Пригородный поезд

Весточки с небес и с земли

МАМА И БОГ

Бывали дни, когда ты не думал о Боге. Но не было дня, чтобы ты не думал о маме. И не вспоминал о ней. Особенно теперь, когда она ушла от вас в Элизиум.

ОН ТОЖЕ БАЛУЕТСЯ СТИШКАМИ

Любовь — любимое стихотворение Бога. А люди — свободно перемещающиеся в пространстве носители информации, на которых Создатель пишет свои стихи.

В иных своих творениях Он, правда, вымарывает многие предложения, сладкозвучные рифмы, чем-то не понравившиеся Ему строки, а то и целые строфы, и порой остаются только одни вычеркивания, кляксы, темные пятна или какие-то нелепые разводы от небесных чернил.

ЗЕМНЫЕ МУКИ

Разве сравнятся те адские муки, что уготованы нам на небесах, с ежедневными ужасами, страданиями и кошмарами, что мы постоянно испытываем здесь и сейчас, на земле, в современной России?

Бесенятам не хватит фантазии, вероломства и подлости, что в избытке демонстрируют окружающие нас так называемые приличные люди, особенно если они наделены хоть какой-нибудь властью. Тем более, сейчас, когда капитализм раздирает на части и пожирает страну мечтателей и богоискателей, а Мамона заслонила Христа и Магомета в сознании дорогих россиян.

НЕСОВЕРШЕНТСВО МИРА

О несовершенстве этого мира всякий раз задумываешься по утрам, когда видишь из окна своей комнаты немолодого мужчину в шляпе и распахнутом длиннополом пальто, мастурбирующего возле детского сада.

Сколь далек должен быть от идеала его мир, если немолодому человеку приходится с помощью собственной длани достигать нехитрого блаженства, чтобы хоть немного гармонизировать окружающую его действительность.

«Если бы еще поглаживанием живота можно было удовлетворять голод», — говорил обычно античный философ Диоген, сам не чуждый подобного рода публичным акциям.

СВОБОДА КАК ЛИЧНОЕ ПЕРЕЖИВАНИЕ

К свободе, как и к тюрьме, долго привыкаешь. Свобода — это возможность самому принимать судьбоносные для себя решения.

В молодости в стране провозглашенного всеобщего счастья тебя мучил вопрос о его сущности, мимолетности и переменчивости. Твои рабочие тетради тех лет пестрят сотнями определений счастья. А теперь тебя больше занимает проблема свободы.

Особенно в последние годы, когда ты наблюдаешь как молодые люди, едва ступившие на жизненную стезю, легко расстаются с личной свободой ради возможности ежедневно пользоваться кредитной карточкой, разъезжать по городу на дорогой иномарке, прислуживать за обедом начальству или получать мелкие преференции от финансовых воротил.

В стране провозглашенной свободы совершенно обесценилось то, за что мы боролись с тоталитаризмом.

ДУХИ «КРАСНАЯ МОСКВА»

На тумбочке одного из книжных шкапов рядом со стопками новых, еще не прочитанных книг стоят старые мамины духи «Красная Москва». Скоро будет пять лет, как нет уже мамы, а у тебя не поднимаются руки выбросить красную коробочку с наполовину пустым, но все еще душистым флаконом в виде кремлевской башни.

Стоит только открыть футляр духов, как их горьковато-сладкий запах сразу вызывает в памяти картины ушедшей поры. Вот улыбающаяся молодая мама в новом демисезонном пальто выходит из дверей швейного ателье в 58-м квартале Ангарска.

А вот уже на Кавказе несколько постаревшая мама провожает тебя на поезд до Ленинграда, где ты тогда учился в университете. Она протягивает тебе в дорогу сверток с домашней снедью, а ты, как всегда, выговариваешь ей, что это, мол, лишнее, в поезде есть прекрасный вагон-ресторан. А потом в дороге вместе со случайными попутчиками за обе щеки уплетаешь ее пирожки и жаренную курицу.

Тут же один из последних, связанных с мамой, всполохов памяти. Вы с друзьями пришли поздравить ее с днем Победы. Кто-то попросил маму надеть медали. Она не любит их носить, но все же соглашается приколоть к летнему пиджачку только что полученную последнюю награду. Ты обнимаешь ее. И это запечатлевается навечно в памяти — весна, огромный букет персидской сирени и мама с медалью к 60-летию Победы над Германией.

Запах духов «Красная Москва» — одна из тех нитей, которые связывают тебя с матерью, детством, Родиной. Разве можно оборвать эти нити?

О БЕДНОМ МИШЕЛЕ

Во все времена найдутся борзописцы, которые ради минутной копеечной даже не славы, а известности перескажут грязную сплетню об ушедшем в мир иной мятущемся твоем собрате.

Какой-то окололитературный пэтэушник на страницах литературного еженедельника пересказывает старую грязную сплетню о несчастном Мишеле. И пересказывает ее для таких же, как он сам, образованцев, скорее всего не по своей низости или зависти к более удачливому литератору, чем в большинстве случаев продиктованы подобные пассажи, а по глупости, горя желанием, как всякий неофит, приоткрыть завесу над якобы тайной роковой дуэли под Машуком.

А ты, прочитав все это, не спишь всю ночь, вышиваешь крестиком своими шагами ковер на полу комнаты, перекладываешь книги на столе, бубнишь про Висковатова, которого надо издавать миллионными тиражами, а не этого пустослова Андроникова, плачешь, размазывая по щекам слезы. Потом выходишь на балкон, смотришь сквозь голые ветви старой липы на звезды, и шепчешь молитву об упокоении души бедного Мишеля.

Казалось бы, какое тебе дело до поручика Тенгинского полка, погибшего от пули армейского майора за столетие с небольшим до твоего рождения?

Почему тебя так задевает клевета по отношению к великому поэту, который своими сочинениями может сам за себя постоять?

Да, потому что в твоих жилах течет его литературная кровь, перемешанная с арапской кровью другого твоего литературного предка.

От гигантской прадедовской библиотеки за время долгих сибирских скитаний твоей семьи сохранилось только две книги — дореволюционные огромные однотомники Пушкина и Лермонтова. И они были переданы тебе в наследство, как главное семейное богатство.

ЦАРСТВО ТЕНЕЙ

Если умело поставить освещение, то тень от карлика может показаться больше фигуры богатыря. По такому принципу устроено все нынешнее российское телевидение.

Мастера театра теней с упоением погружают население одной шестой (или уже одной десятой?) части суши в сумерки духовного средневековья. А чтобы придать респектабельность процессу одурманивания православного народа, они объявляют себя академиками и награждают наиболее рысистых скакунов по трясине смефуечков и рытвинам советского периода истории статуэтками «Тэффи».

ХРУПКОСТЬ УТРА

Во время болезни особо остро чувствуешь хрупкость и незащищенность утра. Хочется укутать его одеялом, напоить чаем с медом и спрятать у себя на диване. Может быть, таким образом удастся отстранить его от гулких шагов рабочих скотобойни, волосатых рук оценщиков краденного, самодовольных улыбок менял и процентщиков, и жалких обещаний пустых женщин.

СОВЕТЫ САДОВОДУ

Прежде чем разбивать свой сад, не поленись, узнай, кому раньше принадлежала земля, на которой планируешь выращивать деревья и цветы. От этого во многом зависит, будут ли плоды успешно созревать или все растения засохнут, не смотря на потраченный честный труд.

ВЕСТОЧКА С НЕБА

Целую осень не было ни от кого весточки — ни от друга, ни от врага, ни от постороннего наблюдателя, ни от третейского судьи. Ни почтовой, ни пиксельной, ни звуковой или голубиной.

Часто тебе бывало более одиноко, чем Гёльдерлину, и более неуютно в оболочке собственного тела, чем самому Чорану. Но ты все-таки не сошел с ума! Дождался зимы.

И теперь за все свои муки, переживания и бессонницы вознагражден королевским снегопадом!

Это Господь возвращает тебе твои слезы! Он подает весть, что ты — не одинок, не безумен и не столь беззащитен, как кажется опекунскому совету вашего муниципалитета.

ДЕРЕВО НА БУЛЬВАРЕ

Начинается всё с малого — порой забываются некоторые слова. Потом путаются буквы в словах, вылетают из памяти сперва первые буквы, затем вторые, третьи, четвертые. Стираются в памяти лица, фамилии, телефонные книги, справочники садовода-любителя, книжные каталоги и даже карты вин.

А в завершении процесса вы стоите на улице и спрашиваете у прохожих, не знают ли они, как вас зовут, и где вы живете. Хорошо еще, если вас вспомнят по газетным и журнальным фотографиям или по телевизионным выступлениям. Тогда могут даже отвезти домой, или вызвать по телефону опекуна. А так — так и будете часами стоять на бульваре в промозглой ноябрьской сырости. Как какое-нибудь экзотическое дерево.

Поэтому умные люди, не нам с вами чета, советуют чаще мелькать в масс-медиа, чтобы хоть кто-то запомнил вас в лицо.

ОСКОЛКИ ЗЕРКАЛА

Одной из последних книг американского поэта Уильяма Карлоса Уильямса стала книга записей разговоров с собственной матерью «Да, миссис Уильямс».

Ты подобную книгу бесед с Нилочкой не написал. И теперь уже не напишешь никогда. Только осколки ваших долгих вечерних разговоров разбросаны в твоих многочисленных рабочих тетрадях. Но из осколков не собрать зеркала. И это тоже повод для твоей неизбывной внесезонной тоски.

УЖАС ИСТОРИИ

Ужас человеческой истории не в том, что люди своими трудами создают Освенцим или Хиросиму, но в том, что они быстро забывают об этом. Уже через столетие только историки будут помнить о концентрационных лагерях, последствиях применения атомной бомбы, массовых казнях и репрессиях гражданского населения. Потом новые злодеяния затмят в глазах современников ужасы истории.

ОСЕННИЙ АЭРОДРОМ

Осень всегда напоминает аэродром. Огромный, продуваемый всеми ветрами, серебристый аэродром.

Наблюдая за трепещущими на деревьях последними листочками, ты видишь сигнальные флажки на краю летного поля. А проплывающие над головой жемчужные облака кажутся аэростатами или зондами, которые запускают, чтобы узнать направление атмосферных воздушных потоков.

Ты стоишь в теплых ботинках, прорезиненном дождевике и непременной кепке перед терминалом №1, откуда можно улететь в любом направлении. Кто-то улетит в зиму, кто-то дальним рейсом, без пересадок, попадет сразу в весну или лето, кто-то — в смерть, а некоторые даже в бессмертие. А ты на долгие месяцы отправляешься на архипелаг поэзии, философии, старых книг и молодого вина.

МИМОЛЕТНОЕ ВОСПОМИНАНИЕ

Ему тогда было семнадцать, и у него уже была девушка. Они даже несколько раз факались, как тогда говорили. Когда он уезжал на соревнования, она писала ему письма. Писала, что так его любит, что готова зацеловать всеми своими губами.

Он показывал тебе эти письма и, тыкая пальцем в ее признания, громко хохотал. Тебя била дрожь, когда ты читал эти строки. Ты ему ужасно завидовал. Тебе было четырнадцать.

ГДЕ ТЫ, ПОЭТ?

Если ты не пишешь, не пьешь местное фалернское с Толиком и Федотычем и не ковыряешься в девчонках, то ты читаешь стихи. В тонких сборничках и толстых фолиантах, еженедельных газетах и специализированных журналах, рукописях или электронных хранилищах всевозможных текстов, не говоря уже о рифмованных сочинениях на столбах, в кабинках общественных туалетов и даже в таких отходах полиграфии, как местные республиканские газеты.

И что же ты там видишь? Что поражает тебя? Что заставляет метать диатрибы в пустоту глухого к красоте и правде пространства?

Вовсе не то, что в современной РосФедеи (Эрефеи, напишет в эмиграции Н. Боков) появились сотни тысяч поэтов. Цифрами тебя не запугать, ведь, ты помнишь, что еще в Союзе писателей Германии времен Гёте и Шиллера состояло более десяти тысяч литераторов. И то, что большинство из нынешних пиитов соревнуется с Пастернаком или Бродским, тоже не так страшно. Хотя, как писал покойный поэт Александр Миронов, «всё, что можно сказать на языке овощей, давно написал пастернак». И даже то, что все они скрупулезно копаются в своих маленьких житейских переживаниях, тратят божественные глаголы на описания ежедневных отправлений организма, будь то любовь, слезы, наслаждение окрестными ландшафтами и прочее, или посредством стихов шлют письма к Богу, забывая, что Он не умеет читать, тебя тоже не очень расстраивает. Ты уже привык снисходительно относиться к людским слабостям и порокам, если они только не корреспондируются с наиболее суровыми статьями Уголовного кодекса.

А вот то, что ты годами, десятилетиями, прошедшими после падения Берлинской стены, не находишь среди прочитанного ни строфы гражданской лирики, революционной поэзии, поэтических дневников и манифестов борьбы с глобализмом, милитаризмом, дичайшими формами капитализма, это вызывает у тебя не только недоумение, но и большую тревогу.

Нет, конечно, порой встретишь стихи, скажем, Владимира Кострова, недавно ушедшего на небеса Егора Исаева или неповторимой Юнны Мориц. Но это все прекрасные динозавры ушедшей эпохи.

А где молодые, красивые, двадцатидвухлетние? Или тридцатилетние? Ну, хотя бы сорокалетние поэты?

Тебе говорят: а Всеволод Емелин, Андрей Родионов, тот же Дима Быков с его «Гражданином поэтом»? Вежливо отвечаешь: простите, но это всего лишь буржуазный кафе-шантан, разрешенная литература, поэтический «Аншлаг». А где ворованный воздух? Где настоящая литература протеста?

В стране Некрасова, Маяковского, Твардовского уже более двадцати лет вакантно место гражданского поэта! И не видно желающих занять его!

Неужели буржуазцы уже успели всех русских поэтов обратить в свою веру?

Ты не можешь в это поверить! Кричишь, ругаешься, размазываешь слезы по щекам, стучишь кулаком по столу, а Толик с Федотычем (кстати, отличные компьютерщики, а не те, что вы могли подумать) тебя успокаивают: «Все образуется! Успокойся! Не такая уж Россия глупая страна! И вообще скоро весна! Будем шашлыки на природе жарить!».

ПРИКЛАДНАЯ ЛИНГВИСТИКА

Мне совсем неинтересно, кто на каком языке говорит. Мне интересно, какие стихи они на нем пишут, какие тосты произносят за столом, какие молитвы возносят к Господу.

ПОЧТИ ПО ЛЕНИНУ

Осенью жил скромно, как Ленин: читал, писал, пил пиво по субботам. Но в отличие от Ильича пиво пил с водочкой, и не бегал к Инесске.

А главное — не подзуживал рабочих к восстанию и не раздувал пожар мировой революции. Но если честно, порой этого очень хотелось, особенно после просмотра итоговых выпусков теленовостей.

РАЗГОВОР НА РАЗНЫХ ЯЗЫКАХ

Они говорят: «Извини, старик, — бизнес, ничего личного!». И действительно, ничего личного, только прибыль, проценты, нажива. Никакой благотворительности, спонсорства, поддержки наук и искусства, общественных инициатив.

А мы говорим: «Все личное, все пережитое — поэзия, музыка, живопись, театр. И все для всех и каждого! Подходите, берите, читайте, смотрите, слушайте, наслаждайтесь, радуйтесь».

О чем мы можем с ними договориться? Как с ними разговаривать, если говорим на совершенно разных языках?

ДОБРОЕ СЛОВО

На любое доброе слово, маленький знак внимания, нехитрый гостинец или случайную ласку ты откликался целым водопадом благодарственных речей, восторженными стихами, готовностью свернуть горы ради доброго человека или потоками слез умиления.

В такие минуты ты сам себе напоминал старого потрепанного ворона с соседнего двора. Он зимой откликается даже на кличку Клара Ивановна, если ему выносят заплесневелую корочку хлеба. Хотя зовут его Эдгаром.

ПЫЛЬ ВЕКОВ

Уже почти никто не помнит легендарных летчиков — Байдукова, Леваневского, Коккинаки, первых героев-авиаторов советской Атлантиды. Да, что — летчиков, космонавтов, за исключением, может быть, Гагарина и Терешковой, уже не вспомнят!

А имена возниц царских колесниц или капитанов кораблей, плывущих к Трое, человечество запомнило навсегда. Потому что их упомянул в своих поэмах Гомер.

Все уйдет, все исчезнет, растворится в тумане времени, не сохранится даже в архивах, став кабинетной пылью. Бессмертно только то, что запечатлел пером или кистью гений.

А наши жалкие попытки начертать на скрижалях истории свои заметки — всего лишь дерзкие попытки обратить на них внимание будущего всемирного гения. В надежде, что он их использует в качестве рабочего материала для своих грядущих поэм.

ОБЫКНОВЕННОЕ ЧУДО

В России столько чудесного, что порой просто диву даешься. Бывает мимоходом задумаешься о чем-нибудь таком, и останешься стоять на бульваре с разинутым ртом, мешая движению сограждан в меняльные лавки валюты или на премьеру новых смартофонов. Без смефуечков! Примеры из любой сферы нашей жизни выстраиваются в бесконечный ряд. Вот самый простейший и естественный одновременно.

Разве это не настоящее чудо, что у нас, где в силу уже почти вековой неразрешенности квартирного вопроса люди вынуждены в переполненных квартирах пользоваться общим сортиром и одной ванной, все еще сохраняется традиция семейной любви?

Только представьте себе, что в какой-нибудь Америке муж при острой необходимости воспользовался клозетом на половине жены. Так она его за это изрешетит из кольта 45-го калибра. И любой суд присяжных оправдает ее!

А у нас супруга попросит только в следующий раз не забыть за собой дернуть ручку унитаза!

В ОНТОЛОГИЧЕСКОМ РОДЕ

Русская женщина была создана русской литературой. Так же, как и русская интеллигенция. А русский мужчина сформировался в результате постоянных войн.

В ЭПОХУ ПОТРЕБЛЕНИЯ

Детки, подрастающие в благополучных семействах эпохи потребления, совершенно не ведают таких понятий, как добро и зло. Зато хорошо знают, что такое гаджеты, преференции, позитив, гламур и дисконтные скидки.

Перевозимые в роскошных автомобилях из дома в закрытый детский сад или на дачу в элитном поселке, и обратно, они не видят нищих, и потому выросши, никогда не подают милостыню. Они не знают, что такое погладить по голове бродячего пса, покормить зимой птиц, принести в дом выброшенного на улицу котенка, поделиться с ровесником половинкой пирожка, испеченного бабушкой. А ведь именно из тысячи таких простых кубиков складываются в нашем сознании понятия добра и зла.

Если человек не способен различать добро и зло, значит, ему ничего не ведомо о Боге. Вот, и получается, что выросшие в условиях полного благополучия детки зачастую принимают за Господина Б. начальника налоговой инспекции, директора банка или руководителя телерадиокомпании. И служат ему так, будто от него целиком зависит порядок в нашем мироздании. А когда их бога сместят или вынесут из кабинета вперед ногами, у них начинается такая психологическая ломка, что не помогают даже закрытые швейцарские клиники.

ВИЗИТНАЯ КАРТОЧКА

Попка — визитная карточка женщины. Не лицо, поскольку оно часто бывает скрыто несколькими слоями макияжа, не улыбка, которая порой бывает просто хорошо отрепетированным перед зеркалом жестом, не руки, затянутые легкими перчатками с перстнями и уж, во всяком случае, не наряд, поскольку во всемирной деревне все одеваются по одним каталогам.

Женщины обычно уделяют большое внимание фасадной стороне своей внешности, а попка, как ее не затягивай, не скрывай драпировкой или рубищами, расскажет о своей хозяйке гораздо больше, чем все внешние указатели. Она — будь то веселая пятая точка, рассудительная мадам сижу или скромное мягкое место — настоящая визитная карточка женщины.

И потому, когда дама крутит перед вашим взором своей кормой, это вовсе не значит, что она с вами кокетничает, или, не дай бог, призывает к домогательствам определенного толка. Вовсе нет! Она просто рекомендуется, как говорили в прежние времена. А теперь говорят: «Позиционирует себя».

МИРАЖИ ГОЛЫХ АЛЛЕЙ

Липовая аллея уже вся освободилась от листвы, а дождя всё нет. Деревья стоят, как обнаженные купальщицы перед ванной, неожиданно обнаружившие, что воду отключили во всем квартале. Разве что, только не прикрывают ладошками свою нижнюю часть.

Деревья погружены в глубокие раздумья: «Что делать? Как быть? Где осенние дожди?».

«Где? Где? В Теберде!» — кричит им ворон Эдгар, пролетая зигзагом вдоль аллеи, — «Пора бежать в мокрые края!».

Но куда побежишь, когда у тебя корни глубоко укоренены в земле. Приходится ждать первых туманов, которые скроют твою печаль и наготу, печаль голых деревьев. Но породят новые миражи пустых аллей.

ПИРРОВА ПОБЕДА

Однажды в пылу спора, в горячке возражений, в азарте взятия маленькой литературной Бастилии ты крикнул, что ценность иных книг определяется только количеством килокалорий, которые они выделяют при сгорании. И в общем-то победил в споре, расчистил местным санкюлотам дорогу к победе, к принятию собственной Декларации прав человека и гражданина.

Но уже вскоре усомнился в своей правоте. Якобинская жажда переустройства мира, построения справедливого общества почему-то всегда оборачивается торжеством гильотины и, в конечном счете, сожжением книг на площадях. Отсвет берлинских и мюнхенских костров лежит на твоей пирровой победе.

Люди эпохи Просвещения считали, что любые книги способствуют облагораживанию народных масс. Наш великий историограф Н.М.Карамзин полагал, что по-своему полезны даже романы, написанные без всякого таланта. «В самых дурных романах есть уже некоторая логика и риторика: кто их читает, будет говорить лучше и связнее совершенного невежды, который в жизнь свою не раскрывал книги», — писал последний русский летописец.

Никогда нельзя утрачивать эту благородную веру в торжество знания, великую миссию книги.

НАД КНИГОЙ ЗАБЫТОГО ПОЭТА

Сочиняя, я несколько раз сходил с ума, и каждый раз думал, что умер.

Когда умру, вероятно, подумаю, что сошел с ума!

Граф Вас. Комаровский

Иногда осенью тебе кажется, что сходишь с ума. В такие дни всякий раз начинаешь обдумывать наиболее простые и доступные для тебя способы ухода из этого мира, дабы не стать обузой для родных и близких.

А когда по-настоящему сойдешь с ума, будешь, наверно, полагать, что сам-то абсолютно душевно здоров, а это Бог сошел с ума. И тогда будешь просить Его не делать поспешных шагов, не совершать суицида.

МЕЧТА ИДИОТА

Получить нобелевскую премию по литературе и первым делом купить своим собакам мяса. А потом уж раздать все накопившиеся долги

ПИЩА ВРЕМЕНИ

Из всех бытовых приборов в заброшенной квартире работала только микроволновая печь. По ее часам можно было узнавать время суток.

Стылыми ноябрьскими ночами она казалась единственным живым существом, которому он был еще нужен. Хотя бы для того, чтобы сообщать, который час, поскольку пищу в ней он никогда не разогревал. И не от снобизма перед западной техникой или досужих опасений изменения структуры продуктов под воздействием СВЧ-лучей, а по причине полного отсутствия в доме пищи.

После полуночных бесцельных скитаний по пустой квартире он смотрел на цифровое окошко микроволновки и понимал, что человек может быть не нужен обществу, родным и государству, даже окружающему его пространству, евклидову или риманову, без разницы, но все же нужен времени. Потому что человек — это пища времени.

ПРОДЕЛКИ ДИРЕКТОРА БИБЛИОТЕКИ

Иногда во сне Рай представляется тебе большой Библиотекой, где есть все книги. Не только те, что ты хотел бы когда-нибудь прочесть или перечитать заново, либо просто подержать в руках или пролистать, наслаждаясь их запахом и иллюстрациями, но и те, о которых только слышал, однако никогда не встречал людей, которые бы держали их в своих руках. Там есть даже такие книги, которые будут написаны и изданы уже после того, как ты перестанешь быть читателем.

Ты идешь по огромному лабиринту, составленному из стеллажей этой Библиотеки, и не знаешь, какую книгу первой снять с полки.

Во сне ты знаешь, что ты — не директор этой Библиотеки. Но ты тот человек, за которого хочет выдать свою дочь директор Библиотеки. И пока ты не связал себя с ней брачными узами, позволяет брать домой любые книги, даже из спецхрана.

А ты тянешь время, не говоришь ни да, ни нет на различные намеки о будущей женитьбе, уклоняешься от любых матримониальных притязаний милого семейства. И делаешь это вовсе не потому, что невеста нехороша или, скажем, недостаточно фигуриста, а исключительно из-за опасений, что подобный брак может нарушить устоявшуюся картину мироздания.

Вполне вероятно, что после вашего венчания Библиотека не будет больше казаться тебе Раем, он переместится в какое-нибудь другое место. И тогда ты перестанешь быть гуманистом и книжником, и незаметно превратишься в пышущего здоровьем мужа, регулярно посещающего зал спортивных тренажеров, или довольного жизнью бюргера, а может быть, даже члена городского муниципалитета. Одна только мысль о подобной метаморфозе заставляет тебя всякий раз по утрам после такого сна пробуждаться в поту и слезах.

Страшные, очень страшные сновидения порой посещают наши отягощенные книжными знаниями головы в туманные утра последних тусклых дней осени.

ПАМЯТНИК ПРОБУЖДЕНИЮ

В поздний период Эллады жители некоторых полисов поклонялись Дионису. На острове Делос и в наши дни можно увидеть остатки памятника фаллосу — на цилиндрической стеле сохранились внушительные мраморные мужские тестикулы.

Памятник фаллосу — памятник пробуждению, началу творения, светлой стороне жизни.

А вот памятник вагине найти очень трудно. Потому что вагина — это сумерки, тёмная пещера, ворота в ад, который только в воображении юнцов и неуравновешенных романтиков рисуется раем земным.

В средневековой немецкой книге «История доктора Иоганна Фауста» Мефостофиль говорит главному герою: «Ибо поистине говорю тебе: ад, чрево женщины и земля ненасытны».

ПУТЬ В ТУМАНЕ

Пустыня… Городская пустыня с миражами домов и площадей, затянутых холодным осенним туманом.

Из вечернего мрака выступает белая фигура Христа. Он в задумчивости смотрит на расползающийся по норам человеческий муравейник.

Твой путь к Нему — не спасение, а мука, падения, постоянные пытки и стигматы. Утешает лишь негаснущая надежда на возможность спасения.

ОДА ВЕСНЕ

Но однажды все-таки приходит весна. Первыми о ней сообщают южные ветры и перезимовавшие в парке птицы.

При вашем приближении стайка воробьев взлетает с прошлогодней травы и рассаживается живописными группами на голых ветвях липы. Воробьи напоминают музыкальные знаки на нотных линейках дерева.

Кажется, что они ждут только прихода Оливье Мессиана, чтобы тот записал их «Оду весне».

Страницы прошлого листая

СТАРЫЕ ПЕРЧАТКИ

Мой дед носил коричневые шерстяные перчатки. Они напоминали хлопчатобумажные носки, которые я, воспитанник века эластика, инстинктивно презирал. И всегда злился, когда зимой в морозы дед предлагал мне надеть его перчатки взамен моих кожаных «на рыбьем меху».

Прошло десять лет. Дед умер. Однажды я куда-то торопился и, не найдя своих перчаток, — все тех же, «на рыбьем меху», но уже не единожды заштопанных, — сунул в карман старые дедовские перчатки. И на улице, посреди необычно холодной для наших мест зимы, почувствовал, что рукам непривычно тепло.

Позже у этих перчаток обнаружилось ещё одно достоинство: ими было удобно растирать замерзающие на морозе уши и нос. Впервые поднеся перчатку к лицу, я почувствовал чуть различимый знакомый запах. Так пахло от деда, когда, лаская, он прижимал меня к себе.

Теперь же он слал свой привет и тепло из холодной бесконечности, даже там продолжая волноваться за меня.

ВСПОМИНАЯ НАШИ ДАТЫ

Той далёкой уже осенью исполнилось 110 лет со дня рождения моей прабабушки Феоктисты Ульяновны. Широкой общественностью эта дата не отмечалась. Моя прабабушка не была революционным деятелем, писательницей или ученым. Она была обыкновенной украинской женщиной, пережившей несколько войн и вырастившей троих детей.

На её юбилей бабушка Маруся испекла пирог, и мы за столом помянули Фисю, как я называл прабабушку в детстве. Умерла она, когда мне было пять лет.

Мы тогда жили в Ангарске, молодом сибирском городе, где родители строили нефтехимический комбинат. Похороны в комсомольском городе были редкостью, на них собиралось много народу. Я бегал по двору и хвастался, что это у нас похороны. С радостью сообщал всем встречным — поперечным, что это моя бабушка померла. Пишу об этом сейчас не только со стыдом, но и с горечью, что в те годы никто не внушал нам любовь и уважение к отеческим гробам.

Впрочем, кого в этом винить? Время было такое — смотрели только вперед, в будущее. Родословную вели с 1917 года, а всё, что было до него, отбрасывали, как леса, делающиеся ненужными сразу после завершения строительства здания. Поэтому и хоронили Фисю без священника, хотя она была очень набожной, и душа ее, наверно, мучилась. Но в Ангарске не было священников, были монтажники, нефтехимики, строители, проектировщики, охранники и заключенные, а священников не было.

После завершения строительства нефтехима родителей перебросили на другую стройку, и мы уехали из Ангарска. На могиле бабушки Фиси я с тех пор не был. И теперь, спустя десятилетия, с запоздалым раскаянием произнес:

— Мир ее праху!

— Какой там мир, — усмехнулась бабушка Маруся. — На том месте давно уже дома стоят.

— Как?!

— Обыкновенно, по генеральному плану. Когда город подошел к кладбищу, его закрыли. А родственникам предложили перенести останки на новое место. Нам друзья написали из Ангарска. Но я тогда сильно болела, а ты в Ленинграде учился… Да и с деньгами, как всегда, было… Через несколько лет кладбище срыли. А косточки в общую яму побросали, — смахнула слезы бабушка.

— Как же в тех домах люди-то живут?

— Не знаю… Вот до войны по-другому было. Мы тогда в Свесе, на Украине, сахарный завод строили. Там тоже старое кладбище сносили, и раздали на нем участки для застройки. А одна женщина на этом кладбище недавно сына похоронила. Хотела, чтобы рядом с родней лежал… Кстати, меня тоже рядом с дедом похорони. Ты головой-то не кивай, я на тебя рассчитываю… Так вот, участок, где были похоронены родственники женщины, достался одному пронырливому мужичонке. Теперь-то таких много развелось, у них какой-то особый нюх на личную выгоду. А до войны таких единицы были, но уже были. Женщина эта, бедная, его и так и сяк умоляла, чтобы он не трогал могилы. Куда там! У него постановление, разрешение, всё по закону…

Построил он таки дом. Не дом, а просто загляденье. Сказка на кладбище!.. Та женщина потом часто приходила, возле калитки плакала… И что же ты думаешь? Однажды разыгралась страшная гроза: гром, молнии, светопреставление. И прямо в этот дом залетела шаровая молния. Разнесла его в щепу! Вот как до войны было. Тогда Бог ещё был жив. Это после он погиб на фронте!

СОН В БЕЗЗВЕЗДНУЮ НОЧЬ

Приснилось, что стою в очереди за вином в какой-то овощной лавке. Из тех старых, пропахших навеки кислой капустой и влажной землей торговых точек, где наряду с морковью и свеклой торговали и запечатанными сургучными печатями огромными бутылками с «Плодово-ягодным». Впрочем, эти вина только так назывались, плодовыми и ягодными, а производились, наверняка, из овощей. Не фрукты же, в самом деле, переводить на нашего брата!

Итак, стою я в очереди в этом овощмаге. Рядом закадычный друг, только что откинувшийся с зоны. По этому случаю, соображаю во сне, мы и собираемся лихо гульнуть. Как говорится, тряхнуть стариной. Нам обоим хорошо, тепло и уютно. Мы не пьяные, отнюдь, просто мы здесь свои среди своих. Наше прошлое всем хорошо известно и не осуждаемо, настоящее — как на ладони, а будущее ещё прекраснее. Разговоры вокруг ведутся тихие, задушевные, понятные каждому: цены в магазинах, драки на танцах, болезни близких и повышение пенсий. Друг рассказывает очереди что-то очень веселое и уже подмигивает томной молодухе.

Подходит наша очередь. Берем обойму «фаустпатронов» и ловко рассовываем их по карманам. Я достаю денежки, чтобы расплатиться за винцо, и вдруг замечаю в углу за прилавком ящики с картошкой. Как раз накануне мама просила меня купить ей картошку, а тут она лежит спокойно и никто её не берёт. Очень удачно всё складывается. Прошу метнуть на весы килограммов десять картофана и вскользь интересуюсь, сколько это потянет в универсальном эквиваленте. Продавец начинает кидать на счетах, но я уже с ужасом понимаю, что у меня не хватит денег, чтобы расплатиться за всё. И тут уж, как полагается, замечаю, что картоха-то не хороша: и глазки у неё имеются, и поросль есть, и помятость наблюдается. «Не, — говорю. — Отставить.»

Продавец не возмущается, ни Боже мой. Он ведь свой парень. Сегодня он меня подогрел, завтра я его. Сегодня я беру у него «Слезы Мичурина», завтра он ко мне в мастерскую заглянет чего-нибудь исправить. И я ему быстро сделаю, от и до сделаю, не фраер же, свой пацан. Продавец это отлично понимает и молча высыпает картошечку обратно в ящик. «Потому и не предлагал, — говорит. — Знал, что не подойдет. Не фраер же, своим ребятам фуфло толкать!»

Вот, собственно, и весь сон. Ничего особенного. Нормальный средний сон: ни убийств, ни погонь, ни любовных баталий. Отчего же проснулся я в поту и в слезах? И, как ни старался, не смог больше заснуть. До утра простоял у окна, вглядываясь в глухую темень ноябрьской ночи. Что же так разволновало меня?

Говорят, сны — отражения нашей дневной жизни. Но у меня нет друзей, побывавших за колючей проволокой. И не потому, что выбираю по анкетам, просто никому из них пока не доводилось… Публиковаться в толстых журналах публиковались, книги выпускали, фильмы даже снимали, в подлодках горели, из осажденных городов выходили, в конторах ежедневно с девяти до восемнадцати просиживали, а КПЗ, передачи, зоны — это всё, извините, из городского фольклора.

Теперь насчёт спиртного. В обществе борьбы за трезвость, — было такое! — никогда не состоял. Хотя бы из уважения к древнему труду виноделов. Но печально знаменитые плодово-ягодные красители всегда обходил стороной, предпочитал красные сухие вина и хороший коньячок.

Нет, не это напугало меня во сне: не друзья, не тёмное братство овощного магазина, не пыльные «фаустпатроны» с сургучными головками. Что-то другое зацепило…

Может быть, воспоминание о маме? Я ей, действительно, не помог в этом году купить картошку на зиму. Вспоминал, загорался, звонил, а потом без особых угрызений совести забывал: дела. Мама молчала, понимала, что занят, и сама таскала с базара тяжелые авоськи с картошкой. Однако сколько раз я подводил её и сколько раз после этого спокойно спал?

И не отсутствие же денег, чёрт побери, так разволновало меня. Продавец в лавке был свой парень, наверняка отпустил бы в долг. Тем не менее, как раз из-за денег, вернее, из-за нехватки их ужаснулся я во сне. Проклятье безденежья пронеслось надо мною, как тень рабства. Вот оно, слово! Наконец-то найдено! Именно вековое российское рабство так явственно ощутил я во сне!

Где бы ты ни работал, чтобы не делал, из каких фондов материального поощрения не поощрялся бы, проклятье былого рабства будет висеть над тобою. И с ним ничего не поделаешь. Можно только вытравливать его из себя по капле, как советовал Антон Палыч.

А холодной беззвездной ночью рабство снова будет вливаться в тебя. Стаканами, из того самого «фаустпатрона» с сургучной печатью. Поскольку сны действительно отражают нашу дневную жизнь.

КАК НЕГР НА АРБАТЕ

Ты уже взрослый мальчик. Тебе платят за слова в дензнаках другой страны. Ты иногда шутишь: наше слово ценится не на вес золота, а на шелест доллара. Тебя читают горожане и не очень привечают градоначальники. Зимой ты ходишь в простой солдатской ушанке, на западный манер. «Это круто!», — говорит дочка. «Совсем как негр на Арбате», — говорит художник Г. «Ты позиционируешь себя слишком независимым для этого города», — говорит Флора. А ты только улыбаешься им в ответ.

Перед Новым годом тебя останавливают на главной улице двое милицейских. Ты совершенно трезв, но не можешь понять, чего хочет от тебя прислуга порядка. Автографа? Визитную карточку? Или разрешения позвонить по твоему мобильнику своему начальству?

Они вертят в руках твое служебное удостоверение, по десятому разу перечитывая слова «агентство» и «собственный корреспондент». Кажется, что только эти три слова удерживают их от намерения дать тебе в торец или положить фейсом на асфальт.

— Что-то не так, уважаемые? — совершенно спокойно спрашиваешь ты.

— Всё не так, — говорит один.

— Усиленный вариант несения службы, — говорит второй.

— Проверка паспортного режима, — поправляет его первый.

— Нет, все-таки усиленный вариант… — настаивает второй.

Они начинают спорить между собой, приводя в качестве аргументов прозвучавшие в эфире тексты новостных сообщений.

— Офицеры, всё, что вы знаете о жизни, вы знаете из моих писаний, — говоришь ты, и тут же поправляешься, — Моих, или моих корреспондентов!

— Мы — не офицеры! — гордо говорит один, — Я — сержант!

— А я — старший сержант! — заявляет второй, — И я ничего не читаю!

— Я тоже смотрю только телевизор, — говорит первый.

— Это очень печально, господа! — говоришь ты.

Ты хочешь сказать этим слепцам, что книга является светильником в наших руках. Что Эзра Паунд, например, считал, что читать надо для приобретения силы. А Томас Стернс Элиот писал, что целью словесности является совсем не информация, а трансформация духа. И читать стоит хотя бы потому, что это помогает нам меняться.

Но не успеваешь открыть рта. Один из сержантов вырывает портфель у тебя из рук и выворачивает его содержимое на снег. На тротуар летят несколько книг стихов, свежие газеты, папки с рукописями, телефонная книга, ежедневник и поздравительная открытка от президента республики.

— Там больше ничего нет, — говорит сержант, и еще раз встряхивает портфель.

— Извините, мы думали: вы — ваххабит! — говорит другой и возвращает тебе служебное удостоверение.

— Бороду надо брить, — говорит тот, что терзал портфель.

И потеряв к тебе всяческий интерес, они удаляются дальше исполнять свой долг.

Какие-то девушки помогают тебе собрать разбросанные бумаги и книги, отряхивают их от грязного снега. Ты благодаришь их и, по-стариковски шаркая ногами, бредешь по холодной улице.

Окраина России. Лета. Лорелея.

С наступающим, господа!

МЛАДЕНЕЦ ПАВЕЛ

Паше всего-то лет пять, но он уже настоящая гроза пляжа. Разгуливает между лежащими на гальке отдыхающими и высматривает очередную жертву. На нем синие плавки и кепка из того разряда, в которых обычно щеголяют мужики обитающие возле пивных ларьков.

Несмотря на свой юный возраст и обворожительную улыбку второстепенного персонажа киносборника «Ералаш», Паша представляет опасность для людей любого возраста. В силу своего воспитания, вернее, благодаря полному отсутствию оного, Паша не делит людей по возрасту и социальному положению. Для него они все равны, с каждым он готов вступить в контакт и что-нибудь с него срубить.

Подходит к сидящей с сигаретой в руке Флоре. «Куришь? Дай мне тоже». «Что?» «Ну, сигарету!». «Тебе еще рано курить». «Что жалко?» «Жалко». «Ну, тогда дай очки». Пытается снять с нее солнцезащитные очки. Флора откупается от него конфеткой.

После Флоры Паша останавливает свой взгляд на мне. Паша не знает, в каком элитном подразделении я служил. Для него я — интеллигент с книжкой. А таких он презирает с грудного возраста. «Подраться хочешь?» «С кем?» «Ну, со мной!». «На чём?» «Ну, на палках», — он протягивает мне выброшенную морем и высохшую на солнце кривую корягу. Себе берет другую. Мы начинаем фехтование на корягах, вернее, фехтовать, сидя на камне, пытаюсь я, а Паша старается побольнее меня ударить по руке. После нескольких блестящих, на мой взгляд, обманных выпадов и нанесенных ему лёгких уколов, Паша норовит ударить меня уже не по руке, а по голове. Я уклоняюсь. Паша снова бросается на меня. Тут во мне просыпается бывший боец спецназа, и я останавливаю его молниеносным хлопком коряги по руке. Паше больно, но он не подает вида. «Ну, хватит, — говорит он и бросает свою „саблю“ на песок, — Ничья!». «Как это, ничья? — я показываю пальцем на Флору, — Она — моя! Понял?». «Да, всё нормально!» «Не, ты, в натуре, понял меня?». «Замётано», — говорит он и направляется к воде. Паша уважает только силу. И впредь нас с Флорой будет обходить стороной.

Паша может спокойно подойти к оставленным на лежаке чужим вещам и покопаться в них. Особый интерес у него вызывают мобильники и CD-плееры. Паша любит современную эстраду и хочет, чтобы и другие постоянно слушали песни Димы Билана и Кати Лель. Ещё он может, нисколько не смущаясь, вытащить из плавок свой крантик и начать поливать камни возле вас. Ему и в голову не приходит отойти на двадцать шагов к кустикам или посетить каменное сооружение на краю пляжа.

Родители смотрят на Пашины проделки сквозь пальцы. Они постоянно пьют пиво, закусывают его орешками или чипсами, и занимаются легким петтингом. Складывается такое впечатление, что Паша пьет пиво вместе с ними. А может быть, просто допивает оставленные ими банки. Но этого я не видел, врать не буду.

Паша подходит к бабушке мальчика Максима, из-за которого наш автобус простоял несколько часов на границе, и начинает тискать ее грудь. Приглашает присоединиться к этому увлекательному занятию и Максима — сисек, мол, у бабушки две, на всех хватит. Ошарашенная бабушка сидит с широко раскрытыми глазами. Дедушка Максима говорит Паше, что так поступать некрасиво. Паша его просто пинает: «Молчи, фидор».