Бесплатный фрагмент - Приключения. Фантастика. Детектив

Тайна серого короля

Эта история произошла в дни моего босоногого детства. Многие лица участников описываемых событий давно уже стерлись из моей памяти, да и сама история настолько невероятна, что иногда кажется: все происходило не со мной и это- лишь старая сказка, услышанная мной восемьдесят лет тому назад.

Жили мы тогда в предместье N-ского городка на берегу чахлой речушки, в которой кроме скользких, склизких карасей больше и рыбы-то не водилось. Берега ее поросли камышом, а едва заметное человеческому глазу течение медленно несло зеленую тину к многочисленным болотам, окружавшим наше предместье да и весь город. За что прозвали нашу речушку Крысой, никто уже не помнил: то ли за хитрые воровские изгибы ее русла или за то, что в засушливое лето она пересыхала и любая крыса могла перейти ее вброд.

На берегу речушки стояла старая, полуразвалившаяся водяная мельница с зелеными от плесени стенами и прогнившими полами. Водяное колесо, безнадежно заклинившее много лет назад, было любимым местом для оравы мальчишек, к числу которых в то время принадлежал и ваш покорный слуга.

Частенько сидели мы верхом на деревянных лопостях старого колеса, болтая грязными ногами в мутной цветущей воде.

Так было и в то злополучное утро, когда мы с моим братом и еще двумя нашими приятелями нежились на солнце, оседлав мельничное колесо. Вдруг брат ткнул меня в плечо. И прежде чем я что-либо успел произнести, он прикрыл мой рот своей ладонью, а другой рукой показал на берег, рядом с входом на мельницу. Другие ребята также устремили свои любопытные взгляды в ту сторону, куда указывал длинный палец Ганса. Картина, которая предстала нашему взору, по меньшей мере, была достойна удивления. Словно серая лента, одна за другой в мельницу вбегали крысы. Их было так много, что казалось: все крысы мира решили собраться вместе, точно ведьмы на шабаш.

Когда первый шок от увиденного прошел, нас стало обуревать любопытство: что же длиннохвостые забыли на заброшенной мельнице? Ведь ни зерна, ни муки, даже жерновов на ней давным-давно не было. И когда, казалось, бесконечная цепочка крысиного народа все же прервалась, я, мой брат Ганс и Юзеф полезли на крышу старой мельницы, чтобы сквозь щели хотя бы одним глазком увидеть этот диковинный крысиный пир.

Михаэль, как самый младший, остался сидеть на колесе, готовый по первому нашему сигналу бежать за взрослыми- на тот случай, если крысы нас заметят и нападут. Тихонько, затаив дыхание, мы перебрались с мельничного колеса на гнилую крышу ветхого строения. Но то, что мы увидели, приникнув к щелям рассохшихся досок, стоило всех наших страхов. Пол, лестницы, полки, короба- все, что было возможно, наводнили крысы. Пробегая по спинам своих сородичей, ныряя под серую живую массу, крысы бесновались, вставали на задние лапки, высоко подпрыгивали, руля в воздухе лысыми безобразными хвостами, схватывались друг с другом в драке и неожиданно разбегались. Словом, весь этот серый ковер отвратительных тварей кипел и бурлил в предвкушении какого-то известного только им события.

Вдруг вся крысиная братия замерла в той позе, в которой их застало неслышимое нашему уху сообщение. Словно завороженные, они медленно встали на задние лапки, вытянув острые усатые мордочки в одном направлении. Тысячи черных бусинок глаз устремились в один из замшелых углов старой мельницы. Из этого угла с недовольным бурчанием показалась огромная крысиная голова. Невероятные размеры ее были так же загадочны, как и окрас. Совершенно черная «кротовая» шерсть блестела словно зеркало. Голова продвинулась вперед, и из угла на свет вышла огромная крыса, величиной с бобра. А следом за ней- еще одна, столь же громадная и черная, как и первая. Черные крысы важно оглядели серую толпу хвостатых собратьев и, довольно шмыгнув носом, уселись на задние лапы, а в воздухе повисло такое напряжение, что, казалось, тишина зазвенела.

И тут одна из черных крыс нервно дернулась, что-то почуяв, и стала, задрав голову, всматриваться вверх, на крышу, где сидели мы. Не знаю, как мои товарищи, а я в это мгновение попрощался с жизнью. Юзеф так испугался, что стал медленно сползать с крыши, ища спасения внизу. И- о ужас! То ли его страх был столь велик и тяжел, то ли злополучная крыша вконец изгнила, но доски под ним проломились, и Юзеф с криком полетел вниз. Последнее, что я увидел- это двух черных крыс, отходящих в свой угол. Они пятились, словно прикрывая кого-то. Истошный вопль Юзефа, облепленного разъяренными крысами, вывел меня из оцепенения. Я оглянулся и увидел, что на крыше остался я один. Михаэль уже давно бежал в сторону дороги, по которой шла подвода, и истошно кричал: «Помогите!» А Ганс сиганул с крыши прямо в воду, рискуя сломать себе шею о подводные камни. Резкая боль в пальце от острых, вонзившихся в меня зубов да с десяток серых крыс, карабкающихся по крыше, заставили меня последовать за братом.

Очнулся я уже дома. Перед моей кроватью сидела причитающая мать. Рядом стоял понурый, бледный как полотно, брат. За их спинами нервно мелькала фигура отца, дымящего трубкой.

«Очнулся! — заголосила мать, кидаясь мне на грудь, уливая меня солеными слезами. — Живой, родненький сыночек, живой!»

Мне повезло меньше, чем Гансу. Прыгнув с крыши, я ударился головой о камень и, если бы не брат, захлебнулся бы в мутной речной воде. Пролежал я без сознания пару часов. Голова жутко болела, кружилась и нестерпимо ныла. Хотелось спать и тошнило.

Через два дня я, более или менее оправившись, сел на кровати, чтобы поесть, и узнал новость, которая не прибавила мне аппетита. Юзеф был заживо съеден крысами. Когда на мельницу прибежали мужики, серые бестии оставили от тела Юзефа кости да окровавленную одежду. Михаэль, который привел мужиков на мельницу, увидев эту картину, замолчал и молчал уже третий день. А Ганс так испугался всего произошедшего, что не выходил из дома и сидел подле меня.

Прошла неделя. Я уже ходил по дому, даже выходил на крыльцо, сидел на нем, наблюдая за пузырями в лужах от бесконечного потока дождя, идущего не переставая. Старики давно не помнили такого потопа, говорили, что все это не к добру, и крестились при каждом ударе грома. В один из таких дождливых сырых вечеров я решился заговорить с братом о мельнице и о том, свидетелями чего мы стали.

— Я видел двух черных крыс, — произнес шепотом Ганс, подтверждая, что огромные черные крысы — все-таки реальность, а не плод моего больного воображения.

— Послушай, Ганс, — сказал я, опасаясь быть непонятым. — Сдается мне: те черные крысы- отнюдь не главные на том шабаше, что мы прервали.

— Верно, — закивал головой брат. — Да и дедушка вон рассказывает, что крысы собирались неспроста. Видать, их король призвал.

— Что за король? — прервал его я.

— Известно какой! Крысиный! Дед-то его не видел, слышал только, что у него с десяток голов да столько же хвостов. А клычища-то у него почище чем у волка. А еще сказывают, что охраняют короля две огромные черные крысы. Понял, что за крыс мы видали?

— Да уж, — процедил я, ошарашенный услышанным рассказом. — Ганс, а как ты думаешь, зачем крысы собирались?

— Видать, по делу: обсудить свои крысиные дела, урожай, погоду.

— Погоду! Ганс, а ведь мельницу-то, поди, затопило: дождь-то сколько идет!

— Точно! Вот что крысы-то собирались: короля в другое место переносить!

— Пойдем, Ганс, посмотрим! Может, крысиный король из норы вылез. Мечется, поди, по мельнице, а выйти-то не может — кругом вода.

Любопытство Ганса боролось со страхом и ужасом, которые мы еще так недавно пережили. Но детский страх недолог, и вскоре мы, вооруженные фонарями и тяжелыми дубинками, в болотных сапогах, уже шли к мельнице. У Ганса в руках была тележная ось, а у меня- засов от ворот. Настроены мы были решительно. «Поквитаемся с хвостатыми за Юзефа, поквитаемся!» приободряли мы себя воинствую щими возгласами.

Когда мы подошли к мельнице, удали у нас поубавилось. За стеной проливного дождя заливаемая вышедшей из берегов речушкой, стояла мельница, дряхлая и ветхая, как сарай, но все же хранившая свою тайну, своего короля.

— Он, наверное, уже сбежал? — промямлил Ганс. — А может, его и не было?

— А черные крысы! Забыл или просто струсил? — пристыдил я брата, хотя наша затея мне самому порядком разонравилась.

Вдруг небо озарилось яркой вспышкой молнии, и, прежде чем мы услышали оглушительный раскат грома, бело-огненная стрела, вылетевшая из грозовых облаков, пронзила огромную сосну, стоявшую подле самой мельницы, и та, хрустнув, медленно повалилась набок, опрокидывая свой могучий ствол через разлившуюся речку, словно предлагая нам переправу.

— Это знак! Знак! — в один голос выкрикнули мы и, будучи весьма набожными, трижды перекрестились и ступили на широкий ствол дерева, не в силах бороться с судьбой и провидением Господним.

Дождь лил как из ведра, но ствол сосны, как ни странно, не был скользким. Благополучно добравшись до берега, мы изловчились и, не ступая на землю, перепрыгнули на родное нам мельничное колесо. С замиранием сердца, молча ползли мы на крышу — туда, где недавно предательски проломились доски под покойным Юзефом.

Что мы хотели там увидеть? Зачем подвергали себя опасности простудиться под проливным дождем или, сорвавшись с крыши, поломать руки и ноги?.. Но, видимо, какое-то провидение несло нас вперед в этот ненастный вечер. То, что мы увидели в проломе дощатой крыши, было не менее неописуемо, чем шабаш крыс.

Пол мельницы был затоплен. В воде плавала солома, ветошь, старая корзина. И вдруг в поле нашего зрения попал огромный дощатый короб, служивший некогда для подачи зерна в жернова. Фонарь почти что ничего не освещал, но мы скорее почувствовали, чем увидели присутствие живого существа на этом жалком куске дерева. Будто бы читая наши мысли, небо разразилось новой вспышкой молнии, отчего вокруг стало светло как днем. Словно в свете яркого солнца, всего на мгновение мы увидели то, за чем шли, борясь со своим страхом, то, ради чего мокли под нескончаемым потоком ледяных струй.

Короб, со всех сторон окруженный крысами, дрейфовал в стенах затопленной мельницы. Крысы держались за него передними лапками, а задними что есть мочи гребли прочь от дверей, не давая коробу выплыть на улицу в поток разбушевавшейся реки. Внутри короба с двух сторон, справа и слева, восседали огромные черные крысы, явно руководившие серыми «матросами» в воде. Они то недовольно фыркали, то тонко пищали, вставая на задние лапы, задирая огромные лысые хвосты. Посредине этого ковчега сидело странное, мокрое и дрожащее существо: словно шесть крысят связались своими хвостами вместе и, образовав причудливое живое кольцо, беспомощно крутились на месте вокруг своей оси.

Очередной раскат грома… И еще одна молния сверкнула над нами, освещая жалкого, трясущегося от холода и страха крысиного короля. Это странное мифическое существо на поверку оказалось шестью крысами, хвосты которых срослись в один клубок величиной с яблоко, а задние атрофированные лапы беспомощно болтались, доставляя своему хозяину массу неудобств. Единственное, что мог делать король, так это кружиться, перебирая передними лапами, испуганно взирая на происходящее вокруг него.

Мы молча сползли с крыши, так же молча переправились на другой берег и, только подходя к дому, заговорили.

— Как ты считаешь, рассказать о том, что мы видели, или нет? — спросил меня Ганс, еще не отошедший от странного зрелища.

— Не знаю, — ответил я. Мое ожидание было явно обмануто. Король крыс представлялся мне огромным, по меньшей мере, десятиголовым исчадием ада, Люцифером в крысином обличье, а вместо него перед нами предстал мокрый калека.

— Вот интересно, чего эти крысы так перед ним стелются? — прервал мои рассуждения Ганс.

— Да, и из-за него они съели Юзефа! — слова, которые я произнес, были приговором королю. Месть требовала его смерти.

Ночью дождь стих, роняя последние капли на пропитанную влагой землю. Облака рассеялись, открывая полный лик луны. Звезды, одна за другой, загорались в черной бездне ночного неба. Я не помнил, как закрыл глаза и уснул.

Проснулся я от ужасного шума. Отец и мать бегали по дому, гремя посудой, осыпая проклятьями сатану и его нечистых слуг. Ганс подскочил к моей постели:

— Я все рассказал матери, а она — отцу.

— Что они хотят делать? — продирая глаза, спросил я.

— Собирают народ жечь крысиного короля. Отец сказал: «Раз объявился серый король, жди беды».

Я помню, как вся деревня окружила мельницу. Каждый принес с собой хоть склянку керосина. Кое у кого в руках были ружья. Мельница вспыхнула, потрескивая мокрыми, гнилыми досками. Веером хлынули из нее серые крысы, попавшие под залпы дробовиков. Некоторые из них прыгали с объятой ярким пламенем крыши в воду, и их палками добивали бабы и ребятишки. Словно огненное привидение, вышла из пылающей мельницы черная крыса. Медленно двигаясь на задних лапах, она шла прямо на людей, клацая желтыми клыками. Уши и хвост ее были обуглены, а вскоре и вся она превратилась в живой факел. Закрутившись на месте, она упала и догорела, словно полено в печи. Король так и не вышел.

Как ни пытались люди обойти беду, их старания оказались тщетными: она все-таки разразилась, и в эту же ночь. Тысячи крыс пришли на погребальный костер своего короля. Что за нечистую панихиду справляли они там, неизвестно, но после нее каждая из крыс взяла в лапки по тлеющему угольку и понесла его в один из домов деревни жечь людей, убивших серого короля.

Словно красные светлячки, поползли по земле красные угли. И в одну ночь все дома сгорели дотла. Пять человек сгинуло в огне, спасая свое добро. Михаэль от испуга снова заговорил и громче всех вопил на пожаре.

Нашу семью Бог миловал, все остались живы. И так как терять нам было нечего, мы отправились в город, а прожив в нем полгода, и вовсе иммигрировали из страны.

Прошло много лет. Ганс погиб на войне, родители умерли, а я долго скитался по чужим землям в поисках своего счастья. Многое мне пришлось пережить, много невероятных вещей суждено мне было увидеть, но удивительнее и невероятнее существа, чем крысиный король, я не встречал.

А теперь и вы знаете об этом чуде природы и о жестокой его кончине. Был ли он от черта или нет, сейчас судить трудно. Но то, что его существование исковеркало многие судьбы, — это точно… У природы — свои секреты, а мы стремимся их разгадать. Мы проникли в тайну серого короля, и он отомстил нам сполна за наше любопытство.

Черные волосы и лицо в шрамах

В одном королевстве жил Принц. И хотя был он молод, здоров и богат, счастлив он не был. Королевство его было не очень велико, но желающих прибрать его к рукам было достаточно.

Испокон веков предки Принца воевали с соседями, пока его дед, мудрый король, не выдал двух своих дочерей за принцев соседних государств. А родственники, как известно, не воюют.

Остался у королевства только один враждебный сосед. Отец Принца решил продолжить дело, начатое дедом, и поженить Принца и Принцессу враждебного ему королевства.

Принцесса была недурна собой. Ее белоснежная, гладкая, как шелк, кожа и такие же ослепительно белые, как снег, длинные волосы свели с ума не один десяток принцев. Но отец Принцессы давно уже мечтал породниться с соседним королевством, приобретшим, благодаря своим родственным связям, такое могущество, о котором никто и мечтать не мог. Поэтому все заморские принцы получили жестокий отказ. А Принцессу, равно как и ее соседа- Принца, ждала решенная за них супружеская жизнь.

С десяти лет и юноша, и девушка знали о сговоре своих отцов-королей. И оттого, что судьба их была предрешена, все время грустили, не проявляя друг к другу ни малейшего интереса, но все же покоряясь воле отцов во благо своих государств.

* * *

Едва Принцу минуло восемнадцать, а Принцессе пошел пятнадцатый год, короли сыграли им шумную свадьбу. Чего только не было на этой свадьбе! Все близлежащие королевства спешили поздравить молодоженов. Еще бы! Ведь теперь породненных королевств было четыре, и могущественнее этого союза уже не было. Что уж говорить о королевстве Принца! Со всех сторон его окружали кровные родственники: не надо было содержать многочисленное войско на границах, не было надобности готовиться к войне.

Все, что оставалось юному Принцу, так это охота. Ведь единственный удел королевских особ — это охота и война. А так как войны не было, Принц целыми днями пропадал в лесах собственного королевства, да еще наведывался в угодья своих многочисленных родственников.

Принцесса проводила все дни за любовными романами, вышивкой да игрой на лютне. А надо сказать, что руки у принцессы были золотые: с детских лет все дивились невиданным рукоделием девочки. Как живые были замысловатые узоры, выходившие из-под ее проворной иглы. Не менее замечательными были и ее музыкальные дарования: лучшие учителя обучали ее пению и игре на лютне.

Жаль только, что Принц не ценил этих талантов. Можно сказать, что он вовсе не замечал своей супруги. Целыми днями гонялся Принц за лесными вепрями да быстроногими рогатыми оленями. Принцесса же, хоть и не любила своего супруга, относилась к нему с должным почтением и уважением, как и подобает настоящей королевской особе.

Эта неспешная спокойная жизнь протекала целых два года. Принц не вылезал из леса, чаще ночуя в охотничьих домиках, чем в родовом замке. Принцесса втайне даже была рада его отсутствию: никто не мешал ей предаваться своим любимым занятиям и грезам. А как вести себя с Принцем, она не знала, да и к общению с ним не стремилась.

* * *

Однажды в замок прискакал гонец с письмом для Принцессы. В письме было сказано, что одна из ее тетушек сильно занемогла и ждет свою племянницу к себе: попрощаться перед смертью. Принцесса наскоро собралась, и, так как муж ее, по обыкновению, был в отлучке, охотясь днями напролет со своей многочисленной свитой, предупреждать ей о своем отъезде было некого. В легкой карете, в сопровождении своей служанки, без охраны, в которой и необходимости-то не было, Принцесса двинулась в путь. День они проехали благополучно: солнце ярко светило, весело щебетали певчие птички, радуясь погожему летнему деньку. А к ночи, когда дорога пошла через самую чащу леса, погода испортилась: небо заволокли черные грозовые тучи, полил непроглядный дождь, поднялся жуткий ураган, да такой, что деревья вырывал из земли с корнем.

Молния ударила в дерево рядом с дорогой, и оно, падая со страшным треском, перегородило путь карете. Кучер отправился в ближайшую деревню за помощью, а Принцесса со служанкой остались в карете в кромешной тьме, под проливным дождем. Долго ли они сидели в ожидании помощи, неизвестно. Вокруг них так бушевала стихия, что бедняжки от испуга потеряли ощущение времени. Сколько бы еще им пришлось сидеть в карете, неведомо, но вдруг лошади попятились назад, учуяв дикого зверя, рванули и помчались, не разбирая дороги, в чащу дремучего леса.

Ветви деревьев ожесточенно били по карете, одно из колес отпало, но напуганные лошади продолжали нестись, волоча за собой изувеченный экипаж. Гибель была неминуема, и Принцесса со своей служанкой решили использовать последнюю возможность сохранить себе жизнь: выпрыгнуть из кареты в лес, уповая на Божью милость.

Принцесса прыгнула первой, угодив в колючие кусты малины. Она поднялась на ноги и побрела наощупь под проливным дождем. Платье ее порвалось, волосы вымокли и спутались. Лес пугал ее страшными звуками, цеплял острыми сучьями за одежду, бил в лицо мокрыми ветками, ставил подножки раскидистыми корневищами.

Всю ночь Принцесса брела по лесу, пока вспышка молнии не осветила ей старую сторожку, приютившуюся под могучими ветвями зеленых елей. Молясь о своем чудесном спасении, Принцесса постучала в деревянную дверь сторожки, но ответа не последовало. Тогда она толкнула дверь, и та со скрипом распахнулась, гостеприимно приглашая зайти вовнутрь.

Выставив вперед руки, Принцесса сделала несколько шагов и уперлась в стол, стоявший посредине комнаты. Ощупав его, она обнаружила стоявшую на столе свечу и спички. Вспыхнувшая спичка осветила скромное убранство лесного жилища. Принцесса зажгла свечку, которая озарила все вокруг тусклым дрожащим огоньком. Убранство сторожки было небогатым: дубовый стол, пара стульев, широкая кровать, устланная звериными шкурами, нехитрая кухонная утварь, сундук с припасами и огромная, во всю стену печь с заранее приготовленными и сложенными подле нее сухими дровами. Платье девушки, как и она сама, было мокрым, и Принцесса, стуча зубами от холода, принялась разводить огонь. А так как топить печь- дело совсем не королевское, то все ее лицо, волосы и изодранное мокрое платье покрыла черная, как смоль, сажа.

Вскоре огонь весело затрещал горящими поленьями, и комната стала наполняться теплом. Принцесса сняла с себя промокшую одежду и, оставшись в простой исподней рубахе, принялась греться у спасительного огня. Оправившись от пережитого и согревшись, Принцесса увидела, что вся, с ног до головы, черна от сажи. Она попыталась отмыться, но лишь чуть-чуть смыла копоть: уж слишком сильно въелась она в ее белоснежное тело и волосы. От усталости Принцесса прилегла на мягкую, в звериных шкурах, кровать и мирно задремала…

…Тем временем наш молодой Принц, уже третий день преследующий дикого вепря, растерявший всю свою свиту, усталый, вымокший под проливным дождем, пробирался верхом на своем верном коне сквозь чащу леса, ища хоть какое-то укрытие от непогоды. Конь его брел не разбирая дороги, едва перебирая усталыми ногами. Принц, раздосадованный неудачной охотой, изредка подгонял его. Вдруг страшный вой донесся откуда-то из глубины леса.

Конь встал, насторожившись, почуяв что-то недоброе. Принц трижды перекрестился и рассудил так: если это нечистая сила решила напугать его, то ничего у нее не выйдет. Нательный крест и Божья милость избавят верного христианина от любых посягательств сатаны. А если это дикие звери решили учинить над ним расправу, то его меч отобьет у них эту охоту. «К тому же, погибни я в этом лесу, никто, кроме старых отца с матерью, и горевать-то не будет. Супруга моя точно и слезинки не проронит», — с этими словами, достав свой меч, Принц пришпорил коня.

Вой в лесной чаще все не прекращался, а, напротив, как будто преследовал Принца. Он обернулся и увидел три пары желтых глаз, светящихся зловещим огнем из непроглядной тьмы. «Волки!» — догадался Принц.

В этот момент конь под Принцем встрепенулся, учуяв близость волков, и встал на дыбы. И хоть Принц с малых лет обучался верховой езде и проводил в седле несколько дней кряду, он не удержался и повалился на землю. Конь дико заржал и умчался прочь от страшных лесных обитателей, оставив Принца один на один со своей судьбой. Принц хоть и больно ударился при падении, но быстро встал, высоко поднял свой фамильный меч и успел отбить атаку одного из голодных серых разбойников. Волк жалобно завыл и, отбежав в сторону, предоставил двум другим своим сородичам попытать счастья. Сразу два волка, жаждущих крови, прыгнули на Принца. Один из них тут же упал замертво, пронзенный мечом. Другой же, более удачливый, вонзился в руку Принца своими острыми, как кинжал, клыками. От боли Принц едва не потерял сознание. Из последних сил он сжал свободной рукой горло матерого волка и, призывая на помощь всех святых, сдавил его что есть мочи. Волк застонал, не разжимая своих зубов, осел и тут же издох подле тела своего серого брата.

Принц считал себя уже спасенным, как вдруг последний, раненный им волк, неожиданно подкравшись, вцепился Принцу прямо в лицо. А как известно, нет никого страшнее и озлобленнее раненого зверя. Но, видимо, в ту ночь небеса благоволили нашему Принцу. Конь его, оправившись от страха, вернулся и, видя, в какой беде находится его хозяин, пришел ему на выручку.

Мощным ударом своего кованого копыта он сбил обезумевшего раненого волка и принялся топтать его до тех пор, пока не выпустил из него весь дух. Принц, истекая кровью, поднялся. Силясь вынуть руку из окоченевшей волчьей пасти и благодаря Господа за свое чудесное спасение, он доковылял до поваленного дерева и сел на него. Конь, понурив голову, стыдясь своего недавнего позорного бегства, фыркая и мотая головой, подошел к хозяину.

Принц, немного пришедший в себя, дотянулся до седельной сумки и достал кусок белой материи. Разорвав ее, он перебинтовал раненую руку, перед этим приложив мох к глубоким ранам, чтобы остановить кровь. Остаток же материи он обвил вокруг своего укушенного волком лица так, что одни глаза были видны из-под повязки.

Собравшись с силами, Принц влез на коня и отправился дальше искать место для ночлега. Едва он отъехал от злополучной поляны, как в глаза ему бросился едва заметный огонек, мелькавший во тьме за бесконечной стеной непроходимого леса. Несколько раз Принц терял огонек из вида, но всякий раз вновь находил его и направлял туда коня.

Вскоре конь вышел к старой лесной сторожке, в окне которой едва заметно мерцала свеча, а внутри мирно дремала Принцесса, расположившись на мягких звериных шкурах.

Принц очень обрадовался такому скорому и приятному избавлению от тех злоключений, которые ему пришлось пережить. «Наверное, в сторожке заночевали охотники, которых, как и меня, застала в лесу жуткая буря», — подумал он. Принц спешился и тихонько постучал в дверь, но ему никто не ответил. Тогда Принц вошел без приглашения — дверь оказалась незапертой. Глаза нашего героя быстро привыкли к свету стоявшей на столе свечи, и взору Принца предстала удивительная картина. В едва освещаемой комнатке было тепло и уютно. Жарко топилась печь, отбрасывая отблески алого пламени на бревенчатые стены. А на кровати, устланной звериными шкурами, спала прекрасная девушка. Ее черные длинные волосы свисали до самого пола, а на смуглой фигурке белела едва прикрывающая наготу рубашка, но и она не смогла скрыть всю красоту юного девичьего тела.

Словно холмики, виднелись сквозь материю острые, с маленькими сосками груди девушки. Тонкая талия плавно переходила в округлые бедра, а вольно раскинутые стройные девичьи ноги открывали взору лобок, едва прикрытый вьющимися волосками. От столь неожиданного зрелища Принц даже забыл о боли в руке и о раненой щеке.

Конь Принца, нервно заржав за окном, вывел его из оцепенения и, видимо, разбудил мирно спящую красавицу. Принцесса, убаюканная треском поленьев в печи и долгожданным теплом, после всех своих злоключений видела прекрасный волшебный сон. Ржание лошади, заставившее ее приоткрыть глаза, и то, что предстало пред ее взором, юная красавица приняла сначала за продолжение сна. В тусклом свете свечи над ней склонился юноша в богатом, но промокшем наряде. Лицо его было закрыто белой тканью: видны только лишь глаза, но что это были за глаза! Казалось, один из лесных духов решил навестить ее и сейчас стоял подле, не отводя своих чарующих зеленых глаз от нее.

«О, какой прелестный сон», — подумала Принцесса, как вдруг сознание к ней вернулось, и она поняла, что уже не спит. Осознав, в каком она виде, девушка быстро забилась в угол, накинув на себя одну из шкур, лежавших на кровати. Принц так растерялся, что не мог произнести ни слова. Ему было стыдно, что он так бесцеремонно рассматривал спящую незнакомку. Он решил не представляться своим королевским титулом, дабы еще больше не смущать бедную напуганную девушку.

«Простите, что прервал Ваш сон, сударыня. Поверьте, я не злодей, а охотник, попавший в беду. Конь мой сбился с дороги, и мне пришлось сразиться с диким зверем, отчего пострадали мои рука и лицо. Я бы с радостью открыл Вам его, но не хочу пугать Вас страшными ранами», — произнес Принц.

Принцесса, совершенно оправившаяся ото сна, понимая, что предстала взору незнакомца в неподобающем для ее титула виде, также решила не называть своего имени. «Я направлялась в город и сбилась с пути. И так же, как и Вы, провидением Божьим вышла к этой сторожке и укрылась в ней от непогоды», — быстро прощебетала она.

«Сударыня! Коль Вы больше не боитесь меня, не поможете ли Вы мне осмотреть мою руку?» — произнес Принц, и тут рана напомнила о себе такой болью, что он потерял сознание.

Очнулся Принц оттого, что кто-то гладил его по голове, проводя мягкой и легкой, словно перышко, рукой по его волосам. Он медленно приоткрыл глаза и увидел, что лежит нагим на постели, укрытый звериной шкурой, а подле него на коленях стоит прелестная незнакомка и шепчет молитву.

«Слава Господу нашему, Вы живы. Я так перепугалась, когда Вы рухнули, как подкошенный, на пол, — прошептала она своим ангельским голоском на ухо Принцу. — Я сняла с Вас мокрую одежду и повесила ее у огня. И хоть не обладаю большими познаниями в лекарском искусстве, осмотрела Вашу руку. И вот что я вынула из нее». С этими словами девушка протянула Принцу огромный волчий клык, оставшийся в руке Принца после жестокой схватки.

«Оставьте его себе, моя спасительница», — едва слышно произнес Принц.

«Я промыла рану и перебинтовала ее, — продолжала неузнанная Принцесса. — Но лицо я разбинтовывать не стала: слишком крепко прилипла повязка к запекшейся ране».

Принц был так слаб и счастлив такому неожиданному участию этой милой девушки, что вновь закрыл глаза. Его бил озноб, и сознание то уходило, то вновь возвращалось к нему.

Принцесса впервые почувствовала ответственность за чужую жизнь. К тому же невостребованные нежность и любовь, переполняющие ее душу, нашли повод выйти наружу. Этот юноша-охотник был так мил и так нуждался в ее заботе, что, казалось, стал для нее дороже всех в эту ночь. И чтобы согреть слабеющего от большой потери крови незнакомца, Принцесса легла на кровать, крепко прижавшись своим горячим, страстным телом к милому незнакомцу.

Словно дитя в утробе матери, Принц сжался в комочек и что есть сил приник к теплой, нежной груди девушки. Соски ее соприкоснулись с его губами, и, хотя на кровати было достаточно места, она не отодвинулась, а, напротив, обняла и прижала к своей груди голову юноши. Обвив его мускулистое тело ногами, она вдруг ощутила такое влечение к мужчине, о котором и подумать не могла ранее. Плоть ее пылала, грудь налилась, от возбуждения соски набухли, и каждое прикосновение к ним доставляло сладостную боль. Между ног стало влажно, бедра заныли от похотливого желания, и, не в силах бороться с зовом своей женской природы, она начала медленно сползать вниз, покрывая шею юноши жаркими поцелуями, покусывая мочки ушей, щекоча острым язычком его ушные раковины. Руки девушки сами собой заскользили по мощному мужскому торсу вниз, туда, где находились его манящие к себе упругие ягодицы и теплый пах, скрывающий в себе мощь своего хозяина.

Да! Она уже держала его в своих руках, и он рос в них, наливаясь желанием совокупиться с ее трепещущей плотью. Внезапно юноша выпрямился и, не открывая глаз, на ощупь, словно завороженный, начал искать ее сладкие губы, а, найдя, впился в них, словно пытался утолить жажду. Как змея проник в ее рот проворный язык, а между ног забился, ища убежище, его «голодный зверь». И она впустила его, щедро раскинув ноги, обильно утоляя жажду рвущегося в нее существа соком своих желаний, упиваясь и сливаясь с телом владевшего ею мужчины. В тот миг она не была Принцессой, она была лишь женщиной, страстной, пьяной от желанного совокупления женщиной.

Когда первый солнечный луч заглянул в крохотное оконце сторожки, утомленные любовники уже спали, крепко обнявшись и вволю насладившись друг другом. Они были счастливы, и сон их был безмятежен. Утреннюю тишину нарушил призывный зов охотничьего рожка. Принц не перепутал бы его ни с чем. Это был охотничий рожок его егерей. Усилием воли Принц открыл глаза, прогоняя сладкую дрему сна с век.

«О, Боже, — подумал Принц, увидев рядом с собой прекрасную девушку, нагую, с распущенными черными волосами и смуглой, гладкой, словно шелк, кожей. — Значит, это был не сон: и волки, и мое чудесное спасение, и сторожка, и эта волшебная, полная страсти ночь, и эта прекрасная девушка!» Новый призыв охотничьего рожка сообщил о приближении егерей.

«Моя свита ищет меня. Что будет, если они застанут своего господина в таком виде, в обществе юной дамы? Нет, честь дворянина не может допустить подобного позора. Незачем давать повод к сплетням при дворе!» И Принц, наспех собравшись, хотел было уже идти, но вид безмятежно спящей красавицы заставил его задержаться. Он приник к густым, пахнущим дымом волосам девушки и поцеловал ее в манящие алые уста. Стараясь не нарушить ее сон, он снял со своего мизинца перстень и надел его на указательный палец прелестной незнакомки. Борясь с охватившей его страстью, Принц тихо вышел, лихо запрыгнул на коня и помчался навстречу своим верным егерям.

Вскоре он встретил свою охотничью свиту, изрядно измотанную ночной бурей, но очень встревоженную пропажей своего хозяина.

Радости его спутников не было предела.

— Мы видели следы ночной битвы: трех огромных, поверженных Вами волков и окровавленные клочья одежды. Ваше Высочество, опасаясь за Вашу жизнь, мы обшарили весь лес.

— Полно, мои верные слуги! Егерь, отзывай людей с поисков. Как вы уже заметили, битва с волками далась мне нелегко: я ранен и утомлен, поэтому отправляемся в замок моего дяди-короля. Там мы сможем отдохнуть и привести себя в порядок. Об одном прошу вас, мои верные слуги: по возвращении домой не говорите о случившемся никому. Не стоит волновать моих близких таким ужасным рассказом, свидетельствующем о моей беспечности. Убитых волков не берите. Этой ночью у вашего Принца был трофей побогаче.

И с этими словами он, пришпорив коня, помчался вперед, уводя свою свиту прочь от заветной сторожки.

…. А в это время Принцесса, укрывшись теплыми шкурами, думала о том, какой прелестный и необычный сон привиделся ей. И только громкий стук в дверь заставил ее проснуться. На пороге сторожки стояла старая служанка. Увидев Принцессу живой и здоровой, она упала перед ней на колени, благодаря Господа о чудесном спасении ее госпожи.

Принцесса не сразу поняла, где она и что с ней произошло, а вспомнив все, ужаснулась своей легкомысленности и бесстыдству. Как она, образец целомудрия, могла отдаться первому встреченному ей вне стен замка мужчине! Сгорая от стыда, Принцесса принялась приводить себя в порядок и вскоре не без усилий служанки, смыв с волос и белоснежного тела печную копоть и золу, приобрела свой обычный облик.

Едва девушка облачилась в сухое, но весьма испорченное непогодой и кустарником платье, к сторожке приблизился кучер и помогавшие ему в поисках крестьяне. Когда Принцесса вышла к ним, они упали на колени перед своей госпожой, не веря в ее чудесное спасение. Принцесса приказала им встать, взяв с каждого клятвенное обещание, что никогда и никому, даже под страхом смерти, не откроют они тайну случившегося с ней ночного происшествия. Ибо гнев короля и королевы, а тем более ее мужа будет столь велик, что наверняка полетят с плеч головы ее подданных за то, что они подвергли Принцессу смертельной опасности, оставив ее одну в дремучем лесу.

Крестьяне, кучер и служанка, и впрямь чувствующие за собой вину, дали клятву хранить молчание до самой смерти. Бросая прощальный взгляд на чудесную сторожку, ставшую невольной свидетельницей ее грехопадения и вместе с тем величайшего блаженства, Принцесса заметила на столе волчий клык, вынутый ею из руки храброго юноши. Поспешно схватив его, Принцесса выбежала из сторожки, пытаясь выбросить из головы вновь охватившие ее сладкие воспоминания о минувшей ночи. И только в карете, направляясь к своей тетушке, она увидела, что на указательном пальце ее левой руки блестит чужой перстень, перстень незнакомца-охотника. Не решаясь испытывать судьбу, Принцесса сняла его и, завернув в платок вместе с волчьим клыком, спрятала все это подальше от любопытных глаз.

* * *

Принц, проведя неделю в замке своего дяди под присмотром искусных лекарей, совершенно оправился от ран. Рука его больше не болела, а о схватке с волками напоминал едва заметный шрам на лице, нисколько не уродующий, а напротив, даже украшающий и без того мужественное лицо Принца. Принцесса же, навестив свою больную тетю, для которой приезд племянницы пошел на пользу (она начала поправляться), вернулась домой раньше мужа.

— Что с Вами?

— произнесла она, встречая Принца с охоты и указывая на свежий шрам, пересекавший его лицо.

— Ветка хлестнула, — сухо ответил ее супруг.

Ни Принцесса, ни Принц и в мыслях не допускали, что та сказочная, страстная ночь, проведенная ими в лесной сторожке, была одной на двоих. Как бы Принц ни старался забыть эту ночь и таинственную красавицу, разбудившую в его сердце доселе неведомые ему чувства, ничего не выходило. Точно так же томилась в любовных муках и Принцесса, украдкой рассматривая перстень и волчий клык, немых свидетелей той ночи любви, подаренной милым ее сердцу охотником.

Томления девушки и юноши были столь явны, что стали обращать на себя внимание короля и королевы. Чтобы развеселить молодых, старый добрый король объявил пир, созвав на него всех многочисленных родных и друзей из соседних королевств.

Пир удался на славу: вино лилось рекой, столы ломились от яств, веселье и смех наполнили замок. Принц и Принцесса, чувствуя, что поводом для столь пышного празднества было их поведение, решили не обижать своим угрюмым видом родителей и веселились пуще всех. Дивное вино, музыка и танцы вскружили им головы, и они, оказывая друг другу различные знаки внимания и стремясь загладить супружескую измену, вскоре оказались в своей спальне. Голова Принца кружилась, и в хмельном дурмане он видел в своей холодной жене ту прелестную девушку из лесной сторожки. Конечно, они были совсем разные: у его жены не было таких шикарных черных прядей волос, и бледная кожа ее не была так соблазнительна и приятна на ощупь, но в лице Принцессы Принцу грезились черты любимой незнакомки. Закрыв глаза, он обнял свою жену и представил себя вместе с черноволосой таинственной красавицей…

Принцесса же, раззадоренная зажигательными танцами и разгоряченная сладкими медами, давно уже видела в своем суровом супруге страстного охотника из той незабываемой ночи. Она обвивала его руками и ногами, покрывала мускулистое тело с головы до ног страстными поцелуями, шептала ему на ухо все ласковые слова, которые не успела произнести герою своих грез. Грудь ее, как и тогда, налилась страстью, соски бешено терлись в любовном танце о тело Принца. Хмельной дурман в ее голове не давал ни на минуту усомниться в том, что она обнимает любимого незнакомца, ставшего для нее единственным и неповторимым.

Утро после сладострастной ночи было пасмурным. Принцесса натянуто улыбалась супругу, проводя своей белоснежной рукой по его шраму. Она размышляла о том, что охотник тоже получил увечья в ту злополучную ночь и что глаза у незнакомца куда живее и притягательнее, чем у ее мужа. Да и те ужасные шрамы, которые, наверное, покрывают сейчас лицо охотника, прекрасны: ведь они получены в неравной схватке с диким зверем. Это не то, что царапина на лице Принца от дурацкой ветки дерева. «Но все же он мил, мой муж, и совсем не плох в постели, хотя, конечно, не может сравниться с охотником», — подумала Принцесса.

Принц лежал на груди своей супруги, гладкой, благоухающей изысканными духами, и думал о черноволосой красавице. Его жена оказалась такой страстной и умелой в постели, но все же он был готов отдать все за еще одну безумную ночь в лесной сторожке.

* * *

…Прошло несколько дней после праздника. Отношения между супругами заметно улучшились, но все же любовь Принца и Принцессы была далеко, как и их мысли, там, в старой, затерянной в лесах сторожке.

И вот Принц вновь собрался на охоту, дав обещание супруге, что отлучается не более чем на три дня. Принцесса, к удивлению и радости всего двора, жарко поцеловала его на прощание, чего раньше и представить было нельзя. Счастливый Принц ускакал в сопровождении своей свиты в бескрайние леса, со спокойной совестью оставляя в замке жену, с которой таким чудесным образом примирился.

Принцесса осталась одна и попыталась заняться привычным для нее рукоделием. Она села у окна, но… сердце ее сжалось от непонятной тоски. Долго она пыталась перебороть в себе голос лукавого. Но, не в силах совладать с собой, призвала свою верную служанку.

— Верна ли ты мне? — спросила Принцесса у своей старой служанки.

— Конечно, — ответила та и поклялась быть со своей хозяйкой до гроба, что бы ни произошло.

— Тогда собери мне припасов, яств разных: сыров, окороков, солений, дорогих вин из лучших погребов. Приготовь мне одежду попроще да черную басму для окраски волос.

Служанка испугалась такого приказания, но все исполнила в точности. А Принцесса тем временем пошла к королю с королевой.

— Видит Бог, как устала сидеть я одна-одинешенька в ожидании Принца. Позвольте мне навестить своих тетушек да заехать в монастырь помолиться, — сказала Принцесса.

Король и королева любили свою невестку как родную и, не видя никакого вреда в ее поездке, благословили. Долгие часы ожидания, проведенные Принцессой в дороге, тянулись мучительно и больно. Сердце ее разрывалось от стыда и страха, но что-то подсказывало ей: встреча, которую она с таким нетерпением ждет, состоится.

Вот наконец показалась и сторожка. Принцесса вместе со служанкой вышли из кареты и, неся корзины с заготовленными яствами, зашли в дом. Все в сторожке оставалось нетронутым. Видимо, никто со дня их отъезда не заходил в нее. Принцесса переоделась в простое платье, наскоро выкрасила свои белоснежные волосы в черный цвет, а кожу слегка потерла сажей. «Если даже мой возлюбленный явится, ведомый влечением сердца туда, где мы впервые были объяты огнем желаний, пусть уж он так и не узнает, с кем он делит ложе», — рассуждала она.

Вскоре дубовый стол в сторожке был празднично накрыт. Зажженные свечи озаряли поистине королевские вина и кушанья. Едва солнце закатилось за верхушки деревьев, Принцесса отправила служанку с каретой в ближайшую деревню, приказав возвращаться не раньше полудня, а сама села за стол в ожидании своего возлюбленного.

Ночь накрыла своим черным покрывалом землю. Принц тоже с нетерпением ждал этой ночи. «Пусть сторожка окажется пустой. Это и будет мне наказанием за мое прелюбодеяние. Но если таинственная красавица ждет меня там, то отказаться от еще одной сказочной ночи я не смогу». Свиту свою Принц отослал с условием, что с первыми лучами солнца они погонят на него лесного зверя, возвестив о начале охоты троекратным призывом охотничьего рога.

Когда взору Принца открылись спрятанная в пушистых елях сторожка и тусклый огонек в окошке, сердце его бешено забилось. Он спешился и, не желая быть узнанным, обмотал свое лицо дорогим шелковым платком: «Если та, незнакомая мне возлюбленная ждет меня, пусть лицо мое так и останется для нее неизвестным».

Дверь отворилась, и Принц молча зашел в сторожку. Перед накрытым столом сидела черноволосая смуглая красавица. В пламени свечи блестели ее полные страсти глаза и губы, жаждущие поцелуя… Всю ночь Принц сладострастно любил прекрасную лесную красавицу, путаясь в ее черных, как смоль, волосах, ласкал ее упругую грудь, упивался жаркими, как огонь, поцелуями. А утром призывные звуки охотничьего рога разбудили его, и он, как и в первый раз, оделся, поцеловал мирно спящую красавицу и отправился на охоту.

Принцесса же, утомленная ночным бдением, проспала до полудня. А после, отмыв свои волосы и белоснежное тело, отправилась в сопровождении служанки к своей тетушке. Всю ночь она дарила свою любовь и ласки неизвестному, милому ее сердцу охотнику. Ни слова не проронила она за всю ночь, даже не попросила юношу открыть ей свое лицо. «Храбрый охотник боится, что напугает меня своими страшными шрамами, вот и закрыл лицо», — рассудила она. Погостив у тетушки, Принцесса отправилась в монастырь и несколько часов кряду молилась, не вставая с колен, замаливая грехи прелюбодеяния и прося у Господа сил не искать больше встреч со своим таинственным любовником.

Вернувшись в замок, Принцесса встретила своего супруга с небывалой радостью и подарила ему ночь, такую жаркую и полную любви, что Принц усомнился, действительно ли он любит ту лесную красавицу: ведь жена его не менее хороша и искусна в любовных ласках.

Неделю Принц и Принцесса не расставались друг с другом ни на мгновение, но вскоре Принц опять загрустил, подумывая об охоте, видя нетерпеливое ожидание своих собак, слыша призывное ржание верного коня. «Любимая моя, отпустишь ли ты меня на охоту за диким зверем?» — спросил он. И Принцесса, как покорная супруга мужа своего, согласилась.

Принц со своей свитой ускакал в дремучие леса. А Принцессу тем временем стали вновь терзать грешные желания, и она, как в прошлый раз, призвав к себе верную служанку, отправилась в чащу леса, в одинокую сторожку.

Принц, уже не помышлявший о новой встрече с черноволосой красавицей, но не видя подле себя своей жены, также не сдержался и решил заглянуть в лесную сторожку. И опять повторилось все в точности, как и в прежние бессонные ночи.

Вернувшись в замок, и Принц, и Принцесса, стыдясь своих измен, воспылали друг к другу еще более сильной страстью. И от этой безумной любви Принцесса понесла. Когда Принц узнал о скором рождении наследника, радости его не было предела. Ни на миг он не отходил от своей дорогой жены, и казалось, что в целом мире нет пары счастливее, чем они.

Но однажды в замок приехали гости- соседи-короли. И так как Принц слыл известным охотником, они стали уговаривать его показать им угодья и поохотиться с ними. Принц, как ни хотел оставлять свою дражайшую супругу, не мог отказать гостям и отправился с ними.

Принцесса опять осталась одна в замке. И так ей стало грустно, так ей было жаль того храброго охотника, который, как ей казалось, и по сей день жаждал с ней встречи там, в лесной сторожке, что она решила в последний раз согрешить и попрощаться со своим неизвестным любовником, дав, однако, себе зарок, что все время до рождения ребенка будет отмаливать свой грех по нескольку часов в день.

Так уж распорядилась судьба, что охота проходила недалеко от того места, где стояла дорогая сердцу Принца сторожка. «Что ж, — подумал Принц.

— От судьбы не уйдешь: заеду в последний раз, попрощаюсь с лесной красавицей. И хоть ласки ее хороши, и тело гибко и умело, а свою дорогую супругу более изменами обижать не посмею».

Как и прежде, зашел он в сторожку, укутав лицо платком. Как и прежде, встретила его черноволосая красавица. И не в силах они были сдержать своей страсти. И так как они знали, что видятся в последний раз, любовные забавы их не знали предела.

Вдруг в порыве страсти Принцесса нечаянно сорвала с лица незнакомца платок. И — о Боже! Перед ней был ее супруг, ее дражайший Принц. Ужас отразился на ее лице, и Принц понял, что любовница узнала его. Быстро замелькали мысли в голове Принца. Не хотел он, чтобы о связи их узнали, чтобы супруга его, ожидающая потомство, услышала грязные сплетни. Так дорога Принцу была их с Принцессой чудесным образом воспылавшая любовь, так он дорожил своим будущим наследником, что, ничего не соображая, схватил со стола острый нож и вонзил его прямо в сердце черноволосой своей любовницы. А после, полный скорби и раскаяния за свой страх и убийство, которое тот породил, унес девушку в чащу леса и закопал там под старым раскидистым дубом.

Быстро промелькнули дни охоты, и Принц возвратился в свой родовой замок. Никто не вышел встречать его. Горе и слезы поселились в замке: пропала Принцесса, отправившаяся молиться в монастырь.

Вернувшаяся одна служанка Принцессы не в силах была хранить свою тайну и рассказала Принцу о том, что супруга его имела тайные встречи и в этот раз не вернулась к положенному сроку.

Ярость и гнев обуяли Принца. В сердцах он хлестнул плетью старую служанку, и та упала замертво. Сам же Принц, чувствуя себя обманутым и покинутым своей неверной супругой, отправился в ее комнату искать любовные письма, дабы по ним найти этого наглого любовника недостойной его половины. Перевернув все вверх дном, Принц, ничего не найдя, открыл шкатулку, стоявшую подле рукоделий Принцессы. И сердце его заныло: там лежал его перстень, подаренный черноволосой красавице в ту безумную ночь, и клык дикого волка, который она вынула из его раны. Поняв все, Принц сел и горько заплакал.

Языковой барьер

Антонио шел по теплому песку пляжа. Солнце уже садилось, и разноцветные лампочки прибрежных кафе манили прохожих под свою крышу. Все эти заведения были похожи одно на другое как две капли воды, и Антонио, вынужденный до окончания своей двухнедельной командировки питаться пищей южно-африканских аборигенов, составил для себя своеобразный график их посещения. Первую неделю он питался в кафе по левую сторону от отеля, заходя в каждое третье, что встречалось у него на пути. А вторую неделю он посвятил изучению кухни заведений, оказавшихся по воле Создателя с правой стороны от его пристанища. С меню же дело обстояло еще проще. Так как по-настоящему никакого языка, кроме своего родного племенного наречия, местные жители не знали, Антонио не ломал свой язык, а объяснялся с помощью жестов и рисунков, которыми были уже испещрены два толстых блокнота.

Когда-то на этом побережье не было ничего, кроме пальм да дырявых рыбачьих сетей, мирно висевших на жердях в ожидании прилива. Но стоило обнаружить здесь месторождение алмазов, как в тот же час это забытое Богом местечко заполонили искатели легкой наживы. А аборигены, сняв набедренные повязки и нарядившись в яркие гавайские рубахи, принялись делать бизнес на приезжих шахтерах. Дела шли неплохо, но полгода назад, как и следовало по договору, правительство Республики получило алмазные шахты в свои руки.

И всем иностранцам, начиная от инженеров и заканчивая уборщиками, пришлось убираться восвояси. Местные рабочие трудились, как и полагается, за гроши и питались исключительно самостоятельно. Поймав какую-нибудь живность в прибрежных джунглях либо насобирав моллюсков и крабов на пляже, они, как и их предки, разжигали костер и, сев возле него кружком, варили зловонное месиво и под ритуальные песнопения хлебали его с превеликим удовольствием.

Ресторанный бизнес потихоньку загнулся, смолкли шумные дискотеки, где звучали последние хиты всех народов мира, многочисленные путаны вернулись к своим семьям. И теперь ресторанчикам приходилось довольствоваться военными с близлежащей базы ВМФ да такими залетными птицами, как Антонио.

Послезавтра Антонио рассчитывал улететь. Он бы сделал это раньше: материал для статьи был собран в течение первых трех дней, но самолет в этот африканский Клондайк летал лишь раз в неделю, и прошлый рейс был отложен из-за сильного урагана, посносившего крыши с половины домов в округе. Но с тех пор погода стояла прекрасная, и у Антонио сильно разыгралось чемоданное настроение.

Маски и луки были закуплены уже для всех без исключения знакомых Антонио. Загорая и резвясь в теплых океанских волнах, он провел времени на пляже больше, чем во всех вместе взятых отпусках за всю жизнь. Единственный опыт общения с коренной путаной был сравним с мастурбацией в дупло дерева, что очень разочаровало Антонио. Короче, из всех доступных ему развлечений, осталось лишь безудержное обжорство.

Суть этого развлечения сводилась к следующему: Антонио рисовал не отводившей от него взгляд чернокожей официантке все, что приходило ему в голову, и по возможности называл на всех доступных ему языках это вожделенное яство. И еще не было случая, чтобы максимум через двадцать минут белозубое обезьяноподобное существо не принесло ему это экзотическое кушанье.

Антонио уже попробовал всех моллюсков, среди которых наверняка были и неизвестные науке, под всеми возможными соусами и приправами, отведал рыб с разных глубин океана, не говоря уже об их разновидностях, и все это в жареном, вареном, печеном и сыром виде. Он ел всех птиц, начиная с колибри и заканчивая гигантскими чайками фрегат. Его желудку приходилось переваривать чудесные супы из черепах, игуан, тритонов, жаб и других земноводных, названий которых он просто не знал. Змеи, те, что ему приносили прежде чем приготовить, были всевозможных цветов и оттенков, размерами от пары дюймов и до трех футов. Обезьяньи мозги, лапки лемура, желудок дикобраза и крысиная печень надолго врезались в гурманскую память Антонио. На сегодняшний день на повестке дня стояла задача попробовать мясо дикого кабана в различных вариациях, летучих мышей (их очень нахваливал знакомый сержант), отведать омлет из яиц птицы уги, а на десерт насладиться бесконечным разнообразием съедобных насекомых и полакомиться диким медом в сотах.

Итак, ресторан по запланированной схеме был выбран, и Антонио был третьим посетителем данного заведения, что случалось крайне редко: обычно он восседал в гордом одиночестве посередине зала. Его соседями на этот раз оказались два иностранца, какой именно национальности, Антонио не понял, но их идея-фикс, видимо, заключалась в дегустировании спиртных напитков. И так как этим процессом они занимались уже давно, что без труда угадывалось по их состоянию, Антонио воздержался от знакомства с ними.

Твердой рукой начинающего анималиста Антонио изрисовал три листа своего блокнота на глазах у невозмутимой официантки, и уже через минуту получил в виде закуски жареных сверчков и лапки саранчи. А через десять минут на его стол были доставлены пареный и жареный кабан под зеленым и, соответственно, красным соусами. Антонио, будучи человеком весьма крупным, если не сказать больше, не воспротивился, когда официантка объяснила ему на смеси испанского, английского и французского с характерным местным акцентом, что его ждет как минимум десять блюд из кабана. К слову сказать, местные кулинары, надо отдать им должное, понимали толк в диетическом питании. Их соусы, приготовленные невесть из чего, заставляли пищу перевариваться мгновенно, и для Антонио не были странными позывы его естества прогуляться до туалета.

Осмотрев зал, Антонио не обнаружил туалетной комнаты и поэтому привычным движением поманил официантку к себе. Около десяти названий отхожего места пришли в голову Антонио, но ни одно из них не было знакомо черной кудрявой девочке. Решиться на пантомиму в присутствии хоть и очень пьяных, но посторонних ему людей Антонио не смог. И тут ему в голову пришла счастливая мысль воспользоваться древнейшим способом передачи информации, то есть рисунком. Буквы W и C, нарисованные на двух разных дверях, ничего не дали, и тогда, подгоняемый естественным желанием, Антонио решил нарисовать интернациональных мальчика и девочку. Начал он с мальчика, но, изобразив маленького человечка, девочку рисовать воздержался: такой рисунок мог быть истолкован как просьба вызвать путану. Вдруг на лице девушки появилось радостное прозрение. Она что-то произнесла на своей тарабарщине, а потом после дежурного «джаст э момент» убежала и вернулась в сопровождении повара, огромного иссиня-черного аборигена в белоснежном колпаке. Он, поглядев на рисунок и на Антонио, с неким подобием улыбки пригласил следовать за ним, что и сделал полный решимости осуществить знакомство с унитазом Антонио.

Рядом с кухней, за неприметной дверью, находилась маленькая, не больше шести квадратных метров, комнатка, все пространство которой заполнял огромный круглый стол. Но что безмерно порадовало Антонио: в одной из стен комнаты оказалась еще одна дверь. И — о счастье! — за ней был туалет.

«О кей!» — произнес Антонио в низком поклоне, прежде чем верзила-повар и юркая официантка оставили его в одиночестве. А когда Антонио вышел, исполнив наконец волю своего организма, то обнаружил, что все кушанья, оставленные им в большом зале, перекочевали на круглый стол этого крохотного кабинета. «Наверное, сердобольные аборигены решили, что мне будет слишком утомительно совершать прогулки от стола к туалету, и максимально уменьшили расстояние», — подумал Антонио.

Трапеза шла своим чередом. Новые виды кабанчика исправно подносили, как вдруг в дверях появился тот самый повар, несущий на огромном подносе кусок зажаренного на костре мяса, уложенного на листья тропического дерева и украшенного дольками различных фруктов. Антонио с видом бывалого дегустатора отрезал кусочек от плохо прожаренного ломтя мяса и, тщательно прожевав его и проглотив, одобрительно кивнул стоявшему в отдалении повару, изобразив неземное блаженство на своем лице. Повар, раскланиваясь и растекаясь в улыбке, исчез.

Через три часа, уничтожив весь заказ, в том числе и кусок сладковатого, плохо прожаренного мяса, запив все травяным настоем и щелкая, как семечки, сушеных пчел, полных дикого меда, Антонио попросил счет.

Официантка, сравнимая по скорости передвижения с гончей собакой, принесла исчерканный тарабарскими иероглифами клочок бумаги, на котором кружком была обведена цифра. «Ого!» — подумал Антонио. На такую сумму он еще никогда не ел. Но так как аналогов этих блюд, а тем более местных цен, Антонио не знал и так как все счета оплачивала редакция журнала, он расплатился и, еле передвигаясь, побрел вдоль берега к отелю. Ему вслед весело махали официантка и верзила-повар, на разных языках приглашая его посетить ресторан еще раз.

Антонио неспешно шагал, размышляя о многообразии африканской кухни, о том, как ему будет не хватать этого изобилия дома, и о пресловутом языковом барьере, который он напрочь сломал с помощью своих знаменитых рисунков. «Пожалуй, завтра зайду к ним же, — размышлял Антонио, — и закажу приготовить с собой это сладковатое мясо: угощу своих домашних. А для пущей экзотики на коробочке нарисую крысу, нет, лучше череп, да, человеческий череп. Скажу, что стал каннибалом, ха-ха-ха!»

Желания сбываются

Элизабет налила себе еще один стакан из громоздкой пузатой бутылки виски. Ей не хотелось пить, но она буквально влила в себя этот стакан, весь — до капли. Этот холодный гостиничный номер, обшарпанный стол и посеревший от частых стирок халат, который Элизабет одела на голое тело, эти дешевые картинки на стенах и прогоревший абажур торшера давили на нее своей убогостью и бездушием. Когда-то именно в таком номере она провела лучшие дни своей жизни. Да, это был такой же ничем не примечательный гостиничный номер трехзвездочного отеля с отклеивающимися обоями и капающим краном, но она не променяла бы его и на президентский: ведь в этом номере с ней был Гарри.

Когда они встретились, ей было двадцать пять, а Гарри- тридцать один. Она считала, что знает жизнь, и зевала от скуки, а он полагал, что все впереди и будущее- прекрасно.

Они познакомились на вечеринке, которую устраивало издательство в честь своего юбилея. Элизабет сразу заметила этого веселого худощавого парня: она всегда выбирала себе мужчину, не теряя времени на пустые сравнения. «Все одно, какой бы ни был мужчина, между ног у него ничего нового я не найду», — рассуждала Элизабет, потягивая коктейль и рассматривая жизнерадостного Гарри. Он не дурен, умеет держаться без напряга, флиртует сразу с тремя дамами. Пора познакомиться с ним поближе, а то так, чего доброго, можно остаться без «десерта». Окружавшие Гарри дамы сдались сразу, без боя: еще бы, ведь у них не было такого шикарного темно-синего платья с разрезом почти что до пояса и их шейку не украшало колье, пусть и из фианитов, но чертовски похожих на бриллианты, их волосы не были так ухожены и не отливали столь обворожительным блеском. Словом, дамы, оценив обстановку, не тратя силы на заранее проигранное ими сражение, ретировались в поисках жертвы чуть попроще.

Гарри сделал вид, что обескуражен их стремительным уходом, но в его лукавых зеленых глазах Элизабет прочла безмолвную благодарность за чудесное избавление от унылой компании. Пара коктейлей, медленный танец- и они уже знали друг о друге все, чтобы оказаться в одной постели. Немного многообещающих прикосновений, несколько рюмок крепких напитков у барной стойки- и через минуту они уже поднимались в лифте, крепко обнявшись и страстно целуя друг друга в губы.

Что ждала Элизабет от этой ночи? Да ничего. Она плыла по течению, боясь невовремя протрезветь. Гарри был для нее очередным мужчиной, не больше. Чувства… ее чувства умерли лет эдак восемь назад, когда ее первый мужчина, вожатый из летнего лагеря, после первой же проведенной с нею ночи переключился на ее соседку. Нет, соседка не была лучше Элизабет, просто парень коллекционировал девственниц, и его коллекция существенно увеличилась к концу сезона.

Элизабет часто вспоминала, как это было с ней в первый раз. Несколько слюнявых поцелуев, а потом потные руки шарят по ее маленькой упругой груди и нетерпеливо стягивают трусики… Затем он почему-то перевернул ее на живот, то ли оттого, что не мог смотреть в глаза, то ли вид задницы ему нравился больше. Брезент палатки перед глазами да резкая боль во влагалище — вот что служило первыми впечатлениями о сексе для Элизабет. И еще — эта липкая сперма, которая смешивалась с кровью и текла по ногам. Элизабет хотела попробовать ее на вкус, но ее едва не вырвало от одного запаха.

Она напробовалась ее вдоволь несколько лет спустя, когда уехала учиться в колледж. Шумные студенческие вечеринки всегда заканчивались постелью, и Элизабет познала все радости секса во всевозможных позах и всеми вообразимыми и невообразимыми способами. Она даже испытывала оргазм, и это ее очень веселило. Но, как ей казалось, мужчина для этого совсем не обязателен. Он лишь обладатель орудия, необходимого для секса, и не более того.

С такими вот мыслями, отхлебнув от взятой в номер бутылки бренди, она с легкостью скинула свое темносинее бархатное платье к ногам Гарри. То, что произошло дальше, раз и навсегда изменило для нее представление о мужчине как о низшем тупом существе.

Жаркий поцелуй заглушил терпкий вкус бренди на губах, его руки, его сильные руки лежали на ее бедрах и не стремились опрокинуть ее на постель. Они мирно лежали на теле, такие теплые, властные. Холодный кончик языка скользил по ее шее, он возбуждал и успокаивал одновременно. Гарри не был одним из тех животных… он… он был искусителем, его проворный язык уже добрался до груди, и влажные губы осторожно и очень чувственно сосали набухшие от желания соски. Между ног стало нестерпимо жарко и влажно, тело Элизабет ныло от похоти, но Гарри все еще упивался им. Он поднял Элизабет и бережно опустил ее на кровать. Она, предвкушая развязку этой затянувшейся прелюдии, полной для нее новых чувств, чуть согнула в коленях ноги и была готова развести их в стороны, но… Руки Гарри нежно массировали ее ягодицы, он держал их в своих ладонях, а сам самозабвенно душил Элизабет своими долгими горячими поцелуями, глубоко запуская язык в ее полуоткрытый ротик. Он как будто не мог утолить жажду, жажду своей страсти, словно бы он несколько лет не был близок с женщиной, и теперь упивался этим запретным плодом. Элизабет текла, она уже была готова сползти по телу Гарри вниз и ощутить его член хотя бы губами, но ее попытки не увенчались успехом. Холодный язычок Гарри, незаметно пробежавшись в очередной раз по шейке и слегка задержавшись на груди, скользнул вдоль живота и утонул в ее горячем влагалище… О боже! Если и дано человеку испытать блаженство хоть раз в своей жизни, то в эту ночь Элизабет воспользовалась этим правом сполна. Она не помнила, что было дальше. Оргазм, начавшись однажды, больше не кончался.

…Гарри вел машину по узким дождливым улочкам с односторонним движением. Дождь барабанил по крыше авто, и дворники с периодичностью метронома облизывали лобовое стекло. Дождь… Тогда тоже лил дождь, но вся эта непогода оставалась за окном того маленького уютного номера, где он впервые обладал Элизабет. В ушах еще звучало танго, а он уже упивался ее упругим, полным жизни телом, ощущал ее трепет и тонул в ее страстных объятиях и поцелуях, путался в длинных черных волосах. Его руки крепко сжимали ее крохотные ягодицы, и он не мог сдержаться, чтобы не отведать ее сока на вкус. О, это было божественно! Она стонала, их тела слились в одно, и он уже не ощущал и не стремился ощутить, где находится его член: в ее пухленьких губках или горячем пульсирующем влагалище и какие губы он целует, запуская глубоко внутрь свой змеиный язык.

О что это была за ночь! И сколько таких божественных ночей им суждено было провести вместе. Они были счастливы. Вернее он, да, он, хладнокровный и расчетливый Гарри, потерял голову и был счастлив. А эта сука играла с ним как со щенком или котенком, теша свое самолюбие тем, что свела его, железного Гарри, с ума.

…Элизабет налила еще один полный стакан виски и опрокинула его залпом как горькое лекарство, как горечь ее слез, которую она все это время топила в себе.

Как он мог, как он мог! После всех этих безумных, полных страсти ночей… С какой-то шлюхой. Она увидела их случайно. Он ждал эту потаскуху у своей машины с букетом алых роз. Она- блондинка, ярко, но не безвкусно накрашенная, выпала из парадной и, повиснув на его шее, буквально облизала его… Элизабет отвернулась, и сладкая парочка, усевшись в машину, промчалась мимо, не замечая ее.

Элизабет позвонила Гарри в офис через три часа, но там ответили, что он ненадолго вышел. О, эта мужская солидарность! А он в это время… Он с этой шлюхой в каком-нибудь дешевом мотеле…

…Гарри не знал, куда ехать. Он просто кружил по знакомым ему улочкам, один под проливным дождем. В тот вечер, когда он застукал ее с очередным увлечением, тоже лил дождь. День он провел в суматохе: с утра- утомительное совещание, он едва успел на встречу с Лайзой Орейли, которая остановилась в городе всего на один день. Гарри давно боролся за право использовать ее детективные рассказы в новом сборнике, и сегодня с помощью букета роз и океана лести в адрес столь даровитой писательницы современности ему это удалось. Остаток рабочего дня Гарри пытался дозвониться до Элизабет, а когда вышел за сигаретами, она сама позвонила ему и, как сказал Боб, бросила трубку. Под проливным дождем Гарри, едва разбирая дорогу, отправился к Элизабет домой и… едва не взломав дверь…

…Элизабет чувствовала себя куклой, старой тряпичной куклой, которую чередуют с другими игрушками, и сегодня была не ее очередь. Она шла домой, отпросившись с работы пораньше, шла быстро и не глядя по сторонам, стремясь поскорее добраться до кровати и облить горькими слезами подушку. Ее кто-то окрикнул. Это был Фреди, толстяк Фреди, ее сокурсник. Как он изменился, стал таким важным… На мгновение Элизабет забыла о своей боли. Фреди предложил посидеть в баре, и она согласилась. Воспоминания о студенческих годах и друзьях… Вдруг Элизабет стало мучительно больно, она ощутила всю безысходность случившегося с ней. У нее была любовь, и теперь ее нет: тот, кому она распахнула свою душу, наплевал в нее. Он сейчас с блондинкой, и ей, наверное, хорошо с ним. Да что там! Она без ума от него также, как и сама Элизабет. Попытка заглушить душевную боль с помощью виски не увенчалась должным успехом. Передвигаться самостоятельно она уже не могла, но чувство горечи и бессильной злобы лишь усилились. Фреди отвез ее домой. Элизабет было чертовски паршиво: виски совершенно не пошло на голодный желудок и расшатанные нервы. Элизабет жутко рвало, и Фреди, знавший Элизабет не один год и питающий к ней братские чувства, остался с ней, чтобы помочь подруге, вернее, ее ослабленному организму.

Сняв пиджак и закатав рукава, он носил Элизабет от унитаза к ванной, и вскоре с помощью холодного душа на голову ему удалось привести ее в чувство. Тут и раздался звонок в дверь…

…. Гарри чувствовал что-то неладное. Он звонил и звонил и наконец услышал через дверь тихий, словно умирающий, голосок Элизабет. «Кто там? — промямлила она, не открывая дверей. — Уходи, уходи, я не открою тебе». Гарри понял, что с ней мужчина, и стал исступленно барабанить и пинать дверь. Она открыла, взяв с Гарри слово, что он будет держать себя в руках. На ней был халат, волосы мокрые: она недавно вышла из душа. Резко оттолкнув ее от дверей, Гарри влетел в квартиру и увидел этого жирного борова. Тот сидел на кровати, едва лишь успев натянуть брюки и накинуть рубашку.

Элизабет стояла на лестничной площадке, ожидая криков и драки, но… Гарри вышел из квартиры тут же, его лицо было бледным, а глаза словно потухли. Элизабет схватила его за руку, пытаясь все объяснить, но он, не глядя, отшвырнул ее прочь.

…Эта шлюха Элизабет еще пыталась что-то объяснять, оправдывая себя. Гарри видел, как она бежала за его машиной, босая, по лужам. Он хотел остановиться, обнять ее и согреть, он… он даже был готов простить ее, но мысль о том, что ее жаркие губы и прелестные дурманящие черные волосы еще несколько минут назад принадлежали другому мужчине, отрезвила его, и он, не разбирая дороги, уехал прочь от этой порочной и неблагодарной женщины.

…Элизабет слила в стакан остатки содержимого пузатой бутылки и, уже не сдерживая слез, падающих в стакан, шатаясь, подошла к окну. Она четко следовала своему плану. Она не могла жить без любви, которую уже познала однажды, пусть и с Гарри, оказавшимся предателем. Она не могла находиться в своей квартире, в ней все напоминало о нем. Не могла общаться со своими знакомыми: они участливо брались помирить их либо советовали завести новый роман. Жизнь кончилась с уходом Гарри, и оставалось лишь покончить с физическим телом. Элизабет открыла окно и посмотрела вниз на мокрый в лужах асфальт.

«…Пусть она сдохнет, чтобы ее больше не было на этой земле, чтобы мысли о ней не тревожили мой разум и не возбуждали мое тело. Пусть она сдохнет, шлюха!» Гарри ехал под ливнем, едва разбирая дорогу, борясь с непроглядными струями дождя и солеными, нахлынувшими внезапно слезами.

…Холодные капли дождя попадали Элизабет на лицо. «Пусть он живет, пусть он живет счастливо и весело. Пусть он живет без меня». Элизабет допила виски и сделала шаг из окна.

…Из полицейского протокола: «По показаниям свидетелей, в девятнадцать часов двадцать минут из окна десятого этажа отеля „Виктория“ выпрыгнула некая Элизабет Шау. Ее тело ударилось о проезжающий мимо автомобиль и получило смертельные ранения. Автомобиль принадлежит Гарри Вальковски. Водитель не пострадал».

Голубая кровь

Массивные бронзовые часы на камине уже было собирались огласить звенящую тишину гостиной своим гулким мелодичным боем, но были бесцеремонно заглушены дикими криками двух сорванцов десяти лет от роду, ворвавшихся в комнату, словно черти из преисподней. Близнецы Виктор и Густав не были детьми примерного поведения, и поэтому призвать их к порядку мог лишь их старый дед, седовласый, восьмидесятилетний, но весьма живой и легкий на подъем старик. Разбуженный воплями своих внуков, старик, словно услыхавший призыв иерихонской трубы, восстал со своего кресла и, опираясь на массивную буковую трость с костяным набалдашником, отправился призвать своих неугомонных внуков к смирению и тишине. Виктор и Густав, увидев в дверях худощавую фигуру своего деда, резко прервали свои душераздирающие дебаты и, слегка остолбенев, с бешеной скоростью перебирали у себя в голове всевозможные аргументы, способные оправдать неподобающее поведение и избавить их от заслуженных затрещин.

Первым нашелся Виктор:

— Дедушка, а ты давным-давно обещал рассказать нам о том дяденьке в кудрявом парике, чей портрет висит у нас над камином.

— Да, дедушка, ты обещал! Обещал! — активно поддержал его Густав.

Седовласый старец легко разгадал уловку двух находчивых пострелят, но тема, которой коснулись две маленькие, неугомонные бестии, была ему очень дорога, и он, расплываясь в умиротворенной улыбке, уселся в кресло-качалку и, глядя на портрет своего далекого предка, не торопясь, раскуривая трубку из вишневого корня, в сотый раз начал свой рассказ.

…Случилось это двести лет назад вот в этой самой гостиной. Да, да! Конечно, все здесь было не так, как сейчас, но события, о которых я собираюсь вам поведать, произошли именно здесь, на этом самом месте.

Моя прабабушка, упокой Бог ее душу, была прекраснейшей из женщин, к тому же- достаточно известной аристократической фамилии, и в девичестве уйма поклонников предлагали ей руку и сердце. Но она, будучи дамой рассудительной и благовоспитанной, не спешила идти на поводу у низменных желаний и, несмотря на симпатии, которые она питала к некоторым из своих воздыхателей, замуж выходить не торопилась, так как чувствовала ответственность за грядущие поколения. Таких женщин теперь не осталось, и мне очень горько осознавать, дорогие мои, что и ваша мать не унаследовала от своих предков и йоты того здравомыслия, которым обладали дамы ушедших веков.

— Дедушка, давай дальше! — внуки бесцеремонно перебили своего деда, так как это лирическое отступление по поводу современных нравов грозило затянуться на несколько часов.

— Да! Моя прабабушка не кинулась на шею первому встречному повесе, а обстоятельно провела отбор из всех возможных претендентов и выбрала двух совершенно непохожих, но очень интересных молодых людей. Одним из них был потомственный дворянин из старинного графского рода- Луи де ля Рошаль. Вторым достойным претендентом был фабрикант, владелец сети магазинов колониальных товаров, домовладелец, судовладелец, конезаводчик и скотопромышленник Адам Штольцман. Хотя он и не имел столь именитой фамилии и не принадлежал к высшему сословию, его власть и влияние в обществе были практически безграничны.

И вот на этом самом месте в замке Луи де ля Рошаля на одном из балов, которые часто устраивал граф, в этой самой гостиной собрались несколько человек: моя прабабушка, граф де ля Рошаль и Штольцман. Обычная светская беседа между двумя молодыми людьми переросла в словесную перепалку: еще бы- и тот, и другой добивались руки первой красавицы того времени, то есть руки моей прабабушки, и не исключено, что столь резкие и колкие высказывания двух претендентов в адрес друг друга могли бы спровоцировать дуэль. Но моя прабабушка со свойственным ей хладнокровием прервала молодых людей: «Что бы вы сейчас ни наговорили друг другу, как бы вы ни стремились очернить своего оппонента в моих глазах, на мой выбор это уже никак не повлияет!»

Такое заявление обескуражило и Луи де ля Рошаля, и Адама Штольцмана. Получалось, что один из них был счастливым обладателем руки и сердца прекрасной дамы, другой же оказывался отвергнутым неудачником. И тот, и другой совершенно справедливо потребовали назвать имя ее избранника, и спустя мгновение имя было бы произнесено. Но в этот момент в гостиную замка влетели остальные гости. Все были очень встревожены и сообщили уединившейся от общества троице известие о начавшейся войне.

И тогда моя прабабушка в присутствии всех заявила о своем твердом решении выйти замуж. В сложившихся обстоятельствах угроза отечеству не дает ей права устраивать собственную судьбу. В столь трагичный час оба соискателя ее руки должны быть не подле нее, а всемерно и немедленно посвятить себя защите Родины. Но так как выбор ею уже сделан, все последующие события не могут повлиять на него. Прабабушка, будучи женщиной мудрой, собственноручно написала имя избранника на листе бумаги при всех многочисленных свидетелях того памятного бала и, запечатав столь необычный документ в конверт, передала его на хранение адвокату, который оказался тут же, среди гостей. Он пользовался полным доверием и уважением у всего собравшегося в замке общества.

Такое решение было достойно самого царя Соломона. Во-первых, моя прабабушка показала всем, что ее выбор не зависит от каких-либо обстоятельств, в том числе и от военных действий, в которые погружалась ее страна. Во-вторых, «не уничтожала» отверженного ею молодого человека: ведь он мог искать повод умереть на полях сражений! И, в-третьих, такое письмо не обременяло ее будущего супруга, и он мог в любой момент переменить свое решение добиваться ее руки.

Все общество еще раз поразилось рассудительности юной красавицы и одобрило ее поступок. Конверт же было решено вскрыть после победы над коварным врагом, разоряющим многострадальную отчизну.

Де ля Рошаль и Штольцман отправились на фронт. Де ля Рошаль возглавил одно из ударных подразделений армии, храбро сражался, был ранен и, уже лишенный левой руки и правого глаза, вернулся в родовой замок. Штольцман курировал все военные поставки продовольствия, медикаментов и даже- оружия и боеприпасов. Будучи талантливым коммерсантом, он сумел с пользой для отечества увеличить собственный капитал в десятки раз.

После установления мира в замке де ля Рошалей собрались участники довоенного бала, дабы отметить долгожданную победу и узнать содержимое загадочного конверта. Конверт был внесен, и моя прабабушка еще раз задала вопрос двум присутствующим соискателям ее руки, крепко ли еще в них желание связать свою судьбу с нею и вступить в законный брак. Оба претендента решительно ответили: «Да!»

Конверт был вскрыт…

— Дедушка, что было в конверте?

— Да, дедушка, кого она выбрала?

— Я знаю, знаю, одноглазого, мы ведь живем в его замке.

— Черта с два! Смотри на портрет: у него оба глаза!

— Ну и что, мы ведь все графы! Ну, дедушка!

— Тише, тише! Ваше нетерпение не делает вам чести. Моя прабабушка стояла перед выбором, что важнее: слава или богатство, самозабвенное служение родине или собственным интересам…

— Ну, довольно рассказывать детям сказки, — на пороге стояла бабушка Виктора и Густава и с упреком смотрела на своего супруга, медленно раскачивающегося в кресле-качалке и утопающего в клубах сизого табачного дыма. — Дети, отправляйтесь в столовую, обед давно уже на столе!

— Ну, бабушка!

— Дедушка рассказывал нам историю!

Все возражения были тщетны, и понурые близнецы отправились обедать, так и не узнав, кем же был их далекий предок. Бабушка была явно раздражена:

— Ты опять куришь, врач же тебя запретил! И опять рассказываешь детям сказки о своей великолепной честолюбивой прабабушке. Ты собирался рассказать детям всю правду или то, что было преподнесено этим простакам на балу? Ведь в тот первый день войны твоя прабабушка написала на чистом листе бумаги: «Я выйду замуж за того, кто больше заплатит адвокату!» И когда вскрыли конверт, на листке каким-то чудесным образом оказалось имя Штольцмана. А бедный граф спился от горя, и Штольцман купил у него и титул, и родовой замок. А твоя замечательная прабабушка еще раз подтвердила то, что лучше быть замужем за богатым и здоровым, чем за бедным и больным.

— Моя прозорливая прабабушка еще раз подтвердила то, что для достижения своих целей человек должен знать лишь одно правило: «Плевать на все правила!» Да, давно собирался тебе сказать, если ты думаешь, что когда ты перед моей отправкой на вторую мировую войну решила выкинуть этот трюк с конвертом на вечеринке в офицерском клубе и заставила меня раскошелиться, то глубоко ошибаешься! Я всего лишь переспал с женой того адвоката, и она написала на листке мое имя. Ты не стоила мне ни гроша!

И старый граф, умиротворенно улыбаясь и глядя в изумленные глаза своей супруги, затянулся и выпустил из-под седых пышных усов огромное облако табачного дыма.

Честь рыцаря

Огюст крался по колючим кустам шиповника, нащупывая руками путь в темноте. Холодная луна спряталась за свинцовым покрывалом туч, лишив полуночного искателя приключений своего скудного света.

Из-под ног Огюста с шумом выпорхнула потревоженная птица, и юноша, не ожидавший такого громкого свидетеля его ночной прогулки, оглушившего своим полетом звенящую тишину ночи, опешил и присел на землю.

Придя в себя, он перевел дух и собрался с мыслями. В четырнадцать лет ему приходилось удовлетворять свое любопытство только собственными, подчас опасными исследованиями. Отец, как и подобает верному и ревностному служителю Господа нашего, уже третий год дрался с неверными за Гроб Господень, оставив своего единственного наследника и поместье на попечительство супруги. И если первую половину дня Огюст, как и полагается будущему рыцарю, под предводительством старого искалеченного оруженосца проводил в обучении воинскому ремеслу, то остальное время мужающий отрок был предоставлен сам себе и предпочитал проводить его в общении с челядью. Сколько занимательных и необыкновенных историй услышал он у потрескивающего очага на смрадной кухне отеческого замка, сколько житейских мудростей познал он на пропахшей навозом конюшне и в кузнице, напоминающей адское пекло! Матушка же заботилась о нем в силу своих женских разумений, то есть ежечасно заставляя упражняться в нудной латыни.

Ведя столь скучный и в какой-то мере недопустимый для юного отрока образ жизни, Огюст всем своим существом скучал по отсутствующему отцу, и неокрепший дух мальчика часто подводил его: Огюст давал волю соленым слезам, которые проливал на шерсть блохастой борзой собаки, уединившись на заднем дворе.

Сегодняшняя ночная вылазка на конюшню была отнюдь не детской шалостью, а испытанием храбрости, дабы в нужный момент быть готовым исполнить кодекс рыцарской чести.

В этот раз на столь самоотверженный подвиг Огюста сподвиг рассказ кухарки, огромной краснорожей и потной тетки, с вечно выпученными глазами и вываливающейся из платья громадной шарообразной грудью.

Если верить ее повествованию, часто прерывающемуся на осенение себя крестным знамением, то каждую ночь полнолуния лесной дух, а в простонародье — кикимора, приходит в конюшню заплетать коням гривы в косы. И в этом можно легко убедиться, придя поутру в конюшню. Но тем и отличается рыцарь от простолюдина, что не

довольствуется деяниями нечистой силы, а с твердым сердцем борется с ней.

…Огромные тучи, заполонившие небо, выдохнули глухой раскат грома. И в озарившемся свете молнии Огюст наконец-то увидел конюшню, окруженную зарослями шиповника. Мгновение спустя, погрузившись в непроглядную тьму и приняв на себя первые капли ливня, он, расчищая путь мечом, с которым не расставался ни днем, ни ночью, двинулся к приземистому строению.

Когда до дверей конюшни, куда храбрый воин намеревался ворваться и застать врасплох врага, оставалось не более трех шагов, в крохотном оконце внезапно загорелся огонек. Повинуясь странному и непреодолимому предчувствию беды, Огюст остановился как вкопанный. И лишь минуту спустя, собравшись с силами и промокший до нитки, он на цыпочках приблизился к окну.

Слабый огонек свечи освещал конюшню красноватым подрагивающим пламенем. И в этом неровном свете взору Огюста предстали похрапывающие в стойлах лошади, копны золотистой соломы, дубовые лари с овсом и — о Боже! — серая фигура в длинном балахоне, держащая свечу. Сердце мальчика забилось так часто и быстро, что казалось: его стук слышен и в конюшне. Отчаянно борясь со страхом и тяжело дыша, Огюст прикусил губу и сильно, как только смог, сжал рукоять своего оружия. Боль вернула его к реальности. Между тем, незнакомец в сером балахоне поставил свечу на ларь и, отойдя от него на пару шагов, скинул промокшее под дождем одеяние. Сердце Огюста остановилось. Падающий на землю балахон открыл белоснежное, изумительной красоты тело его матери.

Распущенные белокурые волосы спускались на ее покатые плечи, высокая грудь бесстыже красовалась в дрожащем пламени. Стройный стан и широкие полные бедра пленяли взор. Точеные ножки одна за другой вышагнули из опавшего одеяния, и прелестная дева, протянув руки кому-то неведомому, шагнула вперед.

Если есть на земле хотя бы жалкое подобие адских мук, бедный Огюст испытал их с избытком, увидев, как навстречу его любимой матушке шагнул из темноты их конюх, молодой, огромного роста мужлан. Нетерпеливая блудница упала в его объятия, похотливо снимая с него грязные крестьянские рубища, перепачканные навозом. Она прильнула к его смуглому потному телу и терлась об него как кошка, потом расстелилась перед ним на соломе, предлагая себя как дешевая девка. Он овладел ею сзади, как конь овладевает кобылой. И она, закатив глаза и открыв рот, тяжело дыша, стонала, подобно раненому зверю. А грязные огромные руки конюха, возлегавшие на ее белоснежных ягодицах, насаживали блудницу на него, словно поросенка на вертел.

Что испытал в те минуты храбрый мальчик, охотившийся за нечистью в эту дождливую ночь? Позор, горечь разочарования, гнев, отчаянную месть. Все чувства смешались. И в эти минуты, когда Огюст наблюдал за распутством собственной матери, в тщедушном теле юноши родился мужчина.

Утром, собрав челядь, сэр Огюст Монсегюр, проявляя должное мужество, объявил о трагических событиях минувшей ночи. Когда благородная мать Огюста, верная супруга крестоносца, молила Господа о благополучии своего мужа, до ее слуха донеслось ржание испуганных коней. Призвав на помощь своего сына, благородного юного сэра Монсегюра, она, освещая свой путь свечой, отправилась в конюшню и, увидев взбесившихся от страха лошадей, кинулась успокоить их. Конюх же валялся подле- неописуемо пьяный. Взбесившийся конь вырвался из стойла, лягнув благородную госпожу копытом. И та, упав навзничь, скончалась. Обуздав отчаянно бьющееся животное, храбрый сэр Огюст остановил коня, но матушка его уже отдала богу душу. Разъяренный сэр Огюст тут же казнил виновника — пьяного конюха, одним ударом лишив его головы.

Вся челядь скорбела по невинной, любимой госпоже своей, оплакивая ее тридцать дней.

Так закончился ночной бой с нечистью для Огюста. Он стал мужчиной, ибо ничто так не взрослит мальчика, как потеря матери. Войдя в конюшню в ту дождливую ночь, он одним ударом клинка научился вершить суд над чернью, а ударом рукояти защитил честь своего отца. И если бог будет милостив к его родителю, они вместе прольют скупую мужскую слезу на могиле его матери, оплакивая чистейшую из женщин, когда-либо живших на этой грешной земле.

Сбежавший из преисподней

Безмятежный крепкий сон отца Симона был бесцеремонно прерван в два часа ночи. И от того радушное и даже блаженное выражение лица святого отца куда-то улетучилось, и благочестивый служитель Господа, стоявший на пороге своего дома перед ночными визитерами в тапочках на босу ногу и в длинной ночной рубахе, более всего походил на патрульного полицейского. И лишь распятие, висевшее на груди у святого отца, заставляло непрошеных гостей признать тот факт, что они не ошиблись домом и перед ними не сержант дорожной полиции, а отец Симон собственной персоной.

— Отец Симон!

— произнес один из трех мужчин, стоявших на пороге.

— Отец Симон, мы бы никогда не осмелились побеспокоить Вас в такое время, но обстоятельства крайне важные, крайне… — подхватил первого оратора его товарищ.

— Только крайние обстоятельства и безмерное уважение к Вашему, Богом ниспосланному таланту заставили нас мчаться три часа подряд под проливным дождем по скользкой, неосвещенной дороге к Вам, святой отец.

— Вся надежда и упования наши на Вас!!!

— вскинув вверх худощавые руки, очень жалобно простонал третий член ночной делегации.

— Насколько я понимаю… — изрек полусонный, но очень рассерженный отец Симон, ставший еще более похожим на полицейского после столь сбивчивых и эмоциональных объяснений странной троицы, — насколько я понимаю, речь не идет об отпущении грехов умирающему, речь также не идет о венчании или крещении младенца…

Брови отца Симона насупились, и полусонные глаза его вылезли из орбит:

— Так, может, началось второе пришествие, и мессия требует меня в качестве секретаря-референта?

— Святой отец, мы бы никогда… — попытался оправдать свою наглость один из стоявших на пороге.

— Молчите! Да будет вам известно, я прослужил двадцать лет в качестве полкового капеллана, и во вверенной мне части служили солдаты таких национальностей и такого вероисповедания, о которых вы не прочтете ни в одном номере «Национальной географии». Но даже они, будучи совершенно безразличными к моему сану, никогда не позволяли себе подобного, в высшей степени неуважительного поведения по отношению ко мне, — глаза отца Симона бешено вращались, а губы посинели от напряжения, как будто святой отец изрыгал из себя не речи, полные гнева, а отборную артиллерийскую шрапнель.

— Но нам нужен экзорсист, — осмелился вставить весьма почтенный и вымокший под проливным дождем мужчина в длинном сером плаще и широкополой шляпе. Впрочем, одеяние его спутников ничем не отличалось от вышеупомянутого.

Лицо отца Симона мгновенно изменилось. Суровость исчезла, или, вернее всего, она переросла в фанатичную решимость, словно ему наконец-то сказали пароль. Глаза вернулись к нормальным размерам, черты лица обрели должное благолепие.

— Проходите! — Отец Симон, распахнув дверь, указал стоявшим у врат его обители путь к своему очагу. И те повиновались робко, но беспрекословно.

— Прошу прощения за мою раздражительность, но приход, мой сельский приход, который я имею честь возглавлять, приучил меня к размеренной, неторопливой и спокойной жизни. И столь неожиданные визиты несколько выбивают меня из колеи. Еще раз прошу прощения за холодность моего приема.

— Нет, нет, это Вы простите нас! — разом затараторили вошедшие и снявшие шляпы, но все такие же мокрые посетители.

— Дело наше чрезвычайно важно, и только это обстоятельство подвигло нас на столь трудное путешествие и столь неудобный для Вас визит.

— Да! Да-да! Вы, кажется, упомянули об экзорсисте? отец Симон явно волновался.

— Конечно, только Вы в силах нам помочь. Наш городок невелик: сыроварня, винный погреб и молочная ферма на окраине, рядом с мединститутом. И хотя у нас в городе есть три площади и два прихода, но своего экзорсиста у нас нет, — ударился в объяснения один из гостей.

— Позвольте, позвольте, уважаемые, но с чего вы взяли, что я экзорсист? Кто распространяет эти неправдоподобные россказни обо мне? — святой отец был более смущен, чем возмущен, но все же требовал объяснений данным заблуждениям по своему адресу.

— Мы знаем о Вашей чрезвычайной скромности, но Вы в присутствии многочисленных свидетелей как минимум трижды оправдывали бесценный дар, которым наградил Вас Господь, — при этих словах говорящий чинно перекрестился.

— Вы о том случае, когда актер, играющий Мефистофеля, слишком вошел в роль, а мне случилось быть в тот момент в театре? Я привел его в чувство, дав пару пощечин. Или когда в аэропорту я убедил террористов отпустить заложников? Но они были всего лишь террористами! — отец Симон явно смаковал все эти происшествия.

— Отец Симон, не скромничайте. Вы вышли один, аки невинный агнец, к пяти вооруженным детям дьявола, которые называли себя членами союза «шестьсот шестьдесят шесть». И Вы один смогли своей кроткой речью опустить их на колени, — оказывается, незваный гость был действительно весьма осведомлен о жизни и подвигах святого отца.

— Я лишь сказал им, что они под прицелами снайперов и что если они сейчас же не бросят оружие и не опустятся на землю, их расстреляют. Я признаю за собой лишь один случай, когда словом Божьим я помог заблудшей душе избавиться от дьявола.

— Конечно же, мы знаем эту историю. Тогда Вы изгнали нечистого из души самоубийцы, и он не прыгнул с карниза десятого этажа. Впоследствии он ушел в монастырь и прославился своей святостью, и… — пламенная речь была прервана святым отцом, который, видимо, предпочитал сам рассказывать столь душещипательные истории.

— Поскольку я вижу, что вы тверды в своих заблуждениях, переходите-ка наконец к сути дела, из-за которого вы мчались ко мне среди ночи, — с этими словами отец Симон принял позу роденовского мыслителя, приготовившись внимать россказням трех перепуганных пожилых провинциалов.

И они не заставили себя ждать.

— Святой отец! Все началось неделю назад. Полли, маленькая девочка, единственная и любимая дочь своих родителей, прибежала домой вся в слезах. Когда ее начали расспрашивать, в чем дело, Полли поведала жуткую историю. Якобы в парке, где она играла в тот день, живет черт, и он стащил у нее ланч. На детские выдумки этот рассказ не был похож: Полли воспитывалась в семье благопристойных и набожных родителей и упоминать имя нечистого и его слуг просто так не стала бы. Но все же рассказу Полли не придали должного значения. И более того, родители собирались отвести девочку к психиатру.

Следующим, увидевшим сына сатаны, стал садовник того же парка, где нашла пристанище эта нечисть. Ночью он вышел из своего дома близ парка, услышав страшный вой. Садовник подумал, что это бродячие собаки устроили «свадьбу» и воют на всю округу, мешая всем спать. Он посветил фонариком в ту сторону, откуда доносился вой, и вдруг в свет фонаря на четвереньках вбежал чертенок и сел подле садовника, глупо улыбаясь и показывая свой длинный язык. Садовника хватил удар, и обо всем увиденном и перенесенном он рассказал лишь после, очнувшись утром в больнице.

Третьей, попавшей под руку нечистому, стала восьмидесятилетняя слепая старушка. Нечистый обернулся псом и, скуля, облизывая руки беспомощной женщине, выпрашивал у нее еду. Настоятель прихода, отец Варлаам, который, собственно, и направил нас к Вашей милости, стал свидетелем жуткой сцены. Старушка, сидя на крыльце своего дома, кормит с рук сладкой булкой не кого иного, как черта, черного, с длиннющим хвостом, на козьих копытах, с огромными, как у быка, рогами. Нечистый скулил, словно пес, выпрашивая у бедной женщины булку. Когда же она кидала ему кусочек, он хватал его с жадностью и при этом корчил рожи слепой доброй женщине.

Отец Варлаам осенил нечистого крестным знаменем, и тот, поджав хвост и скуля, убежал прочь и, изредка останавливаясь, рыча и выкрикивая слова проклятия, помчался в сторону парка. Старушка же, узнав о том, как поглумился над ней сын сатаны, отдала богу душу.

А сегодня ночью произошло то, что заставило нас, невзирая на погоду и непроглядную тьму, отправиться к Вам, отец Симон, — при этих словах двое других просителей, чинно восседавших подле рассказчика, вскочили со своих мест и со слезами на глазах, вразнобой принялись умолять священника о незамедлительной помощи, словно отец Симон уже наотрез отказался решать их проблему.

Святой отец медленно поднял вверх правую руку, и просители утихли так же внезапно, как и заголосили.

— Я понимаю безвыходность вашего положения и готов предпринять все, что возможно в моих силах и на что сподвигнет меня наш создатель. Но прежде, чем мы двинемся в путь, я хотел бы услышать, что выкинул лукавый сегодняшней ночью?

— Сегодня ночью, отец Симон, — с дрожью в голосе начал свой рассказ один из посетителей, -… сегодня ночью нечистый влез в дом к покойной старушке и вместе со своими приятелями устроил там шабаш. Они перебудили всю округу отчаянным воем и хохотом. Один из них высунул свою голову из калитки и скалил зубы собравшейся толпе разбуженных горожан. Его безобразный лик заставлял людей содрогаться, а ужасный вой леденил душу. Отец Варлаам окропил нечистого святой водой, но тот, громко чихнув и выругавшись, лишь посмеялся в ответ. И тогда мы, как члены городского Совета и старейшие жители города, отправились за Вами, отец Симон. Нам страшно представить, что творится сейчас в городе, во что превратил его сатана!

Рассказчик умолк и тихо заплакал.

Отец Симон встал и, хоть одеяние его было совсем неуместным для громких речей, произнес:

— Покуда Отец мой небесный дает мне силы жить и дышать, покуда происки дьявола смущают души людские, я буду бороться с нечистым, какие бы воплощения он ни принимал.

После этих слов священник вытянулся по стойке «смирно», как будто спонтанно произнесенная им речь была торжественной присягой, и никто и ничто не могли заставить его нарушить этот воинствующий обет старого капеллана.

После недолгих сборов вся четверка отважных «истребителей дьявола» погрузилась в огромный, видавший виды «Форд» и, в предвкушении схватки с нечистым, двинулась в сторону предстоящего сражения по размокшей и раскисшей дороге в сопровождении жуткого дождя и промозглого ветра.

Солнце уже показало свои первые робкие лучи, когда наши герои подъехали к ветхому домику, «приюту нечистой силы». Огромная толпа горожан уже заняла все подступы к зловещей обители и, в ожидании начала небывалого шоу в их провинциальной глуши, нервно гудела.

Отца Симона, неуклюже вылезающего из авто, горожане приветствовали словно кинозвезду. Заспанные дамочки с отекшими от ночного бдения лицами, в чепцах и плащах, накинутых прямо на ночные рубашки, дарили бесстрашному экзорсисту свои обворожительные улыбки. Мужчины в пижамах, вооруженные охотничьими ружьями, одобрительно улюлюкали и аплодировали, словно ожидался футбольный матч. Дети сновали между взрослыми, донимая их вопросами о чертях, ведьмах, вампирах и обо всем том, что они ожидали увидеть на этом шоу.

Отец Симон был крайне серьезен и собран. Оправив помявшуюся после утомительной дороги рясу и оглядев толпу, он изрек:

— Братья и сестры! Сегодня дьявол опять стремится испытать нашу веру на прочность. Для этого он и посылает к нам своих нечистых слуг, стремясь напугать нас, заронить в наши души семена страха и сомнения. Но Отец наш небесный всемогущ и никогда не позволит власти тьмы утвердиться на Земле. Та нечисть, что наводит на вас страх и ужас, — не что иное, как пыль в божественном свете нашего Господа. И я, как слуга Божий, в меру своих сил и с благословения Всевышнего, очищу ваш город от скверны. Но, прежде чем я отправлюсь на встречу с этой нечистью, хотел бы я спросить у вас, здесь присутствующих: а почему это сатана выбрал именно ваш город для своих злых козней? Почему вы удостоились такого внимания со стороны адских приспешников? Видимо, еще черны ваши помыслы и далеки от святости ваши души, раз именно ваш город стал полигоном для этой мрази.

Толпа стихла, внимая речи святого отца. Лица горожан потускнели, глаза опустились вниз, не в силах смотреть на клеймящего зло священника. Каждый принял слова отца Симона на свой счет, и у каждого были сомнения в собственной непогрешимости.

Повисшую в воздухе паузу прервал сам святой отец:

— Молитесь же, дети мои, молитесь! Ибо бой с нечистым идет не там, — при этом священник указал на одинокий домишко, ставший прибежищем дьявола, не там, а в душах ваших. Молитесь! И да поможет нам Бог!

С этими словами отец Симон, крепко сжав в левой руке распятие, а в правой — чашу со святой водой, решительным шагом двинулся к дому.

Речь, произнесенная святым отцом, имела столь сильное эмоциональное воздействие на толпу, что никто из горожан, собравшихся в это утро перед домиком, нисколько не сомневался в победе над нечистым. Бурное воображение ожидающих развязки зевак уже рисовало яркие картины: поверженный черт, молящий о пощаде, низко прижимаясь к земле, бежит от распятия, которое несет отец Симон. В конце концов, окропленный святой водой, нечистый мерзко верещит и сгорает в ярком пламени священного очищающего огня.

Время шло, минуты бежали одна за другой, но ни истеричных воплей, ни вспышек молнии, ни небесного грома так и не наблюдалось. Смелости толпы хватило лишь на то, чтобы подойти вплотную к низенькому покосившемуся заборчику. Но густые ветви яблонь, которыми был окружен домик, скрывали от любопытствующих таинство изгнания дьявола.

Утренний туман еще не развеялся. Он лениво сползал с крон деревьев на их стволы и дальше- в густую зеленую траву.

Робкие лучи утреннего, еще холодного солнца едва освещали маленький садик вокруг дома, пробуждая все живое ото сна. И какие-то птички, разбуженные первыми лучами, уже осторожно щебетали, перелетая с дерева на дерево.

В этой утренней идиллии, ступая по лежащему на земле туману, словно мессия по воде, медленно и степенно вышел к толпе отец Симон. Рядом с ним, весело виляя хвостом, то и дело вставая на задние лапы в надежде лизнуть лицо святого отца, бежал пес. Черный, с блестящей шерстью и длинным, словно прут, хвостом. Да, его можно было принять за самого обыкновенного пса, правда, если не обращать внимания на его морду.

Именно там черная блестящая шерсть исчезала, и на месте глуповатой, полной радости собачьей морды красовалось не менее глупое и к тому же улыбающееся человеческое лицо.

Толпа ахнула, но осталась на месте. Отец Симон смиренно прошел к машине и, открыв заднюю дверь, скомандовал псу: «Вперед!» Что тот и выполнил совершенно беспрекословно. Закрыв дверь, святой отец оглядел толпу и произнес, на первый взгляд, совершенно абсурдные и неуместные слова:

— Знаете ли вы, как выглядит лицо человека после взрыва напалмовой бомбы? Уверяю вас, даже очень смелые фантазии по поводу адских мук- ничто по сравнению с той мукой, что испытывает человек с оплавленным черепом. Без век, без ушей, с двумя крохотными дырочками вместо носа и с огромным ртом, без губ и без щек на плоском лице…

Отец Симон замолчал, на его глазах появились слезы.

— Я видел это… Я видел этих мальчиков, умоляющих, чтобы их пристрелили. И все это из-за того, что у них не было лица. Что сделали бы вы, увидев этакого героя на улице? Закидали бы его камнями или послали бы за экзорсистом?

Толпа молчала, словно в гипнотическом сне.

— Этот пес — собственность Института пластической хирургии, эта бирка была у него на ошейнике, — отец Симон вытянул вверх руку с огромной биркой. — Этот подопытный пес тоже герой. Хоть и не по своей воле, но он дал изуродовать свою чудную собачью морду ради того, чтобы обезумевший от боли и душевных мук паренек, который потерял свое лицо где-то во влажных африканских джунглях в борьбе за неведомые ему интересы родной страны, смог обрести человеческий вид и показаться на глаза своей старой матери, не рискуя убить ее своим уродством.

Нет, не дьявола видели вы в своем городе. Вы вообще не способны что-либо видеть, кроме собственного страха. Вы слепы и бездушны, дети мои! И я не удивлюсь, когда вы дружно, словно на охоте, расстреляете из своих дробовиков ангела, увидев в нем огромного уродливого гуся. Вы слепы, дети мои, вы не знаете цену жизни. Она дарована вам свыше, и вы никогда не боролись за право оставаться живым, никогда не задумывались, зачем и ради чего вы живете. Вы ходите в церковь, как на рынок, для того, чтобы прикупить себе немного благочестия, а в душах ваших давно поселился дьявол, и ваши души ослепли!

Внезапно при ярком свете солнца небо разразилось раскатистым громом, и на головы собравшихся пролился теплый мелкий дождь, а вскоре и радуга, словно божье знамение, перекинулась из одного конца города к другому. И слегка напуганный пес с человеческим лицом взирал на промокшую толпу сквозь забрызганные окна машины.

Король и шут

Я, король северных земель Вейсфаты, повелитель великих озер Лапурды и неприступных гор Арума, оставляю эти записи в назидание своим потомкам, дабы их не постигла та же участь, что уготована мне.

В двадцать два года я унаследовал трон своего покойного ныне отца. Молодость и дерзость сослужили хорошую службу мне и моему государству. Нещадно я боролся с врагами, отбирая у них земли, по праву принадлежащие моей короне и утерянные моими предками несколько веков назад. Десять лет я провел в боях и походах, и никто из моих подданных не может сказать, что я получил победу легкой ценой.

Шрамы от стрел и клинков врагов испещрили мое тело. Руки от бесконечных сражений превратились в железные ухваты, глаза привыкли смотреть на мир лишь через прорези в забрале, сердце обратилось в камень, а мозги- во вместилище ярости и гнева.

И все же, как ни стремились враги предать меня в хладные руки смерти, колесо фортуны крутилось в мою сторону.

Мир пришел на земли мои, и сердце мое вновь ожило, и стал я видеть цветущие, благоухающие сады, золотые пшеничные нивы, изумрудные луга и голубые глади озер. И стал я слышать трели птиц лесных и звучные песни младых дев, что спевают они вечером в хороводах. И ярость моя, и гнев ушли, как уходит в землю талый снег по весне.

И был я горд завоеваниями своими.

В тридцать три года ввел я в свой дворец королеву ту, что была мне милей всех женщин на свете, красотой затмевающая звезды, мудростью превосходящая седые вершины гор, с душой- чище воды в горных ручьях.

И был я любим своей королевой.

Через год королева подарила мне наследника, белокурого принца с синими, словно озера, глазами. Младенец рос и радовал нас своей ловкостью и рассудительностью, добрым сердцем и праведной речью.

И был я спокоен за сына своего.

Годы шли, и стал я скучать. И пиры, и рассказы о былых ратных подвигах в кругу моих вассалов утомляли меня. Красота и ласки моей королевы приелись и казались пустыми и постными. Наследник не радовал глаз, лишь напоминал мне о невозвратных годах моих. Охота да балы нагоняли сон, как давно знакомая колыбельная песня.

И было скучно мне.

Объявил я тогда указ, призвав ко двору всех, кто способен разогнать печаль мою. И пришли тысячи циркачей, танцовщиц, факиров и лицедеев. Я и двор мой чуть не умерли со смеху, наблюдая представления этой пестрой толпы, сбежавшейся во дворец со всего мира.

И был я весел.

И предстал передо мной старец из земель далеких, восточных. И готов был я и свита моя оценить его искусство. Но старец не был ни факиром, ни комедиантом. Он был торговцем. Я было проявил гнев свой: как он осмелился отнимать время своими никчемными товарами у самого короля? Но вдруг старец объявил, что привез мне шута, да такого, равных которому нет во всем мире.

И было мне любопытно увидеть эту диковинку.

Когда я увидел шута в первый раз, то едва не приказал казнить старца за насмешки над королем. Но тот, взмолившись, уговорил меня попробовать шута в деле. И — о боже! — нечистый подтолкнул меня согласиться.

Шут был непобедим в своем ремесле. Если и есть на свете радость, я узнал ее предел. Если есть на свете грусть, я был на дне этой грусти. Шут скрасил мое бренное существование, заменив мне и жену, и сына, и трон. Он заставил меня позабыть обо всех делах государства моего. Сон и бодрствование смешались. Шут открывал мне все новые и новые тайны бытия. Он делал простым и ясным то, что казалось непостижимым человеческому разуму. Научил видеть красоту в обыденных вещах и смеялся над вечными ценностями. Шут заставил меня вновь пережить и радость побед, и счастье плотской любви, и благость отеческой заботы. Шут стал мне другом, братом, сыном и отцом.

И был я счастлив.

Но вдруг шут мой пропал. И стало мне не грустно и не тоскливо, нет, стало мне больно, и смерть стала у врат замка моего. И никто, и ничто не могли удержать меня в этой жизни. И послал я искать шута. И повелел доставить его мне любой ценой. И тысячи гонцов отправились по повелению моему на поиски шута. И нашли они восточного торговца, и тот доставил мне мою пропажу, и щедро я вознаградил старца. Но старец не был рад награде, упредив меня об угрозе, которую таил в себе шут. Но я не слушал его.

И был я безумен.

Шут стал командовать мной. Я, король, стал его слугой, рабом, готовым исполнять любые его прихоти. И он уже не радовал меня своими шутками и здравыми рассуждениями о бытие. Нет, он лишь позволял мне существовать подле него. И я служил ему, как еще никто не служил своему хозяину. И стал шут владеть разумом моим, и душой, и телом. И не отпускал от себя ни на шаг, заставляя стеречь его и

молиться на него. Он и сейчас лежит себе на троне, в коробочке из черного дерева. Розовый порошок, обладающий властью могущественнейших королей.

Шут! Он превратил в шута короля и, взойдя на престол, медленно убивает меня. О, как легко он заползает мне в нос и горло с дыханием моим, как цепко он держит меня, не давая шевельнуться. Как изощренно он высасывает из меня жизнь!

И буду я мертв!

Микстура для Таракана

Симон медленно освободился от жарких объятий спящей Ольги. Ему вовсе не хотелось вылезать из теплой постели и отправляться домой под проливным дождем, но часы на камине уже играли свою заунывную мелодию, сообщая о наступлении пяти часов утра.

— Уже пошел? — Ольга, не открывая глаз, на ощупь целуя ускользающего от нее любовника, что-то недовольно бурчала себе под нос.

Их роман продолжался почти три месяца. Случайная встреча у общих знакомых, приятно скоротали вечер, и Симон решил подвезти даму домой, так сказать, оказал знак внимания. Последовало не менее тривиальное приглашение зайти на чашечку кофе, и Симон сам не понял, как оказался на широкой шикарной кровати в объятиях уже немолодой, но жадной до секса мадам.

Впрочем, ничего необычного в этой истории не было, если бы под утро Ольга не сообщила своему новоявленному бойфренду, что ровно в шесть пятнадцать прибывает домой ее супруг и ему следует удалиться. Симона эта новость несколько обескуражила, но он, сохраняя олимпийское спокойствие, оделся и убрался восвояси, мысленно презирая распущенную Ольгу и поругивая себя за излишнюю податливость.

Их вторая встреча произошла на следующий день. Ольга сама нашла его: достаточно сдержанный разговор, ни слова о проведенной вместе ночи. Ольга просила оценить одну антикварную вещичку, которую она собиралась приобрести у своей подруги. После легкого ланча они отправились посмотреть на мазню якобы фламандской школы, которая, по заверению Ольги, так и просилась в ее столовую. Через тридцать минут Симон опять оказался в постели с Ольгой в квартире ее подруги, уехавшей в отпуск на Мальдивы…

Ольга приручала его к себе в течение двух недель, по три часа каждый день после ланча, и ей это удалось. Симон всегда идеализировал женщин, и влюбиться в весьма привлекательную длинноногую блондинку ему было несложно. Тему мужа усиленно умалчивали, и лишь когда наступил срок возвращения подруги с курорта, а следовательно, и конец послеполуденных секспроцедур, Ольга, утопая в слезах и засмаркивая белоснежный накрахмаленный платок, поведала Симону душещипательную историю своего неудачного брака.

Замуж ее выдали родители. Ее муж, ничем не примечательный инженер, завоевал сердце ее мамочки изысканными манерами и дежурными букетиками цветов, с которыми он назойливо посещал их дом. Сердце юной Ольги было свободно, и поэтому она с легкостью согласилась на брак с мамашиным протеже. Вольдемар, муж Ольги, как выяснилось, был не только посредственным инженером и скучным собеседником, но и абсолютно нулевым любовником, да к тому же страдал рядом хронических заболеваний, в том числе и эпилепсией. Супружеская жизнь превратилась для Ольги в каторгу: постоянное нытье больного мужа, вечная нехватка денег- так продолжалось пять лет, пока родители Ольги не купили им морской тур кругосветного путешествия, чтобы хоть как-то реабилитировать увядающую на глазах единственную и любимую дочь. Ольга старалась отвлечься, погрузиться в атмосферу праздника и новых впечатлений, но Вольдемар, висящий словно гиря у нее на шее, всячески этому препятствовал. Он в основном сидел в каюте, жутко боясь эпилептического приступа, и, разумеется, требовал этого и от Ольги.

Отпуск спас Его Величество Случай. Белоснежный лайнер, уходя от приближающегося шторма, сделал остановку вблизи затерянного в океане крохотного зеленого островка. Шумная толпа туристов высыпала на берег, истосковавшись по твердой почве. Каким-то образом Ольге удалось выволочь на прогулку и своего благоверного.

Все население крохотного островка составляли три человека: старый индеец, не выпускающий изо рта длинную, красного дерева трубку и две его взрослые дочери. Основным их занятием была ловля огромных разноцветных бабочек, которыми кишел остров. Туристы, нежданно нагрянувшие к ним в гости, скупили всех их бабочек, заготовленных для оптовика, который обычно забирал товар раз в три месяца. Приезжие расплатились провиантом и табаком и тем самым сыскали полное расположение к себе со стороны старика, «хозяина острова». И он оказывал гостям всяческое внимание, потчуя их различными ультраэкзотическими лакомствами собственного производства.

Видимо, странная парочка: пышущая здоровьем высокая блондинка и рыжий, конопатый, низенький, пришибленный мужчина, — привлекли внимание индейца. Он безошибочно поставил диагноз Вольдемару и на ломаном английском попытался объяснить ему, что его болезнь находится в прямой зависимости от его страхов, и всучил ему пузырек с вонючей жидкостью, заверив, что пара капель этого снадобья помогут быть уверенным в завтрашнем дне и начисто изгонят из тщедушного Вольдемара комплекс неполноценности.

Неизвестно, что заставило мужа Ольги принять это средство народной медицины, но результат был ошеломляющим. Вольдемар расправил плечи и выпрямился, насколько позволяли ему полтора метра его роста. Он стал прогуливаться по палубе, шутить, играть в теннис, словом, чудесные перемены обещали ренессанс семейной жизни. Но вскоре эта надежда растаяла в воздухе как мираж. Вольдемар с удивлением для себя обнаружил на корабле казино, но, будучи глубоким экономом, предпочитал наблюдать, нежели рисковать своими кровными наличными. Два вечера подряд Вольдемар крепился, но сердце аскета не выдержало, и он рискнул десятью долларами. Утверждение, что новичкам везет, еще раз подтвердилось. Вольдемар унес из казино пять тысяч долларов.

Ольга, не веря в бурные перемены, произошедшие с ее муженьком, постаралась наладить и сексуальные отношения, но — увы! — на это капли старого индейца не повлияли. Остаток круиза Вольдемар просидел в казино, разоряя его ежедневно минимум на пару тысяч, а Ольга от отчаяния побывала в пяти разных постелях, ища сочувствия и понимания.

После возвращения домой Вольдемар, начавший новую жизнь, окружил себя роскошью и развлечениями, напрочь забыв о своих страхах и болячках, а заодно и о существовании Ольги, дав ей полную свободу действий.

Каждый день Вольдемар в девять вечера отправлялся в казино, где беседовал с фортуной вплоть до шести часов утра. Это ночное бдение приносило немалый доход: тысяча-две за вечер плюс пара джек-потов в месяц. Вольдемар нашел себя в игре, а Ольга нашла себе любовника. Им стал Симон.

Ольге не стоило большого труда уговорить Симона навещать ее по ночам, что он и делал раза три в неделю, постепенно привыкнув и уверовав в нерушимость расписания жизни Вольдемара, а следовательно, в их с Ольгой безопасность.

…Привычным движением Симон впрыгнул в брюки и, застегивая ремень, прохаживался по длинному коридору огромной, помпезной квартиры. Его внимание привлек свет в одной из комнат, пробивающийся через приоткрытую дверь. Машинально Симон заглянул в нее. О, это был кабинет хозяина, и зеленая лампа на дубовом письменном столе освещала богатое убранство комнаты. На столе лежала коричневая толстая тетрадь. «Дневник, — подумал Симон. — Вот интересно, знает ли он о развлечениях Ольги? Наверняка знает». И будучи человеком, не обременным порядочностью, но обуреваемый любопытством, он раскрыл тетрадь.

Нет, это был не дневник, это была бухгалтерская книга. В ней Вольдемар со скрупулезной тщательностью записывал все свои выигрыши в рулетку. Да, из записей следовало, что он ни разу не проиграл. Изо дня в день рулетка приносила ему стабильный доход. Но более всего поражали пометки на полях: «проиграл для вида четырнадцать штук, отыграл шестнадцать» и тому подобное. Из этого следовало, что залог успеха муж Ольги черпает вовсе не в благосклонности фортуны. Он уверен в своем выигрыше. Именно уверен.

Весь день мысли о загадочной тетради не выходили из головы Симона, и вечером он решил установить визуальный контакт с везучим рогоносцем, отправившись в казино.

Казино, завсегдатаем которого был муж Ольги, Симону было знакомо. Симон не был игроком, но ценил кухню ресторана этого заведения под звучным названием «Фарт». Ничем не примечательное место: рулетка, покер, с десяток автоматов, кости, зеленое сукно, шумные девочки, просаживающие фишки своих бойфрендов, с полдюжины завсегдатаев, сосредоточенных, погруженных в игру, — их сразу видно на фоне пестрой подвыпившей толпы зевак. Кто же из них Вольдемар?

Симон уже просадил на рулетке пару сотен и тискал в руке последнюю фишку.

— Не торопись! Сейчас начнется шоу! — толстый подвыпивший мужчина со слащавым выражением лица обращался к Симону. — Сейчас придет Таракан.

— В каком смысле? — искренне удивился Симон.

— Таракан — это прозвище рыжего Вольдемара, он каждый день опускает казино на пару штук. Они его терпят из уважения к его таланту, да и потом он вроде бы как бесплатная реклама. А вот и он!

В казино уверенной, медленной походкой хозяина жизни зашел маленький конопатый и рыжеволосый мужчина. Это был Вольдемар. Шум в казино стих. Таракан медленно подполз к рулетке. Никто не делал ставок, уступая это право маэстро Таракану. Крупье понуро ожидал ставку. Вольдемар нарочито отсчитал пару сотенных фишек из внушительного столбца и поставил их на пятерку. Колесо закружилось, все замерли, но на лице игрока не было ни тени тревоги. Выпала пятерка.

— Теперь будет гонять туда-сюда с десяток тысяч, а под утро снимет пару штук и пойдет. Он бы мог разорить это казино, но Таракан- игрок, ему нравится сам процесс, — поделился своими наблюдениями все тот же полный, подвыпивший мужчина.

Симону стало скучно и как-то тоскливо, посидев немного в баре, он ушел из казино.

Следующая ночь прошла в страстных объятиях Ольги. Теперь он понимал ее жажду: еще бы — жить рядом с Тараканом. Он любил Ольгу и, может быть, даже женился бы на ней, но ее муж- удачливый игрок, с легкостью дающий ей «на шпильки» десяток тысяч зеленых в месяц, а Симон всего лишь искусствовед, пусть даже очень неплохой, но по части доходов- просто нищий по сравнению с Тараканом.

Ольга, утомленная сексом, которому она отдавалась вся, без остатка, спала. «Она любила бы меня и без денег, но я сам не могу этого допустить… Маленький, рыжий… Таракан- это прозвище действительно подходит Вольдемару. За зеленым столом рулетки он- Наполеон. Может быть, мне набраться храбрости и поставить все, например, на „красное“… Нет, мне претит казино. Да разве мало способов срубить денег по-легкому? За день игры на бирже можно сколотить состояние не меньше, чем у Таракана», — так размышлял Симон, лежа рядом с Ольгой.

Часы привычно отстучали пять: пора собираться. Симон встал. Что-то потянуло его заглянуть в кабинет Вольдемара. Та же тетрадь ждет, когда ее хозяин впишет в нее новые цифры своих побед. А что это рядом с ней? Пузырек весьма странной формы. Уж не та ли это микстура храбрости? Симон открутил крышечку, резкий запах мяты ударил ему в нос. Запах навеял романтические грезы, и Симон долго принюхивался к необычному аромату, наслаждаясь им. «Может, хлебнуть? Таракану же помогает…» Он прижал языком узкую горловину пузырька и слегка наклонил его. Густая, прохладная жидкость пролилась на его язык, медленно растеклась во рту, достигла гортани. Похоже на бальзам, но вкус весьма необычный. Симон закрутил пузырек и положил его подле тетради. «Когда-нибудь я налью в него цианида, и Таракан дрыгнет ножкой… Ладно, пора убираться. А может, и вправду попытать счастья на бирже? Я чувствую, что меня ждет удача!»

Спустя день

— Алло, Ольга! Извини, что плохо слышно. Я сегодня не смогу прийти. Нет, любимая, я хочу тебя, и не меньше, чем обычно. Просто сегодня я стал миллионером, вернее- тридцатидвухмиллионером, извини за каламбур. Мы обязательно это отметим, но мне нужно еще задержаться здесь. Я чувствую, что получу еще больше. Нет, я даже знаю это!

Злое печенье

— Анна, что ты там творишь на кухне?

— Ничего! — Маленькая хозяюшка наскоро вытерла облепленные тестом руки о фартук. — Это сюрприз, я тебе не покажу, и ты не подглядывай… Мама, у нас закончилось молоко!

— Я купила. Литра хватит?

— Пока не знаю.

Анне — пять лет, и она очень часто остается дома одна. Результатом этого автономного пребывания стали два пожара, хоть и весьма незначительных, но все же- пожара, одно наводнение, главным образом коснувшееся соседей, массовые поломки бытовой техники и бесчисленное множество экспериментов над котом, от «модной» стрижки до испытаний самодельного парашюта. Поэтому занятие кулинарией, овладевшее Анной последние две недели, — просто безобидные шалости, к тому же- иногда съедобные.

— Анна, ты помнишь наш уговор?

— Мама, я все помню! Ни в коем случае не включать плиту… Ни в коем случае!!!

— Молодец! Ты еще долго?

— Сейчас задвину противень, и можешь заходить и включать свою противную плиту.

Анна применила свой кулинарный талант почти что ко всем известным человечеству блюдам. Из-под ее умелых рук выходили такие шедевры, как суп с нечищеным и нерезаным картофелем, круто перченный и к тому же на молоке, блины толщиной в два пальца, но зато- густо смазанные вареньем, яичница в скорлупе с панировочными сухарями, шашлык из яблок и чеснока, удивительной липкости спагетти и, конечно же, масса коктейлей. Ингредиенты, из которых они были выполнены, остались нераскрытой тайной их создателя.

В результате безумного количества экспериментов, массы испорченных продуктов и переколоченной посуды Анна остановилась на создании фигурного печенья из песочного теста.

Тесто, выполненное по специальной, засекреченной автором технологии, приобретало самые немыслимые формы, от простейших геометрических фигур до сложных архитектурных ансамблей и портретов. Лепка занимала весь день, и, что радовало больше всего, Анна соблюдала железное правило не включать плиту. Таким образом, когда я прихожу домой, мне остается лишь включить огонь и перемыть гору испачканной в результате готовки печенья посуды, а заодно и всю кухню.

— Мама, включи плиту!

— Кухня в своем обычном полуразгромленном состоянии! Анна, зачем ты достала миксер? Что ты взбивала?

— Воду для печенья, чтобы печенье было взбитым.

— Логично. А молоко?

— Я его добавляла для цвета, и только в зимнее печенье.

— А что ты добавляла в летнее?

— Травку с балкона.

— Если ты имеешь в виду тот мох, то такое печенье явно заинтересует фармацевтов. А что-нибудь съедобное в этот раз есть?

— Да, я сделала обычное смешное и грустное печенье.

Рецепт этого «обычного» печенья был прост. На кухне стояли две двухлитровые банки для сыпучих продуктов. В одной из них был сахар, и на ней красовалась улыбающаяся рожица. Соответственно, унылая физиономия украшала вторую банку с солью. В тесто для смешного печенья высыпалась вся банка с сахаром, обязательно до самой последней песчинки, а грустное печенье ограничивалось половиной емкости с солью.

Смешное печенье легко было отличить по форме в виде рожицы с улыбкой от уха до уха и характерной для пересахаренного печенья подгорелостью. Соленое, то есть грустное печенье, выполнялось обычно в форме угрюмой физиономии с загнутыми вниз уголками рта. И тот, и другой шедевры были весьма оригинальны на вкус.

— Я сделала еще и собачье печенье!

— В виде собаки?

— Нет, в виде косточки. Я хочу угостить им собаку тети Молли: она сегодня так жалобно выла!

— А ты не перепутала, может, это выла сама тетя Молли? Ведь ты вчера угостила ее своим замечательным печеньем.

— Нет, это выла ее собака. Она, наверное, сильно хотела гулять, а тетя Молли ее сегодня не выводила.

— Ты просто не видела.

— Вовсе нет. Я слышу, когда тетя Молли хлопает дверью, а сегодня она не хлопала.

— Нужно зайти к ней, может, старушка заболела.

— Не ходи к ней, она злюка!

— С чего ты взяла?

— Я помню, как она кричала, когда я забыла закрыть в ванной кран.

— Я бы на ее месте кричала еще громче.

— Нет, она злюка. Я ей вчера даже испекла злое печенье.

— Значит, у нас нет горчицы?

— Почему?

— Ну а что является основным составляющим «злого» печенья? Горчица, перец…

— Нет, я добавила туда «злого порошка».

— Ты имеешь в виду стиральный?

— Нет, тот, на котором нарисована злая рожа!

— Что-то я не помню банки с портретом твоего папы.

— Она там, в шкафу, на самой верхней полке в углу. Только она пустая, я все высыпала, и только на три печененки хватило.

— Дай попробовать своего «злого».

— Я все три отдала тете Молли. Зачем тебе злое печенье? У нас ведь осталось смешное, а сейчас испечется свежее.

— Ладно, стряпуха, иди мой руки, и с мылом. Ну-ка, посмотрю, что еще за злой порошок у нас в шкафу. На самой верхней полке в углу стояла небольшая баночка с изображением черепа и перекрещивающихся костей. Надпись на ней гласила: «Крысиный яд, опасно для жизни». Банка была пуста.

Пекинские гастроли

Рикша весело бежал по узким улочкам, умело маневрируя между громоздкими лотками уличных торговцев и такими же, как он, босоногими чумазыми рикшами. Серые стены по обе стороны улочек пестрели разноцветными, в основном с преобладающим красным цветом, вывесками. Маленькие ресторанчики, выставившие на обозрение свои узкие грязные витрины с живой рыбой, змеями и другой живностью, лепились один к другому. Фруктовые лавки манили к себе ровными рядами ярких мандаринов, киви, огромных, величиной с кулак, манго, бананами и остальными произрастающими на скудной китайской земле плодами. Изредка глаз останавливался на неподвижных, словно сделанных из воска и сошедших со старинных пергаментов гейшах, чьи изысканные наряды и завораживающие своей восточной красотой лица жутко контрастировали с окружающей их грязью и нищетой. Словом, Пекин жил своей обычной жизнью, не менее бурной, чем в Шанхае, но более тусклой и, я бы даже сказал, серой по сравнению с той, что я оставил пять дней тому назад.

Основная легенда моего приезда в Пекин- это встреча с местным импресарио Жаном. Несмотря на свое французское имя, Жан был поляком. Познакомились мы с ним в Бессарабии: он тогда наравне с нами участвовал в концертах в качестве фокусника. Его забавные розыгрыши веселили публику и давали нам весьма приличные по тем временам сборы. А импресарио он стал уже в Париже и даже в одно время держал модное кафе «У Жана», но потом прогорел и вместе с нашей иммигрантской братией перекочевал в Китай.

Но Жан — это всего лишь прикрытие: мне предстояла встреча, которой я ждал не один десяток лет и которой всегда боялся.

Рикша круто свернул к обочине узкой брусчатой дорожки и, плавно опустив свой экипаж на землю, учтиво согнулся в ожидающем оплаты поклоне. Я расплатился и, взяв в руки свой рыжий, видавший виды саквояж, двинулся к неказистому, двухэтажному, облезлому и грязному строению, вход которого венчала пурпурная, криво висящая вывеска, гласившая, что передо мной- гостиница «Москва». На пороге гостиницы сидел отрешенный от проносившейся мимо него жизни слепой русский матрос в дырявой тельняшке. В руках его, нервно дрожа, как и руки, державшие ее, подпрыгивала засаленная с замусоленными ленточками бескозырка, дно которой украшала пара монеток. Я полез в карман и прибавил к скудным подаяниям пару юаней. «Сеся, благодарствую», — заученной скороговоркой произнес матрос. «Букече», — почему-то по-китайски ответил я.

Растолкав уснувшего за стойкой хозяина гостиницы, я получил ржавый ключ от «роскошного» номера с видом на бесконечные ряды серых хатунов, чадящих своими черными печными трубами в и без того грязные окна «Москвы». Сняв свой парусиновый, пропотевший в дороге пиджак, я умылся и прилег на скрипучую деревянную кровать. Стук в дверь прервал надвигающийся на меня сон. «Кто там?» — спросил я, не подымаясь с кровати. «Дневушика надя?» — пропищал голос из-за двери. «Не надя», — передразнил я с ехидством, снова закрывая глаза. «В вечерних ресторанах, в парижских балаганах…», — услышал я из-за двери. «Жан?». Ну конечно, это был шутник Жан! Я наскоро накинул на себя халат и открыл дверь. Там стоял низенький, с тонкими, как у одесского франта, усиками и столь же типичным набриолиненным пробором Жан. Мы крепко обнялись, не говоря друг другу лишних слов, и долго стояли так, не в силах сдержать навернувшиеся на глаза слезы.

— Ну как ты, Жан? — первым прервал я долгое молчание.

— Ой, не спрашивай. Жить можно, грех жаловаться, но во что я превратил свое заведение?! Пара безголосых певичек, Борька-куплетист да кордебалет: пять кобыл, которыми детей пугать можно. Вот и вся труппа.

— А чем живешь?

— Так кордебалет еще и в номерах обслуживает. Здесь с этим просто и ненакладно: раз в неделю вожу местного начальника полиции в кабак- вот и все налоги.

— Не дурно-с!

— Ой, да ладно! Я слыхал, у ваших джигитов в «Шахрезаде» дела в гору идут. Ты-то все с ними?

— С ними, по три раза за вечер «Кунака» исполняю.

— А как Лида, разбежались?

— Нет, вместе живем.

— Ой, завидую я тебе белой завистью, такую пани отхватил!

— А ты с кем?

— Не поверишь! С китаянкой живу! Ниной зовут, да, впрочем, увидишь ее сам, все поймешь, цветочек, а не девушка!

— Ладно, Жан, только мне на Стену сходить надо. Поможешь?

— О чем речь! Но на кой она тебе? Или ты, как китайцы, мужскую силу решил на ней подзарядить? Так у Нины отец- лекарь. Он тебя женьшенями своими ух…

— Спасибо, Жан. Все у меня в порядке. Я просто посмотреть хочу. Мало ли когда еще придется.

— Ну ты, батенька, тоску-то эту брось, брось, я тебе говорю. А на Стену слазим. Завтра же и поедем. Да, ты на сколько к нам? Что на афише писать?

— Я думаю, дней на пять. А пиши что обычно. Только, сам знаешь, теперь я в Пьеро не ряжусь: во фраке пою.

— Да ты, дорогуша, хоть голый пой. На тебя завсегда переаншлаг. Ну, давай! До вечера! Отдыхай, а я за тобой к семи заеду!

Обрадованный визитом Жана, я пустился в бурный поток воспоминаний и сам не заметил, как заснул.

Проснулся я в седьмом часу, и наскоро стал собираться, готовясь к концерту. Ровно в семь на пороге появился Жан, еще более, чем обычно, набриолиненный и надушенный.

— Саша, ты представить себе не можешь, билетов нет, мест нет, стулья из соседнего ресторана пришлось брать. Будут все. Княжну Таню помнишь? Ну та, что в «Казбеке» на Монмартре великому князю по физиономии съездила. Она тоже здесь. Узнала, что ты в Пекине, и раззвонила по всему городу. Это кошмар! Где взять еще стульев?

Всю дорогу Жан не унимался, непрерывно рассуждая, где взять стульев, лишь изредка прерываясь, чтобы дать указания водителю-китайцу.

— Жан, где ты взял это авто?

— Ой, Саша, авто- это не проблема: пара билетов, и вопрос решен… Танихур, танихур… агеш, а, черт, он же по-французски ни бельмеса, налево, твою мать!

Водитель одобрительно кивнул головой и повернул налево.

— Таула, таула, — заверещал Жан, и автомобиль остановился у скромного заведения с огромной вывеской «Варшава».

— О, Жан, с каких это пор ты стал патриотом?

— Да, батенька, когда столько не видеть родины, начинаешь делать такие слюнтявые штучки. Варшава! Саша, ты помнишь, как весело было в Варшаве в двадцатом? Какой успех, овации, женщины, ты помнишь, Саша?!

— Я помню, Жан!

Маленькое заведение с ностальгическим названием «Варшава» представляло собой двухэтажное строение. На втором этаже размещались семь крохотных комнаток. Видимо, с них и был основной доход. А на первом этаже- миниатюрная сцена и с десяток столиков. Правда, в этот вечер их было тридцать, но и этого было мало. Многие просто сидели на стульях вдоль стен, а некоторые, кому не досталось и стульев, даже стояли.

— Саша, Саша, ты видел?! — Жан был вне себя от радости.

Пройдя через кухню, я вышел на низенькую сцену, и публика встала, встретив меня овациями. О, эта публика! Я не перепутаю ее ни с кем, эту иммигрантскую, колонистскую братию. Я видел эти усталые лица и воспаленные от слез глаза в Турции, Румынии, Польше, Германии, Франции, Палестине, Америке. Не изменились они и в Китае. Я люблю их. Ведь у меня, как и у них, все в прошлом.

Концерт шел три часа. Меня не хотели отпускать. И после «Чужих городов» все встали, не в силах сдерживать слезы, и аплодировали стоя. Я порядком устал, но все же по обыкновению «пробежался» по публике. Кое-кого я знал еще с Константинополя, были и незнакомые мне люди. Память привычно оставила в себе черты их лиц и характерные манеры поведения, выдававшие высшее сословие. Сколько раз я писал отчет о своей публике, и не упомнишь! Интересно, был ли среди них мой связник, из-за которого я, собственно, и прибыл в Пекин?

— Саша, дорогой мой, ты… спасибо тебе, братец… Жан рыдал, от слез его манерно уложенные усы стали топорщиться.

— Будет тебе, Жан. Ты эдак все мои выступления просолишь!

— Прости! Расчувствовался! Совсем, знаешь, ранимым стал. Бывает, вспомнишь… Э, да что там! Ой! Саша, забыл тебе представить. Это — Нина.

Передо мной стояла маленькая «фарфоровая» куколка с огромными черными, словно угольки, глазами и неестественно белым лицом, на котором чудесным образом умещались чувственные, нетипичные для китаянок алые губы и маленький точеный носик. Голову венчала модная прическа из блестящих, черных, как смоль, волос. Она открывала высокий лоб с тоненькими ниточками бровей. Нина весьма сдержанно поклонилась и своим звенящим голоском почти без акцента произнесла по-русски: «Очень мне приятно! Нина!»

Я взял ее руку в свою, чтобы поцеловать, и в этот момент мне показалось, что к моему затылку приставили ствол пистолета. Я поднял глаза, но это был лишь пронзительный, сверлящий взгляд Нины. Наши глаза встретились, и я понял, что это знакомство принесет мне немало проблем. Во всяком случае, чутье меня еще ни разу не подводило.

«Поедемте ужинать!» — Жан, уже оправившись от горьких ностальгических воспоминаний, толкал меня и Нину к выходу.

Еще одна поездка в авто по узким, погруженным во тьму улочкам под неумолкающий щебет Жана, и мы прибыли в шикарный ресторан «Элефант». У входа стояли две скульптуры, напоминающие слонов, и двенадцать миловидных китаянок в алых платьях, образовывая коридор до самого зала. По мере нашего прохождения вдоль этого коридора девушки покорно склоняли головы, а последняя пара осыпала нас лепестками цветов.

Зал был огромен и вычурно богат. Официант повел нас в нишу с огромным круглым столом, и, пока Жан практически на пальцах делал заказ, я опять оказался один на один с Ниной. Но она уже не смотрела на меня, ее взор был устремлен в середину зала, где на усыпанном цветами полу танцовщица исполняла танец павлина.

Странно, чего я так испугался? Что за забытое ощущение испытал я? Услужливая память тут же выдала ответ. Бессарабия! Точно так же смотрела на меня белокурая красавица- любовница генерала Поповича. К моему несчастью, эта бывшая эсерка когда-то готовилась вместе со мной! Позже я смутно припоминал, что на занятиях по взрывному делу присутствовали несколько барышень. Одной из них и была она. Если бы не помощь Центра, я бы не успел унести ноги. Но шум в прессе все-таки был: «Агент Советов в Румынии!» Ситуация, что и говорить, сложилась сволочная, и сейчас у меня тоже есть странное предчувствие. Хотя, может, я просто устал после выступления, или, может быть, это ожидание встречи со связным щекочет мои измотанные нервы.

К столу подбежал взбудораженный Жан.

— Сейчас, Сашенька, голуба моя, откушаем уточку по-пекински. Я графинчик «Смирнова» заказал. Знаешь, все-таки мне местная водка не идет. После этих змеиных да травяных настоек на баб тянет, спасу нет, ха-ха! А расслабления — никакого. Так что мы, Сашенька, «Смирнова» сегодня примем.

Официант в алой рубахе с огромным бронзовым чайником, носик которого в виде тонкой трубочки торчал метра на два, услужливо поклонился и, отойдя на пару шагов от стола, манерно заложив одну руку за спину, взболтнул чайником и извлек из тоненького его носика длинную струю, налив до краев три наши пиалы чаем, при этом не разлив ни единой капли мимо. Как из-под земли выросли еще официанты, и наш стол быстро заполнился различной снедью. Перед нами стояли салат из острых огурцов, баклажаны в соевом соусе, крохотные шарики жареной баранины с зеленью, свинина с ананасами, говядина струганая с красным перцем, рыбные шарики, соленый сыр, огромная чаша длиннозернистого белого риса. И в довершение ко всему повар с подносом, на котором лежала жареная утка, устроил нам шоу с ее виртуозной нарезкой. К утке подали полагающиеся пресные блины, тонко нарезанный соломкой жгучий лук и соус. А повар, раскланиваясь, понес варить утиные кости для похлебки.

— Сашенька! Как тебе уточка, дорогой? — Жан наполнял крохотные пиалки водкой. — А знаешь, радость моя, я тут недавно, помилуй грешника, господи, крысятинки отведал. Вещь, доложу тебе, исключительная!.. Ну, за встречу!.. Так вот, эта крыса специально выращивается. Особенная порода, жутко, брат, дорогая. Выращивают ее в клетке. Клетку меняют по мере того, как крыса растет, но так, чтобы она, бестия, не могла там и шевельнуться, чтобы жирела, значит, быстрее. А самое главное, прости меня, господи… Нет, давай еще по одной! А главное, что едят ее, изверги, живую. Прямо так нарезают и едят. Я было съел кусочек, а потом в глазенки ее посмотрел, а она- плачет. Не пищит, не мечется, а плачет. Так меня, Саша, чуть не вывернуло. Давай еще по одной!

Я был рад этому застолью, хорошей водочке, бесконечной болтовне Жана. И от этого мои опасения насчет Нины куда-то улетучились. Обыкновенная смазливая китаянка. Жутко рада, что живет с иностранцем, а тут еще я приехал: «знаменитость» какая-то, вот и пялилась девчонка, а я и сдрейфил.

…Проснулся я в полдень от призывных стуков в дверь.

— Саша, ты живой? Или с бабой? — горланил Жан.

— Живой, живой! — Я отпер дверь, и Жан словно вихрь влетел в комнату.

— Ну, брат, даешь! Вчера замучил меня. Весь вечер: поехали на Стену, поехали на Стену, а сам — спит! Живо собирайся- авто внизу ждет!

Окончательно проснулся я уже в машине.

— Жан, а мы вчера славно посидели! — не без удовольствия заметил я.

— Да уж, батенька, душевно вечерок скоротали!

— Жан, а на Стену в какое место едем? Мне рекомендовали… там еще ресторанчик…

— Туда и едем! Все иностранцы туда ездят: ступенек поменьше, а между тем — самая высокая точка в окрестности. Вид, я тебе скажу, Саша! Впрочем, сам увидишь. И ресторан внизу, там и почефаним.

Я дремал, и время в дороге прошло незаметно.

— Вот, батенька, вам и Стена. Дерзайте, а я пока насчет обеда распоряжусь. Черепашку как? Осилим?

— Жан, а ты…

— Упаси бог! Сам знаешь, я высоты боюсь, а ты- давай, только недолго там!

Преудивительный все же человек — Жан. Мне кажется, если бы не революция, он бы все одно скитался по свету в поисках счастья. Сколько всего мы пережили на чужбине! Да, все меньше, чем могли бы, останься мы на Родине. Шутка сказать: революция, гражданская война, теперь вот — Отечественная, весь мир с ума сошел!

Ступеньки были весьма крутыми. После подъема я остановился передохнуть и посмотрел на часы. Трех еще не было, значит, связной еще должен ждать. Кого, интересно, пошлют? В шифровке сказали, что он знает меня в лицо. Пароля не дали, значит, я его тоже знаю. О, господи! На мгновение мне показалось, что вчерашнее веселье задурманило мне сознание: у бойницы на одной из площадок, между маршами ступеней, стоял Миша. Воспоминания мгновенно перенесли меня в Москву, в Красный переулок: мы были друзьями- я, Миша и покойная сестра моя Наденька.

— Что остолбенел, Саша? Ты не рухни со ступенек-то: высоко!

— Миша, ты как здесь?

— По твою душу. Не суетись, я сам сказал, чтобы пароль не давали. Так вернее, а то — пока доберешься, черт знает к кому в лапы попадешь. Сейчас в Китае шпионов больше, чем в Европе: все война и японцы, будь они неладны.

— Миша, ты давно из Первопрестольной?

— Полгода как. Кружным путем до тебя добирался…

— Что же будет, Миша, как же…

— Все уже, чего думать-то: наша победа, наша. Было туго, очень скверно, Саша, очень скверно все было… Но бог милостив к России: сломали мы хребет гадам, все! Считай, еще год, ну, от силы два и в Берлине победу отметим.

— Слава богу! А то, ты ведь знаешь, я с самой Америки без связи. Но я знал, и все знали, что Россия выстоит!

— Ну будет, будет, не раскисай! Обнять тебя я все одно не смогу: народу вокруг много. А ты меня тоже до слез доведешь.

— Миша, а как там наши?

— Да по-разному. Тут чистки были, а у нас, сам знаешь, найдут одну паршивую овцу, а в расход — все стадо. Но сейчас уже все нормально, хозяин себя верными людьми окружил. Сейчас- нормально… А главное, народ в Него верит как в Бога.

— И не говори. В Палестине к гробу Господнему ходил, в Иерусалиме к русским зашел, так у них в одном углу икона, а в другом- портрет Сталина.

— Сталин — это сила. Он про тебя знает. Более того, дал добро на твое возвращение. Пиши письмо с просьбой гражданство предоставить: в посольстве все в курсе.

— Бог услышал мои молитвы. Миша, а Лида как же?

— А что Лида? Пусть сидит в Шанхае, с Японией воевать начнем — радистка пригодится.

— Миша, у нас с ней ребеночек будет.

— Ой, блин, вот вы как маленькие, ей-богу! Может, еще пол русской колонии в Москву повезешь?

— А сколько их осталось-то? Федя вон так мечтал вернуться, говорил, пусть хоть в «Кресты», лишь бы в Россию…

— Ладно, не жалоби, женись, черт с тобой. И как супруги просите гражданство. В Москве поселитесь в доме Бахрушина. При школе будешь. Ты столько по заграницам поездил, пора и опыт передавать.

— Смешно! Двадцать пять лет как уехал, а явки — старые! Помнишь, нас же с тобой тоже в Козицком готовили.

— Как забыть! Но тебе бог талант дал. По всему миру ты, как лакмусовая бумажка, иммигрантов проявляешь. Генерала Слащева вон как тогда искали, а ты с ним — запросто. И вообще, у тебя знакомства — дай бог каждому, не говоря уже о наших: все короли европейские, шейхи, Морганы, Ротшильды- все на твои песни западают. Одно я тебе, Сашка, простить не могу: как ты мог тогда Надю на кокаин посадить? Я ведь любил ее!

— Не надо, Миша, больно! Не терзай сердце.

— Прощаться давай. Тебя, поди, Жан заждался. Ты с ним осторожнее: у его Нины — отец, если, конечно, он ей отец, — резидент японской разведки. Жан-то, естественно, не при делах, олух царя небесного, но все же — поглядывай.

— Прощай, Миша, свидимся ли?

— Не знаю, врать не буду. Москве поклонись, как вернешься. Прощай! Не поминай лихом.

Я спустился вниз, где меня уже ждал Жан с накрытым столом и свежими сплетнями о пекинских иммигрантах. Через два дня я уехал в Шанхай. Жан долго уговаривал меня остаться еще на неделю и плакал горючими слезами. Я не думал, что еще увижу его, но известие о его смерти, заставшее нас с Лидой уже в Москве, потрясло меня. Когда Нину брали- она действительно была японской разведчицей- она сделала себе харакири на глазах у Жана, и у него не выдержало сердце. Глупая смерть.

А мы с Лидой и дочкой Марианной живем в Москве и ждем прибавления семейства. Что сказать: я счастлив!

Исповедь мухоеда

Вы правы, доктор. Если уж я решился прийти к Вам, будет очень глупо молчать о своей проблеме. Я даже не знаю, с чего начать…

Нет, нет, мне очень удобно. Превосходная кушетка, интерьер кабинета… Очень… очень стильно. Поверьте мне, я знаю, о чем говорю. По образованию я- дизайнер, правда, давно уже не практикующий.

Странно, но все это было так давно, будто бы в другой жизни. У меня была любимая работа, друзья… в той жизни была и Она.

Ее звали Стелла, но я называл ее Ева. Да, я был очень романтичен, и Стелла была моей первой и единственной женщиной, моей любовью, моей страстью, моим вдохновением.

Мы познакомились на Бродвее. Мой друг ставил свой очередной мюзикл и попросил меня придумать декорации к спектаклю. Я в тот момент был свободен: только что закончил огромный заказ для одной из японских корпораций и, получив очень приличный гонорар, решил пару месяцев отдохнуть, поэтому с радостью согласился помочь другу. Так сказать, решил немного поработать для души.

В театре я впервые увидел Еву. Она была прекрасна, просто божественна, ей едва исполнилось девятнадцать. Светлые золотистые волосы вьющимися прядями обрамляли прелестное, невинное личико с нежноголубыми глазами и огромными пушистыми ресницами. Слегка приоткрытые сексуальные алые губки, едва заметные ямочки на пухлых щечках. Она была словно ангел. Кстати, в мюзикле она играла небольшую роль и именно ангела. Мне казалось, я сошел с ума. Я, для кого прежде женщины словно не существовали, влюбился.

Мир для меня засверкал новыми красками, наполнился новыми неведомыми ароматами, люди казались добрыми и счастливыми, и все — из-за маленькой смазливой девочки. Я был в отчаянии, но переломив свою природную стеснительность, я бы даже сказал, замкнутость, познакомился с ней. И — о чудо! — ангел, само совершенство, мечта поэта, Ева ответила мне взаимностью.

Наш роман длился полгода, вернее, шесть месяцев и пять дней. Я помню каждый день, проведенный вместе с ней. Забросив все дела, я посвятил себя Еве. Мы вместе ходили в театр. Она была на сцене, я- в зале. Вместе обедали. Вместе ездили на кинопробы, где я терпеливо ждал мою Еву несколько часов кряду. Вместе ехали в ресторан, шли на одну из безумных вечеринок: Ева их обожала. Вместе принимали душ и предавались упоительной страсти секса.

Ева была чудом в постели: ни капли стеснительности. Она с успехом могла бы сниматься в порнофильмах. Что мы с ней только не вытворяли! О боже! Если бы нас кто-нибудь видел, то решил бы, что мы под кайфом или одержимые. Эти ночи, эти безумные страстные ночи… Поверите, я до сих пор чувствую это прикосновение ее влажных губ на своем теле, ее округлые бедра в своих руках и божественную, с розовыми сосками грудь.

Нет, нет, я в порядке. Просто я готовлюсь перейти к не столь приятным воспоминаниям. Но сначала я должен рассказать об одном

случае, вернее, об одном моем поступке. Мой приятель — инженер-электронщик — попросил меня об одолжении: сущий пустяк- нарисовать ему корпус видеокамеры. Он принес мне камеру, раз умеется, без корпуса, но действующую, опытный образец. В тот вечер Ева задерживалась у своего косметолога и попросила ее не ждать, сказала, что приедет домой сама. Я от нечего делать поставил перед собой камеру и, взяв карандаш, стал делать наброски. А так как я думал о Еве- сказать по правде, я всегда о ней думал — так вот, я решил снять одну из наших безумных ночей на камеру. Камера была передо мной, и мне оставалось лишь вставить кассету да найти нужную точку для ее съемки. Едва я закончил с этим, на пороге появилась Ева. Она была, как всегда, очаровательна и даже сногсшибательна. Словом, я чудом вспомнил о камере и включил ее, пока Ева принимала душ, а потом- забыл обо всем в ее объятиях.

Этот эпизод ничем особенно не примечателен в нашей с Евой жизни, но Вы скоро поймете, почему я рассказал Вам о нем.

Я был на вершине блаженства и полагал, что эта идиллия продлится вечно… Глупо, не правда ли? Ссоры, размолвки, упреки- все это началось с малого. Ева словно искала малейший повод, чтобы поругаться со мной. У нее появилась мания беспричинной ревности то к своим подругам, то к официанткам, а то и вообще к героиням какого-нибудь фильма, который я смотрел по ящику. Теперь-то я знаю причину этих странных истерик.

Все банально, доктор. Ева мне изменяла, я ей попросту надоел. Ее новый бойфренд был голливудским режиссером, и ее новый роман обеспечил ей небольшую роль второго плана. Позже был еще один роман с другим, более маститым режиссером, и уже главная роль. Ева была создана для кино! Она была великолепна в любой роли, в любом амплуа!

Но ее первым фильмом стал тот, что снял я на ту бескорпусную видеокамеру. Я совсем забыл о кассете, я даже забыл ее вынуть и отдал видеокамеру своему другу вместе с ней. Тот вернул мне кассету через пару дней, краснея от смущения и уверяя, что посмотрел секунд десять, не больше. Представляю, что он там увидел! О, это была одна из безумных ночей, ночь любви и страсти, и она была заснята на кассету. Три часа откровенного жесткого порно. Конечно, это был не шедевр, всего лишь один ракурс, но зато какой! Ева никогда не знала об этой видеозаписи. Вернее, долгое время не знала, но об этом — после.

Когда я остался один, то был на грани, а может, и за гранью помешательства. Я умолял Еву вернуться, подстерегал ее, звонил, писал письма… Думаю, я достал до самого дна унижения, на которое только способен человек. Одним дождливым вечером, когда я ждал ее возвращения со съемок на виллу, виллу того режиссера, с которым она жила, ко мне подошли два парня. Настоящие убийцы, они выволокли меня из машины и принялись методично бить ногами. Именно после этого мне удалили почку: парни честно отработали свои деньги. Когда я лежал там, весь в крови, у входа в дом, подъехала машина и из нее вышла она… Она…

Я в порядке, не беспокойтесь. Она перешагнула через меня, сказав при этом: «Эту мразь можно только так отвадить!» Я не верил своим ушам и глазам, но это была она, моя Ева.

Когда я вышел из больницы, мысль о мести сжигала меня. Что делает герой авантюрного романа, оказавшись на моем месте? Он богатеет любой ценой, перешагивая через жизни людей, его окружающих, он сколачивает огромный капитал и, став сильным мира сего, утирает нос своей бывшей, бросившей его подруге, по возможности при этом разорив ее и оставив умирать в нищете.

Что делает реальный мужчина, безумно любивший оставившую его женщину? Спивается или кончает жизнь самоубийством. Что в принципе одно и то же.

И что же выбрал я? Я метался между первым и вторым. Однажды ночью я уже было решился. Сидя перед телевизором и опустошив полбутылки виски, я играл в русскую рулетку, щелкая револьвером у своего виска. После каждого холостого щелчка я опрокидывал по стакану, и ночь обещала быть нескучной. Вдруг на экране появилась Она. Это была реклама нового фильма. Стелла, то есть моя Ева, играла главную роль, какую-то коронованную особу, жившую в средние века. Сколько достоинства, сколько высокомерия, она словно была рождена для этой роли. За эту роль она и получила свой первый «Оскар». Мое сердце заныло еще сильнее. Моя Ева столь высоко вознеслась, оставив меня в грязи, перешагнув через меня как через старую сломанную куклу! И тут я вспомнил о кассете, о той видеозаписи, и решил, что перед смертью имею право ее посмотреть. Найдя в куче хлама старую кассету, я с трудом воткнул ее в видеомагнитофон. О боже! Я был поражен: на экране была та же Ева, та высокомерная королева, но… но…

Я не решаюсь описать все позы и все виды нашей близости. Ева любила поговорить во время секса. Актриса, она играла свою роль даже в постели. И вы знаете, роль нимфоманки ей очень удавалась. Весьма откровенные кадры сопровождались ее собственными комментариями типа: «… О, сегодня твой малыш щекочет мне гланды!» или «… Моя попка хочет глубоко. Папочка засунет мне глубоко?», — и все в том же духе. То ли от того, что я был пьян, то ли от комичности этих возгласов и вида собственной, утопающей в блаженстве рожи мне стало весело и я передумал стреляться. Один кадр особенно поразил меня. Мы только что кончили, почти что одновременно, и лежали обессилевшие, нагие и счастливые. Вдруг в кадре появилась огромная навозная муха. Она жутко громко жужжала и кружила над нами. Ева, едва приоткрыв глаз, произнесла: «Что ей от нас надо?» А я почему-то спросил: «Хочешь, я ее съем?» И с этими словами, резко махнув рукой, поймал муху и зажал ее в кулаке так сильно, что она издохла. А потом я поднес руку ко рту и сделал вид, что разжевал и проглотил муху. Ева, тоже в шутку, фыркнула и произнесла фразу, которая круто изменила мою последующую жизнь: «О боже! Я — великая актриса и сплю с мухоедом!»

Мухоед — вот кто я. Мухоед, а она — королева!

План мести созрел моментально. Эта видеозапись легко провалила бы премьеру нового фильма. Я уже представлял заголовки газет: «Королева спит с мухоедом». Потом я решил, что стоит подождать премьеры: фильм обещал быть неплохим и, следовательно, возросшая популярность Стеллы сделала бы последующий скандал более громким.

Фильм выдвинули на «Оскар». Я решил подождать еще. «Оскар» был получен, но тут замаячила новая грандиозная роль Стеллы, и, что самое главное, она стала лихо вращаться в свете. Я решил: «А что, пусть сама поработает на грядущий скандал», — и спрятал кассету в сейф банка до лучших времен.

Вынашивая свой план мести, я оправился от депрессии и решал, чем мне зарабатывать на хлеб насущный. Вечерами я часто представлял, как газетчики и тележурналисты будут брать у меня интервью: «Как Вам, ничем не примечательному человеку, удалось соблазнить суперзвезду?» И тут меня осенило! Чем глубже я упаду, тем сильнее и разительнее будет контраст между Стеллой и мной, а следовательно, сильнее будет и скандал.

Мухоед, мухоед — это слово не выходило у меня из головы. И уже через неделю я стал мухоедом. Да-да, тот самый знаменитый мухоед- это я, доктор. За пять лет моей мухопожирательной карьеры я обошел все мировые телешоу, повергая аудиторию в ужас своей отвратительностью и неряшливостью. Я даже вошел в Книгу рекордов Гиннесса: сто двадцать одна съеденная навозная муха за одну минуту. Да, мне приходилось есть мух, но знаете, доктор, я вовсе не самоубийца. Мои мухи не были пойманы на помойке, их специально выращивали в лабораторных условиях. Я ел только стерильных мух, а все эти помои и фекалии на телешоу- лишь монтаж для повышения рейтинга. На вкус мухи ничем не хуже кузнечиков или муравьев. А во многих странах насекомые вообще являются деликатесом. Нет, я не оправдываюсь, но все это входило в мой план.