Бесплатный фрагмент - Приходи, мы тебя похороним. Судьбинушка. Люба

Глава 1

— Людка! — поздно вечером в хату Кошкиных вбежала соседка Галина Ивановна. — Что ж ты дотянулась до последнего? Алёшку надо было ко мне прислать! Я б пораньше прибегла!

Людмила лежала на кровати и тяжело дышала. Потирая бока огромного живота, она вздыхала, охала и ждала, когда ненавистный ребёнок появится на свет. Зажжённые свечи, потрескивающие на столе, источали неприятный аромат, который душил и заставлял слезиться глаза. В доме было тихо, потому что дети вместе с мужем изгнаны к соседям, чтобы не мешали естественному процессу. Люда стонала, выгибалась и что-то шептала себе под нос, задирая подбородок к потолку.

— Фу, вонь какая! — поморщилась Галина, показывая на свечи: — Зачем они тебе? Неужто молишься?

— Молюсь, — простонала Люда, переворачиваясь на бок. — Всю беременность молюсь, чтоб мёртвый родился.

— Тьфу, дурында! Ты что такое несёшь? Не гневи бога, Людка, — соседка встала у кровати и осмотрела роженицу с головы до ног. — Мокрая вся. Тебе переодеться надо. Давай помогу.

— Отстань, — махнула рукой Люда, — пускай дьяволёнок в грязи рождается.

— Глупая ты баба, — Галина села у ног Людмилы. — Разве ж ребёнок виноват?

— Да замолчи ты, — закричала Люда и перевернулась на спину. Согнув ноги в коленях, она задрала подол платья по самую шею. — Делай своё дело! Никто об этом знать не должен. Принима-а-ай! — скорчив ужасную гримасу, женщина начала тужиться.

— Так, так, — залепетала соседка, поднеся руки к промежности роженицы. — Ещё, ещё. Да не заталкивай ты его обратно. Забыла, что ли, как рожать надо?

— Тяни-и-и, — протяжным голосом завыла Людмила, зажмурив покрасневшие от натуги и многочасовых мучений глаза. — Тян-и-и его. Больше суток, чертяка, кочевряжится. Не могу уже…

— Вот так! — воскликнула соседка, подхватив молчаливого новорождённого. — Дочка у тебя, Люда. Ой, какая славная!

— Девка значит? — Людмила повернула голову и взглянула на дрожащий красный комочек.

— Ага! — кивнула Галина.

Людмила повернулась на бок и принялась гладить свой опустошённый живот. Потом вдруг потребовала:

— На улицу её отнеси! Пусть её ветерком прохватит. Может, сдохнет побыстрее.

— Людка! — ахнула Галина. — Да ты что? Как можно? Это ж живой человек! Зачем так Бога гневить? Сдурела ты совсем!

— Я сама всем скажу, что она мёртвая родилась, — настойчиво повторила Людмила, а потом заговорила горячо, торопливо роняя слова: — Давай, Ивановна, давай, убери её отсюда скорее, чтоб глаза мои не видели эту погань. А я тебе за это лучшую свою козу отдам. И кур с десяток. У меня все они хорошие, несушки. Завтра же заберёшь. Только избавь меня от этой твари. Ну, сама подумай! У меня в семье и без неё столько ртов. Четверых детей Бог послал, а эту — дьявол. Вытравить хотела, не получилось, по животу себя била, думала, что в утробе помрёт, а она — вот тебе, полюбуйтесь. Христом Богом тебя прошу, Ивановна, унеси ты её отсюда, чтоб мои глаза её не видели!

— Не бери греха на душу, Людмила, — испуганно зашептала Галина. — Дитё и так молчит, авось сама помрёт… Задохнётся и все. Плёнка там у них во рту какая-то бывает, врачи достают её.

— Не доставай! Не смей! — потребовала Людмила и застонала от резко скрутившего её спазма.

И это время скрипнула входная дверь.

Галина вздрогнула от испуга и чуть не выронила из рук всё ещё молчавшего младенца. Бледная, утомлённая Людмила приподнялась, увидела мужа, и тут же откинулась на подушку, протянув разочарованно:

— Лешка-а-а… Что тебе?

— Ну как вы тут? — Алексей замер на пороге, глядя на жену. Потом перевёл взгляд на Галину и его губы растянулись в довольной улыбке: — Родила, значит? Вот и Слава Богу!

— Уйди, — попросила его Людмила, с трудом бормоча слова. — Потом тебя позову. А ты, Ивановна, делай, что я сказала. На улицу неси её, на землю кинь…

Замолчав на полуслове, Людмила провалилась в тяжёлый, липкий сон.

— Чего это она? — удивился Алексей, осторожно принимая у Галины ребёнка. — Про какую улицу говорит?

— Бредит жена твоя, — отмахнулась от него Галина. — Роды очень уж тяжёлые были. Пусть теперь поспит, ей сил набираться надо. Давай я лучше помогу тебе дочку обмыть, да в пелёнки завернуть. Воду горячую приготовил?

— А как же! Вот, на печке стоит. Корыто там же, и полотенца.

Алексей подошёл к лавке и положил на неё малышку. Девочка как-то странно дёрнулась, захрипела, а потом вдруг раскричалась на весь дом громко и надрывно.

— Ишь ты, горластая какая! — рассмеялся Алексей. — В Людкину породу, пошла, значит. Мои-то все тихони были.

Потом они вместе с Галиной обмыли ребёнка, и Алексей поднёс малышку к груди матери.

— Ишь ты, сосёт как, — невольно восхитилась Галина. — Жить, видать, хочет. Двое суток наружу рвалась, мать чуть на тот свет не отправила, а теперь вон ест, довольная. А Людка и не слышит ничего.

— Да, намаялась она, бедная, — Алексей взглянул на жену и покачал головой.

***

Первых ребятишек Людмила родила быстро и много времени на эту бабскую «работу» не затрачивала. Так, Андрея, старшего сына, она явила на свет Божий прямо в поле, куда пришла с мужем ворошить сено, чтобы оно лучше просохло.

— Говорил же, не надо было тебе в поле со мной идти, — покосился тогда на жену Алексей, заметив, как она выпрямилась, тяжело оперлась одной рукой на вилы, а другой схватилась за поясницу. — Сидела бы дома, а я тут сам бы управился.

— Ещё чего! Я тебе что, фифа городская что ли? Плохо ты меня, значит, знаешь, Алёшенька! — вскинула на него лихорадочно блестевшие глаза Людмила и затянула любимую песню сильным грудным голосом:

Запели песни, заиграли

Мои подружки по весне,

А я одна, одна в печали

С тоской своей наедине…

Глаза закрою, вспоминаю,

Как шла к тебе, струной звеня,

И вот живу, а всё не знаю,

За что покинул ты меня?

Алексей с восхищением посмотрел на свою красавицу-жену, похожую на стройное деревце, и принялся с удвоенной силой ворочать пласты недавно скошенной травы.

Только через три часа, когда солнце, поднявшееся на самую середину небосвода, принялось нещадно жарить, сжигая своими лучами обветренную, ничем не защищённую кожу, Алексей усадил жену на мягкую траву возле прошлогоднего, полуспревшего стожка.

— Ох, чую, к вечеру опрастаюсь, — проговорила Людмила, стягивая с головы белую косынку и вытирая мокрое от пота лицо. — Давит что-то, прям невмоготу.

— Поешь может? — спросил её Алексей. — Или простокваши выпей, охолонись немного.

— Нет, не хочу, — Людмила подняла глаза к сияющему небу и глубоко вздохнула: — Хоть бы ветерок какой. А ты, Алёша, поешь и отдыхай. Ничего, со мной все хорошо будет. Не волнуйся. Доля у нас такая, бабья…

Слушая неторопливую речь жены, Алексей наскоро перекусил краюхой хлеба, варёным яйцом и молодым, хрустящим огурчиком, потом сделал пару глотков прохладной простокваши, и, убрав остатки еды в узел, привалился головой к плечу жены, закрыв глаза.

В траве стрекотали кузнечики, убаюкивая разморённого тяжёлым трудом Алексея разноголосым треском. Мысли о том, что вечером нужно сделать по хозяйству ещё много дел, кружили голову и, сам того не заметив, Алексей уснул.

А когда открыл глаза, даже вскрикнул от неожиданности:

— Ох ты ж, Господи! Как же это?

А улыбающаяся жена, все в той же позе сидит и ребёночка грудью кормит. Не слышал Алёша ни звука бабьего, ни крика младенческого. Так родился их первенец, Андрюша.

Следующей была Сонька, дочка. Она появилась на свет морозной темной ночью и сразу давай вопить на всю избу. Алексей спросонья сначала и не понял ничего, а когда подскочил и разглядел, что между ног у жены копошится новорождённый ребёнок, только ахнул: сама по себе девчонка наружу выбралась, а мать спит и не чует ничего.

— Людка! Людка! — принялся толкать жену Алексей. — Да ты что, маковой воды что ли обпилась? Да проснись же ты, тетёха, дитя принимай!

Кое-как Людмила разобрала, что произошло, и только руками всплеснула, проговорив растерянно:

— Надо же, а я ещё сплю и слышу, щекотит меня кто-то…

Алексей расхохотался:

— Ну ты даёшь! Другие бабы мучаются, по докторам бегают, а ты детвору как икру мечешь. Дочку проспала, эх ты, мамаша!

— Ладно тебе, — отмахнулась от него Людмила, пеленая уже обмытую дочку, — скажи лучше как назовём её?

— Соня, — продолжал смеяться Алексей. — Как же ещё? Пусть это будет тебе напоминанием на всю жизнь, как ты ребёнка проспала!

Долго потом ещё Алексей припоминал жене этот случай, а она краснела от злости и стыда: ну как можно было так крепко спать и схваток не почувствовать. Хотя, какие там схватки, за день так намашешься, что в постель без рук без ног валишься и тогда тебя хоть на кусочки режь, только не буди.

Когда Людмила забеременела в третий раз, Алексей потребовал от жены, чтобы на этот раз был сын.

— Хватит девок рожать. Девка чужое сокровище, а мне помощник ещё один нужен, чтоб хозяйство во всю силу вести. Нам с Андрюхой за всеми вами не успеть, ещё рабочие руки нужны.

Но Люда родила ещё одну дочку, причём, по своему обыкновению, безо всякой к тому подготовки, во время работы на колхозном капустном поле.

— Сдурела ты, баба! — говорили ей другие колхозницы. — Чего ты пластаешься тут с таким-то пузом? Тебе ли тяпкой махать? Поди, родишь не сегодня-завтра. Шла б ты домой, всех денег всё равно не заработаешь!

— Ну, вот если вам деньги не нужны, так и сидите дома, — беззлобно огрызалась на них Людмила. — А рожать мне не скоро, через неделю только. Так что я и родить и подзаработать кое-что успею.

Договорить не успела, как охнула и повалилась на тугие, налитые спелостью кочаны капусты. Женщины закричали, бросились к ней, кто-то помог ей лечь поудобнее, задрал подол, а оттуда уже головёнка выглядывает.

— Ну, здравствуй, доченька, — приняла её на руки Людмила и улыбнулась, — а вот и ты. Мне, значит, помощница, а не папке. Ну да чтоб он на нас за это не сердился, Александрой тебя назовём, Шуркой, значит.

Алексей не сердился и только руками развёл:

— Что за мода у тебя, не пойму? Одного в стоге сена родила, вторую и вовсе проспала, а эту в капусте нашла. Не по-людски как-то всё у тебя. А девчушка славная и имя хорошее ты ей дала — Шурка.

— Следующий парень будет, — пообещала мужу Людмила, прислоняясь головой к его плечу. И вдруг спросила с беспокойством: — Али не хочешь?

— Чего уж, давай! — улыбнулся Алексей. — Мы с тобой ещё молодые, что нам… Надеюсь, хоть сына ты мне нормально родишь. А то всё людям на смех.

Вскоре Людмила и в самом деле забеременела. Как и с первыми детьми, беременность нисколько не мешала ей ни работать, ни веселиться и накануне сельского праздника Люда принялась наглаживать нарядную одежду для себя и мужа.

— Ты что это? — удивился Алексей. — Неужто идти собралась?

— А то как же, — кивнула она в ответ. — Ты знаешь, как я всё это люблю. И петь и плясать. Да и не заразная я, чтоб мне на люди нельзя было показываться.

— Люда, ты же говорила, что до воскресенья ребёнка родишь. Куда тебе отплясывать? — всплеснул руками Алексей, с недоумением глядя на свою неугомонную супругу.

— Сегодня только суббота. Вот погуляю от души, а завтра и разрожусь, — заявила она ему, заканчивая разговор.

Разродилась Людмила едва ли не на площади, среди всего честного народа. Как и все, она пела и танцевала, притопывая ногами, когда почувствовала, что по бёдрам побежала тёплая струя.

— Ох ты ж, заразить тебя-то! — выругалась Люда и, просунув подол между ног, потопала по улице. Когда Алексею сказали, что приключилось с его женой, и он помчался домой вслед за ней, Людмила встретила его с Гришей на руках.

— Вот, сынок у нас, как я и обещала, — виновато улыбнулась она мужу. — Смотри, просто копия твоя!

Но Алексею было не до улыбок:

— Ты мне зубы не заговаривай! — прикрикнул он на жену. — Дурында какая! Говорил же тебе, чтоб дома сидела. Нет, потащилась! Смотри мне, Людка, чтоб это было последний раз, поняла? — пригрозил он ей пальцем. — Хватит с нас и детей, и нервов таких. Фу-х, как же меня перетрусило! Люди мне говорят: «Рожает твоя, подол подоткнула и домой потащилась! Гляди, как бы чего не вышло!» Я так и обомлел! А если б дитё на дорогу вывалилось? Об этом ты подумала своей тыквой?

Рассерженный, Алексей не взглянул даже на сына и молча ушёл из дома. Людмила не побежала за ним и оправдываться не стала: что уж говорить, коль сама виновата. Но вечером, когда муж вернулся домой, подошла к нему со спины и неловко прижалась к плечу щекой:

— Лёш, ну прости меня, бабу глупую. Не повторится такого больше. Слово даю.

— Слово она даёт, — проворчал Алексей, потом повернулся к жене: — Ну, давай уже, показывай мальца. Ишь ты, глазастый какой. В мою породу. Хорошо!

Алексей всегда был доволен тем, что дети, и сыновья, и дочери, были похожи на него, а не на Людмилу, и даже посмеивался над ней:

— Не видел бы сам как ты их рожаешь, решил бы, что они у тебя все приёмные. Совсем от тебя ничего не взяли. Видать, моя кровушка посильнее твоей будет.

***

И вот теперь, глядя на новорождённую дочку, Алексей с недоумением качал головой:

— Странная она какая-то. Лобастая и рот большой, как у лягушонка. Нет, что-то в этот раз Людмила напутала. Совсем не наша девка народилась. У нас в роду никогда ещё таких не было.

— Да Бог с тобой, Петрович, — пожала плечами Галина. — Выправится, перерастёт. Ещё любимицей станет. Дитё же, своя кровь. Ладно, раз у вас уже всё хорошо, побегу я. А ты дочку под бок матери положи и пусть поспят. Тяжелёхонько им в эти дни было. Отдохнуть надо. Старшеньких твоих сейчас пришлю, пока они у меня спать не улеглись. Только пусть не шумят, скажешь им.

Алексей молча кивнул, укладывая дочку рядом с матерью и не замечая, каким долгим пронзительным взглядом посмотрела на него Галина. А та тихонько прошептала себе под нос:

— Ишь ты, сразу догадался, что не его дитё. Ох ты ж, Господи, хоть бы беды не было…

Глава 2

Знала Галина страшную тайну своей соседки и давней подруги Людмилы.

Знала она, сама Люда, и ещё один человек, Ванька Серый. Так все его звали в той деревне, откуда Людмила была родом, в Касьяновке. Да и в округе другого прозвища у него не было.

Поначалу Серым его прозвали за то, что в детстве любил в золе печной изваляться. Откуда у него такая тяга была — никто не знал. Почистит мать печь, золу на грядки вынесет, а Ванька тут как тут. Плюхнется животом на горку древесной пыли, ручки оттопырит и делает вид, будто по реке плывёт. Мать его прутом отгонит, в корыто посадит и давай отмывать. Но как только выпустит, он опять к золе бежит, барахтается в ней и смеётся.

Зинаида сына воспитывала одна, может потому и не смогла дать ему ума. Какое уж тут воспитание, прокормить бы. А мальчишка рос и год от году становился всё наглее и завистливее на чужое добро. Сначала в соседских садах деревья обносил, кусты обламывал, не жалея, лишь бы ягодой полакомиться. Потом стал по погребам и сараям лазать.

Много раз деревенские говорили Зинаиде, чтоб она образумила своего сыночка, сами колотили его даже, но на Ваньку ничего не действовало. Показалось ему, что дармовым жить проще и слаще, а потому ни чем парень не гнушался и воровал в своей деревне и по соседству всё, что плохо лежит. Потом и за скотину принялся. То барана у кого-нибудь ночью зарежет, то телёнка из база выгонит, бывало и свиньёй не побрезгует. Да всё так ловко провернёт, что животинка и голоса не подаст. А сколько кур с насеста Ванька перетаскал, тому и счёта нет.

И стали люди в его прозвище «Серый» другой смысл вкладывать.

— Волки только так делают, — жаловались друг другу сельчане. — Карауль — не карауль, из-под носа живность унесут. Так и Ванька, как серый волк. Совести нет у вора проклятого, последнее у людей забирает!

Поймали как-то люди его в чужом сарае. Милицию вызвали, показания дали. А потом очень обрадовались, что Ванька Серый в тюрьму угодил. Два года окрестные деревни спокойно жили, а потом он вернулся, ловко поигрывая ножиком в руках, и всё началось сначала. Ещё пару раз его отправляли в тюрьму, но это его нисколько не пугало. Теперь Ванька ещё опаснее стал, боялись его все и связываться с ним не хотели.

Была у Ивана и другая слабость. Едва ус у него прорезался, принялся он по вдовам бегать, да просто одиноким бабам. Поднаторел в этом деле, во вкус вошёл. И подвернулась ему как-то Людмила, совсем тогда ещё девчонка, лет пятнадцать ей, может было, не больше. А его годы уже к тридцати приближались.

— Чья это ты такая славная? — усмехнулся он, столкнувшись с ней у колхозных амбаров. А потом дёрнул к себе и крепко прижал к стенке: — А ну-ка, дай-ка попробую тебя на вкус, может, моя будешь, если мне понравится.

Людмила была не робкого десятка и потому принялась отбиваться от него, хлеща ладонями направо и налево:

— Пусти! А ну-ка пусти! Ишь, что выдумал!

Иван с трудом удерживал разбушевавшуюся девушку, которая налимом едва не выскользнула из его рук, но все-таки скрутил её и прижался губами к губам. А в следующую секунду, вскрикнув от боли, выпустил Люду и схватился рукой за насквозь прокушенную губу.

— Ах ты ж гадючка! — крикнул он в спину убегавшей девушке. — Ну ладно, запомни это, а я не забуду! Всё равно моя будешь!

С тех пор Ванька не давал ей проходу, и Людмила чувствовала себя спокойной, только когда он в очередной раз садился в тюрьму. Зинаида от такого позора быстро в могилу ушла и их старый дом, нелюдимый и потихоньку разваливающийся, сельские по привычке обходили стороной, жил там Ванька или нет.

Спокойной почувствовала себя Люда только когда вышла замуж за Алёшу Кошкина. Молодой муж забрал её из Касьяновки в свою деревню Зарю и зажили они там хоть и не богато, но дружно. Четверых детей завели и не думали, что когда-нибудь их спокойной жизни придёт конец.

***

В обход, от Касьяновки до Зари километров десять наберётся, а по прямой, через овраг да лес и пяти не будет. А потому местные, сокращая путь, напрямик ходили друг к другу по своим надобностям, не боясь густой лесной чащобы. Бабы и ребятишки обеих деревень ещё любили грибы и ягоды собирать, коих тут всегда была настоящая пропасть. И не страшны им были ни волки, ни медведи.

Людмила тоже обожала грибной промысел, а потому однажды на рассвете стукнула в окошко соседки Галины:

— Просыпайся, Галка! Айда по грибы, пока все спят. До обеда управимся.

— Ага, сейчас, — широко зевая, отозвалась та. — Подожди минутку, только оденусь.

Три часа спустя, уже с полными корзинами грибов они вышли на ягодную полянку и Людмила, перехватив поудобнее свою ношу, сказала Галине:

— Пойдём со мной в Касьяновку. Тут ведь рукой подать. Мать моя прихварывать начала, я ей грибочков отсыплю, да ягодок оставлю. Невмоготу уже старой по лесам ходить.

— Нет уж, ты иди, а я тут тебя подожду, — отмахнулась от неё Галина. — Передохну как раз. Ноги гудят как телеграфные столбы. Сил нет.

— Я быстро, за полчаса управлюсь, — кивнула Людмила и, подхватив лукошко, скрылась в ближайших кустах.

Галина уселась под дерево на мягкую траву, сняла с головы платок и накрыла им лицо, решив в ожидании подруги немного вздремнуть. Не прошло и пяти минут, как она провалилась в глубокий сон. А Людмила, подойдя к дому матери, с трудом достучалась до неё в запертую калитку.

— Ты что это на засовах? — удивилась она, когда та выглянула в окно. — Открывай уже, я всю руку отбила, пока тебя дозвалась.

— Тише ты! — цыкнула на дочь Анфиса Яковлевна и кивнула в ту сторону, где стоял покосившийся домишко Ваньки Серого. — Вернулся, ирод! Неделю уже пьянствует, Тимофеевича избил, помереть старик может.

Испуганно обернувшись, Людмила скользнула в дом матери. Ни она, ни Анфиса не заметили хищный взгляд Ивана, который, притаившись за чужим плетнём, не сводил глаз с красивой, статной женщины.

Побыв у матери совсем немного, Люда с опаской выглянула улицу:

— Ладно, мам. Побегу я. Там, в лесу меня Галка ждёт. Да и домой уже надо, время вон уже сколько. Мои, поди, проснулись все.

— Дай я сначала посмотрю, не видать ли Ваньки, — удержала дочь Анфиса, потом махнула рукой: — Иди, нет никого. И не шастай сюда одна, пока он здесь. Мало ли что у него на уме…

Людмила кивнула и быстрым шагом направилась к лесу. Ей оставалось пройти до Галины всего-то с полкилометра, когда кто-то зверем кинулся на неё и сбил с ног. Охнув, Людмила упала на спину, а в следующую секунду крепкое мужское тело подмяло её под себя, дыша на отвратительным перегаром.

— Отпусти! — закричала она, узнав ненавистного Ваньку Серого, но он только расхохотался, а потом зажал ей рот крепкой, шершавой ладонью.

— Давно я поджидал тебя, сладкая моя. От судьбы не уйдёшь, слышала такое? Вот я твоя судьба и есть. Что хочу, то с тобой и делать буду.

Людмила принялась вырываться, но Ванька и не думал церемониться с ней. Сильным ударом он снова опрокинул её навзничь, а когда она отключилась, стащил с головы платок и разорвал его пополам. Одной половиной связал своей жертве руки, вторую затолкал ей в рот, а потом полез под подол.

Когда Людка пришла в себя, то сразу поняла, что происходит. Но ни кричать, ни отбиться, ни пошевелиться не могла и только горькие слезы текли по её щекам. Долго, чуть ли не целый час Ванька измывался над своей жертвой и лишь когда откуда-то со стороны послышался голос Галины, звавшей подругу, не спеша поднялся и стал приводить свою одежду в порядок.

— Ну вот я и насытился, Людок. Сладкая ты, баба, хоть и поношенная уже. Ну да это ничего, мне, такие как ты, всегда нравились. Повторить захочешь, сама приходи, знаешь, где я живу. А расскажешь кому, всем твоим спиногрызам головы отверну, как курятам. И муженька, при случае, подкараулю и на нож посажу. Мне терять нечего. Ты это помни.

Договорив, он смачно сплюнул на землю и ушёл, ни разу не обернувшись. Скрючившись, Людмила тихонько заскулила, как побитый щенок. Такой её и нашла Галина.

— Ох ты ж, лишенько! — вскрикнула она, вытаскивая изо рта подруги кляп, потом принялась развязывать ей руки: — Людка… Кто это тебя?!

— Ванька Серый, — всхлипнула Людмила и завыла надрывно: — Подстерёг… ирод проклятый! Всю истерзал, изломал… Нелюдь!

— В милицию надо! — заявила Галина. — Быстро его за это дело упекут, куда надо. Айда сейчас же!

— Нет! — испуганно закричала Людмила, вспомнив угрозы Ваньки. — Замолчи! И не дай тебе Бог сказать об этом кому-нибудь. Не надо, слышишь?

Галина с удивлением взглянула на подругу, а та повалилась к ней в ноги и принялась рыдать, обхватывая её руками:

— Никто не должен знать про мой позор, Галя! Семья же у меня, муж. Алёша не простит, слышишь? Галя! Христом Богом тебя прошу, молчи!

— Да какой же тут позор, ты ж не сама, — проговорила растерянная Галина.

— Узнает кто, руки на себя наложу, — тихо сказала Людмила, поднимаясь и глядя подруге прямо в глаза. — Смерть моя тогда на твоей совести будет. Этого хочешь? Подумай. Ты меня знаешь, я что сказала, то и сделаю. Не отмолишься тогда от такого греха, вместе со мной в аду гореть будешь.

Галина отшатнулась от подруги, которая показалась ей сейчас такой страшной.

— Ладно-ладно, делай, как знаешь, — пробормотала она. — А я что? Я молчать буду. Может, оно, и вправду, так лучше будет. Забудь о том, что произошло и всё.

Людмила кивнула. Но забыть о случившемся не смогла. Как-то она, бледная и растрёпанная, ввалилась в дом Галины и, простонав, упала на стоявшую у стены лавочку, громко рыдая.

— Людка, что с тобой? — испугалась Галина. — Ты чего?

— Нету, — простонала та. — Второй месяц уже нету… и тошнит сильно по утрам.

— Понесла?! — ахнула Галина. — Да как же так, Людочка…

— Лёгкая я на это дело, — билась в истерике Людмила. — Раза достаточно, чтоб подхватить. Вот и опять…

— Слушай, так, а может, Алёшка это постарался? — Галина присела рядом с подругой и принялась поглаживать её по плечу.

— Нет, Галя. Высчитала я все. Не было у меня тогда с мужем ничего чуть ли не две недели. Он то в полях пропадал, домой добирался и падал без задних ног. То приболел немного. Вот в тот момент ирод проклятый меня и подстерёг.

— Посадили его опять, слышала? — вздохнула Галина. — Старика он какого-то избил. Тот помаялся, помаялся, да так и умер от побоев. Серого и закрыли. Суд, говорят, скоро будет. Теперь надолго упекут.

— Мне-то что с того? — Людмила подняла на подругу злые, мокрые от слёз глаза. — Легче что ли? Пусть его хоть сгноят в той тюрьме! Что мне с этим делать?

Она с силой ударила себя по животу.

— Сдурела?! Что ж ты так лупишь-то по нему? — ахнула Галина. — Хочешь избавиться, иди к врачу. Или вон к старой Макаровне, что в Калюжном, напротив мельницы живёт. Она тоже таким делом промышляет.

— Нельзя, — простонала Людмила. — Узнают. Мне бы по тихому как-то надо.

— Погубишь ты себя, Людка, — покачала головой Галина. — Признайся лучше Алёшке во всём, покайся. Я свидетелем буду. Он поймёт, если любит. И простит. Вот увидишь.

Молча поднялась Людмила со скамьи и, бросив на подругу тяжёлый взгляд, ушла домой. А там, забравшись повыше на чердачную лестницу, плашмя упала вниз. Сильно ушиблась Людмила, продышаться даже не сразу смогла, но нужного не добилась. Тогда она решила выпить отравы, надеясь, что этого будет достаточно, чтобы вызвать выкидыш.

Неделю после этого пластом пролежала в кровати, похудела так, что одни глаза остались. И испуганный Алексей не знал, что ему делать с заболевшей женой. Хотел к врачам отвезти, но она такой крик подняла, что он не решился больше тревожить её. Но потом, намучившись с ней, он всё-таки вызвал местного фельдшера.

— Анатолий Васильевич, помогите. Извела меня уже упрямая баба. Плохо ей, а от чего, не говорит.

— Не волнуйтесь так, голубчик, — сказал тот, — если понадобится госпитализация, мы обязательно сделаем это. — И добавил, осмотрев больную: — Симптомы вашей жены очень похожи на отравление. Но её жизни ничто не угрожает. И жизни ребёнка тоже, сердечко бьётся, я его слышу. Ну, почему вы скрываете свою беременность, дорогуша?

Вместо ответа, Людмила горько заплакала.

— Людка, тетёха ты бестолковая, — всплеснул руками Алексей, проводив фельдшера. — Что ж ты молчала?!

— Боялась я сказать тебе, Алёшенька, — рыдала она, вздрагивая всем телом. — Думала, что не захочешь ты его…

— Дурёха, — он обнял её, крепко прижав к себе. — Разве это плохо, что нас, Кошкиных, ещё больше станет?! Четверых воспитываем и пятого воспитаем. Какие наши годы?

Так и пришлось Людмиле смириться со своей беременностью. Только в этот раз она носила ребёнка по-другому. Тяжело, плохо, с постоянным недомоганием и головными болями, которыми никогда раньше не страдала.

— Видать, отрожала ты своё, мать, — говорил жене Алексей. — Раньше вон как легко носила, а теперь одни мучения с тобой.

— Помолчи ты, — просила его Людмила. Ненависть к зародившейся в ней жизни стала выплёскиваться наружу и характер всегда весёлой, неунывающей женщины стал злым и сварливым. — Господи, сил моих уже нет. Хоть бы скорее конец…

Алексей, качая головой, смотрел на жену, будто не узнавая её.

Глава 3

И вот теперь всё было позади. Алексей подошёл к кровати и ещё раз взглянул на новорождённую, которая странно морщила крошечный острый носик и дёргала пухлыми губками.

— Нет, точно не в меня, — проговорил он. — Так и на мать вроде не похожа. Может, перерастёт?

— Пап, кто родился? — свистящим шёпотом спросил шестилетний Гриша. — Братик?

— Нет, сестричка, — отозвался Алексей, оглядываясь на столпившихся у порога детей. — Девочка у нас.

— Ой, страшненькая какая! — прикрыла рот ладонью Шура. — На кикиморку похожа. Как звать её будем?

— Любой она будет, Любашей, — нахмурился, услышав слова дочери Алексей. — И не страшненькая она совсем. Просто новорождённая. Вы все такие были. Так, ладно, хватит болтать! Суп на плите, ешьте и спать. И не дай вам Бог мать с дитём разбудить. Шкуру спущу!

Дети отцовских угроз не испугались, он никогда не бил их и, хотя воспитывал строго, всегда жалел.

— Пап, а ты ужинать будешь? — спросила отца Соня. — Руки мойте, а я пока на стол накрою.

Ловкими, привычными движениями девушка расставила тарелки, нарезала хлеб и сало, потом водрузила на стол кастрюлю с ещё тёплым супом. Все ели молча, но с аппетитом, а потом, сытые, разошлись по своим местам и улеглись спать, утомлённые суетными, необычными днями. Соня с Шуриной помощью быстро перемыла посуду, сначала мокрой, затем сухой тряпкой вытерла стол и погасила в кухне свет.

Дом наполнился звенящей тишиной. Дети уснули быстро и теперь сопели, витая в интересных, цветных снах.

Алексей сначала лежал, прислушиваясь к привычным деревенским звукам, потом уснул без сновидений. Где-то неподалёку залаяла потревоженная кем-то собака собачьего лая, пролетела, громко ухая, ночная птица. И вот всё смолкло. Уснула деревушка Заря, утомлённая долгим трудовым днём.

Спит и измученная, исхудавшая за долгие месяцы Людмила. Глаза её ввалились, черные тени легли на щеки, бледные, потрескавшиеся губы превратились в ниточки. Снится ей Ванька Серый. Давит он её своим телом, рвёт на части, острыми зубами как кошка вгрызается в плоть. И мурчит, мурчит, довольным тем, что она никак не может его оттолкнуть.

И невдомёк Людмиле, что это проснулась и ворочается у неё под боком новорождённая дочка Любаша. Вот она заскрипела, закрутила головёнкой, пытаясь освободить из тугих, непривычных пут свои ручонки. Распахнула глазёнки, снова зажмурилась, потом издала мурчащий звук.

И вдруг закричала во всю силу своих маленьких лёгких. Людмила, очнувшись от глубокого сна, вскочила с постели.

Безумным взглядом она взглянула на дочь, а потом, схватив её, отшвырнула от себя прямо на пол. Гулко ударившись о пустое ведро, Любаша дёрнулась и умолкла.

— Что такое?! — встрепенулся Алексей. Подскочил, щёлкнул выключателем и ахнул, увидев младенца, лежавшего на полу.

— Людка! — заорал на Людмилу муж. — Совсем что ли ополоумела?! Дитё ведь это!

Он поспешно наклонился, поднял Любашу на руки и положил на свой топчан. Потом позвал старшего сына:

— Андрюха! Беги за фельдшером. Скажи, что ребёнок у нас ушибся. Да быстрее ты, недотёпа. На велосипед садись и айда!

Андрей не стал задавать лишних вопросов и через двадцать минут Анатолий Васильевич переступил порог дома Кошкиных.

— Ну-с, что тут у вас стряслось? — поинтересовался он у Алексея. — Я ещё не спал, когда молодой человек едва не разнёс мою дверь, но объяснить он мне ничего не смог.

— Ребёнка Люда родила, — пояснил тот. — Девочку, дочку, значит. Заспала и уронила её.

Фельдшер склонился над новорождённой малышкой, потом покосился на равнодушно лежавшую на кровати мать.

— В общем, так, Алексей. Ребёнок дышит, внешние повреждения пока не видны, но гематомы наверняка, быстро проявятся, к тому же, я не знаю, что там внутри. Ответственность за жизнь вашей дочери я на себя брать не могу, потому её срочно нужно доставить в больницу.

— Я не поеду, — покачала головой Людмила. — Если надо, здесь её лечите…

— Ещё как поедешь! — рассердился Анатолий Васильевич. — Мамаша называется! Другая бы с ума сошла от волнения за ребёнка, а она лежит мне тут, условия ставит.

— Роды тяжёлые были, — вступился за жену Алексей. — Не понимает она, что говорит.

— Тем более, — поднялся доктор. — Значит так. Я вызываю скорую помощь и сам отвезу вашу жену и дочь в больницу. Соберите им нужные вещи.

Людмила поморщилась, потом отвернулась к стене и закрыла глаза.

***

В больнице, куда её привезли вместе с Любашей, Людмила после осмотра прошла в палату и заняла свободную кровать, даже не спросив, что там с дочерью. Доктор пришёл к ней сам и сказал, что переломов у девочки нет, но гематомы требуют, чтобы она осталась под наблюдением.

— Сейчас вам её принесут, покормите.

— Нету у меня молока, — сказала Людмила.

— Как это нету? Вы что, с ума сошли?! — удивился доктор и повернулся к стоявшей у него за спиной медсестре: — Принесите Кошкину.

Людмила поморщилась, когда девушка в белом халате поднесла к её груди Любашу. Та неловко отыскала губками сосок и начала деловито двигать щёчками.

— Что ж вы мне говорите, что у вас молока нет? — нахмурился врач, строго глядя на Людмилу. — Сначала вы её уронили, теперь кормить не хотите. Как вас понимать?

— Никак, — огрызнулась Людмила. — Не ваше это дело!

— Ошибаетесь, милочка, моё! — заявил доктор. — Я несу ответственность за вас и вашу дочь. И не позволю вам мешать мне в этом.

Он ушёл, а медсестра дождалась, пока Любаша наестся и только после этого унесла её. Людмила села на кровати и потёрла грудь. Потом взяла жёсткое вафельное полотенце и принялась туго перетягивать её.

— Ты что делаешь? — ахнула её соседка по палате. — Молоко же перегорит! Чем дитя кормить будешь?

— Оставь её, Танечка, — проговорила другая женщина, лежавшая на кровати у окна. — Это же не мать, а кукушка, ты что, не видишь? Слышала ведь, что доктор сказал? Сначала она уронила дочку, специально, наверное. Теперь кормить отказывается. Дрянь, одно слово. Это мы с тобой за своих деток душой болеем. Я вот, чтобы родить, почти все девять месяцев в больнице провела. А они, в своей деревне плодятся как кошки…

— Оля, так она Кошкина и есть… — усмехнулась Татьяна.

— Вот-вот, я о чём и говорю, — кивнула Ольга. — Им что ребёнок, что котёнок…

— У меня четверо, — проговорила Людмила, с тоской глядя в окно. За всю свою жизнь она впервые попала в больницу и больше всего хотела, чтобы это все скорее закончилось.

— Бедные дети! — тут же отозвалась Ольга и вздрогнула, когда Людмила вскочила с кровати и бросилась к ней:

— Не бедные мои дети, не бедные. У них и отец и мать есть! И голодными они спать не ложатся, и от холода не умирают. Так что нечего меня тут упрекать в этом!

— Так что ж ты тогда эту дочку изводишь? — отшатнулась от неё Ольга, но вдруг тоже поднялась с кровати и посмотрела Людмиле прямо в глаза. — Ну? Чем она тебе не угодила?! Первый день на свете живёт и уже намаялась. Тварь ты, а не мать! Посмотрите на неё, люди добрые! Перетянулась, сидит. Голодом ребёнка морить собирается! Я на месте врачей в милицию на тебя заявление бы написала. А то такая мамаша как ты один раз дитя уронит, а другой раз в ведре утопит, как котёнка. В тюрьме тебе самое место, дрянь.

— Ты… Ты… — крикнула ей в лицо Людмила и, вдруг пошатнувшись, схватилась рукой за спинку кровати: — Ой, лишенько, в глазах потемнело.

— Вот и иди на своё место! — махнула рукой Ольга. — А ко мне больше не лезь, не хочу я с тобой разговаривать. А врачам про то, как ты от молока избавиться хочешь, и про милицию обязательно скажу. Так и знай! Татьяна, если что, подтвердит!

— Конечно, — кивнула та.

— Да делайте вы, что хотите! — махнула рукой Людмила и легла на кровать, отвернувшись лицом к стене.

В больнице она провела три дня, а потом взяла дочь на руки и ушла оттуда, никому не сообщив о своём намерении вернуться домой. До деревни Людмила добралась на попутках, а войдя в свой двор, сунула дочку выскочившей к ней Соне:

— На, возьми и отнеси в дом. Потом пошли Гришку за молоком к Аркадьевне, а Шурку в магазин за манной крупой, кашу ей варить будем. А я баню пойду топить. Попариться хочу, а то залечили меня эти доктора! Отец где?

— В поле, — сказала Соня, принимая на руки младшую сестру, — с утра они там, работают вместе с Андреем. А я суп варю. Мам, а тебя что, уже отпустили?

— Отпустили, — кивнула Людмила. — Ну иди, что стоишь?

В это время Любаша завозилась на руках у сестры, засопела и вдруг раскричалась так, что Людмила замахала на Соню руками:

— Да унеси ты её, что рот-то открыла. И Гришку за молоком отправь побыстрее, а то она меня с ума сведёт своими воплями. Слушать их уже не могу.

Соня ушла, а Людмила, не заходя в дом, направилась в баню и там уселась на скамью, блаженно вытянув ноги. Здесь её и нашла Шурка, вернувшаяся из магазина с манной крупой:

— Мам, к нам бабушка пришла. Мы сказали ей, что ты уже дома. Пойдём, она тебя ищет.

— Только этого мне не хватало, — вдохнула Людмила, тяжело поднимаясь с места.

Она прекрасно знала вспыльчивый и сварливый характер матери, а потому ничего хорошего от её визита не ждала.

Увидев дочь, Анфиса Яковлевна нахмурилась:

— Алёшка вчера приезжал, сказал, что тебя ещё неделю в больнице держать будут. Я помочь пришла по хозяйству и всё такое. А ты тут как тут. Выписали уже что ли?

— Выписали, — кивнула Людмила. — Я здорова, девочка тоже. Что нас там держать?

— Тогда всё ясно, — насупилась Анфиса. — А сейчас где ходишь? Любка вон криком кричит, есть хочет. Сонька с ней сделать ничего не может. Иди, корми уж.

— Кашу сварю и покормлю, — завела старую песню Людмила. — Молока у меня нет…

Сильная затрещина оборвала её на полуслове:

— Это у тебя-то молока нет? — топнула ногой Анфиса. — С таким-то выменем? А ну-ка быстро пошла и накормила ребёнка! Я тебе дам кашу! Ишь, придумала! С городскими переобщалась что ли? Это они всё фигуру берегут, грудью детей не кормят, боятся, что обвиснет. Слышала я про таких. Бабы рассказывали. А теперь и ты туда же? Четверых выкормила и ничего, а тут нате поди-ка…

— Мама! — воскликнула Людмила. — Не пойду я, не хочу!

— А я вот возьму сейчас хворостину, да как вытяну тебя по заду, так не пойдёшь, а побежишь дочку кормить. Кто тебя просил рожать её, а? — наступала на неё Анфиса. — И так четверых наплодила. А теперь коники выкидываешь? Пошла, пошла, я сказала!

Скрепя сердце, Людмила взяла у старшей дочери Любашу и поднесла её к груди. Та мгновенно присосалась к ней, невольно причиняя матери боль крошечными, но такими крепкими дёснами. Людмила морщилась и недовольно вскрикивала, но отняла дочку, лишь когда та совсем насытилась.

Удовлетворённо кивнув, Анфиса отправилась на кухню и там помогла старшей внучке с обедом. Потом позвала Людмилу и Гришу с Шуркой за стол.

— Ешьте и занимайтесь своими делами, а мать не трогайте, пусть ещё сил набирается, — взглянула Анфиса на внуков. — И следите, чтоб она Любку грудью кормила, а не кашами. Ещё не хватало, чтоб у дитя заворот кишок приключился. А если что, ко мне прибегайте. Я быстро со всем разберусь.

Людмила подняла на мать тяжёлый взгляд, но та даже бровью не повела, и только усмехнулась:

— Ты своими глазами меня не стриги. Не дитё уже, взрослая баба, а ведёшь себя как полоумная какая-то. Смотри мне, Людка, я всё вижу, — Анфиса поднялась из-за стола и пригрозила дочери пальцем. — И приходить буду часто. Не дай тебе Бог, не так что-нибудь сделать…

Дождавшись, когда мать уйдёт, Людмила ушла в комнату, легла на кровать и уснула. Её подташнивало и кружилась голова, а перед глазами стояло лицо ненавистного Ваньки Серого. Она снова видела, как он впивается своими острыми зубами в её грудь, стараясь оставить на белом теле яркие отметины. А может быть, это терзает её его маленькая дочь, такая же лобастая и большеротая как отец.

***

В тот день, когда всё произошло, Людмила, измученная и измятая Ванькой, оставила корзину с грибами у Галины и тихонько, чтобы никто из детей её не увидел, пробралась в баню, которая стояла у них на задворках дома. А там долго мылась холодной водой, словно могла этим смыть с себя воспоминание о том, что произошло.

К счастью, Алексея дома не было, он вернулся домой, когда уже совсем стемнело, и после ужина позвал жену ночевать на сеновал:

— В хате душно, айда лучше туда. Сено в этом году такое пахучее, голову даже кружит, — сказал он жене. А потом тихонько похлопал её по спине и прошептал на ушко, чтоб дети не услышали: — Да и соскучился я, размяться бы надо.

— Нельзя мне, — также тихо ответила она ему. — Сам понимаешь, несколько дней подождать придётся.

Алексей разочарованно вздохнул:

— Ну ладно, что поделаешь. Подожду, что уж…

Почти неделю Алексей спал на сеновале, ни о чём не напоминая жене, и однажды ночью она сама пришла к нему, чтобы не навлечь на себя подозрений. В темноте он не смог бы рассмотреть её только начавшие сходить синяки и это успокаивало несчастную женщину.

Так никто ничего и не узнал, и, если б не Любка, Людмила забыла бы о том, что произошло. Но теперь она, как вечное напоминание о ненавистном Ваньке Сером, всегда была перед глазами матери. Со страхом всматривалась Людмила в крошечное личико дочери, и ей казалось, что все видят, как похожа она на своего отца.

Невольно масла в огонь подливал и сам Алексей:

— Странная она у нас какая-то, — говорил он, разглядывая младшую дочь. — Как будто гадкий утёнок какой-то. Я думал, перерастёт, а она — нет, всё такая же. Не пойму, что за чудо чудное ты мне родила.

— Так бывает, — с деланым равнодушием пожимала Людмила плечами, в душе умирая от страха, что вот сейчас-то он точно догадается, что к чему.

Алексей поднимал взгляд на жену:

— А ты-то что ходишь как воду опущенная? Раньше всё пела, прыгала как стрекоза, никакого удержу тебе не было. А сейчас всё молчком да молчком. Али болит что?

Людмила ухватилась за эту мысль:

— Болит, Алёшенька. Внутрях все болит. Порвала она, видать, мне всё там. В могилу теперь через неё уйду. Так и знай: помру, Любка во всем виновата. Она как червяк мне всю душу выгрызла, кровушку выпила…

Людмила зарыдала во весь голос, прижимаясь к плечу мужа. Он испуганно дёрнулся:

— Да ты что такое говоришь? С ума сошла что ли?

— Может и сошла, — она подняла на него заплаканное лицо. — А ты, всё же запомни: помру если, Любкина это вина будет. Гони её от себя тогда, Алёшенька. А не то и тебя она изведёт, кикиморка проклятая.

— Дура-баба! — прикрикнул на жену Алексей, оттолкнул её от себя и вышел из дома.

***

Хоть слова Людмилы Алексей и не принял всерьёз, считая это обычной бабьей дурью, но выбросить их из головы не мог. В самом деле, он видел, как с появлением на свет младшей дочери всё изменилось в их семье. А может быть, это началось ещё раньше?

Едва Людмила забеременела, как стала не похожа сама на себя. До этого, четыре раза жена дарила ему сыновей и дочерей и не было дня, чтобы она, неугомонная хохотушка, не находила повода для веселья. Бывало, наработается так, что ног под собой не чует. Но, накрывая семье ужин, песню поёт, с детворой шутит, небылицы всякие рассказывает. А ночью, привалившись к нему под бок, тёплой, немного шершавой рукой начнёт поглаживать его, мурлыча, как котёнок. И он, даже уставший, всегда отзывался на её призыв.

Что и говорить, доволен был такой жизнью Алексей. Семью свою он любил, радовался, что подрастают у него помощники. Андрюхе вон самому жениться в пору. Сонька ему на пятки наступает. Уже готовая невеста почти. Следом за ней и Шурка на подходе. Так бы и остался в доме один Гришка, а Алексей привык к шуму и гаму, и потому даже обрадовался, когда родилась Люба. Да вот беда, с неё появлением кончилась почему-то их счастливая жизнь.

С первых дней пятой беременности Людмила словно совсем разучилась радоваться и стала, вроде бы, сама не своя. С детьми больше не шутила и как будто стеснялась их, а ещё у неё появилась привычка во время разговора отводить глаза.

— Что с тобой? — не раз спрашивал у жены Алексей.

— Устала я, — ответит и старается уйти куда-нибудь, чтобы побыть одной.

Дети, чувствуя такое отношение матери, тоже отдалились от неё. И хотя работали по дому, по-прежнему добросовестно помогая ей, как и мать, больше отмалчивались, почти не переговариваясь даже между собой.

Сам Алексей поначалу никак не связывал всё это с появлением на свет младшей дочери, но постепенно такие мысли стали приходить к нему, тем более что Людмила нисколько не старалась разубедить его в этом. Не знал Алексей только одного: едва жена оставалась с Любой наедине, как принималась изводить ни в чём не повинного ребёнка. Она хорошо помнила разговор с Ольгой и Татьяной в больнице и боялась попасть из-за младшей дочери в тюрьму, а потому просто втихаря мучила её, не позволяя наедаться досыта. В три месяца она бросила все-таки кормить её грудью и, когда никто не видел, давала малышке сырое молоко или прокисшую кашу.

В холода и морозы Людмила выносила девочку в ледяные сени, в жару не давала воды, а ещё позволяла несмышлёной крохе, едва научившейся ходить, забираться в будку к злобному цепному псу. И не понимала, почему её дочь, как заговорённую, обходят болезни и беды. Люба никогда не простывала, только время от времени слегка покашливала, да шмыгала носом. Пират, не подпускавший к себе никого кроме Алексея, даже не думал трогать малышку и позволял ей цепляться ручонками за свою длинную шерсть. Напиться воды Любаша могла и из грязного ведра, и из лужи, и ни разу не пожаловалась на то, что у неё болит живот.

Занятые своими делами, отец и братья с сёстрами почти не обращали на неё никакого внимания. Только Гриша любил довести её до слёз, гоняя по двору до тех пор, пока маленькие ножки не спотыкались. Упав на землю и разбив коленки, Люба плакала, а Гриша весело смеялся и дразнил сестрёнку «плаксой-ваксой», «чучелом», «лягушкой-квакушкой» и «растепелей».

Увидев это, мать хмурилась, но сына не наказывала. А вот Любашу шлёпала и ругала за испачканную одежду или шум. И не было в мире ни одного человека, который мог бы пожалеть несчастную девочку, прижать к себе и погладить её кудрявую головку.

Глава 4

Так прошло три года. Однажды Людмила во дворе затеяла стирку. Она принесла из бани ведро горячей воды, бросила туда кусок мыла и повернулась, чтобы взять приготовленное белье:

— Мама, а где мой папа?! — раздался совсем рядом с ней детский голосок. Она и не заметила, как к ней подошла маленькая Люба, сжимая в кулачке гвоздик, который хотела отдать отцу.

Людмила от неожиданности вздрогнула, неловко взмахнула руками и опрокинула ведро с горячей водой на дочь. Та страшно закричала, упала на землю, несколько раз перевернулась и потеряла сознание.

Ох, как испугалась Людмила. Но только не за дочку, а за себя. И когда на шум из дома выбежал Алексей, зарыдала, упав на землю рядом с Любой.

— Что тут у вас? — воскликнул Алексей. Сначала он не понял, что произошло, а потом подхватил девочку и принялся, что есть силы, трясти её.

Люба открыла глаза и захрипела. Тогда он отнёс её в дом и положил на кровать. Людмила приплелась за ним:

— Куда на постель-то? — спросила она бесцветным, равнодушным голосом. — Грязная ведь… Я только застелила. А Любке ничего не будет. Оклемается.

— Что??? — Алексей с остервенелым лицом повернулся к ней. — Ты что, совсем ополоумела??? Ты же её ошпарила! Обварила, как курёнка! А жалеешь не её, а тряпки.

Люба кричала от страха и боли, Алексей сверкал на жену глазами, испуганные дети замерли в дверях, а Людмила молча смотрела на плачущую дочь, потом пожала плечами:

— Не кипяток же… заживёт, как на собаке…

— Тварь ты! — выругался Алексей, плюнул на пол и вышел и комнаты.

Всё. Он больше не понимал жену и не хотел понимать. Ему вдруг вспомнилось, как однажды Андрей, тогда ещё пятилетний мальчишка, вертясь за столом, опрокинул на себя тарелку с супом. Ох, как переполошилась тогда Людмила. Она быстро скинула с сына рубашонку, потом отправила его, Алексея, в местный фельдшерский пункт, где он должен был взять мазь от ожогов. А сама не отходила от сына, пока ему не стало легче.

А теперь ишь ты… заживёт как на собаке. Это же надо такое сказать про ребёнка? Нервно размахивая руками, Алексей отыскал фельдшера, взял у него мазь для Любки, потом вернулся домой. Рядом с плачущей сестрой сидела Соня и гладила её маленькую ручку.

— Мать где? — хмуро спросил её Алексей.

— Не знаю, ушла куда-то, — пожала та плечами.

— На, намажь её, только аккуратно, — Алексей протянул дочери мазь и кивнул на Любу. Потом вышел, чтобы разыскать жену. Она в бане набирала воду, желая, видимо, продолжить стирку. Алексей сел на скамью и молча уставился на неё. Людмила выпрямилась, постояла немного, потом присела рядом с ним.

— Ну? — не выдержал, наконец, Алексей.

— Ох, Алёшенька, — Людмила привалилась головой к плечу мужа. — Тяжело мне, сил нет. Измучилась вся. Освободи ты меня от неё, пока я бед не натворила. В могилу она меня загонит. Чужая она мне, всем нам чужая.

— Что ж ты несёшь? — покачал головой Алексей. — Дочь ведь. Наша с тобой кровь…

Вместо ответа Людмила горько заплакала. Андрей осёкся на полуслове, и вдруг страшная догадка мелькнула в его голове.

— Говори, — потребовал он, глядя на жену. — Ну? Нагуляла что ли?

— Не виноватая я, Алёшенька, — повалилась к нему в ноги Людмила. — Ссильничал он меня. В лесу подстерёг, на землю повалил и…

— Кто??? — вскочил со скамьи Алексей. — Кто, говори!?

Людмила покачала головой. Она хорошо помнила угрозы Ваньки Серого и до сих пор боялась его, хотя и знала, что он сидит в тюрьме.

— Не видела я, Алёшенька, — соврала она мужу. — Сзади он на меня напал, тужурку на голову накинул, стянул покрепче. Я даже чуть не задохлась…

— Лучше б задохлась! — Алексей наклонился к самому лицу жены. — Значит, Любка не моя дочь! Вот оно что! Никогда я тебе этого не прощу, запомни! И жить с тобой больше не буду!

— Алёшенька, родненький… — хватала его руками Людмила, пытаясь удержать. — Прости ты меня, Алёша…

— Загуляла, паскудница, дитя от чужого мужика прижила, молчала столько лет! — гремел Алексей. — А теперь прости и всё, да? Почему сразу во всем не призналась? Почему скрывала? Чтоб и дальше безнаказанно блуд свой чесать? А я-то всё думаю, что это Людка от меня шарахается? Раньше каждый день сама лезла, все соки из меня выжимала, а тут по неделям к себе не подпускает. Ну, теперь-то мне всё ясно! Пока я в поле, ты по лесочкам бегаешь, подол перед каждым задираешь. Вот тебе и хватает, муж, значит, побоку. А может, мне в очередь становиться?

— Алёша, Алёшенька, — причитала Людмила. — Неправда все это! Ты у меня только один и есть. Тебя одного люблю. А к себе не подпускаю, потому что болеть у меня всё стало. Любка проклятая нарушила там что-то…

— Сама паскудничаешь, а дитя гнобишь? — усмехнулся Алексей. — Видеть тебя больше не могу…

Оттолкнув жену, он вышел из бани, а Людмила ещё долго валялась на холодном полу и выла, как раненная волчица, горько и протяжно.

***

Алексей вернулся в дом и стал молча одеваться.

— Пап, а ты куда? — удивлённо уставилась на него Соня. — Люба уснула, наверное, мазь ей помогла. А мама где?

Он остановился, посмотрел в глаза дочери, хотел что-то сказать, но только махнул рукой. Потом также молча вышел из дома, забрав с собой самые нужные вещи.

— Да что происходит-то? — всплеснула руками ничего не понимающая Соня.

Шура, стоявшая рядом с ней, покачала головой:

— Сама не знаю…

В это время из бани вернулась красная, растрёпанная, зарёванная мать. Не глядя на дочерей, она прошла в боковую комнату и без сил упала там на кровать.

А из-под руки Сони выглянул откуда-то взявшийся Гришка и зашептал горячо и взволнованно:

— Батька с мамкой сейчас в бане ругались. Мамка плакала, а батька сильно сердился. Я не всё понял, что они там говорили, но точно теперь знаю, что Любка нам не сестра.

— Что ты несёшь? — ахнула Соня, оглянувшись на комнату, где лежала мать. Потом, схватив брата за плечо, выволокла его во двор. Шурка поспешила за ними.

— А ну-ка повтори! — потребовала Соня.

— Что повторять-то? — насупился Гришка. — Я за баней под окном сидел, ружье себе строгал. Слышу, мать воет. Рассказывает что-то. А потом батька заговорил. Он так и сказал, что мамка как-то там загуляла и Любка не его дочь. И что он с нами из-за этого жить больше не будет. А раз она ему не дочь, значит и нам не сестра. Потому он и ушёл.

— А где же теперь папа жить будет? — спросила брата ошеломлённая такими известиями Шура.

— Не знаю, — пожал плечами Гриша. — Я на улицу выбежал и увидел, как он в проулок свернул. Может, к бабе Рае пошёл, она же ему тётка, а живёт одна.

— А мы как же? — заплакала Шура. — Нам-то теперь что делать?

— Ничего, — сказала, немного помолчав, Соня. — Пусть папа с мамой сами разбираются, а мы будем жить, как раньше жили. И чтоб молчок у меня, понятно? Ну, что встали? Дел что ли у вас мало? Шурка, ты иди к Любке и сиди с ней. Проснётся, покормишь и мазью опять намажь. Я пойду стирку закончу. А ты, Гришка, управляйся по хозяйству. Проверь, чтоб у всех вода была и корма подсыпь.

Брат и сестра разошлись по своим местам, а Соня склонилась над лоханью, ожесточённо натирая мылом мокрое белье. Здесь её и застал вернувшийся домой Андрей.

— Постой-ка, иди сюда, — окликнула она его, а когда он подошёл, рассказала обо всём, что у них произошло.

— Мать где? — нахмурился Андрей, выслушав сестру.

— У себя. Спит, наверное, — вздохнула Соня.

— Не трогайте её, — сказал Андрей. — Пусть отдохнёт. А с отцом я сам поговорю…

***

Но разговора с ним у Андрея не получилось. Алексей и в самом деле поселился у своей старой тётки, которая доживала свой век, почти не поднимаясь с постели.

— Живи, Алёшенька, мне-то что? Всё равно долго уже не протяну и домишко мой тебе останется, — обрадовалась она племяннику. А когда он признался, что бросил Людмилу из-за её измен, прошамкала беззубым ртом: — Ну, что Людка твоя курва первостатейная, я давно знаю. Она ещё по молодости всё возле Ваньки Серого блуд свой тёрла. То там с ним зажимается, то здесь. А она ведь ещё совсем соплячкой была. Я в то время в Касьяновке жила, потому всё хорошо и помню. Бегал он за ней, проходу не давал. А она не очень-то и отбивалась. Сладко, видать, по кусточкам любовь собирать. А как посадили его в тюрьму, так она на тебя глаз-то и положила. Ох-хо-хо, Алёшенька. И надо же было тебе на ней жениться.

С трудом поднявшись, она пошаркала на кухню, а там достала из старенького буфета бутылку самогонки:

— На-ка вот, выпей. Я Кольке Парфенову её приготовила, он обещал мне на днях забор починить, штакетник там в одном месте совсем сгнил. Ну а теперь-то уж что, теперь ты и сам все сделаешь. А сейчас выпей, тебе сразу полегчает. Надо, надо выпить, Алёшенька. Выпей и спать ложись. Утро вечера мудренее.

Когда Андрей пришёл к отцу, чтобы поговорить с ним, тот уже допил крепкий самогон, в одиночку опустошив бутылку, и теперь спал, сидя за столом и уронив голову себе на руки.

— Ну что ж ты так, батя, а? — покачал головой Андрей, никогда не видевший отца в таком состоянии. Он с трудом поднял его, дотащил до кровати и уложил, укрыв одеялом. Потом поставил на табурет рядом с ним ковш холодной воды и ушёл домой, понимая, что ничего сегодня от него не добьётся.

***

А по Заре уже поползли про Кошкиных разные слухи. Одни говорили, что это Алексей загулял от жены, другие уверяли, что он застал её с кем-то на своём сеновале. Юркая, неугомонная старушонка Тарасиха Христом Богом клялась, что видела, как Алексей избивает жену за то, что она наградила его постыдной болезнью. Были и те, кто припомнил младшей дочери Людмилы и Алексея её непохожесть на родителей и братьев с сёстрами.

— И правда, бабоньки, — прижимала ладонь к щеке Надежда, местная продавщица из сельпо: — Меньшая-то у них какая! Там ни капельки Алёшкиного нет. Вот оно в чём дело! Ай да Людка! Здорова ноги раздвигать! А только от кого она дочку-то прижила?

— Да может от твоего Пётра, — хихикнула доярка Антонина, всегда завидовавшая не хлопотной должности Надежды и тому, что она всегда ходит с причёской и крашеными ногтями. — Он у тебя тоже смуглый и большеротый, как и та девчонка.

— Тьфу на тебя, — рассердилась на злую односельчанку Надежда. — Чтоб язык твой поганый отсох! Всё! Идите отсюда, магазин закрыт на переучёт!

— Сахару мне продай! — стукнула в захлопнувшуюся перед её носом дверь Антонина.

— Нету его, закончился, — ответила ей Надежда, от злости пнув целый мешок сахарного песка.

А вечером, вернувшись домой, она принялась выяснять у Петра, было у него что-нибудь с Людкой Кошкиной или нет. Не только Петру, но и некоторым другим мужикам пришлось несладко. Чуть ли не каждая деревенская женщина хотела узнать, не виновен ли её благоверный в истории Людмилы и Алексея, не он ли наследил там, где ему не положено. Но мужики все как один твердили, что даже не думали смотреть в Людкину сторону и ничего общего с ней никогда не имели. Так и осталось деревенское следствие незаконченным. И только Галина, соседка и единственная подруга Людмилы, слушая бабьи пересуды, тихонько вздыхала: ох, как ей хотелось рассказать всем, что Людка родила младшую дочку не от кого-то, а от самого Ваньки Серого. Но боялась Галина, что узнав об этом, её подруга и в самом деле наложит на себя руки, а ещё опасалась самого Ваньки. В тюрьму-то его не навсегда упрятали. Потому и молчала.

***

Прошло несколько дней. Все это время Людмила не поднималась с постели, толком не ела и не слушала упрашиваний Сони, которая просила её взять себя в руки.

— Отстань, не хочу, — то и дело повторяла она, отмахиваясь от дочери. Но в воскресенье утром встала сама, собрала кое-какие вещи и прошла в комнату, где спала младшая дочь.

— Любка!

— А? — спрыгнув с постели, девочка подбежала к матери.

Та грубо схватила ею за руку и поволокла на улицу.

— Мам, а ты уже не болеешь? — спросила её Люба. — Я не болею, меня Соня и Шура лечили. Мам… Мама, мне больно!!! Ма-а-ма!!! Отпусти!!!

— Мам! Вы куда? — выглянула из огорода Соня. — Мама?

— Любку к бабушке отведу и вернусь, — буркнула Людмила. — Она теперь там жить будет.

— Почему? — удивилась девушка.

— Не твоё дело, — огрызнулась мать. — Я сказала, значит, так надо.

Люба, услышав, что они идут к бабушке Анфисе и мама собирается оставить её там, заплакала:

— Мама, я не хочу! Я дома буду! Мама, пусти! — девочка упала и пыталась ухватиться слабенькими пальчиками хоть за что-то. Но мать волокла её за шиворот по земле, как мешок, не обращая внимания на то, что дочь до крови сдирает ладошки и колени.

Испуганная Соня попыталась отнять у матери Любу, а когда у неё это не получилось, стала звать брата и сестру, завопив во все горло:

— Гришка-а-а! Шурка-а-а! Бегом сюда-а-а! Помогите мне!

Выбежав из дома, брат и сестра ринулись к матери. Ничего не понимая, но догадываясь, что происходит что-то плохое, они окружили её около калитки, не позволяя пройти. Но Людмилу было не остановить:

— Пошли вон! — топнула она ногой. — Не трогайте её, она мне своим вытьём и так всю душу вынула!

— Не надо, мам, пусть Любка останется, — попросил даже не любивший младшую сестру Гришка.

— Быстро домой! — прикрикнула на него мать. — Ну? Кому я сказала?

А потом, ещё раз встряхнув за шиворот младшую дочь, вышла из двора и повернула к лесу, туда, где лежала тропинка в её родную Касьяновку.

***

Долгим и очень утомительным показался трёхлетней девочке этот путь. Через лес и овраг шагали они так медленно, потому что очень скоро обе устали: Людмила из-за узла с вещами дочери, а Любаша, потому что никогда ещё не ходила так далеко и не привыкла к этому.

— Я пить хочу, — наконец сказала она матери, — мама, пить…

— Обойдёшься, — равнодушно ответила ей мать. — У бабушки наешься и напьёшься.

Но девочка уже не чувствовала своих уставших ножек. Она села прямо на землю и заплакала:

— Ма-а-ма… Я хочу домой, к Шуре и Соне… Ма-а-ама-а…

— Не замолчишь, я тебя волкам отдам, — рявкнула на неё Людмила, дёрнув за руку. — Вон они в кустах сидят.

Люба испуганно замолчала.

Они шли ещё очень долго, и девочка все же не выдержала, она мешком свалилась под ноги матери и закрыла глаза.

— Ну давай, сдохни ещё мне тут, — проворчала Людмила, поднимая дочку и встряхивая её за плечи. Голова Любы совсем не держалась на тоненькой шейке и сама девочка напоминала сейчас не живого ребёнка, а тряпичную куклу, набитую ватой.

Чертыхаясь, Людмила подняла её на руки и понесла, едва ли не впервые с младенчества дочери прижимая её к себе. Лёгкая как пушинка, девочка почти ничего не весила, но Людмила устала за долгую дорогу, тем более что её спину оттягивал тяжёлый узел, а потому, когда она подошла к родной деревне, уже с трудом передвигала ноги.

— Господи, да будет этому конец или нет? — пробормотала себе под нос Людмила, валилась в дом матери и бросила на кровать спавшую беспробудным сном дочку.

Увидев дочь и внучку, Анфиса так и замерла, раскрыв рот.

— Это что за явление Христа народу? — приподняла она редкие седые брови: — Каким это ветром вас принесло? И с вещами ещё. Насовсем ко мне что ли надумала? А семья как же, Алёшка, остальные дети? Ну, говори уже, что молчишь-то?

Людмила набрала в ковшик воды и долго пила её, невольно оттягивая время. Всю дорогу она думала, что скажет матери и вот теперь, когда нужно было с ней объясняться, она совсем растерялась.

Но Анфиса слишком хорошо знала свою дочь, а потому нахмурилась:

— Ты долго ещё в молчанку играть будешь? Зачем пришла на ночь глядя? Остаться что ли хочешь?

— Любку тебе оставлю, а сама домой пойду, — выговорила, наконец, Людмила. — Детвора там осталась, ждут они меня.

— Да толком говори, что случилось? — рассердилась на неё мать. — Зачем мне твоя Любка? Что я, старая, с ней делать буду? Мне бы себя обслужить и то хорошо. В огороде дел полно, а тут ребёнок. Не знаю, что ты там выдумала, но мне она здесь не нужна. Вот сейчас выспится, чаем вас напою и с Богом идите домой.

— Забери ты её от меня, — зарыдала во весь голос Людмила. — Не дай грех на душу взять. Не выдержу я, в колодец её столкну или ещё как-нибудь. Всю жизнь она мне поломала!

— Ополоумела ты что ли?! — Анфиса несколько раз хлестнула дочь мокрым полотенцем, которое держала в руках. — Ты что несёшь, дура помешанная? В какой колодец? С ума вы там подходили все? Алёшка куда смотрит?

— Никуда он не смотрит, мама, — заплакала Людмила. — Ушёл Алёшка от меня. Бросил. Из-за Любки бросил.

— При чём тут Любка? — не поняла Анфиса, без сил опускаясь на стул.

— Не от него она, призналась я ему, — завыла Людмила. — Столько лет в себе это носила, а теперь не могу.

— Ты что же, гуляла от мужа, стерва такая? — всплеснула руками Анфиса и с криками напустилась на дочь. — Ещё и ребёночка ему подсунула? Ах ты дрянь, дрянь… Как же ты могла, бессовестная!

— Да не сама я, — голос Людмилы вдруг стал тихим и уставшим. — Силой тот изверг меня взял. А Алёша не поверил. Говорит, почему сразу не призналась? Зачем столько времени молчала?

— Ну и что ты ему на это сказала? — вздохнула Анфиса, глядя на дочь.

— Ничего, — всхлипнула та. — Всё равно он мне не верит.

— Это как раз-таки понятно, — кивнула мать. — Я вот тоже тебе не верю. А ещё вот что понять не могу: ладно, Алёшка Любке не отец, но ты-то ей мать. Под своим сердцем дитя носила, тебе за неё и ответ держать. Как же ты от такой крохи избавиться хочешь?

— Ну как знаешь, — Людмила вытерла слёзы и поднялась с места, — значит, суждено мне душегубкой стать. Сейчас обратно пойдём, я её либо в лесу брошу, либо в болото столкну. И пусть потом доказывают, что это я сделала. Вдвоём с тобой мы только правду знать будем.

Она повернулась к дочери и прикрикнула на неё:

— Любка, а Любка! Давай вставай, бабке ты тоже не нужна. Пошли домой! Да просыпайся же ты, тетёха!

Она принялась трясти дочку за плечо, но девочка продолжала крепко спать и совсем никак не реагировала на слова матери.

— Уйди от неё, — Анфиса поднялась и тяжело оттолкнула дочь от своей внучки. — Ну, чего застыла? Вон пошла, сказала я тебе. И чтобы глаза мои тебя больше не видели. Хоть ты и единственная моя дочка, но змеюка, каких на свете мало живёт! Бедная Любка, досталась же ей такая матушка.

— А у неё и отец не лучше, — рассмеялась вдруг Людмила, уже стоявшая на пороге. — От Ваньки Серого я её родила. Он меня тогда в лесу подстерёг, от него я и понесла…

Анфиса только прижала ладонь к губам и закрыла глаза, качая седой головой. А когда открыла их, Людмилы в её доме уже не было.

Глава 5

Слова дочери всколыхнули в Анфисе давно поблёкшие, затёртые прошедшими годами воспоминания. Она подошла к спящей девочке, взяла со стула тёплую толстую шаль, которую сама же связала из козьего пуха, и укрыла её. Люба, намаявшаяся в дороге, почмокала губами. Ей снился лесной родник с прохладной, прозрачной водой и она, припав к нему, никак не могла напиться.

Анфиса постояла над ней немного, потом прошла на кухню, налила себе чаю и села у окна, глядя, как невидимый ветер гонит по небу пушистые, словно взбитая вата, облака.

— Надо же, — горько усмехнулась Анфиса. — Люди успевают родиться, намучиться за свою долгую или короткую жизнь, помереть, не оставив после себя следа, а небо над ними остаётся всё такое же синее, и эти облака вечно спешат куда-то.

Молодая, Анфиса любила лежать на согретой солнцем земле где-нибудь в лугах и смотреть в его высоту, просто любоваться бескрайней синевой, не думая ни о чём. Теперь она состарилась, давно перестала замечать красоту природы и радоваться жизни, жила, равнодушно встречая и провожая каждый новый день. Ей было все равно, что однажды, быть может, очень скоро, её не станет, и никто не помянёт её добрым словом. Разве что только Людка. Хотя… Вряд ли. Вон она, змея, какая стала, родную дочку из дома выгнала. Поганка… Разве можно так с дитём поступать?

Кровать заскрипела под заворочавшейся Любой, и Анфиса обернулась на приоткрытую дверь. Но девочка продолжала спать, и женщина снова подняла глаза к небу:

— Господи, что ещё ты хочешь положить мне на плечи? Неужто я мало ещё вынесла, скажи…

***

Анфисе ещё не исполнилось девятнадцати лет, когда в Касьяновку вернулся Сашка-морячок, отслуживший срочную на Морфлоте. На статного, зеленоглазого красавца заглядывались не только молодые девки, но и замужние бабы. Тайком, чтоб не приметили мужья, вздыхали они, поглядывая, как он играет упругими мускулами, обтянутыми нательной тельняшкой. А Тамара, разбитная тридцатиоднолетняя продавщица из сельпо, вдовевшая вот уже шестой год, и вовсе при виде морячка не находила себе места. Её б воля, повалила бы она его на землю при всем честном народе и зацеловала бы до полусмерти, чтобы никогда не смог он забыть её горячих ласк.

Александр видел всё, и частенько подразнивал и без того разгорячённую женщину зовущими взглядами, весёлыми подмигиваниями, острыми шуточками, да щипками, вызывающими краску на её щёках:

— Ах, чтоб тебя, дьявол глазастый! — прилюдно вскрикивала Тамара, загораясь кумачом. — Чего руки распускаешь? Только ущипни ещё раз, я тебе все руки обломаю!

Но Тимофеевна, ушлая старушка-соседка, жившая напротив её дома, не раз видела, как под утро Сашка-морячок, выпитый вдовушкой до дна и покачивающийся от усталости, выходил через калитку Тамары и сворачивал за угол, направляясь к себе, на другой край деревни.

— Смотри, Наталья, высушит Тамарка твоего Сашку, — говорила Тимофеевна матери Александра, встречая её на улице. — Он парень молодой, ему как коту всё равно, в какую крынку рыло макать, лишь бы сливок напиться. А все ж, она постарше его будет. Зачем тебе такая невестка? Она одного мужика схоронила, теперь к другому подбирается.

Наталья вздыхала, и то и дело заводила об этом разговор с сыном.

— А что, мать, чем Томка плохая баба? — усмехался Александр. — Ладная, видная, все при ней. А то, что потрёпанная малёхо, так кто ж её за это осудит? Это Петька её был запойным пьяницей, через то и помер, не она же его в могилу загнала. Подожди, вот женюсь на ней, она внуков быстро тебе наплодит, будет чем на старости лет заняться.

Наталья в ответ только качала головой, но с сыном не спорила. Тихой женщиной она была, безответной.

Евдокия, мать Тамары, в отличие от Натальи, была всем известна как первая во всей деревне склочница. За словом в карман не лезла, обижать себя никому не давала и выгоды своей никогда не упускала. Она сама выбрала Тамаре мужа, объясняя, что Пётр хоть и хилый, но мужик с руками, он и дом и двор в порядке держать будет.

— А что случись, ты единственная там хозяйкой будешь. И никто тебе не указ, мать с отцом у него вот уже несколько лет как померли, братьев-сестёр в помине не бывало. Живи да радуйся!

И ведь правду сказала. Пётр Тамару не обижал, даже когда напивался. Напротив, тогда он и вовсе превращался в безобидного телёнка, прятался где-нибудь в укромном местечке и спал до тех пор, пока весь хмель не выветрится из его головы.

Евдокия зятя за пьянку не ругала. При случае навещая дочь, хорошенько опохмеляла его, наливая крепкого самогона, который сама же и гнала. И если бы не её такая «доброта», может быть Пётр ещё бы и пожил. Слабенькое сердце его все-таки однажды не выдержало, и осталась Тамара, как и предсказывала ей мать, единственной хозяйкой в мужнином доме.

Надеялась Евдокия, что подвернётся её доченьке принц на белом коне, однако чуда не случилось. Мужики, нет-нет попадавшиеся Тамаре, хотели жить на всем готовеньком и ничего не давать взамен. Но она быстро выводила таких на чистую воду и давала от ворот поворот. А вот теперь, после долгого одиночества совсем стыд и совесть потеряла. Связалась с парнем, который был чуть ли не на десять лет младше её.

— Что это по деревне про тебя плетут? — спросила как-то Евдокия дочь, заглянув к ней в сельпо, где та раскладывала по полкам только что полученный товар.

— О чем это ты? — повела красиво накрашенной бровью Тамара.

— О морячке твоём. Или думаешь, никто ничего не знает?! — нахмурилась Евдокия.

— А мне всё равно, — рассмеялась Тамара. — Я своего Сашеньку никому не отдам!

Так, может быть и сошлась бы она с Александром, если б однажды не встретилась ему красавица Анфиса.

Как-то во время уборки, когда колхозные бригады с утра до вечера работали в поле, Анфиса принесла отцу и матери обед. Накормив родителей, девушка осталась, чтобы помочь им и столкнулась с Александром, который трудился, не покладая рук, наравне с другими колхозниками.

— Ты чья такая? — удивился он, вытирая вспотевшее лицо краем полинялой тельняшки. — Дядь Яш, твоя что ли дочка так выросла?

— Моя, — кивнул Яков. — А ты, поди, не признал?

— Где ж признаешь? — усмехнулся Александр. — Я её помню девчонкой совсем, а теперь вон какая красота выросла.

— А ты меньше заглядывайся на неё, — одёрнул парня Яков. — Не про тебя дочку растили.

— А чем я не жених? — растянул губы в вызывающей улыбке Александр и подмигнул раскрасневшейся девушке. — Я, может, с серьёзными намерениями к ней. Сватов пришлю и женюсь. Или не отдашь, дядь Яш, за меня дочку?

Окончательно смутившись, Анфиса торопливо отошла в сторону и тихого ответа своего отца не слышала.

Опустив глаза и принимаясь за работу, девушка не заметила пристального хмурого взгляда Игната, сына председателя колхоза. А он, стоя у кабины грузовика, на котором возил зерно, прислушивался к их разговору, нервно перемалывая зубами пшеничный стебелёк и сплёвывая на землю изжёванные волокна.

Глава 6

Игнату было уже около тридцати, но он так и не обзавёлся собственной семьёй, продолжая жить в родительском доме. Девушки сторонились его, но не из-за изрытого крупными оспинами лица. Их отталкивал его вспыльчивый злобный характер и поганый язык, не обходившийся без вечного сквернословия.

Игнату ничего не стоило обругать старушку или ребёнка, он мог запросто накинуться с кулаками на кого угодно и всё сходило ему с рук, потому что колхозники боялись гнева его отца.

Василий Андреевич, председатель колхоза, строгий, не умеющий улыбаться человек, тем не менее, был хорошим хозяйственником. Спуску никому не давал, лодырничать и пьянствовать не позволял, за это мог и выгнать из колхоза. Вот этого все боялись пуще смерти, потому что председатель, хоть и требовал дисциплины, но в различных выплатах людей не обижал, обеспечивал колхозников кормами для домашнего скота. Позволял им заработать, умел и отдых организовать. Сезонные Касьяновские ярмарки собирали толпы народа с окрестных деревень и даже близлежащих городов. И на каждую из них Василий приглашал циркачей и артистов, специально оставляя для этого статью в колхозных расходах. То-то радовалась местная детвора, а родители не знали, как благодарить председателя за то, что он делал для народа.

Новогодние праздники, встречи Русской зимы или Масленицы тоже не оставались в стороне, и вся деревня не только веселилась, но и угощалась различными простыми, но вкусными и сытными кушаньями, приготовленными на всех в колхозной столовой.

Игнат был единственным сыном молодого агронома Василия. Его жена Аксинья, женщина болезненная и слабенькая, долго не могла подарить мужу наследника, и когда, наконец, это произошло, родители чуть с ума не сошли от счастья. Разве можно им было нарадоваться на своего сыночка? Аксинья очень гордилась собой за то, что стала матерью. Василий торопился домой с работы, чтобы побыть со своей семьёй. Сына оба баловали его без меры.

А когда он заболел оспой и чуть не умер, Аксинья от горя и переживаний постарела на несколько лет, пока ухаживала за ним. С той поры она, и так никогда не хваставшаяся здоровьем, совсем ослабла, и её изношенное сердце все чаще беспокоило Василия, который всегда держал дома про запас нужные лекарства.

На радость родителям Игнат всё-таки пошёл на поправку, но лицо его навсегда осталось изрытым безобразными глубокими шрамами. За это другие ребята, сверстники Игната, брезгливо отталкивали его от себя, не хотели общаться и дружить с ним. Девчонки тоже сторонились некрасивого паренька и тем самым быстро озлобили его на весь мир.

Василий и Аксинья даже не догадывались о страданиях сына, который тщательно скрывал от них свою душевную боль. Они беззаветно любили его и жалели, единственные на белом свете.

А время шло. Василий из простого агронома перешёл в председатели колхоза, Игнат вырос и, отслужив в армии, вернулся в родную деревню, где стал работать водителем, получая неплохие деньги за свой труд. Семьёй он так и не обзавёлся, девушки по-прежнему избегали его, обращая внимание на более симпатичных парней. Настоящих друзей у Игната тоже не было, а те, кто искал общения с ним, просто заискивали перед сыном председателя колхоза, рассчитывая на какие-то поблажки.

Только при родителях Игнат старательно усмирял свой злобный нрав, а вот людей совсем не стеснялся и, обругав кого-то или даже наградив тычком, усмехался, прищуривая глаза:

— А ты давай, пожалуйся моему отцу. Тогда-то и узнаешь, почём фунт лиха! Мне батя ничего не сделает, а ты у меня наплачешься!

В эти угрозы люди верили и молчали, понимая, что так всё и будет.

***

Анфиса знала всё, что говорили об Игнате люди, но даже не догадывалась, что он давно уже приметил её, положив глаз на расцветающую красоту девушки. Анфиса вообще сформировалась рано. Здоровая крепкая девушка, она в пятнадцать выглядела на восемнадцать лет, а теперь, приближаясь к двадцати годам, и вовсе превратилась в настоящую красавицу.

— На ней женюсь, — решил про себя Игнат, заглядываясь на неё. Но Анфиса, при виде его, каждый раз испуганно вздрагивала ресницами и убегала, боясь остаться с ним наедине.

Как и все, она сохла по Александру и хотя знала, что он встречается с Тамарой, приходившейся ей дальней родственницей, не переставала мечтать, что однажды он обратит на неё своё внимание.

И вот, наконец-то, это случилось! Анфиса прижала ладони к пылающим щёкам: а что, если он и в самом деле посватается к ней? Или это была просто шутка?

Но Александр совсем не шутил. Тамара уже стала надоедать ему, она выматывала его силы, изводила ревностью, не позволяя даже смотреть в сторону других женщин. А если замечала что–то подобное, устраивала парню самый настоящий скандал.

Масло в огонь подливала и Наталья:

— Девок тебе, что ли, в деревне мало? — вздыхала она. — Что ты прицепился к этой Тамаре?

Александр привычно отмахивался от матери, но к Томе заглядывал всё реже. А однажды осенью, когда совсем уже стемнело, свернул к дому Анфисы и постучал в окошко, вызывая её на улицу.

— Что тебе надо? — насмешливо спросила его девушка, — или окна перепутал? Так твоя зазноба на другом конце деревни живёт, если вдруг ты забыл.

— Помню, — усмехнулся Александр. — А только мне до неё никакого дела нет. Или ты ревнуешь?

— Вот ещё! — фыркнула Анфиса и хотела уйти, но он удержал её за руку. — Приходи завтра в клуб на танцы. Я тебя ждать буду.

— Некогда мне, — ответила она ему. — Мать приболела, всё хозяйство сейчас на мне. До танцев ли, когда такое?

Вырвав руку, Анфиса ушла, ничего не пообещав Александру, но он всё равно ждал её и был очень удивлён, когда понял, что она не придёт.

— Ишь ты, недоступная какая, — покачал он головой. — Ну, посмотрим, кто кого.

Полгода он добивался внимания Анфисы, задаривая её букетами полевых цветов или тех, что тайком срывал в палисадниках своих же односельчан. Если ему приходилось бывать в городе, он привозил оттуда для Анфисы конфеты или другие сладости. Баловал и просто приятными подарочками: шёлковым платочком, красивыми брошами или колечками.

Тамара догадывалась об этом и с ума сходила от ревности, а когда Александр время от времени навещал её, бросалась на него с упрёками в том, что он совсем её позабыл.

Вот только ему было всё равно. В его мыслях была только недотрога Анфиса и он с нетерпением ждал того дня, когда она ответит ему взаимностью.

И вот однажды, тёплым, апрельским вечером Анфиса вышла к нему и сама прильнула к его плечу:

— Ой, Саша, а я думала ты сегодня уже и не придёшь… Все глаза у окна проглядела!

— Ждала, значит? — улыбнулся он, прижимая её к себе.

— Ага, — кивнула она и вдруг вздохнула: — Прикипела я к тебе, а всё-таки боязно. Отец сердится, говорит, что у тебя ветер в голове, да одни гулянки. Мама тоже не верит, что ты можешь любить меня по-настоящему. На улицу запрещает выходить, боится, что я сразу побегу к тебе на свидание.

— А ты побежала бы? — Александр заглянул ей в глаза.

— Не знаю, — покачала головой девушка. — Наверное. Только ты не думай, я не такая как Тамарка. До свадьбы ни-ни, ничего такого не позволю.

— Летом сыграем, — пообещал ей Александр. — Май пройдёт и поженимся. Я и сам этого давно хочу.

***

С тех пор Анфиса не ходила, а летала по земле и не знала, что беда ходит за ней по пятам.

Игнат не мог не слышать о том, что Анфису просватал Александр, и просто кипел от злости.

Он уже несколько раз подкарауливал её в укромных местах, пытался поговорить с ней, обещал золотые горы, говорил, что она никогда и ни в чём не будет нуждаться.

— Ты же знаешь, кто мой отец. Он сделает всё, что я попрошу. И для тебя тоже! Хочешь хорошей жизни, выходи за меня!

Анфиса в ответ покачала головой и попросила оставить её в покое. А однажды, когда Игнат, выследив девушку за деревней, не сдержавшись, припал к её губам, взмахнула рукой и влепила ему такую крепкую пощёчину, что он даже вскрикнул.

— Ах ты дрянь!

Мгновенно озверев от ярости, он схватил девушку за шею и крепко сдавил. Анфиса тут же задохнулась, на её глазах выступили слёзы, а Игнат другой рукой уже рвал пуговицы на её блузке.

— Отпусти, — прохрипела девушка. — Игнат, не надо…

— Закрой рот… — не сдерживая охватившего его возбуждения, ответил он, подталкивая её к кустам, росшим возле колхозного амбара.

Неизвестно, чем бы закончилось та их встреча, если бы неподалёку не послышались чьи-то голоса.

— Ходи теперь и оглядывайся, — зловеще прошептал Игнат Анфисе в лицо, отпуская её и поворачиваясь к ней покрасневшей щекой. — Я не из тех, кто прощает такое. Запомни!

Он торопливо ушёл, а Анфиса ещё долго стояла, прижимая руки к груди и пытаясь унять рвущееся наружу сердце. Она ничего не стала рассказывать Александру, потому что знала, он этого так не оставит и обязательно достанет Игната, где бы тот ни был. Ну а к чему все это могло привести, догадаться было совсем не трудно, всё-таки Игнат — единственный сын председателя колхоза, самого могущественного человека в округе, от которого зависели все её жители.

Два месяца Анфиса боялась выходить на улицу, ожидая преследования Игната. Но его нигде не было видно и девушка, осмелела, решив, что он забыл о ней.

Однажды под вечер, это было в конце мая, Анфиса возвращалась домой от портнихи, когда на её пути встал Игнат, выросший перед ней словно из-под земли.

— Ну и откуда ты идёшь, красота? — спросил он, растягивая губы в вызывающей ухмылке и дыша в лицо Анфисы самогонным перегаром. — Неужто к Верке-портнихе бегала?

— Да, — кивнула Анфиса. — Платье она почти дошила, вот, последняя примерка была.

— Поздравляю, — Игнат пошатнулся в её сторону. — Значит, ты всё-таки решила выйти замуж за своего недоумка-морячка?

— Почему ты так его называешь? — спросила Анфиса, отступая в сторону.

— Потому что он знает, что я просто так тебя ему не отдам! — тихо засмеялся Игнат и, быстро оглянувшись, схватил девушку за руку. Он дёрнул её к себе, а потом увлёк к заброшенному сеновалу деда Василия. В позапрошлом году старика не стало и с тех пор его подворье, оставшееся без наследников, пустовало, поэтому Игнат не боялся, что кто-то может помешать ему. Ни он, ни Анфиса не заметили острого взгляда Евдокии, матери Тамары, случайно оказавшейся неподалёку.

Она как раз выходила из проулка, когда Игнат, зажав ладонью рот Анфисы, потащил её в сарай. Поняв, что происходит, Евдокия замерла на месте. Она слышала, как девушка пытается отбиться от своего обидчика, слышала её придушенные крики, но ничего не сделала для того, чтобы помочь ей. Она просто стояла и ждала, чем всё закончится.

Не скоро пошатывающаяся Анфиса показалась из-за покосившегося, почерневшего от времени штакетного забора деда Василия. Дрожащими руками она пыталась расправить измятое платье и поправляла растрёпанные волосы. Слезы катились по щёкам девушки и она молча глотала их искусанными губами.

Евдокия покачала головой, отступив в тень, но к Анфисе не подошла и не окликнула её. Она просто ждала, что же будет дальше и теперь с интересом смотрела на появившегося вслед за Анфисой Игната. Он, застёгивая рубашку и заправляя её в брюки, встал рядом с девушкой и тихонько хохотнул:

— Вот теперь можешь выходить за своего морячка. Я сливки снял, а он пусть молоко хлебает, мне всё равно. А хочешь, я расскажу ему, какая ты спелая и сладкая?

— Не подходи ко мне! — с надрывом выкрикнула ему в лицо Анфиса. — Я всю свою жизнь буду ненавидеть тебя!

— А ты не ори! — осадил её Игнат. — Я ведь всем могу сказать, что ты сама пошла со мной. И как ты думаешь, кому поверят? Я — сын председателя колхоза, уважаемого человека. А ты обыкновенная девка, потаскушка, которая решила поймать меня на свой крючок. Что, жизни хорошей захотела? — Игнат рассмеялся. — Конечно, со мной ты всегда была бы сытая и при деньгах. Только раньше я тоже этого хотел, а теперь ещё подумаю, нужна ли ты мне такая порченная!

Анфиса, не найдя слов, плюнула в его сторону и побрела прочь, низко опустив горевшую от стыда голову…

***

Вернувшись домой, девушка тайком от всех закрылась в нетопленной бане и долго отмывалась там холодной водой, мешая её с горячими слезами. Боль, которую доставил ей Игнат, распространилась на всё тело. Даже виски ломило от невыносимых приступов, и тошнота то и дело подкатывала к горлу, вызывая слабость и головокружение.

Нарыдавшись, обессиленная Анфиса упала вниз лицом на жёсткую, пахнущую деревом скамью и закрыла глаза. Она думала о том, что лучше всего дождаться темноты, пойти на озеро и броситься в воду, ведь с таким позором жить просто невозможно.

— Анфиса-а-а! — голос матери ворвался в её мысли, и девушка затихла, испуганно приподняв голову и боясь, что мать застанет её здесь в таком состоянии. — Да где ж ты есть?! — продолжала звать дочь Галина.

Она прошла мимо бани, не догадавшись заглянуть туда, и Анфиса перевела дыхание: мать ушла и теперь никто не мог помешать ей исполнить задуманное. Уже совсем стемнело, когда девушка выбралась на тропинку, ведущую к калитке, но едва оказалась на улице и сделала несколько шагов, как столкнулась с выступившей из-за куста сирени тенью.

— Анфиса!? Ты куда это на ночь глядя?

— Саша… — выдохнула она и ткнулась лбом в его плечо. — Это ты…

— Я! А ты кого ждала? И где вообще ходишь? Я тебя весь вечер ищу, — ответил он. — С матерью твоей разговаривал, она сказала, что не знает, где ты. Я уже волноваться начал.

Он вдруг немного отстранил её от себя:

— Постой! Ты что такая? Что-то случилось?

Анфиса подавила тяжёлый вздох. Она решила прямо сейчас рассказать Александру о том, что с ней сделал Игнат, признаться во всем и будь, что будет. Но не успела произнести и слова, как Александр заговорил снова:

— Если тебя кто-то обидел, ты только скажи. Я за тебя любому шею сверну. Как клопа по стене размажу. Никого не побоюсь. Пусть даже в тюрьму за это сяду, мне всё равно. А тебя никому в обиду не дам, ты это запомни.

Горькое признание застыло на губах Анфисы. Разве могла она допустить, чтобы её Сашенька пострадал из-за того, что случилось с ней. Она подняла глаза на своего жениха и улыбнулась ему:

— Что ты, любимый, никто меня не обижал. Всё хорошо, правда.

— Ну тогда давай прогуляемся или посидим вот тут, на скамеечке, — миролюбиво сказал Александр, увлекая девушку за собой. — Жду — не дождусь, когда же ты станешь моей женой. Сам не знаю, почему я в тебя так влюбился…

Раньше время с Александром пролетало для Анфисы незаметно, теперь же два часа, проведённые с ним, тянулись невыносимо долго. Он, как всегда, принёс с собой гитару и тихо напевал её любимые песни, но они не приносили ей былой радости. Игнат всё растоптал, сломал, испачкал, и Анфиса знала, что никогда уже не будет такой, какой была прежде.

— Да что с тобой сегодня? — Александр отставил в сторону гитару и посмотрел на свою невесту. — Волнуешься перед свадьбой? Я тоже. Самому не верится, что в субботу стану женатым человеком. И уж тогда-то я тебя никуда не отпущу и никому не отдам. Мне кажется, я теперь вообще не могу без тебя.

Анфиса подавила тяжёлый вздох. У неё больше не было сил на то, что она решилась. Значит, ей придётся жить с этим, вот только как, совсем не понятно.

— Я люблю тебя, Саша, — сказала она тихо. — Ты всегда должен помнить об этом.

— Анфиска-а-а… — улыбнулся он, крепко прижимая её к себе. — Ох и заживём мы с тобой… Вот посмотришь! Детей нарожаем. Двоих. А лучше троих или даже четверых. Сначала пацанов, а потом девчонок. Чтоб у нас с тобой помощников поровну было. А потом последушка пятого заделаем. Будет кому за нами в старости присматривать.

Александр тихо засмеялся, и Анфиса физически почувствовала, как сильно заныла её израненная душа: она словно знала, что никогда больше не услышит этого смеха и сама навсегда разучится смеяться.

***

А в это время Тамара металась по дому, не находя себе места. Она, не обращая внимания на молча сидевшую мать, рыдала и рвала на себе волосы, завывая от отчаяния и обиды как раненая волчица. Евдокия следила за дочерью внимательным взглядом, но ничего не говорила, позволяя ей выплеснуть всю свою боль, чтобы раз и навсегда избавиться от неё. Она ждала, когда Тамара возьмёт себя в руки, но та и не думала успокаиваться, напротив, остановившись напротив матери, она воскликнула, глотая слезы:

— Жить не хочу! Лучше в омут с головой или петлю на шею, чем жить без Сашки! Я не смогу-у-у-у, не смогу без него, мама-а-а!!!

— И не надо, — сказала Евдокия таким тоном, что Тамара замерла возле неё с открытым ртом.

— То есть как это? — тяжело сглотнула она подступивший к горлу комок.

— А вот так, — спокойно и уверенно ответила Евдокия. — Он будет твоим, если сделаешь всё, как я тебе скажу.

— Что я должна сделать? — встрепенувшись, спросила Тамара.

— Ты наденешь своё лучшее платье, купишь хороший подарок и пойдёшь со мной на свадьбу к своему Сашке и его Анфисе, — сказала ей мать. — Все-таки она приходится нам роднёй, должны же мы поздравить её с бракосочетанием.

— Ты с ума сошла! Я не хочу! — воскликнула Тамара, с недоумением глядя на мать.

— Разве я тебя когда-то обманывала, доченька? — улыбнулась Евдокия. — Просто доверься мне и сделай всё так, как я скажу.

Тамара внимательно посмотрела на мать и кивнула. Она и в самом деле привыкла доверять ей.

Глава 7

Свадьба Александра и Анфисы была весёлой и шумной. Праздничные столы накрыли прямо на улице, и вся Касьяновка собралась, чтобы поздравить молодых. Гармонисты без устали играли для односельчан, и подвыпивший народ притопывал ногами, задорно отплясывая под залихватскую музыку.

— Горько-о-о-о!!! — взметнулся над столами чей-то крик и Александр с Анфисой поднялись, чтобы в очередной раз обменяться поцелуем. Разгорячённый выпитым самогоном и тёплым дыханием молодой красавицы-жены, Александр впился в её губы, думая только о том, чтобы скорее наступила ночь, и они могли бы остаться наедине друг с другом. Увлечённый этими мыслями, он не сразу заметил улыбающуюся Тамару, которая, сжимая в руках букет цветов и какой-то свёрток, подошла к ним и остановилась совсем рядом.

В новом шёлковом платье и с ниткой алых бус на шее, она выглядела очень хорошо и Анфиса не могла не заметить этого. Александр тоже оценил бывшую подругу, и немного смутился от этого:

— Рад, что ты пришла, Тома, — сказал он, слегка понизив голос.

— Как же иначе, Сашенька? — улыбка Тамары была мягкой и искренней. — Ты же знаешь, как сильно я тебя люблю и хочу, чтобы ты был счастлив. Пусть даже не со мной… — Она повернулась к Анфисе: — Саша будет лучшим мужем на свете. Береги его и цени, очень тебя прошу.

Договорив, Тамара протянула ей цветы и свёрток:

— Здесь отрез ткани. На занавеси пойдёт и скатерти. Можно и постельное белье сшить… Сама уже решишь, что вам нужнее. Ещё раз поздравляю вас и… горько!

Александр и Анфиса снова поцеловали друг друга, а Тамара вернулась на своё место и обменялась взглядами с матерью, которая сидела напротив неё и как-то странно улыбалась, думая о чём-то своём.

Одобрительно кивнув дочери, Евдокия отвернулась от неё и заговорила с Натальей, матерью Александра:

— Молодец всё-таки твой сынок, Наташа. Не каждый возьмёт за себя порченную да гулящую девку, а Сашке всё равно. Вот она, настоящая любовь-то. Всё прощает.

— Как это порченную да гулящую? — нахмурилась Наталья. — Ничего такого за Анфисой вроде не водится… И сына моего она любит.

— Ага, любит, — рассмеялась Евдокия, налила себе полный стакан вина и залпом выпила его, потом вытерла губы и продолжила: — А с Игнатом, председательским сынком, она просто так по сеновалам шастала.

Наталья даже с места поднялась:

— Да ты что такое выдумываешь?! Зачем врёшь?

— Я вру?! — вскочила Евдокия, всем своим видом показывая, что слова Натальи оскорбили её до глубины души. — Да я своими глазами видела! С неделю назад это было. Не веришь, иди, сама у неё спроси! А то, глядишь, будет твой сынок чужого ребёночка нянчить, молодая жена ему быстро такой подарочек преподнесёт.

Народ стал умолкать, прислушиваясь к вспыхнувшей ссоре, и Александр тоже повернул голову, не понимая, о чём спорит с тёткой Евдокией его всегда такая спокойная мать.

— Что там у вас? — нахмурился он, когда Наталья стремительно подошла к нему и положила руку на плечо. Она наклонилась и что-то горячо зашептала ему на ухо.

Александр слушал недолго и встал так резко, что опрокинул стул, на котором сидел.

— Евдокия правду говорит о тебе и Игнате? — повернулся он к застывшей от ужаса невесте.

Она хотела встать, но не смогла, ноги не держали её. Всхлипнув, Анфиса поставила руки на стол и уткнулась лицом в ладони. Горячие слезы закапали сквозь пальцы. Александр понял всё.

— Ах ты тварь! — закричал он, и не думая сдерживаться перед умолкшими односельчанами. — Строила из себя недотрогу, а сама перед Игнатом юбку задирала! На сеновалах с ним валялась! И тем вечером, когда я тебя искал, тоже к нему бежала, да? То-то сидела потом со мной, как на иголках! Ну прости, что помешал! Пошла вон отсюда, председательская подстилка! Ну?! Что расселась?! Поднимайся!

Анфиса, рыдая, упала перед ним на колени:

— Не виноватая я, Сашенька… Сам это он…

Договорить она не успела: подоспевший Яков, срывая фату, схватил дочь за волосы и оттащил её от Александра, а потом поднял на ноги и с размаху ударил по лицу:

— Опозорила, паскуда такая! А ну-ка быстро домой!

Притихший было народ зашумел, глядя как Анфиса бежит домой по пыльной дороге, а за ней, спотыкаясь чуть ли не на каждом шагу, плетутся её отец и мать, согнувшись от обрушившегося на них позора.

— Что же это, сынок? Люди, как же так?! — заплакала Наталья, протягивая к ним руки. — Свадьба, а тут такое! Стыд-то какой!

— А чего нам стыдиться, мать? — хлопнул по столу ладонью Александр. — Свято место пусто не бывает, как говорится!

Он взял полный стакан самогона, не поморщившись, выпил его, потом подошёл к сидевшей в стороне за столом Тамаре и дёрнул её за руку.

— Вот моя настоящая невеста! С той… разведусь, на Тамарке женюсь. А свадьбу сейчас сыграем! Поздравляй нас, народ! Налива-а-ай!

Тамара, раскрасневшись от обрушившейся на неё неожиданной радости, прижалась к плечу Александра и позволила ему увести её и усадить на место невесты. Высоко вскинув голову, она обвела сидевших за столами горделивым взглядом и, встретившись с глазами матери, благодарно улыбнулась ей. Она была счастлива.

***

Застолье продолжалось до поздней ночи. Самогон, брага и вино лились рекой, и перепившийся народ завалился спать там, где придётся. Тамара подняла почти бесчувственного Александра и, сгибаясь под тяжестью его тела, увела к себе домой, а там уложила в постель и, довольная всем случившимся, прилегла с ним рядом.

Он проснулся около двух часов ночи, долго всматривался в темноту, пытаясь сообразить, где находится. Почувствовав, что рядом с ним кто-то спокойно дышит, Александр решил, что это Анфиса и больно сжал её плечо.

— А-а-а, пришла всё-таки… Тварь! Потаскуха! Хоть после Игната, но я тоже попользуюсь тобой всласть… А потом ноги вытру, голышом на улицу выгоню…

Он сбросил с неё одеяло и принялся срывать платье, заставляя ткань трещать по швам. Тамара тут же проснулась, но не издала ни звука. А когда он подмял её под себя, стараясь причинить как можно больше боли, стала отвечать ему на это тихими вздохами и такими смелыми ласками, что он застонал от острого наслаждения.

— Томка! — наконец-то узнал её Александр, но из объятий не выпустил и только крепче сжал широкими ладонями, содрогаясь всем телом. — Томка-а-а… Ты-ы-ы…

— Я это, я… — простонала Тамара, измятая мужем. — Сашенька… Делай со мной, что хочешь! Миленький мой, как же сильно я тебя люблю…

***

Анфиса в ту ночь так и не сомкнула глаз. Едва она, опозоренная, прибежала домой, как следом за ней ворвался Яков, чуть не сорвав дверь с петель. Запыхавшаяся девушка стояла, прижавшись к ней спиной, и от удара отца отлетела к стене, больно ударившись о стоявшую там печь.

Подняться Анфиса не успела, разъярённый Яков крепкой рукой поднял её сам, ухватившись рукой за ворот платья. Крепкой затрещиной он отбросил дочь на кровать и, шипя, склонился над ней:

— Ну? Зачем под Игната стелилась? Зачем потом за Сашку пошла? Грех свой хотела прикрыть?!

— Не стелилась я под Игната. Сам он ссильничал меня, — расплакалась Анфиса, не оборачиваясь к вошедшей матери, которая ахнула, услышав слова дочери. — А потом сказал, что если я кому-нибудь расскажу, всем нам плохо будет. Папка… Ты же знаешь меня! Не виноватая я ни в чём!

Захлёбываясь слезами, Анфиса рассказала отцу, как Игнат преследовал её, что он ей говорил и как угрожал. Рассказала и о том, как он поймал её в проулке и затащил на заброшенный сеновал деда Василия.

— Дура!!! — оторопел от рассказа дочери Яков. — Сразу надо было ко мне бежать!

— Да он же сказал, что всех нас со свету сживёт, — всхлипнула Галина, качая головой. — Что уж теперь, Яша. Не вороши… Пусть уж как-нибудь…

— Замолчь!!! — взревел Яков. — Совсем ополоумела? Или я должен молча всё стерпеть!? Я бычка продал, чтобы эту чёртову свадьбу строить. Теперь они там едят за мой счёт, а я должен утереться и дальше спокойно жить?!

— Да что ж ты сделать теперь можешь? Не пойдёшь ведь еду со столов собирать! — схватив себя за волосы и раскачиваясь из стороны в сторону, стонала мать Анфисы. — Наш позор, нам и нести… Господи-и-и… Как же нам теперь людям в глаза смотре-е-еть?

Яков не ответил ей. Он схватил свою фуражку и широкими шагами направился к выходу.

— Куда ты?! — кинулась к нему жена.

— Папка-а-а! — протянула руки к отцу Анфиса. Но он не ответил ни одной, ни другой и молча вышел из дома, повернув в ту сторону деревни, где жил председатель колхоза.

В спину Якову неслись весёлые крики и музыка: это продолжала шуметь свадьба Александра, который просто сменил невесту и всё. Яков заскрипел зубами, и вскипевшая ярость окатила его нахлынувшим жаром. Всем было всё равно, никто и не подумал вместе с ним и его семьёй покинуть застолье. Радуются, что пришли на дармовую еду, и никому дела нет, что у него на душе кошки скребут. А ведь он всегда помогал каждому, кто обращался к нему с просьбой, и платы за это не брал, говорил, что не всё в этом мире меряется деньгами и люди должны быть добрее друг к другу. Вон, соседу Николаю на прошлых выходных помог крышу перекрыть, два дня работал как раб на галерах, перекурить было некогда. А теперь подвыпивший Николай развлекает своим баяном чужую свадьбу, забыв о том, что по совести должен был поддержать своего соседа.

Яков почувствовал, как его замутило, но не остановился. Хмель от выпитого за день спиртного давно отпустил его, но в голове сильно шумело, и в ушах слышался непривычный гул. Боясь, что накатывающаяся слабость не позволит ему исполнить задуманное, Яков ускорил шаг. Он хотел, во что бы то ни стало, поговорить с Игнатом и добиться, чтобы тот перед всем народом признал свою вину.

***

Игнат услышал громкий стук в дверь и толкнул в бок успевшую уснуть после постельных утех Татьяну, толстую рыжую деваху, известную по всем окольным деревням своей бабьей слабостью. Ей было всё равно с кем проводить время, лишь бы выпить и сытно поесть перед этим, а потом сладко выспаться, похрапывая у мужского плеча.

Игнат, обделённый вниманием девушек, частенько зазывал к себе Татьяну, но старался сделать это так, чтобы отец ни о чём не догадался. Слишком сильно тот дорожил своей репутацией, чтобы позволить сыну встречаться с такой женщиной, а вот Игнату было всё равно, он с детства привык думать только о себе и не собирался считаться с чьим-то мнением. Боялся он только отца, да и то лишь потому, что не хотел терять его поддержку и расположение.

О том, что случилось на свадьбе Анфисы, Игнат не знал. Воспользовавшись отсутствием родителей, которые ещё с прошлого вечера уехали в район на юбилей брата Аксиньи, он ещё утром привёл домой Татьяну и принялся с ней на пару заливать свою досаду вином.

Вокруг постели валялись пустые бутылки, а на столе заветривалась закуска: нарезанные хлеб, колбаса и соленья, но Татьяна больше не обращала на еду никакого внимания. Игнат утомил её своей ненасытностью и она, привалившись к его тёплому боку, задремала, довольная таким удачным вечером. Поэтому, когда Игнат толкнул её, она только почмокала губами и пробормотала что-то невнятное.

— Да проснись ты, колода! — горячо зашептал ей в ухо Игнат. — Слышишь, стучат! Отец с матерью, наверное, вернулись. Вставай живее! Лезь под кровать!

Он вскочил с постели и принялся торопливо пинать под кровать пустые бутылки, пару раз попав по неуклюже заползавшей туда Татьяне.

— У-у-у, толстозадая! — выругался он, сплюнул и поспешил открыть дверь, не понимая, почему так сильно стучит всегда сдержанный с близкими отец. — Батя! Что там у вас случилось?! Пожар что ли? Вы же до завтра гостить собирались… — Игнат распахнул дверь, ожидая увидеть родителей, и удивлённо попятился назад, узнав отца Анфисы.

— Ты! — прохрипел Яков, протягивая вперёд руку.

— Ну я. Что надо?! — Игнат отступил ещё на шаг. После того, что он сделал с Анфисой, он несколько дней боялся появления Якова и вздрагивал от каждого стука, но потом осмелел, поняв, что всё сошло ему с рук. И вот теперь, когда он совсем перестал ждать гнева Якова, тот явился к нему с искажённым от ярости лицом.

Вот только теперь Игнат совсем не испытывал страха перед отцом Анфисы. Слишком много дней прошло с той их встречи и доказательств того, что произошло насилие, у Анфисы и Якова не было никаких.

— Ты что сделал с моей дочерью? — напустился на Игната Яков. — Ты знаешь, что за это бывает?

— А что я сделал с ней? — нахально усмехнулся Игнат.

— Забыл про сеновал?! — продолжал наступать Яков на обидчика дочери. — Забыл, как надругался над ней? Теперь из-за тебя её муж прямо во время свадьбы бросил! Опозорил перед всеми!

Игнат расхохотался:

— Так вот оно что! Ну а я-то тут при чём? Или ты меня за ноги держал? Твоя Анфиска по всей деревне с задранным подолом ходить будет, а я отвечай? Не надо, дядя Яков, на меня всех собак вешать. Иди и спрашивай с того, кто её распечатал, а я тут не при делах!

Яков словно не слышал слов Игната:

— Ты сейчас пойдёшь со мной и признаешься народу в том, что сделал! — закричал он и попытался схватить усмехавшееся ему в лицо парня.

— Никуда я не пойду! — оттолкнул от себя Якова Игнат. — Мне твоя дочка-потаскушка и даром не нужна! А то, что я попользовался ею малёхо, так она сама ко мне запрыгнула… Бабы они такие, сладкое да масляное любят, сам знаешь, поди… А если не знаешь, у Анфиски своей спроси!

Сильный удар сбил Игната с ног. Яков, вымещая всю свою злость, бил его сильно и жестоко, Игнат только успевал закрывать голову и живот, но встать не пытался. Впрочем, Яков выдохся очень быстро и сам отшатнулся от поверженного противника, прижавшись спиной к стене. Боль в сердце не давала ему пошевелиться, и он молча наблюдал, как Игнат встаёт сначала на колени, потом поднимается на ноги.

— Помни ты это, дядя Яша, — прошептал разбитыми губами Игнат. — А я не забуду.

Пошатываясь, он схватился за косяк открытой двери, и только это позволило ему не упасть. Ни он, ни Яков не заметили испуганного взгляда Татьяны, которая, лёжа под кроватью, видела всю сцену от начала и до конца.

***

Вернувшись домой, Яков прошёл мимо притихшей жены, достал из буфета пол-литровую бутылку самогона и выпил её едва ли не залпом.

— Яша… — позвала его Галина, но он только отмахнулся от неё, а потом упал вниз лицом на старый топчан и не поднимался с него до утра.

Анфиса к отцу не вышла. Она, лёжа на своей кровати и отвернувшись к стене, словно окаменела. Не было ни мыслей, ни чувств, ни желаний, только одна боль, которая, словно темнота, давила её изнутри. Ночь сменило тёплое летнее утро, но в дом Анфисы оно не принесло никакой радости.

Галина, наплакавшись, ненадолго забылась тяжёлым сном, но уже на рассвете поднялась, чтобы управиться по хозяйству и приготовить завтрак. Она всё успела, но собрать за столом семью так и не смогла. Едва проснувшись, Яков снова взялся за бутылку, а Анфиса даже не повернулась на звук её голоса.

— Да что же это такое! — всплеснула руками Галина, села к столу и залилась слезами, тоже не притронувшись ни к яичнице, ни к свежеиспечённым оладьям.

***

Яков беспробудно пил несколько дней. За это время он не произнёс ни слова. И только когда его сменщик Пётр, работавший как и он сам, сторожем в колхозной бригаде, пришёл к нему домой и потребовал, чтобы он завтра выходил на дежурство, пробормотал, стараясь разглядеть старика сквозь хмельной туман:

— Выйду, Георгиевич, только не ори…

— Да как же мне не ругаться, — продолжал сердиться Пётр, — если я без отдыха каждую ночь всю неделю за нас двоих работаю. А у меня давление и отдышка! Старуха моя болеет, а дети внуков привезли, за ними присматривать нужно! Как же ей одной со всем справиться?

— Ну сказал же, что выйду, — отмахнулся от него Яков, прерывая разговор.

Следующим вечером он, так и не сказав жене ни слова, отправился в колхозную бригаду на ночное дежурство. Обрадованный его появлением Пётр сунул ему в руку связку ключей, но тут же покачал головой, показывая на бутылку, торчавшую из кармана Якова:

— Совсем ты сдурел, Яша, на работе пить? Прекращай, вон опух уже совсем…

— Да иди ты… — проворчал тот в ответ. — Без тебя разберусь, что мне делать… Жену свою жизни поучи…

Вздыхая и оглядываясь, старик пошёл прочь, а Яков откупорил бутылку и тут же приложился к ней. Перед его глазами всё плыло и кружилось, когда он доплёлся до двери большого амбара, чтобы проверить, закрыта она или нет. Подёргав замок, Яков убедился в том, что он заперт, другие склады проверять не стал, сунул связку ключей в карман и, бормоча что-то себе под нос, отправился в сторожку. Он не заметил пару внимательных глаз, из укромного места наблюдавших за ним.

Устроившись на жёстком топчане, Яков допил самогон и сразу же уснул. Он не слышал, как чья-то тень подошла к нему и принялась осторожно шарить в его карманах, отыскивая ключи. Взяв то, что ей было нужно, тень вышла из сторожки и подпёрла её дверь доской, а потом, стараясь двигаться как можно тише, направилась к амбару. Тихонько скрипнул отпираемый замок и тень, быстро оглянувшись, скользнула внутрь склада, где хранилось колхозное добро. Ещё через минуту чиркнула спичка…

Яков крепко спал, а из-под крыши амбара струился слабый дымок. Тень вернулась к сторожке, убрала доску, подпиравшую дверь, убедилась, что Яков спит, не подозревая ни о чём, и, усмехнувшись, тихо произнесла:

— Ну что, дядя Яша, говорил я тебе, что не прощаю обид. Вот теперь давай, расхлёбывай…

Ещё через минуту тень растворилась в ночи, а дым стал столбом вырываться из-под крыши амбара…

***

— Батя! Батя! — Игнат изо всех сил тряс спавшего отца. Тот открыл глаза и увидел склонившегося над ним сына.

— Ты чего? Что случилось? — не понял Василий.

— Батя, пожар! Пожар! — торопил его взволнованный Игнат. — Я покурить вышел, а там зарево на все небо! Кажись, бригада пыхнула! Собирайся, а я людей поднимать!

Василий вскочил с кровати и на ходу принялся одеваться. Когда народ со всей Касьяновки прибежал в бригаду, от головёшек, летящих с пылающего амбара, уже загорелись два другие склада, и вовсю дымилась сторожка. Яков, которого успели вытащить оттуда, сидел на земле и тупо хлопал глазами, не понимая, что вообще происходит. А к бригаде уже мчались пожарные машины и милиция, вызванные Василием.

Пожар удалось потушить только к утру и колхозники схватились за голову, узнав об ущербе: кроме топлива и машинных масел, сгорела техника, которую готовили к уборочной, запасы семенного зерна и много другого колхозного имущества.

Не сдержавшись, председатель подскочил к Якову и схватил его за грудки:

— Ты куда смотрел? Куда смотрел, я тебя спрашиваю?! Совсем мозги пропил?!

Сменщик Якова Пётр тут же вынырнул из-под руки председателя:

— Я говорил ему, чтобы не пил на работе, Василий Андреевич! Он вчера вечером пришёл, шатается. Я хотел снова вместо него остаться, а он меня прогнал! Чуть с кулаками на меня не набросился. А я неделю за него дежурил! И вот что он устроил вместо благодарности!

— Курил, небось, и окурки свои повсюду разбрасывал, — зло сплюнул под ноги Вадим Ильич, колхозный агроном. — Паскуда… Там же топливо было!

— Под суд пойдёшь! — прошипел Василий в лицо Якову и толкнул его так, что тот, не удержавшись, упал на землю под ноги милиционерам, подошедшим как раз в это время. Они подняли его, надели наручники и помогли дойти до УАЗика. Ещё через пять минут Якова увезли, а председатель и колхозники ещё долго ходили по пепелищу, качая головами и раздумывая, где брать деньги на восстановление причинённого Яковом ущерба.

***

В то же утро Галина плечом ткнулась в дверь и, страшная, растрёпанная, ввалилась в комнату дочери, рыдая во весь голос:

— Анфиска! Анфиса, доченька! Вставай! Беда! Папку увезли в кутузку.

Анфиса, похудевшая и почерневшая от свалившегося на неё горя, медленно повернулась к матери и села на кровати, с которой почти не вставала со дня своей неудавшейся свадьбы.

— Кого увезли? Куда? — переспросила она, ничего не понимая.

— Отца! — царапала себе лицо ногтями Галина, оставляя на смуглых щёках длинные полосы. — Говорят, что он сжёг колхозную бригаду. Верка Антюшина прибегала сейчас, она и рассказала об этом! Господи-и-и… Что делать-то?!

— Мам, собирайся, — Анфиса встала и принялась торопливо одеваться. — Пойдём к председателю, там всё узнаем.

***

Председателя они не нашли ни в конторе, ни дома.

— В район он уехал, — хмуро сказал расстроенным женщинам встретивший их агроном. — Теперь часто ему туда ездить придётся. Устроил ваш отец всем нам весёлую жизнь, столько добра дымом в небо пустил.

— Неправда! — воскликнула Анфиса. — Не мог он специально сделать это!

— А я про «специально» и не говорю, — пожал плечами агроном. — Спьяну Яков бригаду сжёг. Халатность и вредительство чистой воды. За это теперь сидеть будет. А вы идите домой и сушите ему сухари, чтобы было, что ему в лагеря передавать.

— Вадим Ильич… — протянула руки к нему Анфиса, но он не стал слушать её и махнул рукой: — Некогда мне с вами объясняться, своих забот хватает!

Так ничего и не добившись от него, Анфиса и Галина пошли в сгоревшую бригаду, чтобы своими глазами увидеть, что там произошло. Но колхозники, работавшие там с раннего утра, напустились на них с такой злостью, что несчастные женщины поспешили убраться оттуда. Только на минуту Анфиса остановилась и задержала взгляд на Александре, который, опершись на вилы, внимательно, но без всякого сожаления смотрел на неё.

***

Ещё несколько раз Анфиса и Галина ходили к председателю, чтобы поговорить с ним и узнать, куда увезли Якова, но застать его так и не смогли.

— Завтра поедем в город, — решила Анфиса. — Пойдём в милицию и там всё узнаем.

Галина села на табурет и завыла, закрыв лицо руками:

— Не могу-у-у, не могу больше… Господи-и-и… Яша-а-а, Яшенька-а-а… Как же так? Родненьки-и-ий…

Вдруг она умолкла, как-то странно дёрнулась и стала заваливаться на бок. Анфиса бросилась к матери, подняла её и кое-как дотащила до кровати:

— Мам, мама, — принялась она трясти её. — Что с тобой? Плохо? Сердце? Да не молчи, мам!

Галина не отвечала, она только стонала, крупно вздрагивая всем телом. Анфиса бросилась к аптечке, отыскала там пузырёк с корвалолом, плеснула в стакан воды и несколько раз тряхнула над ним остро пахнувшее лекарство. Потом приподняла мать, заставила выпить содержимое стакана и, прижав её к себе, принялась качать, как маленького ребёнка:

— Тише, тише… Всё образумится, вот увидишь, всё будет хорошо, мама. Папа сильный, он справится и скоро вернётся к нам. В милиции обязательно во всём разберутся, ведь он ни в чем не виноват.

Слова дочери постепенно проникали в сознание Галины и она, в конце концов, затихла в её руках.

— Поспи, мама, поспи, я сама по хозяйству управлюсь. А ты отдыхай, тебе обязательно нужно отдохнуть. Нам ведь с тобой так нужны силы…

Галина и в самом деле уснула, а Анфиса вышла во двор, чтобы накормить скотину. Она уже почти управилась, когда увидела проезжающий по улице УАЗик председателя. Анфиса поставила на землю ведро с водой и посмотрела вслед машине: значит, Василий Андреевич вернулся, и она может поговорить с ним, узнать у него, что с отцом.

Торопливо вылив воду в корыто поросят, Анфиса побежала в дом, умылась, переоделась и, убедившись, что мать ещё спит, тихонько вышла из дома. Но на улице ускорила шаг, сгорая от страха и нетерпения. Уже через десять минут она стучалась в калитку председательского дома, заглядывая во двор через новенький штакетник:

— Василий Андреевич! Василий Андреевич!

Дверь открылась и на крыльце показалась Аксинья, жена председателя.

— Чего тебе? — сердито спросила она Анфису, не поздоровавшись с девушкой.

— Мне бы с Василием Андреевичем поговорить, — заговорила Анфиса. — Тётя Аксинья, позовите его, пожалуйста!

— Не позову, — поджала та и без того узенькую полоску губ. — Он весь день в городе был, только приехал и за стол сел. Дадите вы ему поесть или нет? Разорваться ему что ли? Если есть к нему какое дело, приходи в контору. А дома беспокоить человека не надо!

И не успела Анфиса открыть рот, как разгневанная женщина скрылась за дверью. Но измученная неизвестностью девушка не собиралась сдаваться и принялась снова стучать в калитку, громко вызывая председателя, выкрикивая его имя. Продолжалось это долго и, в конце концов, он не выдержал и вышел к шумевшей девушке:

— Уходи, Анфиса, мне не о чем разговаривать с тобой.

— Василий Андреевич, пожалуйста, — Анфиса глотала слёзы, — скажите, где папа, что с ним? Почему его увезли? Вы же знаете моего отца, он не может быть виноват в том пожаре!

— Не может быть виноват? По-твоему, он не виноват??? — вскипел председатель. — Да ты хоть знаешь, сколько теперь у меня проблем из-за твоего пьяницы-отца?! На его смене бригада сгорела! Целая бригада! Имущество вместе с постройками! По всем службам ездить приходится, везде оправдываться и объясняться! Голова пухнет! Из-за твоего отца мне, может быть, даже уволиться придётся!

— Василий Андреевич… — взмолилась Анфиса.

— Убирайся отсюда! — закричал он на неё. — Пошла вон, я сказал! Он всё поджёг и будет за это отвечать по закону! Сидеть будет твой отец, и я уж постараюсь, чтобы суд дал ему максимальный срок! Ясно тебе?!

Он ушёл, хлопнув дверью, и Анфиса тяжело сглотнула подступивший к горлу комок. Медленно повернулась она и пошла прочь, не разбирая дороги из-за выступивших на глазах слёз. Она свернула на тропинку, ведущую через узенький проулок на соседнюю улицу, и оказалась на задах председательского дома. Там-то её и встретил Игнат, вышедший из калитки, ведущей на хоздвор.

— Ну что, красавица, — усмехнулся он, преграждая девушке дорогу. — Не сладко теперь тебе живётся? А я говорил, что так и будет! Небось, жалеешь теперь, что не пошла за меня замуж? Жила бы сейчас и горя не знала!

— Пусти меня, Игнат, — попросила Анфиса, пытаясь обойти его, но он взял её руками за плечи и заглянул в глаза.

— Слушай, а хочешь, я спасу твоего отца? — серьёзно спросил он.

— Да? — Анфиса вскинула голову. — И что я должна для этого сделать? Стать твоей женой?

— Зачем же? Я такие предложения два раза не делаю. — Игнат растянул губы в вызывающей улыбке. — Ты просто будешь спать со мной, когда я этого захочу.

— Нет! — Анфиса оттолкнула его от себя. — Не трогай меня! Оставь в покое!

— Сейчас оставлю, — кивнул он, — только сначала попользуюсь в своё удовольствие. Расслабься и тебе тоже будет хорошо!

И не успела она ахнуть, как он затащил её в дровяной сарай и повалил на усыпанный опилками пол. Анфиса закричала и Игнат ударил её, а когда она обмякла в его руках, принялся, дрожа от нетерпения, задирать юбку девушки.

Анфиса пришла в себя и сразу же поняла, что происходит, но вырваться не смогла и крикнуть тоже, её рот был заткнут какой-то тряпкой. Впрочем, в этот раз Игнат мучил её недолго и вскоре откинулся на спину, тяжело дыша.

— Вот так-то, — проговорил он. — Теперь ты поняла, что я всегда добиваюсь того, что хочу и никогда никому ничего не прощаю. Поэтому и папашка твой сгниёт в тюрьме за то, что избил меня. Я ради этого целую бригаду не пожалел. Правда, я думал, что сгорит только один амбар, но получилось ещё лучше.

Игнат принялся одеваться, повернувшись к Анфисе спиной, и она не видела его лица, но чувствовала, что он улыбается. Пелена упала на глаза девушки, она медленно поднялась, протянула руку к лежавшему на дровах топору, а в следующую секунду обрушила его на голову ничего не подозревающего Игната. Удар, ещё удар… Захрипев, Игнат повалился на остро пахнувшие опилки. Топор выпал из ослабевших пальцев задыхающейся Анфисы. Она вытащила изо рта присохший к языку кляп, и хриплый крик вырвался из её груди. Шатаясь, Анфиса вышла в проулок и упала на землю, не переставая кричать.

— А-а-а-а-а!!!!!

Одним из первых на её крик прибежал Василий…

Глава 8

Суд признал Анфису виновной в гибели Игната. Никто не поверил словам девушки о том, что он взял её силой и сам поджёг колхозный амбар. А когда Татьяна выступила в суде и рассказала, как отец Анфисы избивал Игната, судья принял решение ужесточить наказание и для Якова.

Галина не пришла на суд мужа и дочери, она не поднималась с постели и если бы не забота её сердобольной соседки Веры, вообще не смогла бы встать на ноги. Как Аксинья. Та не перенесла смерти сына, во время похорон упала на гроб, обхватила его руками и забилась в конвульсиях, потеряв память и речь. Василий и кто-то из близких родственников подхватили её, отнесли в сторонку, уложив прямо на траву. Двое парней побежали за фельдшером и носилками…

Похороны ещё не закончились, когда Аксинью понесли домой и первую горсть земли на гроб сына бросил Василий. Спустя ещё несколько дней он, низко опустив поседевшую голову, стоял над гробом жены, не скрывая текущих по впалым щёкам слез.

А через два месяца по Касьяновке поплыл слух, что Василий Андреевич снял с себя полномочия председателя, продаёт свой дом и собирается куда-то уезжать.

— Мы-то как же? — взволнованно спрашивали друг друга одни колхозники. — Кого ж нам теперь поставят? Что же это будет?

— Это все Анфиска со своим отцом виноваты! — проклинали девушку и её отца другие, даже не подумав разобраться в ситуации. — Нахлебаемся теперь из-за них… Другого такого председателя уже не будет!

Люди как в воду глядели. Ещё до отъезда из деревни Василия колхозникам представили нового председателя и все сразу поняли, что ничего хорошего от этого человека с выпуклыми, безразличными глазами ждать не приходится. В самом деле, уже через пару лет в деревне начался упадок, молодёжь стала уезжать в поисках заработка в город, а те, кто остался, работали спустя рукава, потому что теперь получали за свой труд настоящие копейки.

***

Прошло двенадцать лет. Однажды хмурым осенним утром из дребезжащего облезлого ПАЗика, обслуживавшего несколько окрестных деревень, вышла угрюмая, неулыбчивая женщина в сером, завязанном по-бабьи платке и видавшим виды ватнике. В руках у неё был большой потёртый чемодан, перетянутый слева стороны мужским ремнём, потому что застёжка с этой стороны давно была сломана.

Кивнув трём старушкам и моложавой женщине с ребёнком, стоявшим на остановке, незнакомка подняла голову, медленно вдохнула и выдохнула сырой, холодный воздух, а потом пошла по улице, с интересом поглядывая по сторонам. Она не узнавала родной Касьяновки, которая за эти годы из процветающей, богатой деревни, превратилась в убогую, забытую Богом деревушку. Покосившиеся заборы, заброшенные, заросшие травой дома, убитые, грязные дороги, давно забывшие, что такое грейдер, серость и уныние каждому бросались в глаза и навевали тоску. Но странную незнакомку как будто радовала открывшаяся ей картина, и хотя её разучившиеся улыбаться губы по-прежнему были плотно сжаты, сердце трепетало от тайного восторга. Она была дома!

— Это что ещё за птица? — воскликнула одна из старушек, глядя ей вслед.

— Тише ты! — одёрнула её другая. — Не узнала что ли? Анфиска это! Та самая, что председательского сынка топором зарубила.

— Как это, зарубила? — ахнула моложавая женщина. Она торопливо вошла в салон ПАЗика вслед за старушками и уселась рядом с ними, предвкушая интересный рассказ.

— Ты, Лариса, не жила здесь в то время, — начала старушка, — а мы с Надеждой хорошо всё помним. Игнат, председательский сынок, был любовником этой Анфисы. Она крутила им как хотела, правда, тайком от его отца. Она-то из бедной семьи, а у Игната всегда был хороший достаток. Вот она и хотела привязать к себе парня, забеременела даже, чтоб он отказаться от неё не смог. Только его родители узнали, что ребёнок-то нагулянный и запретили им жениться. В отместку за это Яков, отец Анфиски, устроил поджог, целую бригаду спалил. Знаешь ведь, где горелая бригада находится, её так и не отстроили заново.

— А зарубила-то как? — с нетерпением спросила старушку Лариса.

— Ну как, топором! — округлив для убедительности глаза, ответила та. — Он же родителей послушался, вот она и отомстила ему за это, на куски порубила…

— Да что ты путаешь, — прервала её вторая старушка, которую она назвала Надеждой. — Она ему только голову оттяпала… Её потом назад ему пришивали!

Лариса вскрикнула и прижала ладонь к губам, а старушки всю оставшуюся дорогу спорили, до хрипоты доказывая друг другу свою правоту.

***

Анфиса подошла к родному дому и долго стояла у полусгнившего, завалившегося забора из штакетника. Она не могла отвести взгляда от грязных подслеповатых окон, которые смотрели ей прямо в душу, и молчала, думая об отце, умершем в тюрьме от туберкулёза и о матери, которая всего два года не дождалась свою несчастную дочь.

Анфиса осторожно толкнула калитку и вошла во двор, прокладывая себе дорогу через заросли пожухлой травы и бурьяна. Железкой, валявшейся на крыльце, сорвала замок с петель и вошла в холодные, тёмные сени. Неприбранные комнаты встретили хозяйку затхлым, сырым запахом, но ей было всё равно. Она подошла к старому, покрытому пылью зеркалу, и провела по нему ладонью, тихо вздохнув:

— Ну что, Анфиса, вот ты и дома…

До позднего вечера она наводила порядок в доме, перебирала вещи, мыла окна и полы. Потом, уставшая, но довольная, открыла свой чемодан и достала оттуда спички, несколько свечей, тёплые ватные штаны, две юбки, пачку чая, краюху хлеба и пожелтевший кусок сала, завёрнутый в газету. Вещи Анфиса положила на полку в шкаф, а хлеб и сало отнесла на кухню и стала ужинать, отрезая ломтики тупым ножом с треснувшей костяной ручкой.

Свеча не догорела и наполовину, как Анфису стало клонить в сон. Дунув на трепетавший фитилёк, Анфиса легла на кровать и крепко уснула, даже не позаботившись закрыть дверь на крючок.

***

— Ну здравствуй, Анфиса! Вернулась, значит…

Анфиса разогнулась, тыльной стороной ладони вытерла лоб и бросила под ноги пучок пожухлой травы, которую с утра полола, очищая двор.

— А-а-а, это ты, тётка Евдокия. Здорово живёшь! Зачем пришла? — спросила она не очень-то дружелюбно. Меньше всего Анфиса хотела сейчас разговаривать с дальней родственницей, которая за все эти годы ни разу не вспомнила о ней, а тут явилась сразу, как только узнала о её возвращении. Не иначе как позлорадствовать пришла, да похвастаться собственным счастьем.

Но Евдокия совсем не выглядела счастливой. Напротив, сильно исхудавшая и словно почерневшая, она смотрела на мир потускневшими глазами, видавшими много горя. Может быть поэтому, она спокойно ответила, не обращая внимания на колкость Анфисы:

— Я с добром к тебе пришла. Посмотреть хочу, какой ты стала. Сломалась или нет после того, что с тобой произошло. Хотела бы и помощь тебе предложить, да какая из меня теперь помощница?

Анфиса отряхнула руки и вытерла их о жёсткий, заскорузлый фартук.

— Не нужна мне твоя помощь, тётка Евдокия, обойдусь как-нибудь, — сказала она вполне серьёзно. — Тамарке своей лучше помоги. А мне твоих подачек не надо.

Реденькие, белёсые брови Евдокии опустились, и без того смуглое лицо потемнело ещё больше:

— Не поможешь ей теперь и руки не подставишь. Померла Тамара прошлой зимой… Спилась и в сугробе замёрзла. Совсем немного до дома не дошла…

Анфиса проглотила тяжёлый комок, подняла голову, посмотрела куда-то вдаль, потом повернулась к тётке:

— Пойдём, я чайник поставлю. Холодно здесь стоять…

Евдокия пошла за ней следом, села в кухне на табурет у стола и стала смотреть, как Анфиса ставит на стол чашки и заваривает чай из чайника, стоявшего на дровяной печи. Та поймала её взгляд и пояснила:

— Еле-еле растопила печку, дымила ужасно. После матери её никто не затапливал, вот и пришлось помучиться.

— Это ничего, главное, в избе тепло, — вздохнула Евдокия, подвигая к себе чашку.

— Сахара и конфет, извини, нету, — продолжала Анфиса. — Хочешь, там остался сала кусочек да хлеб. Больше угостить нечем.

— Ничего не надо, — покачала головой Евдокия. — Сядь, давай просто поговорим. Столько лет не виделись. Есть о чём рассказать друг другу.

— Неважный из меня рассказчик, — пожала плечами Анфиса. — Да и хвастаться особо нечем.

— Ну тогда меня послушай, — кивнула Евдокия. — Про Тому мою и вашего с ней Александра. Никчёмным он мужем оказался, так что не жалей о нём. Поначалу, может год или два они жили тихо, нормально. Тамара с него пылинки сдувала, носилась как с писаной торбой. А он по деревне царём ходил, нос задирал, ноги об неё вытирал. Самым никчёмным человеком оказался. Тома для него всё делала, а вот забеременеть не смогла. Год живут, другой, третий, детей нет как нет. Вот тогда-то наш Сашенька и показал себя во всей красе. Гулять от Тамары начал, пить, руку на неё поднимал. Тома всё терпела, но когда он однажды привёл домой Римку, молоденькую медсестру, которую прислали к нам в амбулаторию, и сказал, что будет теперь жить с ней, моя дочь не выдержала, сорвалась. Римку она, конечно, со скандалом выгнала, но и Сашка ушёл вслед за ней. Ещё через полгода они уехали вместе куда-то, а Тома совсем съехала с катушек. Пить начала, по мужикам таскаться, меня совсем не слушалась, даже с кулаками кидалась. А однажды пришла, плачет и хохочет одновременно. Я к ней, спрашиваю, что случилось. А она мне и отвечает: «Беременная я! Оказывается, это Сашка был бесплодным, а со мной все в порядке!» Я так и села. Говорю: «А кто ж отец-то?» А она снова смеётся: «Откуда мне знать? Ветром надуло!» Так я от неё ничего и не добилась.

— Кто ж родился? — спросила Анфиса.

— Девчонка, — вздохнула Евдокия. — Шустрая такая, остроносая. Покажу тебе как-нибудь, сейчас дома оставила, спит она. Да Бог с ней. Сама-то ты как?

— Да как? — передёрнула плечами Анфиса. — Жива и слава Богу.

— Вот и ладно, — Евдокия поднялась, опираясь обеими ладонями о стол. — Пойду я, Анфиса. А то внучка проснётся, а меня нет. Махонькая она ещё, несмышлёная…

Давно закрылась калитка за Евдокией, а Анфиса всё смотрела и смотрела ей вслед, думая о том, что сейчас услышала. Нет, ей не жаль было прошлого, глупо жалеть о том, что не можешь изменить. Давно не вспоминала она и Александра. За те горькие годы, что она провела в сибирском лагере, жизнь так гнула и ломала её, что от прежней, жизнерадостной Анфисы в ней совсем ничего не осталось.

Она научилась долбить, загружать и перевозить в тяжёлой, деревянной тележке горы мёрзлой земли, вбивать сваи, валить лес. Привыкла есть на завтрак мутную серую баланду, в обед обходиться черпаком прогорклой каши, а ужинать рыбной похлёбкой, от которой мутило всех новичков, впервые пробовавших её. Ещё хуже кормили в карцере, куда Анфиса попадала несколько раз. Там в сутки заключённому полагалось триста грамм хлеба, миска баланды и кружка воды. И всё.

Анфиса покрутила в руках кружку с недопитым чаем и скривила губы в жалком подобии улыбки: интересно, сможет ли она когда-нибудь забыть всё это? Валька Бацилла, близкая товарка Анфисы, тоже отбывавшая срок за убийство, любила повторять ей:

— Эх, Анфиска, никого не слушай, время — плохой доктор, оно боль не лечит. Время учит с ней жить. А жить ты будешь долго, я чувствую.

Анфиса верила неугомонной правдорубке Вальке, потому что вечная боль, плескавшаяся в её глазах, была необъятной и искренней: муж Валентины, спьяну не разобрав, кто перед ним, насмерть забил двух её дочерей, трёх и пяти лет. Вернувшись с работы домой, Валя нашла их бездыханными возле спящего отчима, и в отчаянии схватилась за нож…

Анфиса вздохнула: значит, Тамара родила дочку, хоть кого-то оставила на земле после себя. Тамаре повезло… А вот ей и Валентине — нет. Товарка Анфисы умерла у неё на руках от лихорадки, которую никто не думал лечить. Уходила она в страшных учениях, но с улыбкой на губах и всё повторяла: «Заждались меня доченьки. Скоро встречусь с ними. Совсем немного уж осталось». И Анфиса понимала её, хотя твёрдо знала, что после жестоких побоев, которыми её не раз награждали в лагере, быть матерью она никогда не сможет.

Анфиса убрала чашки, вышла во двор и подняла взгляд к небу: серые тучи собирались в тяжёлое, свинцовое полотно, угрожая пролиться на землю холодным, осенним дождём. Сколько раз она видела такое небо там, в холодной Сибири, во время невыносимо тяжёлой работы, от которой обессиленные люди умирали и встречали смерть как избавление. А вот Анфиса выжила. Знать бы только, зачем.

Она по привычке пожала плечами и снова принялась за траву.

***

Уже начало темнеть, когда в дверь Анфисы постучали. Она открыла и увидела на пороге Евдокию. У её ног стояла большая корзина, доверху заполненная всякой снедью. Анфиса увидела овощи, какие-то крупы, пару уже ощипанных уток, хлеб, завёрнутый в газету.

— Вот, это тебе, — показала на гостинцы Евдокия. — У тебя же ничего нет.

— Я же сказала, что мне ничего не надо, — начала Анфиса, но тётка перебила её:

— Тогда выбрось!

Не желая больше спорить, она отвернулась от Анфисы и пошла прочь. И только у калитки услышала негромкое «Спасибо!», брошенное Анфисой ей в спину.

***

Ещё несколько раз Евдокия оставляла у порога Анфисы корзины с нехитрой провизией, но в дом не заходила, а потом вдруг привела с собой худенькую остроносую девчушку и сказала:

— Вот, Анфиса. Это дочка Тамары. Моя внучка. Я в больницу поеду, там и помру, болезнь уже источила меня изнутри. Дом свой я продала, Витька Блазин, сосед, давно хотел купить его для своей матери, чтоб она поближе к нему жила. Завтра переезжать будут. А это деньги, что я за дом получила. Твои они теперь. Свой домишко подлатаешь, да и внучку мою тебе поднимать на ноги надо. Я не жилица на белом свете и не помощница тебе в этом деле, а другой родни у девчонки нет. Так что тебя мне Бог послал, я это точно знаю.

— Да ты с ума сошла, тётка Евдокия, — всплеснула руками Анфиса, отталкивая газетный свёрток с деньгами, который ей протягивала Евдокия. — У меня детей сроду не было, я не знаю, с какой стороны подходить к ним.

— Ничего хитрого, — отмахнулась от неё Евдокия. — Дети такие же люди, как и мы, только маленькие. Я вон с полутора лет её сама воспитываю и ничего. Тамаре за пьянками да гулянками всё некогда было. А ты не такая. Ты добрая. Своих родишь, и эта не помешает. Помощница подрастёт.

— Не будет у меня своих детей, — покачала головой Анфиса.

— Тем более, — вздохнула Евдокия и горько заплакала: — Ты прости меня, Анфиса. Виновата я перед тобой. А теперь тебе же в ноги и падаю. Тамару свою я до безумия любила, ради неё и на подлость пошла. Видела ведь я в тот день, как Игнат тебя на сеновал тащил. И помочь могла, а не помогла. Хотела, чтоб у вас с Сашкой ничего не получилось. Знала, что он не потерпит, если узнает про тебя с Игнатом.

Анфиса не сводила глаз с Евдокии и та замолчала, переводя дыхание. Потом сказала:

— Осуждаешь меня, я понимаю…

Она вдруг как-то странно всхлипнула и повалилась на колени перед Анфисой:

— Бог уже наказал меня за то, что я сделала. И наказал так, как ни один человек не сможет. Анфиса!!! Проклинай меня, не прощай, что хочешь делай, только внучку мою не оставь…

Анфиса подняла рыдающую тётку. Та сопротивляться не стала, но вдруг порывисто обняла её, сунула в руки деньги, и, не взглянув на испуганную разыгравшейся сценой девочку, шатаясь, как пьяная пошла к калитке.

— Как зовут-то её? — крикнула вдогонку ей растерявшаяся Анфиса.

— Люда, Людмила, — ответила Евдокия, на секунду обернувшись. — Будь ей матерью, прошу тебя. Свою мать она не помнит…

***

Через несколько дней Евдокия умерла в городской больнице. Всё это время Анфиса навещала её там вместе с маленькой Людой, а когда тётки не стало, похоронила её на деревенском кладбище рядом с могилой Тамары.

— Мама… — потянула Анфису за руку Людмила, стоявшая рядом с ней у двух холмиков сырой, остро пахнувшей земли. — Пойдём домой, я есть хочу и замёрзла.

— Кто тебе сказал, что я твоя мама? — вздрогнула Анфиса.

— Бабушка, — ответила девочка. — А ещё она говорила, что ты хорошая, но очень несчастная.

Анфиса осторожно сжала ладошку:

— Ну что ты, дочка, я счастливая. Ведь у меня теперь есть ты…

Глава 9

Вернувшись из Касьяновки домой, Людмила прошла мимо старшей дочери, не замечая её осуждающего взгляда, а когда Соня окликнула мать, даже не повернула к ней голову. Но девушка не отставала от неё:

— Мам! Я тебя спрашиваю, Люба где? Ты что, бросила её?

Людмила остановилась и со злостью посмотрела на дочь:

— А тебе какое дело?! Что ты лезешь ко мне в душу, а? — она наступала на Соню с такой яростью, что той невольно пришлось сделать несколько шагов назад. — Своих нарожай, а потом умничай! Вон какая кобыла выросла! Я в твоём возрасте уже Андрея нянчила! А ты? Что, неужели ни один кобель ещё не оприходовал тебя? Вымя-то вон какое, любая корова позавидует. И зад крепкий, мужики такие любят. Или в деревне ослепли все?

— С ума сошла? — испуганно проговорила Соня. Каждое слово матери больно хлестало её, словно плетью, и жаром стыда опаляло лицо. — Ты что такое говоришь? Разве так можно?

— Что? — злобно расхохоталась Людмила. — Не нравится? Вот и ко мне не лезь, поняла?! Пропусти!

Она больно толкнула дочь в плечо, прошла на кухню, где достала из буфета бутылку перцовой настойки и налила себе полный гранёный стакан, который тут же выпила практически залпом. Потом села к столу, уронила голову на руки и завыла по-бабьи:

— Господи-и-и… Алешенька! Как жить-то мне тепе-е-ерь без тебя?

***

Соня постояла немного на пороге, потом вышла во двор и, обессиленная, опустилась на ступеньки крыльца. По её круглым, налитым молодым соком щёкам, текли крупные слёзы. Неужели кто-то сглазил их семью? Ведь всё было так хорошо. Ещё совсем недавно мама любила петь и смеяться, а папа не сводил с неё влюблённых глаз и, хотя иногда ворчал на неугомонную жену, все видели, как он с ней счастлив. Они всегда были вместе, и в поле, и дома, и на отдыхе. Дочери и сыновья тоже постоянно крутились рядом с ними, помогали, по мере сил, охотно отзывались на любую просьбу.

Даже бабушка Анфиса, всегда такая строгая и сдержанная, когда приходила к ним на праздник, или просто так, переставала хмуриться, расправляла брови и светлела лицом. В такие моменты Соня видела, что бабушка совсем не злая, она добрая и хорошая, просто почему-то не хочет, чтобы люди знали об этом.

Людмила была похожа на свою мать. И радость и горе она всегда выплёскивала, как воду из ведра, и не было рядом человека, на которого не попадали бы её брызги. Соня всхлипнула. Как давно мама ни с кем не делилась своей радостью. Пожалуй, последний раз она смеялась ещё до рождения младшей сестрёнки, Любаши. И это, на самом деле, было очень странно. Соня вдруг вспомнила ту ночь, когда родилась Люба. Они вернулись от соседки, где провели весь вечер, и отец махнул им в сторону кухни:

— Суп на плите, ешьте и спать! И не дай Бог вам мать с дитём разбудить. Шкуру спущу!

Совсем не испугавшись отцовских угроз, который никогда не трогал детей даже пальцем, Соня накормила всех, потом вместе с сестрой вымыла посуду и, наконец-то, прилегла на свой диванчик. В доме воцарилась тишина, даже новорождённую девочку было совсем не слышно. Соня лежала с открытыми глазами, вспоминая прошедший день и перебирая другие события, последнего времени.

Домашние заботы, связанные с рождением ещё одного ребёнка, мало беспокоили Соню. Она помнила, как у них появилась Шура, потом Гриша. Теперь вот Любаша. Раньше их было четверо, а теперь стало пятеро, вот и вся разница. Наверное, это даже правильно, что мама и папа решили завести ещё одного ребёнка. Совсем скоро Соня будет взрослой и выйдет замуж. Она больше не сможет жить со своими родителями, потому что заведёт свою семью. И Любаша, младшая дочка, ещё долго будет вместе с ними, даже когда все остальные дети вырастут и разъедутся кто куда.

Соня, например, очень хотела поехать в Москву. Туда, кажется, в юридический институт, собирался поступать Артём Маруш, её одноклассник, в которого она была влюблена. Да и не только она. Ещё бы, ведь он такой красивый, кареглазый, черноволосый. Всегда с модной причёской и одет лучше всех. Соня закрыла глаза и представила, как они гуляют по Патриаршим и он держит её за руку. Соня уже не раз читала роман Булгакова «Мастер и Маргарита» и мечтала побывать там, где жила её любимая героиня.

Прислушиваясь к ровному дыханию отца, братьев и сестёр, Соня погрузилась в цветной мир девичьих фантазий, но вдруг резкий крик младенца вернул её к действительности. А потом произошло то, чего девушка никак не ожидала. Мать, страшная, растрёпанная, вскочила с кровати, схватила новорождённую дочку и как полено швырнула её куда-то в сторону. Загрохотало ведро, щёлкнул свет, плач малышки умолк и тут же послышался испуганный крик отца:

— Что такое? Людка! Совсем что ли ополоумела? Дитё ведь это!

Потом Алексей метнулся к старшему сыну и, что было силы, затряс его за плечо:

— Андрюха! Беги за фельдшером! Скажи, что у нас ребёнок ушибся. Да быстрее ты, недотёпа. На велосипед садись и айда!

Все это произошло так быстро, что Соня сначала растерялась. Но потом она тоже вскочила, метнулась к малышке, которую отец уже положил на свой топчан, оттуда взглянула на мать и замерла, чувствуя, как холодеет всё у неё внутри. По лицу Людмилы ходили какие-то страшные, чёрные тени. И ненависть, жгучая, злобная, потоками лилась из её глаз. Ещё никогда Соня не видела мать в таком состоянии и потому, невольно, отступила от неё на шаг назад. В эту минуту ей вспомнились рассказы деревенских старух о том, как в людей вселяются демоны, а потом заставляют их кричать самыми ужасными голосами.

Но мать не кричала, она снова легла на свою кровать и отвернулась лицом к стене, даже не подумав подойти к почти переставшей дышать маленькой дочке.

Эта сцена поразила Соню до глубины души. И потом, даже несколько лет спустя, Соня не удивлялась, глядя, как мать издевается над Любашей. Но, жалея младшую сестрёнку, девушка всегда старалась увести её куда-нибудь, припасала для неё что-нибудь вкусненькое и тайком подкармливала. А когда шла доить корову, всегда брала девочку с собой и там поила тёплым парным молоком. Ни к кому из детей Соня не относилась, так как к Любаше. Непоседливые, озорные мальчишки не нуждались в её сестринском участии, хитрая, изворотливая Шура всегда была себе на уме. Она привыкла ловчить и притворяться, чтобы ей по дому давали работу полегче. Без зазрения совести обманывала всех: родителей, учителей, сестру, братьев, друзей. И на удивление всегда выходила сухой из воды. Соне не нравились эти черты младшей сестры, но мать, почему-то всегда покрывала её выходки, и Шура, пользуясь своей безнаказанностью, продолжала жить так, как хотела. Её совсем не заботили печали маленькой Любаши и она то и дело гнала от себя сестру, жалуясь матери, что та портит её вещи.

Но теперь Любы дома не было. Мать отвела её в Касьяновку, к бабушке Анфисе и почему-то оставила там. А ещё наговорила ей, Соне, столько всего, что девушка чуть не сгорела от стыда.

Сидя на крыльце, Соня спрятала лицо в ладонях и тихонько заплакала. Мать разбередила её душу, напомнила о том, о чём девушка вот уже несколько месяцев хотела забыть.

Это случилось в самом конце зимы. По деревенской традиции было решено устроить для народа праздник Широкой Масленицы и весёлую ярмарку. По всем деревенским домам для общего уличного стола пеклись пироги, шаньги, блины, и другая вкусная снедь. В сельском клубе готовился большой концерт, и Соня тоже была в числе выступающих. Она, вместе с одноклассницами, в красивых русских народных костюмах и с кокошниками на головах, должна была танцевать «Калинку». Выступили девушки просто чудесно. Им долго аплодировали и дважды заставили вернуться на сцену. Когда же запыхавшаяся, раскрасневшаяся от удовольствия Соня юркнула в комнатку, где до выступления переодевалась, кто-то протянул руку и дёрнул её за вешалку, заваленную сценическими костюмами.

— Ой! — испуганно вскрикнула Соня, и тут же ахнула, узнав Маруша: — Артём, что ты делаешь? Отпусти меня!

Но только крепче прижал её к стене и ловким движением расстегнул несколько верхней пуговичек на платье, освобождая грудь девушки.

— Смотри, как я хочу тебя, — шептал он ей. — Какая ты красивая. Сочная… Тебя ведь ещё никто не пробовал… Я хочу быть первым…

Испуганная, ошеломлённая, оглушённая происходящим, Соня попыталась вырваться, оттолкнуть Артёма. Она не кричала и только молча отбивалась от него, а он уже поднял подол её платья и горячими, дрожащими пальцами скользнул под мягкую ткань трусиков.

Вся кровь, что была в девушке, бросилась ей в лицо, вернув ослабшему телу силы. Она оттолкнула от себя парня, да так, что он отлетел к стене. А сама, лихорадочными движениями пряча грудь за лиф платья, повернулась, чтобы убежать. И вдруг столкнулась лицом к лицу с Валеркой и Стасом, лучшими друзьями Артёма.

— Вот это дыньки! — захохотал Валерка. — Хотел бы я, чтобы она придавила ими и меня тоже!

— Эй, Тёмыч, ты там живой?! — поддержал его Стас. — Можно мы тоже потискаем твою подружку?

Он шлёпнул Соню ладонью по заду, а Валерка приобнял её, но она не собиралась им поддаваться и легко вырвалась из их похотливых объятий. А на пороге комнатки уже появились другие девчонки.

— Соня, куда ты? Подожди! — загалдели они, но девушка, растолкав их, выбежала из клуба и, не обращая внимания на снег и мороз, в одном платье и лёгких танцевальных туфельках, помчалась домой.

— Да что у вас тут произошло? — нахмурилась Марина, лучшая подружка Сони. Она окинула взглядом ухмыляющегося Артёма, заправлявшего в джинсы рубашку и застёгивающего ремень, повернулась к Валере и Стасу, подмигивающим и кивающим друг другу, и вдруг закусила губу. Неужели?! Марина знала, как Маруш нравится Соне, но чтоб она согласилась с ним вот так, здесь, практически у всех на виду. Нет, невозможно. А другие девчонки хихикали и перешёптывались у неё за спиной, явно догадавшись о том, что тут было.

— Замолчите вы, дуры! — топнула ногой на них Марина и повернулась к парням: — А вы что рожи кривите?! Ни стыда ни совести у вас нет! Убирайтесь отсюда, видите, нам нужно переодеться! Или совсем ослепли?

Отшучиваясь и похахатывая, друзья ушли. Заперев за ними дверь, Марина, не обращая внимания на переглядывающихся подруг, переоделась, схватила одежду и обувь Сони и поспешила домой к подруге.

Она разыскала её в тёплой, недавно топленной бане. Соня лежала ничком на скамейке и горько плакала, выливая не только испуг, но и стыд, который жёг её словно огнём.

— Сонька, — Марина бросила её вещи на стоявший рядом табурет и присела с подругой рядом, положив руку ей на плечо. — Ну что ты, глупая, поддалась ему, да? Я знаю, он давно на тебя поглядывал как кот на сметану. А на расстоянии держал, чтобы ты влюбилась в него покрепче. Не плачь! Может быть, теперь поженитесь. После того, что Артём сделал, он просто обязан жениться на тебе.

— Ничего не было, — покачала головой Соня. — Облапал он меня только и всё.

— Так что ж ты тогда рыдаешь, глупая? — обрадовалась Марина. — Плюнь и разотри.

— Стыдно, — всхлипывала девушка. — Видели ведь все! Валерка там был и Стас. Девчонки ещё пришли. Что они обо мне подумают?

— А ты не обращай на них внимания и всё тут! — махнула рукой Марина. — Как говорится, на каждый роток не накинешь платок. Поговорят и перестанут! А теперь давай переодевайся и пойдём в дом. Баня-то едва тёплая, застынешь. Лучше мы с тобой сейчас чайку попьём.

Соня вздохнула и обняла подругу:

— Что бы я без тебя делала, Маруся…

***

И всё-таки Соня оказалась права. Грязные, липкие как смола слухи поползли среди деревенской молодёжи. Парни и девчонки при виде Сони перешёптывались, косились на неё, кто-то бросал ей в спину обидные слова или сальные шуточки. В конце концов, девушка не выдержала и в школьном дворе сама подошла к Марушу, стоявшему в окружении старшеклассников:

— Артём, скажи им, что между нами ничего не было! Пусть они от тебя услышат это!

— Как это ничего не было, сладкая моя? — воскликнул тот. — Всё было и не раз! Рекомендую вам, парни! Тёлочка что надо! Её только слегка зажмёшь и уже течка начинается. Тогда делай с ней, что хочешь!

Кто-то из девчонок взвизгнул, кто-то ахнул. А Соня шагнула к Артёму, вскинула руку и хлестнула его по щеке. Она вложила в пощёчину всю свою силу, но не остановилась на этом, взмахнула другой рукой и снова хлестнула его. Толпа, окружавшая их, расступилась. Кто-то из парней присвистнул. Опомнившись, Артём схватил Соню за оба запястья:

— Ах ты, кошка драная! — прошипел он сквозь зубы, приближая глаза к её лицу.

Его щёки пылали, а глаза метали такие молнии, что девушка невольно зажмурилась, ожидая удара, однако вместо этого услышала крик директрисы, ворвавшейся в толпу:

— Что здесь происходит?! Что за столпотворение? А ну-ка разошлись все быстро! Кошкина, Маруш! Живо ко мне в кабинет!

— Я никуда с ним не пойду! — вскинула голову Соня. — Отстаньте от меня все!

Она убежала и толпа быстро поредела, а потом Артём и вовсе остался наедине с директором школы. Тогда Жанна Геннадьевна повернулась к нему:

— Не о том думаешь, сынок. Тебе этим летом поступать надо, а не девчонок тискать. Экзамены я за тебя буду сдавать?

— Первый раз что ли, мам? — усмехнулся Артём. — Я только благодаря тебе иду на золотую медаль. Мне самому она даром не нужна.

Жанна протянула руку и взяла сына за подбородок, слегка повернув его голову сначала вправо, потом влево:

— Что это с тобой? Это Кошкина сделала? За что?!

— Влюбилась она в меня, вот и лезет без мыла, — Артём дёрнул головой, освобождаясь от рук матери. — Ладно, забей. Я сам с ней разберусь. Чёрт, вот ведь кошка драная! Поцарапала!

Он осторожно потрогал правую щёку и пошёл в школу рядом с матерью. Отомстить Соне он так и не смог. Жанна строго следила за сыном и не позволяла ему сделать ни одного шага без её ведома.

А Соня с нетерпением ожидала, когда же закончится её мучения в школе, и ей не нужно будет снова ходить туда и краснеть под осуждающими взглядами. В отместку за Артёма одноклассники устроили Соне бойкот. Никто не хотел с ней общаться, все шарахались как от прокажённой, придумывали обидные прозвища. Только Марина по-прежнему поддерживала подругу во всём, но она была на год младше и училась в другом классе, а значит, не могла быть с ней всегда рядом.

Но всему приходит конец и мучения Сони тоже закончились, по крайней мере те, что она испытывала в школе. Артём уехал в Москву, мать отправила его туда, не позволив провести последнее лето в деревне. Другие одноклассники Сони так далеко не метили, они могли рассчитывать разве что на областные институты, а вот сама Соня решила поступать на медсестру и учиться в районном городке.

— Выдумала ещё! — нахмурилась тогда мать. — Что это за работа — горшки из-под чужих людей выносить!

— Мам, это делают санитарки, — улыбнулась Соня. — А я буду уколы ставить и капельницы, на операциях помогать врачам и многое другое.

— На следующий год поступишь, — отрезала мать. — Я вот ничего по дому не успеваю, столько ртов кормить приходится и хозяйство ещё. Так что не выдумывай и сиди дома, поняла?!

Соня хотела обратиться за поддержкой к отцу, но как раз в то время начался разлад между ним и мамой. Все чаще Алексей стал прикладываться к бутылке, а потом и вовсе ушёл из дома. Метавшаяся между родителями, братьями и сёстрами, Соня едва успевала управиться и по хозяйству. К вечеру она падала на кровать, не чувствуя ног от усталости. А когда опомнилась и повезла документы на поступление, ей сказали, что она опоздала, списки сформированы, и теперь она может поступить только на следующий год.

— Было б из-за чего ныть, — усмехнулась Людмила, узнав о неудаче дочери. — Дома тебе что ли дел мало? Иди, слышишь, вон корова мычит…

***

Снова бесцветной каруселью закружились однообразные дни Сони. Отрадой для неё была только маленькая, глазастая, похожая на мышонка Любаша. И вот теперь мать отвела её в Касьяновку, решив оставить там нелюбимого ребёнка. А ещё больно отхлестала словами старшую, всегда такую покорную дочь.

После того позорного случая с Марушем, Соня совсем не выходила на улицу и когда Марина звала её гулять, она категорически отказывалась от этого. Больше всего на свете девушка боялась, что кто-нибудь поступит с ней так же, как когда-то поступил Артём. Вдруг парни решат, что она и в самом деле такая, как он говорил.

Но судьбу ещё никому не удавалось обмануть, и однажды вечером девичья беда снова заглянула Соне в глаза.

Глава 10

Это случилось примерно через две недели после того, как Людмила вернулась из Касьяновки, оставив там младшую дочь. С мучительной тоской Соня смотрела на мать, которая стала превращаться в собственную тень, но все её попытки поговорить с ней наталкивались на железобетонную стену злости и отчуждения.

— Не лезь ко мне, поняла? — оборвала её Людмила, как-то под вечер вернувшаяся домой с бутылкой паточного самогона. — Отстань!

Глядя как мать наливает отвратительно пахнущую жидкость в стакан, Соня вздохнула:

— Опять ты у Гаврилихи была? Мам, нам и так денег ни на что не хватает, а ты ещё последнее относишь этой наглой самогонщице.

— Мои деньги, что хочу, то и делаю, — выпив, и даже не поморщившись, ответила ей мать. — И не стой у меня над душой, у тебя что, все дела закончились?

Сунув в рот лежавший на тарелке солёный огурец, она пошла в баню, где ещё с утра затеяла стирку. А Соня, постояв немного, взяла почти полную бутылку самогона, заткнула её пробкой, положила в сумку и отправилась на край деревни, где за высоким дощатым забором жила тётка Ульяна, которую все называли Гаврилихой. Уже много лет Гаврилиха гнала самогон и продавала его трём окрестным деревням.

То ли от того, что её дом находился у самого леса, то ли из-за страха, что лихие люди могут прийти к ней с недобрыми намерениями, Гаврилиха держала во дворе трёх огромных псов, которые свободно бегали по всей огороженной территории. Но люди знали, что во двор им идти не нужно, потому что крайнее строение гаврилихиной усадьбы, бывшую баню, одной стеной выходившую на улицу, она переделала под пункт продажи своего зелья.

Два небольших одинаковых окошка, через которые тётка Ульяна отпускала товар, были скрыты зелёными занавесками. Даже при дневном свете эти окна напоминали пару злобных глаз, которыми почерневший от времени бревенчатый домишко смотрел на всех, кто оказывался рядом. А вечером и ночью, когда в комнатке зажигался свет, они начинали светиться зелёным, фосфорным цветом и народ быстро окрестил их «Волчьими глазами».

Когда Соня подошла к дому Гаврилихи, «Волчьи глаза» ещё были потухшими и девушка, протянув руку, несколько раз постучала по стеклу, настойчиво вызывая хозяйку.

— Чего тебе? — минуты через три выглянула та из одного окна. — Мамка что ли прислала? Неужто уже вылакала целую бутыль?

Насмешка, прозвучавшая в голосе Гаврилихи, заставила Соню покраснеть от негодования.

— Вот ваша бутыль! — сказала она, доставая её из сумки и с громким стуком ставя на подоконник, — почти нетронутая! И больше не надо продавать маме ваш самогон, пейте его сами!

— Осторожнее, разобьёшь! — с негодованием воскликнула Гаврилиха. — Совсем что ли с ума сошла, так лупить! Стекло ведь. Дай сюда!

Она покрутила бутылку в руках, внимательно рассматривая, не появились ли на ней трещины, потом убрала её в сторону.

— Деньги не верну! — сказала она Соне строго.

— А я и не прошу, — покачала головой девушка. — Вы только маме больше самогон не продавайте. Не хочу я, чтобы она пила.

— Сами разбирайтесь, — усмехнулась Гаврилиха. — Я никому специально в глотку не заливаю. А теперь иди отсюда, некогда мне с тобой попусту разговоры разговаривать.

Она захлопнула окно и тут же включила в комнатке свет. Зачем-то постояв ещё немного, Соня повернулась и пошла прочь, едва ли не физически ощущая, как два «Волчьих глаза» прожигают ей спину внимательным взглядом.

Она уже собиралась свернуть на тропинку, как вдруг перед ней возникли две тени, мгновенно принявшие образы двух крепких, но выпивших парней. Соня узнала их сразу. Это были Валерка и Стас, друзья Артёма Маруша. Те самые, которые застали их тогда в клубе. Сейчас парни, по всей видимости, направлялись к самогонщице за новой литровкой, но увидев Соню, быстро изменили свои планы.

— Ба! — воскликнул Валерка, растягивая губы в пошлой пьяной улыбке. — Какие люди и без охраны. Стас, смотри, какая птичка попалась в наш капкан!

— Это не птичка, — в тон ответил ему Стас. — Это кошка, которая гуляет сама по себе. Жалко, что сейчас не весна, а мы не мартовские коты.

— Да брось, дружище, мы даже лучше! — расхохотался Валерий. — А ну хватай её!

И не успела Соня даже вскрикнуть, как он зажал ей рот широкой шершавой ладонью, а Стас сбил с ног. Вдвоём подхватив девушку, они поволокли её в кусты, подальше от тропинки, и там бросили на землю.

— Ишь ты, грудастая какая! — хриплым прерывистым шёпотом заговорил Валерий, разрывая ворот Сониной кофточки. — Держи её, Стас. И рот зажми. Сначала я, потом ты. Эх, Маруш не видит, обзавидовался бы сейчас…

Соня вырывалась изо всех сил, и справиться с ней даже таким крепким парням было совсем непросто. Она до крови прокусила ладонь Стаса и, пока он не зажал ей рот другой рукой, громко закричала.

— Держи, сказал! — прорычал Валерий, наваливаясь на Соню всей своей тяжестью, но вдруг неизвестно почему взлетел кверху, как будто подброшенный какой-то силой. Оттолкнув ослабившего свою хватку Стаса, Соня вскочила на ноги и только теперь увидела незнакомого молодого мужчину, который, размахнувшись, ещё раз врезал Валерию:

— Паскуда! Девчонку похабить?! Да я тебя…

В это время на него налетел опомнившийся Стас, но тоже оказался сбит с ног.

— Ещё раз увижу вас возле неё, убью! — пригрозил незнакомец парням, лежавшим на земле и размазывающим кровь по щёкам. Потом повернулся к Соне и протянул ей руку:

— Пошли, провожу! Меня Егором зовут. Да ты не бойся, я тебя не обижу.

Соня доверчиво вложила руку в его ладонь. Другой рукой она сжимала разорванную на груди кофточку и не могла вытереть слёзы, градом катившиеся по её щёкам.

— Испугалась… — сочувственно произнёс он Егор, остановился и снял с себя клетчатую рубашку, оставшись в одной майке. — На вот, надень. Дрожишь вон вся…

Он сам вытер ладонями мокрые слезы девушки, потом набросил её на плечи свою рубашку. Соня торопливо застегнула все пуговицы, а потом подняла на стоявшего перед ней мужчину огромные глаза, в которых светилась благодарность:

— Спасибо вам, Егор.

— Ну, так уж и «вам», — усмехнулся он в ответ. — Давай уже на ты. Зачем же «выкать»? Мне, конечно, уже за тридцать, но всё равно ещё не старик. А тебе сколько?

— Зимой восемнадцать исполнится, — сказала Соня.

— Хм, — Егор обернулся и посмотрел назад, как будто ещё мог видеть тех негодяев, от которых спас эту глазастую девчонку. И проворчал тихо: — Надо было больше им накостылять. За такое и убить мало.

Рука Сони в его ладони дрогнула.

— Да ты не бойся, — снова сказал он девушке. — Больше они тебя не тронут. Слушай, а как тебя зовут? Ты так и не назвала своё имя.

Её ресницы дрогнули:

— Кошкина Соня.

Егор вдруг сбился с шага, остановился и громко рассмеялся:

— Вот тебе раз! А я Кот! Егор Кот. Фамилия у меня такая. Ну что, Соня Кошкина, будем знакомы!

Почему-то именно этот смех успокоил девушку, и она тоже улыбнулась. Соня всегда стеснялась своей фамилии, очень расстраивалась, когда её обзывали «драной кошкой» или дразнили как-нибудь ещё. И вот теперь, слушая смех Егора, она впервые обрадовалась тому, что у неё такая фамилия.

— Ну что, где ты живёшь, Кошкина Соня? — спросил Егор. Они уже шли по деревенской улице, и он продолжал держать девушку за руку, как будто боялся, что она сейчас возьмёт и убежит от него.

Было уже совсем темно, и Соня не видела его лица, но чувствовала, что он улыбается.

— Вон там, окошки светятся, — сказала она ему. — Это и есть мой дом.

— А с кем ты живёшь? — словно не собираясь расставаться, продолжал Егор свои расспросы.

— С мамой, двумя братьями и… — Соня смутилась. Сначала она хотела сказать и про сестёр, но не знала, как объяснить, почему дома осталась только Шура. И потому, словно бы нехотя, добавила: — Сёстры тоже есть.

— А отца, значит, нет, — Егор по-своему расценил её смущённое молчание.

— Есть и папа, — начала Соня. — Только они с мамой сейчас…

Договорить она не успела, потому что из дома донёсся сердитый крик матери:

— Сонька-а-а!!! Паршивка такая!!! А ну иди сюда!

Соня быстро выдернула руку из ладони Егора и метнулась к дому, но вдруг вернулась к своему спасителю:

— Спасибо тебе большое ещё раз, Егор! Я потом отдам рубашку…

И, прежде чем убежать, быстро коснулась губами его щеки.

***

Людмила металась по кухне, хлопая дверцами шкафов, и когда увидела старшую дочь, сразу же набросилась на неё:

— Где моя бутыль? Отвечай сейчас же! Вылила? Ну, говори!

— Нет! Я отнесла её Гаврилихе и сказала, чтобы она больше не продавала тебе самогон! — Соня смело смотрела в глаза матери, высоко вскинув голову. — Не надо больше пить, мама…

Звонкая пощёчина оборвала девушку на полуслове. Пальцы матери скользнули по лицу Сони, оставляя не только на щеке, но и на губах ярко-красные полосы от ногтей. Соня вскрикнула, но это не остановило Людмилу, и она хлестнула дочь ещё раз.

В кухню вошёл Андрей. Он только что закончил чистить в коровнике и возить навоз, очень устал и сильно проголодался. Но лица матери и сестры вызвали у него недоумение.

— Что это у вас тут? Чего орёте? — спросил он, нахмурившись.

Людмила кивнула на Соню:

— У неё спрашивай! Ишь, выискалась хозяйка!

Она резко повернулась и вышла из кухни, а ещё через пару минут с улицы донёсся стук калитки. Соня поняла, что мать направилась к Гаврилихе, забирать своё, и не ошиблась.

— Андрей, — девушка подняла на брата полные слёз глаза. — Поговори хоть ты с ней. Она тебя послушается. Ну, пожалуйста! Сопьётся ведь мать совсем.

— А я что сделаю? — Андрей повёл плечами. — У меня и своих забот хватает. Вон, повестку в армию утром получил.

Соня прижала ладонь к разбитым губам:

— Как же мы тут останемся?! Андрюша…

— Справитесь, — он кивнул сестре на ведро с водой: — Полей мне на руки и пожрать что-нибудь дай. Я с обеда ничего не ел.

Услышав стук кастрюль и тарелок, Шура тоже пришла на кухню, чтобы поужинать.

— Вот и хорошо, что мы собрались все вместе, — сказала им Соня.

— Что это у тебя с лицом? — Шура показала пальцем на щеку и губы сестры. — Мать надавала, да? Я слышала! И правильно она сделала.

— Что-о-о? — повернулась к сестре Соня. — «Как это правильно»?

— А так! — усмехнулась Шура. — Что ты ко всем лезешь? Тебе что, больше всех надо? Мать живёт, как умеет. В конце концов, её отец бросил, а это не шутки. Ты вон из-за своего Маруша сколько слёз пролила, хотя он тебе никто! А мамка с папкой столько лет вместе прожили. Думаешь, ему приятно было узнать, что она от него с чужим мужиком гуляла и Любку от него прижила?

— Что ты несёшь?! — воскликнула Соня.

— Да все это знают. Одна ты у нас как глухая и слепая! — съязвила Шура. — Или забыла, что нам ещё Гришка об этом рассказывал?

Соня повернулась к брату:

— Андрей! Ты-то что молчишь?!

Он только пожал плечами, продолжая спокойно хлебать суп:

— Меня это всё уже не касается. Сказал же я тебе, что ухожу в армию. И уж на то пошло, возвращаться сюда не собираюсь. Страна большая. Найду место, где приткнуться. А здесь меня уже всё так достало, что просто тошнит!

— Ты вообще слышал, что сказала Шура? — Соня прижала руки к груди.

— Слышал, — невозмутимо ответил ей Андрей. — Давно я это знаю. С того самого дня, как отец из дома ушёл. Я тогда пытался поговорить с ним, он был пьяный, вот и выложил мне всё это. Да и чему тут удивляться? Не похожа Любка ни на кого из нас. Тут к бабке не ходи, ясно, что без отца дело обошлось.

— Господ-и-и-и… — простонала Соня, словно неживая, вышла из кухни, толкнула дверь в свою крошечную боковушку и упала на диван, чувствуя, как высоко в горле колотится её сердце. Снова все навалилось на неё и смешалось в кучу: чуть не надругавшиеся над ней Валерка и Стас, взбешённая мать, маленькая беспомощная Любаша, равнодушные Андрей и Шура, забывший их всех отец. И над всем этим такой внимательный, добрый и заботливый Егор. Егор Кот…

***

Людмила крепкими ударами чуть не выбила «Волчьи глаза» и подняла такой крик, что никогда и никого не боявшаяся Гаврилиха отдала ей полную бутыль, взамен недопитой.

— Пьяницы проклятые! — выругалась она, закрывая окно.

— Я тебе покажу пьяницу! — Людмила ещё раз крепким кулаком ударила по стеклу и пошла прочь, прижимая к себе заветную бутылку. Возвращаться домой она не стала, свернула к Галине, подруге, жившей с ней по соседству:

— Галка, смотри, что у меня. Есть чем закусить?

— Ты бы ещё среди ночи явилась, — проворчала Галина, оглядываясь на комнату, где спала её престарелая свекровь. — Пошли уже. Найду что-нибудь…

— Тяжело мне, Галка! Ох, как тяжело! — стонала Людмила, уронив голову на руки и раскачиваясь из стороны в сторону. — Лёшка ушёл и как будто душу у меня вынули. Ничему не рада, никого видеть не хочу! Сдохнуть бы да и то в пору. Лёшка ведь у меня видный какой, уведут его. Сердцем чую, уведут. Машка-почтальонка видела, какая? Кофточки модные, все с разрезом чуть ли не до пупа. Вымя своё вывалит и стреляет по мужикам глазками. А Лёшке моему это и надо. Только ворот расстегни, он уже и готов, бери его тёпленьким. Нинка Порошина на днях была на почте и видела, как она перед ним задом крутила.

— Так помирись с ним, чего ж ты кочевряжешься? — всплеснула руками Галина. Уже после первой стопки самогона она захмелела и теперь смотрела на подругу блестящими от внутреннего жара глазами.

— Не хочет, — завыла Людмила. — Никогда он мне Любку не простит. Сколько я плакала, в ноги ему падала. Не верит он мне и всё тут. Зачем, говорит, сразу не призналась? Почему скрывала?

— Ну, хочешь, я с ним поговорю? — спросила подругу Галина.

Людмила только махнула рукой:

— Конечно, меня не послушал, а тебя послушает, да?

Засидевшись у подруги далеко за полночь, Людмила вышла на улицу и глубоко вдохнула прохладный и сырой осенний воздух. Пахло прелыми листьями, землёй, дымком недогоревшего костра, чем-то ещё тоскливым и горьким.

Покосившись на погасшие окна своего дома и заметив, что только светится только окно боковушки Сони, Людмила равнодушно отвернулась и пошла прочь. Ноги сами несли её на другой край деревни, где теперь в доме престарелой тётки жил Алексей. Ей вдруг захотелось увидеть мужа, припасть к его ногам, попросить, вымолить прощение, вернуть его домой.

Не мог ведь он забыть, вычеркнуть из памяти столько лет. Хорошо ведь жили они, лучше многих. И дети их радовали. А теперь всё прошло, всё сгорело. Алёша ушёл, дети выросли и никто никому стал не нужен.

— Мать всю жизнь одна прожила, и я что ли так жить должна? — всхлипнула Людмила.

Она подошла к калитке тётки Алексея и скинула со столба верхнюю ремённую петлю, служившую запором. Калитка, недавно починенная Алексеем, тихо отворилась. Тяжело ступая, Людмила подошла к двери и постучала, тихонько позвав:

— Алёша… Алёшенька…

Ей никто не ответил, и Людмила дёрнула дверь чуть сильнее. Внезапно она поддалась под её напором, видимо, хозяева забыли запереть её, а может быть, и не делали этого никогда, зная, что в родной деревне им нечего бояться.

Людмила шагнула в темноту сеней и наощупь принялась искать двери в комнату мужа. Лунный свет, проникавший в окна, освещал Людмиле путь, высвечивая то стены, то нехитрую, старую мебель. Алексей спал в дальней комнатке, разметавшись по кровати. И, увидев мужа, Людмила зарычала, как дикий зверь: на его руке покоилась кучерявая женская голова…

Глава 11

— Ах ты стерва-а-а!!! — завопила Людмила, узнав грудастую почтальонку Марию, — а ну-ка пошла вон отсюда! На кого позарилась? На мужика моего позарилась??? Потаскуха!!!

Она изо всех сил вцепилась в волосы Марии и принялась дёргать воющую от испуга соперницу, стаскивая её с кровати. Ничего не понимая спросонья, Алексей вскочил и, наконец сообразив, кто перед ним, бросился к жене:

— Совсем ополоумела?! Отпусти её!

Ему с трудом удалось оторвать жену от Марии, но она уже пришла в себя и тоже была готова наброситься на Людмилу:

— Это я потаскуха?! — кричала Мария. — Я??? Значит, я от мужа ребёнка нагуляла, да? Я перед чужими мужиками задом вертела? Кто ж тебе ребёночка заделал? Цыган разве какой, что твоя Любка такой чернявой родилась?

— Вон пошла! Вон! — билась в руках мужа Людмила, но Мария, почувствовав себя в безопасности, только плюнула в её сторону. А потом, собрав остатки своей одежды, то, что не успела надеть, вскинула голову и ушла, даже не взглянув ни на Алексея, ни на Людмилу.

Алексей схватил жену за плечи:

— Зачем ты пришла?! Кто тебя звал сюда?

Из дальней комнаты тётки послышался плаксивый старческий голос:

— Алёша-а-а! Алёша, кто там с тобой? С кем ты? Кто кричал?

Алексей оттолкнул от себя жену и вышел из комнаты. Он пробыл у тётки не больше пяти минут, но когда вернулся к Людмиле, увидел, что она уже успокоилась.

— Ну и что ты мне тут устроила?

Она повалилась ему в ноги:

— Не могу я без тебя. Ни есть, ни спать… Воздуха мне не хватает, задыхаюсь! Белому свету не рада! Не виновата я перед тобой, Алёшенька, но ты всё равно меня прости, что не смогла я уберечь себя. А я сама себя никогда не прощу…

— Ладно, подурили и хватит, — сказал Алексей, поднимая Людмилу. — Баню завтра истопи, приду я.

— Насовсем?! — ахнула Людмила.

— Насовсем, — кивнул Алексей. И вдруг показал рукой на смятую постель: — Если ты не будешь вспоминать мне Машку. Забыться я хотел, отвлечься. А так ничего серьёзного ни у меня к ней, ни у неё ко мне. Да и вообще, вроде как теперь квиты мы с тобой. Ну, что скажешь?

Людмила улыбнулась и прижалась к плечу мужа:

— Сам же сказал, «подурили и хватит». Я согласна.

— Только как с тёткой быть? — Алексей обернулся к двери, за которой находилась комната старушки. — Она ведь еле шевелится. То соседка за ней присматривала, а теперь вот я стал.

— Придумаем, придумаем что-нибудь, Алёшенька! Ты только приходи…

Людмила снова прильнула к нему, но он отстранил её:

— Погоди! Про Любку хочу сказать. Дитё, конечно, ни в чём не виновато, но видеть её дома я не хочу. Отвела её к матери и ладно. Пусть там живёт. А мы, если надо, помогать ей будем, чем сможем. В общем, ты мать, ты и решай. А я всё сказал.

— Так я уже всё решила, Алёшенька, — заглянула ему в глаза Людмила и улыбнулась.

***

Соня ещё не спала, когда услышала скрип входной двери. Накинув старенький байковый халат, она вышла, чтобы встретить мать, и молча остановилась у двери, прислонившись плечом к её косяку.

— Что ты бродишь по дому, как привидение, полуночница? — взглянула на неё мать. — Испугала!

— Где ты была, мам? — тихо спросила её Соня.

— Тебе какое дело? — огрызнулась Людмила. Она взглянула на дочь из-под насупленных бровей, но вдруг улыбнулась, не в силах сдержать в себе рвущуюся наружу радость: — Папка завтра домой придёт. Насовсем. Помирились мы с ним.

— Да ты что?! — ахнула Соня, тут же забыв про обиду на мать. — Ой, как хорошо! Значит и Люба вернётся? Хочешь, я утром сама схожу за ней? Представляешь, как папа обрадуется…

Улыбка сползла с губ Людмилы:

— Даже не думай об этом! Никакой Любки здесь больше не будет. И вообще, завтра ты пойдёшь жить к бабе Клаве. Она старая совсем и без чужой помощи справиться не может.

Соня отшатнулась от матери:

— Нет! Я не хочу! Я не люблю её. Она всегда всем недовольна! Ты же сама так говорила! Да и вообще она нам дальняя родня, мы почти никогда не общались.

Людмила шагнула к дочери, сузила глаза и зашипела ей прямо в лицо:

— Ты что, хочешь, чтобы отец жил там, а я здесь? Хочешь семью нашу разрушить? Поганка этакая! Я для чего тебя столько лет кормила, а? Чтобы ты сейчас спорила со мной? Утром соберёшь вещи и со всех ног побежишь к Клавдии! Поняла? Или ты думаешь, что из-за тебя все должны страдать?

— Мама, — воскликнула Соня, продолжая отступать от матери, — ну почему я?! Пусть идёт Шура! Она уже достаточно взрослая, чтобы делать всё по дому. А я к бабе Клаве не пойду.

— Ты будешь мне указывать, кто и что должен делать?! — топнула ногой Людмила. Она вдруг резко повернулась и торопливо прошла в боковушку дочери, а там стала хватать её вещи и бросать их в кучу на пол: — Сейчас же убирайся! Чтоб глаза мои тебя не видели! Вырастила кобылу на свою шею! Бессовестная! Нет бы пожалеть отца и мать, порадоваться за них, она мне тут условия ставит! Ишь ты, дрянь какая!

— Мам, мама, мама… — в отчаянии повторяла Соня. — Не надо, мама…

Но Людмила схватила уже вещи в охапку, выбежала на крыльцо и швырнула их на землю. А когда Соня, выскочившая вслед за ней, принялась собирать разбросанную одежду, захлопнула дверь и задвинула засов.

Соня дёрнула ручку раз, другой раз, но мать уже ушла спать. Тогда девушка расстелила на земле платок, сложила туда вещи и завязала его узлом. Потом закинула узел за спину и пошла прочь из дома. Но оказавшись на улице, она повернула в другую сторону, противоположную той, где жила старая Клавдия. Соня зашагала в Касьяновку, надеясь, что бабушка Анфиса не прогонит её и примет, как приняла уже маленькую Любашу.

***

Ранним утром Анфиса вышла во двор, чтобы подоить козу, да так и замерла с ведёрком в руках, увидев старшую внучку, стоявшую у калитки.

— Соня! — пожилая женщина с тревогой всмотрелась в лицо девушки. — Ты как тут оказалась? Ещё и с вещами! Неужто ночью по лесу шла? Волков-то сейчас пропасть! Позавчера на краю деревни как оглашенные выли! Да что ж ты стоишь как истукан? Ты почему с узелком? Выгнали тебя, что ли из дома?

Вместо ответа девушка залилась горькими слезами.

— Расскажи толком, что случилось? — уронив ведро, всплеснула руками Анфиса. — Давай-давай, милая моя, пошли в дом.

Она приняла у девушки узел с вещами, обняла её за плечи и увела сначала в сени, а потом в небольшую комнатушку, вместо двери задёрнутую занавесками.

— Ну не реви, не реви, — строго сказала она внучке. — Любку разбудишь. Пусть спит егоза. И ты сейчас ляжешь. Вот только чаем тебя напою, да узнаю, что у вас там произошло.

Соня припала к плечу бабушки Анфисы, а потом рассказала, как и почему мать выгнала её из дома.

— Совсем сдурела баба, — покачала головой Анфиса. — Ладно, оставайся у меня. Заодно с Любкой поможешь. Она-то поначалу вот как ты, всё ревела, есть отказывалась, толком не спала. Пришлось прикрикнуть на неё, припугнуть, что за калитку выставлю, а там диких зверей полно. Притихла девчонка. Слушаться стала. И ведь ласковая, как котёнок. А только всё равно тяжело мне с ней. Больно уж она маленькая. С тобой-то попроще будет. Смотри, вот уже и чайник вскипел. На, поешь. Я вечером кулебяку пекла. И чаёк пей. А я пойду козу подою. Да курам зерна задам.

— Я помогу, — поднялась была Соня, но Анфиса положила тяжёлую руку ей на плечо:

— Сиди уже, помощница. Поешь и спать ложись, вон там, в боковушке. Моя там постель, я ещё не заправила её. Выспишься, потом будем думу думать, где тебе место определить. Домишко-то у меня небольшой, да и кроватей всего две. Да ты ешь, ешь. Что опять глаза-то намокли? Придумаем, говорю. На улице не останешься. Ну, всё, пошла я. А ты допивай чай и ложись. Скоро эта свирестёлка проснётся, будет тут по избе как коза скакать. Ну да я её приструню. А ты ешь и ложись.

Говоря всё это тихим, но строгим голосом, Анфиса взяла серую пуховую шаль, надела её на голову, обернула концы вокруг шеи и ловким движением завязала их в узел на затылке. Потом сняла с крючка старую, видавшую виды фуфайку и вышла в сени.

Судорожно всхлипнув, Соня проводила бабушку взглядом и вдруг горячие слёзы благодарности к ней градом покатились по щёкам девушки. Вот она какая оказалась, бабушка Анфиса! Добрая и заботливая. А Шурка всегда рассказывала о ней какие-то глупости, от кого-то слышала она, что бабушка Анфиса убила человека. Соня и верила и не верила сестре, но почему-то боялась угрюмую, неулыбчивую бабушку. Её даже мать побаивалась и потому редко бывала у неё в гостях, а к себе звала ещё реже.

Допив чай, Соня убрала со стола, помыла посуду, потом прошла в комнату, на которую указала ей бабушка и присела на её постель. Голова девушки кружилась, всё ещё хотелось плакать, но слёз больше не было. Соня легла на жестковатую подушку, укрылась тёплым лоскутным одеялом. Её вдруг окутал аромат луговых трав, пахло тёплым, просушенным на солнце сеном с тонкими цветочными нотками. Соня закрыла глаза и провалилась в глубокий сон, забыв обо всех своих горестях.

Она не слышала, как вернулась Анфиса, как она подошла и морщинистыми руками с узловатыми пальцами поправила на старшей внучке одеяло, потом постояла над ней, сокрушённо качая головой.

— Эх ты, Людмила, Людмила… — тихо приговаривая себе под нос, Анфиса ушла на кухню и села у окна, теребя дрожащими руками серый жёсткий передник. — Вот она где вылезла подлая натура матери твоей Тамары и родной бабки Евдокии, Царствие небесное им обеим. Зла я на них не держу. Дело прошлое, жизнь прожита. А всё-таки, выходит, кровь не водица… На то, видать, Господь меня и не прибирает, что я вроде как должна что-то этому проклятому роду. Вот же привязался ко мне, паразит. Ах, Людка-Людка, змея подколодная. Как же можно своих собственных детей со свету сживать? Одну в болоте грозилась утопить, вторую ночью в лес выгнала, на съедение волкам. А лихих людей сколько по земле ходит? Вдруг бы нарвалась на кого? Девка-то молодая, самый сок. Забыла, видно, Людмила, как сама молодой была. Сколько ж я её, подлюку такую, оберегала. Ветру не давала на неё пахнуть. Хотела воспитать доброй и ласковой. Думала, под старость будет мне помощница…

И маленькая Людмила действительно была такой. Рядом с богоданной дочкой отогрела свою душу Анфиса и не могла нарадоваться на шуструю, непоседливую Людмилку. Девочка всегда крутилась рядом с ней, во всём помогала, работала быстро и сноровисто. Но когда повзрослела, вдруг отшатнулась от матери. Разладилось что-то их в отношениях, а что, Анфиса понять не могла. В то время Людмиле было уже около четырнадцати лет и она из нескладного подростка стала потихоньку превращаться в красивую стройную девушку. Но меняясь внешне, она очень сильно изменилась и внутри. Стала грубой и несдержанной, на каждую просьбу матери отвечала отказом или делала всё спустя рукава. Когда же Анфиса начинала сердиться, Людмила только отмахивалась от неё, а то и вовсе убегала из дома, чтобы погулять с подружками. Пыталась Анфиса ещё воспитывать дочку, и по-хорошему поступалась к ней и по-плохому, но ничего не добилась и тогда махнула на неё рукой. Вскоре после этого Людмила встретила Алёшу Кошкина и совсем ушла из материнского дома, вспоминая дорогу туда, только если ей что-то было нужно.

— Эх, грехи наши тяжкие… — вздохнула Анфиса, перебирая невесёлые мысли.

Ей вдруг вспомнилась Валька Бацилла, бывшая товарка, вместе с которой она отбывала свой срок.

— Эх, Анфиска, никого не слушай, время — плохой доктор, оно боль не лечит. Время учит с ней жить. А ты жить будешь долго, я чувствую.

Помяв жёсткие, узловатые пальцы, Анфиса вздохнула и проворчала беззлобно:

— Накаркала-таки, Валюха. Царствие Небесное и тебе с твоими дочками. Видать, не скоро мы с тобой ещё свидимся. Забыл меня Господь на земле…

***

Людмила с утра суетилась по дому, то и дело подбегая к окну, чтобы посмотреть, не идёт ли её Алёшенька. Баня была уже жарко натоплена, на столе дымились любимые ватрушки мужа, а в печи подходил громадный пирог-курник.

Сама Людмила в розовой, почти не ношенной кофточке и тёмно-синей плиссированной юбке, раскрасневшаяся от печного жара и пары стопок выпитой водки, не находила себе места от нетерпения. И когда во дворе стукнула калитка, мигом вылетела на крыльцо, встречать долгожданного, любимого гостя. Однако, увидев, кто пришёл, разрумяненная женщина нахмурилась и вместо улыбки недовольно скривила губы, глядя, как по тропинке к ней приближается мать.

— Что это ты ни свет ни заря по гостям ходишь? — спросила её Людмила, с тревогой заглядывая за спину старухи. Уж не надумала ли она именно сегодня привести назад Любку? Или это Сонька постаралась и наябедничала ей на мать?

Когда рано утром Людмила вышла на крыльцо, ни старшей дочери, ни её вещей там уже не было. Но беспокоиться о ней женщина не стала. Куда она может деться? Кобыла здоровая, ничего с ней не случится. Сейчас важно не это. Алёша скоро придёт домой, вот что главное!

Но теперь под твёрдым и пристальным взглядом матери Людмила почувствовала себя неуютно.

— Ну чего ты сверлишь меня своими глазами?! — спросила она её, сдвинув брови.

— Да вот хочу доискаться, где совесть-то у тебя? А? — тихо и спокойно заговорила Анфиса. — Ладно, Любка тебе поперёк горла встала, хотя ведь дочь она тебе по крови. Но с ней всё понятно. А Сонька-то тебе чем помешала? Ты за что, паскуда такая, девчонку со двора выгнала? Она ведь у тебя не нагулянная, Алёшкина кровь, сразу видно. Как же ты можешь поступать с ней так?

— Всё-таки Сонька, значит, — усмехнулась Людмила. — К тебе, стало быть, жалобиться побежала…

— Куда ж ей ещё пойти, если родная мать со двора гонит? — спросила Анфиса. — Ладно, ты свою совесть с хлебом съела. Но Алексей-то куда смотрит? Что ж вы творите, бесстыжие?!

— А ты меня не стыди, — воскликнула Людмила. — Нет у тебя на это никаких прав!

— Ты что ж такое говоришь? — всплеснула руками Анфиса.

— Что слышала, — подбоченилась Людмила. Она продолжала держать мать во дворе, даже не подумав пустить её в дом. Но Анфиса её об этом и не просила. Не до посиделок ей было, хоть и устала она за долгую дорогу, потому что проделала весь путь от Касьяновки до Зари пешком. Она только тяжело опустилась на огромную деревянную колоду, которую Алексей и Андрей приспособили для раскалывания дров.

— Как же это у меня нет на тебя никаких прав? — переспросила Людмилу Анфиса, переводя дыхание. — Ты ж дочь моя!

— Да какая я тебе дочь!? — зло расхохоталась Людмила. — Тамбовская волчица тебе дочь. Или где ты там срок мотала? В сибирских лагерях? Ещё не хватало, чтоб какая-то убийца моей матерью была!

— Знаешь, значит? — склонила голову Анфиса. — И давно?

— Давненько уже, — кивнула Людмила. — С тринадцати лет. Спасибо, люди добрые нашлись, рассказали мне всё. А то бы я так и считала убийцу своей матерью. Слава Богу, что это не так.

— Не поминала б ты Имя Божье всуе, — проговорила Анфиса. — Ему и без того есть за что тебя наказывать. Он, Судия Всемилостивый, всё видит. Да по милосердию своему даёт людям время одуматься и исправиться. И горе тому, кто этого не сделает.

— Ты что, пришла мне проповеди свои читать? — усмехнулась Людмила. — Не нуждаюсь я в них. И в тебе тоже. Соньку сейчас же домой отправь. Ей, кобыле неблагодарной, ещё хлеб-соль родительскую отрабатывать надо. А с Любкой что хочешь, то и делай. Пока я жива, ноги её здесь не будет.

— Ну-ну, — поднялась с колоды Анфиса. — Бог тебе судья, Людмила. Помру, на похороны ко мне не являйся. Иначе встану…

— Вот как помрёшь, так приходи. Мы тебя похороним! — съязвила Людмила.

— Эх ты… — качнула головой Анфиса, ничего больше не добавила, взяла стоявшую у плетня палку и, опираясь на неё, как на батог, пошла к калитке.

— Иди-иди, — проворчала Людмила, провожая её тяжёлым взглядом. — Помирать она собралась. Да ты ещё всех нас переживёшь…

***

Серое небо было затянуто тяжёлыми тучами. Вот-вот должен был начаться дождь, но Анфиса шла по дороге, медленно переставляя уставшие ноги. Ещё больше устала душа пожилой женщины. Ей бы поплакать, да облегчиться, вот только все свои слёзы Анфиса выплакала ещё по молодости. И теперь, в её сухих глазах плескалась боль и обида, которую она никак не могла выплеснуть.

Тяжёлые раздумья женщины прервал громкий рокот приближающегося мотоцикла. Обогнав её метров на десять, он остановился и, рявкнув, заглох. А мотоциклист, молодой и гибкий, спрыгнув с сиденья, направился прямиком к ней и широко улыбнулся:

— Куда путь держишь, бабуля? Или ты заблудилась? Скажи, где живёшь и я мигом доставлю тебя домой на своём железном коне. А то вон дождь собирается, промокнешь ещё ненароком. Да и по грязи на старых больных ногах далеко не уйдёшь. Бабуль! Ты меня слышишь? Эй, — мужчина помахал перед её лицом ладонью, — с тобой всё нормально? Глянь-ка, только что шла, а теперь стоишь как будто тебя паралич разбил… Глухонемая что ли?

Анфиса медленно покачала головой, показывая, что слышит его и понимает. Но произнести не могла ни слова. Дыхание пожилой женщины перехватила невидимая железная рука. Перед ней стоял Александр, Саша, Сашенька… Тот единственный человек, которого она когда-то любила. Тот, кто прогнал её с их собственной свадьбы…

Долгие, очень долгие годы прошли с той поры и превратили её из юной девушки в суровую вечно хмурую старуху. А вот он остался таким же молодым и красивым.

— Саша… Сашенька… — прошептала словно громом поражённая Анфиса.

— Не, бабуль! Я не Саша, — с явным облегчением улыбнулся мужчина. — Меня зовут Егор. Егор Кот…

Глава 12

— Ой, Сонечка! — сложила ладошки вместе Любаша. Она стояла и с умилением смотрела на спящую старшую сестру. — Сонечка моя…

Люба только что проснулась, отправилась искать бабушку и — о, чудо! — наткнулась на Соню, которая спала в её постели. Девочка даже потёрла кулачками глаза, думая, что сестра ей просто снится. Но нет, она была здесь и спокойно спала, лишь изредка вздрагивая плотно сомкнутыми веками. Девочка принесла невысокую скамеечку, присела рядом с сестрой и принялась поглаживать её руку. Но вдруг с тревогой всмотрелась в её лицо: щека и краешек губы Сони были в царапинах и чуть-чуть посинели.

— Упала, наверное, — с жалостью подумала Любаша о сестре и невольно перевела взгляд на собственные колени, которые она ушибла на днях, когда упала с высокого табурета. Бабушка купила конфеты и поставила вазочку высоко в шкаф, чтобы она, Люба, их не достала. Но девочка, съев те, которые бабуля ей дала, захотела ещё и, воспользовавшись тем, что бабушка ушла во двор, взгромоздилась на высокую табуретку. Вот только вазочка стояла на полке не с краю, а в её глубине. Люба, потянувшись, встала на цыпочки, потеряла равновесие и тут же оказалась на полу, громко закричав от боли.

Анфиса в одно мгновение оказалась рядом с внучкой, но, вместо того, чтобы пожалеть её, несколько раз несильно шлёпнула, сердито выговаривая:

— Куда ж тебя понесло, а? Паразитка ты этакая! Убьёшься ведь, зараза, а мне грех на душу брать?

— Ба-бу-шка-а-а… — плакала Люба, показывая ей на дрожащие колени, разбитые в кровь. — Больно-о-о…

— Свернула бы шею, ещё больнее было бы! — проворчала Анфиса, но в её голосе не чувствовалось ни капли злобы. — Иди сюда, егоза ты этакая. Сейчас зелёнкой твои колени обрабатывать буду.

Любаша испуганно всхлипнула.

— И не вой! — пригрозила ей пальцем бабушка. — Сама виновата. Ишь, как сильно расшиблась. Теперь терпи, а я буду дуть.

Боль была такой острой и режущей, что Любаша завопила во весь голос. Но ватка продолжала прижиматься к её ранам, оставляя на коленях темно-зелёный след.

— Да дую я, дую! — продолжала ворчать Анфиса. — Вот же навязалась ты на мою голову…

Она посадила Любашу к себе на колени, крепко обняла и начала укачивать как маленькую, продолжая ей выговаривать:

— Жалко мне, что ли этих конфет? Я-то их не ем, тебе и купила. Да только что ж будет, если сразу все съешь? Вдруг обсыплет тебя от сладкого или живот разболится. Потому я и спрятала их. А ты, неугомонная, всё-таки полезла, куда тебя не просили. Эх ты, сластена… Ну, пирожки с малиной будешь?

— Буду, — кивнула девочка, всхлипнув в последний раз.

— Пошли… — тяжело поднялась Анфиса. — Тесто поставлю, помогать будешь.

Но прежде чем уйти, Анфиса достала с полки несколько конфет.

— Вот, ешь, да не все сразу…

Любаша благодарно хлопнула ресницами, но конфеты есть не стала. Спрятала их под свою подушку, а потом просто забыла о них. И вот теперь, глядя на лицо Сони, вспомнила. Обрадованная тем, что конфеты остались целыми, Любаша быстро сбегала в комнату, где спала, отыскала завалившиеся за матрас карамельки, и поспешила обратно. Но сестру будить не стала, снова уселась на скамеечку и принялась дожидаться, когда Соня проснётся.

Однако прошло не меньше получаса, прежде чем девушка открыла глаза. У Любы от долгого сидения затекали спина и ноги, но она боялась пошевелиться, чтобы случайно не разбудить сестру.

— Ой, Любаша, — улыбнулась малышке Соня. — Ты уже не спишь? А где бабушка?

— Не знаю. Ушла куда-то. На, это тебе, — Люба протянула ей подтаявшие конфеты, а потом липкими ладошками обхватила её за шею. — Сонечка моя…

С улицы донёсся приближающийся к дому стрекот. Соня встала, подхватила Любашу на руки и вышла на крыльцо, с удивлением глядя, как молодой мужчина помогает бабушке Анфисе выбираться из мотоциклетной люльки.

— Вот, доставил с ветерком и до дождя успели, — приговаривал он, а потом, повернувшись, увидел Соню и весело присвистнул: — Ба! Я её по всей Заре ищу, а она у меня под боком поселилась!

— Знакомы что ли? — Анфиса перевела внимательный взгляд с Егора на растерянно стоявшую девушку. — Когда успели?

— Было дело, — заметив тревогу, мелькнувшую в глазах Сони, Егор ободряюще ей улыбнулся. — Значит, это твоя внучка, да, бабуль? Чудеса да и только!

— Чудеса не то слово, — хмуро проговорила Анфиса. — Ну что, знакомый… Проходи. Чаем тебя напоим.

Егор словно только этого и ждал. Он подошёл к девушке и протянул ей руку:

— Ну, здравствуй, Соня Кошкина!

Ей ничего не оставалось, кроме как пожать его ладонь. А Егор уже разглядывал её Любашу, сверлившую его любопытными глазёнками.

— Ну а ты кто такая?

— Любаша… — ответила девочка, а Соня добавила:

— Это моя младшая сестра. Мы с ней теперь живём здесь, у бабушки Анфисы.

— Не держи гостя на пороге-то, — кивнула на дверь Анфиса. — Заходите уже, за чаем успеем наговориться. А ещё лучше, если сразу и пообедаем. Помоги-ка мне, Сонюшка…

***

От обеда Егор отказался, но с удовольствием съел кусок кулебяки и отхлебнул горячего ароматного чая.

— Расскажи хоть о себе что-нибудь, — сказала Анфиса, прерывая возникшее за столом неловкое молчание. — Чем занимаешься? Где жил? Как в нашей деревушке оказался?

— Дед мой был из этих мест. Родился он здесь. Может, ты, бабуль, вспомнишь такого, Александром его звали. Он когда-то моряком служил. Потом встретил мою бабушку Римму и они уехали отсюда. Поселились на Урале, бабушка медсестрой в больницу устроилась, а дед на завод пошёл работать. Там у них мать моя родилась. Что там дальше у них произошло, не знаю, не спрашивал. Но маме было всего два года, когда они разошлись. Бабушка с дочкой уехала, а дед так там и остался.

Что ещё рассказывать? После деда бабушка Римма сошлась с каким-то Петром, но прожили вместе они недолго. Маме было лет десять-двенадцать, когда бабушка умерла. Болела она чем-то. Пётр, недолго думая, падчерицу отдал в приют, а сам продал всё имущество и исчез.

Соня, внимательно слушая Егора, не сдержала волнения и испуганно прижала ладонь к губам. Заметив это, Егор невесело усмехнулся:

— Мать моя непутёвой оказалась. Рано забеременела, а когда я родился, бросила меня в роддоме. Так я попал в тот же приют, где она и воспитывалась. Так вот и получилось, что я её не видел и не помню. Она знала, где найти меня, но никогда не искала. А вот дед Саша нашёл. Мне тогда уже шесть лет было. Помню, Марковна, нянечка наша, пришла и говорит: «Ну, Егорка, под счастливой звездой ты родился. Иди во двор, там тебя родной дедушка ждёт!»

— Значит, он тебя сам воспитывал? — спросила Анфиса, подняв на Егора затуманенный взгляд.

— Сам. Больше у меня никого не было, и у него тоже. Где моя мать и что с ней я не знаю. Живёт, наверное, где-то, может быть и семья есть. Ни об отце, ни обо мне она никогда не вспоминала. А ведь он когда-то назвал её в честь своей матери — Натальей.

— Натальей, — эхом повторила Анфиса.

— Да, — кивнул Егор. — В домишке прабабушки я сейчас и поселился. А приехал совсем недавно. Хотелось повидать эти места.

— А что же… дед твой? — не удержалась Анфиса от мучавшего её вопроса. — Почему с тобой не приехал?

Егор помедлил с ответом. Потом проговорил:

— Прошлой осенью деда Саши не стало. В последнее время он болел сильно, исхудал, почти ничего не ел. Всю жизнь на вредном производстве работал, вот и не дожил даже до восьмидесяти лет.

— Ну да, — неизвестно к чему произнесла и тихо вздохнула Анфиса. — Он был старше меня лет на пять, не больше.

— Так ты его знала? — обрадовался Егор и вдруг стал серьёзным. — Бабуль, он ведь умирал у меня на руках. Два инсульта перенёс. Говорил плохо. Но всё повторял, что по молодости обидел одну хорошую девушку. Бросил что ли её, я так и не понял. Свадьбу вспоминал и невесту чью-то. Только я так в этом и не разобрался. У деда же вроде одна только невеста была, бабушка Римма. На ней он и женился. Может чужую невесту любил? Так бывает. Странно, в общем всё. А ещё он сказал, что хотел бы получить её прощение, а только Бог не привёл. Может ты, бабуль, помнишь, что за истории тут случались? Деревенские пересуды долго живут.

— Где ж тут что упомнишь? — снова вздохнула Анфиса. — Целая жизнь прошла. Мало ли людей тут побывало. Одни приходят, другие уходят. А что ж, до своей болезни дед тебе ничего не рассказывал?

— Да он не больно разговорчивый был, — пожал плечами Егор.

— Ну да, ну да, — Анфиса, тяжело опираясь обеими руками о стол, поднялась и взглянула на Соню. — Ты давай, внученька, сама тут хозяйничай, ладно? Гостя проводишь, приберись и за Любашей присмотри. А я прилягу. Что-то мне неможется.

Махнув вставшему с места Егору, она прошла в свою комнату, взяла с полки потрёпанную печатную иконку Спаса Нерукотворного и поднесла её к глазам:

— Простила я его, Господи Иисусе Христе Милостивый. Вот тебе крест, простила. Прямо сейчас. И ты его прости… Спи спокойно, Сашенька, и не тревожь душу свою. Прости, Господи, ему все прегрешения вольные и невольные…

Молилась Анфиса тихо и недолго. Потом легла на кровать и прикрыла утомлённые веки. Но сон не шёл к ней. А вот воспоминания закружились пчелиным роем и вернули её в самое начало такой долгой и нелёгкой жизни, которая почему-то никак не хотела заканчиваться.

***

Через полчаса Соня осторожно заглянула в комнату бабушки и увидела, что та, бледная как стена, лежит на спине и неподвижным взглядом смотрит в потолок. Лоб Анфисы покрыла испарина.

— Что с тобой, бабулечка? — бросилась к ней девушка и присела рядом. — Тебе плохо?

— А? — Анфиса медленно повернула голову и Соня увидела, что по её щёкам текут крупные прозрачные слёзы.

— Подожди! Я сейчас! — девушка метнулась на кухню и вскоре вернулась оттуда с кружкой холодной воды и влажным полотенцем. Она быстро промокнула лицо Анфисы, потом подала ей воду и помогла привстать: — Вот, выпей, тебе будет легче. Где у тебя лекарства?

— Да сядь ты, не суетись, — Анфиса послушно сделала несколько глотков воды, потом отдала кружку Соне. — Любка где?

— На крылечке в уголке играет. Там с ней Булька… такой славный пёс. И ласковый.

— А-а-а, ну пусть, — сказала Анфиса. — Добрая ты, не в мать пошла. Это хорошо.

— Ты видела маму? Была у нас дома? — спросила Соня. — Егор сказал, что встретил тебя в Заре.

— Там была, — кивнула Анфиса. — Пристыдить хотела мать твою. Да видно она свою совесть с хлебом съела. Даже слушать меня не стала. Тогда я ей сказала, чтобы её ноги на моих похоронах не было. А она только расхохоталась и заявила, что я сама к ним должна буду прийти.

— Как это? — не поняла Соня.

— Вот так. Приходи, говорит, мы тебя похороним, — Анфиса погладила Соню по руке. — Бог с ней, Сонюшка. Пусть живёт, как знает. Мы тоже не пропадём. Скажи лучше, гостя своего проводила? Хорошо. Только скажи-ка мне, на милость, что у тебя с ним?

Краска бросилась в лицо девушки:

— Ничего. Просто он однажды… помог мне.

Соня с трудом подбирала слова. Ей не хотелось обманывать бабушку, но и правду сказать она не посмела. Разве можно в таком признаваться? Лучше провалиться со стыда сквозь землю, чем говорить о том, что хотели с ней сделать Валерка и Стас.

— Смотри, девка, — покачала головой Анфиса, — ты молодая и красивая. И так часто бывает, что на долгий день ума не хватит. А всё же мои слова запомни. Прежде чем с мужиком свою жизнь связать, нужно с ним путь соли съесть, чтобы потом не проливать горькие слёзы. Мы ведь, глупое бабьё, доверчивое да наивное. Ведёмся на смазливые лица и сладкие речи. А потом слезами умываемся. Только судьбу не перепишешь. Жизнь человеку один раз даётся. Понимаешь, о чём я говорю?

Соня, широко распахнув глаза, смотрела на бабушку. Ещё никто и никогда не разговаривал с ней так, по-взрослому, о том, о чём люди редко говорят друг с другом.

— Не доверяй, внученька, всем подряд, — продолжала Анфиса, поглаживая руку девушки. –Присматривайся к людям, душой смотри, не глазами. И тогда, может быть, меньше доведётся тебе хлебнуть горюшка. Ну а теперь давай подумаем, как нам дальше с тобой жить. Домой, я так понимаю, ты возвращаться не хочешь. Да это и неудивительно с такой-то матерью. Оставайся. За Любашкой присмотришь. А я на теплицы буду ходить. Там зимой и летом работы хватает. То семенной материал сортировать надо, то землю готовить, то рассаду сеять.

— Бабушка, — улыбнулась Соня. — А давай наоборот. Ты оставайся дома, а в теплицы вместо тебя буду ходить я. Вот увидишь, я всё успею.

Уголки губ Анфисы дрогнули:

— Ну что ж, девонька, может ты и права. Так значит так. На том и порешим. А только слова мои не забывай. Когда-нибудь они тебе пригодятся…

С того самого дня Соня не ходила, а летала по земле. Ей нравилось работать и отдавать деньги бабушке, нравилось засыпать и просыпаться в одной постели с тёплой, пахнущей молоком и сладостью сестрёнкой. Их две подушки бабушка заполнила мягкими луговыми травами, и этот аромат кружил голову Сони, унося её в мир волшебных грёз.

Точно так же кружилась голова девушки, когда она смотрела в глаза Егора. Он часто встречал её после работы и провожал до дома. Они весело болтали обо всём на свете, много шутили и смеялись. Но никогда Егор не позволял себе чего-то большего, кроме дружеского рукопожатия на прощание.

Анфиса, поначалу настороженно относившаяся к их общению, постепенно оттаяла и только качала головой, когда Егор, безо всяких просьб, приходил к ним, чтобы починить калитку, залатать крышу, поправить забор или выполнить другую мужскую работу, которую раньше всегда она делала сама.

Любаша тоже привязалась к Егору. Она теперь не мыслила своей жизни без него и Сони. А он приносил ей пряники и конфеты, в тёплые дни катал по улице на своём мотоцикле, и, к большому восторгу девочки, сделал под яблоней настоящие качели.

— Снег вот-вот упадёт и холодина такая на улице, — ворчала на него Анфиса. — Для чего ты это ей городишь? Всё равно зимой она тут кататься не будет.

— Так зима же не навсегда, бабуль, — смеялся Егор. — Весна тоже когда-нибудь придёт. Тогда качели Любашке и пригодятся.

— Ну-ну, — привычно повторяла Анфиса. И, больше ничего не добавив, уходила, чтобы заняться своими делами. Она знала, почему Егор так часто поглядывает на часы. Скоро с работы должна была прийти Соня и он, конечно, торопился, чтобы встретить её.

Но однажды она не выдержала и, слегка прищурив глаза, спросила:

— Что у тебя к ней?

— О чём это ты, бабуль? — Егор сделал вид, что не понимает её.

— Ой, не дури, парень, — покачала головой Анфиса. — Насквозь ведь я тебя вижу. Зачем девке разум мутишь?

Егор, рубивший дрова, с размаху вогнал топор в полено и выпрямился, вытерев со лба пот.

— Я и сам не знаю, бабуля, что со мной. Старше я её намного. Мне уже тридцатник, а ей зимой только восемнадцать исполнится. Сколько раз уехать хотел, а не могу. Прикипел сердцем, понимаешь? Дай хоть ты мне совет, что ли.

Анфиса подняла глаза к небу, посмотрела, как свинцовые тучи бегут куда-то, копошась и расталкивая друг друга. Потом снова взглянула на Егора:

— Какая из меня советчица? Жизнь вон как крутит. Порой только под старость начинаешь понимать, кто прав, а кто виноват. Вот, как дед твой. Но изменить тогда уже ничего нельзя. А тебе я вот что скажу, парень. Если для тебя Соня, с тобой она и останется. Ну а если нет, хоть что ты делай, разведёт вас судьба.

— Как же это понимать? — озадаченно спросил Егор.

— Как хочешь, так и понимай, — ответила ему Анфиса. — А меня об этом больше не спрашивай. Мне б свою жизнь дожить, куда там, в чужих разбираться.

***

Соня закончила перебирать лук-севок, пересыпала его в разные ящики, подписала их и обвязала бечёвкой. Потом сняла фартук и косынку, в которых всегда работала в теплицах, и поспешила к умывальнику с холодной водой, чтобы умыться. Но когда протянула руку за вафельным полотенцем, которое всегда висело рядом на крючке, увидела, что его там нет. Удивлённая девушка обернулась и увидела перед собой высокого симпатичного парня с лучистыми синими глазами. Улыбаясь, он протягивал ей полотенце.

— Привет, красавица! Меня зовут Герман…

Глава 13

— Что это Герка Кузнецов вокруг тебя ужом вьётся? — Валентина, женщина лет сорока, накинула на голову тёплую шаль, потом взяла с вешалки полушубок. Рабочий день закончился, и она торопилась домой, где её ждали обычные семейные хлопоты. — Замуж тебя скоро отдавать будем что ли? Только вот за кого? Один, смотрю, чуть ли не каждый день тебя до дома провожает. Другой подарочки носит. Даже интересно, кто тебя охомутает.

— Ну что вы такое говорите, тётя Валя? — вспыхнула Соня. Она тоже одевалась потеплее, потому что на улице вот уже две недели стояли крепкие морозы. — Никто меня не охомутает. Зачем выдумываете?

— Да брось ты! — махнула рукой женщина. — Это только бабы каются, а девки замуж собираются. Зря что ли Герка тебе конфеты таскает? А тот, другой, как его, Егор что ли… Всё в лицо заглядывает. То полушалок на тебе поправит, то рукавички для тебя за пазухой греет. Я-то всё вижу, не слепая… А вот ты, дурёха, ещё помаешься. Выбирать-то всегда трудно. Можно и ошибиться.

Соня смутилась окончательно:

— Никого я не выбираю, тётя Валя. Не нужны мне конфеты Геры, а Егор просто мой друг.

— Был друг, а потом вдруг! — рассмеялась Валентина. — Смотри, моё дело тебя предупредить, а там как знаешь. Ладно, побегу я. По телевизору вчера сериал один начался, интересный такой. Не хочу новую серию пропустить. Мне-то ещё семейство ужином надо накормить.

Соня дождалась, когда она уйдёт, потом тоже вышла на улицу. Снег поблёскивал в свете качающегося фонаря, искрил и переливался золотистым цветом, а потом вдруг скрипнул под чьей-то ногой. Из полутени деревянного сарая вышел Герман и направился к девушке:

— Наконец-то! А я тебя всё жду-жду…

— Гера, — Соня строго посмотрела на стоявшего перед ней парня. — Мы же вчера обо всём с тобой поговорили. Зачем ты опять начинаешь всё сначала?

— Извини, — усмехнулся Герман. — Я просто не привык, что мне отказывают. Ты первая такая попалась. Это что, из-за того мужика, который бегает за тобой?

— Никто не бегает за мной, — рассердилась вдруг Соня. — И ты не бегай.

— Извини, не могу отказать себе в этом удовольствии, — рассмеялся Герман. — Видишь ли, я привык добиваться того, чего хочу. Эх, Сонька, зря ты ломаешься. Всё равно ведь моей будешь, попомни мои слова.

Снова скрипнул снег.

— А вот это мы ещё посмотрим!

Соня резко обернулась и увидела стоявшего рядом с ней Егора.

— Ну чего ты замер? — усмехнулся он, глядя прямо в глаза Германа. — Девушка ясно дала тебе понять, что не хочет с тобой никаких отношений. Вот и отвали…

— Слышь, дядя, — насупился Герман. — Шёл бы ты своей дорогой. Мы тут без тебя как-нибудь сами разберёмся.

— Так я уже вроде как пришёл, — спокойно ответил ему Егор. А когда соперник сделал выпад, чтобы схватить его, ловко перекинул его через себя. Но Герман тут же вскочил на ноги и снова бросился на Егора.

— Дураки какие! Прекратите сейчас же! — вскрикнула Соня, но они её не услышали, потому что оба повалились в снег и принялись кататься, награждая друг друга крепкими ударами.

Однако Егор быстро взял верх над Германом, и, оседлав его, заломил руку за спину.

— Отпусти, больно, — прохрипел поверженный парень. — Сломаешь, чёрт!

— Не смей даже смотреть в её сторону, не для тебя она, понял, — пригрозил Егор, поднимаясь. Он думал, что Соня стояла рядом и видела его победу, но девушки нигде не было.

Отряхнувшись от снега, он пошёл к деревне и не видел, как Герман, встав на ноги, пригрозил ему кулаком:

— Это мы ещё посмотрим, — сплёвывая кровь на утоптанный снег, проговорил он, глядя вслед своему сопернику.

***

Почти целую неделю Соня не виделась с Егором. Она знала, что он каждый день ездит на работу в город, но раньше он всегда находил время, чтобы проведать её. А теперь как будто вообще забыл о ней.

— Ну и ладно, — говорила она сама себе. — Ну и пусть! Подумаешь! Проживу и без него. Возьму и выберу Герку.

Но, несмотря на свои угрозы, от Германа всё-таки держалась подальше. Едва она видела, что он направляется к ней, отходила в сторонку, где работали другие женщины, и даже глаз не поднимала на внимательно наблюдавшего за ней парня. А ночами долго не могла уснуть и, стараясь не разбудить Любашу, осторожно ворочалась в постели. Соня думала то о Германе, то о Егоре, но о первом почему-то с досадой, а вот о втором…

— Егор, Егорушка, — беззвучно произносила она любимое имя, глядя в темноту. — Ну почему ты не приходишь?

А потом также беззвучно плакала, не умея по-другому справиться с поселившейся в душе тоской.

***

Как-то воскресным вечером, когда Соня, Анфиса и Любаша сидели за столом и ужинали, в сенях раздались чьи-то шаги. Соня вскинула голову, и сердце её затрепетало. На пороге стоял улыбающийся Егор. В руках он держал три алые розы, завёрнутые в прозрачный целлофан, и коробку конфет.

— Это что ещё за явление Христа народу? — сдвинула брови Анфиса, бросив быстрый взгляд на обомлевшую Соню.

— Ты что, бабуль, не узнаёшь меня? — рассмеялся Егор. — Не мог же я не поздравить твою внучку с днём рождения! Всё-таки восемнадцать лет бывает один раз в жизни!

— Многое бывает один раз в жизни, — кивнула пожилая женщина. — Ну, поздравляй, раз уж пришёл. Мы с Любашей ещё утром её поздравили, а ты припоздал малёхо.

— В область ездил, — пояснил Егор, протягивая радостно пискнувшей Любаше коробку конфет. Цветы он отдал Соне, а потом полез в карман и достал оттуда бархатную коробочку. Девушка так и ахнула, когда он раскрыл её и протянул ей на ладони. На красном атласе поблёскивали две золотые серёжки с тёмно-красным камушками.

— Я подарю тебе рубин, — медленно и выразительно заговорил Егор, —

В нём кровь горит в моём огне.

Когда останешься одна,

Рубин напомнит обо мне…

— Ишь ты, поэт какой выискался, — покачала головой Анфиса и снова посмотрела на внучку: — Бери, чего уж. От души ведь человек дарит… Стихи даже придумал.

— Это не я, это Фёдор Сологуб написал, — почему-то вдруг смутился Егор. И добавил, глядя на Соню: — С днём рождения тебя! Померяй, пожалуйста, я думаю, что они тебе очень подойдут.

Соня осторожно коснулась пальцами подарка, в её глазах блеснули слёзы, но бабушка снова одобрительно кивнула ей и тогда девушка рассмеялась. Она надела серьги и с такой благодарностью взглянула на Егора, что у того от вспыхнувшей нежности зашлось сердце.

— Красота! — похвалила сияющую от радости внучку. — Присаживайся, Егор Батькович, поужинай с нами. Ты ведь никуда не спешишь?

— Нет, — покачал головой Егор.

— Ну да, ну да, — бросила новый взгляд на Соню Анфиса. — Сдаётся мне, что ты и так уже везде успел.

***

Чуть позже, провожая Егора, Соня вышла вместе с ним в сени.

— Я не знал, какие ты цветы любишь, поэтому купил розы, — сказал он ей.

— Мне ещё никогда никто не дарил покупных цветов, — мягко улыбнулась ему девушка. — И других тоже не дарили. А вообще люблю я ромашки…

***

Возвращаясь в тот вечер домой, Егор ругал себя на чём свет стоит:

— Что ж ты ведёшь себя как пацан? Ладно, раньше ты боялся прикоснуться к ней, потому что она была несовершеннолетней. Но теперь-то мог хотя бы поцеловать на прощание! Баран! Осёл тупоголовый! Дубина стоеросовая! А может быть так оно и лучше? Зачем я ей такой… Эх, пропадай я совсем… Правду бабка её сказала. Если суждено нам с Соней быть вместе, значит так и будет, а если нет… ничего с этим не поделаешь.

***

На смену зимним морозам пришли весенние оттепели. Потом то тут, то там стала пробиваться трава, превращаясь в изумрудные лужайки. Весна вступила в свои полные права, приближая цветущее лето. Соня по-прежнему работала в теплицах, несколько раз в неделю виделась вечерами с Егором, который приходил к ней домой, чтобы помочь по хозяйству. А днём могла поболтать с Германом, который всё так же приносил ей то конфеты, то другие какие-нибудь сладости.

— Да бери, чего ты! — говорил он ей, протягивая угощение. — Я ведь просто так, по-дружески. Конечно, хотел бы я, чтобы ты тоже любила меня, как я тебя. Но сердцу не прикажешь, я понимаю. И ни на чём настаивать не буду. А только если когда-нибудь тебе будет плохо, знай, что я всегда помогу тебе и поддержу.

— Спасибо тебе, Гера, — дрогнула ресницами Соня. — Ты очень хороший, правда…

***

Наблюдая за старшей внучкой, Анфиса только молчала и покачивала головой, но против её встреч с Егором не возражала.

— Иди, тебя ведь ждёт, — кивала она на окно, за которым, во дворе Егор качал Любашу на качели. Девочка заливисто смеялась и Соня вдруг представила, что это не её сестра, а их с Егором дочь. Она даже зажмурилась от нахлынувшего видения. Вот было бы счастье…

Увидев девушку, Егор улыбнулся:

— Привет, а я за тобой. Хочу тебе показать кое-что. Пойдём?

— Любаша, беги к бабушке, я скоро, — сказала девочке Соня и протянула руку Егору: — Пойдём!

Они ушли далеко за околицу, пересекли овраг и небольшой перелесок.

— Куда мы идём? — удивилась Соня, никогда не бывавшая в этих местах.

— Ещё совсем немного, — ответил ей Егор, остановился и вдруг закрыл ей ладонями глаза. — Не бойся, ты не упадёшь. Иди осторожно, я просто хочу, чтобы ты сразу увидела всё это.

Соня послушно сделала шаг, другой, третий. И вдруг почувствовала, что он её больше не держит. Открыв глаза, девушка ахнула. Она стояла посреди ромашкового поля, освещённого лучами яркого солнца. Это была настоящая земная красота, и сердце девушки забилась часто-часто. А рядом стоял Егор и улыбался, радуясь, что ему удалось удивить её.

— Егор! Как здесь красиво! Спасибо тебе! — Соня бросилась к нему на шею, и он тут же подхватил её.

— Сонька, Сонька… — шептал он, уткнувшись лицом в её плечо. — Что ты делаешь со мной. Зачем ты? Ведь я не железный…

Она что-то ответила ему, но он не услышал, а когда поднял голову, их губы встретились. В огромных распахнутых глазах Сони опрокинулось бездонное небо, и Егор утонул в нём, не в силах больше спорить с самим собой.

— Моя ты, — шептал потом Соне Егор, крепко сжимая её в своих объятиях. Они лежали на огромном покрывале, сотканном из ромашек, и девушка, приподнявшись на локте, гладила щёки, губы, подбородок своего любимого.

— Люблю тебя, — тихо говорил он ей. — Мне кажется, я всегда тебя любил и всегда ждал, что именно ты придёшь в мою жизнь.

— И я люблю тебя, — отвечала она ему. — Мы теперь всегда будем вместе, правда?

— Правда, — целовал он её мягкие, зовущие губы. — Я никому тебя не отдам…

***

Соня вернулась домой, когда уже совсем стемнело и Анфиса, увидев её с огромным букетом ромашек в руках и венком на голове, настороженно сдвинула брови:

— Что это ты сияешь как начищенный самовар? Влюбилась что ли?!

— Я люблю весь мир, бабушка! — рассмеялась Соня и чмокнула её в морщинистую щёку. — Если бы ты знала, какая я счастливая!

Девушка проскользнула в свою комнату, и Анфиса задумчиво посмотрела ей вслед:

— Дай-то Бог, — прошептала она и торопливо перекрестила старшую внучку. — Дай-то Бог…

***

Несколько раз, убедившись, что бабушка и Любаша спят, Соня тихонько выбиралась из дома и тёмными пустыми улицами спешила к Егору.

— Сонька моя, — встречал он её всегда у калитки. — Волнуюсь я, когда ты вот так одна бегаешь по ночам. Давай я тебя встречать буду.

— Что ты, — тихонько смеясь, махала она на него рукой. — Одну меня не заметят, а вот если мы вдвоём будем, обязательно кто-нибудь увидит.

— Так переходи ко мне и всё! Зачем нам от кого-то прятаться? — обнимал Егор девушку. — Скоро я тебя увезу отсюда. А этот дом продам. Я вообще остался тут только ради тебя.

— Как же я бабушку брошу? — глаза Сони затуманила печаль. — Ей тяжело с Любашей управляться. Да и я хочу, чтобы у нас всё было по-настоящему. Ты придёшь и попросишь у бабушки моей руки. Она нас благословит, и мы станем женихом и невестой. Только, Егорушка, давай пока никуда не будем уезжать. Поживём тут, чтобы я их навещать могла.

— Ладно, — согласился Егор. — Я пока на свадьбу заработаю. Куплю тебе самое лучшее платье и красивее тебя не будет невесты в целом мире.

— Егор… — смеялась Соня, обнимая и целуя его. А потом, незадолго до рассвета спешила домой, пока деревня не успела проснуться.

Но однажды, когда девушка тихонько проскользнула в сени, из кухни донеслось покашливание Анфисы.

— Ну, иди сюда, чего ты там встала?

Соня вошла в кухню и остановилась в дверях. Бабушка сидела за столом, выбирая из риса порченые зёрна и попадавшиеся в нём другие семена.

— Вот, не спится мне. Встала пораньше, рассольник хочу сварить. И тебе, смотрю, тоже не до сна. Где ты была, суета?

— У Егора, — опустила глаза Соня.

— Та-а-ак, — протянула Анфиса. — Серьёзно, значит, у вас? А тогда чего ж прячетесь, как будто счастье сами у себя воруете? Разве по-людски это? Не думала я, что Егор такой. Считала его серьёзным человеком. Ты, Сонюшка, ещё птаха малая, настоящей жизни не нюхала. А вот он воробей стреляный. Оттого и непонятно мне, в какие-такие игры он с тобой играть надумал.

— Бабушка, — Соня присела рядом с Анфисой и накрыла своей ладонью её морщинистую руку. — Я такая счастливая. Егор очень хороший и он предложил мне перейти к нему. Мы обязательно скоро поженимся. Я так сильно его люблю. И тебя тоже люблю. И Любашку. Поэтому не знаю, как смогу вас оставить. А ещё не знаю, как сказать обо всём родителям. Может быть, они обиделись, что я не пришла на проводы к Андрею? Я хотела, но не решилась. Мама ведь сама выгнала меня. А потом и тебя тоже. Почему она такая, бабушка?

— Кровь не водица, — задумчиво проговорила Анфиса. — А к Егору по ночам больше не бегай. Нехорошо это. Хотите встречаться, встречайтесь открыто. Кого вам стесняться, если вы любите друг друга? Пусть сам приходит к тебе.

— Обязательно придёт, бабушка! — мягко улыбнулась ей Соня. — Только утром он уедет по делам. Сказал, что его не будет целую неделю. И платье обещал купить красивое.

— Дурёха ты моя, — вздохнула Анфиса. — Иди уже, ложись и поспи. Скоро ведь на работу бежать. А я, похоже, уже своё отспала…

***

Дни без Егора тянулись для Сони невыносимо долго, и она никак не могла дождаться, когда же он вернётся. Поэтому однажды увидев незнакомую машину возле его домишка, побежала туда.

— Егорушка! Ты приехал…

Соня умолкла, споткнувшись на полуслове. Она стояла в дверях и смотрела на красивую стройную блондинку, которая держала в руках рубашку Егора, собираясь убрать её в уже заполненный его вещами чемодан.

— Вы кто?! — спросила её Соня.

— Я жена Егора. А вы?

Глава 14

— Жена? — сердце Сони больно стукнулось о грудную клетку, а потом полетело куда-то вниз.

— Что вас так удивляет? — приподняла тонкие крашеные брови блондинка. — Да, я его жена, меня зовут Альбина.

— А где Егор? Мне нужно увидеть его… — эти слова вырвались у Сони, прежде чем она успела сообразить, что всё это теперь бессмысленно.

— Он остался с нашей дочерью, а меня попросил приехать и забрать его вещи, — Альбина с интересом смотрела на смущённую девушку: — А вы-то кто и зачем вам мой муж?

Соня попятилась к двери, толкнула её спиной и едва не упала, оказавшись в сенях. Схватившись рукой за стену, она, словно слепая, нащупала входную дверь и вышла во двор, как рыба хватая ртом горячий воздух.

— Женат! Женат! Женат! — билось в её голове. — Но тогда зачем? Почему???

Она не бежала по улице, она шла, покачиваясь и с трудом переставляя ноги. Жизнь потеряла весь смысл. Жаркое летнее солнце потускнело, воздух стал густым и ядовитым, вдыхать его было невероятно тяжело. А из груди рвался отчаянный крик.

Но Соня не разжимала плотно сомкнутых губ. Она шла и шла, не видя ничего вокруг.

Анфиса и Любаша возились в огороде, когда девушка, толкнув калитку и, не глядя на них, прошла в дом.

— Ой, Сонечка моя! — пискнула Любаша. — Бабушка, можно я побегу к ней?

— Погоди-ка, егоза, — Анфиса разогнулась и, потирая ладонью поясницу, внимательно посмотрела вслед старшей внучке. — Иди, покачайся на качели, а я сейчас приду.

***

Соня достала коробку с лекарствами, вытряхнула их на кухонный стол и дрожащими руками принялась без разбора выдавливать на ладонь таблетки. Она с трудом проглотила первую горсть, торопливо запила водой, и снова принялась открывать лекарства.

— С ума сошла! — воскликнула Анфиса, появляясь за спиной девушки. — Ты что делаешь, глупая?! Опомнись!!!

Рыдания лавиной вырвались из груди Сони:

— Не хочу жить! Не хочу! За что он так со мной, бабушка?! Пусть я лучше умру, и тогда мне не будет больно! Я всё равно никому не нужна!

Анфиса с неожиданной для её возраста силой сдавила запястье внучки, заставляя высыпать на стол зажатые в ладони таблетки.

— Дурёха! — воскликнула она, взглянув на пустые, разорванные упаковки. — Да ни один мужик не стоит твоей жизни! Успела наглотаться, говори?!!

Соня кивнула, упала на стул, уронила голову на руки и горько заплакала. Анфиса набрала из чайника в большую кружку тёплой воды, добавила туда пищевой соды, размешала и протянула внучке:

— Пей!

Соня замотала головой, но Анфиса не собиралась церемониться с ней. Она запрокинула её голову и заставила выпить горьковатую смесь до дна. Потом набрала ещё воды.

— Пей, я сказала!

— Я не могу, — рыдала Соня, но бабушка не слушала её. Она только подставила поближе помойное ведро.

— Суй пальцы в рот! Суй или я сделаю это сама!!!

Когда всё закончилось, Анфиса налила полную кружку козьего молока и заставила внучку выпить его. Потом снова наклонила голову девушки над ведром.

— Ну вот! — сказала, в конце концов, Анфиса с явным облегчением. — Теперь умывайся и иди, приляг. Я тоже сейчас приду.

Соня послушно сделала всё, что потребовала бабушка. У неё не было сил спорить с ней. Также безропотно она выпила тёплый чай с мёдом, который ей принесла Анфиса, и притихшая, опустошённая, упала на подушки.

— Ну а теперь рассказывай, что там случилось у тебя с Егором? Это ведь из-за него ты устроила такой концерт?

Соня повернула голову и посмотрела на бабушку, сочувственно склонившуюся над ней:

— Он женат! И у него есть дочка. Понимаешь? А я нужна была ему только для того, для чего все женщины нужны мужчинам!

Анфиса покачала головой:

— Плохо, если так-то. Это он сам тебе всё сказал?

— Нет, я разговаривала с его женой. Она приехала сюда за его вещами. Бабушка, он не захотел даже проститься со мной…

Анфиса подняла голову и долго смотрела невидящим взглядом куда-то в сторону. Потом заговорила:

— Эх, Сонюшка! Даже своим собственным глазам не всегда надо верить. Что уж говорить про чужие речи. Как же ты можешь судить людей, не выяснив, что к чему? Ещё и на такую глупость решилась.

— Бабушка, но ведь у него жена и ребёнок! Почему он мне ничего не сказал об этом? — продолжала настаивать на своём Соня.

— Откуда же я знаю? — покачала головой Анфиса. — Люди они такие люди. Ты же вот не сказала мне, что травиться надумала. А ещё мать свою осуждала за то, что она пить начала и куролесить, когда отец от вас ушёл. Сама-то, лучше что ли поступаешь? Ни в чём не разобравшись, глупостей чуть не наделала.. Эх ты, голова…

Соня судорожно вздохнула:

— Всё равно, бабушка! Он меня обманул, и я больше не хочу его видеть.

— Ладно, полежи немного, — пожилая женщина тяжело поднялась, — пойду, посмотрю, что там Любашка делает. Вот ещё заноза! А ты отдохни. Тошнить будет — вон там таз. А вообще, постарайся поспать. Всё у тебя наладится.

***

Соня кивнула и проводила её задумчивым взглядом. Комната слегка раскачивалась перед глазами девушки, хотелось плакать, но слёз не было. Тяжело вздохнув, Соня поводила пальцем по ковру, повторяя его узор, да так и не заметила, как провалилась в тяжёлый, липкий сон.

Осторожно отодвинув занавеску, висевшую на двери, Анфиса посмотрела на внучку и одобрительно кивнула:

— Вот и ладно. Вот и обошлось, — проговорила она.

Соня провела в постели целых три дня. У неё болела голова, поднялась температура, мучили тошнота и общая слабость. Совсем не привыкшая болеть, девушка сильно страдала и только благодаря умной заботе Анфисы, поднялась на ноги.

— Куда это ты собралась? — спросила её та, когда Соня рано утром вышла на кухню, уже одетая.

— На работу пойду, бабушка, — ответила ей Соня. — И так столько дней пропустила. Нехорошо это.

— Не рановато ли надумала? — покачала головой Анфиса. — Вон, шатает тебя, как тополёк на ветру.

— Пойду, — настойчиво повторила Соня. — Хочу немного развеяться и отвлечься.

— Ну да, ну да, — согласилась с ней Анфиса. — Иди, чего уж… Подожди только, поесть тебе соберу.

***

Соня вышла на улицу, но, сама не зная зачем, свернула на тропинку, ведущую к дому Егора. Конечно, его там не было. Ставни закрыты, на двери большой замок, калитка перевязана цепью.

— Бросил, уехал и даже не простился, — с новой силой царапнула душу Сони обида. — А бабушка говорит — не верь. Вот я и не буду верить! Назло ему стану счастливой и однажды он пожалеет о том, что так поступил со мной.

***

Во время обеденного перерыва Соня не осталась, как это всегда делала, с другими работниками, трудившимися в теплице. Она ушла подальше от всех и присела на скамейку, чтобы просто побыть наедине со своими мыслями.

Но едва прикрыла глаза, как гравий, усыпавший дорожку, захрустел под чьими-то шагами. Соня встрепенулась и увидела Германа, который присел рядом с ней. Сегодня он не улыбался и не балагурил, как обычно, а его мрачное выражение его лица полностью соответствовало настроению Сони.

— Смотрю, тебе сегодня нездоровится? — спросил он её. — Почему обедать не стала?

— Не хочу, — ответила она. — Нет аппетита.

— Вот и у меня тоже, — кивнул Герман.

— Что-то случилось? — вопрос Сони прозвучал так искренне, что Герман поднял голову и с интересом посмотрел на девушку, но тут же его взгляд потух, и губы слегка дрогнули.

— Обычно я не привык жаловаться, — сказал он, немного помедлив, — но сейчас, если честно, просто устал. Я тебе рассказывал, что живу в Заречном, знаешь, этот хуторок? Он тут недалеко, всего три километра по прямой. Меня приютил мой дядька по отцовской линии. До этого я жил в городе, вместе с матерью. В прошлом году она решила снова выйти замуж. Мой отец умер несколько лет назад, и она нашла ему замену. Вот только отчим оказался самым настоящим козлом. Он с первого дня принялся выживать меня из дома. Да и тесно нам было втроём ютиться в одной двушке. В общем, я собрал вещи и ушёл. Какое-то время слонялся по друзьям, почти неделю жил на вокзале. Подрабатывал, чтобы прокормиться. Узнав об этом, дядька позвал меня к себе. В принципе, я ему благодарен. Он выделил мне отдельную комнату, помог устроиться на работу в теплице. Поддержал, так сказать, в трудную минуту. Но я-то вижу, что мешаю им. У него своя семья, дети. Зачем я им? Вроде и здоровый, и работаю, и по дому помогаю. Всё, что заработал, отдаю дядьке, а всё равно лишний рот. Вот и думаю, куда теперь податься. У тебя-то нормальная семья, тебе не понять, что значит чувствовать себя не нужным.

— Ну почему же, я очень хорошо тебя понимаю, — вздохнула Соня. — Извини, не знаю, чем тебе помочь. У меня примерно такая же история. Только выгнала меня из дома мама. Хорошо, что бабушка Анфиса приютила, а так, я не представляю, что делала бы сейчас.

— Слушай, а давай сегодня прогуляемся после работы, — предложил Герман. — Обещаю, что приставать не буду. Просто хочется отдохнуть душой рядом с хорошим человеком.

— Ладно, — согласилась Соня.

— Вот и отлично, — обрадовался Герман. — Я зайду за тобой в восемь.

***

Людмила тяжело оперлась на кухонный стол и покачнулась, чуть не уронив его на себя.

— Шурка! Шурка! — позвала она дочь.

— А? Чего тебе?! — нехотя откликнулась та из комнаты, где смотрела телевизор.

— Сюда иди, паразитка этакая! — у Людмилы совсем не было сил ругаться и потому её голос был уставшим и тихим. — Да побыстрее ты!

— Ну? — Шура, недовольная тем, что её оторвали от любимой передачи, предстала перед матерью с кислым выражением лица.

— Сейчас с Гришкой, управились с сеном, поди. Сейчас ужинать придут, покорми их и посуду помой, — распорядилась Людмила, морщась от боли, — а я пойду прилягу. Неможется мне что-то…

— Они что, безрукие? — Шура обернулась на комнату, где работал телевизор. Конечно, теперь она пропустит всё самое интересное. — Сами не поедят?

— Я сказала, отца покорми!!! — рассердилась мать. Приступ, скрутивший её, немного отпустил и она наконец-то выдохнула: — Что ты за девка такая? Тебе слово, а ты в ответ десять. Видишь ведь, что я заболела. Уже два месяца через силу хожу. Есть у тебя совесть или нет? Сонька, бесстыжая, бросила нас, и глаз не кажет. И ты такая же? Кто нам с отцом помогать будет? Давай-давай, делай, что я сказала, а не то возьму хворостину…

— Напугала, — проворчала вслед ушедшей матери Шура. — Я что вам тут, рабыня Изаура? Тоже мне, нашли прислугу…

Слушая, как недовольно гремит на кухне посудой дочь, Людмила хотела встать, но новый спазм свалил её на кровать. Женщина схватила уголок подушки и прикусила его зубами, сдерживая стон.

В сенях послышались голоса Алексея и Гриши, а ещё через минуту муж зашёл к Людмиле и остановился у порога:

— Ну что, опять? Говорю тебе, давай вызовем врачей. Что ты упираешься, упрямая баба? Помрёшь ведь.

— Не хочу в больницу, — покачала головой Людмила. — Даст Бог, отлежусь. Бабка Верка приходила, настойку мне принесла. Там в бутылке. Горькая от полыни, но вроде помогает. Я полстакана выпила и даже ужин успела приготовить. А ты, Алёша, иди, ешь. Я не буду, не хочу. Может, усну.

— Ну, поспи, — согласился Алексей.

Он с аппетитом съел всё, что ему подала дочь, а потом, дождавшись темноты, вышел на крыльцо покурить. Через минуту его папироса крошечным огоньком сверкнула у калитки и исчезла за поворотом.

— Где отец? — забеспокоилась Людмила, долго не слыша голоса Алексея.

— Курит во дворе, где же ему ещё быть, — удивился Гриша. — Может в коровник пошёл.

Людмила не ответила сыну. Она ждала мужа более получаса, и когда он вернулся, сразу же позвала его к себе.

— Почему от тебя духами пахнет? — повела она носом, едва он вошёл в комнату. — Где ты был?

— Курил, — спокойно ответил Алексей и зевнул, раздеваясь. — Давай спать, что ли. Устал я.

Он отвернулся от жены и, стиснув зубы, поиграл желваками. Машка-зараза, вечно надушится, не продохнёшь после неё. А горячая, стерва. До чего ж горячая. Прям как Людка когда-то…

Людмила, лёжа рядом с мужем, молча глотала злые слёзы. Кобель, вот же кобель… Хорошо хоть возвращается всегда… Она подвинулась к нему ближе и закрыла глаза. Так они и уснули.

***

— Что это ты опять надумала? — нахмурилась Анфиса, когда Соня, сразу после ужина, стала куда-то собираться.

— Прогуляться хочу, — девушка подошла к зеркалу и привычными движениями уложила волосы в красивый, небрежный пучок.

— Одна что ли? — продолжала допытываться Анфиса, и не думая скрывать свою тревогу.

— Почему одна? — пожала плечами Соня. — С Германом. Мы работаем с ним вместе.

— Ишь ты, Ге-е-ерман… — протянула Анфиса. И вдруг добавила: — Скоренько же ты…

Соня резко повернулась к ней:

— А ты думала, я буду сидеть и страдать, вспоминая Егора? Ему там хорошо живётся, у него жена и дочь. А для меня на нём, значит, свет клином сошёлся? Вот ещё! Нет, бабушка, я сделаю так, что он пожалеет о том, что потерял меня.

Соня вдруг поморщилась и схватилась рукой за живот.

— Что с тобой? — шагнула к ней Анфиса.

— Ничего, — махнула рукой Соня. — Ты же знаешь, у меня каждый месяц так. Сейчас таблетку выпью и всё пройдёт. Да ты не переживай, бабуля, я ненадолго. Мы с Герой полчасика посидим на скамейке у колодца, поболтаем, и я приду.

— Хорошо, — согласно кивнула внучке Анфиса. — Только ты не задерживайся. Я спать не буду, пока ты не вернёшься.

А когда Соня ушла, тихонько вздохнула:

— Эх, Егор, Егор. Что там с тобой произошло? Почему не приехал, чтобы самому объясниться? Хороший ведь мужик… А у Соньки такая горячая голова. Что ж, всё-таки кровь не водица. Пожалей Ты хоть её, Господи… хоть её пожалей…

***

Больничная палата, унылая и неуютная, давила на Егора серыми, ободранными стенами. Но он не подавал и виду, что ему тяжело тут находиться, потому что десятилетняя девочка, лежавшая на койке, внимательно наблюдала за выражением его лица.

— И что было дальше, пап? — попросила она, когда он замолчал и задумался. — Расскажи…

Егор заставил себя улыбнуться:

— Ой, а я забыл! Сейчас уже придёт доктор и будет осматривать тебя. Потом принесут капельницу. И если ты будешь умницей, я обязательно вспомню, что там было с Робинзоном Крузо и расскажу тебе.

Он легонько щёлкнул её по заострившемуся носику:

— Ну? Ты будешь умницей, Полинушка?

— Буду, папочка! Только ты не уходи, ладно?

— Конечно, малыш. Ты же знаешь, что я теперь всегда буду с тобой, — он наклонился и поцеловал бледную щеку девочки, чтобы скрыть выступившие на глазах слёзы.

— И я всегда буду с тобой, папочка, — прошептала девочка.

Глава 15

— Где у нас тут девочка Полиночка? — в палату, где находились Егор и его дочь, вошла медсестра со стойкой для капельницы в руке и подмигнула маленькой пациентке: — Ну что, дорогая моя? Как твои дела? Давай отправим папу к доктору, Игорь Васильевич как раз хотел поговорить с ним и зовёт его к себе. А мы с тобой пока займёмся делами.

Егор поднялся, но Полина взяла его за руку и удержала:

— Папочка, я ведь не умру?

— Ну что ты такое говоришь, малыш… — Егор больше всего боялся этого вопроса и теперь с трудом нашёл в себе силы улыбнуться девочке: — Ты ведь у меня такая смелая и умная. И я тебя очень сильно люблю.

Медсестра, уже более пятнадцати лет работавшая в областной клинике для онкобольных детей, так и не смогла привыкнуть к подобным сценам и отвернулась, чтобы Полина и Егор не увидели выражение её лица. Егор отвернуться от дочери не мог и выдержал её умоляющий и такой испуганный взгляд. Он опустился перед ней на колени, взял слабенькую худенькую ручку и прижал к своим губам:

— Я буду с тобой, малыш. Всегда. Слышишь? А теперь, будь умницей. Лидия Валерьевна должна поставить тебе капельницу. Я поговорю с доктором и вернусь…

Ресницы Полины дрогнули, и она протянула руку медсестре.

Егор вышел из палаты, осторожно прикрыл за собой дверь и прижался спиной к стене. Только пару минут спустя он смог заставить себя сделать шаг к кабинету доктора.

— А, Егор, проходи, — махнул ему Игорь, поднимая глаза от бумаг, которые он читал за рабочим столом. — Вот как раз пришли результаты последнего обследования Полины. Послушай, мы знакомы с тобой уже не первый десяток лет. Ты всегда отличался серьёзностью и здравым умом. Как же так получилось, что вы не обратили внимания на здоровье Полины? Почему так поздно обратились в клинику? При остром лейкозе самое главное обнаружить его на раннем этапе и незамедлительно начать лечение. Да садись, что ты стоишь как истукан?

Егор подвинул к себе стул:

— Я ничего не знал, — покачал он головой. — Последние три года мы не жили с Альбиной. У меня на руках был умирающий дед, и я не мог оставить или предать его. Альбине это совсем не нравилось. Она часто устраивала мне скандалы по этому поводу, а потом и вовсе собрала вещи и вместе с дочерью уехала сюда.

Игорь поднял на него удивлённые глаза:

— Почему ты называешь Полину дочерью? Насколько я помню, ты взял Альбину вместе с ребёнком. Сколько тогда девочке было? Года два или три?

— Полтора, — спокойно ответил ему Егор. — Я воспитывал её с полутора лет, и она не знает, что я ей не родной. Как же я могу относиться к ней по-другому?

— Но вы же могли родить совместного малыша? — не унимался Игорь. — Мне вообще кажется, что твоя Альбина очень хорошо устроилась, сев тебе на шею. А ты молчал и терпел. Дочку свою на тебя повесила, и ещё вечно недовольство показывала.

— Полина всегда была слабенькой, часто болела, эти её вечные простуды, — отвёл в сторону глаза Егор. — Я просто ничего не видел, кроме неё и деда. Альбина часто срывалась, устраивала скандалы, истерики, кричала, что устала. А мне казалось, что вот, ещё чуть-чуть, и всё образуется. Когда дед совсем слёг, Альбина стала настаивать на том, чтобы я отдал его в интернат для инвалидов. Я не согласился, и она уехала вместе с Полиной.

— И что, после похорон деда ты не пытался разыскать их?

— Пытался и даже разыскал. Но у Альбины уже кто-то появился на горизонте, и она не захотела встретиться и поговорить со мной. С Полиной тоже не дала увидеться. Тогда я вычеркнул Альбину из своей жизни и стал собирать документы для развода. А сам решил съездить на родину деда, там в одной из деревушек у меня есть маленький домишко… От него достался…

— Ну, что замолчал-то? — не выдержал Игорь. — Ты что, захотел остаться там?

— Да я уже и сам не знаю. Понимаешь, я встретил одну очень хорошую девушку. Её зовут Соня. Соня Кошкина. Так смешно, представь. Она Кошкина, а я — Кот. Она совсем молоденькая, и я поначалу испугался нашей разницы в возрасте, но она ответила мне взаимностью и я наконец-то узнал, что такое простое человеческое счастье. Соня совсем не похожа на Альбину, она верная и надёжная. И будет самой лучшей женой в мире. Я не успел проститься с ней, всё произошло слишком быстро. Но Соня обязательно дождётся и поймёт меня. Она не такая как все.

— Рад за тебя, — кивнул Игорь. — Но Альбина тебя просто так не отпустит. Тем более, сейчас.

— Сейчас я и сам не могу уйти. Но не из-за Альбины. Знаешь, когда она приехала ко мне и сказала, что Полина в реанимации, я бросил всё и примчался к дочери. Оказывается, в последние два года она чувствовала себя очень плохо, но Альбина была слишком занята собой, чтобы заботиться о Полине. И только когда та стала падать в глубокие обмороки, опомнилась. Разумеется, сразу опять слёзы, истерики. Поиски виноватых. Дальше ты знаешь. Едва узнав о состоянии дочери, я сразу же позвонил тебе, потому что никому не могу больше доверять.

— Слишком много времени потеряно… — Игорь смотрел прямо в глаза Егору. Тот выдержал его взгляд и задал самый страшный вопрос:

— Ты не вылечишь её? Полина умрёт? Господи, но ведь ей всего десять лет.

Игорь покачал головой:

— Врачи не боги и чудеса случаются так редко.

— Сколько ей осталось? — глаза Егора покраснели от подступивших слёз, а горло сдавила чья-то железная рука, заставляя срывающийся голос перейти на шёпот.

— Совсем немного.

— Что я могу для неё сделать? — покачнувшись, Егор поднялся со стула.

— Просто быть с ней рядом, — ответил Игорь.

— Я буду, — неловко двинув стулом, Егор, шатаясь как пьяный, направился к двери.

***

— Бабушка, — Соня выбрала удобный момент и заговорила о том, что её волновало. — Я хочу помочь одному человеку. Он сейчас попал в трудную ситуацию и не может решить свои проблемы самостоятельно.

— Вот как? — удивилась Анфиса. — И кто же этот человек? Уж не Егор ли?

— Нет, — Соня сдвинула брови. Её губы дрогнули: — Ты прекрасно знаешь, что он забыл обо мне и не вспоминает. Зачем тогда говоришь о нём? Хочешь сделать мне больно?

— Что ты, — махнула рукой Анфиса. — И в мыслях такого не было. Ладно, давай, рассказывай, кто этот человек и что там с ним случилось?

— Это Герман, — Соня домыла тарелки и принялась вытирать стол. — Ему негде жить, понимаешь? Матери он не нужен, а родной дядя по отцовской линии оказался не таким добрым, как Гера себе представлял.

— Постой-ка… — Анфиса бросила на внучку быстрый проницательный взгляд. — Уж не хочешь ли ты поселить его здесь у нас?!

— А почему бы и нет? — пожала плечами Соня. — Он будет помогать нам по хозяйству. А мы его будем за это кормить. Ну что тебе, жалко тарелки супа?

Анфиса закусила нижнюю губу и задумчиво пожевала её краешек:

— Кто он тебе, Сонюшка? Герман этот? Ты так хорошо его знаешь, что готова жить с ним под одной крышей? Не слишком ли торопишься? Да и где мы его разместим?

— Герман просто мой друг и очень хороший человек, — сказала Соня. — Я разберу твою кладовку, мы купим и поставим туда кровать. Вот и будет ему место.

— Нет, не будет, — твёрдым, уверенным голосом произнесла Анфиса. — Я видела его всего пару раз и то мельком, но он мне не понравился. С двойным дном парень. Навидалась я таких за свою жизнь. Живут за счёт других, изворачиваются, врут. А из себя масло масляное! Но всё это притворство, таких людей ничего не интересует. Лишь бы им было хорошо.

— Бабушка! — вспыхнула Соня. — Зачем ты так говоришь? Ты ведь его совсем не знаешь.

— И знать не хочу, — отрезала Анфиса. — В моём доме его не будет. Лоб здоровый, не пропадёт. И щёки вон румяные какие. Сразу видно, что голодным спать не ложится. Работа у него есть, а значит и заработок. А если тут что-то не устраивает, почему в город не едет? Не маленький ведь. Мужик уже готовый. И не говори мне больше о нём. Слышать ничего не хочу.

Соня отвернулась. Она никак не ожидала, что бабушка откажет ей и теперь пыталась унять дрожавшие от обиды губы. Нет, никто не хочет её понять. Вокруг живут одни предатели. Значит, в этой жизни можно рассчитывать только на себя…

***

Возвращаясь к палате Полины, Егор увидел, как по длинному коридору к нему приближается Альбина. Стройная, красивая, с безупречным макияжем и идеально уложенной причёской, она не спеша постукивала каблучками, улыбаясь мужу.

— Тебя не было три дня, — сказал он ей, опустив все приветствия и не скрывая своего раздражения. — Другая мать ни на минуту не отошла бы от своего ребёнка. А ты просто…

— Ой, вот только не начинай, — улыбка сползла с губ Альбины, а лицо приобрело плаксивое выражение. — Никто никогда не поймёт страдающую мать! Ты остался с нашей дочерью, а мне необходимо было просто выспаться и отдохнуть. Или ты считаешь, что Полина должна видеть уставшую, разбитую мать? Ей будет легче от этого?

— Господи… — голова Егора шла кругом. — Что ты несёшь? Ты вообще в своём уме? Или забыла, какой у Полины диагноз?

Альбина приблизила глаза к его лицу:

— Не разговаривай со мной так! И не пытайся убедить в том, что моя девочка умирает. Я сегодня созванивалась с очень хорошим онкологом, он работает в Израиле и говорит, что у Полины есть хорошие шансы. При надлежащем лечении, она будет жить долго и вполне полноценно.

— Ты думаешь, я этого не хочу? — спросил он. — Да я все готов отдать ради неё!

— Вот и хорошо. Через две недели израильский врач будет здесь. Ему нужно будет оплатить перелёт и проживание. Он познакомится с Полиной и, возможно, увезёт её с собой. Конечно, я поеду с ними. Но нам будут нужны деньги. Я нашла покупателей на твой деревенский дом. Нужно будет просто подписать документы…

Егор смотрел в пустые и равнодушные глаза Альбины и не понимал, как раньше ему казалось, что он любит её.

Когда они впервые встретились, она была уже с маленькой дочкой на руках. Альбина родила её от своего однокурсника, какое-то время жила вместе с ним в студенческом общежитии, но потом не выдержала и ушла от него, явно тем самым обрадовав парня. Возвращаться к родителям она не хотела и просто не знала, что делать. Не о такой жизни она мечтала, когда выбиралась в большой город из маленького захолустного городка.

Альбина немного пожила у одной подруги, потом у другой, но у каждой из них была своя жизнь, интересная и яркая. Альбина жадно завидовала им, она сама теперь была привязана к ребёнку и все удовольствия мира для неё оказались недоступными.

— Давай я дам тебе ключи от своей дачи, — предложила ей Светлана, подруга, больше всех жалевшая её. — Там, конечно, не дворец, всего одна комнатка и удобства во дворе. Зато в доме есть печка-буржуйка, а на веранде полно дров. Как-нибудь справишься.

— Хорошо, — согласилась Альбина. Другого выхода у неё всё равно не было. Она пришла к подруге, чтобы встретиться с ней и забрать ключи. Холодный ноябрьский ветер задувал под тонкое пальтишко Альбины и шубку её дочери. К тому же стал срываться дождь. Слёзы обиды и разочарования текли по щёкам молодой женщины, и она не сразу заметила парня, который с сумками в руках вышел из магазина. А тот, постояв немного, направился к ним и спросил, не нужна ли им помощь.

Так в жизни Альбины появился Егор. Он увёз её к себе домой, познакомил с дедом, принял, как дорогих гостей. Ещё через месяц они с Альбиной стали настоящей парой, а потом зарегистрировали свои отношения. И если поначалу Альбина старательно изображала счастливую семейную жизнь, то со временем устала делать это и решила, что будет жить в своё удовольствие. Так она и делала. Салоны красоты, встречи с подругами, две поездки на море, пока Егор тянул на себе всю семью, ухаживая не только за дедом, но и за маленьким ребёнком.

Маленькая Полина искренне привязалась к нему, и он тоже полюбил ласковую и добрую девочку, как собственную дочь и совсем не думал о том, что в ней течёт чужая, незнакомая ему кровь.

***

Несколько дней Соня дулась на Анфису из-за её отказа. С Германом она больше не встречалась, виделась только на работе и, почему-то чувствовала себя виноватой перед ним. В конце концов, она не хотела ничего особенного, пусть бы он пожил вместе с ними. Что в этом такого? Пускают же другие люди квартирантов. Почему бабушка так отнеслась к нему? Это Соне было непонятно. Герман добрый и ласковый. И разве он виноват, что у него сейчас именно так сложилась жизнь?

Она хотела попытаться ещё раз поговорить с бабушкой, но не успела. Как-то утром, едва Соня управилась с завтраком, во дворе хлопнула калитка и девушка, выглянув в окно, увидела Шуру, которая торопливо шла по тропинке к дому.

Удивлённая она вышла к ней навстречу:

— Шура, ты почему здесь? Что случилось?

— Посмотрите на неё! Она ещё спрашивает! — воскликнула сестра, не скрывая своего возмущения. — Бросила нас и живёт здесь довольная. А я там хоть пропадом пропади, тебе всё равно!

— Да объясни ты толком! — нахмурилась Соня, не ожидавшая таких нападок. — Что произошло?

— Мать умирает! Вот что! — продолжала кричать Шура. Её глаза быстро наполнились слезами. — По дому ходит еле-еле. Всю работу на меня свалила. И стираю я, и убираю я, и готовлю я! А мне ещё в школу ходить надо. И за Гришкой присматривать! Хозяйство ещё всё на мне! А ты живёшь тут на всём готовеньком и радуешься! Вон как растолстела!

— Кто тут так кричит? — на крыльцо вышли Анфиса и Любаша. — А, это ты Шура. Что там с матерью?

— Заболела она, — повторила Шура. — Я одна не справляюсь. Пусть Сонька возвращается домой!

— Это будет решать только Соня, — сказала Анфиса, внимательно глядя на старшую внучку.

Соня посмотрела на них обеих, потом коснулась плеча сестры:

— Пойдём, я тебя накормлю, и мы обо всём поговорим.

***

Тем же вечером, проводив Шуру, она сказала Анфисе:

— Не могу я так, бабушка. Мне обязательно нужно сходить домой и посмотреть, что там да как.

— Бросаешь, значит, нас с Любкой? — кивнула Анфиса.

— Я вот что подумала, — Соня посмотрела в окно на младшую сестру, весело качавшуюся на качели. — Давай я заберу её с собой. Тебе одной проще будет, чем с ней. Там я за Любашей присмотрю. Ей уже пятый год. Можно сказать, скоро в школу. А с мамой поговорю, чтобы она её не обижала.

— Нет уж, — махнула рукой Анфиса. — Хочешь идти, иди сама. А Любка пусть побудет здесь. Вам бы там между собой разобраться. Так вы люди взрослые, а она дитё ещё совсем.

— Как хочешь, — пожала плечами Соня. И на следующий день ушла, простившись и с бабушкой, и сестрёнкой. Провожал её до дома Герман. Он нёс сумку девушки и жалел только о том, что больше они не смогут видеться на работе.

— Может быть, я ещё вернусь, — сказала она ему на прощание.

***

Борис, дядя Германа, услышав громкий стук в ворота, вышел на улицу и столкнулся нос к носу с пятью парнями, вид которых сильно испугал его.

— Вам кого? — отступил назад Борис.

— Герку зови! — потребовал один громила. — Думал в деревне отсидеться? Не получится! Что ты вылупился, лысый козел? Зови его, говорю!

— Зачем он вам? — Борис изрядно струхнул при виде такого напора.

— Денег он нам должен!

— Много?! — ахнул Борис.

— Ты чё, дядя, допрос нам будешь устраивать? Твой дом и тебя вместе с потрохами скупить за его долг можно! Зови, говорю, живо!

Глава 16

— Явилась, — упрёком встретила старшую дочь Людмила.– Неужто совесть и у тебя есть?

— Мама, ты плохо себя чувствуешь? — Соня решила не замечать её колкостей. — Шура пришла и мне сказала…

Вместо ответа Людмила сгребла в кулак несвежую простынь и застонала.

— Что? Что с тобой?! — испугалась Соня.

За её спиной возникла фигура Германа.

— Да её же в больницу нужно срочно! — покосился он измученную сильнейшими болями женщину. — Твои что, с ума тут все посходили? Соня, бегом за врачом! Она же умирает!

Услышав слова Германа, где-то в сторонке ойкнула Шура.

— Я сейчас! Я то же самое говорила отцу, говорила и маме. А они только сердились на меня!

— Ты и сейчас много разговариваешь! — Герман взял девушку за плечи и выставил её за порог: — Беги как можно быстрее и без доктора не возвращайся!

В комнату вошёл Алексей и с удивлением посмотрел на старшую дочь:

— Сонька? Ты здесь откуда? Что тут за переполох? И это кто ещё?

Он показал рукой на Германа, но Соня не собиралась объясняться с отцом. Но тот ждал ответа и она немного замялась:

— Пап, я насовсем вернулась домой, а это мой… мой…

— Жених, — подсказал Герман и протянул Алексею руку: — Будем знакомы!

Алексей в ответ ему руки не подал, как будто не заметив её. Он подошёл к жене и присел рядом:

— Ну что? Совсем плохо?

— Не жилица я на этом свете, Алёшенька, — прошептала она, глядя на мужа. — Ты вон какой, здоровый, красивый. А я… Всё, больше не могу. Любила я тебя, как никто любить не может. А за ту обиду прости. Хоть и не виноватая я ни в чём перед тобой.

— Да что ты заладила одно и то же, — рассердился Алексей. — Говорили же мы с тобой, что всё это дело прошлое.

— Не женись на Машке… иначе мне на том свете покоя не будет, — вдруг сказала Людмила мужу.

Он в ответ только махнул рукой.

Герман и Соня стояли в сторонке и внимательно слушали, о чём говорят Алексей и Людмила, но совсем ничего не понимали. Однако на прощение, когда Соня вышла проводить его к калитке, он сказал ей, поправив прядь волос на лице девушки:

— Тяжело тебе будет тут с ними. Если хочешь, я приду и буду рядом.

Она кивнула и позволила ему обнять тебя. А когда он ушёл, долго стояла у калитки и смотрела ему вслед.

Людмила умерла через неделю после возвращения Сони домой. Врачи, которых вызвала Шура, забрали её в больницу, настояв на срочной госпитализации.

— Как же можно так относиться к собственному здоровью? — разводили они руками. — Молодая ведь ещё женщина. Могла бы жить и жить, а тут так запустила себя, что получила внутреннее кровотечение, причём обширное. Чем люди думают, совсем непонятно.

— Как говорится, поздно пить боржоми, если почки отказали, — качнул головой седоусый врач, осматривая Людмилу. — В реанимацию её срочно, попробуем спасти. Женщина деревенская, крепкая. Может быть это нам поможет…

Не помогло. И хирург, вышедший из операционной, устало потянул с головы медицинскую шапочку.

— Что с мамой? — шагнула к нему Соня. — Как прошла операция?

Врач только покачал головой.

— Всё было бесполезно и слишком поздно, — сказал он. — Мне очень жаль…

***

Известие о смерти матери Шура и Гриша восприняли по-разному. Шура расплакалась и закатила Соне настоящую истерику, обвиняя её в том, что это всё случилось по её вине. А Гриша просто ушёл из дома и не появлялся там вплоть до дня похорон. Сама же Соня оторопела от нового горя, свалившегося на неё. Сейчас она забыла все обиды на мать и думала только о том, что теперь, как старшая в семье, она будет обязана взять на себя заботы о ней.

К бабушке она отправила сестру, и Шура в тот же день передала скорбное известие Анфисе.

— Что же теперь будет? — спросила Соня у Германа, который, как и обещал, был рядом с ней.

— Сначала очень тяжело, а потом ты привыкнешь, — успокоил он девушку. — Во всяком случае, на меня можешь полностью положиться. Я ведь не твой Егор, который бросил тебя в трудную минуту.

— Я вижу это, Гера, — Соня спрятала лицо у него на груди. — И очень благодарна тебе за всё.

***

Занятый похоронами жены Алексей, казалось, ни на что другое не обращает внимание. И его сдержанность очень удивляла Соню. Ей казалось, что отец должен очень сильно горевать, не скрывать своих чувств, может быть даже напиться. По крайней мере, это была бы естественная реакция любящего мужчины. Кто мог бы осудить его за временную слабость?

Но Алексей не выглядел слабым. Он отдавал чёткие распоряжения тем, кто пришёл помочь и поддержать осиротевшую семью. Сам съездил в город, чтобы купить продукты для поминального стола, гроб и новую одежду для Людмилы. А потом, склонив голову, стоял у её могилы и только крепко сжимал плечо младшего сына.

Анфиса тоже не плакала. На похороны дочери она пришла с Любашей и девочка не отходила от бабушки ни на шаг. Люба как будто не узнала заплаканную Соню в чёрном платке, покрывавшем её голову. А от отца, прошедшего мимо девочки, и вовсе отшатнулась, как от чужого человека.

— Зачем ты привела её? — хмуро посмотрел на неё Алексей.– Люда не хотела видеть её здесь.

— Хотела или нет, а всё-таки она ей дочь! Людмила выносила Любашу и родила её. И не тебе упрекать меня в том, что я пришла сюда не одна.

Анфиса посмотрела на Марию-почтальонку, стоявшую чуть в стороне.

Алексей поймал взгляд тёщи и отвёл глаза в сторону. Говорить он больше ничего не стал. А на поминках напился так, как не делал это давно. Вскинув брови, Мария ушла домой, боясь, как бы Алексей чего-нибудь не натворил. Но он не заметил её ухода. Он вдруг только сейчас осознал, что половина жизни уже прожита и такой, как раньше она уже не будет.

— Людка… Людочка моя! — зарыдал он, пугая своими криками сидевших за столом людей. — Что же мы с тобой наделали, а? Как же так? А ведь она говорила, говорила мне когда-то, что это Любка будет виновата в её смерти. После того как она родила её, у Людмилы внутри всё начало гнить. И вот теперь её больше нет, а я так и не успел сказать, что простил её.

Алексей, покачиваясь из стороны в сторону поднялся и ткнул пальцем в сидевшую рядом с Анфисой Любашу:

— Я тебя никогда не прощу за это, чёртово отродье!

— Совсем ополоумел? — воскликнула Анфиса, прикрывая собой маленькую внучку. — С кем воюешь? С ребёнком? Хоть бы людей постыдился такие вещи говорить!

Алексей не слышал ничего из того, что она говорила, он продолжал кричать, обвиняя Любашу во всех смертных грехах. Тогда Анфиса поднялась и, взяв испуганную девочку за руку, направилась к выходу, на пороге столкнувшись с Соней.

— Бабушка, вы уже уходите? — спросила её девушка.

— Да, пойдём, — кивнула пожилая женщина. — Нечего нам больше здесь делать.

— Я хотела попросить тебя, бабушка, чтобы ты оставила Любашу со мной. Всё-таки, мы её семья и есть здесь будет лучше.

— Лучше? — покачала головой Анфиса. — Слышала, что отец устроил? Как же я могу оставить её вам? Нет уж! Ты, если хочешь, приходи, тебе мы всегда рады. Но Любашу я вам не дам.

— Я здесь останусь, — отвела глаза в сторону Соня. — У меня теперь будет своя жизнь, бабушка. Я не могу по-другому.

— Ну да, ну да, — Анфиса бросила беглый взгляд на Германа, стоявшего во дворе с сигаретой в руках. Но говорить ничего не стала и пошла вместе с Любашей прочь оттуда, где им совсем не были рады.

***

Егор погладил ладонью портрет Полины и тихонько попрощался с ней. Людей на похоронах девочки было немного, и Альбина сразу заметила, что он хочет уйти.

— Ты что, решил оставить меня одну в таком горе? — воскликнула она, поправляя чёрную кружевную повязку на голове.

— Ты прекрасно знаешь, что я находился здесь только ради дочери, — сказал ей Егор. — Теперь я хочу уйти как можно скорее. Мне нужно восстанавливать силы. Я любил Полину и всегда буду любить. Но это не имеет к тебе никакого отношения.

Он пошёл прочь и Альбина, не выдержав, крикнула ему вслед:

— Я поняла! Ты торопишься к своей грудастой бурёнке! Поздравляю, милый, у тебя великолепный вкус!

Егор вернулся:

— Ты это о ком?

— О твоей ненаглядной! — усмехнулась Альбина. — Видела я её, когда ездила, чтобы забрать твои вещи. Егор, опомнись! Зачем она тебе нужна? Мы ведь семья и должны оставаться ею хотя бы ради моей Полиночки!

— Ты была в Касьяновке и видела Соню? — не понял Егор. — Ты разговаривала с ней?

— Конечно! Теперь она знает, что у тебя есть жена и дочь! Какое разочарование, правда? — Альбина посмотрела на портрет Полины и зарыдала, протягивая руки к Егору. — Как же мы теперь будем жить без нашей девочки??? Я не смогу, я просто не выдержу этого! Егор, не оставляй меня! Прошу тебя! Не оставляй хотя бы сейчас!

***

Борис дождался возвращения племянника и указал ему на сумку с его вещами:

— Вот, забирай и уходи. Я больше не собираюсь нянчиться с тобой. С меня хватит!

— Что случилось, дядь? — нахмурился Герман. Он страшно устал на этих нелепых похоронах Сониной матери и теперь хотел только одного: лечь и выспаться, чтобы его никто не трогал. Но дядя Боря решил бесцеремонно нарушить его планы.

— Это ты у меня спрашиваешь, что случилось? — вспыхнул Борис.– Когда ты приехал ко мне и попросил приютить тебя, я даже не догадывался, сколько проблем ты свалишь мне на голову. Твои дружки пообещали спалить мой дом, если ты не объявишься и не вернёшь им все долги. Кто тебя просил играть в казино, если ты не умеешь делать это? Я знаю, какую сумму ты им задолжал и просто не могу поверить в это! Это же просто огромные деньги! У тебя совсем нет ни стыда ни совести, но меня не интересуют твои делишки. Возвращайся в город и решай свои проблемы сам! А отсюда уходи прямо сейчас, понятно?

Герман мрачно смотрел на Бориса и мысленно проклинал его трусость. Шкура! За себя испугался! А то, что его, Германа, могут убить, ему всё равно!

— Давай-давай, проваливай! — продолжал настаивать Борис. — Я не собираюсь страдать из-за тебя и подставлять свою семью. Даже ради памяти покойного брата.

— Это я уже понял, — усмехнулся Герман.

Он подхватил свою сумку и направился к двери. Сонька, конечно же, не выгонит его, а значит надо идти к ней. Герман поморщился. Меньше всего ему хотелось жить с ней, каждый день видеть её отца и ловить на себе его осуждающие взгляды. Но другого выбора сейчас у него не было. Перехватив сумку поудобнее, Герман зашагал в сторону Зари.

***

А в это время из рейсового автобуса, остановившегося у Касьяновского продуктового магазина, вышел не старый ещё мужчина с котомкой, перекинутой через правое плечо.

— Ну, вот я и дома, — сказал сам себе Ванька Серый. — Посмотрим, есть ли кому тут ждать меня…

Глава 17

— Любань, а ну-ка подай мне вон ту миску с капустой, сейчас капустных пирожков налеплю. Потом с яблоками буду делать, — Анфиса выложила на стол новую партию теста.

Девочка выполнила то, о чём попросила её бабушка, и тут же забралась на стул рядом:

— А с картошкой? И с яичком? Тоже будут?

— Эти уже готовы, — кивнула Анфиса на большой таз, накрытый белой льняной салфеткой. — Вон там возьми с яйцом и луком. Или с картошкой, если хочешь. Да осторожнее ты, дурында! Перевернёшь ведь весь таз!

— Хи-хи! Дурында! — повторила Люба за бабушкой смешное слово. — Ба! А зачем нам столько пирожков?

— Мать твою непутёвую помянуть надо. Вот допеку и по соседям раздам, — пояснила Анфиса. — Так уж у нас здесь водится, на помин души пирожки приносить.

— А почему мама была непутёвая? — вскинула Люба на бабушку странноватые глаза, карие, но с яркой зеленоватой оболочкой.

— Так кто ж знает, отчего люди такими бывают? — вздохнула Анфиса. — Каждому кажется, что он правильно живёт. А свою голову на чужую плечи не наденешь. Не умом твоя мамка жила, а сердцем. Что называется, как Бог на душу положит. Но так нельзя. И ты запомни это. Хотя куда тебе, мала ещё! Да всухомятку-то не ешь! Живот заболит! Погоди, я тебе молока налью. Вот же заноза…

На крыльце послышались чьи-то шаги, потом кто-то несколько раз стукнул в дверь.

— Кто там? — окликнула нежданного гостя Анфиса.

— Я это, Анфиса Яковлевна, — Егор вышел в комнату и Люба, взвизгнув, бросилась к нему:

— Дядя Егор! Дядя Егор приехал!

Он поднял девочку, покружил и снова усадил на стул. Потом достал из сумки подарки: куклу в коробке, набор резинок и бантиков для Любы, чай и красивую сахарницу для Анфисы.

— А это Соне, — он отложил в сторону небольшой свёрток. — Тут духи, босоножки и фен. Она говорила мне, что у неё никогда не было фена.

— Зачем это всё? — нахмурилась Анфиса. — Тратишься на нас. А сам он похудел вон, почернел как цыган. Глаза впали. Болел что ли? Почему так долго не появлялся?

— Не я болел, дочь, — Егор посмотрел на Любу, которая с удовольствием рассматривала подарки.

— Значит, есть всё-таки у тебя дочь, — спокойно кивнула Анфиса. — Ну и как она, выздоровела?

— Умерла, — ответил Егор и отвернулся, чтобы она не заметила выражение его лица.

— Любаша, а ну-ка пойди, поиграй в комнате или во дворе, — Анфиса помогла девочке подняться. А когда она ушла, заварила свежий чай, налила по чашке себе и Егору, положила на тарелку пирожки.

— Видно, как сильно подкосило тебя горе, — проговорила она, не зная с чего начать тяжёлый разговор. — Мать Сонина, Людмила, дочь моя, тоже померла. Девять дней сегодня. Взрослая она, давным-давно жила отдельно, глупостей много делала, а всё же у меня душа не на месте. Потому и тебя понять могу. Родного ребёнка потерять не каждое сердце выдержит. Твоя-то маленькая совсем была, Царствие ей Небесное. Только зачем же ты тогда приехал? Подарки эти привёз, о Соне спрашиваешь. А дома жена одна осталась, ещё и после такой трагедии.

— Альбина фактически мне не жена, — покачал головой Егор. — Мы не живём с ним вместе уже давно. Она сама ушла от меня, искала красивой жизни, которую я не мог ей дать. Я начинал процедуру с разводом, но это оказалось не так быстро. У нас была Полина. А потом она заболела. Альбина разыскала меня здесь, рассказала, что дочь в реанимации, и мы сразу уехали. Я не знал, что уеду так надолго и, конечно, очень виноват перед Соней. Но я всё ей объясню. Она скоро вернётся?

— Нет, — покачала головой Анфиса. — Соня ушла и здесь больше не живёт. Если хочешь, ищи её в Заре. Она снова там, со своей семьёй. Только не знаю, зачем тебе это нужно. Соня — девка молодая, глупенькая, жизни не видела. А у тебя уже вон какой багаж за плечами. Разберётесь ли между собой?

— Я попробую, — кивнул Егор и поднялся. — Где ты говоришь, она теперь живёт?

***

Соня словно сглазила отца, удивляясь, что он не топит своё горе в бутылке. Если до похорон Людмилы так оно и было, то теперь Алексей напивался в стельку каждый день.

А потом, пьяный, никому не давал покоя. Особенно доставалось Соне.

— Нет, вот ты мне скажи, — дышал он ей в лицо своим перегаром. — Почему всё пошло не так? Кто виноват в том, что моя Людка сейчас там? Кто, спрашиваю? Всем вам наплевать на мать и на меня тоже! Думаете, мне легко? А мне тяжело…

В конце концов, Герман не выдержал и, когда в очередной раз несчастный вдовец завёл свою пластинку, он попросил его успокоиться.

— А ты кто такой? — моментально вскинулся на него Алексей. — Тебя кто сюда звал? Кому ты тут нужен? Это мой дом, а ты тут никто! Падаль человеческая! Собирай свои манатки и вали отсюда! Пошёл вон, я сказал!

Алексей тяжёлым взглядом обвёл всех присутствующих за поминальным столом. Люди собрались, чтобы помянуть Людмилу на девятый день, и никак не рассчитывали на то, что её семья устроит самый настоящий скандал. Но пьяному Алексею море было по колено, и он не собирался церемониться с парнем, который недавно поселился в его доме.

Оскорблённый Герман хлопнул ладонью по столу:

— Слышишь ты, пьянчуга! Я бы на твоём месте вообще рот не открывал! Кто твою жену в могилу загнал, я? Она как собака сдыхала у тебя здесь, а ты, вместо того чтобы лечить её, по докторам возить и лекарства покупать, по бабам шлялся. Мне всё рассказали про тебя и твою Машку. Та тоже, шалава старая! Муж на заработках ишачит, а она тут под тебя стелется. Да хоть бы нормального мужика нашла, а то пьянь какую-то! Что-то на меня вылупился, алкаш? Не нравится правду слушать? А я молчать не буду!

— Гера! — Соня испуганно прижала ладонь к губам. Она ещё никогда не видела Германа таким и теперь боялась, что не сможет остановить вспыхнувшую ссору. — Пожалуйста, перестань! Ты же видишь, папа пьян и вообще он последнее время не в себе. Сядь, успокойся!

Но Алексей не нуждался в защите дочери. Его глаза налились кровью и он, отшвырнув стул, бросился на её жениха.

Если бы Алексей был трезвым, Герману не удалось бы так быстро справиться с ним. Всё-таки, отец Сони был здоровым и крепким мужчиной, привыкшим к физической работе, а потому имел в руках немалую силу. Но выпитая водка не позволяла ему одержать верх над Германом. Вцепившись друг в друга, они повалились на пол, задыхаясь от ярости, и не обращая внимания на попытки окружающих разнять их.

В какой-то момент Алексей попытался подняться, ухватился рукой за скатерть и потянул всё со стола, разбивая посуду и опрокидывая приготовленные блюда.

Соня выбежала из комнаты и вернулась с ведром холодной воды. Не раздумывая, она окатила водой дерущихся и только так смогла привести их в чувство.

Герман оттолкнул шарахнувшегося в сторону Алексея и поднялся. Он крепко выругался, вытер тыльной стороной ладони разбитые губы и сплюнул кровь прямо на залитый водой пол. А потом развернулся и направился к двери.

— Гера, ты куда, подожди! — воскликнула Соня, бросившись за ним. Она попыталась удержать его за рукав, но он выдернул его и оттолкнул от себя девушку.

— Достала меня твоя семейка! — выкрикнул он ей в лицо. — Спасибо за гостеприимство, но лучше я как собака буду жить в подворотне, чем в этом вашем зоопарке!

— Гера, Гера! Пожалуйста, не уходи! Не оставляй меня! — Соня выбежала за ним на улицу и протянула к нему руки. — Я тебя люблю!

Он остановился и повернулся к ней:

— Час от часу он не легче! Значит, у нас с тобой любовь? А ты спросила, хочу ли я этого? Мне это нужно? Особенно сейчас…

— Гера, но ведь ты тоже меня любишь. Ты сам говорил об этом и обещал на мне жениться.

— Мало ли что я на тебе обещал, — злобно расхохотался Герман, но тут же схватился рукой за разбитую губу. — Пошли вы все…

— Гера! — Соня сделала ещё несколько шагов за ним. — Ты не всё знаешь. Я хотела сказать тебе, только не сегодня. Мне кажется, что я беременная! У нас с тобой будет ребёнок!

Он остановился. Девушке показалось, что он сейчас подбежит к ней, радостно засмеётся от приступа внезапного счастья, схватит её на руки и начнёт кружить, признаваясь в любви. Она столько раз видела в фильмах такие моменты и мечтала, что однажды это произойдёт и с ней. Но Герман, замерев только на секунду, сплюнул себе под ноги и пошёл прочь, прибавив шаг.

Постояв ещё немного, Соня громко всхлипнула, повернулась, чтобы уйти и вздрогнула так, будто её ударили. Возле куста калины стоял Егор…

***

— Поминай, Надя, пожалуйста, мою Людмилу, — Анфиса положила на прилавок сельпо промасленный свёрток. — Девять дней сегодня ей. Вот, пока Любаня спит, по всем соседям разношу пирожки. И к тебе решила зайти. С утра тесто ставила. Всё свеженькое. Поминай, пожалуйста… А мне взвесь сахара килограмм, да яблочек для Любашки. И конфет вот этих грамм двести-триста.

— Я думала, что ты в Зарю пойдёшь, — проговорила удивлённая Надежда. — На девять дней обычно все родня собирается. Как же это у вас не по-людски вышло?

Анфиса пожала плечами:

— Алексей как с ума сошёл. Гонит Любашку из дома и всё тебе тут. Ничего слышать не хочет. Пить ещё начал. Зачем же я ребёнка туда буду водить? Мы уж тут, сами как-нибудь. Да и Людмиле-то, по большому счёту, уже всё равно. Поминки для людей делаются, ей наши столы теперь ни к чему.

— Так-то оно так, — согласилась Надежда, — а всё же обряды по-человечески соблюдать надо. Ладно, спасибо, что не забыла. Царствие Небесное твоей Людмиле. Молодая ведь ещё. Жить бы да жить. Странно всё-таки бывает на свете. Одних Господь рано забирает, а другим неизвестно за что даёт жизнь долгую. И ничего им не делается, ничто их не берёт.

— Это ты к чему? — не поняла Анфиса. — На что намекаешь?

— Я не намекаю, я прямо говорю, — махнула рукой продавщица. — Заходил ко мне сегодня с утра один такой долгожитель. Сосед твой. Волосы сединой побило, бороду тоже прихватило, а глаза всё такие же, живые да вороватые. Так и обшарил меня ими. «Эх, говорит, я и забыл, какие сладкие бабёнки в моей деревне живут!». Веришь, Яковлевна, так и обомлела… А он водки взял, колбасы с сыром, да и прочь пошёл. А на пороге обернулся и заулыбался: «Ночью приду, не прогонишь?» Вот и как мне теперь быть-то? Петька-то мой уже второй месяц на заработках. А тут этот явился…

— Да кто? О ком ты говоришь? — Анфиса почувствовала странное беспокойство.

— Сосед твой, Ванька Серый. Неужто забыла? Так он нам теперь всем о себе очень быстро напомнит, — Надежда бросила испуганный взгляд на дверь, как будто тот, о ком они говорили, мог прямо сейчас снова войти в сельпо.

— Ему ж срок дали за убийство Тимофеевича, — прижала ладонь к щеке Анфиса. — Помнишь, поди, старика, которого Ванька избил, когда тот ему самогонку не дал в долг. Как же он мог так быстро освободиться?

— Не было убийства, — покачала головой Надежда. — Побил он его сильно, да. Но врачи сказали, что старик умер не от побоев. Он и без того был уже на подходе. А тут Ванька. В общем, что ему дали, то он и отсидел.

Анфиса повернулась и быстро направилась к двери.

— Стой, Яковлевна, подожди! — окликнула её Надежда. — А сахар-то? И пряники!

Но пожилая женщина уже бежала по улице, торопясь домой, где оставила спящую внучку. Вот уже калитка, двор, крыльцо. В сенях уставшая от быстрого бега Анфиса попыталась отдышаться и унять расходившееся сердце.

— Люба! — позвала она девочку, но та не откликнулась.

Смятая кровать была пуста. На полу валялась кукла, которую Любе подарил Егор, но самой девочки нигде не было. Она пропала.

Глава 18

— Сонька моя, — Егор приподнялся на подушках, протянул руки и прижал её к себе. — Прости меня, я так перед тобой виноват. Но теперь всё будет по-другому. Я заберу тебя в город, и мы будем жить долго-долго и счастливо.

— Егор, — Соня прильнула к нему, положив голову на плечо. — Я не могу. У меня будет ребёнок от Германа. Он ему не нужен и я тоже не нужна. Теперь я понимаю это, но и тебя обманывать не хочу.

— Я буду отцом твоему ребёнку, потому что очень сильно тебя люблю, — Егор погладил её, пока ещё не округлившийся живот. — Мы будем жить вместе. Ты, я, твой малыш, моя жена и дочь. Нам будет хорошо… Вот увидишь!

Соня вздрогнула и отодвинулась от него. Она не могла вымолвить ни слова, а Егор рассмеялся:

— Соня… Сонька, ты меня слышишь? Соня, да просыпайся же!!!

С трудом открыв глаза, Соня увидела склонившуюся над ней Шуру:

— Не добудишься тебя! — проворчала сестра. — Ишь, разоспалась как барыня! А коров я одна должна доить? Молоко ещё надо нести продавать. Давай поднимайся живее! Я не собираюсь тут одна упахиваться…

Соня стряхнула с тебя остатки сна. Конечно, никакого Егора рядом с ней не было. В тот раз, услышав, о чём она разговаривала с Германом, Егор просто развернулся и ушёл, не сказав ей ни слова. Сначала просто стоял и смотрел на неё. А потом ушёл. Слёзы обиды и отчаяния душили девушку, она понимала, что больше никогда не увидит его. И Германа тоже. Они оба отказались от неё. И всё-таки зачем тогда вернулся Егор? Неужели он хотел быть с ней? Но тогда почему не приезжал? И что с его женой и дочерью? Мысли о Егоре не оставляли Соню, может быть поэтому он начал ей сниться… Если бы можно было всё вернуть назад.

Одеваясь и повязывая на голову платок, Соня коснулась рукой живота. Недавно она ездила в районную больницу, хотела избавиться от своего положения, но пожилая акушерка отговорила её от этого.

— Дурёха! — сказала она ей, выслушав её историю. — Мужики приходят и уходят. А дитё и есть дитё. Никто и никогда не будет любить тебя так, как собственный ребёнок. Вот представь. Он там сейчас чувствует тебя, прислушивается, ждёт твоей защиты. Как ни крути, ведь ты уже мать. Молодая, красивая. Живёшь в деревне. У вас ведь природа, воздух, питание хорошее. Что ж он тебя, объест что ли, твой малыш? Такой крохотный, такой хорошенький. На тебя похожий… А мужики… Да тьфу на них! Мало ли их у тебя ещё будет? Ты ж вон какая девка молодая. А матерью хорошей будешь, я-то знаю.

Заметив слёзы в глазах девушки, акушерка удовлетворённо кивнула:

— Вот видишь, бабье же у тебя сердце, жалостливое. А ты говоришь аборт…

Соня вернулась из райцентра расстроенная, но в решении оставить ребёнка уже не сомневалась.

Направляясь в коровник, Соня мельком заглянула в комнату отца. Кровать была не разобрана. Видимо, он снова провёл ночь у Марии-почтальонки. Девушка вздохнула. Во что превратилась их семья… Матери больше нет. Андрей в армии и даже не отвечает на письма. Люба живёт у бабушки, как будто у неё нет ни своей семьи, ни дома. Гриша совсем отбился от рук, Шурка… Шурка привыкла приспосабливаться ко всему, только бы ей было хорошо, а всё остальное неважно. Узнав о том, что сестра ждёт ребёнка, она только покрутила пальцем у виска:

— Вот ты дурная! Зачем оно тебе надо? Жила бы с Геркой просто так, в своё удовольствие. Он же такой красавчик. Но обязательно было беременеть от него? Или ты не знаешь, что нужно делать, чтобы этого не случилось? Тогда зачем в койку к мужику прыгала? Или решила, как мать нищету плодить?

— Замолчи, — попросила сестру Соня. — Подрасти сначала, а потом умничай.

— Вырасту, даже не сомневайся, — усмехнулась Шура. — И поумнее тебя буду. Вот увидишь! Удивляюсь, как ты ещё серьги со своего Егора получила. Дорогущие, наверное… Дай поносить!

— Нет! — Соня осторожно коснулась серёг и спрятала их под платок.

— Ну и чёрт с тобой и с твоими серьгами! — махнула рукой Шура. — У меня ещё лучше будут! Обзавидуешься! И не проси тогда, я тоже тебе ничего не дам!

***

Анфиса металась по всему дому, заглянула даже на чердак, но Любаши нигде не было. В огороде и в саду пусто, на улице тоже нет. Вне себя от страха Анфиса принялась стучать к соседям, но девочку никто не видел. А ведь она никогда ещё не уходила далеко от дома. Сердце пожилой женщины снова трепыхнулось. Неужто всё-таки Ванька? Что в голове у этого человека? Он ведь на всё способен и никогда никого не жалел.

Решительным шагом Анфиса направилась к его домишку и, толкнув калитку, поднялась на крыльцо и рванула на себя дверь.

— Э-э-э, бабка, ты куда ломишься? — раздался позади неё грубый и одновременно удивлённый голос.

Анфиса резко обернулась и увидела Ваньку Серого, который только вышел из уборной, а теперь стоял и закуривал папиросу.

— Иван… — шагнула к нему взволнованная женщина. — Внучка у меня пропала, девчушка совсем маленькая. Глазастая такая, чернявенькая. Не видел?

— Видел, — спокойно кивнул Ванька давно не стриженной головой. — В лес я её отвёл, ножик к горлу и готово. Тю-тю, нету больше у тебя внучки. Зверьё быстро растащит, и косточек не найдут.

— Что ты мелешь? — побледнела Анфиса и покачнулась, едва не упав.

— Эй, бабуль, давай не дури! — подскочил к ней Иван и, поддержав под руку, усадил на подгнившие ступеньки. — Не хватало ещё, чтобы ты у меня тут на крыльце окочурилась. Тебе-то уже всё равно будет, а меня начнут по допросам таскать. Доказывай потом, что не верблюд. Я к хозяину больше не хочу, хватит, здоровье уже не то.

— Внучку мою видел, ирод? Отвечай! — перебила его Анфиса и тут же умолкла, прислушавшись к откуда-то прозвучавшему голоску Любаши:

— Ба-буш-ка!!!

Пожилая женщина вскочила на ноги, как будто и не чувствовала только что усталости.

— Любка, паразитка такая! — Анфиса поспешила к калитке, окликая внучку и не веря своему счастью: — Любка, ты где?

— Тута! — девочка вприпрыжку бежала по тропинке и две тоненькие косички то подлетали вверх, то опускались на плечи девочки.

— Где ты была, заноза этакая? — напустилась на неё Анфиса.

— Я хотела отнести пирожки Соне, чтобы она тоже помянула мамку. А только шла-шла и проголодалась. Поэтому всё сама съела. Давай мне ещё пирожков, я их опять понесу!

— Я тебе понесу, я тебе понесу! — Анфиса выломала хворостину и замахнулась на девочку. — Быстро домой! И чтоб носа своего на улицу не показывала. Навязалась на мою голову, паразитка!

Пискнув, Люба побежала к дому. А за спиной Анфисы послышался тихий смех.

— Шустрая девчонка, твоя внучка! Сколько ей?

Анфиса резко обернулась. Она уже забыла про Ваньку Серого и теперь опешила, увидев его совсем рядом:

— В апреле пять будет, — перевела она сбившееся дыхание. И вдруг рассердилась на смеющегося мужчину: — А ты не скалься! Тут тебе не цирк. Наговорил с три короба! «В лес отвёл, зарезал», а я, дура старая, уши развесила!

— Дура старая и есть, — спокойно кивнул Иван. — Что вы все из меня тут монстра делаете? Я вам тут не Дракула!

— А кто ж ты, — пожала плечами Анфиса, — если всю жизнь по тюрьмам кочуешь? Или, скажешь, мало ты горя людям причинил? Мать свою не пожалел, раньше времени в гроб загнал. С чего же я тебе верить должна?

— Ишь ты, занозистая какая, — усмехнулся Ванька Серый. — Что ни слово, то колючка. Только не тебе, бабка, меня судить. Чтоб я там по молодости ни творил, за то сполна отмотал. Теперь хочу спокойно пожить, потому сюда и приехал. Ещё сама запомни, и всем своим передай: детьми малыми я не питаюсь, тоже мне, нашли душегуба! А если будете вот так врываться и обвинять меня в чём ни попадя, я за себя не ручаюсь. Такого шороха тут наведу, что всем вам мало места будет.

Он наклонился к самому лицу Анфисы и злобно сверкнул карими, с зеленоватой оболочкой глазами. Но пожилая женщина спокойно выдержала его взгляд:

— А ты меня не пугай, — сказала она ему. — Жизнь у меня была долгая и таких пугальщиков я повидала немало. Так что запомни это ещё раз, Иван. И ни меня, ни внучку мою не трогай…

— Не старуха, а танк какой-то, — невольно восхитился Анфисой Ванька Серый, провожая её взглядом. Потом ушёл к себе, налил и выпил три стопки водки подряд и, запрокинув руки за голову, повалился на старый, продавленный диван. Ещё через пять минут он уже вовсю храпел, позабыв и об Анфисе и об её внучке, и о пышногрудой, аппетитной продавщице сельпо Надежде, и о сокамерниках и зоне, где провёл несколько лет. Иван спал без сновидений и даже не догадывался, что совсем скоро жизнь его поменяет не только привычный ход, но и смысл.

***

Придерживая рукой округлившийся живот, Соня вошла в кухню с подойником и тяжело поставила его на стул.

— Шура, — позвала она сестру. — Иди сюда, процеди молоко. Мне не поднять ведро, спину и так разламывает.

— Ты как будто не беременная, а умирающая… — проворчала Шура, появляясь из боковушки, где только что читала журнал, который на один вечер дала ей подружка. — Могла бы и сама управиться, не облезла бы!

— Одной мне, что ли это надо? — Соня стояла, растирая обеими ладонями спину. — Ой, как тянет. Всё-таки уже шестой месяц. Рожать скоро.

— Скорей бы уже! — недовольно покосилась на сестру Шура. — А то ты мне надоела со своими подай, принеси, помоги! Я б тебе в служанки не нанималась.

— Тогда я скажу отцу, пусть продаёт коров, — пожала плечами Соня. — Я всё равно за ними ухаживать уже не могу. Посмотрю, как ты запоёшь без молока, сметаны и творога. А если маленькому понадобится молоко, я заведу козу, как бабушка Анфиса.

— Так тебе отец и разрешит, — рассмеялась Шура. И вдруг, выглянув в окно, испуганно ахнула: — Сонька! Смотри… Папка! Да он же весь в крови! В самом деле, Алексей, едва передвигая ноги и размазывая по лицу кровь, стоял, ухватившись рукой за калитку. Вот он толкнул её, пытаясь войти во двор, но не удержался на ногах и повалился на усыпанную песком дорожку.

— Шура! Скорее! — воскликнула Соня и поспешила к отцу. — Пап, пап, ты живой? Что случилось? Кто тебя так?

— Убил… Убил… — еле-еле разобрали сестры его слова. Но больше ничего добиться не смогли. Захрипев, Алексей запрокинул голову и потерял сознание.

Глава 19

— Господи, Боже мой! — всплеснула руками Соня. — Шурка, беги за Васильевичем! Да скорее же ты… Отца, наверное, в город надо, у него, похоже, голова проломлена! И с ногой что-то…

— А кто это Васильевич? — не поняла Шура.

— Да включи же ты мозги! — рассердилась на неё сестра. — Фельдшер это наш, Кузьмин Анатолий Васильевич. Забыла что ли?

— Так бы и сказала, — пробурчала Шура, покосившись на отца, лежавшего прямо на земле. — Я, вообще-то, не обязана всех помнить. И не надо на меня орать! Сейчас оденусь и пойду. Ещё не хватало мне из-за вас простудиться…

Фельдшерский пункт находился в самом центре Зари и Шуре пришлось потратить на дорогу до него почти десять минут.

Кузьмин к счастью был на месте, но, едва увидев Шуру, нахмурился и принялся собираться:

— Что там у вас опять произошло? Вы, Кошкины, надо мной как проклятие какое-то. Всё у вас не слава Богу! Ну, рассказывай, что молчишь? С сестрой что-то? Ей, в её положении осторожнее быть надо, тяжести не поднимать, отдыхать больше. Да вам, разве что-нибудь докажешь?

— Причём тут Соня? — пожала плечами Шура, направляясь вслед за Кузьминым к выходу. — Папка там приполз весь избитый. Соня говорит, что он помереть может.

— Час от часу не легче, — начал фельдшер, но договорить не успел, потому что из проулка прямо на него вылетел громыхающий Москвич, за рулём которого сидел парень лет двадцати пяти. Это был Денис, сосед Марии-почтальонки, к которой частенько захаживал Алексей.

— Дядь Толь, — Денис резко остановил свой аппарат. — Поехали срочно! Степан Звягин жинку свою прибил. Домой нежданчиком вернулся, а его Машка с её отцом, — Денис кивнул на Шуру, — в одной постели дрыхнут. Ну он их и поучил, чтоб не паскудничали. Да видать перестарался. Люди на крик сбежались, а Машка уже вроде как не дышит.

— Иди домой, — прикрикнул на Шуру Кузьмин. — А ты, Денис, отвези меня сначала к Звягиным, а потом поедем к Алексею.

Испуганная Шура помчалась к дому. В этот раз она не на шутку перепугалась и, растеряв привычное нахальство, бросилась к Соне, которая сидела рядом с отцом и осторожно вытирала его лицо влажным полотенцем.

— Ну? — с нетерпением встретила та задохнувшуюся от быстрого бега сестру. — Где Васильевич? Почему ты одна?

— Попался папка, — горячо зашептала взволнованная Шура. — Это дядька Степан его отлупил. И жену свою тоже. Васильевич сейчас у них, а потом к нам придёт. Он сказал, чтобы мы его тут ждали.

Кузьмин появился у Кошкиных через пятнадцать минут. Его привёз всё тот же Денис.

— Подожди меня, парень, — попросил он. — Мне Алексея осмотреть надо.

— Что там произошло? — прижав руки к груди, спросила у Кузьмина Соня.

— Ничего хорошего, — серьёзно и даже строго ответил он ей. — Я вызвал городскую скорую и оставил Степана под присмотром.

— А тётя Маша? — неприятное предчувствие закралось в душу Сони.

— Ей врачи уже не нужны, — мрачно проговорил Кузьмин.

Алексей, видимо, услышал его слова, потому что застонал и попытался приподняться. Но фельдшер не позволил ему сделать это:

— Лежи уже, герой-любовник. Свою жену в гроб загнал, Марию следом за ней отправил, сам вон на ладан дышишь. Девок своих на кого оставишь? Наплодили вы детей, а ума кто им давать будет? Растут как трава придорожная. И Степану из-за тебя теперь срок светит. Приехал мужик, называется, на побывку. Как ты жить-то теперь после всего этого будешь?

Алексей только промычал что-то невразумительное.

Ещё через полчаса в деревню приехали две городские машины скорой помощи и милицейский УАЗик. Одни врачи увезли в больницу Алексея, другие, подтвердив констатацию смерти Марии, забрали её тело в морг. Милиционеры долго опрашивали свидетелей, проводили необходимые мероприятия, тут же заполняли бумаги. А потом тоже уехали, надев на Степана наручники и усадив его в свою машину.

Сёстры Кошкины, ошеломлённые случившимся, долго молчали, тихо роняя слёзы. И только Гриша, узнав о том, что случилось, как-то по-особенному повёл плечами и сплюнул себе под ноги:

— Уеду я отсюда как Андрей. Жить не могу больше в этом болоте, пропади оно пропадом!

***

О том, что произошло в Заре, Анфиса узнала всё от той же Надежды-продавщицы. Новости и слухи, словно волны в прилив и отлив, стекались в сельпо, а потом расходились оттуда по всем сторонам. Страшное происшествие, в котором оказался замешан Алексей Кошкин, быстро обросло людскими домыслами и догадками. Говорили, что Степан застрелил любовников из ружья, выдумывали, что Мария была беременная, божились, что обманутый муж собирался сжечь вместе с ними дом.

— Побойся Бога, Надежда! — воскликнула Анфиса, когда та передала ей всё, что знала. — Как такое возможно?

— Обыкновенно! — всплеснула руками та и посмотрела она Любашу, которую Анфиса теперь не отпускала от себя ни на шаг. — Бедная девчонка! Сначала мать померла, теперь и отец вслед за ней отправится. Так и придётся тебе, Яковлевна, досматривать её. Несчастная сиротка. Вот ведь, действительно, у каждого своя судьба и нельзя её ни переписать, ни перечеркнуть, ни заново начать. Слушай, а правду говорят, что твоя Людмила Любашку нагуляла от кого-то? Ведь совсем не похожа она на Алексея. Я недавно смотрела передачу, где в роддоме перепутали младенцев. Представляешь, ужас какой. Может так и с Любашкой произошло? Хотя, вроде, Людмила дома её родила… Вот и начал Алёха по бабам шляться, чтобы Людке за всё отомстить. Правильно я говорю или нет?

Анфиса, озадаченная тем, что услышала о зяте, не придала значения последним словам Надежды. Она только отмахнулась от неё, а потом, забыв про покупки, поспешила вместе с Любашей домой, так и не ответив Надежде на её вопрос.

— Точно нагуленная! — решила Надежда и довольно потёрла руки. Будет теперь при случае, что рассказать людям в обмен на их новости.

***

Анфиса же вернулась домой сама не своя. Она уже решила, что ей обязательно нужно в Зарю, узнать у Сони об отце. Но что делать с Любашей? Вымучается дитё, пока они туда доберутся. Да и прохладно на улице, сыро. Одну оставлять девочку дома никак нельзя, эта егоза обязательно найдёт приключения на свою голову. Разве что Наталью-соседку попросить присмотреть за ней. Анфиса так и сделала.

— Не беспокойся, Яковлева. Пусть вон сидит Любашка, мультики смотрит. Я суп доварю, покормлю её. Иди, разбирайся со своими делами.

Анфиса поблагодарила добрую соседку и ушла, наказав Любаше слушаться тётю Наташу и не баловаться.

До Зари ей посчастливилось добраться очень быстро, едва она вышла за деревню, как на дороге показалась попутная машина. Знакомый мужик не отказался подвезти её и доставил к самому дому Кошкиных.

А там творилось что-то неладное. Коровы мычали, не переставая. В свинарнике повизгивали поросята. Дверь в курятник была распахнута, и несушки бродили по всему двору.

— Соня! Шурка! — Анфиса торопливо вошла в дом и увидела, что средняя внучка обедает только что поджаренной на сале яичницей. — А где все? Что с отцом? Плетут тут у нас всякое…

Шура, никогда не любившая бабушку, увидев её, недовольно поморщилась:

— Папка в больнице вместе с Соней. Гришка в школе, а может быть, гуляет где-то, ему вообще забот мало. А я тут дома одна со всем должна управиться. Нормально это что ли?

— Вижу я, как ты управляешься, — покачала головой Анфиса. — Скотина голодная кричит, надрывается. Коровы, небось, не доенные. А тебе и дела мало. Что с отцом, рассказывай!

— Дядя Степан побил его сильно. Подрались они. И тёте Маше досталось. Степан толкнул её, она упала и ударилась обо что-то головой. Так сразу и померла. Степана в милицию забрали, папку в больницу. Говорят, что он ходить больше не будет. Что-то у него там сломано оказалось.

Глядя на внучку, Анфиса удивлялась её равнодушному тону. В семью пришла очередная беда, но ей, казалось, было всё равно. Девушка спокойно обедала, явно не потеряв аппетит. Она не предложила бабушке ни разделить с ней обед, ни чаю, ни даже просто воды.

Помолчав немного, Анфиса, так и не присев, сказала Шуре:

— Доедай и выходи во двор, я помогу тебе управиться по хозяйству…

— Ага, — кивнула девушка.

Однако появилась, только когда Анфиса уже почти всё закончила. Накормленная и напоенная скотина молчала, оставалось подоить коров.

— Не очень-то ты разогналась, — покачала головой Анфиса. — Бери ведро, неси тёплой воды и тряпку, чем вы тут вымя коровам подмываете…

Всем своим видом показывая недовольство, Шура отправилась выполнять распоряжение бабушки.

— Явилась, карга старая, — ворчала она. — Прилетела, как ворона на падаль. Кто тебя звал сюда? Ишь, выискалась командирша…

Но, побаиваясь Анфису, всё что нужно, сделала быстро, и ловко управилась с одной коровой, пока бабушка доила вторую.

Потом они вместе занялись обедом. Уже почти всё было готово, когда из города вернулась Соня. Обеспокоенная Анфиса сразу же бросилась к внучке:

— Сонюшка, ну что там?

— Всё плохо, — вздохнула девушка. — Кроме побоев, у папы оказалась сломанной нога. Вот тут, — девушка показала на бедро. — Какое-то время он будет лежать на вытяжке. И потом могут возникнуть трудности. Перелом сложный какой-то. Со смещением что ли. Это всё мне сказал врач. Есть вероятность, что папа вообще не сможет ходить.

— Как же так вышло? — покачала головой Анфиса.

— Ты, наверное, уже знаешь, — вздохнула Соня. — Папа загулял с Марией Звягиной. Говорят, что он встречался с ней, даже когда мама была жива. Со своим Степаном Мария то сходилась, то расходилась. Детей у них не было, кажется, из-за неё. Вроде как она по молодости неудачный аборт сделала. Пожалела потом об этом, но было уже поздно. Степан стал на заработки уезжать, домой приезжал редко. А тут явился…

— Чужая семья потёмки, — кивнула Анфиса.

— Сколько раз говорила я папе, чтобы он не ходил туда к ней. Но разве он когда-нибудь меня слушал? — новый тяжёлый вздох вырвался из груди Сони. — И вот что теперь делать, я не знаю. Папа долго будет в больнице, а для этого нужны деньги. Только где их взять?

— Продавай хозяйство, — посоветовала внучке Анфиса и показала на её круглый живот. — Тебе всё равно будет тяжело одной управиться со всем. Да и нельзя уже надрываться. А Шурка, смотрю, тебе не помощница.

— Наверное, так и сделаю, — задумчиво проговорила Соня. И вдруг спросила, не выдержав: — Бабушка… А Егор? Ты видела его?

— Видела, — кивнула Анфиса. — Заходил он как-то ко мне попрощаться. Сказал, что дом продаёт, уже и покупатели нашлись. А сам куда-то уезжает. Вот только куда — не сказал. Он вообще в этот раз был не очень разговорчивый…

В глазах девушки блеснули слёзы.

— Ну, ладно-ладно… — покачала головой Анфиса. — Нечего плакать. Ушёл, значит, так тому и быть.

Она вдруг подняла голову и внимательно посмотрела на внучку:

— Постой-ка! А ребёночек у тебя не от него ли?

— Лучше бы от него, — всхлипнула Соня. — Может быть, тогда он вернулся бы ко мне. А теперь… Нет, бабушка, это наш с Герой ребёнок. И если бы ты знала, как я жалею об этом…

— Что уж теперь жалеть? — развела руки в сторону Анфиса. — Что случилось, то случилось. Теперь, как говорится, только наливай да пей. Ладно, Сонюшка, пора мне домой. Любашку я оставила у Натальи, а ты же знаешь эту егозу. Глаз да глаз нужен за ней… и то не уследишь.

***

В этом Анфиса оказалась права. Любаша с интересом посмотрела мультфильм, но когда потом началась какая-то передача, девочка быстро соскучилась и попросила у Натальи разрешение поиграть во дворе.

— Только никуда не уходи, — попросила та, не видя причин для отказа.

— Хорошо, — согласилась Любаша, даже не подумав выполнить её просьбу. Она вышла во двор Натальиного дома, немного походила, разглядывая чужое подворье, потом направилась к калитке.

— Пойду домой и буду качаться на качели, — решила девочка, не найдя других развлечений.

Она вприпрыжку пустилась к дому, и быстро добралась до него, но, к удивлению девочки, калитка ей не поддалась. Она была заперта.

— Вот ещё! — подумала Любаша и сунула нос в щель между штакетником. Любимые качели, легонько покачиваясь на ветерке, словно дразнили девочку, и она наморщила лоб, соображая, что же теперь делать. В конце концов, ей в голову пришла простая и очевидная идея: нужно просто перелезть через забор и всё!

С первой попытки ей это не удалось. Но Любаша и не подумала останавливаться. Вот она уже и наверху. Осталось только спрыгнуть вниз, но, посмотрев на землю, девочка поняла, что забралась высоко, и прыгать было страшновато. Тогда она начала аккуратно спускаться. Опустила сначала одну ногу, потом другую. И вдруг поняла, что висит. Оттопырившись, курточка девочки зацепилась сразу за два штакетника и теперь Любаша болталась в воздухе, не имея никакой возможности отцепиться от забора.

— По-мо-ги-те! Спа-си-те! — закричала отчаявшаяся девочка. — Лю-ди!!!

Совсем рядом раздался громкий смех. Кое-как повернув голову, Любаша увидела того самого лохматого чёрного дядьку, к которому бабушка категорически запретила приближаться. Для пущей убедительности Анфиса припугнула внучку тем, что он ворует детей. И теперь Любаша, округлившимися от ужаса глазами, смотрела на него и торопливо дёргала руками и ногами, как пришпиленный к стене жук.

— А-а-а!!! — закричала она, и смех мужчины тут же прекратился.

— Что ж ты так верещишь? — спросил он удивлённо. — Ты ведь внучка бабки Анфисы? А я ваш сосед, дядя Ваня.

Иван произнёс эти слова и сам удивился своему тону. Во-первых, никогда и никто не называл его дядя Ваня. А во-вторых, он просто не привык общаться с маленькими детьми, тем более вот такими, как эта визгливая девчонка. Она показалась ему очень забавной, и он снова улыбнулся.

Любаша внимательно посмотрела на него:

— Зацепилась я, — сообщила она ему, как будто он сам этого не видел. — Как слезть-то мне?

— Даже не знаю, — сказал вполне серьёзно Иван. — Может быть, позвать твою бабулю? Только всыплет она тебе по первое число, чтоб ты не лезла, куда не надо.

— Нету её, — Любаша ещё раз попыталась отцепиться. — Она давно ушла.

— Ну, тогда давай я попробую сам, — Иван легко и осторожно освободил девочку от её плена. — Вот и всё!

— Спасибо, — поблагодарила его Любаша. — А я так испугалась. Бабушка сказала, что вы воруете детей.

— Зачем? — опешил Иван.

— Не знаю, — пожала плечами Любаша.

Хорошее настроение Ивана мгновенно улетучилось. Он развернулся и молча пошёл прочь. Постояв немного, Любаша посмотрела на запертую калитку, закрывавшую ей доступ к заветным качелям. Но лезть через забор она больше бы не рискнула. Возвращаться к Наталье тоже. А бабушку ждать ещё так долго…

***

Иван поднялся на крыльцо своего дома и потянул на себя скрипучую дверь.

— Ой! — послышался за его спиной звонкий девчоночий голосок. — Вы меня чуть не прибили.

Иван медленно повернулся и снова увидел маленькую глазастую соседку, которая зачем-то увязалась за ним. Он на какое-то мгновение даже растерялся. А потом изогнул правую бровь:

— А ты не боишься, что я вот сейчас возьму и тебя украду?

— Не-е-е! — во весь рот улыбнулась Люба. — Я же вижу, что вы хороший…

Глава 20

— Ну, если я хороший, тогда проходи, — Иван отступил в сторону, пропуская в сени девочку. Она вошла, с любопытством поглядывая по сторонам.

Серые, давно не белёные стены в углах были покрыты пятнами проступившей плесени. На железной кровати — старенькое одеяло в клетку, две подушки в застиранных наволочках. Сразу за ней, на вбитых в стену гвоздях висели землистого цвета ватные стёганные штаны и фуфайка. У окна стоял стол. А на нём среди грязной посуды…

Любаша даже ахнула от восторга:

— Что это?!!

Она живо забралась на табурет и протянула руку к резной деревянной коробке, почти плоской, но длинной. На её крышке были искусно изображены сказочные птицы с длинными хвостами, клюющие ягоды.

— Нарды. Игра такая, — пояснил девочке Ванька Серый, почему-то радуясь её восхищению. — Я сам их сделал.

— Са-а-м? — снова хлопнула Любаша ресничками. — А это?

— И это тоже.

Девочка взяла в руки несколько смешных фигурок и принялась рассматривать их. Тут был волк, слоник, собака, череп, какой-то пузатый человечек и чёртик с рогами.

— Я сделал эти фигурки из хлебного мякиша, — сказал Иван.

— Как это? — не поняла девочка.

— Да просто. Берёшь хлебный мякиш и катаешь из него, что нужно.

Любаша боязливо потрогала гладкий череп, который смотрел на неё пустыми глазницами.

— Страшно-то как… — проговорила она и вдруг повернулась к Ивану. — А я есть хочу. Вот вы сказали про хлеб, и я захотела.

Иван склонил голову набок:

— Ну ты даёшь, мелкая! Попутала что ли? Баланды у меня нету, балабас ещё вчера доел. Иди домой, там и похаваешь.

— Что такое баланда? — заинтересовалась Любаша.

— Типа суп, по-вашему, — Ивана уже утомила эта болтовня, но девочка прилипла к нему как репей.

— А балбес, который вы доели? — она внимательно смотрела на него, явно ожидая ответа.

— Не балбес, а балабас, — усмехнулся Ванька Серый. — Сало это, колбаса…

— Вот, — вздохнула Любаша. — Теперь я точно есть хочу.

— Пойдём, — кивнул на дверь Иван.

— Куда? — встрепенулась девочка.

— Обратно на забор тебя повешу, — Иван сделал сердитое лицо, надеясь напугать свою маленькую гостью.

Вернувшись домой, Анфиса так и ахнула, увидев, кто поджидает её на скамейке

— Бабка твоя придёт, снимет. Потом накормит тебя. А я тебе не бабка и не мамка, чтобы нянчиться с тобой.

— У меня нет мамки, — вздохнула девочка. — Померла она. А папка, и Соня, и Шура, и Гриша живут в Заре. Только они не берут меня к себе. И мы с бабушкой к ним не ходим.

— Постой, — начал что-то соображать Иван. — Говоришь, мамка померла? А как её звали?

— Кошкина Людмила, — сообщила девочка. — Я тоже Кошкина, только Люба.

Иван надолго замолчал, задумчиво глядя в окно. Он вспомнил Людку, которая ещё девчонкой жила со своей матерью Анфисой, вспомнил её женщиной, гибкой и упругой, такой, какой она была в том лесу. Потом снова перевёл взгляд на Любашу, но теперь смотрел на неё с недоумением. Она была совсем не похожа на свою мать и поначалу ему даже в голову не пришло, что именно Людмила родила эту вертлявую, смуглую, большеротую и до ужаса глазастую девчушку.

— Померла, значит, мамка? — снова повторил Ванька Серый. — Ладно, пойдём.

— На забор? — в глазах Любаши плеснулась тревога.

— В магазин, — усмехнулся Иван. — Куплю там тебе что-нибудь и себе кое-что.

***

Услышав звук открывающейся двери, Надежда-продавщица подняла голову и обомлела: к ней приближались Ванька Серый и Анфисина Любаша. Он держал её за руку, а она, не умолкая, рассказывала ему что-то.

Потом две пары одинаковых глаз взглянули на Надежду.

— Значит так, Надюха, — проговорил Иван. — Дай нам что-нибудь пожрать. Не знаю, что там дети едят, сама придумай или вон у неё спроси, — он кивнул на Любашу. — А мне горючки и пачку Беломора.

— Вот, — Надежда поставила на прилавок водку и бутылку лимонада, протянула Ивану папиросы, а Любаше — две булочки.

Девочка сразу занялась едой, и Надежда, глядя как Иван отсчитывает деньги, не утерпела:

— Как это Яковлевна отпустила вас двоих? И не боится ведь!

Ванька медленно поднял голову и посмотрел нас смутившуюся женщину:

— А я что, людоед? Зачем меня бояться? Меня любить и уважать надо. Приду к тебе как-нибудь, покажу как.

Бросив деньги на прилавок, он направился к выходу, и Любаша поспешила за ним.

Дверь давно закрылась, а Надежда всё стояла и смотрела вслед этой необычной паре. Наконец выкрикнула, словно только теперь опомнившись:

— У меня муж есть! Всё расскажу Петру!

А потом добавила тихо:

— Но ведь как похожи… Ай да Людка…

***

Анфиса так и обомлела, когда увидела, кто ждёт её на скамейке у дома. Любаша и Ванька Серый. Сидят, о чём-то тихонько разговаривают.

— Господи, да ведь на одно лицо! — едва не всплеснув руками, прошептала Анфиса. Она подошла к этой странной парочке и строго посмотрела на Ивана: — Зачем девчонку привечаешь? Что тебе от нас надо?

— Чтобы ты не шлялась, где ни попадя, — грубо ответил ей Ванька Серый. — Я тебе в няньки не нанимался. Завела себе нахабу, вот и нянчись с ней сама.

Он встал и пошёл к себе, даже не попрощавшись с девочкой.

— Пока! — крикнула ему вдогонку Любаша и помахала ручкой, но Иван не обернулся и не отозвался на её голос.

Зато раздражённая Анфиса схватила внучку за руку и повела за собой:

— Да что же это такое, не на минуту тебя оставить нельзя! Куда Наталья-то смотрела?

— Не знаю, — честно призналась Любаша. — А дядю Ваню ты не ругай, — внезапно заступилась она за своего странного друга, — он хороший и добрый. С забора меня снял… Когда я там висела…

— Где висела? С какого забора? — не поняла Анфиса и даже остановилась, слушая девочку.

— С нашего, — пожала плечами Любаша, удивляясь недогадливости бабушки. И снова добавила: — Дядя Ваня хороший. Я к нему потом опять пойду.

— Что ж ты будешь с ней делать, — едва слышно прошептала Анфиса. — Кровь не водица. Ох, горе ты моё горькое…

***

Строго следила за внучкой бабушка. Ругала её, в угол ставила, с хворостиной в руках загоняла домой, но отвадить Любашу от Ивана не смогла. Девочка то и дело сбегала к нему, но никогда не оставалось у него надолго. Втихаря от бабули она носила Ивану то несколько пирожков, то кусок пирога, то десяток яичек. Ванька Серый ворчал на девчушку, но подарки принимал, чтобы не обижать её.

В самом начале, когда она, прячась от бабушки, принесла ему горсть липких конфет, он даже прикрикнул на неё, чтобы она забирала их и проваливала из его дома. И тогда Любаша, сморщив острый вздёрнутый носик, заплакала, но не так как плачут все дети. Она не издавала ни звука, но крупные слёзы горошинами катились по её круглым щёкам. И это больше всего поразило Ивана.

— Ладно, давай сюда свои рандолики. С чифирком будет самое то, — произнёс он непонятные ей слова. А потом взял слоника, слепленного из хлебного мякиша, и протянул девочке: — На, это тебе. Только больше не приходи, ладно?

Любаша кивнула, с восхищением приняла подарок, но ходить к Ивану не перестала и он, в конце концов, смирился с этим.

А вот Анфиса продолжала сердиться на внучку, хотя и понимала, что это всё бесполезно.

В Зарю она больше не ходила. Соня, по её совету, продала всё хозяйство и теперь почти всё время проводила у отца в больнице. А дома хозяйничала Шура и присматривала за младшим братом, который, впрочем, в этом совсем не нуждался.

***

— Ну что ты, милая? — спросила Соню сердобольная санитарка. — Рожать, небось, скоро, а ты всё зелёная ходишь.

Соня кивнула. Да, уже в следующем месяце она сможет взять на руки своего ребёночка, который так измучил её. У неё невыносимо болела спина, тошнило как на первых месяцах, и всё время хотелось спать. Но Соня не сердилась на малыша за это. Она просто ждала, когда же это всё закончится.

Отец тоже постепенно шёл на поправку. Вопреки прогнозам врачей, он поднялся на ноги и, благодаря умной заботе Сони, начал потихоньку ходить, опираясь на бадик.

— Папка, ты больше не пей, — попросила его однажды Соня. — Видишь, до чего эта проклятая водка доводит. Совсем скоро ты будешь дедушкой, это ведь так хорошо, правда?

Постаревший и осунувшийся за последнее время Алексей кивнул дочери. Он и раньше не был особенно разговорчивым, а теперь, после смерти Марии, и вовсе замкнулся в себе. Совесть не давала ему покоя. Как тогда бросил ему в лицо Герман, и жену свою он не сберёг и Машку погубил. А недавно его прямо из больницы вызывали на допрос, и там он снова увидел Степана Звягина.

— При всех говорю тебе, Алексей, — сказал ему тогда суровый и мрачный Степан. — Я отсижу, сколько мне присудят. Всё вынесу, всё выдержу. Но только для того, чтобы вернуться. И тогда ходи и оглядывайся. Не будет тебе покоя. Ни тебе, ни твоей семье. Помни ты мои слова, а я их не забуду.

Алексея не испугали угрозы Звягина. Что могло быть страшнее собственной совести, которая днём и ночью жгла его изнутри?

За две недели до родов Сони Алексея выписали. Он приехал домой, походил по пустому подворью, заглянул в осиротевший коровник, хмуро смотревший на него подслеповатыми окнами. Постоял у непривычно тихого свинарника. Потом вышел на улицу. Ноги сами принесли его на кладбище. Там он долго сидел у могилы жены, потом отыскал место, где была похоронена Мария.

И там и тут он долго вымаливал прощения, говорил тихонько, старательно подбирая слова. Но ответа так и не получил.

— Где ж ты ходишь, пап? — спросила его встревоженная Соня. — Обед уже на столе, а тебя всё нет и нет.

— Тут я, тут, дочка, — сказал он ей, направляясь к умывальнику, чтобы помыть руки. — У матери был. Просил, чтобы забрала меня к себе. Вы вон все взрослые какие, самостоятельные. Даже Гришка. Кому я тут нужен? Зачем живу? Сам не знаю…

— Пап, ты просто очень устал и тебе нужно отдохнуть, — мягко коснулась его плеча Соня.

Он накрыл её руку своей ладонью:

— Ты очень похожа на мать. Вот такой я её в молодости и помню. Красивой, стройной…

— Ну, стройной меня сейчас назвать сложно, — улыбнулась Соня, растаяв от неожиданной и непривычной ласки отца.

— Это ничего. Это скоро пройдёт, — проговорил он. — Ты обязательно должна быть счастливой, дочка. Я очень этого хочу…

***

Несмотря на пожелания отца, счастье не торопилось приходить к Соне. Но девушка продолжала ждать его и верила, что так оно и будет.

А ещё ей очень хотелось скорее родить малыша, и однажды ночью она поняла, что это вот–вот случится.

— Пап, пап, — разбудила она Алексея. — Кажется, начинается.

— Сейчас, дочка, сейчас, — спохватился Алексей и захромал к соседу, которого давно предупредил о том, что им нужно будет отвезти Соню в роддом. Тот отреагировал мгновенно, подогнал к калитке свой зелёный Жигулёнок, усадил Соню на заднее сиденье. Впереди, рядом с ним, сел сам Алексей.

В роддом они приехали без приключений, а когда отец сказал, что будет дожидаться дочь в коридоре, она только покачала головой:

— Это всё не так скоро. Поезжайте домой, а завтра приедете…

Подумав, Алексей решил, что так действительно будет лучше. И хорошо, что он послушал её, потому что маленькая Даша появилась на свет только к вечеру, напоследок окончательно измучив мать.

Но зато когда Соня увидела крохотное морщинистое личико, она расплакалась от захлестнувшей её радости.

— Доченька моя, хорошая! Я тебя уже люблю больше жизни, солнышко моё, ягодка.

— Как назовёте девочку, мамаша? — спросила её стоявшая рядом медсестра.

— Дашутка, Дашенька, — ответила ей Соня.

— Славное имя, — кивнула медсестра. — Ну что ж, поздравляю вас с появлением такой славной дочурки. Папаша ваш где? Сообщить ему?

Соня покраснела.

— У нас нет папы, — сказала она.

Медсестра бросила на неё быстрый взгляд, но говорить больше ничего не стала.

***

В палате вместе с другими молодыми мамами Соня чувствовала себя неуютно. Их постоянно навещали в мужья, передавали цветы и что-то вкусненькое. К Соне только один раз приехал отец, а ещё Марина, так и оставшаяся её единственной лучшей подругой.

— Когда у тебя выписка? — спросила она Соню. — Я обязательно приеду!

— Хорошо, — улыбнулась Соня. — Буду ждать тебя в среду.

Но когда она вышла из роддома, прижимая к себе маленькую дочку, остановилась и вспыхнула от жара, бросившегося ей в лицо.

— Ты… — ахнула она, глядя на улыбающегося мужчину, с букетом в руках.

— Здравствуй, Сонька… — ответил он. — Вот я и вернулся…

Глава 21

— Гера! — Соня сдвинула брови, не собираясь вот так просто прощать парня. — Зачем ты приехал? Ни я, ни Даша в тебе не нуждаемся. Пожалуйста, уходи, вон уже идут папа и Марина. Я не хочу, чтобы они виделись с тобой.

— Даша… — проговорил Герман, делая вид, что не слышит её слов. — Дочка, значит. А я всё гадал, кто родится. Сонька, ну перестань сердиться. У меня были тяжёлые времена, вот я и сорвался. А с отцом твоим я помирюсь, сама увидишь. Пожалуйста, дай мне посмотреть на дочурку. Интересно даже, на кого похожа?

Подходя ближе, Алексей прищурился, пытаясь угадать, кто это стоит рядом с дочерью.

— Герман, конечно, — ответила на его вопрос Марина.– Кто же ещё? Ну а что такого, дядя Лёша? Герман — отец и имеет полное право видеть своего ребёнка.

— Пусть это решает Соня, — проговорил Алексей. Герман ему совсем не нравился. Но разве мог он учить жизни дочь после того, что натворил сам? Прошлое калёными клещами рвало душу Алексея и порой так сильно хотелось выпить, что он с трудом сдерживал себя, чтобы не сорваться. Всё-таки с водкой было легче смириться с тем, что уже ничего исправить нельзя. Но он обещал Соне, что больше не будет пить, и пока держал своё слово.

Герман заглянул в лицо ребёнка:

— Ну-ка, ну-ка! Сейчас проверю. Точно моя?

Соня отшатнулась, и он засмеялся:

— Шучу-шучу, чего ты! Дай мне поддержать дочку. Всё-таки так непривычно понимать и думать, что я теперь стал отцом. Можно сказать главой семьи.

— Семьи? — переспросила его Соня.

— А ты как хотела? Я же с серьёзными намерениями. Поженимся, будем жить вместе. Сонька, ты прости. Я за это время многое передумал и понял, что дороже тебя у меня никого нет. Разве что вот ещё дочка…

В это время к ним подошли Алексей и Марина.

— Ну что, дед, — весело обратился к отцу Сони Герман. — Принимай пополнение. Видишь, какую красавицу мы произвели на свет. В вашу породу девчушка пошла, тут уж как пить дать.

Алексей бросил на парня тяжёлый взгляд, Соня обеспокоенно посмотрела на обоих, и Марина поспешила прийти ей на помощь:

— Поехали-поехали домой! Дядя Паша в два счёта нас туда доставит. Его машина там, за углом. Стол накрыт, закуски стынут.

— Вот это дело! — обрадовался Герман. — Так чего же мы стоим?

***

— Приехала, королевна? — как всегда ворчливо проговорила Шура, встречая старшую сестру. — Всем места из-за тебя мало. Девчонку, значит, родила? А вот я бы мальчишек рожала. Или вообще никого. С этими детьми вечно только одни проблемы. А я для себя пожить хочу.

— Глупая ты, — спокойно, без досады ответила ей Соня. — Потому что маленькая. А вот подрастёшь, будешь совсем другими глазами на мир смотреть.

— Вот ещё! — фыркнула Шура. Она тайком бросила заинтересованный взгляд на Германа и подмигнула ему. — Решил, значит, снова прибиться к нашему берегу?

— А ты против? — усмехнулся Герман.

— Мне-то что? — пожала она плечами. — Живи…

***

Но Соня, едва застолье закончилось, сказала Герману, не желая вот так сразу прощать его: