12+
Происшествия. Приключения. Фантастика. Фронтовые и исторические хроники

Бесплатный фрагмент - Происшествия. Приключения. Фантастика. Фронтовые и исторические хроники

Рассказы

Объем: 130 бумажных стр.

Формат: epub, fb2, pdfRead, mobi

Подробнее

ГЕОЛОГИ О СЕБЕ

ВИКТОР МУЗИС

Если заблудился

Его прислали ко мне то ли не зная, в какой отряд послать, то ли на исправление. До этого он поработал с месяц у Надежды Булавиной в геофизическом отряде, показав себя полностью непригодным к их работам. Так бывает. Когда сам себе рабочих подбираешь, то присматриваешься, часто у человека «на лбу написано», работник он или лоботряс. А вот когда тебя нет, начальник может взять абы кого и отправить к тебе в отряд — «на тебе боже, что нам негоже».

Там план. Там некогда «тянуться». Они для простоты, облегчения и ускорения работ профиля-просеки для магнитки не рубили — просто ставили затесы на деревьях. Для измерения расстояния и расстановки колышков-пикетов к поясу впереди идущего (с топориком) привязывали провод-шнур требуемой длины, а показания магнитометра снимались на пикетах сразу, без установки треноги — благо, новые приборы позволяли.

В общем — темп, темп и темп… А он… про таких говорят — «олух царя небесного». Ходил медленно, топор доверить страшновато — руки не оттуда растут, откуда положено, еще покалечится. Все лето в телогрейке и шапке ушанке. Этакий неказистый мужичок. Но послушный, исполнительный.

А у меня особый темп не нужен — иди сзади, неси рюкзак с лотком и лопату на коротком черенке. Выкопать закопушку на склоне, набрать материала в пробный мешок, снести к ручью или набрать материала на ручье для промывки — дело нехитрое. Промывал я сам, мне это в удовольствие, да и быстрее и лучше сделаю. Недаром мне в начале работ поручали обучение новичков шлиховому делу. Ходил он медленно, отставал — так мне быстрый темп и не нужен, приноровлюсь, а если «оторвусь», то и подожду.

За день в маршруте он утомлял, но, поселив его в палатку с вездеходчиком, я хоть вечером отдыхал от его занудства, а они как-то ладили, я даже удивлялся.

Передвигались мы на стареньком послужившем вездеходе ГАЗ-47 и как-то встали на речной галечниковой косе. Речка в этом месте делала узкую вытянутую петлю-меандру, подходя вплотную к склону и тут же отходя от него. Склон был густо залесен лиственницей и кустарником, но в нижней части шла тропинка. Речку с тропинки было не видно и стоянку нашу на петле-меандре можно было легко проскочить. Хотя в километре выше по течению впадали два ручейка со рвами в приустьевой части — не проскочишь и ориентир отличный. А ниже в паре километрах, вообще слияние с правой составляющей — еще более заметный ориентир.

С этой стоянки мы совершили два маршрута. В первый день вверх по течению речки, отшлиховав оба притока-рва и дальше, на второй день — вниз по течению до слияния речки с правой составляющей. Отмыли приустьевые части речек и ниже слияния и прошли вверх по правой составляющей до ее крупного притока. На обратном пути к лагерю, чтобы немного сократить дорогу, прошли склоном и вышли на тропинку. Напарник, как всегда, отставал и, подойдя к месту, где надо было уходить с тропинки на реку, я не стал его ждать.

Я поступил глупо! Но мне хотелось подстегнуть его, чтобы он шевелился порезвее, а не плелся еле-еле.

Через 5—10 минут я забеспокоился. Что-то он запаздывал… Поняв, что он проскочил спуск к реке, подошел к вездеходу и ударил несколько раз кувалдой по приваренной к бамперу рельсе. Звонкий громкий звук разлился в тишине… Через минуту стал стучать опять и пару раз выстрелил из карабина вверх.

Тишина… Видно, шапку на уши нахлобучил. Я продолжал стучать, не веря, что такой звук можно не слышать. Тишина…

Ладно, — подумал я, — блудить тут негде. Выше — притоки-рвы, в которых мы ковырялись вчера, ниже — нас отсекала правая составляющая речки, куда мы ходили с утра. Слева склон, справа русло. На тропе, уже истоптанной нами за два дня, наши следы. Как не плутай, а заблудиться негде. Побродишь, побродишь, но к речке в любом случае выйдешь… Но по вездеходу я продолжал периодически стучать.

Вечерело. Ночи светлые, заполярные… Не темные… Можно бродить всю ночь, если мозгов нет… Он курящий, значит, спички есть… Есть котелок, кружки. чай, остатки сахара-рафинада. Рюкзак, телогрейка, шапка-ушанка, совковая лопата с коротким черенком и обрубленная по краям. Коряг и веток везде полно, при желании можно даже нехитрый шалашик на ночь соорудить — погода не из ясных, с изморосью, но у костра не замерзнешь.

Я помнил случай на Колыме, как, неожиданно для себя, мы с вездеходчиком легко переночевали у костра, не доехав немного до палатки — стемнело так (был, видимо, конец августа), что за светлым пятном костра было хоть «глаз коли» и дров толком не наберешь. А ночи стояли уже холодные, температура отрицательная и снегу по колено. Я прикрыл брезентиком пару бревнышек и полудремал на них лицом к костру…

Первое правило, если потеряешься, постоянно говорили мы новичкам, сиди на месте и жди, тебя найдут, мы найдем… Еще лучше, если разведешь костер. С дровами проблем нет, полно сухостоя, коряг и веток. Сиди у огня и грейся… Хоть и заморосило, но он в телогрейке и шапке. Да и тропа, вот же она, под ногами, куда с нее уйдешь… Ну, сообрази, что нужно выйти на речку…

Решили с вездеходчиком — если к утру не выйдет, пойдем искать.

К утру он не вышел…

Коля Десятерик как-то рассказал о случае в партии Алешко, о технике, который ушел в маршрут с рабочим, а вечером пришел без него — потерял. Ему дали второго и утром послали искать пропавшего. Вечером он пришел на лагерь и сообщил, что и второго потерял. Тут уж вся партия всем составом кинулась на поиски.

Искали несколько дней… Безрезультатно… Вызвали вертолет! Одного обнаружили аж за пределами района работ партии, шагал непонятно куда… Второго нашли случайно недалеко от лагеря партии, он прятался в кустах стланика и говорил: — Какие-то солдаты вокруг, танки… Это он о искавших его, они же в зеленом, а танки — это вездеходы… Короче, «крыша» у парня поехала… Отправили в больницу, в психушку…

У моего «крыша» поехать не могла — мозгов-то нет.

Сначала мы прошли вверх по тропе несколько километров и выйдя к реке, прошли по косам к лагерю. Нигде никаких следов. Периодически я бил по рельсе…

Где же он?

На второй день пошли по тропе вниз по реке до развилки, поднялись по правой составляющей и вернулись к лагерю по склону, огибая его, ища следы и периодически крича:

— Э-э-ге-гей!.. Э-э-ге-гей!..

Ни звука в ответ… Если с ним что-то случилось и он лежит и не может двинуться, можно пройти рядом и ничего не заметить… В месте спуска от тропы к речке я повесил на кустах белые шламовые мешочки с записками, что здесь надо спускаться к речке. Надо бы было это сразу сделать, но ведь всего два маршрута было запланировано… «Знать бы, где упадешь, соломки бы подстелил…» — говорится в поговорке.

У одной сотрудницы нашей экспедиции пропал в одиночном маршруте сын, работающий в Нюрбинской экспедиции. Там еще практиковались одиночные маршруты, как в 50-е годы. У нас они были строго запрещены. Его искали, но так и не нашли…

Вечером попытался выйти на связь, чтобы вызвать «аварийно-спасательный», но по рации шли сплошные разряды — было «непрохождение…»

Утром третьего дня, как он пропал, решили подняться на склон на вершину сопки и попытаться сверху рассмотреть местность — может заметим хоть что-нибудь, хоть какой-нибудь дымок…

Вода в речке поднялась. В болотниках ее было уже не перебродить и мы переправились на небольшой оранжевой резиновой лодке 300-ке. Подтянув ее на склон, мы полезли вверх по склону к вершине. На середине склона наткнулись на вездеходный след, пересекающий склон наискось и уходящий от реки по направлению к ее правой составляющей. Я даже разглядел его на аэрофотоснимке. Поднявшись к вершине сопки мы оказались в таком же лесу, как и на склоне и я залез на лиственницу повыше. Сплошное зеленое «море» и никаких признаков дыма.

Я уже не знал, что делать и где искать…

Мы пошли вниз, по вездеходному следу прошли до тропы, а по тропе к месту спуска к речке, периодически крича:

Э-э-ге-гей!.. Э-э-ге-гей!..

Выйдя к месту переправы, где лежала лодка, мы ее не обнаружили…

— Плохо привязали, наверное, течением унесло, — подумал я. — Ничего, где-нибудь на перекате найдем…

Стали размышлять, перейти здесь или поискать брод пониже… Палатки и вездеход вот они, напротив…

И вдруг в палатке что-то звякнуло… У меня мгновенно ослабли ноги… Я аж сел… У меня как гора с плеч свалилась…

— Он пришел и ищет, что поесть, — подумал я. — Но где же лодка? Почему ее не видно на другом берегу?

— Э-гей! — закричали мы…

Он вышел из палатки и подошел к нам.

— Где лодка? — спросили мы.

— Сейчас, — ответил он.

Уйдя за поворот, он вышел с лодкой и приволок ее, зайдя в воду по колено. Кое-как переправился (буквально метров пять, он и с веслами не мог справиться). Мы подхватили лодку и переправились к лагерю.

— Ты где пропадал? — первым делом спросили его.

Он неопределенно махнул в сторону склона.

— Почему не сидел на месте?

— Я слышал, — ответил он, — если заблудишься, надо идти на солнышко!..

НУ, НЕ ИДИОТ?!.

2018 г.

= = = = = = = = = =

Трагический случай

Он был начальником геофизического отряда. До этого сезона работал с Мингазовым и был, как бы, его «серым кардиналом». По существу, говорят, правил в отряде он, а Мингазов больше занимался хозяйством.

Мингазов перебазировался на новый участок, а мне предложили продолжить его работы. Из хозяйства Мингазова оставили геофизический отряд и тяжелый буровой станок на основе трактора С-100.

Чтобы у нас не возникло разногласий, я еще в Москве откровенно предупредил ЕГО, что хочу попробовать силы (раз уж меня назначили старшим) в управлении большим отрядом, но «командовать», я надеюсь, мы будем вместе.

Но, видимо, его как-то задело, что не его назначили старшим и в поле я физически ощущал его косые взгляды и ухмылки. Неприятно, когда тебе «под руку» говорят с усмешкой «ну-ну!..».

Он был, как и многие, со своими «жуками в голове», но они были объяснимы — ну, хочется человеку чем-то выделиться: кодить с самодельной «клюкой» из лиственницы, курить трубку, ставить палатку подальше от всех… Но понять его ночевки у костерка, завернувшись в телогрейку, на пабереге Лены, тогда как мы ночевали в домиках поселка, я уже понять не мог. Считал это излишним выпендрежем.

Пол сезона мы отработали спокойно, если не считать, что у нас попеременно выходили из строя то вездеход, то моторная лодка, то что-нибудь с рабочими, то еще что. Но где-то в начале августа к нам прилетел старший геофизик Сергей Федоров — высокий спортивный белокурый малый. До назначения на новую должность, он работал с нами в одном коллективе, был нашим ровесником и мы были с ним на ты.

Он вставал рано и, любил заходить в палатки, предлагая:

— Давайте я у вас печку растоплю…

Растопку и дрова мы готовили загодя, они лежали рядом с печкой и затопить было делом привычным. Дрова начинали весело потрескивать, красноватые сполохи скакали по палатке и она наливалась теплом. В тепле мы уже легко вставали и выходили умываться, кто под умывальником согретой водой, кто на речке. Если Сергей не заходил, я выскакивал из мешка, замирая от утреннего холодка, забивал печку растопкой, поджигал бумажку и прыгал обратно в теплый спальник.

Прилетел Сергей, я думаю, не столько с контрольной проверкой — как идут дела, а просто облетал партии, чтобы не глотать поселковую пыль. В «поле» хорошо — воздух свежий, вода чистая, трава зеленая, ягель белый… Да и на кухонном столе — свежий хлеб, жареная рыба или уха, а то и что-нибудь мясное…

К его прилету я отнесся как к хорошо знакомому приятелю, а вот Добриян почему-то занервничал и стал поговаривать о сложностях работы, да как бы успеть все сделать, что было намечено, и что-то еще. Я же, чтобы его успокоить, предложил разбить отряд на отдельные спарки и развозить их по участкам, чтобы они не тратили время на пустые подходы. Снабжение их я брал на себя, а связь с ними Добриян держал по небольшим рациям на батарейках, типа современных радио-телефонов.

Тем не менее, какие-то претензии в свой адрес я слышал, и это было неприятно. Тем более, что я их не понимал и, поэтому, не воспринимал. Я привык решать вопросы, а не жаловаться…

В очередной сезон, мы с Геной Ивановым сплавлялись по Малой Куонамке и встали лагерем ниже «пикета» — пункта на «зимнике», где зимой в избушке шоферы-дальнобойщики могли погреться, попить чайку, приготовить поесть, переночевать. Несколько камазов, проплывая, мы видели на склоне — они не успели пройти по весне до поселка (зимник проходил по реке, а она стала вскрываться) и их загнали на склон оставив до осени.

Мы сидели вечером в палатке, балагурили, как вдруг по рации из отряда Мингазова затребовали вертолет (санрейс), сообщив, что у них «один смертельный». Мы притихли — это «ЧП» на всю экспедицию. Из подробностей услышали, что умер, видимо, отравившись чем-то, рабочий.

На следующий день передали, что в отряде «второй смертельный». Умер ОН. Прилетевший вертолет забрал погибших, врач опросил сотрудников и забрал и Мингазова, который чувствовал себя неважно. Из Оленька в Батагай ушла радиограмма о несчастном случае. Оттуда ответ — предупреждение о строгом соблюдении правил техники безопасности, проведении внеочередного инструктажа с занесением под роспись в журнал и отказа от консервов, дикого мяса и рыбы. Предварительное подозрение или на «сибирскую язву» или «ботулизм».

Что за чушь! Что за предупреждение об отказе от консервов — мы целый сезон ими питались. Конечно, нужно за ними следить и не употреблять, если какая банка вздуется… Но не ловить рыбу?.. — это уже перебор…

— Пойду хариуса наловлю на ужин, — сказал я Гене. — Сколько поймать?

— Штук 16-ть… — ответил он.

Хариус в этом месте был очень мелкий, но его было много, а нас четверо. Я вышел из палатки и тут же рядом с палаткой под перекатом на телескопическую удочку на небольшой тройничок с волосяной мушкой нахлыстом выловил 16 хариусов. Заброс — поклевка, заброс- поклевка… Сколько же его здесь?..

Как рассказывали потом очевидцы, Коля Твердунов, большой любитель карасей, ездил специально на озеро и ставил там сетку на них. И как-то принес с озера несколько карасей, бросив их возле кухонной палатки.

Повару и без этих карасей дела хватает: ему и встать надо раньше всех, и накормить всех, и хлеба напечь, и дров наколоть, и посуду помыть… Проверить сети и принести рыбу — это удовольствие, а не работа! Принес — почисти! У себя в отряде, когда мне досталось руководить большим отрядом, я в помощь повару всегда старался выделить человека-двух, а в обед он вообще отдыхал — прийти в столовую и налить себе чаю, взять кусок хлеба или разогреть, что осталось после завтрака, каждый мог самостоятельно. Дело нехитрое.

Короче, караси эти, никому не нужные, провалялись там дня три, пока ОН не заметил их и со словами: — Вы ничего не понимаете… — подобрал и, засолив, подвялил. А потом пригласил на «дегустацию» желающих. Народ, обычно любящий вяленую, почему-то не пошел, кроме двух рабочих и Мингазова., который за компанию только «ребрышко пожевал». А вот рабочий отпробовал и… помер. Очень быстро.

Вызвав вертолет, в отряде заспорили — от чего происшествие? Плохо стало только тем, кто был у НЕГО на приглашении. Решили, что, скорее всего, от карасей.

— Не может быть! — сказал ОН. — Этого не может быть!

И съел еще одного, чтобы доказать, что не в карасях дело. А к вечеру ему стало плохо, он стал слепнуть… и все…

Что за глупость? Что за упрямство? Что ты доказывал? Куда толкало твое — «Вы ничего не понимаете…". Толкало, толкало и дотолкнуло…

Казалось бы, очередная случайность? Но, когда посмотришь на все эти чудачества, невольно подумаешь — эти чудачества привели ЕГО к закономерности…

Похоронили его на поселковом кладбище, на высоком бугре…

2020 г.

= = = = = = = = = =

Прискорбный случай

(ЧЕЛОВЕКА В ТАЙГЕ ОСТАВИЛ)

В начале этого сезона мы с коллегой получили в поселке на Колыме шесть полудиких лошадей и переправляли их к месту полевых работ.

Сначала погоняли под грузом, приучая к вьюкам и седлу, затем перевезли по две лошади на АН-2 на полевой аэродром поселка Чокурдах на плоской вершине сопки, а потом поехали верхом к месту полевого лагеря партии.

Когда мы вышли на речку Березовка (на ней в стародавние времена был найден и вывезен в Санкт-Петербург скелет мамонта), по ней, для облегчения перегона, нами был предусмотрен сплав снаряжения на резиновой лодке 500-тке, которая предусмотрительно была взята нами в дорогу. А лошадей можно было перегонять без груза, пусть отдохнут. Так мы и сделали. Накачали лодку, загрузили вещами и продуктами, и я взялся за весла. А коллега и конюх, взяв моих лошадей, поехали вдоль реки вниз по течению.

Речка была неширокая и с глубокими плесами, но в отдельных местах, где течение убыстрялось на перекатах, были и небольшие завалы. Так, проплыв дня два-три, я, не успев увернуться, влетел в завал и напоролся кормой на какой-то сучок. Я тут же причалил к берегу и выгрузил на галечниковую косу вещи с кормы. Лодку я починил, поставив резиновую заплатку, но воды все-таки набралось прилично и кое-что намокло. И все бы ничего, но вода попала на рацию. Сплавившись дальше до встречи с Валентином, мы поставили палатку, а я разложил вещи для просушки. Утром я решил проверить работу рации (РПМСки) и подключил питание. Раздался хлопок… и мы остались без связи.

Нам оставалось пройти еще дней пять и без связи можно было и обойтись. Но и запаздывать не хотелось, чтобы Шульгина (начальник партии) не волновалась. И мы продолжили путь. Но через пару дней, на реку, мне навстречу, выехал из леса Валентин и сказал, что у него убежала лошадь. Его лошадь споткнулась, он слетел с седла, а когда поднялся, одна из вьючных чего-то испугалась и рванула в лес. Мы опять встали лагерем, поужинали и Валентин решил поехать ее поискать. Скорее всего она могла пойти обратно, на предыдущую стоянку. Так оно и оказалось и Валентин привел ее обратно.

Но тут нас удивил конюх! Часто при перегоне он подшучивал над нами, подкалывал, но мы не обращали на это внимания. А тут, вдруг, обвинив нас в специально созданном случае с потерей лошади, он ушел от нас выше по течению и стал рубить лес. Слышался только стук топора. Ночевать в палатку он не пришел. Валентин пошел выяснить, чего он задумал, но конюх разговаривать не стал.

Утром Валентин пошел посмотреть, что он там делает. Вернувшись, сказал: — Плот срубил. Я попытался с ним заговорить, но он отвернулся и разговаривать не стал.

Я парень горячий и терпеть не могу, когда меня ставят в какие-то нелепые ситуации… «Учить таких надо!» — подумал я.

— Мы можем без него обойтись? — спросил я Валентина.

— Да, можем, в принципе… — ответил он.

— Тогда поехали. Может за день и одумается.

Мы свернули палатку, сдули лодку и завьючили лошадей. Конюх проплыл мимо нас, отвернувшись.

Куда он плыл? К Северному Ледовитому океану? Только мы с Валентином знали, что далеко внизу есть поселок Березовка, который открыт был только в 50-х годах и жители-оленеводы до 50-х не знали, что такое Советская власть. У них был тогда князь и шаман. Сейчас там колхоз. Нелепая ситуация.

У нас оставался еще день перехода вдоль реки, а затем мы должны были уйти с реки на склон и идти дальше по водоразделам. День на раздумья у него еще был. Уговаривать я его не собирался. Может быть он рассчитывал, что нам без него не обойтись и мы пойдем к нему «на поклон»? Но для меня это было дело принципа. Да и ждать мы не могли — продукты кончались, связи не было и ожидание могло окончиться плачевно.

Мы протопали еще день вдоль реки и встали лагерем на косе на последнюю стоянку. Он к вечеру доплыл до нас и остановился метрах в ста выше. Утром мы соорудили большую треногу, сложили туда треть оставшихся продуктов и оставили записку, что мы уходим, что связи нет и чтобы он ждал на этом месте.

И мы ушли. А что нам оставалось делать? Уговаривать его? Тогда бы для него все закончилось бы благополучно: Шульгина его не уволила бы — слишком нелепо все. Я думаю, его и премии за сезон не лишили бы. И он бы считал, что он «в выигрыше».

Молодой я был, ершистый. Не знаю, как поступил бы сейчас…

Вечером, накануне последнего перехода, кинули в котелок половину последней банки говяжьей тушенки (крупы, хлеб и сахар закончились), похлебали супчику-жижицы и легли спать. Утром кинули в котелок последние полбанки тушенки, завьючились и тронулись в путь, надеясь в этот день дойти до лагеря Шульгиной.

До лагеря дошли без происшествий, только въехал я в него с совершенно разодранными на коленях о кустарник штанами.

Ребята мне на стол и вареную сгущенку, и не вареную выставили, и хлеба белого свежево полбуханки отрезали, и чаю сварганили — пей, ешь-нехочу, а мне, как, казалось бы, все бы ополовинил, а в рот не лезет. Видно, внутри, переживал все — и потерю лошади, и случай с рабочим, и поломку рации… Я ведь старший, я за все отвечаю.

Написали рапорта о случае с конюхом и вызвали аварийно-спасательный борт. Вертолет прилетел на следующий день. Прилетевший, воспользовавшийся этой оказией, Шарковский (главный геолог экспедиции, интересовавшийся планами Шульгиной), спросил у меня точку, где искать конюха. Я достал свою переснятую подпольно карту, он посмотрел на меня искоса и сказал: — Уничтожь!

Что и говорить, молодец мужик! Все понял сразу. И ни каких наставлений.

А конюха подобрали на том самом месте, где мы его оставили. Сидел на месте и ловил рыбу, благо крючки были. Вывезли его в Зырянку.

= = = = = = = = = =

АНАТОЛИЙ Музис

Трагедия Берельского ледника

В районе известного на Алтае Коккольского вольфрамо-молибденового месторождения когда-то стоял рудник. Здесь еще сохранились рудничные постройки: жилые дома, загоны и строения для скота. Но окна в домах теперь повыбиты, печи разрушены, комнаты занавожены и, чтобы поселиться в них, надо потратить целый день на уборку.

Зато из домиков рудника видна огромная морена — скопление камней, вынесенных ледником с гор. Гигантской подковой она охватывает язык Берельского ледника. Изогнутый лобовой вал морены достигает высоты 30—35 этажного дома. Длинные и узкие боковые валы, подобно железнодорожным насыпям, уходят вглубь ледника к скалам и ледопадам Белухи. Ее два снежных пика еще вчера прятались в облаках, а сегодня стоят горделивые и безмятежные, четко вырисовываясь на фоне синего неба.

Особенно отчетливо видны верхние 300 метров восточной вершины. Ветер сдул снег с вершинного гребня и отсюда, снизу, он выглядел черным. Зато на юго-восточном склоне толщина снега была не менее 150 метров, и было видно как он сполз, образовав гигантскую трещину.

Я рассматривал в бинокль крутые снежные карнизы Белухи, когда за моей спиной раздался крик:

— Едут! Едут!

По тропе из долины к домикам поднималось несколько всадников. Мы ждали караван с продуктами, но это были не наши.

Я смотрел на всадников и думал о том, что даже в таком глухом и удаленном уголке как Катунские горы постоянно кто-нибудь да ходит. Мы встречали здесь туристов, лесовиков, скотоводов и охотников. И вот еще одна группа людей.

Кто они? Что позабыли в этих краях?

Я разглядывал их в бинокль и еще прежде, чем они успели подъехать, определил кто они.

Только у альпинистов можно встретить такие открытые, мужественные, загорелые лица. Только у альпинистов можно увидеть этот ни чем не передаваемый колорит одежды: зеленые штормовые костюмы, ботинки с триконями, шляпы и шапочки разных фасонов — от фетровой «тирольки» со шнурком до вязаного колпачка с помпушкой.

Только у альпинистов бывает такая «спайка», что, когда смотришь на всех, кажется, что видишь одного человека. Всех их отличала какая-то особая ухватистость. Всех, кроме двоих.

Эти двое также привлекли мое внимание. Один из них был парень высокий, белокурый, хорошо сложенный. Но лицо его было угрюмо и держался он несколько поодаль остальных. Вторая — девушка, маленькая, непередаваемо славная. Она с детской непосредственностью оглядывалась на горы и на белокурого парня, и держалась рядом с ним, словно их связывало что-то такое, что в то же время и отделяло от остальных.

В короткий срок нам стало известно, что побудило этих людей приехать сюда. Летом, а точнее в июле месяце, в район Белухи вышла группа туристов, возглавляемая белокурым парнем — его звали Андреем, и девушкой — имя ее было Анюта.

Был во главе турпохода еще и третий. Сказав товарищам, что они пойдут посмотреть перевал в Катунь, эта тройка решила подняться на Белуху. Они не знали подходов к вершине и пошли со стороны Берельского ледника — храбрость равнозначная глупости. У них не было «кошек», ледовых и скальных крючьев, веревки необходимой длины и прочности. Изо всей тройки только Андрей был альпинистом. Кончилось тем, что еще на подходах к Белухе один из них, тот самый, третий — попал под лавину и был сметен ею.

— Как это произошло?

На этот вопрос Андрей только пожимал плечами.

— Антон замешкался, — хмуро отвечал он. — Несчастья могло и не быть.

Альпинисты сообщили нам, что среди туристов распространен слух, будто Антон был убит на почве ревности. Сейчас он лежал захороненный снегами на Берельском леднике. Альпинисты шли на розыски его тела, Андрей и Анюта сопровождали их, чтобы показать место происшествия.

Преступление или несчастный случай? Я не верил разговорам о преступлении, но Анюта, неизвестно почему, все-таки перестала казаться мне симпатичной. Я сам не мог объяснить почему. Вероятно, виною тому была ее улыбка. Андрей хмуро отмалчивался и держался в стороне и казалось, его тяготит сознание вольной или невольной вины. А она улыбалась! Это было непостижимо! Как она могла улыбаться?! Как могла не сдвинуть брови при одной только мысли, что ее друг и спутник, еще недавно живой и теплый, лежит сейчас погребенный лавиной где-то среди льда и скал и что могут даже не найти его тело?

…Мы вышли на ледник одновременно, но вскоре альпинисты оторвались от нас, ушли вперед. Со склонов гор рушились камни, иногда беззвучно, иногда предупреждая о своем срыве характерным треском. И каждый раз, слыша как срывается камень, я думал об альпинистах. Перед моими глазами все еще стояла небольшая вереница людей, растянувшихся по белому заснеженному полю ледника. Сгибаясь под тяжестью огромных рюкзаков, они привычно следовали друг за другом. Маленькие фигурки на дне гигантского коридора. Стенки коридора имели километровую высоту. Ледник под ногами рассекали трещины. Альпинисты дойдут до ледопадов, поставят палатки и будут искать. Искать, искать пока не найдут. Будут каждый день подвергаться опасности попасть под камнепад или быть сметенными лавиной. Подвергаться опасности за чужую оплошность, за чужую неосмотрительность, или, страшно подумать, за чужую глупость. Да, глупость! Не надо было отступать от предписанного маршрута и ничего не случилось бы.

Эта мысль все время возвращается ко мне. Какая нечистая сила потянула их на ледник? Вот он лежит передо мной: восемь ледопадов крутыми неровными потоками спускаются между скалами, похожими издали на гигантские черные столбы. Лед изломан, разбит трещинами, топорщится отдельными глыбами, каждая из которых равна четырех-пятиэтажному дому. Здесь не подняться не только новичку, но и перворазряднику…

Солнце уже касается верхушек гор, а это значит, что скоро наступит темнота. Надо возвращаться. Продольные трещины тянутся параллельно спуску. Иногда их можно обойти, иногда перепрыгнуть, иногда переползти по хлипкому снежному мостику. Но чем ниже мы спускаемся, тем спокойнее идти. Ледник из закрытого превращается в открытый, то есть на нем нет маскирующего трещины снега, да и трещин по сути уже почти нет. Зато появляются небольшие лунки наполненные абсолютно чистой прозрачной водой. Я останавливаюсь напиться. Вода такая холодная, что нос и губы мгновенно мерзнут. Я жмурюсь от холода, а когда открываю глаза, то прямо перед собой перед небольшим ледяным бугорком вижу какой-то прямоугольный черный предмет. Сначала я думаю, что это просто темные пятна плывут перед моими глазами, но вот зрение снова устанавливается, а черный предмет не исчезает. Наоборот, я теперь отчетливо вижу, что это небольшая записная книжка. Видимо, кто-то из альпинистов наклонялся напиться и выронил ее из нагрудного кармана.

Я поднимаю книжку и открываю на первой странице. Ни титульного листа, ни имени, ни фамилии. Но первые же фразы заставили меня насторожиться.

Перелистал несколько страниц, сомнений не оставалось — это был дневник того — третьего! На страницах, покрытых полурасплывшимися от сырости строчками, таился секрет происшествия. Но читать эти строки здесь же, немедленно, не было возможности. Сумерки сгущались в темноту. На долину опускался туман. Надо было спешить.

В лагере уже беспокоились о нас. В темное небо одна за другой взлетали ракеты. Их бледно-зеленый свет на минуту разрывал черный полог мрака и тогда видны были силуэты домиков. Светился красноватым светом костер, слышались голоса. Приятно было чувствовать, что тебя ждут товарищи.

За ужином у костра я тоже не стал рассматривать находку. Ноги мои ныли, как будто их целый день вязали узлом. «Завтра» решаю я, поднимаюсь и иду в свою комнату спать.

Сколько времени я спал и спал ли вообще не знаю. Мне казалось, что я только закрыл глаза и тотчас же открыл их. В комнате стояла кромешная темнота. Занавешенное брезентом окно как будто не существовало вообще. Я протянул руку к месту, где лежали спички и засветил свечу. Мой напарник по походу спал рядом, из спального мешка торчала только его кудлатая голова. Часы показывали три ночи. Я достал найденную на леднике записную книжку и открыл на первой странице.

«Ведение дневника хлопотное и никому не нужное дело, — прочитал я начальные строки, — но я не могу больше молчать. Мне так нужно сейчас с кем-нибудь поговорить. С ней поговорить. Я совершенно запутался и, кажется, не понимаю теперь даже самого себя…»

Пламя свечи вздрагивало, неровные подмоченные строчки не всегда можно было прочесть, но мало по малу я вникал в существо написанного и передо мной как живые вставали три человека — Антон, Андрей и Анюта.

«…Мы все трое на «А», все трое всегда вместе, — писал Антон. — Но среди нас троих первое место по праву принадлежит Анюте, чудесной маленькой женщине, человечнейшему человеку из всех нас.

Помню, мы еще числились студентами третьего курса, когда на первой клинической практике она очень просто предложила свою кровь для переливания больному. А потом, в аспирантуре, она позволила профессору впрыснуть себе в вену новую вакцину.

— Ничего особенного, — говорила она, принимая поздравления по случаю удачного завершения опыта. — Это же не то, что переплыть на плоту через океан…

Я знал, что и у отважных путешественников на Кон-Тики, и у астронавтов, собирающихся на Луну, и у профессора, выработавшего новую лечебную вакцину — все рассчитано, построено на твердых научных данных, и тем не менее существовал один шанс из тысячи, который решал — жить человеку или не жить! И нужна была большая любовь к делу, большой, особый талант, чтобы ввести себе в кровь 20 кубиков неизвестной вакцины.

И у нее был такой талант.

Я не был ни Суриковым, ни Перовым, но мне хотелось нарисовать ее. Я отличался рисунками еще в школе. На медицинском факультете, чтобы лучше понять анатомию человеческого тела, я рисовал с натуры и посещал одно время художественную студию. И я видел: «Вот этот поворот головы выражает ее гордость!»

«Вот эта линия шеи выражает ее женственность…". Я рисовал ее тайком, где-нибудь из уголка в пол оборота, чтобы все остальное сливалось во что-то неясное, а шея привлекала к себе внимание, чтобы сразу было видно — нет, это не просто шея — это мягкость, нежность, любовь, счастье. Это глубина чувства и полнота его.

Она смотрела мои рисунки, говорила: «Похоже», — и глаза ее светились. И было в них еще что-то непонятное мне. Но спрашивать я боялся.

И Андрей тоже видный и талантливый. Крутые плечи делают его фигуру угловатой, но при высоком росте это выглядит красиво. Однажды мы с ним переходили в брод горную речку, обнявшись за плечи, так называемой «таджикской стенкой». Он шел справа от Анюты, а я слева. Вода вокруг бурлили и пенилась, стремилась оторвать ноги от неровного каменистого грунта, толчками норовила сбить равновесие, поднималась выше пояса, делая тело невесомым. Но плечо Андрея было несокрушимо. Казалось, нет ничего крепче его плеча, — только держись, не отпускай от себя.

Но особенную красоту и силу он проявляет на скалах. Легко, почти невесомо поднимается он по гладкой стене. А когда он становится на скалу — красиво выдвинув вперед правую ногу и перекинув через плечо и руку веревку — я поднимаюсь за ним уверенно, словно меня влечет кверху неведомая сила. И лишь с достигнутой высоты мне становится страшно глубины, которую я только что преодолел.

А Андрей не знает, что такое страх.

— Альпинистом надо родиться, — улыбаясь говорит он. И мы не можем с ним не согласиться.

А я? Какое место занимаю я в этой тройке? В чем мой талант, если не считать способности к рисованию. Ответ на этот вопрос я получил совершенно неожиданно. И дала его мне Анюта.

Мы вышли на шумную и бурную реку и решили один день отдохнуть. После завтрака, теплым солнечным утром мы втроем сидели на берегу и, вслушиваясь в гул воды, молчали.

Неведомо где взяв разбег, вода стремительно неслась по тесному каменистому руслу. Белые буруны покрывали ее поверхность курчавыми барашками и лишь в узкой глубокой протоке, отделяющей от берега вытянутый галечниковый островок, она шла плотной темной и, казалось бы, лениво-спокойной массой. Но бег ее был также бесконечен.

Я смотрел на ее вечно живую, вечно новую, вечно изменчивую поверхность и почему-то вспоминал древних греков, которые считали воду первоматерией, основой всего существующего.

— Красота какая, — сказал я, обращаясь к Анюте.

Но она вдруг посмотрела на меня как-то странно.

— Ты созерцатель, — сказала она. — А скажи, глядя на эту реку у тебя никогда не появлялось желание переплыть ее?

Она назвала меня «созерцателем» и это слово прозвучало обидно, хотя признаться, сумасшедшего желания переплыть протоку у меня действительно никогда не появлялось. Я не ответил ей.

Тогда она обратилась к Андрею.

— Как ты думаешь, я переплыву протоку?

— Брось, — лениво сказал Андрей. — Такие шутки обычно кончаются плохо.

— А ты переплыл бы? — спросила она его.

— Может быть.

Андрей не смотрел в ее сторону и речь его была нарочито медлительной. Мне всегда казалось, что он считает себя третьим в нашем обществе и поэтому старается держаться несколько обособленно. Но Анюта ему нравилась. Я чувствовал это.

Анюта, между тем, поднялась и подошла к кромке воды. Протока была не широка и как будто без камней, но стремительность течения была здесь не меньше чем в главном русле, ей это было известно также хорошо как и нам.

— Не дури, — все также лениво предупредил ее Андрей.

Я смотрел на нее, по-прежнему уверенный, что она не осуществит своего сумасбродного замысла.

Но Анюта вдруг резко взмахнула руками и кинулась в воду.

Мы с Андреем вскочили, как будто подброшенные землетрясением. Протока имела изгиб выпуклой стороной к нашему берегу. Ее сносило быстро и неудержимо, и хотя Анюта упорно и даже отчаянно старалась пробиться к острову, но никак не могла преодолеть стрежень. Ее проносило мимо и было страшно даже подумать, что произойдет, когда из протоки ее вынесет в порожистое русло.

— «Бежать! Кинуться наперерез! Хотелось толчком помочь ей выбраться из бешенной струи!»

Я не успел еще подумать об этом, как оказалось, что мы с Андреем уже бежим по каменистому берегу, бежим изо всех сил. Надо обогнать ее, иначе никакого смысла кидаться в воду. В воде ее не догонишь.

Но и по берегу догнать ее было не так просто. Огромные валуны загромождали берег. Их надо было обходить, прыгать с одного на другой и еще неведомо что надо было делать, чтобы поспевать за ней, поспевать хотя бы не теряя ее из виду.

Анюта никогда не производила впечатления сильной женщины, а тут посредине протоки ее фигурка казалась особенно маленькой и беспомощной. И вот я все-таки потерял ее из виду.

А когда, задыхаясь от быстрого бега, я вскочил на камень повыше… Анюта уже плыла по ту сторону быстрины. Судорожными взмахами рук, последними усилиями она выгребала к откосу. Еще бы чуть-чуть и ей бы не выбраться.

Но вот она на спасительном берегу, ухватилась за камни, дышит тяжело и глубоко. Потом поднялась и помахала нам рукой, как ни в чем ни бывало.

Андрей кричал ей, чтобы она не смела плыть обратно, чтобы отдохнула пока он сбегает за веревкой и организует переправу. Она кивнула головой в знак согласия и легла на камни. Она лежала на камнях и мне казалось, что она уже мертвая, а я сидел на этом берегу, бессильный ей чем-нибудь помочь, и смотрел на нее, и в сознании моем, как в тесной клетке, безостановочно билось слово: «…созерцатель… созерцатель… созерцатель…».

Вернулся Андрей. Смотав веревку кольцами, он старался забросить ее на другой берег, но как только веревка касалась воды, ее тот час же сносило.

— Не надо, — крикнула Анюта. Она поднялась и прошла к верхней части острова.

Обратно плыть было легче. Та самая струя, которая раньше относила ее от острова, теперь благополучно прибила к нашему берегу. Вскоре Анюта стояла рядом с нами. Андрей, злой и сумрачный, свертывал кольцами мокрую веревку и молчал. А она заглядывала ему в глаза и смеялась.

Чему она смеялась?

Потом, вечером, в палатке, она говорила мне:

— Андрей очень славный, не правда ли?

Мне было не очень приятно слушать подобные высказывания и она видимо почувствовала это. Взяв меня за руку повыше кисти, она сказала как можно ласковей:

— Ну что ты нос повесил. Ведь мы с тобой друзья.

Да, мы были друзьями, но разве настоящие друзья напоминают об этом?

Друзья! Мне всегда казалось, что это слово соединяет меня с ней.

Для меня слово — друг! — синоним любви, синоним чувства, которому нет края, нет предела. А для нее, оказалось, под понятием «друг» подразумевался определенный круг отношений, ограниченный узкими рамками «дружбы»… Какой дружбы? — спрашивал я сам себя. — Разве дружба может быть чем-то ограничена? Разве дружба сама по себе может являться ограничением?

Но ее прикосновение имело удивительную власть надо мной. И я успокоился, поверил ей. Да разве я мог ей не верить?!…»

Глаза мои устали. Неровные строчки сливались в одну. Я отложил дневник и задумался. Темная ночь скрывала трех человек, судьбы которых и характеры вставали передо мной в самом обнаженном, самом откровенном виде. Двое спали сейчас в палатке там, на леднике, третий лежал погребенный снеговой лавиной.

Печальный конец неизвестного мне продолжения. Неужели тот, третий, Антон, не понимал, что происходит? Неужели он не понимал, что настоящая любовь пришла к Анюте только сейчас. Что это вроде прозрения и ничего с ним нельзя поделать.

Мне так хотелось узнать, что же понял Антон, так хотелось, чтобы он понял все правильно и поступил правильно, что несмотря на то, что глаза мои еще не отдохнули, я снова взял дневник.

«…Я не могу ей не верить, — с новой строки писал дальше Антон, — но и не могу уже верить безоговорочно. И если раньше я замечал только то, что могло подтвердить ее любовь ко мне, то теперь стал замечать и то, что отделяет ее от меня. А таких фактов не мало. Однажды она хотела вымыть голову и уже согрела воду, когда подошел Андрей — он уходил разведывать тропу. Она забыла обо всем, кинулась разогревать ему ужин. Он сидел к ней спиной и ел, а она неотрывно смотрела ему в затылок, нежным, ничего кроме него невидящим взглядом. В другой раз я вошел в палатку и увидел, как она поспешно отдернула руку от него, мне показалось, что она перебирала его волосы.

В третий раз она сама подошла ко мне и спросила:

— Скажи, правда, что я веду себя по отношению к Андрею нескромно?

Было по крайней мере нетактично с ее стороны обращаться ко мне с такими сомнениями.

Я спросил:

— Кто тебе это сказал?

Она замялась.

— Неважно…

Тогда я снова спросил ее:

— Ну, а как ты сама оцениваешь свое отношение к Андрею?

— Мне он нравится, — ответила она с запинкой… — Очень нравится.

Потом взглянула прямо мне в глаза и заговорила быстро и даже, я бы сказал, умоляюще:

— Пойми, я ничего не могу с собой поделать. Тогда на реке, помнишь, когда мы переходили вброд «таджикской стенкой», он обнял меня за плечи, я чуть не закричала…

Она говорила что-то еще, горячо, страстно, проникновенно — я не слышал ее. В ушах моих стоял ее крик, ее не сорвавшийся крик. Это был крик трепетного ожидания, крик всепоглощающей любви, которая по силе своей могла сравниться только с моей любовью к ней. Но ведь любила она не меня? Зачем она мне все это рассказывала? Я мог простить ей все обиды, мог мириться с ожиданием равным бесконечности, служить ей во всем не требуя ничего взамен. Но все это могло быть лишь если бы она подошла ко мне с открытым сердцем. А если в ее сердце другой, то вообще имела ли она право подойти ко мне?

— Чего же ты молчишь?

Она спрашивала меня кажется уже во второй раз, но я не мог бы ответить ей, если бы даже и слышал. Рот как будто судорогой свело. В тот момент во мне была такая пустота, что даже космос по сравнению с ней казался сейчас густо населенным…»

Несколько следующих страниц были подмочены настолько, что невозможно было что-либо разобрать. А дальше следовала такая запись:

«…Изменился я. Раньше, бывало, где народ не соберется кучкой, я всегда в середине. А теперь ни к кому не подхожу, ни с кем не вожусь, ни на кого смотреть не хочется. И к ней я стараюсь подходить меньше, чем к кому-либо. Но мы живем слишком тесно, чтобы перемена в наших отношениях могла остаться незамеченной. И однажды она меня спросила:

— Ты на меня сердишься? За что?

Я постарался уклониться от разговора и сказал, что нет, не сержусь.

— Просто мне не очень весело, — сказал я.

— Нет, сердишься, — настаивала она. — Я же вижу… Но почему?

Лицо ее стало красным, глаза повлажнели. Казалось она вот-вот заплачет. И мне захотелось, невероятно захотелось улыбнуться ей, успокоить, чтобы все было хорошо, чтобы все было по прежнему. Но, шестое чувство, чувство художника подсказывало мне:

— Эта улыбка — ложь! И слова, что она произносит — ложь! Это не близкий тебе человек.

Она как прежде ласково взяла меня за руку, но я вздрогнул, словно меня ударили в сердце.

— Я не сержусь, — скорее машинально, чем сознательно повторил я. — Мне так легче… А для тебя это все равно… Андрей… Да мало ли…

Я не хотел говорить ей об Андрее. Это вырвалось у меня непроизвольно, просто я не сдержался. А она? Почувствовала ли она в моих словах намек на правду, или она сама давно знала эту правду и, как и я, не хотела говорить о ней вслух, так или иначе, но она отпустила мою руку и сказала, покачав головой:

— Нет, не так просто найти еще такого человека, такого друга как ты…

И глаза у нее были грустные-грустные, но тем не менее она не сделала никакой попытки удержать меня около себя.

Так мы вышли к Белухе. С перевала из Орогочана в Кокколь нам открылось море горных хребтов с неровными зубчатыми гребнями. Одни из них покрыты снегом, другие остаются черными. Это высокие горы, но над ними всеми возвышается гора гор, самая высокая вершина Горного Алтая и Сибири — гора Белуха. Ее белая двуглавая вершина кажется врезанной в синее июльское небо и все остальные вершины и гребни по сравнению с ней кажутся незначительными и незаметными.

Уже самый последний турист поднялся на перевал, уже первая группа стала спускаться дальше на запад, где приветливо светилась на солнце зеленая долина Белой Берели и виднелись какие-то домики, а мы трое, — я, Андрей и Анюта — все еще стояли на пустынном, засыпанном камнями перевале и смотрели на Белуху.

И Андрей сказал:

— Подняться бы на нее.

И мы посмотрели друг на друга, как разбуженные, словно встретились первый раз, только что вот на этом перевале и присматриваемся друг к другу.

Вечером, когда мы сидели у костра, а горы вокруг были скрыты во мраке, снова зашел разговор о восхождении, и начала его Анюта.

— А что, если нам и правда попробовать подняться на Белуху? — тихо спросила она.

Я промолчал. Подобная экскурсия выходила за рамки утвержденного нам маршрута и вообще, мысль о попытке восхождения так походила на идею переплыть протоку, что я не нашел, что ей ответить.

Впрочем, Анюта ждала ответа не от меня. Она смотрела на Андрея и мне показалось, что она вообще не помнит о том, что я сижу рядом.

Андрей тоже молчал и Анюта спросила еще раз:

— А что, это очень трудная вершина?

— Средняя, — сдержанно ответил Андрей. — Категория 2-Б.

Он, конечно, лучше нас понимал риск подобного восхождения, но и желание подняться на Снежную Королеву Алтая у него было сильнее, чем у нас. Он колебался и эти колебания были понятны мне. Им руководил спортивный интерес. Андрей по призванию был скалолазом. А она? Зачем ей необходимо лезть на эту гору? Зачем ей понадобилось переплывать протоку? Зачем… И вдруг я понял: она хотела быть все время с ним рядом! Хотела показать ему, что такая же смелая, такая же бесстрашная как и он! Хотела разделять с ним его стремления, его интересы, хотела понравиться ему.

Я не мог высказать своих мыслей вслух, но вмешался в разговор и стал возражать против восхождения. Она отвечала мне резко, зло, как будто я обижал ее лично. А я тоже горячился… И чем больше я выходил из себя, тем более она упорствовала. Под конец она просто не захотела меня слушать.

— Ты трусишь! — заявила она и отвернулась.

Спор решил Андрей. — Я схожу завтра, посмотрю подходы, — сказал он.

Я надеялся на благоразумие Андрея. Кроме того, у меня был еще один союзник — непогода! В случае дождя вопрос о восхождении снимался сам собой.

Но следующий день опять оказался солнечным. Андрей ушел на Берельскую морену. Мы отдыхаем, пополняем гербарий. С каким бы ответом не вернулся Андрей, для меня ясно одно — я никуда не пойду сам и не пущу их».

Следующая запись начиналась с новой страницы, хотя предыдущая и не была исписана до конца. Эта запись была последней.

«Утро. Небо ясное. Через полчаса мы выйдем на Белуху. Я иду. Она сказала, что пойдут вдвоем. С нее это может статься, а я не могу отпустить их вдвоем — если с ними что-нибудь случится, я ни когда не прощу себе этого. Но как тяжело мне идти с ними. Где же и когда я сделал ошибочный шаг? Где и когда пропустил тот миг, когда она из близкого мне человека, стала чужим и далеким? Неужели, когда мы переходили речку „таджикской стенкой“? Быть может это тогда она почувствовала в нем главную опору? А я, — что я? — я только страховал ее на случай, если почему-либо она оторвется от Андрея. Но она не оторвалась от него. Что ж, Андрей действительно крепкий парень, за него можно держаться…»

Очевидно Антона позвали, так как запись оборвалась внезапно, не было поставлено даже точки. Я опустил дневник. В глазах от напряжения плыли круги. Темнота в комнате была олицетворением ночи. Пламя свечи — снежным пиком Белухи. Я прочитал дневник, а ответа не получил. Впрочем, все было ясно, предельно ясно. И все же, что произошло там на леднике?

Я закрыл глаза, нет, не для того чтобы заснуть! Просто нужно было дать им отдых, нужно было собраться с мыслями. И вот снова передо мной возник Большой Берельский ледник. Черные скалы геркулесовыми столбами окаймляют полукруг огромного кара. Они как будто стерегут ледники, спускающиеся между ними сверху. По этим ледникам можно подняться на Белуху. Можно? Да, можно. Но только здесь не «Б-2», а все «4». «2-Б» со стороны Катунского ледника, а это Берельский. Андрей, Андрей, как же ты не оценил трудности маршрута. Или ты нарочно не сказал об этом своим спутникам, не хотел их пугать, не хотел расхолаживать. Ты сказал: «Мы пройдем сколько сможем, а если покажется трудно, то вернемся». Да, именно так ты сказал. Я верю тебе…

Дрема накатывается на меня и я уже не делаю различия между собой и Антоном. Я — это Антон. Антон — это я. Я иду по леднику за Анютой, она за Андреем и подобно Антону я чувствую, как каждый мой шаг определяет не она, а он. Не поэтому ли мне так трудно идти. Или потому, что все это сон? Я тащился за ними против своей воли, не в состоянии ни оторваться от них, ни повернуть обратно. Я хотел, чтобы они вернулись, но они шли все дальше и дальше. И подошли к ледопаду. Андрей вел нас по боковым снежникам, но под тонким слоем снега лежал лед и ледоруб каждый раз со звоном ударялся о него. Да и снег не был обычным. Его неровная поверхность, волнистость, похожая на гряды, несвежий грязноватый оттенок свидетельствовали, что мы идем по конусу выноса лавины. И налево, когда я поднимал голову, высоко над собой, в раструбе широкой щели, я видел тяжелый снежный массив. Он нависал над нами высоким белым карнизом и казалось, стоит только дунуть ветру с той стороны, как он обрушится на нас, подобно карнизу ненадежно выстроенного здания.

Андрей тоже поглядывал наверх. Надо было возможно скорей пройти этот лавиноопасный участок, а скорость продвижения зависела прежде всего от ведущего. Андрей шел впереди, пробуя перед собой дорогу ледорубом. С силой втыкал он его в снег и, когда легкий толчок извещал, что он достиг льда, осторожно поднимал ногу и выбивал в снегу очередную «ступеньку». Снег был рыхлый и «ступеньки» походили на глубокие, почти по колено, ямы. Но их глубина была ненадежна. Снег мог соскользнуть по подстилающему его льду, а над головой висел белый карниз, вот-вот готовый сорваться на нас.

Андрей бил ступени осторожно, но напористо. Движения его были четки, ритмичны и хотя я отлично знал, требовали огромного напряжения, на его лице нельзя было прочитать ничего, кроме сосредоточенности. Да, он был молодцом и я не мог не признать этого.

Андрей уже достиг края снежного конуса, когда над головой раздался резкий характерный треск. Почти не раздумывая Андрей коротким прыжком перескочил оставшееся до скалы расстояние и, ухватившись за камень, повернулся к нам. Протягивая для поддержки Анюте ледоруб, он крикнул: — Скорей!

Она тоже заспешила, но оскользнулась, упала на одно колено, и если бы не ледоруб Андрея быть может и не смогла бы вскочить так скоро. Но она ухватилась за протянутый ей ледоруб, Андрей дернул его на себя и Анюта по инерции выпрямилась и резкими неровными скачками очутилась рядом с ним у скал. Теперь он протягивал свой ледоруб мне. — Антон! Скорей! — снова крикнул он.

Бесплатный фрагмент закончился.

Купите книгу, чтобы продолжить чтение.