. Слеза скатилась по её морщинистой щеке.

Дмитрий смотрел на неё, и по его сжатым челюстям было видно, как в нём борются ярость и боль. Он был хозяином положения в стране, но здесь, перед слепой старухой, вновь чувствовал себя мальчишкой, оправдывающимся за разбитое окно.

— Здесь тебе будет хорошо и безопасно. В этом можешь не сомневаться, — отрезал он, и в его голосе снова зазвенел металл. — Серафим! Покажите моей матери её апартаменты. И чтобы у неё было всё необходимое.

Он развернулся и ушёл, не дожидаясь ответа. Его шаги были быстрыми и гневными. Он шёл не как правитель, осматривающий владения, а как подросток, сбегающий от неудобной правды.

Анна Андреевна осталась стоять в дверях своих роскошных покоев, слушая, как затихают его шаги. Она была не пленницей в клетке. Она была живым укором, который он добровольно привёз в свой дом и теперь носил в самом его сердце.

Тем не менее Дмитрий, казалось, был счастлив, ведь его супруга полностью разделяла его идеологию, а через десять месяцев Алина родила Дмитрию прекрасную девочку, а ещё через три года начались вторые роды. Мальчик родился крепким, с ясными глазами отца. Роды прошли идеально, без осложнений.

Алина улыбалась, уставшая, но счастливая, и протянула руки к ребёнку. Её взгляд встретился с взглядом Дмитрия — и в нём, кроме счастья, он на мгновение увидел тень давнего, запрятанного страха. Того самого страха, что был в её глазах в тюремном дворе.

Вдруг её улыбка застыла. Она попыталась что-то сказать, сделать вдох — но не смогла. Её пальцы судорожно сжали край простыни. Врачи бросились к ней, но было поздно. Не было ни крови, ни хрипов. Её жизнь просто… остановилась, угасла на пике счастья, словно перегоревшая лампочка.

Последнее, что она увидела перед тем, как мир поплыл в чёрные крапинки, — не сына, а лицо Дмитрия. И в его широко раскрытых глазах она, впервые за все годы, с абсолютной, леденящей ясностью прочла не любовь и не ужас, а расчёт. Мгновенный, холодный, стратегический расчёт, проносившийся за долю секунды: «Потерян актив. Кто виноват? Каковы последствия для системы?» И тогда её последний выдох оказался не стоном, а тихим, горьким облегчением. Она наконец-то увидела истинное лицо человека, в которого была влюблена. И ей уже было всё равно.

Позднее официальное заключение гласило: «Эмболия околоплодными водами». Но в тёмных уголках системы шептались о другом: о стрессе, о непосильной ноше жизни рядом с тираном, о яде, который могла подлить одна из акушерок при дворе Дядюшки. Сам Дмитрий никогда не искал истинных причин. Он нашёл себе виноватого — весь мир.

Дядюшка не кричал. Он замер у ее постели, и в его глазах, обычно холодных и острых, как сталь, плелось нечто невыносимое, детское и беспомощное. Он не смотрел на безжизненное тело — он смотрел на ее руки. Всего час назад они сжимали его ладонь так, что, казалось, кости треснут. А теперь лежали неподвижно, и в них не осталось ничего от той силы, что держала на плаву всю его вселенную. И тогда это детское недоумение в его взгляде стало медленно выгорать, выжигаемое чем-то другим — ледяным, нечеловеческим, вселенским гневом.

Он потерял не жену. Он потерял единственный якорь, удерживавший его чудовище на привязи. И теперь оно вырвалось на свободу.

В своей стерильной, огромной спальне, пахнущей озоном и властью, он дрожащей рукой достал из потаенного ларца старую, потрепанную коробку. Он скрутил толстую, неровную папиросу, длинным движением раритетной зажигалки поджег ее и затянулся глубоко, по-зековски. Это был не тот легкий, ритуальный дымок для релаксации. Это был густой, удушливый дым отчаяния и ярости, который должен был сжечь изнутри всю ту боль, что его разрывала. Он не плакал. Он курил, смотря в пустоту, и с каждой затяжкой его сердце затвердевало все больше.

Эта трагедия стала поворотным моментом в жизни Дядюшки. С тех пор он погрузился в скорбь и одиночество. Его сердце очерствело, а взгляд стал пронзительно-холодным.

Власть Дядюшки продолжала расти, но вместе с ней росла и его жестокость. Он утратил способность к состраданию, видя в людях лишь пешек в своей игре.

Он тщательно скрывал от общественности существование своих детей. Но слухи, подобно зыбучим пескам, неумолимо просачивались сквозь завесу молчания.

Когда Алина ушла из жизни, Дядюшка, казалось бы, погрузился в бездну горя. Внешне он продолжал исполнять свои обязанности — неустанно следил за порядком в Социалистическом Сообществе, железной рукой управляя тоталитарным режимом, который он выковал своими руками. Однако в глубине его разума, затуманенном скорбью, вспыхивало далекое пламя — пламя жажды власти. Эта идея, словно бальзам на рану, казалась ему идеальной. Захватить власть над всем миром, возвести могучий алтарь из подчинения — вот дань памяти его любимой Алине.

Он обезумел, но сохранил свой тонкий расчет. Как тогда в тюрьме, так и сейчас он продумал свой план до мельчайших деталей.

— Старший Серафим, настройте компьютер, нам пора снова делать обращение, — скомандовал он своему ближайшему сподвижнику.

— Опять для бывшей Федерации? — уточнил Серафим.

— Нет, — ответил Дядюшка с решительностью в голосе. — На этот раз весь мир.

И так он начал тотальную промывку мозгов всего мира. Он обещал не просто хорошую жизнь, он обещал защиту и крышу над головой. Безопасность и стабильность — вот что хотел получить каждый человек. И Дядюшка был готов предоставить это, но за определённую цену: подчинение его идеологии.

Многие правители не могли смириться с тем, что какой-то мужчина, недавно устроивший революцию в своей стране, пытается навязать свою идеологию всему миру.

Последовали санкции, попытки вооруженных действий. Но Дядюшка, к сожалению для его противников, уже успел расставить по миру своих верных псов — агентов, которые ежедневно доносили ему о всех возможных действиях со стороны других стран. Он знал, где ждать войска, как предотвратить атаки. Но его истинное оружие было тоньше сабли и точнее ракеты. Ещё в стенах тюрьмы, через сети сокамерников, связанных с международным криминалом, он начал плести паутину. Его первые «верные псы» были не солдатами, а хакерами, шантажистами и соблазнителями. Они не взрывали мосты — они взрывали репутации.

Компромат на депутата здесь, долговые обязательства генерала там, семейная тайна министра — всё это стекалось в его архив, превращаясь в цифровую армаду. Его пропаганда просачивалась не через официальные каналы, которые тут же глушили, а через взломанные новостные агрегаторы, личные мессенджеры и подпольные сети. Он говорил не с государствами — он говорил с их элитами на языке шантажа, а с их народами — на языке отчаяния и гнева.

Дядюшка вынудил враждебные страны ослабить свой пыл, наложив санкции не только на тех, кто пытался перейти ему дорогу, но и на тех, кто сотрудничал с ними. В результате многие государства столкнулись с дефицитом материалов, еды, других необходимых средств. Начался легкий кризис в мире, а Дядюшка ловко воспользовался этой ситуацией, начав помогать странам, испытывающим трудности. Многие тогда подчинились и вступили в уже Мировое Социалистическое Сообщество.

Но, как известно, всегда найдутся те, кто не желает склониться.

Дядюшка Верм назначал встречи с президентами, королями, императорами, пытаясь дипломатически подчинить их страны своей воле. Отказаться от его предложений означало подписать себе смертный приговор. Несогласие встречалось лишь презрением и приказом о запуске ракет по отдельным городам.

— Хорошо, господин президент, — говорил он с ехидной и безумной улыбкой, — Мы ведь все цивилизованные люди. Поймите, я не хочу вам зла, я лишь хочу процветания всему миру. Думаю, ваши родные тоже так считают.

В этот момент на экране телевизора появлялись близкие президента, взятые в заложники, их судьба висела на волоске. Выбор был прост: согласие равносильно жизни, отказ — смерти.

Год за годом почти все страны оказались под властью Дядюшки. Новую страну он назвал Мировым Социалистическим Сообщество (МСС).

Был установлен тоталитарный режим. Лозунги типа «Трудись на благо МСС», «МСС заботится о вас!», «Да здравствует Великий Дядюшка!» звучали повсюду, напоминая о всевластии тирана.

Чтобы уверенно управлять миром, Дядюшка Верм отправил в разные районы своих подчинённых из отрядов Серафимов. Этих заместителей Правителя прозвали Люцами, и их жестокость не знала границ. Их облик, как и всё в этом новом мире, был выверен до мелочей, чтобы внушать не мистический ужас Серафимов, а вполне земной, административный террор.

Чёрная, как уголь, форма строгого, почти бюрократического покроя. Поверх — длинные плащи, подбитые кроваво-алым шёлком. Когда Люц шёл по коридорам власти или появлялся на публике, его плащ развевался, и вспышки алого были похожи на свежие раны, на скрытую угрозу, прячущуюся за внешним порядком. На головах — чёрные фуражки с лаконичной кокардой-флагом МСС. Их лица были всегда открыты — не для того, чтобы показать человечность, а чтобы продемонстрировать холодную, расчётливую жестокость в их глазах. Они не скрывались. Они были лицом системы, её карающей дланью и её верховными администраторами в одном лице.

А позднее Дядюшка учредил Алую Жеребьевку — событие, которое было не просто жестокостью, а высшей, выверенной до секунды формой идеологического воздействия. Это был не хаос, а жуткий, идеально отрепетированный спектакль абсурда, где зрителей принуждали к молчаливому соучастию, а жертв низводили до положения реквизита.

Целью было не уничтожение — целью была ломка. Сломать волю тех, кто выживет, выжечь саму возможность мыслить о сопротивлении. Чтобы человек, переживший эти пятнадцать минут ада, навсегда усвоил: единственная допустимая форма существования — это благодарность за дарованную системой роль. Роль Мусорщика, а не того, кого утилизируют.

Это был акт тотального обесценивания человеческого достоинства, возведенный в ранг государственной политики и облеченный в форму ежеквартального ритуала. Представьте себе: вы гуляете по оживлённой улице, наслаждаетесь солнечным днём, как вдруг слышите громкую траурную музыку. Городскую тишину разрывает хриплый, металлический скрежет усилителей. Голос, лишённый всякой человечности, прокатился по улицам, отражаясь от запертых наглухо ставен:

— Внимание, сектор G-5. Объявляется Алая Жеребьевка. Начинается утилизация нестабильных элементов. Слабость — предательство по отношению к Процветанию. Во имя Нового Порядка.