Бесплатный фрагмент - Приглашение в замок

Кто не жил до 1789 года, тот вообще не жил.

Талейран

Приглашение в замок

Я прибыл… вернее сказать, — появился, а если точнее, оказался в Зачарованном замке под вечер. Никогда не являйтесь в незнакомое место под вечер, господа, никогда не приближайтесь к подобному месту и днем, а тем более — ночью. Представьте, читатель, что вы держите книгу с описанием замка в руках. В какой-то момент створки тяжелых бронзовых ворот с густым и насыщенным звуком, захлопнутся за спиной и вы, все еще продолжая сидеть в своем кресле, окажетесь в замке. На первой странице книги сквозь узоры орнамента просматривается витиеватая надпись…

Ландшафт с видом на озеро, замок и горы

Молодой человек, совершающий путешествие из Праги в Венецию, останавливается полюбоваться упоительным горным ландшафтом, внезапно возникшим перед ним за очередным поворотом дороги. Метаморфозы неба в вечерней воде изумленного озера, россыпь вычурных домиков на берегу, замок на скале, заросший мхом и плющом, изысканно искривленные сосны с багряной чешуей — словно застывшие в раздумье драконы, горы — темно-зеленые вблизи и голубые вдали. Ландшафт, преисполненный очарования, покоя и неги. Налюбовавшись пейзажем, юноша меняет направление и, вопреки утверждению карты, на которой находится гора, съезжает на велосипеде по серпантину дороги в долину…

* * *

— Скажите, — обращается молодой человек к хозяину гостиницы, — как называется ваш город?

— Никак, — отвечает официант вместо задумавшегося хозяина. — Нас нет на карте. Для всех мы отсутствуем.

— Удивительно! Как же тогда называете место, где вы проживаете?

— Город, как же еще? Наш библиотекарь… ему больше ста лет… утверждает, будто бы в оные еще времена наш город назывался… дай Бог памяти вспомнить… а, вот: Ларелла. Сейчас, однако, названье утеряно.

* * *

На заре вид из окна предстает еще более идиллическим. Кто-то в замке играет на арфе (разноголосые женские голоса раздаются в ответ), и звуки, цепляясь за шпили, плывут над домами. Остроконечные крыши усеяны вычурными башенками, статуями позеленевших от времени бронзовых рыцарей, химер и сирен (должно быть, они и поют), флюгерами с птицами на шпилях.

Какой-то шутник поставил бокал с красным вином на место, занимаемое головой Дионисия — святой держит ее в руках, показывая рухнувшему на колени палачу. Выглядывая сквозь плющ с барельефа на стене ратуши, сатир указывает на него пальцем. Ворон, сидящий на плече статуи Франциска Ассизского, нашептывает ему что-то на ухо, в ответ святой указывает на раскрытую книгу у него на ладони.

Розовощекая барышня распахнула окно, свесилась с подоконника и выставила на обозрение пышную грудь, выскользнувшую из расстегнувшейся блузки. Сладчайшими пухлыми губками изобразила поцелуй, кокетливо пошевелила пальчиками, поводила грудью, сказала: «Ах» — и застыла в позе сфинкса. Ворон, столкнув бокал, уселся на место, занимаемое некогда головой Дионисия, и прокаркал нравоучение на языке, понятном Франциску, который оказался понятным и барышне. Она встрепенулась и в обратной последовательности проделала предыдущие действия: запахнула ворот блузки, попыталась захлопнуть окно, при этом вновь обнажилась ее непослушная грудь, задернула шторы, но выглянула в щелку и подмигнула, а ворону показала язык.

* * *

Для получения разрешения на пребывание в городе хозяин гостиницы направляет молодого человека в замок графини Цирцеи де Бержерак. Он проводит упоительный вечер с очаровательной и загадочной дамой, обитающей в замке, и только под утро возвращается в город.

— Вы были у нее в гостях! — окружают его местные жители при выходе из замка. — Расскажите, расскажите, пожалуйста, как она выглядит.

— Мы ее никогда не видали, — с грустью отмечает толстяк с моноклем в глазу. — Так близко, как вы, во всяком случае.

— В бинокли, разве что, через окна, — указывает энергичная дама театральным биноклем на ручке в сторону замка. — Какая у нее фигура?

— Миниатюрная.

— Слишком общее определение, — заявляет затейник. — Нельзя ли точнее?

— К сожалению, на окнах гардины, — разводит руками дама. — Ничего нельзя рассмотреть!

— А какой у нее пупок?

— Треть бокала вмещает глинтвейна горящего. Надеюсь, вы не посмеете заглядывать ниже?

— А ягодицы? — настаивает затейник. — С обратной зайдем стороны.

— Ваши вопросы переходят границы приличия.

— Никто, кроме вас, не может сказать, к какой категории красоты относится владычица наших сердец.

— Типичная лилитка! — поясняет дама. — Маленького роста, миниатюрная…

— При изобилии форм и дамском стиле в манерах! — подчеркивает толстяк.

— Если лилитка перерастает положенные ей размеры, — начинает рассказывать дама.

— То, — выставив руку в запрещающем жесте, перебивает ее толстяк, — теряя чарующую двойственность подростка и дамы в одном лице, превращается в женщину, прекрасную во всех отношениях, как отметил один острослов в прошлом веке еще, но… выпадает из определения божественного создания, коей является лилитка по классификации блистательного Мауриса-Морица…

— И даже сомнительного Маузеривица, — добавляет дама.

— И, — наставительным тоном подчеркивает толстяк неуместность вмешательства, — переходит в категорию цирцейны. Существует предание, что Цирцея уменьшалась до размеров лилитки в зависимости от пожеланий любовника. Ангелы брали дочерей земли в жены, и, как сказано в библии, от них рождались удивительнейшие создания. Цирцея — ближайший тому пример…

— Ну, это все преданье старины глубокой.

— Поживете с моё, молодой человек, такое еще увидите… не приведи Господи. Вернемся, однако, к нашей…

— Лилитке, — подсказывает дама.

— Да-да, к лилитке, прекрасной во всех отношениях. Разъявши ее на все составляющие…

— Пожалуй, еще не на все, — усмехается молодой человек.

— Вот вам лупа, — протягивает толстяк монокль, — рассмотрите в следующий раз её повнимательней.

— Может быть, вы дадите мне карандаш и бумагу, чтобы я зарисовал её вам? — отводит юноша руку с увеличительным стеклом.

— О, карандаш — это идея! Надеюсь, у вас найдется свой Фабер-унд-Фабер? — подмигивает шутник.

* * *

При подходе к гостинице барышня, оседлавшая пушку, выстреливает в молодого человека холостым зарядом, усыпая блестками — безобидная шутка. Ошибка при записи фамилии в гостинице (Адам Сон вместо Адамсон) становится источником разбирательства: кому принадлежит место в номере и в жизни. Проснувшись под вечер, он отправляется в замок графини, которая назвалась другим именем. Амалией, на сей раз, фон Бальтазар.

* * *

На следующий день Адамсон собрался, было, покинуть город, но местные жители умолили его остаться еще на несколько дней. Графиня, утверждали они, влюбилась в него до беспамятства и грозит покончить с собой, если он не явится к ней еще раз. Явившись к ней вечером, Адамсон обнаруживает, что за день она изменила характер, представившись другим именем, а также потеряла память о первых двух встречах, что, впрочем, придало еще больше пикантности свиданию с ней. Взяв клятвенное обещание явиться еще раз, она отпускает его.

* * *

Дружелюбные улыбки розовощеких девиц, радостные физиономии детей и собак, приветливые взгляды усатых охотников, возвращающихся с добычей из леса: кто с ястребом на плече, а кто с живой еще лисой, победно поднятой над головой. Все прекрасно, но как-то странно ведут себя посетители трактира «Под петухом». Они настойчиво пытаются заставить молодого человека кукарекать вместе с ними в соответствие с обычаем трактира. Подозвав к себе вертлявого официанта, Адамсон расплачивается и направляется к столу, за которым расположилась компания карточных игроков во главе с толстощеким стражем порядка.

— Можно с вами пообщаться? — спрашивает молодой человек, обращаясь к отражению полицейского в зеркале.

— Кто осмелился со мной заговорить? — спрашивает полицейский, не отрываясь от карт.

— Молодой человек, — услужливо отвечает официант.

— Хм, голос слышу, а никого не вижу. Галлюцинация, что ли?

— Ну как же, как же… Вот он, молодой человек, иностранец приезжий.

— Ах, иностранец! Для меня человек, который не имеет разрешение на пребывание в городе, — вроде как пустое место.

— Ну, тогда извините, — раскланивается Адамсон.

— Нет уж, извольте остаться, — говорит полицейский, поднимая глаза к зеркалу. — Раз вы ко мне обратились, то, — разводит он руками, — из пустого места превратились в проблему, и теперь я начинаю кое-что различать в пустоте.

— Черную кошку, которой там нет, — шутит официант под укоризненным взглядом полицейского.

— Что вы хотели сказать?

— Я хотел спросить, не знаете, кто мог взять мой велосипед?

— Кроме вас у нас здесь нет ни одного иностранца, а преступления, как известно, совершают только иностранцы. Не могли же вы украсть его у себя? Или могли? Может быть, у вас с головой не в порядке, как у нашего князя?

— Я хотел также спросить, можно ли на глазах у стража порядка заставлять человека кукарекать.

— Кукарекать — это у нас ритуал, шутка такая. Вы вот в трактире обедаете, а разрешение на пребывание в нашем суверенном княжестве не имеете.

— Да вашего суверенного княжества нет даже на карте.

— Вот именно! Мы выкупили право быть неотмеченными на картах, чтобы нас никто не тревожил, а вы потревожили.

— Я нахожусь под покровительством графини и, если вы не возражаете, разрешите откланяться.

— Слово графини, конечно, имеет здесь вес, но лучше обратиться в общественный совет, который в отсутствие князя…

— По болезни, — подсказывает официант.

— … управляет страной, — грозит ему полицейский пальцем. — Вам достаточно заручиться поддержкой трех членов совета, чтобы получить разрешение на пребывание в городе, после чего вы будете иметь право подавать жалобы на граждан нашего княжества.

— В совете состоят все жители города, — говорит официант, небрежно помахивая полотенцем, — по очереди. Я, например…

— Помолчи, балаболка! Тоже мне, греческий хор!

— Надеюсь, формальности на этом закончились?

— Формальности, молодой человек, для вас только начинаются. Во-первых, вы подали заявление, устное, правда, о принуждение вас к совершению ритуального действа. Во-вторых…

— Это у вас называется «ритуальное действо»? Беру свое устное заявление обратно, как первое, так и второе.

— Ваше право.

* * *

Дети, облепившие дерево орнамента на решетке ворот, выстреливают в спины прохожих горошинками из трубочек, и застывают, притворяясь плодами, как только те оборачиваются. Цокая копытами, по улице шествует единорог, при ближайшем рассмотрении осёл с прикрепленным ко лбу рогом. Дама с обезьянкой на плече встречает Адамсона кокетливой улыбкой из-под веера: «О-ля-ля». Мартышка, утрируя жесты хозяйки, строит глазки ему из-под веера. Павлин, с ног до головы осмотрел незнакомца, с презрением хмыкнул, хлопнул крылами, подвигал хвостом и гордо проследовал далее.

— Обратите внимание на Персея, — говорит старик в потрепанном фраке, указывая на бронзовую статую рыцаря с кривым мечом над головой. — Как только зазвенят часы на башне, а они уже зазвенели, начинайте читать надпись на пьедестале, и вы станете свидетелем чуда.

— Трудно читать, — нагибается Адамсон, — уж больно витиеватая надпись.

— Надпись предупреждает: «Путник, будь осторожен…

— О! — восклицает Адамсон, замечая, что Персей опускает меч на его голову. — Да что же это такое?

— … рыцарь рубит зеваку-велосипедиста от плеч до седла — достаточно, впрочем, медленно, чтобы успеть увернуться. Не все успевают. Вам повезло».

— Вы что, шутите?

— Вам не стыдно, молодой человек? В моем-то возрасте! Я хранитель скульптуры. Поставлен здесь для предупреждения несчастных случаев.

— Почему такую опасную вещь оставляют на видном месте?

— Историческая достопримечательность.

— Хм, хороша достопримечательность, — оглядывается Адамсон в поисках поддержки.

Изразцовый грифон, выставив когтистую лапу, ухмыляется из зарослей плюща.

* * *

— Скажите мне, милый человек, — обращается Адамсон к прохожему, — кто играет на арфе там, во втором замке за скалой, и почему графиня знать ничего не знает, что творится там, наверху?

— О, молодой человек, это целая история. Чтобы ее вам разъяснить, придется пересказать историю всего княжеского рода с одиннадцатого века и по сей день, а это займет несколько дней. Только, тс-с, никому. Все началось в одиннадцатом веке…

— В десятом еще, — поправляет другой прохожий.

— Неважно. Основатель рода был чернокнижником. Но это долгая история. Пропускаем восемь длинных веков мракобесия и переходим к истории папеньки нашего князя, который отличался безнравственным поведением. В юном князе проявились пороки всех поколений, и нам пришлось ограничить его деспотию либерализмом общественного совета.

— Разве графиня у вас не управляет княжеством?

— Она дальняя родственница по покойному мужу и кандидат на престол. Когда нынешний князь умрет, царство ему небесное, графиня займет княжеский трон, и тогда исчезнет неопределенность, возникшая с болезнью юного князя. Сейчас он, впрочем, не столь уже юный.

— В чем его вина? О, симптомы болезни какие?

— Любвеобилен не в меру.

— Вы бы их поженили для устранения состояния неопределенности.

— Вы, как иностранец, не имеете права вмешиваться в дела суверенного государства, и все же поведаю вам горькую правду. В начале века владельцем замка стал недавно осиротевший принц Густав-Адольф из австрийской ветви княжеского рода. Осыпанный многочисленными титулами и званиями, он поначалу предстал в глазах общественности полубогом, сошедшим с небес. Он прибыл на дирижабле своего беспутного отца, который вскоре погиб при невыясненных обстоятельствах.

— В связи с малолетством над принцем была учреждена опека.

— В опекунский совет… не перебивайте… вошло полтора десятка самых уважаемых жителей нашего города. Замковый библиотекарь надоумил юного принца изучить свод законов княжества, в коем была привилегия, которая обязывала дам нашего княжества обнажать грудь или колени по первому требованию сеньора. Княжеская гвардия, в которую входило полдюжины егерей, всегда готова была заставить очередную строптивицу исполнить ритуал перед очами принца, восседающего на лошади с видом Карла Великого, победившего в сражении. Покидать благословенный край, где не платят налоги, обитателям Волшебной Горы не хотелось, и мы терпели.

— Ну вот, развели на целый роман! При достижении совершеннолетия… я быстрей расскажу… принца ожидал неприятный сюрприз. Опекунский совет во главе с незаменимым во всех делах библиотекарем подал прошение в местный суд о признании его невменяемым в связи с неадекватным поведением в обществе. По решению суда над принцем была учреждена опека, и он был заключен в башню замка под строжайший надзор егерей, а с помещенных в швейцарский банк сокровищ каждый гражданин княжества стал получать проценты.

— В результате мы превратились в рантье, — торопливо добавляет другой обыватель, — перестали работать, что породило распущенность.

— Не преувеличивайте, пожалуйста! Любительницы подразнить заключенного повадились…

— Пострадавшие ранее от исполнения княжеской привилегии.

— … принимать соблазнительные позы под окнами башни, где содержался принц, чем чуть было не свели его с ума. Чтобы принц не покончил с собой, опекунский совет учредил закон, по которому каждая из местных красавиц должна время от времени удовлетворять любовные потребности принца или лишиться права получения процентов на три месяца в пользу общества. Когда принцу исполнилось тридцать, необходимость опеки в связи с уменьшением доходов от капитала, помещенного в банк, отпала…

— Профукали отцы города наш капитал, а если честно сказать: разворовали.

— Можно и так сказать… и князь остался один в своей половине замке. Напуганный, однако, угрозой уголовного преследования за преступления юности, он остается в добровольном заключении в замке и…

— Никогда из него не выходит.

— Ваш невольный тиран, — отмечает Адамсон, — попал в обстоятельства, соответствующие формулировке обратной марксистской: эксплуатация меньшинства, если не сказать одного, большинством.

— Вот, не надо было вам рассказывать. Неправильно вы все поняли и даже превратно. Вас самих нужно лечить, молодой человек.

— А еще лучше, — добавляет другой, — бросить в колодец вниз головой, засыпать землей и дерево посадить, чтоб не смог выбраться.

— До скончания века сего, — отшучивается Адамсон.

* * *

— Кто же вы все-таки?

— Я не уполномочен отвечать на ваши вопросы! Название моей должности не подлежит оглашению. Я при исполнении! Больше вам знать не положено!

— Будем считать, что вы следователь тайной полиции.

— Тайной, но не полиции.

— Тогда, на каком основании меня здесь допрашивают?

— Что значит, на каком!?

— Вот я и спрашиваю! Подняли меня ночью с постели, надели повязку на глаза, притащили сюда…

— Не притащили, а привели.

— Меня добрых три часа таскали по каким-то коридорам. Кажется, ваши исполнители сами не знали, куда меня привести. И почему вы все время стоите у меня за спиной? Вы что, боитесь показать мне свое лицо?

— У меня нет лица: своего, во всяком случае! Я при исполнении. Я исполнитель воли его сиятельства князя.

— Того, что на портрете? Как зовут вашего князя?

— У него нет определенного имени. Это портрет отца нашего властелина — ныне покойного, а сына никто не видел, местопребывание — тоже.

— Хм.

— Никто не должен знать ничего о своем властелине. Тогда он может спокойно управлять страной. Конфуция, надеюсь, читали?

— Хотя бы какое-нибудь имя у вашего князя имеется?

— Вы, иностранцы, не в меру любознательны, если не сказать — более, что подозрительно. Зачем это вам?

— Для удобства общения.

— Для безопасности его светлости имя его зашифровано.

— Начальник вашей полиции сказал, что мне нужно получить разрешение на пребывание в княжестве.

— Для получения разрешения на пребывание в княжестве вам нужно обратиться в канцелярию замка.

— Где эта чертова канцелярия?

— Вы в канцелярии.

— Так дайте мне разрешение, и дело с концом.

— Я следователь, а не чиновник по гражданским вопросам. Я следствие провожу, с дознанием.

— Следствие, да? А в чем меня обвиняют?

— Мы не обязаны отчитываться перед вами. Мы задаем вопросы, вы отвечаете: мы делаем выводы. Вина сама притягивает к себе обвиняемого. Распишитесь под заявлением, что вы согласны с предъявленным обвинением.

— Но я не согласен.

— Распишитесь тогда, что вы не согласны.

— Предъявите мне обвинение, я распишусь. В чем меня обвиняют?

— Вам предъявлено обвинение, которое не подлежит оглашению.

— Как я могу соглашаться с тем, чего я не знаю?

— Обвинение, содержание которого не подлежит разглашению, возможно, близко к тому, что можно назвать нелояльным… намекну по секрету… отношением к власти. Когда же вас вызовут в суд, обвинение, в связи с вашим вызывающим поведением, скорее всего, будет изменено. Возможно, на более тяжкое! Да вы оставьте чистый лист с вашей подписью, а мы сами напишем, что надо.

— Ну уж нет!

— Напрасно. Необходимо в письменном виде сознаться в своем преступлении.

— Да, я пребываю в вашем княжестве уже несколько дней, но ничего преступного не совершил. К властям отношусь с пиететом, потому и требую соблюдение всех формальностей.

— Вам трех жизней не хватит, чтобы все соблюсти.

* * *

— Герр бургомистр, можно к вам обратиться? Ночью меня подняли с постели, завязали глаза, отвели незнамо куда и стали допрашивать. Следователь курил какую-то дрянь, и мне стало плохо. Очнулся в постели, хотя возможно, мне это только приснилось.

— У вас странные сны, молодой человек.

— На всякий случай пришел к вам за разъяснением.

— А вы кто?

— Как вам сказать…

— Вы не землемер?

— Нет, я — путешественник.

— Сходная профессия.

— У меня нет профессии. Я еще только учусь. Я — студент, изучаю литературу. Поэзию, в частности.

— Откуда прибыли?

— Из Праги.

— А, пражский студент!? Вы чех или немец?

— Отец — датчанин, мать — русская.

— Были бы вы немец или чех на, худой конец, а так… кто?

— Я гражданин свободной Чехии.

— Вот вы все время твердите: свободный человек, свободная Чехия! Может быть, вы — анархист, хуже того — большевик!

— Белогвардейский шпион, — добавляет секретарь.

— Вот-вот, или масон?

— Нет, я не масон и не собираюсь им быть.

— Напрасно… напрасно… Как можно отправляться в путешествие заграницу, не будучи масоном? Будучи масоном, достаточно щелкнуть пальцем, — щелкает он, — и вам преподнесут рюмку водки на блюдечке. «Благодарю! — снимает он рюмку с услужливо поданного блюдца, выпивает и крякает: — Эх, хороша!» Если вам что-либо нужно, вы только кликните, один брат передаст другому, тот — третьему и так далее. Глядишь, вся Европа у ваших ног возлежит! — топает он по мозаике на полу с картой города. — Хотите в местную ложу вступить?

— Честно говоря…

— Честность тут не причем, главное — верность. Три года за то будете делать то, что велят, выполнять все приказы без исключения, даже внешне абсурдные…

— И даже преступные?

— Я сказал — абсурдные, ритуальные, то есть. Масоны, молодой человек, да будет вам известно, преступлений не совершают. Преступления совершают иностранцы и слабоумные. У нас есть один только больной, способный на такие поступки, — местный князь, но он под постоянным присмотром находится в замке. Что вы хотели?

— Определить свой статус в вашем городе.

— Хотите стать землемером?

— Я хотел бы получить разрешение на пребывание в городе.

— Пребывайте сколько душе угодно.

* * *

Все дни юноша проводит в городе, населенном веселыми обитателями, для которых каждый его шаг является поводом для шуток, а вечером вновь отправляется в замок графини. Она постоянно меняет свой нрав, забывая, что было с ней еще только вчера. Неопытному в житейской премудрости юноше приходится сталкиваться со множеством женских характеров, общей чертой которых становится все более возрастающая привередливость.

— Нет, вы не джентльмен, юноша! Настоящий джентльмен прыгнет в пропасть, если дама сердца того пожелает, а вы не можете даже по зубцам башни пройтись.

— У меня головокружение от высоты. Я давно бы ушел через горы, но у меня слабый вестибулярный аппарат с детства. На качелях не мог даже кататься.

— Нет, вы — трус, юноша! Вы не рыцарь!

— Много ли рыцарей прыгало в бездну?

— Рыцарь должен сражаться за даму, а вы? Вы не можете воспарить над толпой. Не-ет, вы — не поэт! Только женщина может быть птицей. Я — чайка! Как Чехов, ваш чешский писатель, сказал!

— Положим, не чешский, а русский.

— Что? Как ты смеешь меня поправлять?! Если я так сказала, пусть реки текут все ваши вспять и луна изменяет свой путь, а история — и подавно!! Пусть будет чехом, даже если когда-то был русским. Идиот! Вот, что еще один чех про вас написал? Хуже того — ревизор! Вы явились сюда инспектировать чувства? Анализировать их! Как можно измерить чувства у женщины? Я — чайка!

— В этой позе вы больше похожи на сирену. В своем акробатическом прошлом…

— Не смей напоминать мне о моем артистическом прошлом! Я графиня фон Бальтазар, а вы, милый мой, плебей, и предки ваши до седьмого колена — плебеи!

— Мои предки — почтенные граждане разных отечеств. Академиками были, учеными, изобретателями.

— Не они ли изобрели пушки, из которых мы, аристократы, расстреливаем фарфор, который родственники ваши из другого колена придумали? Чтобы знали свое место, если спросишь, зачем!

— Давно ли вы стали графиней?

— До нее я была баронессой.

— А до того?

— Нет, ты не рыцарь! Ты — сыщик, сыскарь, ревизор! Настоящий рыцарь голову готов потерять от любви. Отдай мне свою голову, а сам иди, как Дионисий, по улице…

* * *

Адамсон выходит из замка, а вслед ему летит фарфоровая чашка. Он натыкается на роллс-ройс, который подъезжает к выходу из замка.

— Подвезти вас? — спрашивает человек, открывая дверь.

С опаской оглядываясь, Адамсон садится в машину. Из подъезда выходит служанка с подносом на плече и бросает чашки в заднее стекло.

— Что происходит? — спрашивает Адамсон.

— Это я вас должен спросить. Хотите, подарю роллс-ройс?

— Нет, не хочу.

— Что так?

— Обременительное приобретение, — дергается молодой человек от каждого попадания чашки в окно. — Дом нужно иметь с гаражом и шофером, а у меня даже на пуговицу шоферу денег не хватит, такую как у вас, например.

— Пуговицы у меня серебряные с позолотой, остались от морского мундира. Я ведь был помощником рулевого на Титанике. От удара об айсберг сейф распахнулся, и бриллианты рассыпались по полу. Грех было не воспользоваться случаем. Не Посейдону же, право, оставлять драгоценности. После окропленья холодной водой они стали ничейными. Титул купил себе на них, приобрел репутацию. Да, к роллс-ройсу положение в обществе нужно иметь соответствующее. У меня положение было завидное. Я его, будучи у графини мальчиком для битья, растерял. Она вас еще не порола? Нет? Все еще впереди. Меня, барона фон Бальтазар… я дал ей свое имя и титул, а она, эх-х… простая лилитка, можно сказать, хотя хороша… низвела из баронов в шоферы.

— Не могли бы вы ехать быстрее. Вам сейчас стекло разобьют.

— Правильно, что отказались: дареное впрок не идет. Подарил одной даме роллс-ройс, а она… не беспокойтесь — стекла непробиваемые… человека сбила на нем — с пути истинного. Меня же и обвинила. Если б не дал, мол, подарок коварный, никого бы не задавила. За то, что он ее бросил. В суд на меня подала, чтобы я ее любовника с того света вернул. Что я, Орфей? Когда же адвокат предложил фетиш опасный вернуть, возмутилась. Дареное, мол, не возвращают. Вы, я надеюсь, пешки… от пешеходов, соответственно… конем этим сбивать не намерены? Каламбур… не вполне получившийся, правда.

— Роллс-ройс, полагаю, ворованный?

— В бытность мою у графини садовником… де Сада читал по ночам для нее… пришлось изображать всех персонажей в лицах. Представляете, что мне пришлось пережить? Кем я только с ней не перебывал: мужем, шофером, садовником, а ныне изгнан из дома и вынужден воровать роллс-ройс, ранее мне принадлежащий, на коем никто уже нынче не ездит. Они специально сделали так, чтобы двигался медленно, чтобы можно было меня догонять. О, нас окружают. Я ретируюсь…

— Эй, вы куда?

— Нет, это не мой роллс-ройс, — поясняет Адамсон мгновенно образовавшейся толпе местных жителей, — нет, я его не украл… — отвечает он на обвинения.

— Это ведь роллс-ройс графини, — спрашивает все тот же толстяк с моноклем. — Как вы в нем оказались? Расскажите, что вы разглядели на сей раз. Воспользовались моей лупой и своим фабер-унд-фабером? Судя по вашему виду, вы парень не промах. Не перепутали место применения карандаша? Надеюсь, не промахнулись в нужный момент?

* * *

Всякие попытки молодого человека выйти за пределы города пресекаются в тот самый момент, когда удача, казалось, находится на расстоянии протянутой руки, у дверей проходящего автобуса. Все жители, кажется, заняты только его взаимоотношениями с Протеей фон Бальтазар. По мере того, как характер его пассия становится стервозней, шутки окружающих приобретают все более брутальный характер. В номере гостиницы юноша обнаруживает гроб вместо кровати, а после требования убрать его, начинается шутовское представление. Под дикий хохот честной компании его укладывают в гроб и укрывают визжащим что есть мочи «одеялом» — пышнотелой служанкой. Его постоянно затаскивают в пивную и заставляют петь, раскачиваясь вместе со всеми на немецкий манер. Если он отказывается пить, вливают пиво через воронку. Но более всего изводят постоянным: «Давай дружить!» При этом обязательные щипки за щеки или хлопанье по спине пригубившего пиво пленника. «Называется, фонтан», — исходит от хохота честная компания. Или игра в прятки: «Кого найду, того намну!»

* * *

Время от времени с башни замка раздается пулеметная очередь, но местные жители предлагают не обращать на стрельбу внимания.

— Графиня выстреливает одну ленту с холостыми патронами при раздражении и тем самым успокаивается.

— Злые языки, — добавляют другой доброслов, — утверждают, что в каждую ленту Цирцея вставляет один патрон с настоящей пулей. Никого еще не убила, но кое-у-кого стекла в окнах разбила. Живи опасно!

* * *

— Молодой человек, не хотите ли прокатиться с ветерком? — открывая двери машины, предлагает ему все тот же шофер.

— А, старый знакомый. Опять украли роллс-ройс?

— Не опять… садитесь… а в очередной раз. И не украл, а позаимствовал. Как вас зовут, молодой человек?

— Адамсон, Александр Адамсон.

— Вы англичанин, датчанин, австриец, тьмутараканец или, может быть, чех?

— Отец у меня немец, а мать русская…

— А-а, русский?! Будучи двойником господина Распутина…

— Вы что же русский?

— Я — мастер перевоплощений. Из меня делали тех, кого надо было в нужный момент. Был двойником господина Распутина, был двойником барона Унгерна. По-настоящему был! Если вы русский, должны понимать, о ком идет речь. Они ведь похожи, глаза у каждого дикие, взгляд ужасный. Вот поглядите какие. Ю-ю-у-у! Страшно? Когда убивали Распутина, я в машине рядом с домом сидел и не знал о своей участи быть помешанным, о, повешенным под видом старца. Чего-то у них там не вышло, он вырвался и побежал, так что выдать убийство за самоубийство не вышло. Я тут пришел в себя, догадался о своей участи и деру дал. Из меня многих известных людей делали. Несчастного эрцгерцога Фердинанда, в частности! Должны был в машину двойника усадить, но перепутали… побывавши в шкуре у знаменитости, поневоле становишься ею… и усадили вместо меня самого Фердинанда.

— Да неужели?

— Что, Фердинанд!? С самим Унгерном тет-а-тет, как в зеркало, смотрелся, а это, знаете ли, испытание! Сотворили из меня двойника барона, чтобы я войска у него увел, а я на его сторону перешел и вместе с ним воевал против большевиков, пока его не казнили. Я так вошел в роль, что уже и не знаю, был ли я настоящим бароном, а казнили двойника, или остался в живых, а барона казнили. Я, правда, жесткостью барона не отличаюсь. Он, бывало, поставит перед собой трех человек и головы им всем одним ударом сабли снесет. Мне, чтобы так получалось, шеи предварительно нужно было надрезать. Впрочем, если меня разозлить… не-по-виновением… барон во мне просыпается, о! Так что будьте со мной снисходительным, о, осмотрительным. Эх, был бароном, да сплыл, теперь вот таксистом служу в этой дыре, как и все бывшие белогвардейцы.

— Таксистом… на роллс-ройсе?

— Протея никогда им не пользуется. Приходится коня лакированного, — хлопает он, высовывая руку из окна, по двери, — воровать, как цыган. «Я — цыганский барон, я в лилитку влюблен…» Куда вас подвести? За город, сразу говорю, не получится. Выловят и накажут нас вместе. Кстати, счет за поездки придет к вам в отель.

— Что? Какой еще счет? У меня нет денег на оплату поездок в такси?

— Ничего, не беспокойтесь: отработаете на общественных работах. У нас здесь серебряный рудник есть. Как только графиня вам надоест, о, вы — ей, так сразу вас и пристроят.

* * *

— Скажите, господин бургомистр…

— И временно исполняющий председатель общественного совета.

— Поздравляю. Можно ли мне подать заявление в суд о насильственном удержании меня в вашем городе?

— Можно, конечно же, а на кого?

— Вот это вопрос.

— В прошлый раз вы просили, чтобы вам разрешили остаться. Вы непоследовательны. Не лучше ли решить этот вопрос полюбовно? Никто у нас серьезно не судится из-за отсутствия состава преступлений, поэтому суд у нас скорее представление. Помощник нашего уважаемого начальника полиции предстает в трех лицах: прокурора, судьи и адвоката.

— Противоположного свойства должности.

— Дело в том, что у нас только один человек в городе имеет юридическое образование.

— Как же он умудряется вести процесс?

— Это требует определенного артистизма. Видели бы вы, как он перевоплощается!

— Представляю.

— Нет-нет, ради только того, чтобы посмотреть представление, подайте заявление в суд, и вы будете лицезреть бога единого в трех лицах…

— Скажите, а не тот ли вор, он же — шофер, склонный к перевоплощениям, является у вас судьей?

— Он самый! Выбирайте только выражения. Вы имеете дело с судьей и прокурором! Да, он любит прокатиться на роллс-ройсе графини, и никто его не осудит… за это.

— Разумеется, сам себя он не осудит.

— Даже если осудит, то сам же и защитит. Вы утверждаете… мне говорили… будто на вас статуя напала, та, которая в местном музее стоит? Как может статуя напасть на человека?

— В том то и дело: на днях она стояла на площади.

— Кто мог перетащить такую тяжелую статую? Старик-библиотекарь!? Абсурд! Все ли у вас в порядке с головой, молодой человек? Не употребляете ли вы какое-нибудь китайское зелье? У нас с этим строго! Да, механизм в статуе был, но он испорчен давно. Если не хотите, чтобы на вас самого подали в суд, сходите к оскорбленному вами библиотекарю и извинитесь. Не стыдно вам, молодой человек, обвинить старого, больного, беспомощного человека в нападении на вас? Вы его видели? Он едва на ногах держится. Ему больше ста лет, родился еще при Наполеоне… э…

— Бу-онапарте! — подсказывает секретарь.

— Может быть, даже и раньше. Добрейшей души человек! А какой острослов был лет сорок назад! Дуэлянт! В страхе не то что наш город, а и всю округу держал. Его и сейчас все боятся. Поговаривают, будто он с демонами на короткой ноге. В шахматы с ними играет на кладбище. Приходишь утром на кладбище, а там все монументы поменялись местами. Все законы нашего княжества цитирует наизусть, а их никто кроме него не смог прочесть до конца. Память, как у юноши. Умница каких мало. Лучше дружить с ним. Извинитесь, не пожалеете. Страш-ней-ший человек! Скажу более: человек ли?!

— Конан-Дойля читали? Про Мориарти слыхали? — вновь к неудовольствию бургомистра вмешивается секретарь. — Вот! Его так и зовут… Мориарти!

— Вот и думайте прежде, на кого в суд подавать! Прочтите в библиотеке наш свод законов, чтобы знали, как поступать, а когда разберетесь с личностью обвиняемого, приходите, будем рады вас оправдать.

* * *

— Надеюсь, вы по зову сердца пришли, — вопрошает старик в музее, — не по принуждению? Надеюсь, вы раскаялись в содеянном, а-а… а в чем, кстати?

— Мне показалось, статуя эта…

— Вот эта?

— Да, именно эта, несколько дней назад стояла на улице.

— Что и… вправду стояла?

— Мне показалось… а она стояла в музее, оказывается. Я не был в тот день в музее и все перепутал. С памятью плохо, должно быть.

— Я тоже мало что помню из того, что было вчера. Весь нынешний век позабыл, зато как сейчас помню все, что в прошлом случалось. Когда-то и я пришел в этот город… статую, кстати, выкатывать можно, она на колесиках… как и вы, на заре, и уже никогда из него не выходил. Любовником был трех поколений княгинь, советчиком всех поколений князей, а теперь вот библиотекарем стал. Сколько видел всего, рассказать — не поверите.

— Отчего же? Поверю. В мире много кой-чего, что философии не снилось, говорят в таких случаях, что стало уже трюизмом. Собственно говоря, я пришел прочесть свод законов вашего княжества.

— Вот он, изучайте его, — похлопывает старик по обложке.

— Ну и книга, настоящий гробище. Как открыть эту дверь, — стучит Адамсон по книге, — на тот свет?

— Ключик есть, да-а, вот он ключик, вставляем сюда, а… разрешение на вхождение на тот свет у вас есть? Вам его нужно получить у бургомистра, предварительно заручившись рекомендацией трех членов общественного совета, что вам не удастся… заранее предупреждаю… никогда. На гербовой бумаге, не забудьте.

— А…

— Другие книги? Хотите взглянуть?

— Да, то есть, нет. Впрочем, да.

— Хотите открыть?

— И прочесть.

— Прочесть можно, но для этого нужно затратить несколько жизней, а у вас всего лишь одна.

— Вот эту можно прочесть?

— Знаете греческий?

— Изучал в гимназии… А-а… что обложка такая холодная?

— Потому что в ней жар.

— Жар?

— Противоположные свойства сходятся. Возьмите перстень и наденьте себе на палец. Приложите печатью к кружочку посередине, и можете открывать.

— О, да здесь молнии блещут.

— Соответственно.

— Да она вся пылает уже.

— Из Александрийской библиотеки, сгоревшей много веков назад, текст извлечен Гераклита Эфесского. Магическим образом! Полное собрание сочинений. Хватайте страницу, пока не сгорела вконец.

— Горячо!

— Знания посредством мучений приходят. Ну, что там у вас на листке?

— …все течет и меняется, кроме времени. Время не может меняться, ибо не может меняться то, чего нет…

— Читайте, пока не сгорела.

— Все, ­ сгорела страница.

— Знания просто так не даются. Истинные знания!

— Да это фокус какой-то, вы просто смеетесь над бедным студентом.

— Фокусы, молодой человек, демонстрируют в цирке или в кино. Если хотите обрести очередную иллюзию, сходите в кино. У нас тут с утра до вечера крутят единственный фильм.

* * *

Афиша с названием фильма «Конец золотого века» привлекает внимание Адамсона и он входит в кинотеатр. Несмотря на то, что в зале никого нет, тапер играет на рояле и озвучивает голоса актеров.

По улице на экране проезжает кортеж. Принц, о чем сообщает тапер, в расшитом золотом мундире приветствует толпу. Над его головой время от времени возникает призрачная балерина. Из толпы выскакивает юркий молодой человек и стреляет в него. Его высочество раздваивается, и его двойник, хватая за ногу балерину, уносится в небо. Полицейские агенты облепляют машину принца со всех сторон, и вот она уже въезжает в ворота кладбища. Не обращая внимания на протесты родственников, полицейские вынимают из гроба покойника в бедной одежде и заменяют на убиенного принца. Сразу же начинается заупокойная служба. Неожиданно покойник открывает крышку гроба и голосом тапера заявляет:

— Господа, я вернулся! Пуля попала мне в орден. Шок, обморок, летаргический сон, но вот я проснулся. Не вижу радости на лицах. Я был в раю. Оказывается, рай — кабаре! Какие там гурии, скажу я вам! У них один недостаток, однако, существенный. Можно видеть, а осязать их нельзя. Исчезают, мерзавки, как только руку протянешь. Но — хороши! Красотки, красотки, красотки кабаре… — и он пытается встать.

— Куда? — выставляет могильщик лопату. — Не положено!

— Это еще что такое? Господин канцлер, что происходит?

— Ваше высочество, — изменяя тапер голос под канцлера, — ваше появление неуместно. Вас признали покойником, от-пе-ели. Вы уже, можно сказать, что никто.

— Что значит «никто»? Я наследный принц.

— Нет, наследным принцем стал брат покойного, а вы уже — никто! Не может же супруга принца иметь отношения с трупом!

— Где она, кстати? Почему ее нет на похоронах?

— Вдова венчается в церкви с братом покойного.

— Я знал, что они были любовники, но… чтобы венчаться уже через час… — щелкает он крышкой часов. «О, женщины! О, нравы!» Братец тоже хорош!

— А вот порочить честное имя наследного принца не стоит. У вас только один способ остаться в живых.

— Что значит «остаться»? Я жив!

— Да, вы живы, но, кто явился на место принца, неизвестно. Можете, конечно, оспорить свое положенье в суде, но вас признают сумасшедшим. Мало того, боюсь, вас осудят за вторжение в труп. Сейчас вы отдадите мундир и ордена, а мы обрядим вот этого точного покойника, — указывает собеседник принца на лежащий рядом труп, — и похороним его за неимением достаточно достоверного трупа нашего князя. Вы же можете продолжить долгую жизнь с его паспортом. Он, кстати, философ.

— Не желаю я быть философом, я — бонвиван!

— Это ваше право выбирать жизнь, достойную кошелька. Отныне будете жить по средствам.

— Мне на роду написано жить не по средствам. Принц я или не принц, хотя бы и бывший?

— Вам сейчас положено в гробу лежать, а то, что вы антимонии тут разводите, свидетельствует о том, что вы — философ, возомнивший себя принцем. Благодарите Бога за то, что вас отпускают на волю, а не сажают в тюрьму, как самозванца! Теперь подпишите бумагу, что отказываетесь от всего.

— В противном случае…

— В противном случае вы возвращаетесь в могилу. Вам памятник уже могильный поставили.

— Так быстро!?

Бронзовый ангел несет мраморный земной шар на спине. На шаре восседает смеющийся сатир, на его голове обнаженная красотка танцует канкан, придерживаясь одной рукой за ветку, нависающую над монументом.

* * *

— Кто, кто, кто разрешил вам смотреть запрещенный фильм? — кричит пыхтящий бургомистр, появляясь на площади перед Адамсоном, выходящим из кинотеатра. — Кто впустил?

— Никто. Я увидел афишу, поискал кассу, никого не оказалось, зашел, сел, посмотрел, что показывали.

— Как же вам не стыдно, молодой человек? Пришел, увидел, посмотрел! Скажите еще: победил! Фильм запрещен цензурой, церковью и местным советом.

— Зачем же показывать то, что запрещено?

— Фильм не показывают, а демонстрируют, — говорит из-за плеча бургомистра секретарь.

— Не вижу разницы.

— С ритуальными целями!

— В зале все равно никого не было. Зачем демонстрировать то, что нельзя посмотреть?

— Смотреть могут только три человека в городе. На первый раз мы вас простим, в следующий раз будете наказаны!

— Но…

— Никаких «но»! — говорит бургомистр и уходит.

— Если хотите узнать, почему нельзя смотреть этот фильм, — оборачивается секретарь, — спросите у священника.

* * *

Благополучно пройдя шеренгу шутников, Адамсон входит в трактир, но и здесь его ждет сюрприз.

— Молодой человек, вам отказано в кредите.

— Отпустите меня из города, я пошлю телеграмму в Прагу, и мне пришлют деньги.

— Кто вам мешает? Ворота открыты. Идите в Земмелинг, если не хотите посылать телеграмму отсюда.

— В том-то и дело: ворота при моем приближении закрываются.

— Правда говорят, вы фантазер и мечтатель.

— Смотрели кино? — спрашивает Адамсона затейник, который предлагал ему линзу.

— Всего одну часть.

— Это история отца нашего князя. Большим был шутником. Юный князь в свое время тоже был шутником. Он мог по улице, скажем, идти и запросто в даму войти.

— Это как?

— Будучи последним в роду потомственных колдунов, развоплощался на атомы мелкие, входил в даму мысленно и в ней пребывал к обоюдному удовольствию, а потом из нее выходил. Входил-выходил… А дамы замужние! Мужья выражать неудовольствие стали. Поскольку в своде законов нашего княжества оставалось право первой ночи, ограниченное, правда, условием ощупать невесту руками, а разрешения входить в душу прямо в ботинках и в шляпе — не было. Юного чернокнижника признали душевнобольным и поместили в замок второй, где колдовские законы не действуют из-за близости неба.

— Он там поет и играет на арфе, — добавляет пьяненький посетитель. — А отца его в свое время…

— Цыц! — осаждает его затейник. — Отец некоторое время тут княжил, а потом его нашли по отдельности: голову в лесу, а его самого в кабинете на кресле с отрубленной рукой на бумаге с заявлением, что покончил с собой. Только тсс, никому! Вы имели счастье прикасаться к графине. Она — мой кумир! Вы — тоже, через нее!

— Вы, собственно, кто?

— Я? Я — продавец иллюзий! — заявляет шутник, усаживаясь перед Адамсоном.

— Здесь все иллюзии.

— Не ска-жи-те, не ска-жи-те… Здесь, — стучит он по столу, — все реально. Иллюзиями занимаюсь только я, если, конечно, не считать священника и библиотекаря. Я получаю деньги от продажи иллюзий, в которых вы — помощник статиста, не более того.

— Господин Мурнау, — поднимает палец вверх трактирщик, — самый богатый и уважаемый здесь человек, владелец местного банка.

— Крохотный такой банк, не банк, а банчишко.

— Не прибедняйтесь, господин Мурнау, вы для нас о-го-го кто!

— Да, я богат, но не настолько, чтобы добиться благосклонности графини. Возможно, потому, что я толст. Вы, юноша, — поэт, как утверждает бургомистр. Если сумеете поведать нам какой-нибудь истуар, можете столоваться в нашем трактире бесплатно. Если понравится, я оплачу. Что-нибудь… из русской жизни. Вы русский, не так ли?

— Преисполненный сарказма молодой человек с брюшком, разоблачитель всех и вся, идейный оборванец в лохмотьях, но с золотыми часами на некоем подобии жилета и с тростью, стучится в тяжелые дубовые двери вычурного замка, предоставленного советским правительством инженеру Прахову в Крыму. «Я писатель-надомник из Дании, не спутайте со зданием, из коего меня отправили на трудовые работы… как будто бывают работы нетрудовые… в Лапландию, но я перепутал направление и вот — перед вами! Как известно, Гамлет толст, и это смешно. Следовательно, я — Гамлет! За рюмку водки, тарелку супа и ночлег с ветчиной могу рассказать сказку для взрослых из серии «Быть или не быть». Пришелец называет хозяина Клавдием, а его приемного сына — Лаэртом. Прахов воспринимает эскапады незваного гостя весьма добродушно и оставляет его в качестве шута. По ночам появляется призрак бывшего хозяина дома — ростовщика Полония…

— Намек на меня? — спрашивает Мурнау, в поисках сочувствия оглядываясь по сторонам.

— Действие происходит в России и никакого отношения к вам не имеет. Полоний разыскивает спрятанные им в стенах сокровища.

— Я тоже занимаюсь умноженьем сокровищ, — делая круговой жест рукой, заявляет Мурнау. — Впрочем, это неважно. Продолжайте.

— Из пены дней и дыма папиросного фантазии является Офелия, а за нею одесские бандиты Гильденстерн и Розенкранц. Они, оказывается, были наслышаны о философских диспутах, происходящих во дворце, а также… о… сокровищах! Лаэрт, преисполненный ненависти к осколкам старого режима, доносит на гостей, и их арестовывают. «Достаточно узнику вроде меня, — заявляет надомник следователю, — отыскать вмурованное в штукатурку колечко и потянуть за него, как он извлечет не только часы за цепочку из трещины, но и разрушит все стены заколдованной Крепости по принципу До Ми Но!» На допросах он ведет себя столь нелогично, что его, наконец, выгоняют на улицу, признав сумасшедшим. «Терем-терем-теремок, кто в тереме живет?» — стучится он в двери очередного дворца с предложением рассказать историю на заданную тему за ночлег с ветчиной и… мальвазией!

— Не понял только, — спрашивает трактирщик, — вы о датском рассказали государстве или о русских… э… советских обычаях?

— Я датчанин — по матери, но родился в России. Ныне живу в Чехии, а путешествую по Германии.

— Надо же, хм, какие сложности… Расскажите о чем-нибудь попроще, без философии и этой… как ее… поэзии, вот. Что-нибудь в стиле — аморрр! На тему, скажем, гусар и его…

— Любовница?

— Нет, гусар и его… сабля. Вот!

— А хотите, — предлагает хозяин трактира, прижимая огромный нож к груди, — я расскажу вам историю, которая случилась с гусаром еще до войны в одном городе неподалеку.

— Валяйте.

— Некий гусар или драгун по приезде в город N отправился в ресторан. Получив от официанта адрес веселого дома, уже в холле стал заваливать девушек на рояль. Первая весьма изумилась такому напору, но не сопротивлялась, вторая принялась, было, строить из себя невинность, но не выдержала напора…

— Кажется, вы рассказываете содержание фильма, — прерывает его Адамсон, — который я видел в Праге недавно. Официант, обиженный неуместными шутками гусара, дал ему адрес приличного дома.

— Да, был такой фильм, — смущается трактирщик.

— В фильме гусара с позором выгнали на улицу, а в жизни история имела продолжение. Дом принадлежал самому богатому человеку в городе, к тому же, — судье. Выйдя через шесть месяцев из тюрьмы, гусар оказался перед выбором: возвратиться в тюрьму или жениться на одной из трех обрюхатевших дочек. Гусар, однако, даже у церкви не сделал выбора. Пришлось всем троим в подвенечных платьях с выпирающими животами выстроиться перед гусаром, как на плацу. Поскольку за отмеренные десять минут жених так и не выбрал невесту, папаша, взял его за шиворот и подвел к самой старшей, а сослуживцы, не будь дураками, за приличное приданное разобрали двух оставшихся невест. Так что все закончилось ко всеобщему удовольствию.

— О, поглядите! — восклицает трактирщик, указывая на окно.

По площади, толкая перед собой бронзовую статую, шаркающей походкой передвигается библиотекарь. Обнаженный античный юноша в высоко поднятых руках держит свою голову, на ней восседает механический орел и попеременно клюет в пустые глазницы. С каждым ударом клюва изо рта юноши выбрасывается горсть серебряных монет. Несколько посетителей, переглянувшись, встают и выходят.

— Занимательная история, — кивает головой библиотекарь, входя в трактир, как будто он слушал рассказ. — Да, занимательная, весьма. Про саблю забыли, однако, упомянуть. Местный парикмахер много лет подряд стриг одного гусара в отставке. Гусар был ворчливым, как кое-кто здесь, постоянно учил парикмахера его мастерству, попрекал в неумении жить, в отсутствии вкуса при выборе жены и так ему надоел, что…

— Тот отрезал ему бритвой язык, — смеется Мурнау.

— Нет, парикмахер вынул из ножен гусара саблю и срубил ему голову. Так та голова умудрилась с пола упрекнуть его в неправильном выпаде. Что же вы не смеетесь? А вот и рассадник суеверий! — указывает библиотекарь на входящего священника. — Сейчас начнет поучать.

— Эх, господин библиотекарь, — машет головой священник, — сколько лет вы уже здесь проживаете, а мы до сих пор не знаем вашего настоящего имени. И псевдоним-то у вас какой-то нелепый: Мориарти! Я понимаю, зачем вы закладываете монеты в статую, чтобы мои прихожане, — поводит он рукой, — кланялись мерзкому идолу и тем оскверняли себя.

— В нашем замке в свое время была устроена неприличная комната. Стоило только даме приблизиться к статуе Приапа обнаженной, как на нее из его достоинства извергалась горсть жемчужин или монет. Оставалось только собрать. Механизм, к сожаленью, сломался от частого употребления.

— И вам не стыдно рассказывать такие истории?

— Соблазн должен войти в этот мир! — ухмыляется библиотекарь.

— Но горе тому…

— Кто прихожан не имеет. Святой отец, здесь никто не верит в вашего Бога, притворяются разве что. Наставьте нас, неразумных, на путь истинный, ваше преподобие, коль уж явились.

— В бытность мою на мирной конференции в Лондоне перед войной, стал свидетелем одного происшествия и даже участником. Некий извозчик, который возил нас из гостиницы, проезжал под аркой моста с изображением Святой Девы Марии. Поскольку мост был низкий и нависал над головой, хотя и не касался, он всякий раз инстинктивно склонял ее перед аркой. Так как он был человеком неверующим, его раздражало невольное преклонение перед святым образом, но он ничего не мог с собой поделать. Чтобы не склонять головы, тем более перед тремя монахами, которых вез в тот момент, он отвернулся — и тут же его голова оказалась у меня коленях, ибо я был одним из участников драмы.

— Вы утверждаете, что Мадонна снесла ему голову в наказание? — спрашивает Мурнау.

— Нет, хотя наказание состоялось, но наказан он был по своей воле. В тот день у него сломалось колесо…

— И что?

— Все очень просто, — заявляет библиотекарь. — В тот день извозчик сел на другой экипаж…

— Не просто сел, а забрал экипаж своего коллеги. Со скандалом, заметьте!

— Забрал, не забрал — неважно! Экипаж был на тридцать сантиметров выше, что и стало причиной происшествия. И никакой мистики, не так ли, отец Климент?

— Все правильно, но мистика все-таки есть, хотя бы в том, как вы об этом узнали.

* * *

— Хотите прослушать притчу? — спрашивает Мурнау, выходя с Адамсоном на улицу. — Я провожу вас до гостиницы и по пути расскажу.

— Что мне еще остается делать? Я только тем и занимаюсь здесь с утра до вечера.

— Некий молодой человек… назовем его, скажем, Иосифом Ге… путешествуя из Праги в Италию, остановился в нашем городе, пораженный красотой замка и пейзажа вокруг, — подтверждает рассказчик сказанное широким взмахом руки. — Уязвленный своей неудачей в образе простого землемера получить разрешение на пребывание в городе в качестве уважаемого гражданина, поклялся завладеть замком, используя деньги отца — известного банкира.

— Родственника вашего, должно быть?

— Достаточно дальнего. Давая владельцам деньги под небольшие проценты на длительные сроки, он развратил их, хотя они и так были достаточно развращены тысячелетьем княжения. Чем больше денег вы получаете на руки, тем более тратите. Проходит какое-то время, и Ге предъявляет векселя к оплате. Денег у владельцев замка не оказалось, и они согласились на женитьбу Иосифа с дочерью князя. Осматривая владения вскорости после женитьбы, он обращает внимание на скалу, произрастающую сквозь замок, как зуб великана, а на ней еще один замок. «Как пройти наверх ко второй половине замка?» — спрашивает новый хозяин. Никак, отвечают ему. Там, мол, не наши владения. «Как, — не наши?» — изумляется Иосиф. Раньше замок был единым, а потом разделился на несколько частей, и та, что вверху, принадлежит дальним родственникам. Иосиф пытается договориться с обитателями верхнего замка, чтобы выкупить орлиное гнездо наверху, но как к ним проникнуть? В своем высокомерии они заперлись у себя наверху и ни с кем не желают общаться.

— Кель афронт, кель афронт!

— Да-да, какой удар, какое разочарование! Сколько времени и денег потрачено впустую. Иосиф покупает дирижабль и крутится в отчаянии вокруг недосягаемого небесного чертога, наблюдая в подзорную трубу за окнами. Небесным штудиям обезумевшего Иосифа не помешала даже начавшаяся война. Однажды утром сгоревший дирижабль находят в сосновом бору на склоне горы. Заснул ли Иосиф за рулем и зацепился за вершину сосны, или его сбил заблудившийся французский самолет, или владелец замка подстрелил его из окна, покончил ли он с собой или умер от сердечного приступа, так и осталось неизвестным.

— Так, кто же в замке хозяин на самом деле?

— Поскольку три поколения князей задолжали нашему банкирскому дому, я могу за долги забрать замок, но только после того, когда закончится судебный процесс. Все, однако, так усложнилось, что даже выйти из процесса без уплаты судебных издержек невозможно. Строение состоит из пяти сросшихся замков с разными претендентами на собственность. Если кто-нибудь из них выиграет процесс…

— Князь будет изгнан из замка.

— Совершенно верно. Но, если выиграет адвокат князя, у меня появится возможность забрать замок за долги. Имеется, правда, одна закавыка. Предусмотрительный отец нашего слабоумного князя нанял адвокатскую контору, которая каждый год присылает своих представителей проверить наличие наследника по отпечаткам пальцев, подписи и портрету. После процедуры опознания представители конторы открывают комнату, в кою князь должен войти и перевести стрелки часов на год назад. Если таковое не произойдет, через некоторое время взорвется пороховой склад, скрытый в недрах замка.

— Потому-то князь и жив до сих пор?

— Может быть, может быть.

— А что, если механизм сломается?

— Живем на пороховой бочке в прямом смысле слова. Возможно, князь блефовал, но — тем не менее. В поисках порохового склада городские власти набрели на статую богини Астарты. Спящая красавица ожила, ее выдали замуж и даже дважды за дальних родственников князя. Суд, однако, еще не решил, на каком основании она пребывает в доме: в качестве артефакта или претендентки на владение замком. Права князя суд также еще не признал, но дал разрешение на проживание до окончания судопроизводства, коему нет конца. Ваша попытка, мон ами, вырваться за пределы нашего города столь же нелепа, как и безумная затея Иосифа Ге войти в круг не ему предназначенной судьбы.

— Расцениваю как совет.

— Советую вам обратиться к адвокату. Толку никакого не будет, но развлечетесь. Я вынужден раскланяться. Золото время от времени нужно перебирать, пересчитывать, взвешивать. Время пришло.

— В России говорят: «над златом чахнуть».

— Вот-вот, только я от того здоровею.

* * *

— Врет он все, — проходя мимо, заявляет прохожий.

— Что именно?

— Да что ни возьми, все вранье. Здесь все врут, кроме меня, поскольку употребляю эликсир правды. Я, как выпью, так птицу-правду выпускаю на волю из клетки, за что и страдаю. Чем ваша пассия вас всех заворожила, не знаю. Банкир наш совсем от нее без ума. Хочет выкупить замок и шлюхе отдать, а куда князя девать? В озеро с камнем на шее? Как двух ее предыдущих мужей, коих он нанял, чтобы титул для нее раздобыть. Где, спрашивается, мужья ее бывшие? Во-о-от… Все они тут заодно! Они там, в замке, статуи оживляют и пускают по свету. Ритуал у них такой есть — статуи в живых превращать, а живых — в статуи. О, действие эликсира кончается, начинаю уже привирать.

— А Мурнау?

— А что Мурнау!? Все ему задолжали. Весь город у него в закладе вместе с окрестностями.

— Что ж он не выкупит замок?

— О-о, сейчас начну врать напропалую, как и все в этом городе. Вы и тому, что раньше сказал, тоже не верьте. Здесь ничему сказанному верить нельзя, и даже тому, что увидели — тоже. Но, если хотите, послушайте. Замок за деньги купить невозможно, получить можно только в наследство.

— Мурнау утверждает…

— Все, что говорит Мурнау, нужно разделить на восемь, что останется разломить на две половинки, одну выбросить, другую сжечь. Кто-то тут из местных отправился в Мюнхен подать заявление в суд. «Вы, — говорят, — откуда?» Искали наш город по карте. «У вас здесь на карте гора. Вначале определитесь с местом, где проживаете, а потом с заявлением приходите». Может быть, там, в Мюнхене, кто-то и судится, но до нас ничего не доходит. Нельзя же судиться за то, чего нет. Здесь все видимость, а в наличии ничего нет. Замок, может быть, имеется в наличии, поскольку каменный, да только как его от горы отделить? Здесь даже воздуха нет. Какой может быть воздух в горе? Каменный только!

— Логично.

— Бисером дышим, сами того не замечая. Я раньше не замечал, пока режиссер приезжий не сказал и — как сглазил! Пока не выпью, бисер по легким туда-сюда ходит. Режиссер, к примеру, снимает одно, а на экране другое. Здесь все законы природы другие. Скажу по секрету: ваша любовница — не только шлюха, но и ведьма еще. Она приручает юношей, таких вот, как вы — неопытных, и губит. Вас еще не сгубила? Судя по вашему виду — еще нет. Дело времени. Опасайтесь, молодой человек. В статую превратит и выставит вас на посмеянье в скверике перед замком. Видели, сколько там статуй? Все бывшие люди. А вон и адвокат. Отправляйтесь к нему, вот уж кто вам наврет!

* * *

— Господин адвокат…

— А также судья и… прокурор. Садитесь, я вас прокачу.

— Надеюсь, бесплатно?

— Желаете получить профессиональный совет? Могу дать вам пару советов бесплатно… из симпатии к вам, молодой человек.

— Несмотря на то, что вы все здесь заодно, я готов выслушать ваш совет. Так что нужно делать, чтобы покинуть ваш город?

— Вам нужно подать заявление в суд.

— Есть надежда выиграть процесс?

— Теоретически процесс можно выиграть… Надежды юношей питают, но… город тут же подаст заявленье на вас. Я вынужден буду попеременно защищать обе враждующие стороны. Вы играли когда-нибудь в шахматы с самим собой?

— Понимаю.

— Вы завязнете в бесконечном судебном процессе.

— На всю оставшуюся жизнь. Зачем же вы даете мне заведомо вредный совет? Какой вы после того адвокат?!

— Вот именно! Как прокурор, предлагаю судиться, а как адвокат — не советую.

— Вы понимаете, что меня задерживают здесь незаконно? Хотя бы как прокурор.

— Не советую обращаться к прокурору. Того и гляди попадете под обвинение в клевете. Кстати, кто вам сказал, что город виновен, а вы — нет? Вашу невиновность нужно еще доказать.

— Какая вина, объясните?

— Вина сама притягивает к себе обвиняемого.

— Где-то я уже слышал такую формулировку закона.

— Как адвокат я всецело на вашей стороне, а как прокурор — сомневаюсь. О судье и говорить нечего.

— Тупик.

— Нет, зеркало.

— Один черт! Кривое, к тому же. Ну что ж, разрешите откланяться.

— Сожалею, весьма сожалею. Минуточку, минуточку, ми-ну-точ-ку… Не хотели бы вы… нет, нет, нет, пожалуй, вы не согласитесь.

— С чем я должен согласиться или не… согласиться?

— Вот это вопрос… Понимаете, если вы согласитесь… а вы согласитесь?

— С чем?

— Понимаете, если вы согласитесь, то получите все, даже то, о чем сейчас даже не подозреваете, что такое возможно, но захотите исполненья в дальнейшем.

— При соблюдении вашего условия вы поможете мне выбраться из этого города?

— Да что там город?! Все, что захотите! Скажем так: почти все. Многое, во всяком случае!

— Какое совершить преступление?

— Помилуйте, какое еще преступление!? Мы находимся в цивилизованном обществе, разве не так? Мы же не в Африке! К тому же я адвокат, прокурор и судья!

— Так-то оно так, да только….

— Вот именно: все не так, как вы думаете. Никаких преступлений!

— Так в чем же дело?

— В том-то и дело, что вы должны согласиться, а условия потом. Понимаете, если вы откажетесь, вы поставите меня в неловкое положение.

— Вас, да? А в какое положение вы ставите меня?

— Ну что ж, не хотите… Я так и знал, так и… знал. Пришлось заменять как-то на сцене Шаляпина. Он был пьян, петь мог, а ходить… Да что там ходить! Шевелиться не мог! Я на сцене рот разевал, а Шаляпин за кулисами пел. Ка-а-ак он пел! «На земле весь род людской чтит один кумир священный…» А как я играл! «Он царит над всей вселенной, тот кумир — Лилит… здесь немного не в рифму… символ похоти извечный!! В умилении сердечном, прославляя истукан, люди разных умозрений пляшут в круге бесконечном, а-а-акружая пьедестал».

— Какое отношение ваша история имеет к моему делу?

— Какое отношение? Никакого… м-м, да… никакого. Даже, если вы каким-то невероятным образом выиграете процесс, вас все равно не отпустят. Вам остается уповать только на Бога.

* * *

— Бог в помощь, сын мой, — говорит священник в пустом готическом храме.

— Пожалуй, только к Богу и остается мне обратиться в моем положении.

— С Бога и нужно было начать, а все мирское приложится.

— Блажен, кто верует.

— Не слышу оптимизма в вашем голосе.

— Какой уж ту оптимизм, если тебя в рабстве держат.

— Не вижу оков. Вы, должно быть, поэт?

— Меня не отпускают отсюда.

— Если вас заставляют пройти одно поприще, пройди три, сказано.

— Вы еще скажите, если вас ударят по правой щеке, подставь левую. Я только этим и занимаюсь с утра до вечера.

— Вы, должно быть, преувеличиваете, молодой человек.

— Вы хотите сказать, что я лгу?

— Ни в коем случае! Кто скажет на брата «лжец» понапрасну, достоин проклятия. Вы, наверное, наслушались местных легенд. Желаете исповедоваться?

— К исповеди я еще не готов. К тому же крещен в православии. Могу только сказать, что пребывал с блудницей в грехе.

— Да простится вам грех сей, возможно, не вполне вами излагаемый правильно. Вот вы говорите, блудница? Вы сами из Праги?

— Да.

— Бывали у легкомысленных женщин?

— Каюсь, посетил пару раз бордель для приобретения опыта.

— Пару раз, говорите? Что получается? Завсегдатай борделей из Праги посещает неопытную провинциальную барышню, ведущую замкнутый образ жизни, и будит в ней спящую чувственность. Поговаривают, что вы носите с собой увеличительное стекло, чтобы разглядывать дамские прелести с тщанием. Кто соблазнитель и вор, спрашивается?

— Владелец увеличительного стекла, разумеется.

— Кто соблазнит малых сих, тому лучше камень на шею…

— И в омут.

— Не сочтите за рекомендацию.

— Безупречная логика! Скажите мне, отец…

— Климент. В честь Климента Парижского.

— Да-да, отец Климент, а можете ли вы вмешаться в деяния власть предержащих?

— Власть от Бога.

— Стало быть, не можете?

— Моя обязанность — защищать униженных и оскорбленных.

— Отче, у вас появилась возможность защитить униженного и оскорбленного.

— Кто такой?

— Я, ваше высокопреподобие.

— Хм! Вы вот всеми недовольны, а мои прихожане в восторге от вас. Какой, говорят, воспитанный, вежливый, обаятельный и обходительный молодой человек! Хотя отмечают эгоизм, нелюдимость и черствость в характере, а также дерзость в суждениях.

— Не кажется ли вам, что в высказываниях ваших прихожан — противоречие?

— Вы все с обвинениями выступаете. Вынь бревно из глаза своего…

— И преврати его в карандаш.

— О чем это вы?

— Да так, к слову пришлось.

— Вы попали во взрослый мир, который оказался сложнее, чем вы предполагали. Человек предполагает, а Господь располагает.

— Неужели вы не видите, что происходит в городе?

— Что здесь происходит из ряда вон выходящего, чего нет во всем мире?

— Вам известно, что ваша неопытная провинциальная блудница сечет своих любовников розгами? И не для смирения гордыни, а для ее изощрения.

— К сожалению, для поддержания суверенитета мы обязаны выполнять некоторые ритуалы, связанные с нашим феодальным прошлым. Никто, однако, не заставляет вас ходить к блуднице, как вы несправедливо выразились.

— Вот именно, что заставляют. Окружают толпой и ведут. Не драться же мне, в самом деле, с вашими прихожанами. Они только тем и занимаются, что с утра до вечера творят ритуалы вашего феодального прошлого.

— Ну что вы! Мои прихожане в поте лица зарабатывают хлеб свой насущный.

— Ваше преподобие, никто здесь не трудится, а живут на проценты с капиталов обманутого князя.

— Недееспособного в данный момент.

— И вы получаете жалование с процентов, не так ли?

— Разве это жалованье? Знали бы вы, сколько получает бургомистр и начальник полиции. Я не могу на свои деньги найти ни пономаря, ни звонаря, ни повара, а только служанку. Не хотите остаться здесь, помогать мне в церкви, спасая тем самым душу?

— И выполняя всю черновую работу за ваших рантье.

— Поневоле рантье. Таковы обстоятельство. Обретете истинную веру, начнете служить за меня, станете епископом, а там — и кардиналом, а то, глядишь, — самим папой!

— Все это фигуры речи, не более того. Здесь же играют настоящими человеческими фигурами.

— Вот, вы опять обвиняете. Да, мир во зле пребывает, но еще хуже то, что творится в душе. Вы в плену своих образов. Вам нужно преодолевать свой индивидуализм, стать членом какого-нибудь сообщества…

— Членом масонской ложи предлагаете стать? Получается — и вы масон? Как же это согласуется с папским запретом?

— Я являюсь руководителем общества изучения наследия Фомы Аквинского, и мы все в нем братья. Братья моей ячейки являются членами различных сообществ и лож, а брат моего брата — мой брат. Не вступая в ложу, можно входить в любое сообщество и сотрудничать с братьями на благо всего человечества. Все люди братья: чего нам делить?

— Железная логика.

— Если мне что-то нужно, я говорю своему брату…

— Во Фоме.

— Можно и так сказать, а он передает другому, а тот — третьему и…

— … вся Европа у ваших ног. Вы лучше выведите меня из города. Надеюсь, ваши прихожане при вас меня не осмелятся остановить.

— Не обольщайтесь, сын мой. Мир за мостом ничем не лучше нашего.

— Не думаю.

— Да вы поглядите, какая вокруг красота! Разве это не рай!? Оставайтесь здесь, станете… ах да, уже говорил. Ну, как хотите. Приходите после службы, так и быть — выведу вас за пределы княжества.

* * *

— Отец Климент, — спрашивает Адамсон на дороге, — ответьте еще на один вопрос: почему у вас в кинотеатре демонстрируется фильм, который нельзя посмотреть? Мне сказали, вы знаете почему.

— Соблазн должен войти в этот мир, но горе тому…

— Кто дает кошке мясо, а потом выдергивает из пасти за нитку.

— Всё грехи наши тяжкие.

— Как же бороться с грехами?

— Недеянием их.

— Недеянием, хм! Гениально! Все гениальное просто. Я, однако, спросил не о том, с чем бороться, а как?

— Необходимо отринуть все наносное, земное, мирское, отсечь все плотское. Если рука соблазняет тебя…

— Предлагаете отсечь от себя все плотское и по миру ходить с головою под мышкой по примеру Дионисия Парижского? Только с памятью как быть? Она в голове.

— Все это юношеский максимализм. Поживете с мое, и вам ничего не придется отсекать от себя — само отпадет.

— Ну, это понятно, а что же с кино, которое нельзя посмотреть?

— Режиссер какой-то известный, э-э, в узких кругах, снимал кино здесь недавно. Когда мы взглянули, то ужаснулись. Он замахнулся на основы всего. Светские власти хотели пленку спалить, но сверху вмешались и велели хранить до суда. Отдельные кусочки оказались полезными, и теперь их показывают для вразумления…

— Ваших прихожан, понятно. Прощайте, отец Климент. Спасибо за помощь.

* * *

Адамсон бодро идет по дороге, а вокруг него крутится мальчик на велосипеде. Раздается шум мотора, и его догоняет роллс-ройс с начальником полиции, священником, двумя охотниками с ружьями. Все тот же шофер машет ему рукой в знак приветствия.

— Молодой человек, — выходя из машины, обращается к Адамсону священник, — что же вы меня обманули? Оказывается, вы не заплатили за постой в гостинице, поэтому вас и задерживали.

— Во-первых, меня задерживали насильно, во-вторых, здесь уже не территория вашего суверенного княжества. Можете взять мой велосипед в качестве платы.

— Это мой велосипед! — заявляет мальчик.

— Слышали? Это его велосипед, — указывает священник на мальчика, — он не может обманывать, поскольку является сыном начальника стражи порядка.

— Вот документ на владение велосипедом с указанием номера. Взгляните на номер и сравните.

— Во-первых, — говорит начальник полиции, — денег вы задолжали больше, чем стоят три велосипеда, так что мы его конфисковали, а если кто-то тут против, может подать заявление в суд. Благо судья по случаю оказался тут рядом, можете заодно сразу же нанять адвоката в его лице. Во-вторых, по букве закона…

— Все-все, сдаюсь! — поднимает Адамсон руки вверх.

* * *

В наказание его помещают в клетку, которую подвешивают к ветке дерева над большим обеденным столом на поляне. Участника пикника бросают в него куриные кости.

— Пой, раб, — заявляет очередной шутник.

— О чем? — спрашивает пленник, отмахиваясь от апельсиновой корки.

— О свободе, о чем же еще!?

— Что празднуем? — спрашивает жена бургомистра, указывая веером на нечто, что стоит во главе стола под черной тканью.

— Э-то секрет, о, сюрприз, — говорит бургомистр. — Ладно, открою секрет. Сегодня мы празднуем день создания инструмента, открывшего человечеству путь к свободе, равенству и братству! Открывайте! — машет он рукой.

Официант дергает за веревку, и глазам участников пикника из-под опавшей черной ткани появляется гильотина с уже лежащим на ней арлекином.

— Смерть тиранам, господа! — бургомистр машет рукой, и на стол вываливается голова куклы.

— Арлекин у вас главный тиран? — спрашивает Адамсон.

— Слышу иронию в голосе, исходящем откуда-то сверху. Не божественный ли голос то был?

— Не-ет, — кричат все хором, — это наш гость.

— Почему же он в клетке сидит, если он гость?

— Он наказан.

— За что?

— За неуважение к его светлости нашему князю.

— В чем оно выразилось?

— В неуважении.

— Молодой человек, что скажете в свое оправдание?

— Хорошо бы вашего князя увидеть хотя бы одним глазком.

— Требование увидеть нашего князя в том состоянии, в котором он сейчас пребывает, и есть проявление неуважения. Вернемся к нашим баранам, о, арлекинам! Кто следующий? Кто хочет примерить на себя воротник гильотины? Молодой человек, не желаете надеть воротник? Получите несказанное ощущение.

— Нет, не желаю, а вы?

— Ожидаемый ответ с неожиданной дерзостью. Добавляем еще один шар в корзину с прегрешениями нашего дерзкого друга, — бросает бургомистр орех на тарелку. — В конце подсчитаем и… оп… тьфу! — выплевывает бургомистр теннисный мяч. — Кто? Кто бросил шар?

— Я же вам говорил, — заявляет библиотекарь, — его светлость играет в теннис.

— Как могут шары сюда долетать?

— Вот и я говорю, запретить нужно теннис… и футбол, заодно.

— Я предлагаю обсудить вопрос о запрете теннисных игр на ближайшем заседании городского совета. Теперь о нашем празднике. Кем бы мы были при двойной тирании баварского герцога и нашего князя?

— Вы — бессменным бургомистром нашего города.

— Неправильная постановка вопроса. Нужно спросить по-другому. Сколько бы вы платили налогов, если бы мы, как и прежде, подчинялись императору Вильгельму, герцогу Баварскому, царство им небесное, и нашему дорогому, многоуважаемому шкафу. О, князю! Каламбур получился, цитата из пьесы какой-то? Дорогая, многоуважаемая гильотина! Можно, воспользовавшись каламбуром, так к ней обратиться? Сколько ты пользы принесла, избавив мир от множества мытарей, негодяев, преступников и злодеев. Многоуважаемая гильотина! Поздравляем тебя с днем рождения, желаем…

— Здоровья и счастья.

— Ну, это больше относится к нам. Окропляем предмет сей… Святой отец, может вы окропите?

— Нет-нет, я против насилия.

— Ваше право. Окропляем предмет сей полезный вином, солью и перцем во имя всех нас: князя нашего в первую очередь, наследницы его графини Амалии, нашего бургомистра — в моем лице, начальника полиции, епископа нашего будущего…

— Ну что вы…

— А то и кардинала, начальника полиции… о, уже упоминал, его помощника…

— Конокрада местного, — отмечает Адамсон.

— Единого в трех лицах библиотекаря нашего… Вернемся, однако, к только что произнесенной шутке. Кто у нас шутит так грубо?

— Молодой человек, сидящий в клетке, — отвечают несколько голосов.

— Дорогие братья и сестры, — встает священник, — я предлагаю из милосердия извлечь молодого человека из клетки и посадить вместе с нами за стол. Давайте проявим к нему снисхождение и посадим его рядом с нами как равного.

— Да он и так равнее у нас самого равного: с графиней на короткой ноге! От того и дерзит всем. Спускайтесь, молодой человек. Помогите ему кто-нибудь. Клетка у нас теперь осталась пустая. Кто займет его место? Никто не желает… я так и знал. Ну да ладно. Усаживайтесь, молодой человек, и теперь вы примете участие, как равный, в нашей любимой игре. Что вам? — спрашивает он секретаря, поднявшего палец.

— Затмение начинается.

— Ах да, чуть не забыл. Затмение начинается, предсказанное нашим астрономом, астрологом, архитектором и… а… библиотекарем. Сейчас, воспользовавшись затемнением, мы посмотрим фильм…

— Принц и нищий.

— Да, принц и… нищий. Экран уже есть, — указывает он на официанта, который держит чистый холст в раме, — начинаем.

— До первой скабрезности только, — грозит пальцем бургомистр.

* * *

Офицеры в парке показывают дамам пушку. Открывая шампанское, они выстреливают пробками в небо: дамы хохочут. Одна из них хватает за шнур и, закатываясь от хохота, дергает его. Пушка выстреливает, что вызывает у всех очередной приступ смеха.

Снаряд летит над дорогой, обгоняя поток машин, влетает в зал музея, со свистом летит меж фарфоровых китайских ваз, бронзовых статуй, серебряных птиц и драконов. Брякая золочеными крыльями, птица взлетает над мраморным насестом, пропуская снаряд. Склонившийся над столом профессорского вида человек изучает какую-то безделку в прямоугольную лупу. Зевающая ассистентка, стоящая перед ним, затевает от скуки рискованную игру: задирает подол платья до пупка и опускает.

— Что это было? — вскидывает голову профессор, указывая пальцем на обнаженный живот.

— Не понимаю, о чем вы? — удивляется бесстыдница, опуская подол.

— Мне показалось… э… снаряд пролетел.

— Показалось, — отвечает она, зевая.

* * *

Снаряд поражает колонну со статуей св. Симеона. Колонна разваливается, святой медленно опускается, но останавливается и повисает в дыму. Повисев некоторое время, поднимается вверх и летит над крышами домов, роняя кирпичи из остатков колонны. Прохожие с удивлением задирают головы в небо. Один из прохожих падает. Какой-то шутник останавливается и наступает ему ногой на грудь.

— Что вы делаете? — осведомляется еще один прохожий с тростью.

— Падающего подтолкни, сказано. Разве не так?

— Хм.

— Если Бога нет, все позволено

— А что, Его нет?

— Ницше утверждает, что нет. Пишет, что умер.

— Точно? Вы сами читали?

— Разумеется!

— Ну, тогда другое дело! Ницше — авторитет! — и он толкает тростью упавшего в грудь.

Столпник останавливается над стеклянной крышей Биржи и, пробивая ее, опускается в зал с орущими брокерами. От удара по мраморному полу разбегаются трещины. Брокеры на секунду замирают, повернув головы в сторону статуи, но на табло возникает очередная цифра, и торги мгновенно возобновляются.

Постояв некоторое время, статуя начинает медленно подниматься и улетает в небо. Пролетает над городом и опускается на кладбище.

* * *

— И мы все там снимались, заметили? — раздаются голоса.

— Как можно сниматься в такой ерунде? — обращается к супруге бургомистр. — Какая-то белиберда! Скабрезность к тому же! Прекратите просмотр!

— Просмотр отменяется, — говорит секретарь, — среди нас посторонний. К тому же затмение заканчивается. Мы хотели показать вам фильм о принце, который стал нищим, потом — князем такого же крохотного княжества, как наше, а затем вновь попытался стать принцем. Можете не беспокоиться. Все закончится благополучно, зло будет пресечено. Философа доморощенного и бродягу за попытку шантажа и присвоение чужого имени… такой же наглый оказался, как и отец нашего князя… отправят на гильотину.

— Долой тиранию! — восклицает бургомистр. — Да здравствует гильотина! Замечательный кинофильм, хотя и сделан каким-то иностранцем…

— Кирсановым.

— Да-да, каким-то итальянцем. Для нас, истинных тевтонцев, все иностранцы — итальянцы. О присутствующих не говорим…

— Есть еще негры, — добавляет секретарь, — тунгусы и…

— Попрошу не перебивать! Сейчас наши актеры, ибо все мы актеры, потому что мир, как известно, театр…

— Можно? — поднимает палец кверху секретарь. — Мир не театр, как считал когда-то Шекспир, а кинотеатр, и мы не просто актеры, а кино-нынче-стали-актерами в нем.

— Он так сказал? Если Шекспир так сказал, пусть будут киноактеры. Теперь наши актеры…

— Кино-актеры.

— Да-да, киноактеры… по очереди расскажут стихотворение, историю из жизни, спляшут или споют.

— Со мной престранная произошла история, — не дожидаясь приглашения, начинает рассказывать не вполне трезвым голосом один из гостей, — к тому ж пре-неприятнейшая. Ехал я, эдак, под вечер… слегка подшофе, повторяю — слегка… на своем лимузине к загородной вилле своего лучшего друга, большущего чудака. Забыл, как звали его, к сожалению. Не о нем пойдет речь. Навстречу по моей полосе несется машина точно такой марки, как у меня. Я сигналю — наглец не сворачивает. Буквально в метре друг от друга остановились. Я высовываюсь из машины и рукой ему машу: отъезжай, мол, мое преимущество, а он тоже мне машет, сам, мол, пропусти. Ах ты, гад такой! Сейчас я тебя проучу! Даю задний ход, жму на газ и иду на таран. Раздается удар, звон и… я проезжаю сквозь облако сверкающих осколков. Оказалось, зеркало на дороге стояло, представляете?

— Зеркало? — удивляется бургомистр. — Откуда на дороге взялось зеркало?

— Вот и я говорю, откуда?

— История у вас какая-то странная.

— Покуривши ночью на предпоследней станции перед границей, — начинает рассказывать секретарь бургомистра, — только собрался, было, войти в вагон поезда Мюнхен-Женева, как меня за плечо останавливает женская рука в кружевной перчатке. Оборачиваюсь… Бог ты мой! Прекраснейшая из женщин предлагает мне перевести через границу шляпную коробку, судя по весу, внутри явно не шляпа. «На той стороне, — говорит незнакомка сквозь вуаль таким завораживающим, многообещающим голосом, — я вас вознагражу. Собой…» И так, господа, на меня посмотрела… Ну, кто после такого откажет? «Только не открывайте, — говорит она и прижимает палец к моим губам, — если не хотите неприятностей». Провез я эту коробку через обе границы. Жду, когда незнакомка явится за коробкой, с вознаграждением. Час жду, два — никто не является. Дай, думаю, загляну в коробку. Никто меня не видит — один в купе. Открываю, а там, господа, голова давешней дамы. Глаза открыла и говорит: «Я же тебя предупредила: не открывай. Жди теперь неприятностей». Я тут же коробку эту несчастную выбросил за окно.

— Как же вы так, — спрашивает бургомистр, — дама все ж таки?

— Вы откройте саквояж, придя домой, с головой самой даже наипрекраснейшей дамы на свете, а я на вас погляжу.

— Истории у вас как на подбор, все какие-то странные, — отмечает бургомистр.

— Ничего странного, все в тему.

— Какую тему?

— Ну, как же, как же? В гильотинную!

— А, да-да! Один фант в вашу пользу. Кто следующий?

— Аналогичный случай произошел со мной недавно в Мюнхене… — начинает следующий гость.

— Аналогичный чему?

— Тому, как Ницше тростью на нищем учение свое преподал. Будучи в Мюнхене, на слепого наткнулся — нечаянно. Не успел рта раскрыть, чтобы извиниться, как получил от него дюжину ударов палкой по бокам, по спине, по голове — аж искры из глаз посыпались. Искры, должно быть, слепого ожгли. Он еще более разъярился: не успел я прийти в себя, как еще дюжину раз получил…

— Подсчитали?

— Говорится так. Много, то есть… Пришлось ретироваться. Не сражаться же, право, с калекой.

— Как же слепой попадать по болвану умудрился во тьме?

— На звук, должно быть, дыхания бил. По живому бил, а не по манекену какому-нибудь, как вы так небрежно отозвались о моей персоне.

— Хм! Мораль сей басни какова?

— На пути слепого не стой!

— Мудрая мысль, — кивает бургомистр.

— Главное, практическая, — подтверждает секретарь.

— И на собрание нечестивых не иде, — как бы про себя произносит Адамсон.

— Что!? — повышает голос бургомистр. — Кто из нас здесь нечестивый?

— Молодой человек, — вмешивается священник, — расслышал в словах нашего друга отзвук первого псалма Давида и добавил продолжение невпопад, потому и не был правильно понят. — Блажен муж… надо было сказать… иже не идет на совет нечестивых, то есть грешных…

— И на пути слепых не стоит, — добавляет секретарь.

— Понятно, хотя… не совсем. Нечестивые… кто?

— А нечестивые — это те…

— Кто под гильотину головы свои подставляют, — перебивает священника секретарь, — вместо того, чтобы быть благочестивыми…

— Как все здесь присутствующие, — завершает священник.

— Пожалуй, не все, ну да ладно, — машет рукой секретарь. — Кто следующий?

— Минуточку, — останавливает его бургомистр. — Следующий!

— Еще одна аналогичная история, — начинает Мориарти, — произошла в одном монастыре здесь неподалеку, за Альпами в Италии. Один монах высказал какую-то спорную мысли из Оригена, другой возразил ему цитатой из блаженного Августина и палкой побил для усвоения истины. Третий монах привел нравоучение Фомы Аквинского, опровергающее оба предыдущих утверждения, и палкой подтвердил сказанное. Затем появился настоятель монастыря, побил всех троих своим посохом и привел цитату из очередной энциклики папы. Что вы скажете, ваше высокопреподобие, на такой способ усвоения Истины?

— Ориген, будучи одним из первых, мог в чем-то ошибаться. Блаженный Августин далеко продвинулся в деле постижения Истины, а уж Фома Аквинский — столб и утверждение Истины. Что касается папы, то, чтобы он ни сказал, выше всех истин на свете, поскольку безгрешен во время исполнения своих священных обязанностей.

— Богословская мысль становится все лучше и лучше, как я погляжу: прогресс на лицо, ваше преподобие, вопреки очевидности, — поводя вокруг рукой, ухмыляется Мориарти.

— Все бы вам ерничать… Взгляды на Истину развиваются, и никто палку не использует в спорах…

— Давно ли?

— Мы же не в Китае каком-то находимся.

— Предлагаю для примирения сторон, — заявляет секретарь, — отправить вашего настоятеля миссионером в Китай. Он там бамбуковой палкой будет проповедовать местным буддистам Истину, поскольку им так привычней, или они ему той же палкой докажут, что есть нирвана, и на этом закончим наш спор.

— Аминь! — возглашает Мориарти.

— Господин бургомистр, — объявляет секретарь, — ваше слово. Я имею в виду, вы — следующий.

— А, ну да! Следующий!

— В бытность мою, — начинает адвокат, — представителем одной коммерческой фирмы в Петербурге, шел я как-то по улице. Казаки народ разгоняют нагайками. Я во фраке иду, под цилиндром, с бутоньеркой в петлице, тростью вращаю. Наезжает на меня сотник и спрашивает, чего это я, мол, так нагло иду и ничего не боюсь. «Чего мне бояться? — отвечаю. — Иду по своим делам, в ваши не вмешиваюсь». А он мне: «Должен бояться. Возьму вот и нагайкой пройдусь по спине, а то и шашкой!» Я браунинг достаю: «Кишка тонка», — говорю, и щелкаю затвором. «Ладно, — соглашается он, — твоя взяла». Разворачивается и с пол-оборота цилиндр наполовину мне сносит, а я ему шапку в ответ сбиваю из браунинга. Так у меня началось противостояние с царским режимом, которое закончилось убийством господина Распутина.

— Что вы ухмыляетесь, молодой человек?

— Мне кажется, все было несколько по-иному.

— Готовы выслушать ваши соображения.

— Наш герой не извлек из кармана браунинг, как похвалялся, а только сообщил, что в случае чего он, мол, им может воспользоваться…

— Хм, — кривится бургомистр и бросает еще один орех на тарелку.

— Сотник на то посмеялся и сказал, что не успеет наглец руку в карман засунуть, как она будет валяться на тротуаре рядом с головой. Дальше поехал, но не удержался и по заднице нашему герою проехался нагайкой, отчего у него след до сих пор остается. Если же он опровергнуть желает, то пускай зад свой покажет.

— Ну, это прямо-таки пасквиль какой-то! — возмущается бургомистр. — Может быть, если вы такой словоохотливый, расскажете что-нибудь?

— Не буду.

— Вот это на-аглость… — раздается реплика в наступившей тишине.

— Что значит, не будете? В трактире так изгалялись, а нас повеселить не желаете!?

— Хочу — рассказываю, не хочу — не рассказываю.

— Свободный человек, да?

— Относительно, но все же свободный — принимать решения, во всяком случае.

— Тогда удалитесь от нас.

— С удовольствием, — говорит Адамсон, встает и уходит вниз по склону.

— Надеюсь, вы не будете наказывать молодого человека за его дерзкое поведение? — спрашивает отец Климент.

— За других не ручаюсь, но я лично не буду, клянусь! — поднимает бургомистр два пальца вверх.

Откуда не возьмись, на руке начальника полиции оказывается сокол.

* * *

— Я снова к вам, — говорит Адамсон, появляясь перед очами Мориарти.

— А, молодой человек! Хотите музей осмотреть? У нас здесь лучший музей в Европе, пре-кра-асные экспонаты. Голова Геры из прозрачного горного хрусталя с головкой Афродиты вместо мозгов из сердолика у серебряной статуи Зевса в руке. Как попала внутрь, непонятно. Самая большая раковина на свете, составлена мастером из Гамбурга из трехсот других раковин поменьше. В неё, свернувшись клубочком, сможет поместиться наша графиня.

— Что еще остается здесь делать? Все лучше, чем принимать участие в соколиной охоте.

— На зайцев?

— В качестве зайца.

— Сокола легко отогнать палкой.

— Легко, если руки не заняты.

— Чем же они были заняты?

— Склоном: я карабкался вверх по горе, несмотря на свою боязнь высоты.

— Хотите научиться расправляться с врагами на расстоянии?

— На расстоянии?

— Сейчас покажу вам пару приемов. Представьте глобус величиною с орех.

— В том смысле, что мир заключен в скорлупу ореха?

— Нет, не совсем в шекспировском смысле, только отчасти. Закрашиваем орех полосками, чтобы придать сходство с арбузом, сверху наносим еще одну карту со слегка измененными очертаниями материков, потом опять полоски, потом еще один глобус с некоторыми изменениями, потом еще, и, наконец, получаем новый мир с обновленными очертаниями материков и островов. Сверху снова рисуем полоски. И вот он — арбуз!

— Похоже, — щелкает Адамсон по арбузу, — его можно разрезать и съесть.

— Всю вселенную можно съесть, если найти место, где ее можно надрезать. Можно также, вставивши ключик, — вставляет библиотекарь ключ в арбуз, — дверцу открыть, — достает он бутылку с вином и две рюмки, — и угостить хорошего человека мальвазией. Есть такие места, где осуществляются наши желания.

— Где такие места?

— В замке, к примеру, юного князя, потерявшего голову. В центральном зале на стенах изображен наш город. Поверх живописи нарисованы физиономии представителей власти. Мой портрет в том числе. Гротескного вида графика. Юный князь… на самом деле ему далеко за сорок уже… играет в теннис, стараясь попасть кому-нибудь в глаз или по носу, как я его и научил на свою голову. Много раз просил бургомистра запретить эти игры. Ему-то что, он толстокожий. Ничего, скоро-скоро всем им отмстится. В году тридцать втором или третьем после выбора нового канцлера. Вот уж при ком все попляшут! Последующие три года у нашего князя уйдут… вы еще, полагаю, застанете… на попытку описать всех происшедших с ним злоключений в сумбурных записях, с обилием которых он не в состоянии будет справиться. По объявлению в газете будет найден некто Ван Дракен со звездным именем Аргус — писатель, готовый переписать историю заново, чтобы создать шедевр, который тронет сердце Красавицы, и она добровольно поселится в замке, чтобы разделить с принцем его одиночество и грезы.

— Аминь!

— Еще не аминь. Мольба разнесчастного князя найдет неожиданный отклик у горы: из-под статуи Астарты в подземелье замка забьет источник минеральной воды, пригодный для лечения женских неврозов. В санатории, устроенном в замке, начнется новая жизнь. Богатые бездельницы устремятся со всего света сюда, чтобы получить избавление от хандры и апатии из рук новоявленного целителя знатного рода. Ибо сложится устойчивое мнение, что князь за долгие годы затворничества прочел все книги замковой библиотеки и как никто другой знает, как обращаться с воспаленными телами и душами изнывающих дам. Чтобы прибрать к рукам вновь забивший доходный источник, общественный совет во главе с бургомистром вновь попытается воспользоваться преимуществами никем не отмененной опеки, но сам в результате попадет под суд по обвинению в мошенничестве и злонамеренных действиях. И все обитатели города заодно. После шумного процесса они будут присуждены к выплате необременительных, но очень обидных процентов с доходов за расхищение имущества князя и нанесения ему морального ущерба.

— Замечательная история.

— Хотите волшебником стать?

— Фокусником?

— Магом, будет вернее. Представьте: ворона, скажем, на ветке перед окном. Будем считать это зеркало окном. Представьте в окне физиономию злейшего врага вашего — бургомистра. Представили? Возьмите камень или представьте хотя бы его и бросьте в ворона.

— Не тот ли это ворон, который проповеди читает в духе Франциска Ассизского?

— Не надо задавать лишних вопросов. Вы бросаете в представление.

— Я в волшебство, конечно, не верю, фокусы все это, но, на всякий случай, в живое существо камень бросать не буду даже мысленно.

— Свинину едите?

— Понимаю вашу логику.

— Свинину едите, а свинью препоручаете свинорезу. Бургомистр — та же свинья.

— Бургомистр, может быть, и ведет себя как свинья, а все ж таки человек.

— Отделается синяком.

— А ворон?

— Дался вам этот ворон! Не хотите проявлять волшебные силы, живите жизнью обычной. Хотел передать вам свое искусство, но вы не восприняли. Пожалуй, вам еще рано учиться двигать горами.

* * *

— Молодой человек, как же нам жаль вас… — обращается к Адамсону дама с веером при выходе из трактира. — Как они с вами обращаются… — указывает она веером на мужа. — Все они здесь преступники, — показывает на ратушу. — Довели до безумия нашего князя, ограбили и теперь в заточении держат. Мы с мужем всегда возмущались их поведением.

— Да-да, мы всегда, — подтверждает муж нетрезвым голосом, — всегда возмущались.

— Почему же тогда вам не съездить в ближайший город и не подать жалобу на них в полицию?

— Но тогда мы потеряем проценты с капиталов нашего князя.

— Ра-а-азумно! Разумно, весьма.

— Ну вот, я так и знала, что молодой человек нас поймет, — обращается она к мужу. — Заходите к нам в гости. Мы такое расскажем о местных властях… у вас волосы встанут дыбом.

— Да-да, — подтверждает муж, — волосы встанут и уши завянут.

— Ритуалы устраивают по вечерам. Не приведи Господь какие…

— Да-а, не приведи.

— Они устраивают, а вы?

— О, они и нас заставляют участвовать. Днем все ходят невинные, словно овечки, а посмотрели бы вы, что они ночью творят. Днем, впрочем, тоже: вспомните, как они издевались над вами, в гильотину хотели засунуть. Голые все пребывают, но в масках. Как будто мы друг друга по голосам не узнаем.

— Хан-жи, все ханжи и… филистеры!

— Жертвы, — переходит она на шепот, — бывает, приносятся… че-ло-веческие, о!

— Да-а, человеческие! — гнусавит муж.

— Был у нас юноша, такой вот, как вы. Залез на сосну и стал орать: «Отпустите меня!» День орал, два, а на третий вместо сосны оказался могильный памятник с Дионисием без головы.

— Подмышкой.

— Ну да, ну да — подмышкой. Могилу разрыли, а в ней — никого. На следующий день на месте ямы вновь оказалась сосна, а в ветвях — одежда юноши. А сам он пропал, сгинул, исчез.

— Уплыл, — добавляет муж под укоризненным взглядом супруги, — и утоп.

— А тебе лучше всего помолчать, — бьет его локтем в бок супруга.

— О-й-й! Я помолчу, потому как…

— Ты Йорик!

— Нет, я не Йорик!

— А кто продал свой череп, а? Вот, посмотрите вы на него. Продал свой череп за бутылку вина!

— Да, за бутылку, но… каждый день по бутылке! Каждый день мне в трактире дают бутылку вина. До конца дней моих! Они думают, я издохну на днях, а я от вина честнею и здоровею.

— Они? Кто они?

— Хозяева нашего города. Знаете, что они делают?

— Многое что.

— Не-ет, вы не знаете. Вы в замке ос-чус-чали вибрацию, а?

— Да, приходилось.

— Земле-трясенье, считаете, да? Не-е-ет. Ежели и землетрясенье, то только в мозгах.

— Не тебе говорить, — крутит жена пальцем у виска мужа. — У самого черепа нет. Не в чем мозги хранить.

— Ты ничего не знаешь, — отмахивается он от нее. — Я знаю, о!

— Пьяница, — бросает ему жена и уходит.

— Когда надоедала ушла, я все расскажу. В замке… в подвале — его… построен завод по производству элек… с… тричества, о! Или нечто вроде того. Работает на книгах из библиотеки нашего Мордаунта. На других не работает. Знаете, какие там книги бывают? Квадратные, о! Кубик такой вот! — показывает он руками нечто кубическое. — В нем все мерзости прописаны их. Черная Книга — так называется. Полюбопытствуйте. Зал в подвале огромный с полом из кафеля: ромбы такие большущие, узоры сквозь них проходят красивые. Машина посредине стоит сма-ги-ческая! Все в ней двигается, вращается, перемещается, закрывается, выдвигается, открывается. Сами понимаете: магия-шмагия. Вибрацию создает заодно — необходимую!

— Для чего?

— Как для чего? Чтобы замок рухнул… сам по себе.

— Зачем?

— Чтобы… э… башню вавилонскую выстроить вместо него. Небоскреб, о!

— Зачем, повторяю?

— Чтобы избавиться от… от мракобесия и феодализма.

— Мракобесия?

— Да, мракобесия в лице библиотекаря нашего. Как вы знаете, у нас все воюют друг другом: город с князем, князь с библиотекарем, библиотекарь с князем и городом. Город книги у него похищает. Собираются господа в круг в подвале замка, пальцы к пальцам, и тужатся, пока какая-нибудь книга не вспухнет посреди стола. Если библиотекарь вовремя замечает, то… назад утаскивает к себе в библиотеку. Но что в машину попало, никакой Мориарти не вернет. Что-то я начинаю трезветь. Напрасно я вам все рассказал. Вам, молодой человек, лучше устроиться учеником чародея. Ежели он вас не убьет… в последнее время песок с него сыпется… станете здесь библиотекарем. Всех нас в кулаке будете держать. Я вместе с вами. Мы покажем всем этим гадам!

* * *

В попытке избавиться от навязчивых доброжелателей — все жалеют его после участия в пикнике и приглашают на ужин — Адамсон выбирается за пределы города погулять по предгорью. Но и силы природы, сдаётся, восстают против него. Выйдя к подножью горы, он стал подниматься наверх по склону. Ворон, усевшись на мшистый камень, напоминающий морскую черепаху, прокаркал что-то магическое, и камень заскользил вниз по склону, наезжая на него, словно танк. «И ты Брут…» Долго еще ворон скакал за ним по тропинке, каркая что-то явно извинительное, и только после: «Да ладно, не обижаюсь я вовсе», — отстал.

* * *

Сквозь трещину в стене полуразрушенной башни, одиноко стоящей на холме, его манит рукой отшельник в монашеском одеянии.

— Куда путь держишь, юноша?

— Да, собственно говоря, никуда. Так, прохаживаюсь.

— Единственно правильный путь.

— А вы чем занимаетесь здесь, отче, молитесь?

— Вот еще! Я так же как вы, юноша, ничем не занимаюсь.

— Как Диоген в башне.

— Нет, он что-то там мыслил, Истину пытался найти. Нет, я ничего не ищу. Я фальшивый философ.

— Все здесь фальшивое.

— А ты, небось, свободу ищешь? Еще более бесполезное занятие, чем заниматься ничем.

— На свете все — покой и воля.

— Ну что за глупости? Какая воля? Хочешь побиться головой об стенку?

— Нет, не хочу.

— Вот видишь, какая тут воля: сплошная неволя.

— Ну да, неволя.

— Нет, ты не должен со мной соглашаться, ты спорить должен со мной. Спроси вот меня, почему я называю себя фальшивым философом?

— Считайте, спросил.

— Такого явления, как философия не существует.

— Да? Хм.

— Понятие — да, а явления — нет. Все, что нужно, известно. Первое: я есть, второе: мир вокруг существует помимо меня, я откуда-то явился и исчезну потом, как и все. Но это еще не философия, это ощущения в знаниях явленные. Вся философия сводится к трем вопросам: есть ли Бог и как к нему относиться, если Он есть.

— А третий, по-вашему?

— Есть ли жизнь после смерти, но этот вопрос вытекает из первых двух. Все! Больше не о чем спрашивать! Все остальные вопросы и ответы на них придуманы фанфаронами, которые сами себя нарекли философами. Нельзя заниматься тем, чего нет. Все, что написано от Сократа и далее — мертвые словеса, мертвые, как эти бесплодные камни. Но даже если спросите вы у меня, есть ли Бог, то и на этот вопрос у меня нет ответа. Можно, конечно, предположить по совершенству творения, что за всей красотой и гармонией стоит некий Создатель. Разве камни, даже если они падут на землю, смогут взрастить башню — создание рук человеческих, которая сбросила их? Нет! А вот этот репейник, созданный Богом, сам себя размножает. Не торопись, однако, с выводами, юноша. В природе мы видим лишь часть проявления божественной мудрости. Можно, конечно, предположить, что в Библии все остальное досказано. Казалось бы, становись на колени и молись. Я же, как и всякий фальшивый философ, начинаю размышлять и… как всегда, ошибаюсь. Поскольку, это мои слова, а не божественные, они мертвые.

— В книгах по философии…

— Прочел я все ваши книги по философии, а ответа не получил. Стал путешествовать. Набрел как-то на это место — пейзаж замечательный, воздух божественный! Погляди, какая вокруг красота! По вечерам поднимаюсь на вершину башни этой трухлявой, ложусь на плиту, покрытую мхом, и жду откровенья от Бога в надежде, что мне знак будет свыше. Я, разумеется, знаю, что при этом надо молиться, однако ленюсь.

— Что ж так?

— Легче гораздо быть фальшивым философом, чем молиться усердно. Ваши философы вопросы все задают. Быть или не быть? Дурацкий вопрос! Разумеется — быть, коль родился и существуешь уже. Не хочешь жить, не живи. Свобода.

— Вот как раз свободы мне и не хватает.

— Вот как раз свободы у вас больше, чем надо.

— Только что вы уверяли меня, что в мире сплошная неволя.

— В том-то и метод фальшивого философа — рождать парадоксы. Да, вокруг неволя, а человек свободный. Вот и делай из этого вывод.

— Все ваши советы сводятся к предложению забраться на башню и медитировать вместе с вами.

— У каждого своя башня, даже если ее и не видно. Человек — сам себе башня ходячая. Главное отыскать ее в себе, что не каждому дано.

* * *

— Черную книгу явились прочесть?

— Черную?

— Вот она, — указывает библиотекарь на золотистый куб.

— Внутри, полагаю, черная?

— Смотря для кого. Она двусторонняя. Открываем с одной стороны и читаем, потом с другой — и читаем другой вариант той же самой истории. Чудо, можно сказать.

— Отнюдь! Просто страницы собраны в гармошку.

— Вы догадливый, сын Адама. Жаль, что вы отказываетесь стать моим учеником.

— Чтобы вы убили меня?

— Вы талантливы. Пожалуй, самый талантливый из всех, кого город пытался противопоставить мне.

— Вы так считаете?

— Вы единственный, кто заартачился. Лилиткой, как морковкой ослов, приманивали всех вас ко мне. Вы думаете, она в вас влюблена? Ха-ха! В книге прописаны события на многие годы вперед, но интереснее всего на сотни назад. Хотите прочесть? — открывает библиотекарь книгу.

— Смеетесь?

— А что такое?

— Очередная шутка?

Страницы покрыты цветными узорами, а сверху написан текст на латыни с переводом, буквы коего переплетаются с первоначальным текстом.

— Кто-нибудь в состоянии прочесть ваш палимпсест?

— Я прочел, и могу пересказать, не все, конечно же, но кое-что.

— Я достаточно насмотрелся здесь…

— И наслушался.

— … чтобы понять, что происходит в вашем городе.

— И в мире.

— В мире, может быть, еще не разобрался, что…

— Вот именно!

— Все, что вверху, вы сейчас скажете, то и внизу.

— Вот именно! На месте нашего города — гора. На картах, разумеется. Известная актриса снимала здесь фильм. Те, из актеров, кто прозревали, что горы вовсе нет, проваливались и падали в озеро. Мы их вылавливали сетями, просушивали и…

— Да, врать, о, сочинять, вы все здесь горазды.

— Раньше город парил… в прямом и переносном смысле… в небе. Про Лапуту, надеюсь, слыхали? Мотор, который производит электричество на продажу в подвале замка, раньше держал наш остров в воздухе. Борьба на острове между князьями, народом и мною… да, попами еще… идет уже пару веков. Эх, молодой человек… хм, сын Адама… если б вы знали, сколько бездарных людишек (иные, впрочем, способные даже весьма) роют землю под ногами власть предержащих. Я называю их земляными червями. Получая в свою очередь власть, они сами становятся жертвами новых червей. Церковь отпала после французской революции, там, внизу, ибо то, что внизу, то и вверху.

— Верх какой-то у вас ограниченный.

— На Бога намекаете? Некому стало заповеди Его соблюдать. Народ просочился в замок вначале под видом прислуги, а потом городской совет стал претендовать на помещения для канцелярии. Отняли две трети помещений в замке для нужд их чертовой канцелярии, и ритуалы творят там против меня свои жалкие. Масонов из себя изображают. Какие из них масоны! Дураки стоеросовые.

— Дураки хитры.

— Только в противостоянии сил, исходящих от замка, церкви и библиотеки, город мог находиться на высоте положения. Как только плебеи создали четвертую точку напряжения сил, остров опустился на бренную землю. Бургомистр… сотоварищи… все еще надеются свалить меня, как некогда отцы их низвергли остров с высоты, но меня победить невозможно. Я родился в орнаменте и только в нем можно меня победить. Вокруг узоры, узоры… как сейчас помню… при рождении роились светящиеся, кое-где лица, тела проступали. Там лестничка, там лепнинка, там статуя, там витражик, там барельефик античный. Дамы в платьях роскошных, а все более — без. Долго узоры роились, а потом дороились до города этого. А в нем чего только нет: нимфы, сирены, сатиры и даже кентавр. «Вы явились, — сказал мне кентавр, — на остров, воспетый божественным Свифтом, но не на тот, который назывался Лапутой, а на его более древнего собрата, если летающий остров можно сравнить с человеком, имеющим братьев и сестер». Чего только я здесь не ненавиделся…

— Что же вы не превратили свои виденья в искусство?

— Для обеднения увиденного? Нет уж, увольте! Золотой век кончился лет эдак двести назад, а вслед за ним вымерли наяды и фавны. Кое-кто все же остался. Графиня, к примеру, к которой вы неравнодушны.

— Давно уже нет.

— Она — последнее, скажу по секрету, на земле воплощенье Астарты! Ну, да ладно. В последний раз предлагаю свое покровительство. В противном случае…

— Очень противном?

— Соглашайтесь, город вас все равно не отпустит. Отсюда выхода нет. Разве что умудритесь орла приручить или феникса и на нем улететь. Даже если удастся бежать, вам не выбраться за пределы Орнамента.

— Вы же сказали, Орнамент исчез.

— Нет, не исчез, невидимым стал… для профанов. Вам нужно башню создать духовного совершенства и с нее метать в меня ядра ментальные.

— Башню? Я, как погляжу, у вас все здесь заодно.