Бесплатный фрагмент - Проклятие Кукуя

Посвящается памяти историков-архивистов

Виктора Беликова (ЦГАДА СССР — РГАДА) и

к.и. н. Георгия Петрова (ЦГАЗ СССР — РГАФД), помогавшим в работе над книгой.

Автор благодарит сотрудников Российского государственного военно-исторического архива, Российского государственного архива древних актов и Российского государственного архива фонодокументов за многолетнее сотрудничество и помощь.

Пролог

Вросший в землю, с оскальпированной крышей и обвалившейся штукатуркой стен, чёрной тенью в ясный день нависает сегодня некогда прекрасный Дворец над Яузой.

С его появлением Московский Кремль на десятилетия утратил значение официальной резиденции русских правителей. Здесь были отвергнуты многовековые традиции русской цивилизации и взят курс на создание империи «западного типа».

И как бы ни называли его в разные времена: Дворец Петра Первого на Яузе, Лефортовский дворец, Меншиковский дворец, в истории это некогда величественное здание осталось символом России, поднятой на дыбы…

Судьба здания, как судьба человека — бывает счастливой, а бывает, что и не задаётся с первого дня, и нависает над ним бесконечное проклятие. Смерти, пожары и эпидемии преследуют его на всем протяжении существования. Люди, населяющие дом, умирают в нём в самом расцвете сил, и порой десятилетиями строение стоит в полном запустении. Все эти напасти можно отнести к истории первого Дворца на Яузе в Немецкой слободе, и к судьбе его знаменитых хозяев и домочадцев, оказывавших из дворцовых палат огромное значение на судьбу России в течении десятилетий. 

Ровно триста лет исполнилось дворцу на рубеже тысячелетий.

В феврале 1699 года «Князь-папа всешутейшего и всепьянейшего собора» Никита Моисеевич Зотов освятил новостройку в честь языческого бога Вакха, прыгая с кадилом, распространявшим табачный дым. Трое суток гостей не выпускали из дворца и поили до смерти.

Долгими зимними ночами в Большой столовой палате Дворца на Яузе под покровом строжайшей тайны проходили первые собрания «Нептунова общества», по легенде созданного Петром Первым в Лондоне во время «Великого посольства» при участии магистра «Приората Сиона» Исаака Ньютона.

В дворцовых стенах молодой царь Пётр, в изрядном подпитии на первых русских ассамблеях, стриг боярские бороды и длинные рукава традиционных кафтанов, нанося публичные оскорбления его владельцам.

Здесь умер первый хозяин дворца, неуёмный кутила и царский фаворит Франц Лефорт, а другой сподвижник и собутыльник царя — Светлейший князь «Алексашка» Меншиков прятал в местных подвалах сундуки с наворованными сокровищами.

Вслед за своей сестрой, великой княжной Натальей Алексеевной, надорвав в беспробудных увеселениях и без того слабое здоровье, в той же дворцовой спальне, в назначенный день своего бракосочетания, испустил дух малолетний император Пётр Второй. На нём пресеклась мужская линия рода Романовых. И пока его тело остывало, в соседних покоях бранились вельможи из Верховного тайного совета, выбирая на русский престол императрицу Анну Иоанновну. Тут она признала ограничение своей самодержавной власти и здесь же от них отказалась.

Дочь Петра Первого — Елизавета Петровна праздновала в его залах свою коронацию. А Екатерина Великая, будучи ещё немецкой принцессой, здесь чуть не сгорела на пожаре, а потом собственноручно готовила чертежи под дворцовую перестройку в главную московскую императорскую резиденцию. И только ненавидящий свою мать Павел Первый жил в соседнем Слободском дворце, а Дворец на Яузе отвёл для проживания дочерей.

Порой годы здание стояло в запустении после пожаров и чумы. Но всегда возрождалось благодаря таланту гениальных зодчих своего времени Фонтана, Растрелли, Баженова, Казакова.

А вокруг дворца активно развивались Ново-Немецкая слобода, ставшая московским районом Лефортово, проживая свою историю, которую писали её высокопоставленные обитатели со своими тайнами и былями.

Дворец на Яузе стал сосредоточием легенд и загадок Немецкой слободы и русской истории почти на столетие. И лишь призраки Франца Лефорта и малолетнего императора Петра Второго, бродящие сегодня по ночам в древних дворцовых стенах, помнят о его былом величии и вечном проклятии…

Протодьякон «Всешутейшего и всепьянейшего собора»

Началась эта драматическая история с порывистого решения юного царя Петра Первого стремительно возвести на берегу Яузы удивительные по тем временам для Москвы дворцовые палаты для личных утех и государственных приёмов.

Но уже с бурно отпразднованного новоселья вокруг здания сложилась дурная слава проклятого места. И, конечно, не догадывался тогда Пётр, что в этих дворцовых стенах всего через три десятилетия прервётся род Романовых по мужской линии, во многом из-за его беспутной дёрганой личной жизни абсолютного монарха.

Многие поступки императора Петра Первого, названного «Великим», подчас, трудно понять, и, уж тем более, объяснить.

Вот отчего, будучи юным отроком, отошёл он от привычной жизненной колеи русских царей, от обычаев отцов и дедов?

Откуда такая ненависть ко всему древнему и к московскому?

Почему так резко и безжалостно он поднял Россию на дыбы?

Случайно ли возникло то особое внимание, которое уделял Пётр иноземной Немецкой слободе? Вряд ли только любовной страстью к немке Анне Монс можно объяснить его постоянное влечение на Кукуй. Предполагать подобное было бы наивно. Привязанность юного царя к этому месту Москвы, и, в особенности, к людям, населявшим его и ближние окрестности, была давней и прочной…

…Вечером 17 февраля 1699 года яркие огни фейерверка пёстрым калейдоскопом красок расцветили заснеженную Яузу. Вся Немецкая слобода, да что Кукуй, вся Первопрестольная высыпала из домов на мороз. Иногда потоки празднично разодетых зевак разгонял скрипящий рессорами возок важного боярина, заставляя пешеходов жаться вдоль заборов. Все спешили на высокий берег реки Яузы, кто поглазеть на новое московское чудо — «большие каменные палаты», а кто, по приглашению царя — на новоселье.

Более тысячи гостей столпились в жарко натопленном главном парадном зале — «большой столовой палате» дворца, которая имела десятиметровую высоту и занимала площадь более трёхсот квадратных метров.

«Этот большой каменный дом, — писал военный советник барон Генрих Гюйсен, — был выстроен за счёт царя из собственных его сумм». По его свидетельству, новостройка обошлась Петру в 80 000 талеров. Огромная сумма по тем временам!

Новоселье затянулось на трое суток. Всех посетителей заперли во дворце и выставили караулы. Гостям велено было спать по очереди, сменяя тех, кто «водил хороводы и прочие танцы»…

Много душевных ран нанёс беспробудно пьяный в эти дни Пётр своим подданным под сводами этого дворца.

Сначала царь надругался над мужской честью именитых бояр и других гостей — он остриг им бороды под вопли о пощаде: «Режь наши головы, бороды не тронь!».

Современному человеку трудно даже представить величину царского бесчестия! За подобные проступки на протяжении веков по судебному уложению — «Правде» князя Ярослава Мудрого полагался огромный штраф в 12 гривен, а по «Псковскому судебнику» XIV века за ущерб, нанесенный бороде, наказание было в два раза больше, чем за убийство человека — 2 рубля! Очень большие деньги в то время. И даже плевок в бороду веками считался оскорблением, смываемым только кровью.

Хотя указ «Бороду брить» Пётр издал накануне, 5 сентября (29 августа) 1698 года, всё равно трудно представить ужас и унижение царских гостей в те зимние дни!

Разве такое мог совершить Помазанник Божий — Царь Православный! Иван Грозный, только за то, что кого-то за бороду таскал, с осуждением навечно вошёл в память народную. А тут и вовсе немыслимое беззаконие творилось!

(По следующему указу 1705 года купцы первой гильдии должны были платить за право носить бороду 100 рублей, бояре, служилые люди, купцы второй гильдии — по 60 рублей, а посадские — 30 рублей! Крестьянин у себя в деревне мог носить бороду даром, но при въезде в город или при выезде из него, должен был платил за бороду копейку, но каждый раз. А в то время за один рубль можно было купить 420 килограмм ржаного зерна! Поэтому многие обрезанную бороду носили под рубахой на груди и просили положить её с собой в гроб после смерти, — прим автора).

Но не унимался пьяный царь, и оскорбления на его новоселье продолжались!

Он стаскивал с бояр традиционную русскую одежду, обнажая их тела, что равносильно было страшному бесчестью мужчины и всего рода, и начинал кромсать длинные подолы и рукава кафтанов.

В данном случае речь идёт о разновидности русского кафтана — «ферязи», известного на Руси с X века. Поначалу это была торжественная одежда бояр и князей, но к петровским временам её носили буквально все: посадские и гостевые люди, священники, крестьяне, казаки и мусульмане, те же татары. Для всех подобная одежда давно стала традиционной.

Этот вид кафтана был широким в подоле, порой более двух метров, с длинными, свисающими до земли рукавами. Пошло это ещё с древних времён, как сакральное предубеждение: не касаться руками ничего нечистого.

Под кафтанами носили такие же рубахи-долгорукавки — с длинной рукавов порой до самого подола. Такая рубаха тоже была ритуальной с давних времён. К примеру, перед свадьбой невеста «плакала-убивалась» в рубахе «убивальнице», при этом причитала и взмахивала рукавами — «махавками».

Богатые гости царя шили парадную зимнюю ферязь, сейчас бы сказали — шубу, из парчи, атласа или бархата на меховой подкладке, по краям делали меховую опушку, по полам, манжетам, подолу нашивали золотые галуны или кружево. При этом ферязь украшалась семью дорогими петлицами с серебряными или золотыми кистями. Зимний кафтан надевался на другие, более лёгкие, шитые из шёлковых или атласных тканей. В домашней обстановке носили опашень — разновидность ферязи, только без застёжек, а рукава длиною до подола вшивались только сзади, так что кафтан получался фактически без рукавов.

По одному виду кафтана на протяжении многих веков можно было определить сословную принадлежность хозяина, его финансовый и социальный статус, а также принадлежность к фамильному роду. Одежда была очень удобной и привычной на протяжении многих столетий.

(В январе 1700 года царь узаконит свои бесчинства именным указом, по которому с пеших людей, одетых в русский костюм, на въездных воротах в каждый город брали плату 40 копеек, а с всадника — 2 рубля! — прим. автора).

«…Пётр не отступал ни на шаг, не делал уступки народной неприязни к брадобритию и немецкому платью и в декабре 1701 года с большой строгостью подтвердил прежний указ, чтобы все, кроме духовенства и пашенных крестьян, носили немецкое платье и ездили на немецких седлах. Из женского пола даже жёны священнослужителей и причетников не увольнялись от ношения чужеземной одежды. Затем запрещалось делать и продавать в рядах русское платье — всякого рода тулупы, азямы, штаны, сапоги, башмаки и шапки русского покроя.

У ворот города Москвы поставлены были целовальники; они останавливали всякого едущего и идущего в русском платье и брали пени: с пешего — по 13 алтын, 4 деньги, а с конного — по 2 рубля за непослушание в этом роде», — уточняет историк Н. И. Костомаров.

Участники церемонии «освящения» Дворца на Яузе, все помещения, от «большой столовой палаты» до последней маленькой гостевой опочивальни, обнесли чашами с вином, мёдом, пивом и водкой, окурили комнаты табаком.

Шутовской патриарх Никита Моисеевич Зотов или иначе «Князь-папа», крестил свою паству крест-накрест сложенными курительными трубками и причащал из своего Евангелия, под обложкой которого скрывались не священные тексты, а бутылка водки!

Время от времени вся пьяная «коллегия» выезжала в город, своими непотребными шутками и выходками повергая в смятение добропорядочных москвичей.

Потом многих гостей принимали в члены «собора», и Никита Зотов торжественно произносил: «Рукополагаю аз, старый пьяный, сего нетрезваго во имя всех пьяниц, во имя всех скляниц, во имя всех зерншиков (зернщик — игрок в кости — прим. автора), во имя всех дураков, во имя всех шутов, во имя всех сумозбродов, во имя всех лотров (лотр — пьяница и забулдыга — прим. автора), во имя всех водок, во имя всех вин, во имя всех пив, во имя всех медов, во имя всех каразинов (каразин — разновидность водки на малине — прим. автора), во имя всех сулоев (сулой — квасное сусло — прим. автора), во имя всех браг, во имя всех бочек, во имя всех вёдр, во имя всех кружек, во имя всех стаканов, во имя всех карт, во имя всех костей, во имя всех бирюлек, во имя всех табаков, во имя всех кабаков — яко жилище отца нашего Бахуса. Аминь.».

После трехдневного беспробудного новоселья во Дворце на Яузе, на котором некоторые гости испустили дух от пьяной горячки, по Москве ещё долго судачили о том, как «Князь-папа всешутейшего и всепьянейшего собора» Никита Моисеевич Зотов освятил здание в честь языческого бога Вакха, прыгая с кадилом, распространявшим табачный дым…

Посланник Дании в России Ю. Юль описывает подобные царские гулянки так: «Огромным роем налетает („кумпания“ — прим. автора) в несколько сот человек в дома купцов, князей и других важных лиц, где по-скотски обжирается и через меру пьёт, при чём многие допиваются до болезней и даже до смерти. В каждом (доме — прим. автора), где (собрание — прим. автора) „славит“ Царь и важнейшие лица его свиты получают подарки. Во всё время, пока длится „слава“, в той части города, которая находится поблизости от (домов — прим. автора), где предполагается славить, для славящих, как для целых рот пехоты, отводятся квартиры, дабы каждое утро все они находились под рукою для новых („подвигов“ — прим. автора). Когда они выславят один край города, квартиры их переносятся в другой, в котором они намерены продолжать славить».

Милая была «кумпашка»!

Между тем, в те дни злосчастного пьянства на новоселье во Дворце на Яузе, всю Москву «украшали» более тысячи виселиц с трупами, казнённых накануне стрельцов.

В своём «Дневнике поездки в Московское государство в 1698 году» за 21 октября Иоанн Корб отмечал: «Едва ли столь частый частокол ограждал какой-либо другой город, какой составили стрельцы, перевешанные вокруг Москвы.».

И не случайно в те дни среди москвичей окончательно укоренились слухи, будто на самом деле царь Пётр умер за границей во время своего «Великого посольства» ещё два года назад, а в Россию, под видом его, вернулся антихрист!

В. О. Ключевский в «Русской истории» пишет: «…в мае 1698 г. спешил в Вену, а оттуда, в июле, внезапно отказавшись от поездки в Италию, поскакал в Москву по вестям о новом заговоре сестры и о стрелецком бунте. Можно представить себе, с каким запасом впечатлений, собранных за 15 месяцев заграничного пребывания, возвращался Пётр домой.

Тотчас по приезде в Москву он принялся за жестокий розыск нового стрелецкого мятежа, на много дней погрузился в раздражающие занятия со своими старыми недругами, вновь поднятыми мятежной сестрой. Это воскресило в нём детские впечатления 1682 г. Ненавистный образ сестры с её родственниками и друзьями, Милославскими и Шакловитыми, опять восстал в его нервном воображении со всеми ужасами, каких он привык ожидать с этой стороны. Недаром Пётр был совершенно вне себя во время этого розыска и в пыточном застенке, как тогда рассказывали, не утерпев, сам рубил головы стрельцам».

Описывая «шестую казнь 27 октября 1698 года», немецкий дипломат Иоганн Георг Корб утверждает: «Эта громадная казнь могла быть исполнена потому только, что все бояре („сенаторы царства“), думные и дьяки, бывшие членами совета, собравшегося по случаю стрелецкого мятежа, по царскому повелению были призваны в Преображенское, где и должны были взяться за работу палачей. Каждый из них наносил удар неверный, потому что рука дрожала при исполнении непривычного дела… Сам царь, сидя на лошади, смотрел на эту трагедию.».

Корб также рассказывает, ссылаясь на слова некоего свидетеля, совсем уж немыслимое, похожее на наговор, (документальных подтверждений этому факту нет — прим. автора) будто 14 февраля 1699 года сам царь «отрубил мечом головы восьмидесяти четырем мятежникам, причём боярин Плещеев приподымал за волоса их, чтоб удар был вернее».

Конечно, предыдущий стрелецкий бунт против воцарения Петра в 1682 году, когда в кремлёвских палатах на его глазах перебили родственников матери, испугал мальчишку Петю до смерти, и злоба на стрельцов осталась на всю жизнь. Но чтобы так, саморучно рубить головы, негоже это помазаннику божьему!

А уже через два дня после казней Пётр вдохновенно кутил и отплясывал на новоселье в своей новой резиденции на Яузе!

И праздники всё продолжались!

Ну, и как тут не поверить москвичам, что царь-то бесноватый! Да и тот ли это царь?!.

А «…будущего января с 1 числа настает новый 1700 год, купно и новый столетний век; и для того доброго и полезного дела указал впредь лета счислять в приказах, и во всяких делах и крепостях писать с нынешнего января с 1 числа от Рождества Христова 1700 года», — гласил новый указ Петра от 19 декабря 7208 года (от сотворения мира), одним росчерком пера уничтожая более шести тысяч лет русской истории. И Новый год теперь требовалось отмечать не 1 сентября, как повелось издавна, а 1 января, как у безбожников в Европе.

Что было на уме и в душе юного государя? Откуда появилась свирепая ненависть к своему народу? И зачем ему потребовалась ломка многовековых порядков родной страны, вот так вот, через колено?

Ответы на эти вопросы попробуем найти в его тревожном детстве и беспутной юности. А потом поблуждаем в потёмках петровской «перестройки» и познакомимся с её «плодами»: столетием дворцовых переворотов и случайных людей на русском престоле, началом «Бабьева века» в России…

В тиши, перед бурей…

Отец Петра, царь Алексей Михайлович Романов, овдовев на сороковом году от роду, решил жениться во второй раз. Главной причиной для очередного брака стала его надежда на рождение наследника. Хотя у царя уже было два сына: Фёдор и Иоанн, но здоровья им Бог не послал, да и особо духом не укрепил.

По преданию, Алексей Михайлович мельком увидел свою будущую жену в доме у боярина Артамона Сергеевича Матвеева. Там девятнадцатилетнюю красавицу Наталью, дочь бедного рязанского дворянина Кирилла Полиектовича Нарышкина, воспитывала супруга Матвеева — Евдокия Григорьевна Матвеева, в девичестве Гамильтон (её отец был пэром Шотландии, но из-за гонений на католиков переселился в Россию в начале XVII века — прим. автора).

Приехав в очередной раз в гости к своему другу-боярину, царь неожиданно, в нарушении всех традиций, предложил пригласить с женской половины терема к ним на ужин за единый стол жену Матвеева и её воспитанницу. И не случайно он сделал это, ведь в доме Матвеевых царили либеральные порядки, созданные женой-англичанкой. За столом Алексей Михайлович заговорил с Натальей Нарышкиной, а она, нисколько не смущаясь, отвечала весьма складно, чем окончательно расположила к себе государя.

По словам Якова Рейтенфельса, племянника царского врача, Наталья Кирилловна была красивая, стройная станом, с челом возвышенным, пленяла звонкой сладостной речью.

Как говорили, между царём и юной красавицей моментально вспыхнула взаимная любовь с первого взгляда и на остаток дней!

Вскоре Алексей Михайлович попросил у Артамона Сергеевича руки его воспитанницы. Но дипломатичный боярин Матвеев, подстраховываясь, тут же забыл о своих либеральных взглядах и настоял, чтобы всё было по обычаю, не желая подставлять Наталью под «злые языки».

А в те времена для женитьбы царя было принято собирать на смотрины на несколько дней боярышень из разных семейств. Дело это было для царя уже знакомое.

На его первые смотрины в начале 1647 года свезли 200 невест! Тогда Алексею Михайловичу приглянулась дочь дворянина Фёдора Всеволжского. Когда объявили, что царь выбрал её в невесты, она лишилась чувств. Казалось бы, обморок девушки от резко упавшего на неё счастья, вполне объясним, но это событие царское окружение умело использовало для устранения конкурентки. Всеволжскую обвинили в том, что она больна «падучую» болезнью. И несостоявшуюся невесту вместе с роднёй сослали в Сибирь. Только через несколько лет, в 1653 году, им разрешили жить в своих дальних поместьях.

Забегая вперед, напомню, что по иронии судьбы, как свидетельствуют историки, у Натальи Нарышкиной было некое заболевание, весьма напоминавшее «падучую», которое потом перешло по наследству к её сыну Петру, страдавшему всю жизнь непонятными припадками, а потом и его дочь Елизавету Петровну с годами настигла та же напасть. И всё же это почему-то не стало препятствием для заключения брака между Натальей Нарышкиной и Алексеем Михайловичем Романовым.

Но вернёмся к смотринам. На этот раз созвали в Москву всего лишь шестьдесят знатных девушек. Были среди них «писаные» красавицы и умницы, но сердце государя уже принадлежало Наталье, и она была вскоре объявлена царской невестой.

Жених торопился. Поэтому перед свадебным торжеством государь быстро согласовал составленный в Посольском приказе «свадебный чин» — роспись церемонии с описанием действий всех участвовавших в ритуале многочисленных гостей и список подарков им.

Тем временем Наталья Кирилловна, по традиции, поселилась с ближайшими родственниками в Кремле.

И вот, наконец-то, для «молодых» настал счастливый день — 22 января 1671 года!

Свадебная церемония прошла без накладок.

Невесту, убранную в свадебный наряд в Царицыной палате, первой ввели в празднично украшенную Грановитую палату. «Впереди шёл священник, кропивший „невестин путь“ святой водой, затем свечники, каравайщики, дружки, родственники невесты, получившие соответствующие чины, а уже за ними в окружении свах и сидячих боярынь» шла поддерживаемая под руки невеста. Поддержка ей была необходима не только, как дань традиции, но и в физическом смысле, так как наряд невесты весил почти 20 килограммов — из-за многочисленных украшений в виде драгоценных камней и золотого шитья.

Счастливый царь следовал после невесты, его сопровождал распорядитель церемонии — тысяцкий и ближайшие бояре.

В Грановитой палате молодых усадили за царский стол, накрытый тремя скатертями (верхняя — венчальная, на ней в богатых блюдах хлеб, сыр и соль, следующая — свадебная, на ней молодым в опочивальню унесут угощения, а последняя скатерть останется на столе до конца свадьбы — прим. автора).

Под молитву священника, богато украшенным гребнем жена тысяцкого расчесала волосы сначала жениху, а затем невесте. Так они прощались с прошлой холостой жизнью. После этого на невесту надели фату, символизирующую невинность и скромность.

Молодых осыпали хмелем — символом плодородия, и обмахали связками соболей — символом богатства. В это время гостей обносили хлебом и сыром. Особо почётным гостям дружка жениха подавал угощение с царского стола. От имени невесты её родственники вручали жениху символические подарки, и от имени молодых подарки были пожалованы родным, родственникам, особо почётным гостям.

После прощания невесты с родителями, которые передавали её жениху, молодые отправились в Успенский собор на венчание.

Жених в сопровождении свиты первым выехал верхом и ждал невесту у храма, куда Наталью привезли в разукрашенных санях.

После венчания, обряд которого не изменился и в наши дни, все вернулись в Грановитую палату на свадебный пир. На «царском столе» теперь были выставлены яства, но по традиции молодожены на свадебном пиру не ели и не пили, а блюда и вина с их стола посылались особо почетным гостям…

После ухода царя и царицы в опочивальню свадебный пир продолжался под руководством тысяцкого, но на нём остались только мужчины. Вслед за молодыми с общего пира женщины перешли за накрытые столы в палаты на половине царицы.

Утром молодые мылись в бане. Царь вместе с дружками, которые натирали его медом и вином, а царица со своими боярынями.

Завтракали молодожены отдельно от гостей на царской половине, куда пригласили лишь избранных гостей.

Несколько дней гуляли на царской свадьбе бояре и дворяне, горожане и купцы. Череда пиров от имени царя и от имени царицы сменяли друг друга. А в Москве для простого люда выставлялись угощения и бочки с хмельным. Нищим раздавали государыню милостыню.

Подданные от души веселились, ещё не подозревая, что в их спокойную размеренную жизнь вбили кол многолетней кровавой вражды между Милославскими и Нарышкиными за судьбу русского трона.

По всей стране долго молились за здравие молодых и их потомства.

И вымолили! В ночь на 30 мая 1672 года, перед самым рассветом, царица подарила своему обожаемому супругу долгожданного сына. Отец был так рад новорожденному, что повелел будить кремлевских звонарей. Вскоре была разбужена вся Москва, за ней и Россия!

Потом народ сложит об этом событии песню:

«Как светел, радостен в Москве

Благоверный государь Алексей, царь Михайлович,

Народил Бог ему сына, царевича Петра Алексеевича,

Первого императора на земле…».

И опять почти месяц длились общенародные пиры и праздники, которые отличались удивительной пышностью и торжественностью. На них приближенные и простолюдины были щедро осыпаны деньгами, подарками и наградами.

29 июня мальчика крестили и нарекли Петром.

В Грановитой палате устроили обед, поразивший современников своим великолепием и затейливыми блюдами. «Стол, кроме яств, был загроможден всякого рода сахарами, пряниками и овощами. Большая пряничная коврига изображала герб Московского государства. Два сахарных орла весили каждый по полтора пуда, лебедь — два пуда, утка — полтора, попугай — полпуда. Был сделан также из сахара целый город, кремль с людьми, конными и пешими, и другой город четырехугольный с пушками. Всем присутствовавшим на обеде гостям были розданы сахарные подарки размером сообразно значению и положению гостя в государстве».

Подробно рассказываю о тех давних событиях только потому, чтобы акцентировать внимание на зарождавшемся конфликте интересов внутри царской семьи. Ведь уже по поведению счастливого мужа и отца многим стало ясно, что царь возлагает на новорождённого сына особые надежды. Именно Пётр должен был стать продолжателем его дел. А боярин Артамон Матвеев и его многочисленные родственники из рода Нарышкиных — опорой сына, потеснив Рюриковичей-Милославских и «русскую партию» во власти.

Счастье было недолгим…

С первых часов жизни царевича Петра Алексеевича особо обхаживали многочисленные «мамки». Женщины на эту должность назначались строго проверенные. «Старшей мамкой» стала боярыня Матрена Романовна Леонтьева. Сохранилась грамота о назначении: «Лета 7182 к декабря в 7 день в неделю, по указу великого Государя Царя и великого князя Алексея Михайловича всея великие и малые и белые России самодержца и государыни благочестивый царицы и великой княгини Наталии Кирилловны, к благоверному Государю Царевичу и великому князю Петру Алексеевичу всея великие и малые и белые России взята вверх Романова дочь Михайлова Селиванова демидовская жена Левонтьева вдова Матрена. И того ж месяца в 9 день пожаловал великий Государь ее к руке. А декабря 11 день пожаловал великий Государь к великому государю Царевичу и великому князю Петру Алексеевичу всеа великие и малые и белые России в боярыни и в мамки и в казначеи ее Матрену Романову дочь Михайлова сына Селиванова демидовскую жену Левонтьева». Вот так всё торжественно обставлялось!

Верховной боярыней царица-мать назначила вдовую княгиню Голицыну. А боярыня Неонила Иерофеевна Львова кормила мальчика грудью аж до двух с половиной лет! Поэтому ребенок был «возрастен, и красен, и крепок телом».

Б. Б. Глинский в своей книге «Царские дети и их наставники» рисует нам довольно полную картину обстановки детства будущего первого российского императора. Вот только некоторые фрагменты из нее: «Колыбель ребенка отличалась роскошью. Она была сделана из турецкого золотного бархата, расшитого затейливыми серебряными и золотыми рисунками; подкладка колыбели была рудо-жёлтая, ремни обшиты венецианским бархатом; верхние покрышки перинки и тюфяка были сшиты из тафты, а набивкою служил пух лебединый, белый и чистый. Из пуха и тафты были сделаны и подушки. Постельные принадлежности менялись каждый год.

Не менее богато было и одеянье Петра: когда ребёнку минуло пять месяцев, ему нашиты были золотые парчовые кафтаны. Гардероб его был чрезвычайно разнообразен, и каждый месяц пополнялся новыми принадлежностями; у него была шапка, унизанная жемчугом и драгоценными каменьями, ещё шапка бархатная с собольим околышем, несколько пар унизанных жемчугом башмаков, богатый опашень с нашивкою и кружевом, низанными крупным жемчугом (597 зёрен) и с шестью изумрудными пуговицами на золотых закрепах, более десяти шёлковых, атласных и парчовых кафтанов».

Царевич со всем штатом, мамою, кормилицею и другими служебными лицами помещался в отдельных деревянных небольших хоромах, которые внутри были обиты сукном; собственная же комната Петра обита была серебрёнными кожами.

Когда Петру минуло два года, «для него были выстроены отдельные хоромы, в которых полы, стены, оконные рамы были покрыты алым сукном. Таким же сукном был покрыт и стол. Полавочники на лавках были сшиты из багреца с каймами из белого сукна, по которому нашиты травы из сукна желтого и лазоревого. Впоследствии царевичу было сделано кресло из рудо-жёлтого бархата с галуном и столик, расписанный красками, золотом и серебром.

В то время стекло в рамах ещё не употреблялось, и его заменяла слюда; из слюды были сделаны и окна в комнатах маленького Петра. Искуснейший живописец Иван Салтыков расписал их разными рисунками: в середине был изображён орёл, а по бокам — травы. Рисунок был сделан так, чтобы из комнаты на улицу всё было видно, а оттуда в хоромы — ничего. По тогдашнему обычаю, все царские дети бережно скрывались от посторонних глаз: царевичи до тринадцатилетнего возраста, а царевны — на всю жизнь».

Алексей Михайлович с молодой красавицей-женой души не чаяли в ребенке, окружали его роскошной обстановкой, наряжали в богатые платья и одаривали всевозможными игрушками. «Через год после рождения, к именинам, царевичу был сделан деревянный конь, или «потешная лошадка», во всём уборе конь был обтянут настоящей лошадиной кожей; седло с стременами, пряжками и запряжниками было вызолочено и высеребрено. Затем следовал ряд подарков — игрушечных зверей (лошадей, львов) и пушек. Органист Гутовский устроил царевичу клавикорды-струны медные, починял ему цимбалы немецкого изготовления и сам смастерил пару цимбальцев, из коих одни имели форму книжки в сафьянном алом переплете, с золотым наводом, с застёжками из серебряного с шелками галуна. Когда царевичу минуло два года, в хоромах его повесили качель на веревках, обшитых бархатом…

Зимой царевич вволю катался в санках с ледяных гор, а летом торжественно разъезжал по улицам Москвы в потешной каретке, которую ему подарил Артамон Сергеевич Матвеев. Каретка эта была маленькая, а в ней четыре темно-карих лошадки с бархатной шлеей и вызолоченной упряжью. Окна в каретке были хрустальные, расписанные красками, и с изображениями на них царей и королей всех земель; внутри каретка была обита бархатом с разводами, а снаружи её окружала золотая бахрома. Выезд царевича был торжественный: по бокам шествовали четыре карлика, а пятый ехал позади на крохотном иноходце.

Кроме этих игрушек ему часто покупали в лавках серебряную столовую миниатюрную посуду, а также — куклы в полном наряде. Художник Салтыков являл своё искусство и в расписывании красками разных принадлежностей игр маленького Петра; так, ему велено было однажды расписать гнездо голубей, гнездо канареек, щеглят, чижей и даже стадо баранов, причем баранов ему нужно было сделать так, чтобы шерсть у них была настоящая».

С первых дней своей жизни царевич Пётр Алексеевич был полностью погружён в атмосферу всеобщего обожания.

А будет ли так всегда?

Особенно мальчик любил оружие. С годами прислуге приходилось скупать на московских рынках всё больше и больше знамён и барабанов, луков со стрелами, пистолей и ружей.

Отец быстро заметил сыновние наклонности и повелел составить для него потешный «Петров полк».

Восторженный делами сына, Алексей Михайлович обмундировал «Петров полк» в зеленые мундиры, выдал «потешным» солдатикам знамёна и ружья, снабдил их всяческими полковыми вещами, а царевича назначил полковником.

Теперь мальчику рапортовали по всем делам и надобностям полка, от Петра же требовали приказаний. Государь с умилением наблюдал за поведением маленького полководца.

Петровские солдаты, «робятки», как их называли во дворце, вербовались из детей приближенных бояр и, в особенности, из родственников царицы Натальи Нарышкиной. В документах встречаются имена Нарышкиных, Головкина, Матвеева, князя Черкасского, князя Мещерского, князя Голицына, Стрешнева.

Другими петровскими солдатами становились лилипуты — «карлы». Карликами при полке состояли Никита Гаврилов Комар, Василий Родионов, Иван и Емельян Кондратьевы. Они были одеты в малиновые суконные кафтаны на беличьем меху, с золочёными пуговицами, в шапки и рукавицы из того же сукна.

Для обучения построению и маршировке в полк назначили иностранца. Им стал Павел Гаврилович Менезий (Менезиус, Пол Мензис — прим. автора) выходец из древнего богатого шотландского рода, во времена Кромвеля, из-за гонений на католиков был вынужден эмигрировать вместе с семьей. Он учился во Франции, в Дуэ, в коллегии иезуитов. В 1661 году в двадцатичетырехлетнем возрасте поступил на российскую службу в чине капитана.

Менезий быстро стал полезен при русском дворе и выполнял различные и, подчас, важные поручения, в частности, в 1667 году ездил в Швецию нанимать горнорабочих для русских рудников.

В 1662 году он участвовал в подавлении Медного бунта, потом был командирован в Смоленск, где сблизился с будущим царским тестем Кириллом Полиектовичем Нарышкиным, служившим тогда стрелецким головой в смоленском гарнизоне.

А когда царю Алексею Михайловичу пришлось, во исполнение Андрусовского договора, в начинавшейся борьбе с турками искать среди европейских государей союзников себе и Польше, Менезия отправили в королевские дворы Берлина, Дрездена, Вены, Венеции и Рима. Там он встретил любезное, но уклончивое отношение к своей миссии.

В Риме ревностный католик Менезий, казалось, нашёл понимание, но переговоры не привели к желанному результату. Павел Менезий удостоился частной аудиенции у Папы Римского и привёз в Москву ни к чему не обязывавшую Рим копию папской грамоты. Однако, и этот зыбкий результат принёс уважение шотландцу в России. В 1674 году ему присвоили звание полковника и причислили к ведомству иностранных дел.

Прежняя смоленская дружба с Кириллом Нарышкиным, давнее приятельство с земляком — шотландцем, авторитетным в России генералом и царским любимцем Патриком Гордоном, постепенно приближали Менезия к царю. И он был назначен начальником воинских потех и всего процесса обучения царевича Петра Алексеевича.

Так именно иезуит Менезий стал первым муштровать и поучать трехгодовалого Петра, тем самым формируя его будущее мировоззрение. А потом до конца своей жизни шотландец оставался непререкаемым авторитетом для императора, который и после смерти учителя щедро материально помогал его родне.

Гранатному и пушкарскому делам учил царевича немецкий огнестрельный мастер Фёдор (Степан) Зоммер в небольшой крепости, построенной в селе Воробьёво.

Другим учителем царевича Петра по астрономии и геометрии, фортификации, корабельному мастерству и морскому делу стал голландский купец Франц Фёдорович Тиммерман. Автор проекта потешного «стольного града Пресбург», построенного в 1685 году на Яузе, Тиммерман позже, вместе с царевичем, обнаружит в амбаре Льняного двора в селе Измайлове старый ботик английской работы. Учитель объяснит, что иноземная лодка отличается от русских тем, что может ходить под парусами и по ветру, и против ветра (хотя наши поморы знали все эти премудрости сотни лет до этого — прим. автора). Это обстоятельство приведёт мальчика Петра в полный восторг и ещё больше укрепит в мысли о необходимости срочно реформировать страну на западный манер!

Позже Тиммерман найдёт в Немецкой слободе корабельного мастера голландца Карштена Бранта, который починит бот и научит царевича ходить на нём по Яузе, что «удивительно и зело любо стало». Оказалось, что Брант строил при Алексее Михайловиче первый русский корабль «Орёл», и теперь доживал на Кукуе свой век, столярничая.

С этой поры Франц Тиммерман станет близким другом Петра. В последствии он займётся организацией двух русских посольских миссий в Европу, устройством обучения юного царя Петра на верфях Амстердама, будет руководить строительством кораблей в России.

Тиммерман никогда не был обделён вниманием царя. 1 января 1701 года ему был отдан Хамовный плац в Москве для строительства фабрики по производству парусного полотна с гарантированной закупкой «в казну». Известно, что в 1720 году рабочие написали коллективную челобитную — жалобу на притеснения Тиммермана.

Привлекал царь Алексей Михайлович сына и к наукам. В документах Тайного приказа сообщается, что уже 1 декабря 1675 года мальчика начали учить грамоте.

Будущий император Пётр Первый, наверное, получил бы блестящее образование… не умри скоропостижно отец!

Увы, счастье было не долгим!

И четырёх лет не исполнилось ему, как Пётр осиротел!

Вот тут-то всё и пошло наперекосяк!

Новый царь, Фёдор Алексеевич Романов, (по матери — Милославский — прим. автора) старший единокровный брат и крёстный Петра, 12 марта 1676 года определил ему наставника — дьяка Челобитного Приказа Никиту Моисеевича Зотова.

Боярина Артамона Матвеева отправил в ссылку. Потеснены были в правах и все Нарышкины с роднёй. В это же время царь Фёдор Алексеевич положил прислуге и шутам царевича скромный денежный оклад, а заботу о его теперь уже скромном гардеробе передал в полное распоряжение матери — царицы Натальи Кирилловны. После этих событий, несмотря на симпатии к брату, Фёдор Алексеевич фактически сложил с себя всякие заботы о Петре.

Отныне юный царевич Пётр Алексеевич станет редким гостем в Кремле, проживая в одиночестве в Преображенском дворце отца, забытый при Большом дворе, предоставленный своим мыслям и вопросам, на которые единственный наставник чаще не находил ответов.

И с этого времени тридцатидвухлетний Зотов стал близким человеком в семействе царской вдовы Натальи Кирилловны Нарышкиной. Кстати, пристроил Никиту Моисеевича на службу царевичу любимец царя — Фёдор Прокофьевич Соковнин.

По отзыву историка Ивана Ивановича Голикова, автора «Деяния Петра Великого, мудрого преобразователя России», Никита Моисеевич «хотя и не знал наук и языков, но был… довольно сведущ в истории, а паче отечественной»; он рассказывал царевичу о лицах и событиях родного прошлого, пользуясь в качестве иллюстраций к своим рассказам, нарочно изготовленными для того «потешными книгами с кунштами» (картинками — прим. автора); показывал ему «Артикул со всеми военными экзерцициями», составленный при царе Алексее Михайловиче, знакомил и с жизнью Запада по картинкам, изображавшим «знатные европейские города, великолепные здания, корабли и прочее», чем приводил мальчика в полнейший восторг.

Поначалу Зотов не особо оправдывал надежд, даже два раза был удаляем от своего царственного воспитанника, но всё равно умудрился остаться при нём.

Стандартный курс наук Пётр при помощи Никиты Моисеевича постиг быстро. Выучил азбуку, читал скоро, а письмо не жаловал, оттого до конца жизни писал безграмотно. Наизусть выучил отрывки из Евангелия и Апостола, часослова и псалтыря, усвоил отрывочные сведения о своих славных предках, начиная с Владимира Святого, Александра Невского и Дмитрия Донского. На этом уровень познаний наставника был исчерпан.

И ещё некоторые вещи влияли на развитие будущего первого российского императора. В год его рождения, благодаря усилиям влиятельного монаха и общественного деятеля Симеона Полоцкого, астрология стала учебной дисциплиной, как арифметика и геометрия. Об этом свидетельствует «Книга избранная вкратце о девяти мусах и о седмих свободных художествах», составленная переводчиком Посольского приказа Николаем Спафарием и подьячим Петром Долгово.

В 1679 году для семилетнего царевича художник Карп Иванов Золотарев сделает копию с астрономической и астрологической росписи в столовой его отца «Двенадцать месяцев и беги небесные». А царский «дядька» Т. Н. Стрешнев возьмёт из вещей скончавшегося царя Фёдора Алексеевича для воспитания одиннадцатилетнего Петра сочинение Я. Гевелия «Селенография», где в предисловии к русскому переводу этой книги царевич мог прочесть, что звездословие (астрология — прим. автора) — «благопотребно есть на управление государства». Так, Петру его учителя и воспитатели прививали интерес не только к астрологии, но и к другим магическим практикам, которые уже скоро станут основой для создания оккультного «Нептунова общества» из ближнего круга юного царя, которое тайно будет собираться на Кукуе.

Из всего выше сказанного можно сделать вывод, что мировоззрение юного царевича продолжило формироваться под влиянием иностранных офицеров, иезуитов, в основном шотландского происхождения, и не очень толковых российских наставников — в условиях узкого географического треугольника — яузских сёл Семёновское, Измайлово, Преображенское, граничащих с Ново-Немецкой слободой. Там, во враждебном окружении Милославских, Пётр остро почувствовал свою ненужность и заброшенность. И возненавидел всё, что было связано с его осознанным детством, в котором он запомнил Москву, Кремль, бояр, стрельцов… Взгляд его устремился на Кукуй!

Притягательный «Кукуй»

А жизнь в Ново-Немецкой слободе текла совсем по-иному, чем в «патриархальном» Преображенском. И она сразу привлекла внимание будущего царя. Может тогда впервые и родились в его неокрепшем сознании мысли о заимствовании «красивой кукольной жизни» иноземцев. С их чистенькими двориками с огородиками, аккуратными домиками, полуголыми дамочками, сверкающими своими декольте. Чем не утеха для подростковых глаз?!.

Иностранная слобода отличалась от окружающих городских поселений. Фактически это был настоящий европейский городок, с прямыми улицами, вдоль которых стояли большие и не очень, но, в основном, каменные дома с карнизами и колоннами, окруженные ухоженными садами и парками.

Немецкая слобода притягивала юного Петра, как магнит — там жили необыкновенные, по его мнению, люди, знающие как строить большие корабли и обращаться с астролябиями, как веселиться без оглядки и как ухаживать за женщинами, которые с удовольствием принимали все знаки внимания.

Подобное предположение в свое время выдвинул русский историк Николай Астров. Другой исследователь, дьякон С. Озеров писал по этому поводу в своей книге: «Яузский край ввиду того, что он находился вдали от Кремля и вдали от буйной слободы Стрелецкой, задумано было сделать тем главным пунктом, откуда должны были пойти и получить свое развитие реформы».

Выходит, именно здесь Пётр решил создать плацдарм для будущей политической борьбы, экономических преобразований, для подготовки преданных кадров и формирования новой элиты.

Что же представляла собой в те времена Яузская местность?

Места эти долго были пустынны и относились к предместьям Москвы. Кое-где встречались небольшие деревушки, возникшие вокруг речных мельниц. К примеру, одну из деревень прозывали Хапиловка — по имени мельника Хапило. А по берегам Яузы, с давних времен, стояли сёла Покровское, Троицкое, Семёновское, Измайлово, Преображенское. Такую картину рисует читателям С. Озеров в книге «Исторические сведения о Лефортове и описание Петропавловского храма», давно уже ставшей библиографической редкостью.

Историк Москвы И. Е. Забелин поясняет, что первая Немецкая слобода, получившая такое название из-за того, что москвичи всех иноземцев прозвали «немцами» — «немыми», то есть не говорящими по-русски — появилась во время Ливонской войны. Тогда русские войска взяли так много пленных, что ими торговали в городе: за мужчину давали по гривне (20 копеек), а девка шла по пяти алтын (три копейки). Часть ливонских пленников Иван Грозный поселил отдельно, и они-то образовали слободу на правом берегу Яузы.

Ливонцев было около четырёх тысяч, и их слобода оказалась довольно крупной. Улицы в ней носили название по тем городам, откуда были родом их обитатели: Дерптская, Нарвская и другие. Чтобы не тратиться на содержание пленных, Иван Грозный разрешил им производить и продавать вино и пиво, что вообще-то было монополией казны. Этакая привольная и безбедная жизнь иноземцев потом вызвали жестокую зависть у москвичей, и даже у самого царя. И одним зимним днём 1578 года на слободу напал вооруженный отряд опричников. По царскому знаку начался грабеж. Иноземцев хватали на улице и раздевали донага, из домов тащили всё, что попадалось под руку.

Однако, и после этого жизнь обитателей Немецкой слободы мало-помалу восстановилась.

В начале XVII века слобода уже была вполне благоустроенным поселением, имевшим даже свою собственную церковь, в которой похоронили принца Иоанна Датского, жениха многострадальной царевны Ксении, дочери царя Бориса Годунова.

Первая Немецкая слобода погибла в пламени и разбое Смутного времени. В 1610 году войска Лжедмитрия Второго разграбили и сожгли слободу, и почти полвека на её месте были только пустыри и поля с огородами.

Земли вдоль реки Яузы и её притоков начали снова обживать лишь после выхода указа 4 октября 1652 года об отводе земли под строение в Немецкой слободе: «Афонасий Иванов сын Нестеров, да дьяки Фёдор Иванов да Богдан Арефьев строили новую иноземскую слободу за Покровскими воротами, за Земляным городом, подле Яузы реки, где были наперёд сего немецкие дворы при прежних Великих Государях до Московского разорения, и роздали в той Немецкой слободе под дворы земли, размера против наказу, каков был дан из Земского приказу…».

Дворы иноземцам давались бесплатно, земля слободы объявлялась «белой», то есть освобожденной от государственного тягла и повинностей. Её жителям разрешалось носить западноевропейское платье и подтверждалось их право на свободу вероисповедания. По воскресеньям «раз в неделю бывали хмель и веселье», в остальные дни слободские надевали вязаные колпаки, стёганые жилеты и трудились.

Дьяки раздавали земельные участки, «смотря по достоинствам, должности или занятиям»: так, генералы, офицеры и доктора получали по 800 квадратных саженей (1 квадратная сажень равняется 4,5 квадратных метров — прим. автора), обер-офицеры, аптекари, мастера золотого и серебряного дела — по 450, капралы и сержанты — по 80 саженей.

Жители иноземной слободы подчинялись общерусским законам, хотя в Москве пользовались некоторым самоуправлением и свободой вероисповедания. Ново-Немецкая слобода уже не делилась на улицы или кварталы по национальному, религиозному или профессиональному принципу, хотя её жители являлись прихожанами двух лютеранских, реформаторской, а также католической и англиканской общин. Каждая община имела приходскую школу, выборный совет, состоявший из наиболее именитых и богатых жителей слободы. Таким образом, уроженцы разных земель сохраняли свои собственные обычаи, бытовые особенности, родной язык и религию.

Впрочем, забегая вперед сообщу, что уже при повзрослевшем Петре Первом, так любимые им иноземные слободы потеряли обособленность и были подчинены Бурмистерской палате, а их жители стали рядовыми москвичами, со всеми вытекающими правами и обязанностями, в частности, налоговыми.

Официально слобода стала называться «Ново-Немецкой», а в народе «Немецкой» или «Кукуем», по названию ручья, протекавшего по западной границе слободы.

Название «Кукуй» (Кокуй) можно объяснить из диалектного географического термина «кукуй» (небольшой лесной островок, рощица среди поля — прим. автора). Кукуем (чаще Кокуем — прим. автора) назывался и кокошник — головной убор крестьянских девушек. Конечно, название местности произошло не от названия головного убора, а от географического термина, но оба они связаны общим значением как что-то возвышающееся над поверхностью. Существует и другая версия: «когда, бывало, жившие там жёны немецких солдат увидят что-либо странное в русских прохожих, то говорили обыкновенно между собою: «Киек, Киске яе» — «глянь, глянь сюда!». Искаженное иноземное высказывание и могло лечь в основу названия слободы и ручья.

Границы Ново-Немецкой слободы определялись с востока и юга правым берегом Яузы, с севера селом Елоховым, а с запада — ручьем Кукуй, который протекал примерно параллельно нынешним Плетешковскому и Большому Демидовскому переулкам и впадал в Яузу в районе Елизаветинского переулка.

«В Немецкой слободе жили люди европейских национальностей и исповеданий, — сообщает нам историк Н. Погодин, — голландцы, англичане, шотландцы, немцы, итальянцы, реформаторы, кальвинисты, католики».

Вообще в XVII веке в Москве было ещё шесть иноземных слобод: Мещанская (за Сретенскими воротами, у Земляного вала — прим. автора), заселённая выходцами из Белоруссии и польско-литовских городов; греческая — до 1671 года (в районе современной Николоямской улицы — прим. автора); толмацкая, где жили переводчики и толмачи; две слободы, населённые выходцами из Польши — Старопанская (в районе улицы Земляной Вал — прим. автора) и Панская (в районе улицы Большая Якиманка — прим. автора) — утратившие свою национальную обособленность во второй половине XVII столетия; Татарская (в районе Татарских улиц — прим. автора).

Иноземная слобода имелась также в Архангельске, дворы иностранцев — в Новгороде, Вологде, Ярославле.

О Немецкой слободе остались и другие интересные свидетельства иноземцев.

Посол английского короля Карла II в Москве в 1663 году Чарльз Говард Карляйль сообщал: «Из предместий замечательна Иноземная слобода… Дома в ней деревянные, построены на немецкую стать. Управляются немцы не выборными властями (как в русских слободах — прим. автора), а Приказом».

Итальянец Эрколе Зани, опубликовавший в 1690 году реляцию о предпринятом им восемнадцатью годами ранее путешествии в Московию, отмечал о веротерпимости русских и о разнообразии города: «Я удивился громадности города. Он превосходит любой из европейских и азиатских. Он заключает в своей окружности семь холмов; церквей, и там и сям рассеянных, насчитывают свыше 2 тысяч. Все они — каменные; главы и колокольни либо вызолочены, либо раскрашены, что издали представляет приятную картину… (В Немецкой слободе — прим. автора) у лютеран там три кирки, у кальвинистов — две».

Чешский путешественник Бернгард Таннер, оставивший записки о путешествии в Москву в 1678 году, рассказывал о красивых домах в Немецкой слободе, о садиках при каждом доме, о находящихся здесь же железных заводах, бумажной фабрике и стеклянном заводе.

Точно выходит, что забытый и заброшенный юный царевич Пётр Алексеевич, напуганный и затравленный Милославскими, а пуще всего — сестрицей Софьей с её стрельцами, лишённый судьбой отцовского покровительства, с детства больше доверявший иноземным наставникам, подсознательно начал моделировать свои будущие реформы в деревенской тиши Преображенского на берегу спокойной Яузы, в приделах Сокольничева поля и Введенских гор заглядываясь в сторону Немецкой слободы. В ожидании беды…

Мятеж и… вечный страх

7 мая 1682 года, после шести лет правления, скончался болезненный царь Фёдор Алексеевич, единокровный брат Петра, так и не оставив преемника.

Остро встал вопрос о наследовании престола либо старшим болезненным царевичем Иоанном Алексеевичем, рожденным от Марии Милославской — первой жены царя Алексея Михайловича, либо малолетним, но пышущим здоровьем деятельным царевичем Петром Алексеевичем, рождённым Натальей Нарышкиной.

И началась схватка за русский престол!

Поначалу Нарышкины опередили Милославских. Заручившись поддержкой патриарха Иоакима, они провозгласили царём десятилетнего Петра. В результате этого дворцового переворота к власти фактически пришёл клан Нарышкиных и вызванный из ссылки боярин Артамон Матвеев, объявленный «великим опекуном».

Но Милославские сдаваться не собирались!

И 15 мая 1682 года в рядах вечно недовольных стрельцов раздался крик: «Иван Нарышкин задушил царевича Ивана Алексеевича!».

Ударили в набат и стрельцы во главе с Иваном Милославским, при поддержке и подстрекательстве сводной сестры Петра по отцу — царевны Софьи, в девятом часу дня выступили всеми девятнадцатью стрелецкими полками и бутырскими солдатами в Кремль.

«Стрельцы, все приказы и выборной полк, салдаты пришли в город в Кремль во 11 часу дни з знамены и з барабаны, с мушкеты и з копьи и з бердыши, а сами, бегучи в город, кричали, бутто Иван да Офонасей Кириловичи Нарышкины удушили царевича Иоанна Алексеевича. А начальных людей с ними, полковников, ни полуполковников, ни капитанов, а у салдат тоже начальных людей с ними, никово не было.».

Глава стрелецкого приказа князь Иван Андреевич Хованский выступил с речью перед взбунтовавшимися стрельцами, запугивая их тем, что бояре «…и вас и нас отдадут в неволю иноземному врагу, Москву погубят, а веру православную истребят!».

И в этих обвинениях был определённый смысл, понятный современникам. Дело в том, что семья Нарышкиных считала себя потомками одного из знатных крымских мурз, перешедших в конце XIV века на службу к Великим Московским князьям. Многие историки утверждали и сегодня утверждают, что Нарышкины, несомненно, происходили из знатного крымского рода, а другие уточняют — из древнего караимского рода.

Слово «караим» происходит от древнееврейского «карай» («чтец»), то есть тот, кто признает только писаный закон — караимы исповедали иудаизм, но признавали только исходный текст Библии и отрицали её позднейшие толкования, в том числе и Талмуд.

В Крым они попали из Хазарского государства после его разгрома славянами примерно в конце X века. Центром караимов стал Чуфут-Кале (Старый Крым — прим. автора), который они называли «Еврейская скала».

На караимское, то есть иудейское, происхождение Нарышкиных и намекал князь Иван Хованский, обращаясь за защитой веры православной к стрельцам. Да, и дружба Нарышкиных, как бы сегодня сказали, с ярко выраженным «прозападным либералом» боярином Артамоном Матвеевым, женатым на шотландке и жившим на европейский манер, не прибавляли популярности роду в глазах московского люда.

Разъярённые и хмельные стрельцы в красных рубахах с закатанными по локоть рукавами, размахивая оружием, хлынули через Спасские ворота, которые стража не успела закрыть, в Кремль. Толпа ринулась к Грановитым палатам. Вскоре вся площадь перед царскими покоями была заполнена беснующимися стрельцами, убивавшими и громившими всё на своём пути.

Колокола в Кремле били набат и окрестные площади заполнял барабанный бой всё приходящих и приходящих полков.

Чтобы опровергнуть слухи о покушении и убийстве царевича Иоанна Алексеевича, вдовая царица Наталья Кирилловна Нарышкина вывела на Красное крыльцо обоих царевичей Иоанна и Петра. Но толпа не унималась, и царица увела перепуганных мальчиков.

Пётр был так страшно испуган видом разбушевавшихся стрельцов, с перекошенными ненавистью лицами размахивавших перед ним окровавленным оружием, что запомнил эту картину на всю жизнь.

И «придоша во град Кремль в 11-м часу дни с великим свирепством ратным собранием с копии и с бердыши. И с великим безстрашием дерзнуша ходити в верховые церкви и царских чертогов в комнаты с копии и бердыши.».

Контроль над ситуацией попробовали перехватить вернувшийся их ссылки боярин Артамон Матвеев, который командовал стрельцами при царе Алексее Михайловиче, и патриарх Иоаким. Они наперебой обращались к бунтарям.

И только стрельцы, насытившись убийствами и погромами, мало-помалу стали успокаиваться, как их во всеуслышание принялся хулить сын стрелецкого командующего Михаил Долгорукий. В ответ послышалось: «Воскричаша все множество их: „Не потребуем никаких ни от кого советов! Время уже и наста! Пора кто надобен нам разбирати!“».

Продолжившийся погром достиг Царских палат. «Тогда же по всему царскому дому от Красного крыльца шумы и крики их стрелецкие услышаны были, со многолюдными и великими голосами, с наглыми невежествами и бесчинствами».

Столкнувшись в царских покоях с царицей и царевичами, стрельцы грозно заревели: «Давай Матвеева!».

Несмотря на мольбы вдовствующей царицы Натальи Кирилловны и царевича Петра Алексеевича, героическую попытку заступничества князя Михаила Черкасского, обезумевшие стрельцы сбросили Артамона Матвеева с крыльца на пики. Тело несчастного боярина было изрублено на куски, а голова насажена на кол!

Потом зарубили боярина Афанасия Нарышкина прямо в алтаре Воскресенской церкви. Двух полковников убили в галерее, идущей от Столовой палаты, не стесняясь присутствия царевичей.

Боярина и воеводу князя Григория Ромодановского за волосы и бороду вытащили на Соборную площадь, «напротив Розряду» и подняли на пики. Опустив тело на землю, беспощадно изрубили.

Думный дьяк Посольского приказа Ларион Иванов вместе с сыном Василием были порублены в куски за то, что у него в палатах нашли каракатицу, коей, по мнению стрельцов, он намеревался отравить царя Ивана.

Всего были зверски убиты более десятка бояр, к которым стрельцы испытывали лютую ненависть.

Но случалось и по-другому.

К воеводе Юрию Долгорукому стрельцы пришли извиниться за то, что случайно убили его сына Михаила. Князь повелел гнать стрельцов со двора, и это сильно обозлило бунтовщиков. Напившись вина из княжеского подвала, они выбросили Долгорукого из окна на бердыши. Его мёртвое тело затем было выволочено на улицу к воротам и брошено на кучу навоза, а сверх него, с приговорами: «Ешь, князь, вкусно!», положили ворох солёной рыбы. На следующее утро тело было найдено изрубленным на части.

Боярина Ивана Языкова нашли в церкви Николы на Хлынове в Белом городе, между Тверской и Никитской улицами. В первом часу ночи его отвели к Лобному месту и порубили на части за то, что он «стакався с прежними нашими полковники, налоги нам великие учинил и взятки великие имал и прежним полковником за нашу братью наговаривал, чтобы они, полковники, нашу братью били кнутом и батогом до смерти».

Искали «преступников» и в палатах Святейшего Патриарха! Открывали всё сундуки в ящиках и под престолом «копьи пыряющее».

Сам патриарх смог сквозь толпу пройти в Соборную церковь. «Невежды же зело ему в церкви досождали всякими словесы, чесого было им и мыслити не довелося».

Три дня бесновались стрельцы по Москве, охмелев на кровавом пиру…

17 мая 1682 года, по настоянию царевны Софьи Алексеевны и боярина Никиты Ивановича Одоевского, обезумевшие от страха царица Наталья Кирилловна и малолетний Пётр Алексеевич были вынуждены выдать родного брата царицы боярина и оружейничего Ивана Кирилловича Нарышкина.

После страшных пыток Нарышкина голого вывели на Красную площадь, «поставя его меж мёртвых посечённых телес стояща, обступя вокруг, со всех сторон вкупе копиями збодоша, и оными подняли кверху, и опустя, руки, ноги, голову обсекли.».

Потом, таким же образом, казнили доктора Даниила Фон Гадена, «родом жидовина» за то, что «на царьское пресветлое величество злоотравное зелье, меж себя стакався, составливали».

Когда закончилась бойня, перед взором москвичей открылась страшная картина: «И оная Красная площадь исполнена была мертвых посеченных телес. И лежаху немалы дни, не смеяше же никто и сродники взятии родителей своих телес в предания погребения. Вси бо они, служивыя, приявшее в крови дерзновение, возсвирепели тако, яко никому же дающее с собой и глаголити.».

«Мая же месяца в день 23 собравшиеся вси выборныя служивых люди, пришедшие на Красное крыльцо, велели боярину князю Ивану Хованскому доложить государыням царевнам, что во всех их стрелецких полках хотят, и иных чинов многия люди, чтобы на Московском царстве были два царя, яко братия».

Стрельцы потребовали, чтобы старший Иоанн признавался первым царём, а младший, Пётр — вторым.

А 29 мая 1682 года стрельцы настояли, чтобы царевна Софья Алексеевна приняла на себя управление государством по причине малолетства её братьев.

Вдовая царица Наталья Кирилловна Нарышкина должна была вместе с сыном Петром удалиться от царского двора в подмосковный дворец в селе Преображенском.

Опасаясь повторения погрома, бояре согласились, и патриарх Иоаким тотчас же совершил в Успенском соборе торжественный молебен о здравии двух наречённых царей; а 25 июня венчал их на царство.

Запуганный маленький царевич Пётр Алексеевич после этого страшного стрелецкого погрома всю жизнь страдал тиком — конвульсиями лица и приступами эпилепсии.

Но это было только начало смертельной схватки! Пётр не только смертельно испугался, он затаил глубокую злобу и ненависть к стрельцам и к кремлевским стенам, в которых происходило на его глазах кровавое побоище. Теперь юный царь ждал только повода также зверски отомстить…

И случай подвернётся.

После взятия Азова московским стрелецким полкам не только не доверили нести гарнизонную службу в захваченном городе, а отправили их по всей России на строительство новых крепостей и восстановление старых сторож. Так во многих городах появились Стрелецкие слободы. Ещё одну стрелецкую часть перебросили на охрану польско-литовской границы в Великих Луках.

При этом жалование стрельцам не платили годами, их семьи в Москве без мужиков жили впроголодь.

И вот, весной 1698 года сбежали с литовской границы почти две сотни стрельцов и заявились в Москву с требованием выплатить жалование. Просьбу правитель князь-кесарь Фёдор Ромодановский (Царь Пётр был за границей — прим. автора) вроде бы удовлетворил, но стрельцам этого показалось мало. Они заперлись в Замоскворецкой слободе и только в начале апреля Семёновский полк смог с боями выбить их из города.

Беглецы вернулись в Великие Луки, но до них дошло распоряжение — перевести их полки в Торопец. Там, в конце мая, стрельцов встретил воевода Михаил Ромодановский, потребовавший выдать ему зачинщиков бунта. Но смутьяны, воодушевлённые якобы посулами царевны Софьи Алексеевны из Новодевичьего монастыря, в количестве 2200 человек двинулись на Москву.

У стен Воскресенского Новоиерусалимского монастыря, 18 июня их встретили дворянская конница боярина А. С. Шеина и Преображенский, Семёновский, Лефортов и Гордона полки генерал-майора Патрика Гордона. Поначалу не удалось уговорить мятежников. Тогда своё слово сказали подогнанных 25 пушек. Без малого через час стрельцы сдались.

В отсутствии царя Петра, всё ещё пребывавшего в Европе в составе Великого посольства, следствие вели бояре Фёдор Юрьевич Ромодановский и Алексей Семёнович Шеин. По их приказу были повешены 56 «пущих заводчиков», потом ещё 74 «беглеца». 140 стрельцов били кнутом и выслали, а 1965 человек отправили в ссылку по монастырям и дальним городам без экзекуции.

Но Пётр, бросив все дела и развлечения, загоняя лошадей мчался в Москву. 25 августа он возглавил новое расследование — «великий розыск».

Настал час его мести!

Казни начались 30 сентября 1698 года, когда в селе Преображенском отрубили головы первым четырем заговорщикам. Остальных приговоренных к смерти повезли в Москву. Они сидели по двое на телегах, спиной к спине, держа в руках зажжённые восковые свечи. За ними с воем и плачем бежали жены, матери, дети.

Стрельцов привезли на площадь у Покровских ворот, где уже были установлены виселицы.

На казнь прибыли послы — австрийский, польский и датский.

Сюда и прискакал верхом в зелёном польском кафтане, подаренном, как говорили, польским королем Августом, разъяренный Пётр. За ним следовала свита из состава «Великого посольства»: Лефорт, Меншиков… Каждый под два метра ростом, эта троица возвышалась на голову надо всеми и вселяла бесконечный ужас в москвичей. От одного их вида люди падали в обморок.

В это время дьяк чётко выкрикивал слова приговора в мёртвой тишине: «А в распросе и с пыток все сказали, что было притить к Москве и на Москве, учиня бунт, бояр побить и Немецкую слободу разорить и немцев побить, и чернь возмутить — всеми четырьмя полками ведали и умышляли. И за то ваше воровство великий государь царь и великий князь Пётр Алексеевич всея Великие и Малые и Белые России самодержец указал казнить смертью.».

Под барабанный бой и колокольный перезвон стрельцов развезли на казнь ко всем городским воротам и съезжим избам бунтовавших полков.

В этот вечер царь на пиру у Лефорта был доволен, по словам австрийского посла Игнатия Гвариента «оказывал себя вполне удовлетворенным и ко всем присутствующим весьма милостивым».

Но это было только начало.

Казни совершались на заставах и на площадях, у Новодевичьего монастыря, и, даже, на Красной площади. «Стрельцам рубили головы, их вешали уже не только на виселицах, но и на бревнах, вбитых между зубцами стен Белого и Земляного городов. А наиболее злостных колесовали. Это было новшеством, привезенным из-за границы.».

Причём, казнили всех без разбору, было не важно участвовал страдалец в заговоре или только формально принадлежал к опальному полку.

Двух попов, устроившим молебен о даровании победы стрельцам, учинили особую казнь, неподалеку от храма Василия Блаженного на Красной площади: «Бориску Леонтьева повесили, а Ефимке Самсонову отсекли голову, а тело положили на колесо.».

Для устрашения тела повешенных казнённых оставались долго болтаться на виселицах. Зловонные трупы обезглавленных и колесованных стрельцов валялись прямо на Красной площади.

А перед Новодевичьим монастырем стояла виселица, и трое висевших на ней мертвецов протягивали окостеневшими руками стрелецкие челобитные прямо в окна кельи монахини Сусанны — бывшей царевны-правительницы Софьи Алексеевны.

Были расформированы 16 московских стрелецких полков. Всего, по одним данным было казнено 799 человек, по другим: с сентября 1698 года по февраль 1699 годы казнили 1182 стрельца. Ещё 200 стрельцов, а по другим данным 601-го, Пётр помиловал по малолетству — их били кнутом, поставили клейма на правую щёку и отправили в бессрочную ссылку в Сибирь. Вдовы и дети казнённых были изгнаны из Москвы, и всему народу строго-настрого запретили оказывать им хоть какую-нибудь помощь. Дома и дворы стрельцов в Москве были розданы или проданы.

Но царь не унимался и всё жаждал крови своих давних обидчиков. В феврале 1700 года по его требованию Боярская Дума приговорила к казни ещё 42 человека. А следствие и казни продолжались аж до 1707 года!

Так Пётр отомстил за свой пожизненный страх детства, за зверства стрельцов в Кремле. Москвичи содрогнулись от царской немилости. Воистину — антихрист!

А царя-то подменили!

Уже три столетия спорят историки о том, так подменили юного Петра во время «Великого посольства» за границей или нет? А может просто на него так подействовали европейские воздух, яства и вины, да и порядки иноземные, что он за пятнадцать месяцев сильно изменился внешне, да, и с головой у него что-то приключилось? Ведь не мог человек в здравом уме резко отвернуться от обычаев предков и полностью поменять тысячелетний уклад жизни людей, строивших на этой земле русское православное государство!

Каких только гипотез не выдвигалось за это время.

К примеру, вот почему Пётр так поспешно сослал жену свою, царицу Евдокию Лопухину в монастырь, даже не повидавшись с нею по возвращении из Европы? Конечно, из-за боязни, что она сразу распознает подмену царя.

И сестра, а ещё недавно считай царица-соправительница, Софья не узнала в нём брата и во всеуслышание заявила об этом!

И вправду, его многие не узнавали, слишком он повзрослел и изрядно прибавил в росте, кудрявые волосы почему-то выпрямились, и будто родинка у него была на носу да исчезла…

Современник-иностранец описывал молодого Петра накануне отъезда того в Европу: «Его величество высокого роста, стройного сложения, лицом несколько смугл, но имеет правильные и резкие черты, которые дают ему величественный и бодрый вид и показывают в нём бесстрашный дух. Он любит ходить в курчавых от природы волосах и носит небольшие усы, что к нему очень пристало.».

А в бытность свою в Лондоне его Величество «призывали к себе женщину-великана, четырех аршин ростом, и под её горизонтально вытянутую руку Пётр прошёл, не нагибаясь». И это двухметровый-то исполин, которым позже царь вернулся в Россию!

Что-то тут и в самом деле не складывается.

Чаще всего встречаются копии с двух портретов молодого царя Петра. Один написан в 1698 году в Англии, по желанию короля Вильгельма III, художником Готфридом Кнеллером. На картине Пётр изображён с длинными вьющимися волосами, весело смотрит на нас своими большими круглыми глазами. «Несмотря на некоторую слащавость кисти, художнику, кажется, удалось поймать неуловимую весёлую, даже почти насмешливую мину лица, напоминающую сохранившийся портрет бабушки Стрешневой», — отмечает в своей «Русской истории» В. О. Ключевский.

А на втором портрете художник Годфрид Схалкен в 1706 году изображает царя хоть и повзрослевшим, но не сказать, что сильно изменившимся.

И всё же говорят, что Пётр резко изменился по возвращению из Европы!

Вот и по-русски будто царь лопочет теперь прерывисто, а по-иному — как по-родному. Много чего не помнит, безграмотно и коряво пишет, а иных знаний имеет, что мудрец и в старости не познает, если сам не переживёт.

К примеру, вскоре выяснится, что Пётр знает во всех подробностях и в каком порядке абордажную атаку вражеского судна проводить! Это при том, что на Руси и кораблей военных ещё не было, следовательно, и боевого опыта их применения. А чтобы получить подобный опыт, надобно было не в одном сражении поучаствовать!

Строили догадки, что Петра ещё в Польше украли, или может в Голландии, ну, в Англии, там уж точно подменили. Были версии, что царь даже бежал из плена и со шведским королём Карлом пришёл в Московию наказать злодея-узурпатора, но после поражения под Полтавой был вновь пленён и содержался французским королём Людовиком в Бастилии, да ещё и в железной маске, и с полного согласия всех европейских монархов. Вот даже как!

Говорили, говорили…

Рост Петра достигал гигантских 204 сантиметров. При этом размер туфель у него был очень маленький — 38-й, но ему шили ботфорты 45 размера, куда он и прятал ноги, обутые в туфли. Поэтому ходил, словно на ходулях и пользовался тростью. Историк Николай Павленко писал: «…сохранившаяся до нас одежда Петра I показывает, что он действительно выделялся ростом, но не могучим телосложением». Одежда императора была всего лишь 48 размера. Художник Валентин Серов, изучавший Петра для написания портрета, отмечал: «Он был страшный: длинный, на слабых, тоненьких ножках, и с такой маленькой, по отношению ко всему туловищу, головкой, что больше должен был походить на какое-то чучело с плохо приставленной головой, чем на живого человека.». Не среди его предков, как и потомков, подобных его телосложению не было.

Но ведь дыма без огня не бывает!

Действительно, уехал из страны вполне богобоязненный царственный юноша, не без молодёжных заскоков, конечно, но вернулся-то никому не знакомый суровый злобный мужик, «саморучно» рубящий головы стрельцов, беспробудный пьяница и распутник, позднее приказавший задушить даже собственного сына, и при этом уже вполне зрелый и рассудительный правитель, грамотный военачальник и мореплаватель, вполне сносный инженер и архитектор!

Откуда такая перемена? Или всё-таки подмена?

Об этом мы точно уже не узнаем, тем более без генетической экспертизы. Но нужна ли она сегодня кому-нибудь? Ведь Пётр давно уже «Великий», и Медный всадник в Санкт-Петербурге — в доказательство тому, и из «окна в Европу» сырой промозглостью сквозит до сих пор.

Одно можно сказать определённо, что Пётр Первый ничуть не уступал своим предкам из новой династии Романовых в желании перестроить страну, приблизив её к «европейским ценностям», полностью отвергая нашу самобытную славяно-православную, на тот момент, цивилизацию, известную тогда в народе, как Святая Русь.

Его отец, царь Алексей Михайлович, расколол Святую Русь своей церковной реформой. А для сына набрал в Немецкой слободе европейцев в наставники. Они-то и привили юному царю любовь к западным порядкам, приносили ему всякие чудные безделицы и книжицы, одевали его в свои наряды.

А потому, смею предполагать, что никто царя не подменял, так как он и сам, к моменту возвращения из Европы домой, давно сформулировал по совету многих своих иноземных друзей те реформы, которые потом огнём и мечом проведёт в стране. Путём неимоверных человеческих усилий и жертв, он из провинциальной Московии выкует Российскую Империю, к славе своей, оставив после себя в ней изрядно измождённый и разорённый малочисленный народ с новыми знаниями и навыками.

Разгульная «кумпания»

А ведь долгое время юный царь Пётр своих буйных наклонностей особо не проявлял и вёл себя, как подобает православному властителю Третьего Рима. Порой нехотя, неусидчивый и порывистый, но в царском облачении, он посещал все официальные церемонии в Кремле и у Патриарха. Ходил на богомолье по святым местам. Во многих храмах и монастырях до сих пор хранятся его богатые дары и вклады, которые он делал в церковные праздники. При этом он всячески выказывал уважение матери, жене и наставникам, учил и почитал обычаи и традиции предков.

И вдруг Пётр резко изменился.

Может всё дело в том, что он лишился опеки и пригляда матери, которая хоть как-то сдерживала его дурные наклонности. Ведь 4 февраля 1694 года в Кремле сорокадвухлетняя царица Наталья Кирилловна умерла. А какие письма он ей писал! К примеру, 29 июня 1689 года из Переславль-Залесского: «Вседражайшей моей матушке недостойной Петрушка, благословения прося, челом бью и за присылку з дохтуром и з Гаврилою, яко Ной иногда о масличном суке, радуюся и паки челом бью. А у нас все молитвами твоими здорово, и суды удались все зело хороши. По сем дай Господь здравия души и телу, яко же аз желаю. Аминь. А мастер карабельной Корт июня в 2 д. умре до нашего приезду за дватцать за два часа». В каждой строке и богобоязненность и сыновья любовь!

Но вот мамы не стало. Следом, 29 января 1696 года, умирает его единокровный брат и соправитель — двадцатидевятилетний царь Иван V Алексеевич. Вскоре буйная единокровная сестрица Софья Алексеевна и нежеланная жена Евдокия окажутся в монастыре. Близкие, все кто ассоциировался с прошлым в его памяти, пусть по разным причинам, но покинули его. И отца давно рядом нет…

Впрочем, он найдёт себе нового отца. И тогда всё резко изменится!

Случайно познакомившись на дипломатическом приеме с европейским авантюристом, приехавшим в Россию сделать военную карьеру, Францем Лефортом, юный Пётр сразу проникся к нему симпатией и уважением.

Согласие идей и сходство наклонностей, порой весьма порочных, навсегда свяжут этих людей. Царь нашёл во Франце помощника, учителя и друга. Именно с подачи своего фаворита и под его прикрытием Пётр решил построить свою новую резиденцию в Немецкой слободе, подальше от вопросов бояр на кремлёвских заседаниях Думы, вечно недовольной родни в Преображенском.

И, вскоре, не без участия Лефорта, произошло весьма символичное событие для всей русской истории.

Едва вступив на престол в 1689 году, уже через несколько месяцев — весной следующего года — Пётр первым из русских государей нанёс официальный визит в дом иностранца! Своими царскими ножками. Немыслимо!

Царь отужинал в Немецкой слободе у шотландца Патрика Леопольда Гордона. Уточню, что к тому времени Гордон давно прозывался на православный манер — Петром Ивановичем.

И, тем не менее, на лицо невиданное доселе нарушение дворцовых традиций, выражаясь современным языком — государственного протокола! Миропомазанник, наместник Бога на земле, и к простолюдину, да ещё басурманину — в дом!

Конечно, надо признать, что шотландский патриот, сторонник Стюартов, ревностный католик генерал Гордон, всё-таки долгие тридцать восемь лет своей жизни посвятил воинской службе русскому престолу. Но, протокол, он, как говорится, и в Африке, протокол! Думаю, Патрик был бы счастлив уже тем, если бы его пригласили на ужин в его честь в Грановитую палату Кремля. Впрочем, это Пётр не любил Кремль, а ужинал он к этому времени с Гордоном не раз.

Патрик Гордон прибыл в Москву 2 сентября 1661 года и был лично представлен царю Алексею Михайловичу. Государь устроил ему испытания в фехтовании и стрельбе из мушкета, подробно расспросил о жизни и европейских порядках, подивился его военному опыту и познаниям, и сразу присвоил чин майора, зачислив в полк к земляку шотландцу — полковнику Джону Кроуфорду. Круг замкнулся, потому что именно офицер русской армии Кроуфорд в 1660 году, попав в польский плен под Смоленском, пригласил на русскую службу Патрика Гордона, служившего тогда в частях воевавшего с русскими польского короля Яна Собеского. Протекция Кроуфорда создала прецедент — Гордону сразу дали офицерское звание, хотя иноземцы-офицеры принимались в царское войско рядовыми солдатами.