Оглавление
«Туборг» и «Данхилл», или Психофизическая проблема
Терпение, или Двадцать лет одиночества
Беспечный ездок, или О заброшенности человека
Страсть, или Осенняя лихорадка в Бремене
Чудное мгновенье, или Страх и трепет красоты
Тонкости перевода, или О национальных различиях
Ми-Хи, или Три времени его жизни
«Туборг» и «Данхилл», или Психофизическая проблема
(рассказ, прочитанный Петровым в эфире радиопередачи «Новая литература»)
Человек измучен своей физиологией.
Выпил пива, накурился, уснул, проснулся — и сердце щемит от философских раздумий. Помрем мы все, думает он, и я помру тоже.
Всю жизнь мучаюсь, а в результате пшик, обман природы.
Берет человек стихотворения Марины Цветаевой и читает. Очень хорошие, трогательные стихи, на психику давят. Такие женщины человеку последнее время в жизни очень редко встречались, и он об этом жалеет.
И Марину Цветаеву он жалеет тоже. У нее жизнь трудная была, поэтому она все время репетировала, стихи писала о смерти, и тоже, никуда не денешься, померла.
И от этого всего так человеку становится себя жалко, что просто слезы из глаз, жизнь уже стала совсем бессмысленная, а Вселенная бесконечна, и человек перед ней маленький. Хочется пойти и броситься на могилу божественной Марины, чтобы сил для дальнейшей жизни поднабраться.
Однако сразу мыслишка сверлит: а зачем же в мистику лезть? Чем тебе могила-то поможет? Тебе что, легче станет, словно долг какой выполнил? Нет, шалишь, это ни к чему, разве только в качестве культпохода.
Однако человек понимает, что мысли в голову лезут неспроста. Что-то в жизни не ладится, оттого и мысли. Хотя вчера все было в порядке, и сегодня тоже ничего такого не случилось, разве что пива поднабрался и выкурил с полпачки. Так ведь и это не с горя, а даже совсем наоборот. Человек последний день в командировке за границей, кое-какие деньги остались, делать нечего, завтра с утра отчаливать — сам Бог велел по пиву вдарить, по чему же еще? Тем более что пиво заграничное и дешевле, и лучше здешних баб.
Нет, куда ни кинь, все к одному. Это не трещина мира хочет по твоему сердцу провалиться, а просто пива меньше пить надо. А если пьешь, то не кури столько. Куда тебе, дохляку, о трещинах мира мыслить, у тебя, глядишь, крохотная трещинка на насосе — и сливай воду. Тоже мне, на ночь глядя взялся стихи писать, с Мариной Цветаевой тягаться. Смотри, не выспишься или на самолет опоздаешь, визу просрочишь, билет пропадет — до конца жизни заречешься мыслить без необходимости.
Так что мировые проблемы оставь до завтра. Во фри-шопе возьмешь коньячку, расслабишься, жизнь опять повернется к тебе самой красивой стороной. Кстати, почему считается плохо, если судьба к тебе задом повернулась?
Ну вот, подумал человек, уже легче стало, если на баб потянуло. Пиво здесь хотя и мощное, но тоже свой срок действия имеет. Сейчас спать лягу, высплюсь, утром под душ — завтра дел тьма. О мировых проблемах думать нечего, работать надо. Чем больше думаешь, тем больше расслабляешься, а толку чуть. Мысли, они ведь от бессилия человека перед природой, у тебя что-то не получается, вот и мыслить начинаешь, потому что ничего подходящего под рукой нет. Но мысли, они легкие и даже вполне бесчувственные, от них толку чуть. Нет, надо упереться и долбить без всяких остановок, глядишь, где-то и провалится. А от мыслей только сердце трясется.
Однако значительно лучше стало человеку от всех этих размышлений. Он убедился, что жизнь у него складывается нормально, еще, может, получше, чем у других, проблемы все вполне решаемые, а вовсе не такие вечные, как сперва сгоряча показалось. Поэтому человек стал отчасти переставать мыслить и понемногу уснул.
Человеческая физиология — сложный процесс. А мысль, как считается, одна функция. Если с человеком что-нибудь случается в действительности, у него сразу эта функция срабатывает, и голова о чем-то болеть начинает. Хочется всю жизнь переменить, чтобы хорошо стало и бездумно, как раньше.
Если бы мышление было от Бога, то так бы не мучился человек.
Терпение, или Двадцать лет одиночества
Двери лифта разошлись в стороны, и сразу в нос ударил характерный запах, рассчитанный только на любителя, — соседка вновь слишком поздно решила вывести своего пса во двор. Вообще-то взрослые собаки терпят до последнего, пока находятся в квартире, долго скулят и визжат у двери, стремясь на улицу, а в лифте этот рефлекс ослабевает, и вот, пожалуйте. Когда консьержка сталкивалась с таким безобразием, она собирала все это дело на картонку и непременно подсовывала виновнику под дверь.
Петров полагал, что человек в этом отношении напоминает собаку, отличаясь от нее, быть может, лишь тем, что из своей необходимости терпеть он делает неразрешимую проблему, осознавая ее как изначальное несовершенство, греховность всех потомков Адама и Евы. У какого-то немецкого антрополога он вычитал, что в качестве «недостаточного существа» человек всю жизнь обречен терпеть свое несовершенство и страдать от его осознания. Из этого Петров сделал вывод, что вся творческая деятельность, вся культура обязаны недостатку терпения, «неравномерному развитию» человека, превосходству в нем идеального над материальным — его намерения идеальны, а возможности материально ограничены, и хочет он всегда большего, чем может, даже если на какие-то мгновения переживает удовлетворение.
Из разных книг Петров делал выписки по поводу социальной и природной адаптации человека как необходимой формы его выживания. Человек находит условия своего существования уже готовыми и обязан приспособиться к ним, приобретая тем самым первые жизненные навыки. Однако, как обнаружил Петров, это весьма парадоксальное мероприятие — своего рода овладение действительностью через изменение самого себя. История человеческого развития приучила нас к этому парадоксу: овладевая действительностью, мы изменяем не столько ее, сколько свое отношение к ней в форме орудий и понятий. Нам только кажется, что мы изменили реальность, ибо ее законы остаются теми же самыми. Но благодаря этому у людей возникают иллюзии, позволяющие справляться с невыносимостью бытия. Так у человека выработалась особая способность — способность терпения. На ней зиждется, на первый взгляд, все повседневное человеческое существование. О формах ее проявления, вариациях, многообразных следствиях Петров и написал свою довольно спорную с точки зрения ортодоксальных ученых диссертацию, которую месяц назад с немалым скрипом все же защитил.
А теперь Петров ехал в Прибалтику на машине и распевал песню, которую только что придумал. В ней, как во всех настоящих эстрадных хитах, был один-единственный куплет. Вот такой:
Я добился успеха,
Я заработал деньги,
Я покорил женщину,
Все это сделал я!
Поскольку все, о чем шла речь в песне, соответствовало совсем недавней действительности, то Петров вовсе не мог остановиться и пел ее на разные лады — в ритме рока, джаза и прочих течений современной музыки, в том числе и тех, о которых понятия не имел. Можно только догадываться, что думали водители и пассажиры тех машин, которые Петров обгонял, опустив стекло левой двери и распевая во все горло. Соревноваться с ним они, по крайней мере, не хотели. Ехать надо было больше тысячи километров, и у Петрова закрадывалось подозрение, что на всю дистанцию одного куплета может не хватить, но он гнал эти мысли подальше и только глубже вдавливал педаль газа в пол. Шел 1991 год, и дефицит содержался в природе самих вещей. Поэтому «семерка» Петрова была тяжело нагружена канистрами с бензином, водкой и растворимым кофе; она прижималась к земле и летела со средней скоростью сто километров в час.
Петров пел, бессознательно копируя забытый архетип русского ямщика или таджикского путника на ишаке. Эта песня в степи асфальтовых дорог звучала как молитва, как медитация, как священная сутра. Словно чтение детектива в вагоне метро, она позволяла отключиться от времени, от посторонних раздражителей и терпеть мучительное однообразие дороги. Песня порой внушала отчаянную уверенность в себе. Тогда на грани фола Петров по встречной полосе обходил колонны пылящих грузовиков, холодел от страха, осознавая сделанное, лупил себя по лицу, наказывая на глупый риск, и зарекался лихачить.
Как новичок с неполным двухлетним стажем, Петров был слабо отягощен знанием тех многочисленных возможностей расстаться с жизнью, которые подстерегают водителей российских машин на российских дорогах. Тем более, что смерти в этот момент он вообще не боялся, считая, что выполнил все, о чем мужчина может только мечтать. Хорошо, пусть не мечтать, но, по крайней мере, планировать. Мы оставим его в этом счастливом состоянии, когда время для него остановилось. Скажем только, что он увеличил объем своего знания к вечеру, когда, несмотря на все приключения, все же благополучно достиг цели и его миграция на время завершилась. Петров посадил жену на московский поезд, стал пасти двух своих несовершеннолетних детей, купаться в море, ловить рыбу, безнадежно флиртовать с молодыми латышками и заниматься повседневным обеспечением быта. Началось его оседлое существование, которое он выносил с достоинством и терпением, почти забыв обо всей предшествующей жизни.
Само возникновение человека — дань нетерпению, доказывал Петров в своей диссертации. И первый прыжок с дерева на землю, и уход из тропического коридора, и последующие миграции — все это вызвано стремлением некоего существа избавиться от «синдрома экологической ниши», стать свободным, то есть получать все, что оно хочет, и там, где оно того хочет.
Однако как только кончился период самого первого, еще первобытного «первоначального накопления», человек немедленно уловил смысл оседлого существования, ибо лишь оно одно позволяет насладиться своими приобретениями, наиболее полно пережить удовлетворение достигнутым. И потом вновь поставить перед собой проблему: терпеть ли дальше ограниченность своего бытия, вчера еще бывшую мечтой, или отправиться на поиски приключений? «Под лежачий камень вода не течет» — убеждает степенная народная мудрость. Но все равно снова и снова человек наступает на одни и те же грабли и бросает насиженные места. «Катящийся камень мхом не обрастет». Это опять про тех, кого гонит вперед голубая мечта, игра воображения, горячий ток крови и раздражающе-острый запах близкой добычи.
Со временем стали находиться люди, которые, возвращаясь из странствия, не только наслаждались мясом убитого кабана или любовались военными трофеями. Не одни лишь непосредственные предметы, но и сам опыт путешествия как метод мышления приносили они с собой. Он тоже нашел практическое применение в оседлом существовании — так возникла магия.
Насте нравилось слушать, как Петров рассказывал о магическом лечении, о шаманском странствии, о первобытных танцах дождя. Оккультное возрождение — так называл Петров возникший в середине восьмидесятых годов интерес ко всяким сектам и культам, астрологии и хиромантии, ясновидению и телекинезу. Он много читал обо всем этом, но знать о магии — одно, а владеть ее искусством — совсем другое. Они были знакомы со школы, но за все долгие годы их странной связи Петрову так и не хватило всей его любовной магии, чтобы затащить Настю в постель. Еще в шестнадцать лет, обсуждая с Сашкой пути преодоления ее неприступности, Петров дал обет. Он поклялся добиться Настиной любви во что бы то ни стало, не отступаться от этой цели никогда и немедленно сообщить Сашке, когда это все-таки произойдет.
Петров был далеко не единственный, кто запал на эту высокую стройную девчонку с серыми глазами и волосами цвета выжженного солнцем сена. Если бы ему удалось залезть в Настину сумку, он бы узнал, что конкурентов у него целая записная книжка, заполненная аккуратным почерком почти круглой отличницы. Петров выучил все детали ее берущего за душу облика. Вздернутый носик, говорящий о гордости; упрямо сжатые губы, избегающие поцелуя; длинные надменные пальцы, о прикосновении которых страшно даже мечтать; ноги, стройность которых подчеркивали короткие красные сапожки с широкими голенищами. Он запоминал каждую новую веснушку у нее на носу, любой маленький прыщик, как бы она не замазывала его пудрой. В четырнадцать лет Петров еще не знал, что можно думать о другом; о том, что скрыто школьной формой и плотными советскими колготками: конкретно о Настиной груди, талии и бедрах. Он никогда не видел ее в более непринужденной одежде: на физкультуру она не ходила. Ему удавалось вытащить Настю на прогулку только долгими зимними вечерами, когда ничего лучшего у нее, видимо, не предвиделось. Они бродили по Ленинским горам на пионерском расстоянии друг от друга, Петров рассказывал о прочитанных книгах, многие из которых были малодоступны, и был убежден, что прикасаться к ней не стоит по определению. На скользком льду Настя порой сама брала его под руку; большего наслаждения и гордости Петрову еще долго испытать не довелось.
Впервые он увидел Настю в коротком летнем платье только после армии. Смотреть на нее было почти то же самое, что заниматься голым сексом. Ее загорелые руки и ноги, покрытые мягким пушком, приводили его в остервенение. Они гуляли по парку, отчаянно целовались на скамейке, и когда руки Петрова становились совершенно бесстыдными, она освобождалась из его объятий. Он уже выучил на ощупь все скрытые одеждой детали ее тела, знал его прелести и недостатки и хотел ее совершенно безумно. Однажды, несмотря на серьезное сопротивление, он почти раздел ее и дал ее телу почувствовать страстность своих губ, но последний оплот остался неприступен. Наверное, Настя пожалела его, и ее надменные пальцы с острыми ноготками сделали с ним то, что она отказалась сделать иначе. Петров избавился от напряжения, но остался недоволен компромиссом. Он был молод и нахален как танк, девушки любили его сверх необходимого, и он рассчитывал на совсем скорую победу. Когда он узнал о ее свадьбе, шок оказался сильным, но коротким. В конце концов, он ведь хотел не жениться на ней, а просто выполнить свой обет — отлюбить ее как сидорову козу.
Последующие пятнадцать лет они общались по телефону больше, чем вживую. Настя была верной женой, по крайней мере, не изменяла мужу с Петровым. Он сообщал ей о своих успехах, она давала умеренную информацию о себе. В ее жизни все разворачивалось благополучно. После филфака она устроилась на доходное практическое место, зарабатывая больше мужа и Петрова вместе взятых. Встречаться ей с Петровым все равно было негде да и незачем. Петров вскоре тоже женился и был счастлив в браке, любил своих детей, а легкие интрижки всему этому не мешали. Он всегда звонил ей весной, в мае, помня об ее дне рождения, безуспешно звал на прогулку, потом самоотверженно демонстрировал гордость и на целый год выбрасывал ее телефон из оперативной памяти. Все равно на жестком диске его сознания давно образовался файл по имени « Настя» со встроенной программой «undelete», которая никак не поддавалась деинсталляции.
Все изменилось в годы перестройки, когда Петров стал ездить за рубеж. У него впервые появились осмысленные деньги, которые полностью ушли на покупку машины. В ней можно было сидеть и разговаривать, подержать Настю за руку, сорвать прощальный поцелуй в щеку. Настя была довольна мужем, дочкой, питалась и одевалась из «Березки», общалась с большими людьми, но чего-то ей по-прежнему не хватало. В тридцать пять лет человек медленно начинает умнеть, и двадцатилетняя любовь Петрова к Насте, кажется, стала постепенно пробивать асфальт ее неприступности и давать слабые зеленые ростки. Настя, несмотря на прошедшие годы, все еще была очень хороша; впрочем, Петров почти не замечал происходящих в ней изменений.
В тот год Петрову вообще все удавалось. Первая серьезная автоавария, в которую он по неопытности влетел, чудом не покалечила ни его, ни других и даже обошлась ему в сравнительно безболезненную сумму стремительно обесценивающихся рублей. Завистники карьерных успехов Петрова за глаза называли его «самолет с вертикальным взлетом». Очередной кризис семейной жизни был как раз успешно преодолен. Другие женщины все еще смотрели на него с явным интересом. Петрову по-прежнему удавалось зарабатывать приличные деньги. Расцветало лето, и в душе его, как никогда, роились мысли, надежды, творческие планы. Казалось, наступило время, когда сбываются мечты.
Поутру услышав в трубке Настин голос, Петров остолбенел от неожиданности: утром она спала и ему не звонила никогда. Впрочем, она вообще ему не звонила. «Я свободна сегодня вечером, приходи, если можешь», — сказала она невероятную фразу. «А муж — в командировке?» — по инерции спросил Петров. «Нет, в больнице, но ничего серьезного, руку сломал на тренировке».
Муж у взыскательной Насти был физик-экспериментатор и одновременно спортсмен широкого профиля. В этот раз ему не повезло на волейболе, а может быть, и в жизни вообще.
«Только сначала свози меня в „Березку“, в доме есть нечего, хорошо?»
В юности Петров как-то побывал с матерью в закрытом распределителе, откуда вышел с легким помрачением сознания. Теперь он стал крепче, но валютная «Березка» на «Большой Грузинской» еще сильнее слепила глаза обилием ассортимента и изысканностью упаковки. В России все это продолжало оставаться мечтой: удобная и полупустая парковка; любезный и внимательный охранник у дверей, поднаторевший на фейс-контроле; блистающая хромом тележка; переливающиеся всеми цветами радуги полки, стеллажи, контейнеры и прилавки.
С подчеркнутой уверенностью Настя прошла внутрь, всем видом показывая, что Петров — с ней. Широким шагом она передвигалась из одного отдела в другой, а тележка, которую катил Петров, становилась все тяжелее. Еда, напитки, косметика, белье, колготки громоздились все возвышающейся кучей. «Возьмем бутылку „Бордо“, а еще — „Джонни Уокер“ или „Тичер“, как ты думаешь? А вот это я хочу подарить тебе, замечательный ликер, с лепестками золота». И она сняла с полки бутылку голландского «Болс», в которой золотые снежинки танцевали вальс. Петрову хотелось отказаться как человеку, не способному ответить тем же, но он сдержался: приятно на минуту почувствовать себя альфонсом. «Никак не найду телячью колбасу, я ее обожаю… Тьфу, черт, она что, кончилась?» Продавщица с извиняющейся улыбкой развела руками. «У нас завоз после одиннадцати утра, может быть, подождете? А не хотели бы взять вот эту итальянскую, с оливками и перцем?» У кассы Настя небрежно вытащила из портмоне целую пачку валютных чеков и расплатилась не глядя. Охранник открыл перед ними двери и пожелал того, что у них уже с собой было — всего хорошего.
Сопровождение Насти в «Березку» и обратно само по себе казалось роскошным подарком. Красивая, богатая и давно желанная женщина сидела рядом, улыбалась, мило болтала, временами касаясь Петрова плечом или рукой, и мнилось, что это не кончится никогда. Невдалеке у Настиного дома, в тени старой липы, Петров припарковался — ей не хотелось светиться. «Я пойду вперед, а ты поднимайся с сумками ко мне». Лифт не работал, но Петров быстрее лифта влетел с двумя огромными пакетами на четвертый этаж. Дверь Настиной квартиры была приоткрыта. Ему приходилось бывать у нее раньше; он знал планировку и прошел сразу на кухню. Настя уже переоделась в старый застиранный халатик и стала еще милее, утратив черты бизнес-леди. Петров немедленно схватил ее и почувствовал, что халатиком ее одежда и ограничилась. Его руки прошлись по ее телу сверху донизу с наслаждением взгляда, скользящего по родному ландшафту. Пушок на ее ногах исчез, уступив безопасной бритве; выпуклости еще больше округлились и налились, кое-где даже появились складочки; только пальцы, которые вцепились ему в плечи, остались неизменными — длинными и круглыми, с узкими прозрачными ногтями.
«Постой, я еще не завтракала, успокойся, садись, попьем чаю, ну, что ты, — рассудительно и нежно урезонивала она Петрова. — Сделать тебе бутерброд с колбасой?» В ее голосе, чтобы она не говорила, Петрову чудилось обещание домашнего уюта и бесконечного блаженства. Все ее «нет» звучали как «да», полной реализации которых надо просто немного подождать. Может быть, всего один день. А может, год. Или еще двадцать лет. Но что это значит в сравнении с бесконечностью?
Завтрак, по всем признакам похожий на обед, в той же степени напоминал эротическую прелюдию. Он поминутно прерывался приставаниями и отговорками, полупоцелуями, полуобъятиями, обещаниями и недомолвками. Муж лежал в больнице, дочь жила на даче с матерью, и Настя была свободна до отчаяния, ибо ничто не препятствовало ей уступить. Она знала Петрова так давно и подробно, чувствовала его внешний и внутренний мир, что это было бы даже не изменой, а наоборот, приведением жизни в порядок, возвращением старого и досадного долга, компенсацией странного пробела в биографии. Насте казалось, что они уже не раз бывали вместе; на запах и на вкус она не могла бы спутать Петрова ни со своим мужем, ни с другим каким-то мужчиной. Но она не уступала, чтобы не разрушить миф. Никто не добивался ее так преданно двадцать лет, и ей не хотелось, чтобы это ушло в прошлое не только по своей грамматической форме, но и в действительности. А потом, она еще не могла себе представить, что из этого выйдет. Нет, в ней достанет рассудка, чтобы не разрушить свою жизнь и минимально осложнить жизнь другим, она просто, как нормальный человек, столкнулась с невозможностью предвидеть будущее и не могла долго терпеть такое положение. А если не в состоянии терпеть приближение будущего, то должен сам приблизить его. И Настя привлекла Петрова к себе.
Время остановило свой бег, пока их обнаженные тела сплетались и перепутывались друг с другом. Настя позволила им сделать всего понемногу, за исключением главного и завершающего акта. Для взрослых мужчины и женщины это было тяжелым испытанием, и если бы они не желали друг друга так сильно, они давно бы перешагнули последнюю черту. Настя никак не могла распрощаться со сказкой, сопровождавшей ее долгие годы, а Петров хотел уже большего: не просто овладеть ей, но дождаться ее безоговорочного встречного движения. Он измучился совершенно, чувствовал близость мечты, но требовал ее абсолютного воплощения и тем самым не торопился расстаться с ней. «Вот и все, — наконец прошептала Настя на ухо Петрову. — А теперь я тебя поцелую на прощание». Она уклонилась от его измученного рта, и ее губы на миг приоткрыли ему еще одну страницу обещанного наслаждения так, что он вскрикнул от переполнившей его страсти.
«Завтра утром я приду к тебе, — сказала Настя и сделала типичный для нее и очень соблазнительный в глазах Петрова жест: облизала верхнюю губу и слегка прикусила нижнюю. — Жди меня к завтраку».
Ночь прошла как грозовая туча. У Петрова ломало и ныло все тело, но он спал мертвым сном и очнулся с ожиданием чуда. После душа он уже мог нормально передвигаться. «К завтраку» для Насти означало «не ранее двенадцати». Оставалось еще четыре часа, чтобы приготовить обед.
Холодильник был забит продуктами, за которыми все семейство Петрова отстояло не одну очередь. Однажды, когда они тащили через дорогу почти двадцать килограммов замороженных куриных окорочков, огромная сумка лопнула прямо на проезжей части, и ее содержимое рассыпалось под колеса машин. На водителей это произвело такое сильное впечатление, что они бросились на спасение курятины вместе с Петровыми. Счастье, что обошлось без человеческих жертв. В морозильнике уже не было места. Так что Петров резал и тушил окорочка с луком, потом закладывал их в прокипяченные стеклянные банки и заливал кипящим подсолнечным маслом. Получилось что-то вроде консервов, которые можно хранить в холодильнике и которые даже ребенку легко открыть и разогреть на обед.
Петров замешал тесто и стал готовить капустную и мясную начинку для пирожков. С мясным пирогом у него были связаны особенные воспоминания. Повестку в армию Петров получил за два дня до прибытия на сборный пункт. Начался сумасшедший дом. Когда вспомнили, что нужно устраивать проводы и людей будет много, времени уже почти не осталось. И тогда мать Петрова вместо того, чтобы резать, а потом еще и прокручивать мясо для начинки, просто запекла в пироге нарезанную свинину. Получилось очень вкусно, но Петрову едва удалось попробовать это чудо последней безумной ночью на гражданке. И все последующие двадцать пять месяцев мысль о таком пироге неотступно преследовала его как поманившая, но несбывшаяся мечта. Его терпение себя оправдало. Материнская память не сохранила этой детали, в ней было слишком много других пирогов и вкусных вещей вообще. Петров сам испек этот пирог под наблюдением нечаянного автора; так Петров приобщился к архетипу священного кулинара Иакова, терпеливо готовившего похлебку для брата, жарившего мясо для отца и ставшего благодаря этому первородным сыном и ветхозаветным патриархом.
Телефонный звонок оторвал Петрова от плиты. «Я хочу тебя видеть, — раздался в трубке Настин голос. — Но я еще не умывалась. Я только проснулась». Петров оценил ситуацию. Курицу достаточно разогреть. Пирожки вынимать через пять минут. Настя умывается не менее часа. Ехать до нее пятнадцать минут. «Я буду через час ждать тебя у булочной, договорились? Смотри, а то пирожки остынут». «Пирожки?! Ну, я побежала в ванную!»
Летом Петров собирался поработать над тем, чтобы сделать из диссертации книгу. Он хотел сосредоточиться на нескольких вопросах, которые остались слабо освещены в тексте работы. Пока в сознании маячили только названия будущих глав. Вот они.
1. Терпение как условие мастерства, как предпосылка дальнейшего действия. Шаманы, ремесленники, самураи, Илья Муромец, Эдмон Дантес.
2. Игра как терпение в условиях продленного детства. От первобытного человека к современному.
3. Религия как форма терпения. Уроки Иова. «Христос терпел и нам велел».
4. Миф о народном терпении. Терпение как оборотная сторона и условие власти.
5. Одиночество и скука как формы терпения самого себя.
6. Мечта как видимость нетерпения и как терпение по существу. Отложенная мысль и отложенная деятельность.
7. Терпение как расширение горизонта сознания. Невозможность действия как условие виртуальных миров. Мышление как высшая форма терпения.
Казалось, что Петров придумывал всю эту философию только для того, чтобы справиться со своим собственным нетерпением, мучившим его двадцать лет подряд. Теперь ему предстояло испытать, как терпение на практике приносит свои плоды.
На месте было бы все равно не усидеть, ожидая Настю у накрытого стола. Поэтому бешеный драйв по пустынным воскресным летним улицам хоть отчасти стабилизировал пульс Петрова, унял дыхательные спазмы и зубную дрожь. Но он все равно оставался как оголенная под дождем электророзетка, шипящая и готовая закоротить. Когда Настя села в машину, он едва смог ответить на ее поцелуй. То, что они все-таки доехали до дома, не подлежало никакому рациональному объяснению.
«Ты знаешь, мы могли бы пожениться, — сказала Настя с набитым ртом. — Курица отличная, а от пирожков с ума можно сойти. Почему я раньше не знала об этих твоих талантах? Ты разведешься со своей домашней женщиной, я уйду от мужа, он выдержит». Настя демонстрировала практическую сметку и стала планировать их будущую жизнь. «Моя дочь будет жить с мужем, а твои дети останутся с женой», — заявила она. — Я уже даже купила тебе зимнюю шапку и спрятала в шкаф».
А потом они сделали в постели все, на что способны мужчина и женщина, особенно если знают, что это их первый и, наверное, последний раз.
На следующий день муж возвращался из больницы.
* * *
Соломон, казалось, имел все, о чем может мечтать человек, и все же не все, ибо это недостижимо. Недостижимость целей, неосуществимость мечты — понимание этого приносит избавление и означает мудрость.
И если человеку удается прийти к этому состоянию, он смиряет вечный зуд своей души еще задолго до того, как ему отказывают силы стремиться к недостижимому. Ибо человек слаб, а жизнь полна неподвластных ему событий, и чтобы жизнь не утратила смысл, у него есть единственное средство — терпение. Терпение — осознанная стратегия сохранения своей личности, а не отказ от борьбы; в этом и есть достоинство человека перед лицом смерти.
Счастье — это совпадение человека и мира. Человек мучительно раздваивается между двумя разными онтологиями. В первой он передвигается относительно неподвижного мира, путешествует, творит; во второй человек остается неподвижным, и мир движется мимо него, принося с собой случай и судьбу. Обе онтологии — испытание человеческого оптимизма, ибо сама реальность еще сложнее, еще в меньшей степени предсказуема и управляема: человек и мир движутся одновременно, и желательное для человека совпадение еще менее вероятно.
И потому у обеих жизненных стратегий один исход, но разные пути к нему. Мужчина на коне в погоне за счастьем часто наталкивается на него, пролетает мимо, едва прикасаясь к нему, порой не узнавая его совсем. Для него счастье — мгновенье торжествующей победы и опаляющей страсти, и вся жизнь — полет от одного мгновения к другому. Счастье приходит внезапно, а может и не прийти совсем, и его приход ничего не предвещает. И напротив, созерцательное сознание пахаря постепенно и медленно ухватывает счастье за хвост, не встречаясь с ним лицом к лицу. Для него лишь терпение — длинная, но единственная дорога к счастью; к счастью, которое не исчезнет вдруг, хитро ухмыльнувшись на прощанье, заставив человека проклясть всю свою жизнь. Выстраданное, обдуманное и устойчивое как скала, приходящее не в форме животного восторга, но в одеянии зрелой мудрости. Для него счастье — это то, чего удалось не добиться, а дождаться.
* * *
Они встречались еще целую неделю, беря реванш за прожитую в одиночестве жизнь. Настя никогда не теряла рассудка и поэтому оказалась блестящей любовницей. Петров привык к тому, что теперь она звонит ему по телефону чаще, чем он сам, — с работы, с улицы, из дома, когда муж спит. Накануне его отъезда она впервые на его памяти ударилась в слезы. «Я люблю тебя, ах, как я тебя люблю!» — рыдала она в телефонную трубку, потому что не могла сказать ему такое, глядя в глаза. А Петров удивился своей реакции на эти слова, о которых даже не мечтал. Он восторжествовал, смутился, отчего-то стало скучно, и он начал ее успокаивать: «Потерпи немного, я совсем скоро вернусь, ты даже не заметишь».
Теперь можно было звонить Сашке, но тот уже работал в госбезопасности, и они не общались. Заканчивался июнь, и до дней августовского путча, когда муж увез Настю в Америку, оставалось неполных два месяца.
Чудное мгновенье, или Страх и трепет красоты
— Воображение человеческое — источник прекрасного, а вовсе не природа. Пушкин сопоставляет женщину, которая произвела на него впечатление, не с речкой или закатом, а с гением чистой красоты, с идеалом, сформировавшимся в его сознании под влиянием тоски по совершенству. Да, именно с идеальным и при этом еще и мимолетным образом, ибо стоит его на секунду остановить, как он становится объектом безжалостной рефлексии, которая во всяком наглядном представлении немедленно различит то толстоватые лодыжки, то дефекты кожи, а то, усомнившись в совершенстве фигуры, вообще потребует этот образ немедленно раздеть догола. —
Вот так излагал свое представление о красоте один приятель Петрова, с которым они рассуждали за пивом на общие темы. Лавочка стояла в тени старого каштана, сквозь разлапистые листья которого нежно проступало послеобеденное солнце, под ногами неслышно скользил неширокий и неглубокий приток Дуная под ласкающе-баварским именем Альтмюль, что-то вроде: Старый мельничный ручей; пива оставалось еще три бутылки, в Москву возвращаться было совсем не скоро.
— Ну, разве это не красота? — подумалось Петрову. — При чем тут идеалы, когда вот так просто созерцаешь и всем телом впитываешь ее здесь, а перенеси тебя в другое место, так никакие идеалы в голову не полезут. —
Помнилось Петрову, что Сократа тоже занимала эта проблема, вернее, он донимал ею других. «Прекрасен ли прекрасный горшок?» — коварно спрашивал он у ученика, заранее зная ответ, потому что он уже содержался в вопросе. Столь же прекрасна и лошадь, если она прекрасна, без сомнения. А прекрасная девушка — неужели она не прекрасна? Ни один мужчина не в состоянии оспорить этот тезис. И здесь Сократ опять задает вопрос, уже содержащий в себе ответ, и этого вновь никто не замечает. «А что же прекрасно само по себе?» — вопрошает он, как будто всем изначально ясно, что есть качества, существующие сами по себе, вне вещей или отношений, которым они свойственны, вне человека, который выделяет эти качества своими органами чувств или силой абстракции.
Петров стоял на берегу узкого канала, соединяющего озеро Энгуре с Рижским заливом. Яркое полуденное солнце проникало вертикально в глубь струящегося потока, где на расстоянии полутора метров от поверхности воды тесным строем шла рыба — язь, голавль, лещ, плотва, елец. Ловили в проводку на дальний заброс, и порой даже в толще воды можно было видеть, как рыба отчаянно кидается на крючок; поплавок нырял, а удилище изгибалось в дугу. На толстого червя брали крупные, до килограмма, экземпляры; от такой рыбалки голова шла кругом, а солнце выжимало из тела все новые ручейки пота, заливавшие глаза и рот.
В самый разгар этого безумия, когда не знаешь, как вернее уловить поклевку — то ли по поплавку, то ли глядя в глубь воды, — на Петрова снизошло видение. Перед взглядом Петрова, уставившись на него огромным, с яблоко, оранжевым с черным ободком глазом, проплывала Рыба. Ее словно никелированная чешуя переливалась на солнце, веретенообразное туловище невероятных размеров двигалось медленно, лишь лениво шевелился мощный хвост. Слова застряли во рту, полный бессилия, Петров застыл на мгновение, понимая несоизмеримость своей снасти и этого великолепного чудовища, а потом судорожно забросил удочку наперерез его движению. В этот момент он потерял Рыбу из вида.
Петров повторял заброс снова и снова, с каждым разом все дальше, но поклевки не последовало, Рыба безвозвратно уплывала от него. Острое чувство, испытанное Петровым тогда, напоминало прощание с первой любовью, оно высокое, светлое и пронзительное. Ему стало понятно тогда, как любил хэмингуэевский старик свою рыбу. Красива ли красивая рыба, а, Сократ?
— Красота мимолетна, как счастье, — повторил свою мысль приятель Петрова. — Это напоминает мне фильм Тима Бартона «Большая рыба». В нем огромную рыбу никому не удается поймать, но при этом она является рыбаку в виде его заветной мечты, к примеру, красивой девушки, и исчезает, как только он пытается к ней приблизиться. —
— Не знаю, не смотрел, — ответил Петров и снова углубился в размышления.
Человек каменного века был всеяден именно потому, что охота не могла предоставить ему достаточно пищи. Повседневное собирательство женщин и детей являлось с экономической точки зрения более продуктивным занятием, но уже были изобретены копье и каменный топор, которые позволяли мужчинам защищать себя от диких зверей и даже рассчитывать на охотничьи трофеи. И здесь на помощь далекому предку Петрова приходил его тотем, позволяя добыть одного из своих представителей — кабана, буйвола, оленя. Как должен был любоваться древний охотник поверженным мощным животным! Ведь оно убеждало всех и, прежде всего, его самого в присущей ему силе и ловкости, повышало его социальный статус и давало лакомую добавку к повседневному рациону. Как приятно было красоваться в накидке из теплой и толстой шкуры! Красота явилась тем самым качеством, которое первобытный человек приписывал своей добыче; это качество объекта, который надо найти и завоевать. Петров и сам бы плюнул на немецкие предрассудки и не отказался от дубленки, если бы встретил по сходной цене.
Самых белоснежных и первородных ягнят, козлят и телят приносил в жертву богам человек мифической эпохи, тоже из тех самых предков Петрова. Лишь они были достойны богов, лишь они могли воплотить в себе веру и самоотречение, когда канули в прошлое человеческие жертвоприношения, уносившие в потусторонний мир прекрасных юношей и девственных девушек. Ритуальное «выбеливание», очищение-украшение жертвы — принцип, который объединяет такие разные практики, как древние каннибальские ритуалы, регулярные библейские жертвоприношения, обряд пресуществления в христианской мессе и технику алхимического златоделия. Красота жертвы выступала необходимым условием жертвенного культа, который в свою очередь задавал критерии красоты.
Петров как-то написал в голове роман, но никому его не показывал. Герой романа, переживая волнение в момент первого свидания с новой любовницей, видит ее раздевающейся в лунном свете, падающем из окна. Ее тело, несовершенное при обычном освещении, как все человеческие тела, внезапно предстает перед ним в качестве великолепно-безупречной и мраморно-ледяной Венеры Милосской. И герой, мнящий себя завоевателем и рассматривающий женщину как добычу, внезапно утрачивает уверенность в себе; его одолевает «музейный синдром», когда женщина оказывается слишком красивой, чтобы возбуждать желание. Вот цитата из неопубликованного романа Петрова.
«Надежда повела плечиком, и халат упал; то, как она освободилась от него и шагнула к тахте, было явно заимствовано — путем непостижимой трансляции культуры — из греческой трагедии, в которой происходит развертывание неизбежного. Покровительница женщин — Луна вылепила из чувственного тела комсомольского зампоорга холодную белую скульптуру с совершенными формами Венеры; Безруков мысленно охнул в восторге, хотя генетическая память мужчины уже подсказывала ему, что такая трансформация раздевающейся женщины — вполне обычная и естественная вещь. Обозревая красоты открывшегося перед ним ландшафта, новоявленный Паганель расслабился и из его восхищенных уст вырвалась фраза, достойная Гераклита, обучающего философии вакханку.
— Ты, Надежда, вся струишься как река, в тебя нельзя войти дважды.
— Глупенький, можно, сколько хочешь, я так с удовольствием.
— Скажи, как ты хочешь.
— Я хочу, как ты.
В этот момент Безруков обнаружил, что сам он хочет только на теоретическом уровне. Это случалось с ним и раньше, когда он чересчур увлекался созерцанием, забывая о непосредственной цели; подобный синдром расслабления перед красотой женского тела характерен вообще для мужчин, отягощенных рефлексией сверх необходимого. Зная за собой такую слабость, Безруков противился, как мог, но лишь усугублял её; всякая новая женщина казалась ему сперва чрезмерно красивой для него.
Здесь таукитяне, для которых прошлое и будущее было равно доступно, сразу же дали сноску на фильм Бернара Блие «Слишком хороша для тебя» (в нем муж пренебрегает красавицей-женой ради чувственной дурнушки, с которой он ощущает себя более свободно и естественно). Комплекс земного мужчины, избегающего слишком красивых женщин, они, после недолгой дискуссии, обозначили как «синдром музея» и приготовились наблюдать дальше».
Приятель, заканчивая вторую бутылку пива, объяснял Петрову, что красота божественна, священна и табуирована; этот древний импульс внезапно пронизывает сознание героя, превращая его в жертву красоты. О красоте некоторые философы даже писали целые книги, которые Петрову приходилось тоже читать, а потом пересказывать студентам.
Дионисийская, хрупкая и изменчивая, дразнящая и обманчивая красота, оборачивающаяся своей противоположностью, отличала Диониса, Осириса и прочих, рождающихся и умирающих богов. Это красота шамана-трикстера, принимающего образы животных и растений; эмоциональная мощь, исходящая от волнующегося моря и струящейся Гераклитовой реки; то ли мужская, то ли женская привлекательность юного Иосифа; шарм отчаянной кокетки, привлекающей и отталкивающей мужчину одновременно. Такие примеры приводил приятель Петрова, защищая свою точку зрения.
Петров возражал ему.
— А олимпийская вечная и абстрактная красота? Это ведь, напротив, черта «священного короля» — правителя неограниченной власти, который, однако, сам является рабом множества ограничений: он должен находиться постоянно на одном и том же месте и оставаться неизменным, к нему нельзя приблизиться и его нельзя увидеть. Король настолько тождествен себе, что не может даже постареть. Ему следует быть зрелым, сильным, здоровым мужчиной: лишь только появлялась седина или слабела мужская сила, его могли убить. —
Петров любил приводить слова Э. Канетти о статичности этого типа, которому запрещено собственное превращение, хотя от него исходят бесчисленные приказы, ведущие к превращениям других, вошла в сущность власти. Властитель — это тот, кто неизменен, высоко вознесен, находится в определенном, четко ограниченном и постоянном месте. Он не может спуститься «вниз», случайно с кем-нибудь столкнуться, «уронить свое достоинство», но он может вознести любого, назначив его на тот или иной пост. Он превращает других, возвышая их или унижая. То, что не может случиться с ним, он совершает с другими. Он, неизменный, изменяет других по своему произволу.
— Свойства, которые ты, вслед за Канетти, приписываешь политическому лидеру, на самом деле продукт манипуляции с общественным сознанием, плод больной фантазии двадцати процентов восприимчивых людей, — не согласился с Петровым приятель. — Эти люди провоцируют суггестивную реакцию остальных людей, лишенных опыта критического мышления. Харизма — продукт не реальной силы, а сильного воображения. —