Бесплатный фрагмент - Практика доктора Ж.

«ЭФФЕКТ ДОМИНАНТЫ»

(Событие имело место на базе клиники АГМИ)

По установившемуся порядку в хирургическом отделении в операционном блоке в день операций назначался дежурный хирург, в обязанности которого входило многое, в том числе контроль за организацией нормального режима деятельности оперблока, а именно своевременная «подача» больных в каждую из операционных (их было три: 2 основных и 1 вспомогательная), наличие текущего запаса растворов для внутривенных вливаний во время операций, наличие запаса крови для каждого больного и т. д…

Особенная ответственость лежала на дежурном хирурге за донорскую кровь. Это и определение по внешнему виду состояние тары (флакона) с кровью, целость пробки, соответствие маркировки на этикетке флакона, срок годности… Визуальное определение

качества самой крови и проведение строго регламентированного объема подготовительных работ (групповая, резус-принадлежности, пробы на совместимость крови донора и пациента и т. д. и т.д…)

Затем оформление всего этого «чародейства» согласно требованиям приказа МЗ СССР.

При этом дежурный врач выполнял и свои каждодневные–прямые-обязанности.

Это–обход в своих палатах, выписка уходящих больных, прием и оформление вновь

поступивших, перевязки…

Так что, при всем желании он все 100% официально ничем не регламентированных обязанностей по дежурству в оперблоке не выполнял… А работали (весь персонал оперблока и дежурный хирург) реально по принципу «взаимовыручки» на базе полного доверия друг-другу.

В тот день декабря месяца 1978 года выпало (в очередной раз) дежурить мне. В первой операционной по плану 2 гинекологические операции. Первая — экстирпация матки с придатками по Вертгейму по поводу рака матки 2–3 стадии. Вторая — перевязка яичников («стерилизация») у пациетки с опухолью (рак) молочной железы.

Оперирующие: доцент кафедры Е. А. Е., ассистенты кафедры, лечащий врач-гинеколог.

Во второй операционной чисто хирургические операции–субтотальная гастроэктомия по поводу рака желудка 2—3 стадии у относительно нестарого больного и радикальная мастэктомия по поводу рака молочной железы третьей стадии после предоперационного курса гамма-лучетерапии. Больная эта — Бородаева Евгения Софроновна, 1925 года рождения (53 года) была с моей палаты. Операционная бригада во главе с ведущим хирургом, ассистентом кафедры Х. А. М. и палатные хирурги.

В третьей операционной уже шли мелкие операции под местной анестезией… И когда потребовалось крови для обеих операционных я, бросив все дела в отделении, приступил к подготовке своего этапа процедуры гемотрансфузии (см. выше).

Вскоре подготовленную для первой операционной кровь (2 флакона) забрала анестезистка. Там операция шла полным ходом.

Во второй операционной операция началась поздновато, что вызвало определенную нервозность… Было заявлено 2 флакона крови для первого больного (резекция желудка.) Я, помня о прерванном обходе в одной из своих палат, подготовил эти 2 флакона, одну из которой забрала анестезистка этой бригады. Тут меня пригласили в перевязочную (дошла очередь до моих больных). Задержался там, стараясь максимально успеть с перевязками…

За это время в оперблоке произошло (во второй операционной) вот что: у пациента оказался неоперабельный рак желудка с метастазами и операция завершилась взятием лимфоузла для гистологического исследования.

Вскоре его вывезли из операционной и подали мою больную. Мастэктомия сопровождается обильной кровопотерей и было заявлено пока два флакона крови. Быстро довершив прерванный обход, вернулся в операционную, подготовил один флакон крови. Его забрала анестезистка. Все шло нормально, в обычном режиме и я опять ушел в отделение. Операционный день заканчивался, как бы, без эксцессов, чему был рад.

Только вот необычно затянулось время «вывода» из наркоза больной после мастэктомии: у нее начало снижаться артериальное давление. И чем дальше по времени, тем оно снижалось больше, будто вследствие операционного болевого шока или шока от большой кровопотери. Борьба с операционной болью давно отработана классически и анестезиолог опытный — врач первой категории…

Вскоре на фоне низкого артериального давления появился цианоз губ при бледности кожных покровов, а по катетеру из мочевого пузыря пошла моча красного цвета…

Больную вновь подключили к аппарату искусственного дыхания (интубационная трубка еще не была извлечена), наладили подключичный катетер, начали вливать все по разумению вначале одного анестезиолога, затем — зав. отделением интенсивной терапии… Ожидаемого улучшения состояния пациентки не наступило и собралась вся элита в операционной во главе с заведующим кафедрой — профессором и руководство клиники…

Как гром среди ясного неба: больной перелита кровь другой группы!

Итог — больная умерла через четыре часа на фоне нарастающих явлений анафилактического шока. Не помог и глубокий наркоз…

Об этом «ЧП» в первые же часы стало известно всем службам крови по вертикали г. Алма-Аты. На завтра — в Минздраве, в течение суток в ЦОЛИПК г. Москвы.

Посыпались комиссии областной, Республикационной станций переливания крови, облздрава, Минздрава…

Всех врачей хирургического профиля, медсестер эти комиссии — каждого по отдельности — жестко проверяли на предмет знания гемотрансфузии. И, если это были действия официальных органов открытого порядка, а сколько было и на каком уровне дискуссий и «боев» скрытых — можно только догадываться…

Стрелка «Дамоклова меча» (т.е. установление виновника, на которого должен был пасть этот меч) раскачивалась то над моей головой, то над анестезиологом, то над анестезисткой…

По итогам проверки стало ясно, что все, кого эти комиссии жестко проверяли, гемотрансфузию знали…

А почему тогда несовместимую кровь перелили пациентке?!.

Анализ деятельности опер. блока и фактология (хронология) показали вот что.

В результате неожиданного завершения первой операции во второй операционной и в суматохе с выводом его из наркоза (в ожидании объемной операции его успели «накачать» препаратами длительного действия,) хлопотами с эвакуацией его из операционной и с…, в общем, обычной рутиной, когда подали вторую пациентку, в операционной на специальном столике с растворами остался стоять второй флакон крови для этого пациента с проведенными всеми пробами, которые, как и положено проконтролировал и анестезиолог, и о котором… на время забыли.

По ходу второй операции–мастэктомии — когда понадобилась гемотрансфузия, зарядили этим флаконом штатив, при этом анестезиолог вновь осмотрел чашку Петри-совместимость по Резусу, эмалированную плоскую чашечку на групповую принадлежность, и, не обнаружив ничего подозрительного дал разрешение.

А ввиду того, что пробная порция крови пациента (которая берется из вены) была этого же–первого-пациента, естественно, все было нормально. История болезни первого пациента, в которую, как обычно вклеиваются все этикетки переливаемых растворов, крови и последовательно заносятся показатели анестезиологического пособия, оставалась лежать на столике у анестезистки, анестезиолог сверился с обозначением группы крови на лицевой стороне истории болезни, фамилией и переливаемой крови (именно этот флакон) — все совпадало… А вместо больного на операционном столе лежит больная — на это никто не обратил внимания. Дооформив свои дела анестезиолог отложил историю первого пациента в сторону, которую быстро забрала медсестра палаты интенсивной терапии. В это время флакон с кровью, как было сказано, уже был заправлен и спокойно продолжалась гемотрансфузия. Затем, по завершении ее, флакон убирается и ложится в теплую воду, чтобы размочить крепко приклеенную этикетку, которая потом тоже вклеивается в историю болезни того пациента, которому влили эту кровь…

В это время анестезиолог уже работает со второй историей. И когда возникла надобность в переливании второго флакона, тоже все совпало, т.к., дежурный хирург, работая с пробной порцией крови именно этой пациентки и проведя все пробы, передал эту кровь анестезистке…

Когда дежурный хирург поинтересовался надо ли готовить второй флакон крови, ответ из операционной был: «Нет, не надо». Потому что, они-то уже прокапали второй флакон, как и расчитывали…

В ходе разбора комисии сразу же обнаружилось (как показала медсестра кабинета переливания крови), что 1 флакон крови из двух, привезенные для больной, идущей на мастэктомию, стоит в холодильнике…

Одно «затмение» повлекло цепочку непроизвольных ошибок.

Зам. главного врача клиники («Старая волчица») вспомнила из каких-то медицинских журналов об описании аналогичных случаев, и, что это называется — ЭФФЕКТОМ ДОМИНАНТЫ. Это когда что–то (мысли, действия человека или группы людей) оказывается в непроизвольном, необъяснимом подчинении к каким –то ошибочным и нелогичным поступкам, т.е. наступает доминирование — преобладание — чего-то над остальными. Т.е. наступает «затмение»…

Примеров, к сожалению, в истории медицины наберется множество (хирурги вместо больной ноги ампутировали здоровую… Младший медперсонал из двух, идущих на операцию больных с одной палаты, подали не того (поменяли местами,) а хирурги «убрали» совсем не то, совсем не у того…)

Итог по нашему случаю: анестезиолога наказали строгим выговором приказом по клинике, чем отвели более жесткое наказание «свыше». Наказали анестезистку, хотя ее роль во всем этом доказана не была. Наказали и меня — простой выговор («на всякий случай…»).

Мне совестно (не то слово!) за то, что я что-то недоучел, недоделал, а именно: не проследил от «А» до «Я» каждый флакон крови. Из-за чего, при моем участии, погибла женщина…

На основании выводов отдельных комиссий и итоговых выводов установили:

1. Функция дежурного хирурга по операционному блоку не регламентирована никакими инструкциями, приказами. А передавалась как местная традиция «по наследству».

2. Коль хирург назначен дежурным, он не должен отвлекаться на другие — даже свои юридически закрепленные — работы. Это логически воспринималось положительно, а практически — у многих вызывало скептическую улыбку…

3. Путь каждого флакона переливаемой крови должен находиться под неусыпным контролем…

Все инструкции по этому поводу давным-давно прошли испытания жизнью.

Однако, нет-нет да случается такое!

Настоящее кратковременное затмение у знающих эти инструкции, приказы людей…

Почему?

«БЫЛ — НЕ БЫЛ?» (Б Ы Л Ь)

(Я заранее приношу свои извинения читателю за вызывающий и неприличный реализм: я сам был поражен той действительностью в той среде, в которую судьба меня забросила. А придавая приличный облик, т. е. занимаясь облагораживанием этой самой среды, я бы исказил саму жизнь. (По крайней мере, жизнь нашей доблестной армии).)

Не люблю «писак». Не люблю «стихоплетов».

Хотя их труд — как физический — тоже труд немалый: я врач (хирург) и ни одного шага в повседневной жизни не сделаешь, не исписав кучу бумаг (для прокурора, для статистики и менее всего для пользы больного).

Правда, было время — в школьные годы — писал стихи и рассказы «для себя», однажды даже пропечатали в областной газете, затем окончательно «оседлали» как редактора школьной стенгазеты, как оформителя — художника, как…

Словом, то отвращение к ручке и бумаге, тем более к «творению», которое тогда еще появилось, живет во мне неразлучно. Вообще-то и потом было: после школы некоторое время продолжал вести дневники, с большими перерывами, где делился впечатлениями,

задавал вопросы, «каялся»… Сохранились несколько стишков.

Да позже, в 1979-м — бурном — году, в автобусе №97 под черное настроение как-то быстро сотворил себе эпитафию…

Ему не везло:

В голодный год

родился…

Очень рано

влюбился,

Но на другой

женился.

Имел жену,

немного детей,

На всех

кучу болезней.

Не имел

ни врагов, ни друзей,

Ни любовниц…

(Вот злодей!)

Ни машины, не звонких монет:

Но вот

повезло;

Повезли его

туда,

Откуда

возврата нет.

Итак, «писательство» — мой враг.

Однажды по пути на работу (а теперь — службу) меня будто током поразило. Притом пронзило так, что вместе с признанием (!) необходимости браться за перо, в короткий (!) следующий миг через мою память (сознание) прошло все то, о чем я вынужден буду писать. В это мне самому с трудом верится, но ясно всплыли мельчайшие подробности тех событий, да так ярко, что я боюсь себя считать за вполне нормального: ведь не упрятали же в моей голове кинокамеру со сверхскоростной воспроизводящей возможностью!

Что бы то ни было, едва открыв кабинет, сел излагать то, что точило меня изнутри на протяжении последних лет, буквально грызло.

Это — не высказанные (не доверенные никому) воспоминания, засевшие где-то в закоулках моих извилин, которые вот сейчас и выперлись…

Но, начав это дело я почувствовал небывалое облегчение!

А меня будто прорвало: рука не успевает за мыслями. Пишу «галопом.»

Или, выражаясь военным языком, «отступаю в полном беспорядке» под натиском моего врага — п и с а т е л ь с т в а…»

— — — — — — — — — — — — — — — — — —

Жизнь — река, воды которой несут на своих волнах тебя, Бревно, по спокойной глади среди широких полей. Тогда ты предашься спокойной лености. Тебе кажется, что так будет всегда. Но река делает повороты. А иногда ее берега зажимают неожиданно появившиеся на пути горы. Нет, даже сопки. И заспешит тогда река, неся свои воды все быстрее и быстрее. И забурлит она, борясь с каменными преградами…

А ты, Бревно, почувствовав некоторое ускорение течения еще вдали от каменных преград обрадуешься: жить стало, вроде, веселее…

Но, вот понесло. И неожиданный удар по подводной скале сорвал солидный кусок твоей коры. Тебя не как крепкого (как ты сам до того думал) дубового бревна, а как жалкую осиновую щепку завертело, закрутило… И пока ты соображало, что это такое, тебя очень удачно прибило к берегу, где ты оказался нужным по твоему прямому назначению: тобой подперли…

А сколько подобных тебе разнесло в щепы да поглотила пучина водоворота… Так что, тебе крупно повезло, Бревно! А время сделает свое, т.е. снимет с тебя остатки твоей уцелевшей коры, ты еще сильнее задубеешь. Возможно, тобой даже будут любоваться: крепкий дуб! Затем появятся трещины…

— — — — — — — — — — — — — — — — — — —

…О-о, сучий, собачий холод!

Опять проснулся от холода. Пробирает насквозь. Ног не чую. Ноют руки, колени, спина… Да все тело жмет в тисках, будто обручем.

Прислушался: «буржуйка» молчит. Дежурный (сволочь!) спит, наверно. Открыл глаза. В кромешной темноте вдали слабый свет от тлеющего угля в буржуйке. Спят ли все — не знаю. Или я такой мерзляк?.. Лежу, движение — боль! Но и холод не тетка родная, сейчас он, что ни есть теща злая! Теща победила. Встаю и натыкаясь на стойки палатки, углы раскладушек, добрел до буржуйки. Несколько красноватых глаза тлеющего угля среди кучи золы очень хреновое освещение, чтобы найти что-либо рядом. Б.., забыл фонарик (висит у изголовья там). Спичек нет (не курю). Надо идти за фонариком. Нащупал стойку палатки, вот чья-то кровать, где же проход? Б…!

Вот возле самой буржуйки снова наткнулся на раскладушку. Вспомнил — это должен быть капитан Х-в, кадровый. Тормошу его в надежде выпросить спички. Мгновенно по глазам бьет, как молния, яркий свет фонарика: «Что? Что за х..?!. Чего надо?!.» Вот реакция!

Скорее всего ждал. Все-таки граница.

Ослеплен, аж больно глазам. Свирепею! «Спички» — начал было, но выговорил как «Спишь». Холодом сведенная челюсть не слушается. А свет по глазам! Пытаюсь закрыть фонарик рукой — убирает подальше и по глазам!

«Это я — лейтенант Ж…, дайте спички». Переспросил, искажая фамилию, т.к. еще не все хорошо знакомы. Повторил по-четче. Слышу — достает спички. А свет — по глазам!

Догадавшись, еще говорю: «Фонарик тоже…» Так же светя в глаза (осел!) сует его мне.

(Днем он признался мне, что он меня чуть за китайца не принял, т.к. нам — партизанам вместо кокард выдали звездочки, а у офицеров — солдатские формы).

Нашел самодельную кочергу (вчера сами сделали), собрал щепки, дрова, оживил «буржуйку.» Погрел руки. Сел на деревянный ящик (табельный, для запаса топлива, а то бы давно еще сожгли), гляжу на веселые язычки пламени. Вижу, как накаляясь, краснеет чугун буржуйки. Ноги к печке — сапоги задымились: мокрые. «Теща» отступает, можно и шапку развязать. Да и боли в теле стало меньше.

«Туши фонарик, посадишь батарейку!» — шипит капитан. Отдав фонарик, снова усаживаюсь на место. «Спасибо, кочегар… Живи сто лет…» шепчет кто-то справа. Кажется, «политрук», старший лейтенант, запасник.

Трещит огонь, дымят сапоги, по телу разливается тепло, одолевает сон. Хорошо!..

Надо поспать, но там — холод. Клюю сидя, чуть не падаю. Сажусь на резиновый пол, спиной упираясь об ящик. Опора маленькая, болит шея. Ледяной холод земли быстро пробирается через резину пола. А каково солдатам? У них-то нет раскладушек! Вот у них и радикулиты, туберкулезы… Раки… Причем — рак? А, уже «пьяные» (сонные) рассуждения…

Раки, раки… Это я — онколог, клинический ординатор кафедры онкологии мединститута.

Ха–ха… Ординатор!

Мне кажется, что все это — сон…

6 марта 1979 года.

Жена дежурит (подрабатывает, а так она на специализации), поэтому я, забрав детей с садика, зашел к родителям жены — совсем рядом с садиком, да и поужинать в такие дни заведено было у них. Сами мы живем далековато. Снимаем частный домик на берегу речки «Весновки»… Пока поужинали время подошло к 22 часам, собираясь домой, я стоял в прихожей, когда затренькал звонок над дверью. Открываю и вижу, стоит какой-то военный в парадной шинели. Вспомнил: дня три назад видел его в А-м райвоенкомате, куда меня пригласили по повестке «для уточнения учетных данных.» То ли Аксентьев, то ли Арсентьев. Молодой, бросаются взору его пышные усы, иначе бы и не запомнил, наверно.

«Вы лейтенант запаса Ж-в?»

«Да, я».

«Вот Вам повестка, собирайтесь… Поедем в военкомат. Берите личные документы…»

Будто знал, что все документы, в силу ненадежности замков нашего домика, хранились здесь, в личном шкафчике тестя.

Растерявшись от этой неожиданности, невпопад говорю: «Может пойду утром?.. А то я не здесь живу, а жена дежурит…»

Нетерпеливо перебивает: «Мы итак потеряли много времени, пока нашли Вас. (Тут к открытой двери подошел человек лет сорока-сорока пяти в легком полупальто без головного убора, невысокий, плотный…) Дети-то Ваши под присмотром, главное… Поехали, поехали! На сборы 5 минут.»

Потом произнес успокаивающе: «Да Вы не волнуйтесь, это ненадолго — прослушаете лекцию о международном положении и по домам…»

Ругаясь за пустую потерю времени, соглашаюсь с тем, что дети остаются здесь, сам тоже вернусь сюда же, хотя утром будет хлопотно съездить к себе за портфелем.

Оделся, вышел. У подъезда стоит красного цвета «Жигули». За рулем тоже человек в штатском. Молча едем в военкомат. Старлей нервничает, поглядывает на часы. Все же решился спросить: «Что за срочность, товарищ старший лейтенант?» Коротко бросил:

«Там узнаете.»

Вот и А-й райвоенкомат. Тишина. Поднимаемся на третий этаж. Кажется, опоздали, тоже тишина. У третьего отдела тоже никого. Пока я озирался и удивлялся А-в и штатский исчезли в дверях с моими документами. Минут через 5 пригласили зайти.

За наружными дверями шагах в полтора дощатый барьер-перегородка, за которой сидят несколько сосредоточенно копающихся в бумагах молодых женщин, кто в чем. Сдвинутые столы завалены папками, карточками учета… Слева обитая дермантином дверь с прибитыми номерами 11, 12, 13. Справа — под номером 14. Завели в левую. В довольно большом кабинете за массивным столом сидит один пожилой подполковник. Наш старший лейтенант и тот «штатский» — сбоку по правой его руке за приставным — тоже длинным столом.

Подполковник предложил сесть к столу поближе и когда я уселся напротив моих попутчиков, вполне доброжелательно расспросил кто я, что я, по ходу перелистывая бумажную папку — как я догадался — мое личное дело.

Затем так же доброжелательно произнес: «Товарищ Ж-в, Вы направляетесь в г. Капчагай в войсковую часть для прохождения полевых сборов.» Я, почти уверенный, что эти сборы начнутся после праздников, спросил: «Когда?»

Он: «Как — когда? С этой минуты считайте себя офицером войсковой части. Вас сейчас отвезут в часть. Старший лейтенант А-в, возьмите документы и в путь.»

Обращаясь ко мне: «А Вы, надеемся, оправдаете наше доверие!» Пожал руку.

Я, глупо улыбаясь, спросил: «А нельзя ли завтра? У меня жена дежурит… Дети у родителей жены остались…»

Человек в штатском неожиданно жестко выпалил: «Жена-а! Де-ети!.. Лейтенант, Вы мужчина?!. Да не забывай ты, милый, что ты — офицер! Стыдно!..»

…Не знаю, было ли стыдно или нет в тот момент, но огромный внутренний протест происходящему был! Это точно.

И удивление: в жизни не думал, что удостоюсь такой чести — на «Жигулях-люкс» доставили к воротам КП войсковой части в г. Капчагай. По дороге, еще в городе, попытался уговорить старшего лейтенанта заехать домой (хотел поцеловать детей?), не уговорился служака. Помню еще, нас пытались остановить у поста ГАИ — дали газу, только шум стоял…

Вот прошли КП. Меня, видимо, повели к штабу. Так и есть. Перед штабом нас встретили 2 офицера в полевой форме. Один из них-пожилой майор — черты лица которого здорово напоминают Серпилина из фильма «Живые и мертвые», спросил: «Вы — член КПСС?»

Оказался замполитом.

В штабе А-в доложил какому-то капитану (казах?) и передал ему папку, откозырнул и был таков. Капитан, сидя за столом ознакомился с моими бумагами, что-то записал в своем блокнотике, затем подошел к дощатой перегородке, представился: «Капитан О-в, начальник штаба медсанбата. Вы назначаетесь в ОПВ к капитану П-у, он где-то в стационаре.» Объяснил, как пройти. Добавил, что он как раз дежурный по части. «Устроит Вас в казарме».

******

Итак, я снова в шинели…

Нас — запасников — семь человек. Последнего, седьмого, доставили 7 марта, тоже на «Жигулях.» Наше место службы — медсанбат.

Нас 2 хирурга, 2 анестезиолога, 1 биолог, 1 стоматолог и 1 педагог. Если более подробно (по специальности и месту назначения), то вот что:

1. Давид Давидович Ш-е, хирург 1 категории, стаж 17 лет, назначен старшим ординатором операционно-перевязочного взвода (вот что означало ОПВ.)

2. Тимур Садвакасович Дж-в, анестезиолог-реаниматолог 2 категории. Стаж 3 года. ОПВ

3. Валерий Ильич Л-в, — -« — -« — -« — — 1 категории, стаж 12 лет. ОПВ.

4. Александр Николаевич Ф-в, биолог, (НИИ АН КазССР), научный сотрудник, назначен кем-то в аптеку (еще сам не знает).

5. Геннадий Александрович К-н, стоматолог, работает первый год, стоматолог медсанбата.

6. Анатолий Борисович Ц-к, педагог по образоваию, назначен политруком.

7. Я — хирург, стаж 6 лет, клинический ординатор АГМИ, назначен ординатором ОПВ.

Мои 4 года работы в райбольнице оценил положительно начальник ОПВ капитан П-к.

Соседи по казарме (большая палата в стационаре, превращенная в казарму для офицеров) слева — Тимур, справа — Анатолий.

До обеда были заняты получением обмундирования и приведением в порядок этой экипировки, что, оказалось, не так-то просто было осуществить: больше кололи себе пальцы и ломали иглы из-за неумения. Я тоже, оказывается, отвык…

Это нудное занятие часто прерывается анекдотами, матами и продолжающимся по ходу дела знакомством. Кое-как привели себя в порядок, прибежал солдат: общее построение!

По солдатской привычке одеваюсь — пыль стоит! (Служил рядовым в строевой части.)

Остальные — кто еще лежит, кто сидит, презрительно поглядывая на меня. Чтобы не оказаться «белой вороной» я, хоть уже одетый, стою тоже. Жду. Минут через 10 гурьбой, кто без ремня, кто нараспашку тянемся на плац, где застыл строй, перед которым расхаживаются два офицера… К нам навстречу отделяется один из них — полноватый майор в полевой форме: «Что плететесь как отступающая банда французов…» и русский 3-х этажный! Хохот в строю… Да к тому же, шедший последним Гена попытался пристроиться к строю, почему-то забыв надеть шапку и его длинные русые волосы телепались под ветром, почти полностью закрывая его лицо.

«Что, у нас в штате появился свой поп?» ядовито спросил второй, высокий майор с пышными рыжеватыми усами, обращаясь к первому…

Вот так состоялось знакомство с командирами. Командир медсанбата, тот усач, майор С. у меня оставил неприятное впечатление: что ни слово-маты, какие-то кривоплеты прямо перед строем…

Он представил нам — «партизанам» — командиров.

Каждому из нас, запасников, показали свое место в строю. Объяснили что-то по распорядку и внешнему виду, о международной ситуации, т. д. Простояли под холодным пронизывающим ветром почти час, продрогли… В казарме, матерясь и ругая всех, обсуждаем услышанное:

1. Резкое ухудшение международного положения. С 17 февраля идет война между Вьетнамом и Китаем с большими потерями с обеих сторон. Версия — нас подвинут к границе, там будем принимать участие в действиях… Чьих и как?

2. Перевороты и революции в соседних государствах (Иран, Кампучия, Пакистан…)

3. В медсанбате из запасников нет ни одной женщины, что подтверждает мнение кадровых офицеров-знатоков: «Это неспроста…»

Впервые появляются неспокойные мысли…

Человеку, далекому от политики или, по крайней мере, не имеющему отношение к службе в Вооруженных силах, каковыми мы и являлись, до этого и в голову не приходило что-либо о серьезном. А относительно своего пребывания здесь почти были одинакового мнения — что это отдых на несколько дней на полном государственном обеспечении…

Теперь оно несколько пошатнулось…

После обсуждения этих вещей наш совет решил обратиться к командиру батальона, (конечно, заранее «обработав», как нужно, замкомандира батальона по политчасти майора А-ва — он, вроде, «мягче и с пониманием») с просьбой отпустить нас на 12 часов домой, чтобы взять хотя бы туалетные принадлежности, успокоить семьи. А кое-кому это было нужно и по работе.

План удался! Замполит и начальник штаба поручились за нас и это все решило: нас отпустили с 12 часов 07.03. по 12 часов 08. 03. Сутки!

В Алма- Ате, поимав такси доехал до садика, куда попал как раз к «тихому часу», но прорвался в группы и поцеловал сына, спавшего мирным сном и прошел к младшей группе, к дочери. Увидев ее понял, что она не спит, т.к. веки ее, насильно зажмуренные, под «внушением» воспитательницы, сильно дрожали… И, когда я прикоснулся губами к ее щеке, она вздрогнула и широко открыв глаза, буквально вцепилась ручками к моей шее и зарыдала во весь голос…

08.03. в 11:50 были в части.

Анатолий взял автобус с работы (он работал директором «Дорстроя №13» г. Алма-Аты) и мы все дружно и очень весело, нагруженные продуктами, водкой, спиртом прибыли в часть.

И… началось…

На обед в «конюшню» (так окрестил офицерскую столовую Гена) не пошли.

Пили за женский праздник и за своих жен, подруг, за все, что приходило на ум…

Удивительно, никто нас не тревожил, то ли в честь праздника, то ли было не до нас?

У нас — у всех — душа нараспашку!

О каждом узнали то зерно, что составлюет суть личности, независящей от его общественного положения в жизни. Я бы сказал — скрытое от чужих глаз при нормальных обстоятельствах…

Что может быть безумней общества пьяных мужчин, представивших (возомнивших) себя офицерами! Орлы и герои! Ни меньше, ни больше!

Только и «орлиная хватка» и «героизм» из области «подвигов» и «войн» бытовых и любовных. Но все это преподносилось как подвиг гусара…

Мне 31 год, не ребенок, но, оказывается, я полный профан во многих вопросах некоторых сторон жизни, из-за чего мне дали кличку: «Чистоплюй» (в переводе на гусарский жаргон — «Чистопердяев»).

Постараюсь коротко объснить происхождение (и причину) нескольких кличек, подгоняя под некоторое благозвучие, избегая нецензурщины…

Гена. Типичный представитель современной молодежи. Бравирует как удачливый в любви поручик. Любимая тема — разврат, о котором рассказывает аж пена идет изо рта. Из 10 слов — 7 «слово-паразиты» неупотребные. Сам стройный, голубоглазый, красивый. Так и прилипла кличка «Поручик» со всякими довесками по ситуации.

Анатолий. Сибиряк. Охотник. Самый габаритный среди нас (не только), еле-еле подобрали форму. Ему дали шинель строевого офицера (а у нас остальных-форма «партизан») с капитанскими погонами, одну звездочку только убрали. А сапоги пришлось распустить по заднему шву голенищ. С открытым нравом, часто попадается впросак из-за бесхитростных рассказов о себе…

Подвергся развращению на глазах: слушая Гену и подобных «падал» в обмороки, еще и еще раз переспрашивая самые страстные моменты. По-серьезному признавался всем: «Вот почему „не стоит“ на жену… Вот вернусь — буду делать как вы говорите…»

Тяжело переживал трагедию с любимой женщиной, умершей после пустяковой операции 3 месяца тому назад (плакал по-детски!)

Как-то он стал душевно ближе всех остальных мне.

Поначалу за один рассказ начали было кличать его «Каннибалом», затем это оставили. Чаще «Политрук» как и по должности. А история эта — не для пугливых…

…Есть в Сибири город Барабинск (под Барнаулом), где он родился, учился в школе, а после армии судьба закинула его в Алма-Ату, где женился и остался работать, окончил институт. Лет через 10 во время отпуска он посетил свой родной город, нашел друга по школе. Отдохнул хорошо и однажды, вспомнив про свою школу, уговорил друга этого посетить ее. Когда они подошли к школе Анатолий, увидев старую чугунную скамеечку вдруг вспомнил, как возле нее сидела тетя Маша, которая торговала такими вкусными пирожками с мясом, которые к тому же были дешевенькими. Он и произнес вслух: «А помнишь, Сашок, тут сидела тетя Маша, у которой были самые вкусные и дешевые мясные пирожки?»

Реакция Саши была неординарная: он резко отстал и схватившись за живот стал как-то странно икать… Вид его был чумной… Он махнул рукой и даже отвернулся, пошел в обратную сторону. Анатолий, удивившись его поведением, догнал его, поинтересовался причиной такого его поведения…

…Не одно поколение учеников этой школы кормилось у тети Маши, у которой пирожки были мясные, очень вкусные и, что очень было кстати, дешевые… В перерывах голодные школяры с жадностью разбирали ее товар. И Анатолий с друзьями все 10 лет учебы ел их…

Была у них в классе красавица-девушка из семьи местных интеллигентов. Сама она собиралась поступить на юрфак… Анатолий ушел в Армию и не вернулся сюда. О судьбе красавицы не знал ничего. Оказалось, что она скоропостижно умерла. Родители ее, погоревав, похоронили дочь на местном кладбище. Был у нее дядя, который на похороны не успел, но приехав и разузнав некоторые подробности, уехал в областной центр, вернулся с постановлением областного прокурора о проведении эксгумации для определения причины смерти племянницы. Когда вскрыли поднятый гроб — он был пустой! Закрутилось следствие и вскоре все выяснили: дед-сторож, лет 20 проработавший тут, оказался мужем той самой тети Маши… Вскрытие многих могил, особенно свежих, не оставило сомнений — дед с бабкой на пару занимались выниманием покойников, чтобы пустить на пирожки…

Наш Анатолий, когда узнал об этом, чуть не умер. Его начало рвать сильно, не говоря о моральных переживаниях, из- за чего, как сам признался, еле остался в своем уме…

Тимур. Из перспективных. Обеспечен. Круглолицый усач. Его рассуждения по любому вопросу обнажены до цинизма. Выдвигает теорию о сексуальном воспитании девочек с детского садика, включая свою дочурку 3-х лет…

Когда вернулись в часть, рассказал сколько раз, когда, где и как сходился с женой с подробностями ласки и т. д… Получилось 8 раз (!) за день, чем заслужил «почетное звание «Гигант половой.»

Он из тех, кто ни за что не упустит своего, если не больше…

Давид. Еврей с более выраженными чертами лица арабов, что ли. Самый старший.

Его юмор такой едкий. Рассказывает анекдоты и про евреев, и про другие народы, но всегда с «двойным дном» и, если вдумаешься, получается, что, все-таки еврей лучше… Саша. С густыми бровями, плотноватого телосложения, если не жилистого. Когда ходит его голова в такт шагам, как бы совершает еле заметные поклончики. В разговорах дотошный. Любит пикантности. Как многие научные работники иногда доводит слушателей своими идеями, теориями до бестактного по отношению к себе поступка, т. е. собеседник просто вставал и уходил. Каратист. И еще — к моему великому удивлению — оказался самым лучшим знатоком сексологии (разумеется, не в научном понятии этого слова). Кличка — «Аптекарь».

Валерий. Представьте. Если одеть его в черную сутану и повесить на шею крест, да на макушку красную монашескую шапчонку — ермолку — вот весь Валерий. Его внешний вид и без его мягких проповедей о праведной жизни само-собой породил прозвище «Монах». Но несмотря на столь почетный сан и он поддался сатане, который вышиб его убеждения из его такого пухлого и мягкого тела (и души тоже)…

Время нашего «кайфа» и балдежа кончилось 9 марта после обеда, когда объявили общее построение. Со всеми следами и последствиями вчерашних возлияний выстояли героически на этом самом построении.

В общем, каждому подразделению поставили задачу по освоению и проверке табельных средств медсанбата и к 10 марта быть «готовыми во что бы то ни стало!»

Начиная с этого часа и до обеда 10 марта занимались теоретической и практической подготовкой, натаскались имущества медсанбата. Прослушали первые сведения о новых видах вооружения как нашей армии, так и армий капиталистических стран. В частности, об автомате АК-74 со смещенным центром тяжести пули, которая, попав «в пятку может выйти через голову» — изуверском оружии, хоть и нашей армии. Оказывается, весь мир давно плюнул на Женевскую конвенцию 1916 года по «запрещению нечеловеческих (изуверских) видов вооружения», поводом к которой стало применение в первой мировой войне разрывных пуль «дум-дум», которые не столько убивали людей, сколько калечили. О «Мухах», «Шилках», «Стрелках», о не обнаруживаемых итальянских минах с пластмассовыми корпусами, противопехотных минах — сюрпризах…

О «пластитах» — взрывчатке, мягкой как пластилин, которые «вот-вот поступят на вооружение (или уже поступили в армии США, которые, якобы, являются их разработчиками…)

Удивили реальности об уязвимости бронетехники, самолетов, вертолетов… Самое шокирующее («на десерт»): наш гранатомет. Каждая граната-контейнер напичкан 30-ю тысячами игл со смещенным центром тяжести. При взрыве (а она взрывается над землей) в радиусе 30 кв. метров расстояние между иглами составляют 5–7 см, а таких гранат в магазине, похожем на противотанковую мину, 30… Что или кто может уцелеть?! Первое испытание по применению их в боевых условиях против китайцев в феврале показало небывалую эффективность против живой силы: расчет из трех человек — вьетнамцев уничтожил целый батальон пехоты китайцев!…

К обеду 10 марта дали передышку. Усталые и поэтому в особо недобром состоянии духа, что сопровождалось «словесным поносом» нецензурного содержания, вваливаемся в казарму. Обнаруживаем приставленную новую кровать, на которой — сапоги на спинке — лежит старший лейтенант в безмятежном сне. Проснувшись от нашего шума, опускает ноги на пол и некоторое время лежа рассматривает нас. Не спеша поднимается и расправляя складки своей формы подходит к нам. С несвойственной для нашей компании сдержанностью и еще каким-то поведением человека «всегда правого» что ли?, представляется: «Старший лейтенант К-в». На наши ответы с рукопожатием добавил — Анатолий. Букву «р» произносит картаво…

То ли усталость, то-ли что другое, больше ничего не клеилось (в смысле разговоров) и, не раздеваясь, как были в шинелях, падаем на кровати…

Просыпаемся от топота сапог запыхавшегося солдата: «Офицерам срочно явиться в штаб!»

Из штаба к нам навстречу высыпали кадровые офицеры. Общее построение…

В общем, 2 часа времени на погрузку на все виды транспорта. Выступаем в 18.00…

Как только закончили погрузку — снова построение. Начальник штаба зачитал приказ о закреплении ответственных за каждый транспорт офицеров. «Лейтенант Ж-в! Номер машины… Водитель — рядовой Раев…». Затем, прохаживаясь перед строем своими «индюшачьими» шагами, выступил командир: «…Каждый офицер отвечает головой за машину и груз, за закрепленного солдата–водителя… До 19.00 — ужин…. Еще раз проверить все… Обо всех обнаруженных недостатках доложить своим командирам и тут же — срочно — их устранять!.. Ровно в 19.00 построение. Разойдись!» После скорого ужина разыскал рядового Раева, водителя ГАЗ-53. Оказался киргизенком первого года службы. Машина нагружена полностью.

«Как дела? Как машина? Груз закреплен?..» — задаю несколько вопросов после знакомства. Ответ «Ни знаю» и его недоброе спокойствие заронили в мою душу первые ядовитые капли беспокойства.

19.00. Построение. Объявили о месте каждой машины в колонне.

«…Занять свое место в колонне… Ждать сигнала к движению сидя в кабине… Напоминаю офицерам: полностью вступает в силу приказ о личной ответственности…» и т. д., и т. д. — опять дает наставления командир… Вот вытянулась колонна. Уже ночь. Темная ночь. Тепло по-летнему. Накрапывает дождь. Душно. Ждем сигнала «Сидя в кабине.» Вдруг вместо сигнала — построение. Натыкаясь на своих и чужих, ругаясь, строимся. При свете фар появляются офицеры. Свои и незнакомые какие-то — полковники и подполковники. Один из незнакомых коротко повторил уже не раз услышанное об ответственности, о дисциплине и соблюдении порядка во всем… «Начмедарм полковник С-ко», — вполголоса произнес лейтенант Дз-а, кадровый.

Другой, подполковник, замкомандира дивизии по технической службе, как-то, даже не по-военному, начал толковать о том, что следует делать, чтобы не допускать аварии и другие «ЧП». Как поступить в случае вынужденной остановки из-за «всякой — всячины…» О трудностях предстоящего маршрута…

Мне, хоть я слушал его внимательно, показалось противным его многословие.

Еще после нескольких напутствий и наставлений дали 10 минут «на личные нужды».

Нашу «семерку» разбросало по колонне так: в головной части третья машина Саши, 5-я моя. Договариваемся, чтобы на остановках (привалах) собирались у наших машин, чтобы при отправке остальным легче было найти свои…

Раза два промелькнула фигура нашего Анатолия-2, кажется, с ним рядом был замполит.

С ним — Анатолием-2 как-то особо не успели познакомиться. У него на петлицах эмблемы технических войск. Кем он числится у нас ни он сам не сказал, ни мы не поинтересовались.

Поползли слухи — идем на границу, на самую-самую!

Решили было «отметить» начало «великого похода», да не успели: «Заводи!»

Поехали! Настроение поднимается. И я минут через 15 пытаюсь заговорить с Раевым. На несколько вопросов моих отвечает одним словом «Да» или «Нет» или «Ни знаю…»

Пробую на казахском — результат тот же. Ясно: из «дубов…»

Задумался о событиях последних дней. Сколько впечатлений за эти 4 дня!

А предстоящее вызывает еще большее любопытство! Марш этот — интересно! Граница — интересно! Лишь бы дома мои продержались несколько дней. Жена прибаливает (ревматизм), лечиться некогда…

Сыну 5 лет… Хороший мой! Год назад перенес тяжелую операцию

В начале нового 1978 года воспитательница и заведующая встретили меня, когда я заехал туда после работы, чтобы забрать детей с садика, с встревоженным видом. Особенно вздыхала наглядно заведующая — ингушка, приятельница моей тещи, благодаря чему мы устроились сюда (а так пришлось бы ждать неизвестно сколько в очередях!) Она чуть не плача показала горшок сына, который был наполовину в свежей крови! Говорит, что специально не разрешила выливать, чтобы показать нам… Дома с вечера до самого утра он часто просился на горшок и каждый раз ходил свежей кровью. Оставив жену с детьми дома, поехал на работу, начал отпрашиваться у профессора, зав. кафедрой С.Н…

Он, узнав обстановку мою, чуть посидел, затем набрал по телефону кого-то и пообщавшись с ним, доложил о моем сыне и попросил оказать содействие.

Положив трубку, достал из красивой папки лист бумаги с его визитными данными с указанием его многих титулов и красивым почерком начал выводить буквы. Подписав, положил ее передо мной и сказал: «Это передашь зав. кафедрой детской хирургии Центральной детской клинической больницы на улице Чапаева профессору Ормантаеву Камалу Саруаровичу… Он — Главный детский хирург Министерства Здравоохранения КазССР. А я сейчас позвонил главному врачу клиники. Он вас устроит в клинике и проследит за вами. Не бойся. Срочно надо заниматься твоим сыном. Будь спокоен, я здесь все улажу сам с твоими больными. Держи меня в курсе. Удачи вам!..»

Сына, уже обессилившего от потери крови срочно положили в клинику и после срочного клинического разбора на следующий день, решили взять на операцию по жизненным показаниям. Его готовили на операцию целых три дня… А это — режим голода и подготовка кишечника на сложную операцию, т. е. очистительные клизмы…

Сын превратился в бледную мумию… И при моем появлении еле шевеля губами произносил одно и то же: «Папа… хочу кушать… Дай чуть-чуть хлеба… Я никому не покажу, чуть — чуть съем…» По каким-то причинам операцию отложили еще на один день. В день операции мы с женой простояли перед опер. блоком несколько часов ни живые-ни мертвые… Вот сына вывезли из операционной и не разрешив подойти к нему, хотя мы были в халате и в маске, увезли в реанимационное отделение… Еле живые дождались профессора, вид которого несколько успокоил нас. Он уже без маски в операционном костюме подошел к нам и вкратце изложил ситуацию. У сына в сигмовидной кишке вырос (скорее всего врожденного происхождения) одиночный, т. н. аденоматозный полип с обильным кровоснабжением, одна из артерий, самая крупная на вершине полипа подверглась эрозии — лопнула- вызывая опасное кровотечение. Ему, профессору, удалось иссечь полип полностью через доступ с вскрытием толстого кишечника. (Вот, где пригодилась предоперационная тщательная подготовка кишечника!)

Послеоперационный период протекал без осложнений, но сын, придя в себя после операции слезно продолжал просить «чуть-чуть хлеба»! Через 12 дней его выписали домой. Я, пользуясь благосклонностью своего профессора, неделю посидел с ним. У него закрепилась в его несовершенном еще сознании страх голода как в рассказе Джека Лондона «Любовь к жизни», когда его герой оказался среди льдин и снега на севере, долго шел, а затем, окончательно обессилев, полз к людям в компании старого больного волка, который шатаясь от слабости брел за ним в ожидании его конца, но стал жертвой человека, который зубами вцепился к шее волка и высосал кровь… А спасенный людьми долгое время от страха голодной смерти делал запасы продуктов, пряча их в подушку, постель и другие места. Сын же, не знающий ни Лондона, ни его героя, инстинктивно, но с той же последовательностью делал запасы еды, в основном куски хлеба, пряча их в подушку, под матрасик своей постели… Несколько месяцев мы не могли отучить его от этой привычки. Слава Аллаху он быстро пошел на поправку…

Наша самая искренняя благодарность и всем земным людям, принимавшим участие в его выздоровлении!.. Особо — моему профессору Сакену Нугмановичу!

Дочери 3-год. Тоже недавно перенесла тяжеленную пневмонию. Сейчас вроде ничего. Она была относительно крепким ребенком, ничем до этого не болела.

…Жили мы в конце 1978 года в двухэтажном съемном домике по адресу ул. Ленинской смены, 18«а» (Это на первой Алма-Ате). С нами (на первом этаже) жила моя двоюродная сестра Торгын — певица консерватории им. Курмангазы, где одновременно училась на заочном отделении по классу «народные инструменты», а именно по классу к о б ы з — редкой (!) и очень перспективной профессии. Живем, общаемся неплохо. Проходит месяц — другой, когда в воскресный день декабря на фоне полнейшего бардака — своего рода генеральной уборки со стиркой белья и т. д. к нам (на второй этаж) поднялись двое мужчин. Поскольку домик был старой конструкции с низкими дверными проемами шедший первым мужик в норковой шапке, в коричневой средней длины дубленке и джинсовых брюках довольно низко пригнулся, переступая порог, а когда он с определенной осторожностью начал выпрямляться… я своим глазам не поверил — стоит,

будто сошедший с экрана знаменитость Союзного уровня после фильмов «Конец атамана» и «Транссибирский экспресс», не считая других ролей рангом поменьше —

Асанали Ашимов! Следом протискивается другой, тоже артист театра и кино Ануар Борамбаев… Он был без шапки, длинные волосы причесаны вправо, в натуральной меховой (бараньей) шубе. От невероятности такого я сдержанно поздоровался с ними, провел их в другую комнату. Я был уверен в том, что они просто заблудились. Жена начала убирать с пола и других мест белье, постельные тряпки, разложенные для стирки.

Машинка наша «Алматинка» вовсю тарахтела во всю мощь, которую тоже быстро выключили. Усадив неожиданных гостей, я спросил, не ошиблись ли они адресом, что готов помочь по мере своих сил…

На лице Асанали появилась его знаменитая улыбка — всепрощающая, с ехидцей и одновременно высокомерная: «Нет, не заблудились… Мы ищем… невестку… Мы за… Торгын…» Следующее его выражение (я не желаю повторить даже) настолько было пронизано наглостью, что я долго просидел молча!

Он — столь боготворимый до этого всеми, в том числе и мной, (да простит меня Аллах!) вмиг предстал в образе наглого «барымтачи», не уважающий этикет — ментальный казахский этикет, подобающий при таких обстоятельствах, как начало сватовства! А то, что он допустил в отношении моей сестры — хоть и на словах — за это можно бить по морде!

В данной ситуации он предстал в истинной роли Бекежана — разбойника с большой дороги: «Не дашь по доброй воле — возьму силой!» (Бекежан — отрицательный герой народного эпоса «Кыз Жибек», а Асанали сыграл роль Бекежана в фильме — экранизации эпоса).

Жена, видимо, тоже не веря своим глазам, накрывала на стол…

Актеры о чем-то переговариваются меж собой.

Сели за чай и я, не скрывая свой настрой, но все же уважительно — законы гостеприимства! — высказался так: «Вы — люди известные всем, в ком обитает дух казаха. И я уважаю вас тоже. В принципе никто не противится обычаям… Будущее наших детей волнуют всех. Вы, Асеке, надеялись, наверно, легко урвать победу…

Но у нас тоже есть Родина, родственники… Чувство самоуважения как у всех казахов.

То, что вы пришли с предложением делает вам честь. Однако, вопрос этот решать не мне. Как они скажут-так и будет…»

Недовольно пыхтя, ушли.

…После их ухода мы с женой пытались установить личность женишка. Дело в том, артисты по натуре люди «коллективные». К Торгын приходили и по одиночке и оптом. Среди них один, не похожий на казаха, а больше смахивающий на уйгура или турка с еле заметной горбинкой носа, но с закругленными спинкой и кончиком его («картошкой») забрел к нам и стеснительно спросил о Торгын. Я заметил, что у него несколько — еле заметное — сходящееся косоглазие. Наверно, он и есть племянник Асанали…

Вскоре, уловив момент я позвал Торгын к себе на чай, поинтересовался о нем, но она стала все отрицать. Однако, он несколько раз был замечен у нее, и мы убедились в том, что он и есть жених. После чего я опять поговорил с сестрой, помня «откровение» Асанали, скрытно обсматривая ее со всех сторон…

Я срочно написал письмо к родственникам в родном ауле — сестре на год младше меня, но самой старшей в семье покойного брата Оспана.

Параллельно шли переговоры с будущими сватами здесь. После ответного в мой адрес письма Айтжан (она довела до меня общее решение родственников), приступили к подготовке всего, связанного со свадьбой. Я обучающийся на очном отделении клинической ординатуры в АГМИ получаю стипендию 90 рублей… Запасов не имели. Продали ковер иранский, (по великому соизволению властей района, а именно по распределению райкома КП (!) на третий год работы в ЦРБ «за хорошие показатели в сфере здравоохранения разрешить хирургам ЦРБ супругам Жетеевым приобрести без наценки из фондов райпотребсоюза ковер — 1 шт., шапку ондатровую мужскую — 1 шт.».

Продали комплект венских стульев. Причем все эти товары пришлось увезти на такси на «Барахолку» — универсальный базар за границей г. Алма-Аты. Продали ковер и стулья удачно. А продавая шапку попался ОБХСС… Они шапку забрали, а меня застращав возможными карами, «доили» с год… В январе месяце прошла совместная –«три в одном» т. е., обряд сватовства, проводы невесты с нашей стороны и аналогичные действия со стороны жениха. Наших было тринадцать человек во главе с моим отцом, которому было 84 года. Мы в своем доме провели ответный обряд угощения сватов.

И в этих заботах не уследили за детьми… Зима, как назло, была морозной — ночью до -29̊С. Уголь кончился некстати… Топили чем попало. Дочка простудилась крепко.

Да! Асанали, оказалось, брал меня на понт: сестра родила мальчика в январе 1979 года. Через 14 месяцев после тех слов! Назвали мальчика С ы р ы м о м в честь легендарного казахского батыра Сырыма Датова…

На фоне этих воспоминаний точит душу беспокойство о детях…

Да ладно нюни распускать! Я же теперь офицер! Почти настоящий. Мне, наравне с кадровыми (настоящими) оказано доверие. Конечно, совершенно неожиданно. Но, однако… и, собственно, почему мне?! А, наверно, по заполненной лично мной анкете в третьем отделении военкомата, куда меня «пригласили» по повестке через несколько дней после того, когда я встал на воинский учет по причине смены места жительства, а именно, переезда с Алма-Аты — 1 на ул. Летнюю,3: отсюда ближе и до детского садика и до кафедры, где я учусь в очной ординатуре. Так, если об этой анкете, то там было многовато вопросов, на которые я добросовестно ответил (партийность, национальность, парашютный спорт, самбо, водительский стаж и т. д.)

А, черт с ним, с этим маршем! Решительно настраиваюсь на оптимистический лад…

…Машина идет тяжело. Неужели груз такой тяжелый? Знаю лишь, что везем что-то медсанбатовское, наглухо накрытое тентом. Смотрю на Раева — он спокоен. Успокаиваюсь и я. Настроение вновь поднимается. Посмотрел, высунув голову через боковушку: и впереди и сзади яркий свет множества фар, смело пробивающий дорожную пыль из-под сотен колес…

Вспомнилась своя шоферская молодость, когда крутил баранку ГАЗ-51 «Техпомощи».

Вот была жизнь! Особенно во время уборочной…

Раньше всех приезжали на полевой стан с механиком отделения Макcутом, красивым голубоглазым башкиром и выясняли неисправности сельхозтехники (комбайны СК-3, СК-4, трактора и др. техника), затем с этими заявками катили в центральную усадьбу совхоза и там ругались с завскладом, механиком, инженером и прочими, выбивая запчасти, затем спешили назад, чтобы как можно быстрее поставить технику в строй. Сколько перебрано всякой техники в полевых условиях… В те года в штате бригад не было так называемых «мастеров-наладчиков», а всю работу по разборке и сборке осуществляли сами механизаторы и механик отделения и, конечно, и я.

И так целый день и часть ночи, пока не остановится последняя техника. Потом, оставив механика у его дома, наспех пожевав что-нибудь, умывшись, катил в свое удовольствие.

Часто возил друзей в соседние деревни на танцы, свидания, а то и на охоту…

Мне кажется, и не спали совсем и не было усталости, не было болезней!

А был один дли — и — и — н-ный солнечный день моей родины! Была одна бесконечная, большая радость!..

…Просыпаюсь от чувствительного удара по голове. Точнее, сам бьюсь сонной головой об «бардачок.» В кабине жарко, особенно затекшим ногам. Кое-как рассмотрел циферблат часов — едем около трех часов. Раев сидит напряженно — как будто толкает машину за баранку сам. Но по его лицу ничего не понять. Спрашиваю, все ли нормально.

«Ни знаю…»

Дистанция до машины впереди увеличилась раза в три. Оглянулся назад — окно закрыто грузом. Встал на подножку — машины сзади едут впритык друг к другу.

Тут доходит до сознания окончательно: мотор ревет на высоких оборотах на 3-й передаче. Улавливаю запах пара. Ясно–кипит вода в радиаторе, о том же говорит указатель температуры воды на щитке.

«Вода кипит, не видишь?!» говорю. Раев поерзал, потирая зад об сидение, схватился правой рукой за рычаг переключения, ответа не последовало. Спрашиваю, есть ли запас воды. «Нет.» «Почему?» Ответ его потрясает меня основательно, что непроизвольно вырывается «Ни х… себе!» Оказывается, единственная канистра и та с дыркой…

Как я упустил? Не проверил? «Ш-ш-офер!»

Встал снова на подножку, осмотрелся: мы создали помеху последующим за нами транспортам. Нужно что-то решить. Что? Мысль об остановке отвергаю сразу: во-первых, приказ «не останавливаться», во-вторых, сможем ли вообще сдвинуться с места, если остановимся…

Что же делать? «Прими вправо, понял, вправо… Да включи, балда, правый поворот, пусть объезжают. Не останавливайся!» говорю в надежде на то, что среди обгоняющих да вдруг окажется водовоз… Нас уже обогнало 4—5 машин. За кабиной настоящий холод. Водовоза не видать. Зашмыгав от холода носом, влезаю в кабину. Что делать?

Ясно одно — долго так не протянем. Блин, вдруг заклинит мотор… Тьфу!

Вклинилась перед носом, едва обогнув нас «Мормон» Тимура («Мормон» — ЗИЛ-157, почему дали ему такую кличку солдаты — запасники, не знаю).

Вдруг — о, радость! — передние машины, перемигиваясь правыми поворотами останавливаются… «Глуши». Прыгаю на землю с чувством облегчения. Ноги слабо держат тело. Иду к Тимуру, который «сливает» у задних колес. «У меня уже побежала» шучу, имея в виду радиатор машины. «Надо было на ходу, с подножки» советует он. Я тоже почувствовал острую нужду, облегчился. Где водовоз — он не знает.

Раев откинул капот — пар бьет отовсюду, сам успевает отпрянуть.

«Ух, какой фейерверк!» — это Тимур. Я: «Лучше и не придумаешь.» Раев, накрыв большой тряпкой, осторожно отвинчивает пробку радиатора. Шипение переходит в клокочущий шум и постепенно ослабевает. Решили осмотреть мотор. Подсветка под капотом не работает. «Переноски» нет тоже! «Ни знаю» Раева опять выводит из себя. Проклиная себя за такую свою оплошность (не все проверил!), других — за такой подарок как этот Раев с его дохлой машиной, лезу за карманным фонариком, который валялся где-то в моем чемодане. Из-за пара ничего нельзя разобрать, но где-то капает вода. То ли конденсат, то ли пробило где-то. Проехав вперед, останавливается «Бобик» командира батальона. Подошедшим (командир и начальник штаба) пытаюсь объяснить суть дела. Реакция командира непонятная: «Каков офицер, такова и машина…» и… матерится. А я ничего не пойму…

«Доложите, как положено» — подсказывает нач. штаба. А, вспомнил — где я и кто я! «Старший машины лейтенант Ж… Неисправность в моторе…» Не дослушав, бросает: «Вызови этого (называет фамилию Иванов)», опять матерится и уезжают.

Стою, дожевывая, вроде бы, незаслуженную обиду.

«Ищи канистру! Найди воды. Найди сержанта, доложи!» отправляю Раева, сам зло пинаю скат: «Е… мать!»

Кругом шныряют солдаты с канистрами и ведрами кто за чем — где-то недалеко ГСМ-щики. Там ругань, шутки. Появляются Тимур и Саша. «Малый привал перед перевалом… Последняя проверка техники. Сейчас будут раздавать «сухпай» и «форвертс нах Китай…» тараторит Тимур с зажатым в зубах мундштуком с сигаретой. При затяжке из темноты вырисовываются его монгольские усы и кончик носа, контуры мясистого лица кажутся еще шире (как говорят — «кирпича просят»). Трезвое сочувствие проявляет Саша: «Да-а, не повезло тебе маленько. Может, что-нибудь ерундовое, а?»

«А вот техника-механика» говорит Тимур, показывая на машину с будкой, подъезжающую сзади на малом ходу. Голос из чрева будки кого-то кроет многоэтажным

матом: «Идите на х… Я отдал все вашему Афанасьеву… мать… б…!»

Тимур срывается с места и: «Дядя Коля! Дядя Коля!» и врезается в толпу позади машины. Это не техпомощь, а начпрод Николай Т-в, прапорщик, раздает на ходу «сухпай». Еще в первые дни пребывания в части Тимур успел «породниться» с ним…

За машиной все новые и новые кучки солдат, требующие «сухпай». В ответ — жирный мат («мокрый паек»). Получаем по картонной коробочке пайку. Хрустим сухарями, запивая водой из фляжек своих, следя за будкой, которая вдруг останавливается, что-то с шумом падает, прапорщик вовсю разошелся, кричит, будто резанный… Хохот, шум, топот ног…

Тимур успел еще раз сбегать. В руках (подмышках) еще 2 коробки, лукаво объясняет:

«Сп… л.» Оказывается, пьяный прапор свалился на землю вместе с коробками своими,

а солдаты расхватали и бежать… Рядом с нами остановилась машина — «Газончик». Старшина-сверхсрочник («макаронник») осмотрел мотор, говорит, вроде все в целости. Раев заливает воду в достаточно остывший радиатор. Он только вернулся (слава Аллаху!) с двумя полными канистрами в сопровождении зло ругавшегося сержанта Афанасьева: «Сука, чмо е…, жалюзи не открыл даже… Перегрел мотор!» и сильно кулаком тычет в грудь Раева, еще замахивается, но не бьет. Тот прикрылся пустой канистрой, которую вырывает сержант. Я сделал шаг к ним: больно разошелся! Но сержант на меня «нуль внимания»: «Я тебе мозги вправлю, осел, когда приедем! Бери одну, потеряешь — убью, понял, ты, баран киргизский!» чем дополняет и злость, и чувство оскорбления и во мне! Раев, уж вовсю суетясь, убегает вновь. «Да, с таким идиотом недолго и до чего-нибудь еще хреновее! Так тебе и надо» … — на фоне этого злорадства шевелится и жалость…

Старшина просит, чтобы завели мотор, и я влезаю в кабину, газую, прислушиваясь вместе со всеми и в тревоге ожидая чего-нибудь ужасного. Вот старшина спрыгнул на землю и захлопывает капот: «Глуши, все в порядке», — снимает тяжесть тревоги с души.

«Почаще смотрите на щиток» снисходительно советует. «Да, проверьте масло».

Вернулся Раев, резво забирается наверх и под тентом пристраивает канистру с водой.

«Проверь масло, бензин». «Хорошо, товарищ лейтенант». Голос живой, даже радостный.

Опять просыпается жалость к нему: пацан. Ясно, что из аула (аил — по-киргизски) судя по «задумчивости» … «Масло — хорошо» показывает щуп. Убежал и вернулся с солдатом с двумя ведрами бензина. Переговариваются по-киргизски: помогает земляк, похоже «старик». Ушли вместе. «Ну, что?» на фоне света фар появляется командир. «Порядок, товарищ майор!» «А? А «неисправность в моторе?» с иронией спрашивает. «В панику раньше времени ударился, лейтенант! Я уже доложил зампотеху, черт…» Узнав причину съязвил: «Раеву не техникой, а ишаком управлять… А Вам — наука. Сейчас трогаемся. Это — начало перевала. Будьте предельно внимательны. И не отставать! Нас догоняют полки… Еще потеряетесь, черт возьми… Ищи вас потом!..»

Перевал — значит горы (в книгах читал). Единственная неприятность от начала этого перевала сейчас для меня — это то, что я совсем замерз. Дует холодный ветер. Ясно и морозно. Местами под ногами похрустывает лед и снег. Неплохо бы «согреться». Нельзя, вдруг какая-нибудь неожиданность, «торможу» себя. Иду к «Мормону». В кабине трое: солдат, Тимур и Саша. «Говорил же — ерунда» улыбается Саша. «Теперь я — первый. «Мормон» — второй, ты — третий. На привале соберемся у меня, «согреемся». Выходит из кабины. Потихоньку принюхался — не пахнет «горючим»…

Раев съежился за рулем, тоже замерз. «Прогрей мотор. Сами тоже погреемся».

Заводит. Сразу запотели стекла. Еще посидели минут 15.

Вот, наконец, замигали левые повороты и поехали. «С Богом!»

Долго «пилим» на 3-передаче, чтобы разогнаться хорошо. «Мормон» заметно отрывается от нас. Мы тоже, наконец, разогнались, держим дистанцию. Порядок!

Напряжение проходит. В кабине тепло. «Рай», Раев, да?» Мягко хлопаю его по плечу.

«Ты поел?» «Да. Кашу поели с земляком». «Вот здорово! А как? Когда успели сварить?» «А… Это… Банки, это… на выхлопной коллектор. И… это… каша сварился»…

Надо же! У меня слюнки потекли: так захотелось горячего!

Чтобы отвлечься расспрашиваю Раева откуда, кто родители и т. д.

Более-менее разговорился. Родители колхозные интеллигенты (бухгалтер и учительница). Семья большая. Он — предпоследний. Окончил 10 классов, работал. Затем от военкомата окончил школу ДОСААФ, права получил перед самой отправкой на службу осенью. В части почти не ездил на машине. Поставили помогать одному «старику», затем свою ремонтировал. Недавно только справились и обкатали мотор…

Эти сведения особо «обрадовали» меня: опыта-то у моего дорогого Раева, что у козла молока. Да еще этот перегрев мотора…

Успокаиваю себя: «Не тужи, все обойдется» Мотор гудит ровно, хотя с нагрузкой. Стрелка на щитке — около 80̊С. Мелькнул предупредительный дорожный знак: «Крутой подъем то ли 15̊, то ли 25̊.

Я — степняк, если и видел кое-какие возвышенности, подобие сопок в степи, то их «брал», как говорится, «с ходу» — такие они «большие», так что этот знак меня особо не потревожил. Всплывает в памяти эпизод из своей шоферской жизни, связанный с…

…Однажды ехал с полевого стана, что на зимовке «Капан», в село. Проселочная дорога — ровная как доска — шла на подъем (с южной стороны нашего озера была такая пологая возвышенность). Как обычно на такой дороге держу около 70 км, так как не так часто встречаются такие.

Вдруг навстречу перевалил подъем бензовоз. Сразу узнал — гроза молодых (да не только!) водителей, один из самых первых шоферов села А-н! Расстояние между нами быстро сокращается. Если уступлю, то потеряю многое: скорость, гладь дороги… Как назло, справа у обочины прицепной плуг, оставленный каким «долбаном», пока объедешь…

Будь, что будет! Держу. Он тоже разгоняется навстречу, уверенный в «моем уважении к нему», как к старшему, как к уважаемому, как…

Секунды начали пожирать метры… Краем глаза заметил — мой механик спокойно дремлет. Это прибавило смелости. В то время я «болел» авиацией. И представил себя в кабине боевого истребителя, а не «ГАЗ-51!» … «Иду в… атаку! Лобовую!» Вот уже вижу лицо вражеского пилота. Вот он… высовывает свой огромный кулак, то есть нажимает на гашетку и поливает мой истребитель из пулемета.» Я не сворачиваю. 30 метров… Он мигнул фарами. 15 метров… Ага! Сдали нервы, резко уходит влево от меня, прыгая на неровностях, которых достаточно возле любой дороги. От грохота встречной машины просыпается М.., но кроме густых клубов дорожной пыли ничего не замечает. В зеркале вижу: прыгая и переваливаясь на весенних колеях среди тучи пыли останавливается бензовоз, из которого прыгает «без парашюта» ас — А-н!..

Дорога все время идет на подъем и заметно сужается. Тут и без приказа о запрещении обгонов не рискнешь на это. Разъехались с двумя встречными. Почти сразу же после второй машины, как только прошло ослепление от света их фар, свет наших фар неожиданно натыкается на стену скалы. Это так неожиданно, что я невольно почувствовал напряжение в теле. Огни «Мормона» катят вправо, перед ним так же вижу сплошную стену. Интересно: небо и все вокруг во мраке, а в свете фар стена, высоту которой не определить. Такое ощущение, что сейчас дорога исчезнет в этой стене и ты вмажешься в нее. Но нет, дорога узкой лентой липнет к скале справа. А она — скала — все ведет нас вправо и вправо. Белая стена перед глазами и окружающая мгла вызывает легкое головокружение…

«Мормон» все заметнее удаляется. Наш же «Газик» тужится, но не поспевает за ним. Вот «Мормон» скользит влево. И вправду решил, что ли вмазаться в скалу?

Но стена слева обрывается, а на втором плане чуть блекло светится горная стена справа. Теперь она нас ведет влево… Потом — вправо… Чтобы освежиться и отогнать тошноту опустил боковое стекло и высунул голову и тут же увидел глубоко внизу цепочку огней — хвост колонны! Мать честная! Невольно нырнул в кабину. Лучше не смотреть!

С е р п а н т и н ы!

Ползем на 3-й передаче. Раев, чтобы не лишиться и этой скорости держит большие обороты. В кабине становится невыносимо жарко: греется мотор. Одинокая встречная машина сворачивает на маленькую — под скалой — площадку, в буквальном смысле — пятачок. Идея, скорее всего — надежда на спасение — последовать примеру встречника, когда закипит вода…, тащимся дальше. У меня появляется такое ощущение, будто не мотор, а мы сами «тащим» машину, так невольно напряглись мышцы. Дрожь во всем «теле» машины. Раев успевает врубить вторую передачу. Дрожь исчезает. Вот вновь мотор надрывается из последних возможностей… А подъем все круче и круче! Вот тебе и 25̊! Скала слева, дорога — совсем узкая лента. «Мормона» красные огни мигают далеко впереди и совсем исчезают за крутым поворотом влево, даже появляется сомнение в том, что дальше есть дорога. Приближаемся и мы. Не дай Бог — встречный! Невольно правая рука нащупывает ручку дверцы. Вот и поворот. Встречных нет. Но подъем еще круче!

Только проехали метров 25—30 опять забила дрожь. Раев засуетился, несколько раз его правая рука мечется между «баранкой» и рычагом коробки. Вот схватился окончательно за рычаг. Дрожи все больше! Еще мгновение и будет поздно!

«Переключись!» кричу. Или подумал? По-моему, кричала каждая клетка всего моего тела… Раев судорожно нажал на педаль сцепления, резко толкнул рычаг вперед, но ладонь его срывается и по инерции ударяется об панель и… мгновенная остановка… С воющим мотором загремели назад!

Помню, дверцу все-таки успел открыть, затем только вжался в сидение… Несколько прыжков, скрежет и… удар!

«Все!»

Последующий покой мне показался последним полетом в пропасть…

…Не знаю, сколько прошло времени…

Рывком открывается дверца (моя), захлопнувшаяся, вероятно, при ударе. При свете фар вижу тревожно-любопытствующие взгляды человеческих лиц, беззвучно шевелящих губами. Смотрю на Раева — сидит, обняв баранку, лица не видать. Хочу окликнуть его — голоса нет. Хочу дотронуться до него — рука не слушается. Из оцепенения выводит чье-то тормошение и какой-то далекий — далекий голос: «…заснули, что ли? Черти, пьяные… Груз раскидали!.. Ты, слышь!»…

В лицо бьет ослепляющий свет фонарика. «А-а, это ты?» -узнаю голос капитана Н-ко. Оживает и Раев. Глушит мотор. Вода кипит в радиаторе, шипит пар… Левая дверца, чуть приоткрывшись, упирается о скалу. Весь левый борт прижат к скале. Выходим через правую дверцу. В ногах еще слабость, от того, наверно, и покачивает. Вся спина, тело мокрые — сразу почувствовал на свежем ветру. Н-ко, будто что-то рассматривает на моем лице, подходит вплотную: «Не выпивши? Да?» — одобряюще спрашивает и, повернувшись к своим: «Слушай мою команду! А ну-ка, хлопцы, за работу»…

Солдаты поправляют тент, вновь укладывают груз, (часть ящиков оказались на земле позади машины). Капитан вновь подходит ко мне, спрашивает о самочувствии. «Ничего» — вдруг прорезался голос. Отошел от машины, осмотрелся: оба мы в рубашке родились!

Если бы это случилось метров на 15—20 раньше, то… То я уже ни о чем бы не рассуждал сейчас. Картина предстояла такая: за выступом скалы, который мы объехали, дорога, поднимаясь все круче, метров через 40 делает плавный поворот вправо, вот тут-то — чуть проехав этот поворот, мы и скатились вниз задом, и грохнулись об выступ скалы на левой обочине… Хлынуло чувство благодарности «хреновому» мотору, который все-таки протащил машину еще на несколько метров. Раеву, который хоть и не смог нормально переключиться, но удержал руль. Солдатам, офицерам, которые быстро привели все в порядок, залили воды в радиатор, завели мотор и под «раз-два!» вывели машину на более широкий участок дороги и впритык прижали к скале, освободив дорогу…

Посоветовав дождаться техпомощи здесь, Н-ко дал своим команду «Трогай!..» Сижу на подножке и провожаю взглядом вначале медсанбатовские машины, затем танки, БТР и всякую другую технику… «Значит, полки нас догнали… А командир, все-таки, меня потеряет» носится в голове ненормальное злорадство. Сижу и мерзну. Соображения никакого. Во всем теле тяжесть. Такая, что несмотря на чувствительный холод гор, не могу шевельнуться. Обдавая нас выхлопными газами и скудной пылью горной дороги, мимо грохочут танки…

Когда, наконец, из-за поворота вырулила огромная машина техпомощи, меня уж вовсю била дрожь. Зампотеху — подполковнику Х-ву, который перед началом марша «многословно» инструктировал нас и с которым я не думал иметь дело, вспомнив урок своего командира, докладываю как положено: «Старший машины лейтенант Ж…». «Да ладно, тебе. Все знаю уже» — по-простому перебивает он, немного снимая нервное напряжение. Зато усилилась дрожь, аж зуб на зуб не попадает, видимо, пересидел!

«Что-нибудь с мотором? Мне сообщили: „Авария, жертв нет, но и хода не будет“… Вот и ломал себе голову — куда тебя девать? А? Ехать-то еще ого-го! Скорее бы выбраться из этого чертова логова, перевалить за „гребешок“… А ну, сынку, заводи — послушаем… Так-так… А что?.. (уже кричит, стараясь перекричать рев мотора, но часть слов тонет в этом реве) … как часы „Павел Буре“… Эт-то хорошо… вам, очень хорошо… …своем ходу. Плюс один… Да не газуй ты, сынку. Ну вот, а то с этим криком недолго и геморрой поймать, да, доктор?.. Да-а… А что у нас минусы?.. А? Не тянет? Греется? О-о, этто уже минус… А ходовая? Цела? Да?.. Пойдет… А „габариты“ и фонарь накрылись, накрылись… как Берлин пи… й в сорок пятом… Но этто — что ширинку застегнуть после… Починим там» говорит, осматривая машину со всех сторон. «Ну — ка, подведем итожок: при расчете еще почти час ходу до гребешка, хотя он, по-прямой, вот рядом! Ну чуть-чуть бы потерпеть твоей кляче, а?.. Прошел первый полк. На подходе батальоны другого. Если сам потащишься, то остановишь целые полки, как самурай на Хингане, а?.. А тащиться надо бы» … Чуть прислушался. «Ну, вот, догоняют уже»… Зашагал к обрыву. Присвистнул. Вернулся, мягко взял за рукав шинели, задумался. А у меня, как бы я ни старался, дрожало все. «Да-а, задрожишь после этакого… Видал — перевидал на своем веку». Чуть помедлив: «Ладно, лейтенант, цепляй. Не будем всему честному народу мозги е..ь! И–ходу, ходу!» Изрядно помучавшись, (буксир жесткий) прицепились. Прикурив, подполковник захлопывает дверь своей громадины. Поехали. Прогрели мотор, стало теплее. Вся видимость — это огромная будка впереди, «габариты» и повороты, и другие мудреные «штучки» (выдумки солдата-водителя). Да еще — частое мигание стоп-сигналов. Наверно, замыкает или еще чего. «Сапожник без сапог» — улыбаюсь про себя.

Стало светать. Видимо, снаружи холод усилился, потому что, никак не наберем тепла в кабине. Часа через два перевалили чертов гребень перевала! Остановились. Я и не успел открыть дверцу, как Х-в по-молодому очутился возле нас. «Дальше с Божьей помощью сами… Да смотрите у меня!» шутливо пригрозил. «А я подожду здесь, еще вдруг пригожусь кому». Отцепились и вместо «спасибо» начал: «А у Вас, товарищ подполковник, стоп-сигнал замыкает»…

«Ну да! Этто пружина педали, что-то, ослабла. А этому (кивает на своего водителя) все бы „выпендрюшки“ побольше вешать снаружи… А пружина — этто слишком просто, аж ему некогда» … Поехали сами.

Техпомощь, техпомощь… Опять перенесся в свою молодость.

…Полным ходом шла уборочная страда. Техпомощь, то есть, мы с механиком еле успеваем обслуживать все три полевые бригады. «Напряженка» сильная. Как назло в тормозную систему моего «Газика», откуда ни возьмись, попал воздух. День — два поездил на свой страх, затем привыкать начал: с нескольких пинков тормозит и ладно. Да и с механиком нет желания ругаться. Уже и поругались. В первый же день я начал возиться с тормозом, решив прокачать систему, а он прибежал со срочной заявкой: «Поехали!»

А я: «Тормоз надо прокачать»… Он: «Поехали, говорю!» Я: «Как же — без тормозов?.. Вдруг ГАИ» … Он — голос взвился в фальцет: «Поехали, ядрена бабушка! Я отвечу и ГАИ, и САИ!» Прокачал! Ремонт на этом кончился… А в последующие дни, как назло такая работа пошла — действительно не до моих тормозов было. И вот, однажды днем (к обеду) увидев у березовой рощи на хлебном поле скопление комбайнов М… сказал, ругаясь: «Е-е, ядрена бабушка… Опять у „Фестиваля“ что-то случилось! Опять, наверно, „полетела“ коробка! Жми туда, узнай» … («Фестиваль» — кличка забияки — парня, моего друга Е.) Жму! На приличной скорости выруливаю по проселочной дороге, огибая выступ леса. Дорога лежит меж двух берез, в тени которых, на заросшей травой дороге, постелив газеты, устроились механизаторы. Кто лежит, кто сидит–обедают. Расстояние — метров 20. Заметив машину, вытянули шеи и… продолжают жевать черномазыми физиономиями. Похолодев, нажимаю на тормоз… «Не работает, не успею!» — эти мысли парализовали меня полностью и вместо того, чтобы отвернуть влево или вправо, «качая» тормоз 3-4-5 раз… прямо еду на них! Вижу, как вытянулось улыбающееся лицо «Фестиваля», как повскакивали двое-трое и… врезаюсь! Мгновенно появилось такое чувство машины — век не забыть! Вот правым передним колесом проехал по чему-то твердому (в мозгу: «маленькое!»), левым — вроде по мягкому… Левым боком будки задеваю за березу, то ли от этого, то ли от сработавшего тормоза — остановка. Мотор заглох. Тишина. Через 1–2 секунды подняв голову, вижу удирающего в лес человека…

«Задавил! Задавил!» — в мозгу вертится. Тут же появился страх! Убьют! Дверца рывком открывается, и я лечу на землю. Сажусь в ожидании чего угодно и руки сами прикрывают голову. Что-то течет по лицу, щиплет в глазах…

Не бьют! Открываю глаза — сквозь боль в глазах вижу над собой бледное, исказившееся лицо первого драчуна — борца К… Ну, все! Убьет! Закрыл глаза, жду. Не бьет. Мысль «задавил» невольно принуждает к более здравому действию, опускаю руки, надо убедиться — так ли это? Кто–то кличет: «О.., О.» Чувствую осторожное касание чьей-то руки к моей голове. «Теперь точно — трахнет» …втягиваю шею. Тут раздался какой–то ненормальный хохот К. и прерывистое: «Поми-дд-оры… и-и-ии-ха-ха, и-ха-ха… Поми-доры». Открыв глаза вновь вижу, как К., извиваясь хохочет на все поле! Ничего не понимая, встаю. Хохочут еще несколько парней. С ума сошли, что ли? Нагнувшись, осмотрел пространство под машиной, людей не видно. Что-то все время натекает на лоб и лицо. Вытирая лицо, вылезаю из-под машины. Теперь хохочут все. «Фестиваль» вовсе катается по земле, что-то силится выговорить, но щербатый рот его (ползуба выбито в драке) не слушается… Долго стою в центре веселой компании, вытирая с головы и лица «грим» из помидор и яиц. Позже узнаю, что они приняли за кровь раздавленные при моем падении на голову, помидоры. А оказалось, что не дождавшись подводу деда Бопи с обедом, сели подкрепиться чем Бог послал…

Осторожно едем дальше. Минут через 15–20 задумался: а вдруг, действительно, не туда поедем, заблудимся! Надо было расспросить Х-ва, как дальше ехать. Злясь, обозвал себя последними словами. Дорога, пока извиваясь, без разветвлений, ведет вниз. Спуск тоже нелегок. Пропасть все время справа. Видимость очень хреновая! Так как, наступило то самое время суток, когда мрак ночи, невольно отступая перед утренней зарей, хоть и ненадолго — напоследок! — становится способным бросить свое черное покрывало на все окружающее: даже мощный свет фар не пробивает его, как ночью, а растворяется (разбавляется) в нем, как молоко в отработавшем мазуте…

Покашляв, как я понял, вместо обращения «товарищ лейтенант» заговорил Раев: «Теперь не заблудимся. Дорога в горах одна»…

Ух ты! Киргизенок мой! Ты же: «В горах и долинах Киргизии…» (как передают в сводках о погоде). Верно, не одну горную дорогу топтал на скакуне (тут же «на ишаке» вертится неблагодарная усмешка).

Наконец-то посветлело. Едем уже смелее. Но даже на спуске мотор перегревается…

Вот на «пятачке» у обочины стоит машина. Тоже «ГАЗ-53». Незнакомый офицер нетерпеливо ходит перед машиной. Солдат снимает домкрат.

Поравнявшись, здороваюсь и спрашиваю: «Помощь нужна?» Нервный ответ: «Нет» «Медсанбат давно прошел?». «Понятия не имею»…

Поехали дальше.

Да, надолго запомню и тебя, Раев и эту поездку! С частыми остановками, израсходовав свой запас воды, побираясь у «встречных и поперечных», голодные и злые кое-как догнали своих. И то к концу привала. Доложил начальнику штаба капитану О-ву. Командира почему-то не было. Подумав немного, он посмотрел на часы: «Нет смысла копаться в моторе. Срочно старшину Иванова сюда!..» Старшине: «На прицеп его, иначе не успеть!» Мне: «А ты иди к своим, подкрепись. Они ждут — не дождутся тебя»

Действительно, увидев меня Анатолий и Саша подхватили под руки, подвели к очажку, где тлел костер, в чашках дымилась гречневая каша с тушенкой, при виде которой я чуть не лишился рассудка… Не успел проглотить пару ложек, Тимур, осоловело поглядев на меня, произнес как на чьей-то свадьбе: «Налить ему штрафную!»

Тут только окончательно убедился: вся «шайка» запасников пребывала «во блаженстве». («Согрелись»). Все дружно загалдели, налили пол — стакана из бутыли, где, скорее в спирту, плавали лимонные корочки. Долил воды (чистый не употребляю), получился целый стакан. Заробел, но присосался… «Пей до дна! Пей до дна… дна. Ии-ее-х…

Молодец, однако! Ну ты и пьешь!.. Как лошадь воду цедишь… Вот у Тимура глотка — так глотка! Что пушка вон того танка — чуть стакан туда не уронили!.. А ты ешь, ешь, а то как появится «Таракан» (новая кличка командира, как я понял) — сразу «трогай, к е… матери!»… «Ну, ребята, давай, еще по одной» — распоряжается политрук. Пока вновь разливали по полстакана на двоих, меня уже развезло, расчувствовавшись, коротко рассказал, как «почти побывал на том свете». Поздравили, «обмыли» и это, как мое второе рождение (повод!). В итоге, когда объявили: «По машинам!» Я, поднявшись, почувствовал такую легкость в теле, что казалось не иду, а лечу по воздуху… Поднявшееся из-за гор солнце, ясное небо, белый снег и еще неизвестно что, настраивало на поэтический лад.

Старательно выговаривая непослушным языком слова, декламирую что-то блатное, а затем, когда познакомился с подсевшим почему-то в кабину нашей машины поваром Сергеем (кстати, с земляком Есенина, т. е., прямо из-под Брянска, мало того — живет в с. Константиновка), я и вовсе «разошелся» … Читал стихи Есенина — нормальные и не совсем, приписываемые к его перу… Чем очень удивил этого солдата-первогодка…

Наш «ГАЗИК» прицеплен к «ЗИЛУ» старшины. Раев крутит баранку, губы жирные, еще что-то жует… Вдруг во мне вспыхивает злость к нему и про себя крою его матом на все лады! (Опыт-то появился!) И просто получаю от этого большое удовольствие! Не знаю сколько проехали, я словно проваливаюсь куда-то…

…Когда пришел в себя, то первое ощущение, это сильная пульсирующая головная боль. Почему-то стоим. Чуть приоткрыл глаза — яркое солнце в лоб и невыразимая белизна снега вышибли слезы из глаз. Время 13:40. Впереди (из-за «ЗИЛА» не видать) воют моторы, вразнобой кричит народ. «Авария?» Превозмогая головную боль, вылез из кабины, обошел машины. Шатает меня словно былинку. Тошнит и морозит…

Снега много, по колено. Впереди «ЗИЛА» — старшина, солдаты, переговариваясь между собой, курят. Кругом сопки, каменистые верхушки которых оголены: ни травинки, ни кустов. Снегу там лишь в промежутках каменных глыб. Лента дороги темнеет змейкой, огибая сопки как раз по снежной целине. Мы, т. е., медсанбатовские машины, стоим перед крутым спуском длиной примерно в 300–350 метров. Внизу — скопление машин с пушками на прицепах. Дальше начало недолгого (метров 200), но довольно крутого подъема, где крытый грузовик с пушкой на хвосте, тщетно тужится, пытаясь преодолеть подъем. Помогают солдаты, кто толкает машину, кто пытается удержать сползающую куда-то вбок длинношейку-пушку. Вот, то ли помогло дружное «раз-два», то ли вездеход зацепился колесами за твердый грунт, весь этот человеко-машинный клубок медленно начал двигаться на подъем.

Не знаю, какого труда стоило это черепашье движение всем его участникам за те 20 минут, когда было пройдено около половины пути, но закончилось довольно неудачно: видимо, самый слабый солдат, тем не менее дававший тот мизерный перевес над сопротивлением стихии, наступив неудачно поскользнулся, и, пока он путался под ногами других, произошла остановка… Недовольно урча мотором, подгребая под себя снежно-глинистую кашу всеми шестью ведущими, вездеход стал сползать задом, притом спрямив угол (к подножью сопки) вылез из колеи влево, в то время как пушка оставалась на колее. Солдаты бросились врассыпную. А машина съезжала вниз с возрастающим ускорением и, естественно, потащила и пушку. Пропахав по снегу метров 40–50, со скрежетом остановились. Народ вновь обступил машину. После одной-двух попыток вполсилы эту затею оставили. Закурили, кучками стали расходиться…

Появился Тимур, уговорил прогуляться. Увязая в снегу, скользя и падая забрались на небольшую сопку. Снег мокрый. Поиграли в снежки (кроме меня, т. к., любое движение отзывается сильной головной болью).

Мне тошно и по-прежнему бьет дрожь, то холодно, то жарко… Противнейшее ощущение! Заметив мое состояние, ребята уговорили «подлечиться». Пошли к Саше. Опять пропустили по стопочке из той же бутыли с лимонными корочками. Закусили салом, сухарями. Вроде полегчало, но «лимонные» отрыжки долго не проходят…

Примерно через полчаса спереди послышался грохот танков, показались их пушки, затем и сами танки. Два танка лихо развернулись, вздымая вихри снега, щебня, грязи и начали буксировку всех пушкарей…

Опять поехали. Наконец кончились сопки, вернее, удалились настолько, что вокруг нас было столько равнины, хоть езжай с закрытыми глазами.. Появилось чувство уверенности, что не сорвешься куда-то, не полетишь к чертям! И снега здесь нет, редкая степная прошлогодняя трава, какие-то карликовые кустарники кучками…

Теперь мы, медсанбат, едем своей дорогой, с частыми остановками, т.к., «Бобик» командира, как непослушная дворняжка, то на скорости отрывается от нас, то сворачивает в сторону, то как удирающая от другой, более сильной «шавки», мчится к нам…

Все это время мы останавливаемся и ждем. Командир же часто выходит из машины со своей картой, появляясь то на одном, то на другом возвышении, непонятно, чем занимается он.

В конце — концов мы решили плюнуть на все и набившись по двое-трое в кабинах, продолжили «процесс расслабления от предстоящих тяжких трудов»…

И… дорасслабились. Когда, наконец, прибыли к месту, мы все были «готовенькими.»

К тому же меня начало рвать: «лимонные отрыжки» не прошли даром. Вывернуло наизнанку. После чего напала такая слабость, что без посторонней помощи не смог пойти на общее построение. Спрятался за кадровым лейтенантом Д… Пока командиры сердито толковали о чем-то, мне вновь стало дурно: начал терять сознание. Из последних сил и, стараясь, чтобы не заметили начальники, вышел в тыл строя и попятился к машинам, где завернув за ближайшую, грохнулся оземь, как мешок. Лежу в каком-то полусне. Здесь пригревает солнце, хотя оно уже клонится к закату. Дурнота немножко проходит. Из «внутренностей» такие неприятные отрыжки с лимонным запахом! Потихоньку отыскал свою машину где-то позади других, завалился на сиденье и забылся…

…Когда меня растормошили уже начало темнеть. Саша и Тимур, оказывается, уже раза два подходили ко мне, не добудившись уходили, уложив поудобнее.

«С тебя бутылка, алкаш-одиночка, за то, что все мы прикрыли твое отсутствие…»

«Спасибо, ребята». Еще слабый, осмотрелся. Наш «ГАЗ» стоит в тылу всех других.

В моторе копаются Раев и другие, незнакомые мне, солдаты. Медсанбат напоминает муравейник: разгрузка машин заканчивался и под окрики и команды, сквозь ругань, командиров начали кое-где ставить палатки. В сознании неожиданно всплыло: «Для развертывания медсанбата необходима площадка не менее 400 х 400 метров, время на полное развертывание — 1 час 30 минут» … В ожидании разноса, стараясь шагать твердо подошел к начальнику ОПВ капитану П-ку, извинился по-своему…

«У них проси прощения» — показал рукой на людей ОПВ, «если болеешь, то мой совет: возьмись за свободный угол УСБ, да быстрее, мигом вылечишься…»

Поняв это, как наказание за свой проступок (для чего же солдаты?!.), хватаюсь за подаваемые сверху тюки… Ошибался я, наивец!

Под УСБ, УСТ и другие тяжеленные «приданные» медсанбата подставляют свои спины в первую очередь офицеры, т.к., за качество и нормативы спрос в первую очередь с них!

Поэтому они и трудятся «воодушевляя солдат личным примером и волшебными словами о…«такой-то матери!» В этом я убедился в последующие часы работы, когда до наступления темноты разбирали принадлежности медсанбата, ставили палатки, забивая колья в каменистую землю, собирали печки-буржуйки, часть которых не успели, т.к., в наступившей темноте среди всякого хлама не нашли трубы–дымоходы…

Вдруг одна палатка начала как живая тварь выгибать спину, и, словно еще раз подумав, завалилась на одну сторону, накрыв находившихся внутри людей. Смех, маты, ругань…

Как ни старались не успели полностью развернуться до самой темной темноты. Лишь тогда отцы-командиры прекратили эту пытку. Труд, действительно, пошел мне на пользу — вся хворь вышла вместе с потом. Единственное осложнение — это лимонные–до того противные отрыжки и привкус во рту!

Обживаем перевязочную палатку ОПВ, занятую под офицерское жилье. Расставили низкие металлические «раскладушки», на которые разложили по поролоновому матрасику. Все это в темноте, кто как сумел (фонарики наши в чемоданах, кучках вещей, валяются где-то.) Пока сходили к полевой кухне пожевать подгоревшую пшенную кашу под открытым небом и на пронизывающем ветру, пока нашли свои чемоданы успели полностью задубеть. Тут только заметили — какая тонкая вещь эта шинель! Стуча зубами, прячемся в палатку. И тут не рай — кругом дует, т.к., периметр (щель между стенками и резиновым полом палатки) не загерметизирован, потому что утеплители таки остались не распакованными. Двери, окна «сифонят», из двух буржуек одна только в рабочем состоянии (у второй не нашли трубу-дымоход). Ящик с топливом наполовину пустой, уголь какой-то подозрительный (перемешанный с землей?), да несколько чурочек, совок–инвалид… Двое при свете карманного фонарика долго пытаются разжечь огонь в печи, собирая бумагу, где только возможно, но бумага быстро вспыхивает, а толстоватые чурки не успевают заняться огнем. Маты и ругань не помогают.

…«Давай промочим спиртом» … раздается голос Саши. Не дослушав и истолковав это сообразно ситуации с печкой его начали громко крыть матом…

«Да я говорю — горло, чтобы не было, б…и, ангины» оправдываясь, но тоже в их духе успевает вставить Саша. «Кочегары» нерешительно поднимаются и один направляет на голос луч света. Там стоит Саша, рассматривая на свету свою бутыль. «Кочегары» бодро двигаются к нему. Сразу же оживает Тимур, который почему-то замолчал и затих: его отругал командир за ту самую свалившуюся палатку.

«Давай, Саша, все равно подыхать собачей смертью, так лучше с музыкой…» Мигом сообразили стол. Кто-то достал бутылку водки, кто-то сало, хлеб… Чей-то фонарик подвесили за стойку палатки. Вот разливают в кружки по кругу… Внутренняя дрожь от холодного спирта вскоре сменяется бесовым теплом в животе… Сашин спирт весь вышел, как и водка… В самый разгар веселого оживления нутро требовало еще.

Тут, всем на удивление расщедрился капитан Х-в, начальник медскладов — бросил на середину солдатскую фляжку со спиртом!

Повеселели, пошли анекдоты. На шум прибежал дежурный по части лейтенант Р-ло, угостили и его. Узнав о наших бедах с печкой, он привел солдата, вменив ему дежурство у буржуйки. И скоро затрещал огонь в печи, которая накалилась докрасна и хорошо пригревала стоящие вблизи кроватки. Повезло тем, чьи кроватки оказались вблизи. Я оказался через четыре, т. е., далековато…

Порядочно погудев, разошлись по местам. Плюхнулся на свою раскладушку и в приятной дреме подумал: «Всего-то прошло чуть больше суток, как покинули часть… А пережил столько событий, можно сказать на том свете побывал! И где сейчас находимся!.. На границе. На самом, можно сказать, неспокойном участке ее, исторически именовавшимся «Джунгарские ворота,» через которые веками совершали опустошительные набеги и джунгары и ойроты и другие воинствующие «соседи» наших многострадальных предков… О чем перед нами выступали местные командиры–пограничники. А капитан–особист говорил о бдительности и о мерах предосторожности: «Граница у нас на замке… Но людей воруют. Поэтому даже в расположении части ночью не ходить в одиночку, особенно когда идете «ставить мины» и «поливать цветы» (по нужде)»

…Ничего не снилось. Но постепенно начало каким-то холодным обручем стягивать тело. Непривычный труд и холод давали знать о себе! Сквозь пьяную дремоту чувствую, как пробирается холод: сначала стынут ноги в мокрых сапогах, бедра, спина… Ворочаюсь на другой бок. Завязываю шапку наглухо…

…О-о, сучий, собачий холод!..

Оживив буржуйку, согревшись и устав от попыток поспать сидя на ящичке (вынужден был вновь сесть на него), иду к себе. Тепло, которое «впитало» мое тело и которого «должно было хватить до утра» быстро уходит. Остаток ночи провел на своей раскладушке, пробуя все виды положения тела, позволяющие хоть сколько-нибудь сохранить тепло…

…Проснувшись (все–таки заснул) после чьего-то крика «Подъем!», лежу. Кажется без посторонней помощи ни встать, ни шевельнуться не смогу. Убежден, что околел. Одни мысли еще живые. Скрипят раскладушки, кое-кто уже поднимается, шумно зевают. Кто-то снаружи пробирается во внутрь, расстегивая и раздвигая двойные двери палатки. Вдруг слышу голос политрука: «Б.., покойник!» … Голос–полушепот в ужасе!

Не помню, как вскочил, но в мыслях: «Кто-то пьяным замерз!» Не сделал, спотыкаясь, и нескольких шагов, как в полоске света от наконец раздвинутых дверей палатки вижу: лежит покойник, завернутый во что-то белое с ног до головы. Ощущение свое — пером не описать! В том, что это чей-то труп — нет никакого сомнения.

Но… причем тут белое? Кто же он?! Он, который недавно только с нами веселился… Почему же в белом? Страшная догадка: убили и специально завернули… Подлый сюрприз! Несколько человек стоим на полоске света, будто убеждаясь или убеждая других в том, что не ты убит…

А он… Возле самой печки… Да… это же… капитан Х-в! Добрый–добрый капитан…

Голос в дверях: «Надо же на улице строиться! Чего застыли?! …мать!..» Голос дежурного по части Р-о. Голос бодрый… Еще не знает…

«Давайте, давайте, выходите! Общее построение…» Мельком взглянув на труп: «Тьфу ты! Опять капитан Х-в в свой презерватив завернулся как х…!»

Издавая оглушительное шуршание это белое и блестяще разверзается, из чрева его дрыгая конечностями выбирается… покойник!

Если слова Р-о не успели дойти до ошарашенного нашего сознания, то «воскрешение трупа», увиденное наяву было встряской, заставившей забыть и холод и голод!

Лично я ходил и полдня «ржал», вспоминая об этом не к самому подходящему моменту… (Капитан Х-в, чтобы не мерзнуть и попробовать пошутить над нами, завернулся в специальную медицинскую накидку, предохраняющую раненных от жары или холода. До этого мы и не имели представления о ней).

До обеда два раза успели развернуть и свернуть медсанбат, но нормативного времени так и не достигли. К обеду начало припекать. Там и сям видны оголенные торсы солдат, еще белые–белые после зимы…

Так прошел день. После отбоя усталые, как собаки, но веселые собрались в нашей палатке, где уже было тепло, отчего, казалось, и уютнее. Пропустив по паре чарочек, забылись в глубоком сне…

Весь следующий день прошел так же. Были и ругань и веселье, уныние и злость. Холод и тепло… Нормативы достигли, даже два раза полностью грузились на машины и меняли место, где вновь разворачивали медсанбат, уже между сопками. К вечеру дали отдых. Видимо, больше не будем куда-либо переезжать. Но устали.

Росло внутри озлобление. Сколько ни напирай на международное положение, на многократное «надо» в связи с этим, я не могу себя обманывать никакими утешительными доводами в пользу того, зачем я здесь нахожусь. Зачем м н е все это?! Я же не «вояка», а тот, кто должен грызть гранит науки, а не этой границы. Тот, кто может быть, в будущем откроет причину рака! (Тьфу, б.., размечтался!)

Ловлю себя на том, что так быстро научился материться грязно. Тьфу, б…! Опять! Тьфу!!!

От больших и непривычных нагрузок стали ныть суставы ног (и от ночных холодов, наверно, тоже). Что-то начало отекать левое колено, ушиб, кажется. Руки напоминают копыта–в мозолях и царапинах и трещинах. Сапоги начали лопаться в швах. Штаны тоже кое-где. Внешний вид–бандит с большой дороги, только при погонах…

К тому же, сегодня на вечернем построении объявили суточный наряд. Я назначен помощником дежурного по части. На инструктаже в штабной машине так было жарко, что сразу же напала неодолимая сонливость! Из всего набора пунктов инструкций в памяти осталось, кажется… ничего.

Итак, приняли дежурство. Пока обошли посты совсем стемнело. Ориентироваться можно лишь пригнувшись, когда на фоне темнеющего неба вырисовываются контуры палаток, машин. Еще — по звуку передвижной электростанции и слабому свету, пробивающемуся из щелей палатки для дежурной смены. После общего отбоя с дежурным по части капитаном Р. договорились о порядке смены. Меняемся с ним через каждые два часа. Я отдыхаю до 24:00, т. д.

Забираясь в кабину «ЗИЛА» успел подумать о начавшем набирать силу буране… Когда меня разбудил капитан-было 00:10. Дул сильный холодный ветер. В лицо бьет не то песок, не то снег–не понять. Темень такая, что если бы не ходил по земле ногами, то вряд ли мог бы сообразить где небо, где земля.

«Смотри, вон КПП, дальше–не заблудись, бери левее, там возле машин часовой… Что- то вокруг нас какая-то машина шастает, свет фар был виден из-за сопок… несколько раз.

Штатские, видимо, заблудились. Наши держат светомаскировку… Ну, бывай и не зевай» хлопает по плечу капитан, уходя. Пронизывающий ветер моментально уносит тепло, накопленное во время сна. В лицо, шею, уши бьет не песок, а острые, как шипы, снежинки. Часовой у штабной машины спрятался от ветра, я наскочил на него неожиданно, оба испугались… «Фу, б..,» сорвавшийся мат уносит ветер. Маскировочная сеть ходит ходуном, но колья–на ощупь–вроде крепкие. Ветер буквально пытается сбить с ног. Работает «передвижка», там включена переноска. Нарушение режима маскировки! Солдат, стараясь сузить луч света шапкой что-то ищет. Оказывается, во время заправки сдуло ветром пробку бензобака. Находим. Иду дальше. В палатке для дежурной смены («бодрствующие») сержант Афанасьев (опять с этим хамом), 4 солдата. Болтают, курят, кемарят сидя. Меня мало празднуют: знают — «Гражданка»

Тут только узнаю, что в палатке установлена телефонная связь. Сержант при мне («знаем службу») вызывает кого-то–проверяет пост сидя здесь. Поговорили о том, о сем. Время не спешит. Какая бы ни была хорошая связь — надо пройтись по постам. Сижу и гадаю — «выходить–не выходить?» Хотя и в палатке ветер гуляет, все же здесь тепло, светло… Не знаю, сколько просидел с этим гаданием — раздался гудок в аппарате (именно -гудок). Афанасьев снял трубку и после многократного переспрашивания, громко выматерившись в адрес того, с кем говорил, бросает мне: «Дежурного на КП!»

Вначале чуть было не сорвался в темноту, но вовремя опомнившись, (кто же, все-таки старший!) беру трубку, но мало что понял — там кто-то как заведенный повторял: «Визавите дежурний части» … Мне ясно, что говорит нерусский, но от этого не легче– надо идти в любом случае. Заматерившись для форса, вышел и побрел в сторону КП.

Там горят подфарники какой–то машины (вот идиоты!) На фоне света колыхаются не то шинели, не то накидки на ком–то. Приблизившись, слышу маты и ругань незнакомого голоса и голос часового: «Стрелат буду!» Метров за 10—15 от шлагбаума КП стоит «УАЗ 469» с работающим мотором, перед которым 2 фигуры в военной форме. «Тушите свет!» — кричу.

«Пошел на х…! Кто там еще?!» голос вроде знакомый: «Дежурного ко мне!» — властно командует- «Я — начмедарм полковник С-ко! Дежурного, гада, ко мне!»

Я сразу вспомнил короткое построение перед выездом из части, тогда тоже при свете фар он наставлял уму–разуму…

Будь, что будет: «Старший — ко мне! Остальные — на месте». Чувствую–получилось довольно мирно. Включив фонарик в луче света узнаю полковника: «Извините, товарищ полковник, я — помощник дежурного по части лейтенант Ж…» — не дав докончить, разразился матом. Потребовал найти командира батальона. Тут же: «Стой! Проводи меня к нему, подлецу!» Я — часовому: «Отставить» и пошел впереди полковника…

Короче, когда он, грубо оттолкнув часового возле штабной машины, раньше меня ворвался в будку перед глазами предстала такая картина: на откидном столике остатки снеди, стаканы, бутылка из–под водки, окурки…

На довольно широких сидениях вдоль обоих бортов на белой постели в одних трусах храпели отцы–командиры…

Что дальше было и что я слышал (невольно стал свидетелем, пока меня не выгнали с приказом: «Подъем по тревоге!») — не подлежит описанию! Понял вот что: они нас ищут больше двух часов. Нас на указанном на оперативной карте месте не оказалось. Мы срочно уходим куда-то по приказу из штаба округа…

В полной темноте началась невообразимая суматоха: Где–кто, черт знает! Потом собрали офицеров к штабной машине, включили освещение (светомаскировку сняли). Объявили приказ: «Срочно свернуть медсанбат и в головной части колонны войск двинуться к месту постоянной дислокации»…

…Когда медсанбат вытянулся в колонну уже рассвело. Из разговоров среди офицеров понял — вчерашние наши перемещения в ходе тренировок высокому начальству «испортили карты» (не нашли на месте). В итоге мы, медсанбат, опоздали черт знает на сколько и вместо головы колонны оказались в хвосте. Голодные, усталые и злые трясемся вновь в машинах. Дороги запружены военной техникой. Всюду военные регулировщики, как разукрашенные в черно-бело-красные деревянные солдатики. Вроде все это даже напоминает… войну. Такое скопление военной техники и регулировщиков для многих нас ново. Может, правда, что–то случилось?.. Ведь говорили же на политзанятиях вчера и позавчера о стратегических направлениях удара потенциального противника (Китай) в направлении Семипалатинск — Балхаш… О войне Вьетнама с Китаем, о нашей помощи вьетнамцам техникой…

Между тем, дорога опять входит в ущелье, из которого на днях я вышел с бледным лицом. Вновь начался перевал. Ожидания мои, естественно, не из лучших. В горах опять много снега, дороги местами разбитые, т. к. эти участки проходят по сильно пригреваемым солнцем склонам. И солнце уже высоко, появляется то слева, то справа, а то и прямо впереди. («Как поедешь на Кавказ — солнце светит прямо в глаз. Как поедешь на Европу — солнце светит прямо в жопу» … студенческая песенка вспомнилась).

…На короткой остановке побежали к полевой кухне, т.к., на ходу заметили дым из ее трубы. Прихватив 2 котелка, пробиваюсь через смешанную толпу из солдат и офицеров. Чем ближе к котлам, тем сильнее запах жареного мяса, аж в животе начались спазмы.

Почему–то не видать повара Сергея, земляка Есенина. В котел с головой ныряют все, кто сумел пробиться… Через множество голов и рук вместо ожидаемых ломтиков жареного мяса вижу на самом дне котла что-то черно-бурое, источающее запахи и мяса, и костра и еще, черт знает, чего… Под понукание других, ждущих своей очереди, наскреб с полкотелка этой массы. Отошел под завистливые взгляды. Но несмотря на самый тщательный отбор ни единого съедобного куска так и не нашел. Обугленные куски говядины лишь запахом напоминали о себе, а хуже всего–раздразнили и так голодное чрево! Зря только котелок загадил… А вокруг — кто плюется зло, кто хохочет, глядя на кислую морду друга, осмелившегося пожевать это. Когда увидел жующего Тимура, к левому усу которого прилип маленький кусок обугленного мяса, кончик носа и углы рта, подбородок вымазаны сажей — я тоже не удержался. Беззлобно улыбаясь, он показал свой котелок: «Угощаю друзей по дешевке…» Он, видимо, и тут успел раньше да сгреб не совсем подгоревшее мясо, т. к., я, приглядевшись, выбрал несколько кусков, начал жевать. Сквозь горечь угля, вызывая обильное слюноотделение все больше и больше начал проявляться вкус мяса. Мое первоначальное решение «попробую пару кусочков» полетело коту под хвост и я в полной мере испытал значение слов «аппетит приходит во время еды». Тимур же, еще немного подержав передо мной свой котелок, произнес: «В общем, знаешь, я уже наелся… Если хочешь (еще спрашивает!) бери с котелком, а свой — пустой — отдай мне, я пойду к себе»… Обрадовался такому обороту дела, согласился. Даже спасибо сказал. Тут откуда — то появился повар в сопровождении начпрода. Сергей весь в слезах, худое лицо его вообще вытянулось. Под левым глазом следы «тупой травмы» — созревает «фонарь». Пьяный прапор продолжает «долбанотерапию»: «…спрашиваю тебя, глиста ты сухопутная!.. А? Куда девалась вода, если ты ее заливал?! Суточную норму мяса сжег! Его даже свиньям давать стыдно!.. Да чихали они на него!.. Ах, ты е… аскарида!..»

Толпа шумно выражает одобрение. Я невольно прекратил жевать (хуже свиньи, что ли?), отошел подальше, направился к себе. «О, Аллах, как быстро можно потерять свое обличие, попав в другую обстановку» — казню себя, сплевывая горькую слюну. Да, к тому же, оба котелка — попросту-загаженные, остались у меня. Ай да Тимур! Вспомнив его физиономию, украдкой посмотрел в зеркало рядом стоящей машины — усов только нет, а все остальное такое же! Руки сами потянулись к носу, губам. В том же зеркале увидел свои руки: теперь они точно превратились в копыта! Тьфу!

Оторвав кусок бинта, долго тру руки, затем морду… К своей машине подошел уже более-менее порядочным, но с пустыми и грязными котелками.

Раев захлопнул капот, вопросительно посмотрел на меня. «Сгорело мясо» коротко ответил на его немой вопрос и бросил котелки в кабину. Еще некоторое время посидели в кабине, молча жуя сухари-остатки «сухпая». Вскоре вперед промчался «Бобик» командира, и мы поехали. Подъемы все круче и круче. Мотор не тянет, греется. Чувствую себя как человек, вторично приговоренный к казни. Да и погода изменилась, как говорится — под стать под мое настроение — поднялся ветер, солнце исчезло, небо заволокли темно-серые тучи…

Конечно, мы опять начали отставать. Где только возможно машины колонны, громко сигналя обходят нас и катят резво вперед…

Непростительно задремав, дважды ударяюсь головой. Нет, нельзя спать!

Лучше помечтаю о хорошем. Все плохое когда-нибудь да кончится. Это точно!

Интересно, почему у меня всегда такая настороженность в жизни? И когда она началась? Тогда, когда в 13–14 лет, начитавшись интересных книг о жизни и поступках «правильных» героев начал подражать им, а жизнь преподносила свои земные уроки?

Думаю, я с самого начала слишком высоко взял: Мерила, с которыми я подходил к окружающим меня — деревенского парня — вещам и к своим друзьям в юности, да и позже, были слишком жесткими. Как ни старался я кого-нибудь из очередного «надежного» друга загнать в эти рамки, ничего не получалось. Не было идеальных. Некоторые, выведав мои мысли, идеи выдавали другим, высмеивая меня. Некоторым отказывал сам.

Даже шалости того времени, в которых принимал участие, позже стали восприниматься мной как преступления. И я стал выбывать из них — бросил курить, перестал зазря обижать пацанов других краев аула, т. д…

То есть, мое резкое «исправление» незаметно поставило какую–то незаметную стенку между нами. Нет, в принципиальных разборках за честь улицы и нашей «шайки» я всегда был впереди. Возможно, этим я обязан той доле уважения со стороны моих сверстников.

Да, какие были чистые и высокие мечты! Мечтал стать хорошим спортсменом. Но в нашей школе со слабой спортивной базой многого не добился (1 разряд по лыжам). Мечтал стать военным летчиком и по мере своих сил готовил себя физически. Но областная военная комиссия решила признать меня (вначале признавшая меня годным) не годным из-за плоскостопия, а в райвоенкомате под этой маркой решили мной заткнуть другую «дырку» (недобор кандидатов в общевойсковое — пехотное — училище) и отправили в Ташкентское училище. Поскольку никакого желания идти в пехоту не было, пришлось нелегально покинуть это училище, за что попозже отделался наказанием от райвоенкома в виде отправки в СПТУ-145, где пробыл полных 6 месяцев. Об этом я не жалею. Прошел хорошую школу жизни, тесно общаясь с ранее неизвестной мне средой. А главное — получил права водителя–профессионала, комбайнера, т. е., механизатора широкого профиля с допуском к работе на всех сельхоз машинах, агрегатах…

А у родного моего брата моя тяга к технике, при моих потенциальных возможностях быть не хуже тех, кто уже учился в ВУЗах и в школьный период, как бы, стояли ниже меня по успеваемости, по талантам, по фамильному авторитету, не имела поддержку, а явилась причиной некоторого охлаждения его ко мне. Я больше внутренне переживал именно из-за этого. Плюс неудача с моей заветной мечтой — военной авиацией. Было время и растерянности и озлобления. Как итог — я становился «задумчивым», появились зачатки скрытности, неуверенности…

А в армии хорошо усвоил правило моего настоящего и первого сержанта Макеева: «В жизни всегда надо быть готовым к худшему. А хорошее — оно всегда хорошо и без подготовки…»

После отказа мотора нашего «ГАЗИКА» послал все к чертям и с разрешения начальника штаба перебрался в будку ЗИЛ-131 к знакомым ребятам–солдатам медсанбата. И будто гора с плеч! В тесноте устроился у переднего левого угла будки и с удовольствием расслабился. Сквозь дремоту и сон слышу взрывы хохота от очередных анекдотов и баек. Солдаты, шапки опущены, у многих завязаны наглухо, обросшие, мятые, выглядят вполне по-полевому. И сквернословят тоже, даже я бы сказал, по-фронтовому.

Есть несколько стариков–запасников во главе с прапорщиком К-вым, голос которого в самых сальных выражениях описывает очередную победу над одной — очередной — девушкой. Затем, как бы подводя итоги: «Кого только не е…! Русскую–е.., узбечку-е.., немку–е.., казачку (казашку?) –е…» «Теперь вот тебя самого е…» вставил рядовой, в возрасте, худощавый: «Дома жена тепленькая, да печка русская… Вот бы…» Его перебивает другой «старик»: «Когда это кончится? Седьмой раз попадаю после срочной…»

«Да-а… Чуть-что хватают не спрося… Десантник — не десантник все равно им.» «А я „дембельнулся“ в ноябре только… Недавно только женился» с грустью заговорил крепыш-казах… Опять пошли сальности…

По звуку мотора и скорости движения поняли–горы миновали.

Остановка. Высыпали на дорогу, «облегчились». Под пронизывающим ветром, сбившись в кучи, ждем команду. В буквальном смысле греемся анекдотами.

К нам «прибивает» Тимура и Гену. В будке Тимур по-хозяйски занимает чье-то место напротив меня, а Гена в нерешительности стоит согнувшись в три погибели и остается без места. Кто-то из-под сидения вдоль борта, на котором мы сидим, достал и поставил у задних дверей деревянный ящик. Ящик плоский, неустойчивый. Гена, чтобы держать равновесие, пошире раскидывает свои длинные ходули и упирается спиной о дверь. На каждой неровности он взлетает вместе с ящиком, последний норовит упасть и бедный «поручик» мелькает в воздухе в самых неожиданных позах конечностей. А если вдруг откроется дверь, то или Гена или ящик станет жертвой «за общее дело»…

Из-под сидения вытаскиваю свой чемодан наполовину, зову Гену к себе, сажаю на него.

…Уже при свете фар въезжаем в часть.

В ожидании сытного ужина и спокойного сна весело выгружаемся и… удивленной толпой топчемся у штаба: в части какая-то суета, что-то много народу и кроме нас. А ведь весь личный состав (за исключением больных и женщин) медсанбата выехал на учение. Какие-то ящики, обшитые досками, машины…

Офицеров с вещами собрали в «Красном уголке». За длинным столом, накрытым красным, несколько незнакомых офицеров–полковников и подполковников, начмед дивизии, командир, начальник штаба, замполит. Сама обстановка спешной торжественности отбила и аппетит и другие мысли.

Необычным — растерянным — голосом командир представил президиум, их полномочия. Затем выступил подполковник–политработник из штаба округа. Говорил бодро, короткими фразами о резко ухудшившемся международном положении, остро возникшем кризисе на южных границах…

Еще не договорил, как обожгло: «Афганистан!»

…Еще когда ехали в будке «ЗИЛА», Гена, успокоившись на моем чемодане, начал крутить свой транзисторный (иностранного производства, мощный какой-то) приемник, настраивая на музыкальную волну и сквозь помехи в эфире и людской шум услышали голос диктора на русском о вторжении каких-то вооруженных банд на территорию республики Афганистан со стороны Пакистана (около сорока тысяч) и Ирана (более десяти тысяч). О нависшей огромной опасности над ней. «Население республики ждет от правительства твердого руководства» … Подробно дослушать помешали-таки помехи. Теперь кое-что выяснилось. Затем вновь встал командир, назвал начальника штаба по имени-отчеству. Капитан О-в поднялся к трибуне с красной папкой в руках и начал читать приказ…

…Топали всю ночь согласно пунктам этого самого приказа–слишком серьезного, что на нас напало какое–то безумно–несерьезное возбуждение. Под утро все было сделано.

Медсанбат был дооснащен. Личный состав «профильтрован» и пополнен по штату военного времени. Мы были «на колесах». Для нас, запасников, было удивительным поверье (традиция?) такого рода: оказывается, при такого рода, как сейчас, сборах куда-то, все двери кабинетов в штабе закрываются на замок, а ключи… раскидывают куда попало…

Итак, утром 15.03.1979 года, после короткого отдыха и завтрака своим ходом двинули на ЖД станцию. Началась погрузка на платформы…

Потом в ожидании вагонов для личного состава простояли минут 30–40. Тут появились мысли запастись на дорогу «керосином» и закуской, едой (магазины за зданием станции). Выбрали солдат во главе с Тимуром, вручили деньги. Они было двинули за станцию–шиш! Нас попросту окружили патрульные и весь сказ! Кое-что удалось перебросить через работников ЖД станции. Бунтуя (арестованы, что ли!) расположились в подкативших, наконец, вагонах. Наша «семерка» попала в штабной вагон. Первые купе — «секретчики», командир и начальник штаба, затем — мы и т. д. Через стенку Анатолий-2, о котором, не то, чтобы забыли (маячил он то там, то тут), а не были в контакте, что ли.

Уселись, вроде успокоились. В вагоне душно (день стоял теплый, почти летний). Уже вечереет. Включили освещение. Из вагонов не выпускают. Приходит усталое безразличие.

Ждем отправления. И командиров.

Вот и они появляются в сопровождении жен, детей. С авоськами и кульками, что портит идиллистическую картину шествия. До слуха доносится не совсем понятный нам всхлипывающий плач женщины, который уже у вагона резко переходит в леденящий душу вой (иначе не назовешь!) по мертвецу! Сквозь вой (с подголосками детей) какие-то проклятия… Безумные взгляды, растрепанные волосы…

Боже, это же на войну так провожают! Тут только пронизывает мозг суть событий: штат, техника… Патруль… Жены, провожающие мужей на что-то такое! У меня внутри что-то обрывается, теряю ощущение времени, действительности. Лишь сознание автоматически зафиксировало: эту женщину, силой разорвав руки от шеи мужа, уносят в истерических судорогах… Под ногами валяется сетка с вареной курицей…

Крайне удрученные, достаем, то что удалось протащить — несколько бутылок вина «Чашма». Не притрагиваясь к закуске, проливая его на стол, пол от сильной тряски вагона в несколько приемов опустошаем весь запас противного от теплоты вина.

Ожидаемого облегчения не испытываю. Других не знаю, меня душит что-то изнутри в горле. Так хочется, чтобы кто-то растормошил, разбудил, а я бы ему говорил, говорил, говорил… Рядом были люди, мы перебрасывались словами, но это был автоматизм в привычных действиях. Не хватало же чего-то, кого-то большего, выслушав, приносящего облегчение.

Едем уже порядочно. Темно. Душно. Некоторое облегчение приносит (сперва злобное презрение, затем, все-таки, облегчение) не совсем умелые, простые слова замполита майора А-ва. Его выступления не отличались красивым словосочетанием (убедились за несколько дней жизни вместе). При тусклом свете, присев рядом, поинтересовался как устроились. Похвалил начальника штаба, что достал мягкие вагоны для личного состава. Объяснил, почему так трясет, хотя и мягкий вагон. Оказывается, амортизация пассажирских вагонов не срабатывает если они находятся в товарном составе. Увидев пустые бутылки на столике, сказал, что в такую погоду лучше пить чай. А из спиртного лучше русскую, чем всякую «бормотуху.» И о себе — вроде с сожалением — «язвенник — трезвенник», поэтому употребляет только чистый медицинский «ретификат» (именно — ретификат, а не ректификат), который хорошо дезинфицирует язву…

«Дурак, вот прилип как муха к навозу» — злюсь. Проявляет смелость политрук (Анатолий-1): «Товарищ майор, скажите честно — правда нас везут на убой?» — чем задевает, как говорится за живое, судя по реакции всех в нашем и соседнем купе.

«В приказе же было все сказано» — картавый голос Анатолия-2 с соседнего купе выглядит, по крайней мере, бестактным. «Тебя же не спрашивают!» — зло кидает политрук.

«Да, ребята, товарищ старший лейтенант правильно говорит» — будто оправдываясь перед ним говорит замполит. — «Все уже сказано. Столько сказано –сколько… это… нужно. Пока мне нечего и добавить. Ребята вы политически грамотные, морально устойчивые. К тому же — офицеры… Теперь можно и считать — офицеры боевые… Могу только еще раз напомнить, что мы на военном положении, так что, вольности всякие там ис-клю-чаются…» как-то буднично, противоречаще содержанию своей речи завершает он. «Ваши-то жены вон как проводили вас…» — буркнул с верхней полки Тимур, вынуждая замполита стесненно почесать за ухом… «Понимаете, ребята, у баб наших на всякие дела нюх особый: никакие секреты невозможно от них утаить. Они как-то узнали раньше, чем мы, о том, что говорилось в приказе… Скорее всего сносились с коллегами из округа или еще кое с кем повыше… Черт их знает, просто как в анекдоте…»

Майор дальше рассказал два анекдота относительно офицерских жен (по–видимому, бытовавшие еще в царской армии).

«В общем, ребята, не надо паниковать, как бабы… наши, раньше времени. Это я вам советую точно… Пока подкрепитесь, чем богаты, по-моему, ужина ждать бесполезно. А потом, как говорится „Утро вечера мудренее“. Соберемся еще, поговорим по душам…. Завтра времени будет много…»

Постепенно отвлекаясь от мрачных дум, накрываем на стол. Трясет и качает здорово. Да и освещение в вагоне хреновое. Так что, чтобы нарезать сала, колбасы и разлить по кружкам спирта потребовалось много умения… Свет, в конце-концов, погас совсем.

Выясняется, что порвался ремень привода динамо, дающего электрический ток… Вдоволь поматерившись, занимаемся устройством освещения. Перебрав все знания, наконец придумали: растопили сала в чашке, сделали фитиль из ваты и появился тоненький, готовый сорваться вверх, огонек — «первобытная электростанция»… Глядя на дрожащее и слабенькое подобие пламени, предаюсь пьяному блаженству…

…«Ай, какая романтика!» — пискляво произносит солдат и смело перешагнув через ноги офицеров подходит к мигалке. Эта его наглость вызывает мгновенное затишье перед расправой. «Тт-ты…» — зло, заикаясь, зашевелился политрук…

Но тут видим крашенные ногти на тоненьких пальчиках солдата, которыми он поднимает чашку к своему лицу, полностью проявляясь из темноты — как в сказочном сне в дрожащем луче света… очень молодое лицо красавицы Тани из госпитального взвода. В простой солдатской гимнастерке, на голове пилотка, эта юная девица, словно Шахерезада из 1001 ночи, произвела небывалый эффект. С выпученными глазами Анатолий так и застыл, не договорив. Поднялась маленькая суета. Кто предлагает место, приглашая к «костру», кто переставляет еду, кружки на столике…

Вслед за Таней из вагонных сумерек появляется Валентина. Тоже в солдатской экипировке (галифе, сапоги). Больше, к сожалению, «явлений» не последовало.

Как будто и не было, между нами, той официозности (по подчиненности) там, в части.

Дружеское «ты», многообещающее простое поведение их окрылило общество. Политрука не узнать. Уже принялся за гадание по маленькой ладони Тани…

А красавец «поручик», чувствуется вошел в отличную форму, во всяком случае, он сейчас вне конкурса. Невольно просится мысль: «Не видать тебе, политрук, Тани…»

Ну, а кто чувствует себя «не в своей тарелке» в обществе дам, да при таком арифметическом соотношении 6:2 (вскоре и вовсе 9:2 — не разобрать в темноте), те сидим, воровато следя за развитием событий. Ну а девчата — молодцы, не только не погнушались нашим обществом, а будто древние знакомые пропустили, не ломаясь, чистого спирту и раз и два… Вот уж, казалось, и выбор сделан ими: счастливчики (как и ожидалось) — политрук и «Поручик» — еще более нахохлились, приступая к петушиному обряду охранять свою «квоху…» На всех дохнуло маленьким счастьем.

Вдруг со стороны командирского купе: «Рядовая Т.! К командиру!», — что озадачило нашу братию, будто кто-то позарился на наше общее, не имея на это прав. Пока соображали, что бы это значило, прозвучало чисто командирское: «Рядовая Т-ва, пройдите в свое купе!» Хотя голос его звучит требовательно — «не терпяще-возражений» — Таня не спешит, продолжает развязно шутить с «Поручиком». А политрук, невольно уступив юную Таню натиску «Поручика» вольно себя ведет в отношении Валентины (в возрасте, не отличается и внешностью, разведенная). «Много ли переодетых диверсантов в санбате?» — имея в виду известный анекдот, да, возможно, еще и надежду на наличие еще женщин, спрашивает Тимур. «А что, вас мы с Таней не устраиваем? И-ха-ха… На вас всех нас с лихвой хватит…» — отвечает Валя, поглаживая круглый живот Анатолия: «Ты уже… это… не в счет… У тебя уже определяется… шевеление… Ха-ха-ха… Скоро, как пить дать, будем обмывать… двойню… Ха-ха-ха» заливается она смехом. Увидев попытки втянуть «накопления» к спине, над политруком хохочем все.

«А посмотри на меня — я мужчина в самом соку» — из темноты выставляет себя Тимур. Его полнеющий стан изображает что-то похожее на «танец живота.»

«Фу, удивил. Ты …тоже „брюхат“ сроком… в 18–20 недель. Если даже ошибаюсь… „там“ посношают тебя, вот и посмотрим тогда…» опять весело парирует она.

«Надо же… Ты что? Извращенка-худолюбка? Ну вот, самый спортивно сложенный, как беговая лошадь» — Тимур неожиданно толкает меня вперед. Растерявшись, я поддаюсь насколько позволяет пятачок возле столика, выхожу вперед и делаю все же офицерский кивок головой. На слова, конечно, не хватает смелости и находчивости. С горящими ушами сажусь, ожидая «оценки». На удивление Валя промолчала, может не сочла нужным даже… «Как вы к нам попали? Говорили же — без женщин» — впервые слышим голос Валеры («Монаха»). «А добровольцами, вас жалеючи… Ведь не монахи же вы все!» — под общий хохот отвечает Валя…

Пробивая угарный чад вагона и свет нашей коптилки со стороны командирского купе приближается луч мощного фонарика. «Неплохо устроились, я смотрю… Не удивлюсь, если вы не услышите самого Господа!» — с великим сарказмом произносит командир, поочередно водя фонариком по лицам… «Да слышала, слышала… Но куда спешить? Еще все успеется… Уж больно ребята хорошие… Вот угостили чаем. Пойдем, что ли Валя?» — изнеженно потягиваясь и поднимаясь, говорит Таня.

«Товарищ командир, не лишите нас последнего удовольствия! Тут мы целый клад нашли» — не очень смело начал политрук…

«Не про вашу честь!» — обрывает командир и уходит чертыхаясь.

«Он что, евнухом при вас состоит?» — шепотом спрашивает Гена, вынуждая сдавленно прыснуть девчат…

«Мерси, не надо провожать. Мы еще увидимся…» — обнадеживает Валя.

«Арривадерчо» — горестно выдыхает Саша, прощаясь.

«О-о, ка-к-кая женщина!» — похабно простонал Тимур, глядя на исчезающую Таню…

Мало–по малому возбуждение наше улеглось. Развонявшуюся коптилку потушили. Все происшедшее ушло в приятные воспоминания. Качаемся под стук колес в полной темноте на своих полках. Из этой темноты заглушая и страсть, кипевшую недавно и надежду на что–то, выползает дремотное, нетрезвое безразличие…

…Кругом ярко–ярко освещенные скалы. Редкий лес. Где-то журчит вода. Я в шинели и фуражке стою у самой отвесной скалы, прикидывая каким образом забраться на маленькую площадку на ней… Вдруг сквозь журчание воды ясно слышу чей-то приглушенный стон (или крик?). Кто-то тонет. Но это за скалами. Неосторожно бросившись на стену скалы, срываюсь!

Фу! Это–сон. Лежу на своей верхней полке. Очень душно. Качает и дергает вагон здорово. Так недолго и выпасть…

…Опять та же скала. Опять журчит где-то водопад. Опять протяжный стон… В полудреме думается: «Не, не обманешь… Это же сон. Никто не тонет…». Но тут же какая-то неведомая сила или дурное любопытство заставляет лезть на отвесную скалу, вызывая все больше и больше жути, аж чувствую как проходит мороз по коже, чем выше я забираюсь. Лезу и явно различаю стоны. Еще немного! Еще! Вот совсем рядом. Еще… Это же… голос Тани! Тонет она! Еще раз — цепляюсь окровавленными ногтями за голую стену… Еще! И… опять срываюсь! Падая, все же успокаиваю себя: «Это же во сне!» Однако просыпаюсь в жутком страхе!

Объясняя причины навязчивого сна выпитым, духотой (гипоксия мозга), переворачиваюсь на другой бок…

…Опять скалы! «Тьфу!» — ругаю свой сон (сколько можно издеваться!) как кого-то надоевшего назойливостью. Тем не менее, опять карабкаюсь на стоны Тани! Протяжные стоны ее заполняют все небо, сверлят мозг…

…«Тимур, Тимур… Плачет кто-то!»

Окончательно просыпаясь, слышу голос Гены: «Тимур, слышь… Кто-то плачет» — громко шепчет «Поручик». В предрассветном полумраке вижу, как он, не поднимаясь, достает рукой вторую полку, где головой к хвосту вагона — выражения лица не видать — тихо лежит Тимур. О том, что он не спит и по-моему, улыбается, можно догадаться по белеющим в сумраке зубам. К этой яви смешивается продолжение моего треклятого сна: стонет Таня!

Ее голос где-то рядом. Но это… Это — не стоны тонущей! Это — стоны уже умирающей, вложившей в эти стоны всю неописуемую сладость обнаженной любовной страсти…

«Молчи, б.., не мешай!» — сквозь зубы прошипел Тимур, отбрасывая от своего лица лапу Гены. Дрыгая голенастыми ногами Гена, садится и всматривается в сторону командирского купе, откуда с неправильными перерывами доносятся стоны, как говорят «на ноте «фа» … Вскоре, однако, все стихает. Вернее, все «прелестные» звуки поглощает монотонный стук колес, мчащегося, как жизнь, вагона. Долго лежим с чувствами подло обворованного мужика, оставшегося у пустого мешка. Вот, что означало «не про вашу честь!» Перед глазами встает почти юное лицо Тани: красавица, способная побудить у любого вдохновение! И… надо же!

Во мне борются преклонение перед ее несравненной прелестью и отвращение к чему-то омерзительному в ней…

«А ты… Ты все видел?» — страстно шепчет Гена на ухо Тимуру, стоя у прохода. «А ты?» — в голосе Тимура звучит ирония. «Да нет же! У меня же, б.., эта …как ее? Гемаро… Гомерро… Гамо… Ну, е… мать. Эта… курицина болезнь…»

«Птичья болезнь? Триппер, что ли?» — бесстрастно поправляет его Тимур.

«Вот еще! Б.., эта… курицина… куриная… Слепота куриная» — горестно заканчивает Гена, с досадой на это, а не на вагонные перегородки, помешавшие полюбоваться за происшедшим…

Смех, давивший меня, вырывается вместе со слюной и довольно долго трясемся в смехе, как идиоты, заставляя просыпаться других…

Рассвело. Громко сопя и сморкаясь в платочек, нацепив очки, ругаясь в полголоса встает политрук. Подозрительно поглядев на нас, (на счастливый вид наш) принюхивается и обиженно произносит: «А меня-то, политрука своего, забыли? А? Хотя я никогда не имел привычки опохмеляться, но из принципа коллективности и пропустил бы… Вот жизнь пошла: бабы оскорбляют, а товарищи зажуливают положенные «наркомовские…»

«А тебе приятные сны не снились?» — перебивает его Тимур.

«Не помню… А что? Со стороны было видать чего–то?.. Нет вроде бы…» — в сомнениях качает головой Анатолий, осматривая себя.

«А у Гены птичья болезнь… Он… Нет–нет, нам троим повезло: мы вт-рр-оем… Таню…» — интригующе растягивая слова начал Тимур. Политрук не клюнул: «Ну, ну… Ты слишком загнул, Таракан… Вот если бы, допустим, Валю–то еще туда-сюда, хотя тоже обидно, ежели без меня…»

«Да нет — Таню. Подтвердите же вы, сволочи» — не унимается Тимур.

«Да, да… Мы втроем… Таню… это самое… ух как… слушали» — страстно дыша, заканчивает Гена. Опять втроем хохочем, мысленно прокручивая назад ночные чужие приключения. Потом Тимур и Гена наперебой рассказывают обо всем, приукрашивая все со свойственными им знаниями, комментариями. При этом часто показывая на меня, как на честнейшего свидетеля. Это событие, все-таки, убивает окончательно Анатолия. Громко охая, он валится на свою полку и с минуту лежит без движения, хватаясь за сердце. Затем катается на полке, чуть не падает, истинно матерится.

С боковой полки: «Я тоже слышал то ли плач, то ли стон, но не обратил внимания, черт… Почему вы, канальи, не разбудили? А? Гады!»

«И что было бы? Тут ты со своим каратэ ничего бы и не сделал…»

Беззлобно ругаясь, поднимаемся все. Приводим в порядок столик, себя. Солдат убирает купе. Сидим, зевая и поеживаясь от утреннего холода, т. к., открыли форточку. Так хочется чего-нибудь жидкого и горячего. Хотя бы чаю. Сколько времени уже без жидкой еды?..

Дежурный офицер проходит в командирский «отсек», путаясь в занавеске поперек прохода там. Из-за занавески резковатый голос командира, женский смех…

Опять же, путаясь, задом, роняя шапку, появляется и, оправившись, подчеркнуто громко объявляет: «Приготовиться к завтраку! Дежурные, за кашей — марш!..»

Поймав наш, в высшей степени любопытствующий, взгляд (побывал же в Эдеме!) неожиданно превращается в артиста–мима: физиономия, тело, руки его изображают пародию на фантастическую жизнь херувимов в раю.

С опаской оглянувшись назад, пригрозив часовому пальцем, на цыпочках уходит…

В ожидании завтрака торопливо пропускаем по стопочке спирта, запивая тепловатой вагонной водой. Завтрак — пригорелая пшенная каша с тушенкой не порадовала. Зато попили по 2–3 кружки чаю. Я еще набрал и во фляжку. Больше, конечно, пролил (на себя, на стол, пол, на людей), чем вывел из себя даже политрука, относившегося ко мне, видя мое чистоплюйство и наивность, снисходительно: «Надо же, такое — собачье- …упорство!»

Затем замолчали надолго под монотонное «туф –та-та-та» вагонных колес, занятые своими мыслями.

Мои мысли — не из приятных… Вагонное «туф — та –та — та» слышится как «так ку — да ты, так ку — да ты? Да на тот свет, да на тот свет» и навевало тоску…

«Нет. Вы как хотите, а я напишу письмо» — задвигался, заворочался Саша и слез с полки, достал помятую тетрадь, ручку. Уселся у окна напротив Анатолия. Сосредоточился, начал выводить буквы, приноравливаясь к вагонным судорогам и рывкам. Довольно быстро заполнил страницу, перевернул лист, задумался…

Ему не довелось дописать письмо, т. к., на ходу приглашая народ, пришел в наше купе и сел на вчерашнее место замполит. Вышли к нам и командиры. Исподтишка разглядывая уступили место командиру. Сидит, напустив на себя важность, аж усы торчком торчат, так он надулся. Говорит замполит. Речь его не связанная, толчками, так что, с трудом доходит смысл всей его речи. А смысл-то, оказывается, прост: Родина поставила перед нами вполне выполнимое задание… Надо только всей душой понять и выполнить его с честью. И все. Еще. Оказывается, понятие «интернациональный долг» имеет корни из далекого прошлого. Еще с 17 века цари и царицы России (Петр Первый, Екатерина Вторая и др.) защищали интересы не только «всея Руси», но и малых соседних государств, но, конечно, в целях выгоды и для себя: «Прорубали окна», создавали рубеж безопасности по определенным направлениям… Под видом такой помощи проводили политику порабощения малых народов и другие цари вплоть до Революции…»

Слушая его, думается: «Сейчас скажет про озеро Хасан, Халхин Гол, Испанию…» Мысль давно, не томясь, идет к тому, что замполит пол-часа пытается преподнести, заправив его в блестящую оправу благородства. Ну, конечно, он, мучаясь, создает образ благородного воина, который не один раз подставлял свою могучую грудь под предательские удары врагов мировой революции и своим железным кулаком отстаивал интересы мирового пролетариата…

Ну что же, пример для подражания есть. Задача — создание носителей этих идей в данный момент, т. е., даже не надо создавать ничего и никого: они — тут. Мы физические лица в «Н-ном» количестве. Задача — доказательства в пользу этого в наших сознаниях. Лучше было бы ничего и не доказывать. Разве тому, кому, допустим, не доказали, будет сказано: «Ну что ж. Раз не понял — поступай как хочешь…» Конечно, нет!

В общем, сегодня, за те часы до обеда в ходе выступлений замполита, командиров, и других патриотов–офицеров, в ходе вопросов и ответов доказали. Доказали и мне: шел я мурлыча песню, при галстуке, занять место получше в театре жизни, да вот человек провалился в полынью и барахтается, протягивая руку к тебе. Кроме тебя — ни души. А лед ненадежный…

«Ну что же, надо так надо. Без громких слов, уговоров…» — так говорит моя одна половина. «Представляешь, что тебя ждет? В мирное-то время? Главное, за кого и за что? Твое-то все на месте: Родина, дом, хлеб! И почему попался ты?! Из миллионов– ты?!» — так «политически незрело, преступно» говорит моя вторая половина (от себя ведь не убежишь!) Что бы ни делал, думал вдруг ошпаривает это «Почему–Я?» и сидишь на время отключившись от мира сего. Затем волной идет злость, стыд: «Неужели я — трус?! Ведь может случиться любое банальное несчастье, любое из которых «поможет» попасть в любую переделку (болезни, травмы, и т.д.) Страшное что? Смерть? Так кто уверен в том, что в самый спокойный или даже счастливый момент жизни эта «костлявая с косой» уже не надумала подшутить? Но… Смерть смерти — рознь. Одна, которая может случиться по этой самой «мировой необходимости» имеет, вроде бы оправдание — не зряшно, если это произойдет (Тьфу, тьфу, тьфу!) Другая…

Вот, до этого же в моей жизни были шансы (перевал с Раевым и в студенчестве своем…) Тогда, точно было прикосновение — как пишут писатели — ее холодной руки. Не успел испугаться, а похолодало внутри или оборвалось, черт знает, какое это ощущение…

…Было это 23 февраля 1969 года.

Меня с тремя моими друзьями пригласили в гости в честь этого праздника (День Советской Армии и Военно-морского флота СССР) девчата, с которыми мы были в простых дружеских отношениях, без задних мыслей (во всяком случае, я за эти слова отвечаю). Молодежи собралось около 25–30 человек. Кто–чьи друзья кроме нас четверых и троих девчат — не знаю. Одного парня узнал: студент сельхоз института Б., боксер ли он не знаю, но на лацкане пиджака приколот значок боксера — перворазрядника. (Среди активных спортсменов, выступающих на первенствах разного рода, я его не видел). Основная масса парней — местные, бузотёры района городского базара, где «мафиози» возглавлял в то время легендарный Д. Скорее всего, один из второстепенных групп… Догадался об этом потому, что года два назад сам с другом У. жил в этом домике на квартире. Да, несколько раз пришлось участвовать на массовых милицейских мероприятиях, когда нас, членов секции «самбо» привлекали к такого рода делам. В ходе застолья компания эта все более и более стала напоминать злого джина в кувшине, ждавшего легкого щелчка, чтобы разнести его вдребезги и вырваться…

По глупости студента–сельхозника миг этот настал. Был среди нас, казахов, один парень -ингуш. К столу сел напротив меня. Описание его недоброй внешности, задиристого поведения и речей — это цветочки. Ягодки вот что — в первый же перерыв он поднялся из-за стола, натягивая на руки кожаные перчатки, которые выглядывали из его правого кармана пиджака. Мы еще не успели выйти из-за стола (я в предчувствии каком-то посадил своих к стене за столом, если что — хоть спина будет в безопасности) в следующей комнате — кухне — что-то загремело (ведро?) Ингуш, будто ждал этого, стрелой туда. Поспешили и мы. Там, ингушенок лет 8—9 как с равным (хуже–как с кем-то младше его) пререкался с сельхозником. Оказалось, последний, посчитав себя правым на правах старшего, забрал у того кружку с водой, чтобы попить. Не успел сельхозник закончить свою речь об уважении к старшим, как этот ингушенок, коротко размахнувшись, вмазал ему по губам! Тот, не долго думая, оттолкнул его от себя подальше, чтобы еще раз не получить. Тут, подло, без предупреждения, сбоку провел серию ударов по голове, по чему попало ему старший ингуш. Б. (сельхозник) с окровавленным лицом зашатался, присел. За него заступились два парня… И пошел гулять джин!.. Подробное описание драки невозможно… Летящие тарелки, стулья, таран столом, удары чем попало и по чему попало, пинки и… кровь. Крови было много. И это сыграло еще свою роль…

Я понял, что надеяться на свою силу — глупость, поэтому попытался разнять дерущихся, получая при этом тоже тумаки. Когда понял бесполезность затеи, отделил своих троих и почти силой (они тоже порывались на подвиги — «помахаться») загнал в другую комнату, т. к. стоит только одному местному свистнуть, как поднимется весь край на чужаков, без скидок на твои благородные мысли… Тут одного местного «мафиози» вырубают и он оказался под ногами с расквашенной мордой. Его продолжают добивать пинками. К., наш парень, поздоровее меня (выступал в весе до 70 кг.), добрая душа, кинулся его спасать, прикрывая своим горбом от ударов сверху обхватил его и потащил к выходу. Как в кино вижу — по его хребту «гуляла» толстая палка, пока не переломилась!

Только он успел вытащить его за порог — навстречу прут человек 10 местных, видимо, из другой пьянки. Среди них тот ингушенок. Ясно, что он и привел эту банду. Эти с виду — бывалые, настоящие, которых даже милиция уважает. К., оставив своего подопечного, весь тоже в крови, прорывается к нам, занявшим у стены круговую оборону. Почему-то ослабли, а затем и вовсе прекратились активные драчки.

А, вот в чем дело!

Оказывается, их возглавляет сам Д! Драка кончилась. Предстояла расправа. Невысокий, так на вид плюгавенький Д., с ходу хватает свисавший с невысокого потолка патрон с лампочкой и с корнем вырывает его. В открытую дверь светит слабоватая лампочка с другой комнаты — кухни, косо освещая часть нашей. Пересекая эту полоску света Д, лезет в правый карман пиджака и вытаскивает складной нож и делает особое — полукруг — движение в конце чего выбрасывается лезвие и блокируется щелчком. Других не знаю, у меня наступил паралич. Как стоял у окна, так и остался стоять, пока он, размахивая ножом искал того, кто обидел «Малыша». Тот уже оклемался и, качаясь, пристально вглядывался в побледневшие лица, переходя от одного к другому. Уже прошел меня. Скажу честно: было жутко выдержать безмозглый взгляд «Малыша», от выходки которого зависело черт знает что! Краем глаз заметил и комичное: Наш паренек Д., самый маленький среди нас, потихоньку лезет под женское пальто, висевшее высоко на гвоздике, оно закрывает лишь его лицо и верх груди… А «Малыш» приглядевшись к К. издает что-то нечленораздельное и показывает на его рубашку, будто узнает свою кровь.

«Он?!» сладострастно спрашивает Д., отступая на шаг. «Малыш» долго всматривается туманным взглядом в К. и уверенно кивает: «Он…» Дальнейшее произошло в мгновение: опрокинув и «Малыша» и Д., головой протаранив нескольких «мафиози» сразу, К. исчезает в темноте сарая. Давка и пробка у двери дали возможность спастись ему. Попытка догнать его, поймать, не дали ничего. Как был в рубашке, так и исчез!

То ли то, что виновник был установлен (хотя и не пойман) в лице К., то ли вмешательство девчат, среди которых была и дочь хозяина этого домика, несколько успокоились. «Малыша» увели домой (живет через дорогу). Пригрозив всем убрался и Д. со своими. Не стало и ингуша со своим братом. Начали приводить себя, дом в порядок. Из знакомых парней больше всех пострадал сельхозник: это его ударили по голове большим зеркалом. Лицо разбито, откуда-то из-под густой его шевелюры сочится кровь, волосы слиплись кровью и осколками зеркала. Оказываем ему настоящую медицинскую помощь. Убираем разбитую посуду. Я пробую восстановить освещение. Занятые и потихоньку радостные за установившийся мир, начинаем приходить в себя. Я взялся за провод (под напряжением!) и стою, не зная, как прилепить к нему патрон. Тут в первой комнате — кухне — раздаются, будто предсмертный крик и визг девчат, которые отшатнувшись от входной двери со страшно исказившимися лицами мечутся кто за шкаф, кто к нам! Невольно вздрогнув, посмотрел, высунув голову через межкомнатную дверь туда и увидел то, что до сих пор нелегко описать: в открытую дверь, рыдая в безобразной гримасе, грязный, оборванный, весь в крови входит «Малыш». В левой руке у него «переломленная» двустволка — бескурковка, в правой — два патрона, которые он пытается затолкать в патронники, вслепую не попадая в них. Но возле печки он заряжает ружье и оно, щелкнув, занимает боевое положение.

Я успеваю захлопнуть внутрь дверь между двумя комнатами и забросить проволочный крючок. Дверь фанерная, в щелях. Инстинкт самосохранения этого не успевает осмыслить. Еще помню — крепко взялся за деревянный — чуть толще карандаша — стерженек, вбитый в дверь вместе ручки. Сквозь угрозы с плачем «Малыша» ощущаю, как на своей шкуре, стук упершегося о дверь дула. И, не знаю, то ли похолодало, то ли оборвалось что-то внутри, застыл в ожидании. О чем думал? «Что подумает мать, когда узнает? Будет ли больно? Как глупо…»

Оцепенение проходит, когда за дверью кто-то (что-то) падает. Раздаются грубые мужские голоса. Голос В. — хозяйки вечера — кличет меня и Б., подругу. Она, оказывается, прижалась к моей спине. Открыв дверь, вновь попадаем под людской поток. Какая-то новая группа разномастных, полупьяных парней приступает к выяснению «правых и виноватых». Среди них одна знакомая рожа. Не помню, как звать, ходил в нашу секцию с год, потом исчез. Слышал, вроде посадили за что–то. И еще — появился вновь парень — ингуш. Кто-то берет за грудки, обещая «п-лей» за брата и показывает на «Малыша», сидящего на полу, без ружья.

Все! Приходит конец пределам моего терпения. Теряя рассудок, ищу глазами пригодный для расправы над всеми гадами предмет. Где-то возле печи должны лежать совок и кочерга. Совочка нет. Зато из поддувала чуть выглядывает массивная ручка кочерги из хорошего арматурного железа. Ничего больше не видя шагнул туда и… молнии в глазах! Когда прошло мгновенное помутнение вижу — ингуш, криво улыбаясь, готовится — уже наносит — удар левой… Пригнулся, замахал в какой-то слепой ярости кулаками. Без координации, не видя ничего, кроме гадкой рожи ингуша…

Схватили, оттащили к стене. Думал — будут добивать… Но, тут улыбнулась судьба в лице того знакомого, который и встал впереди меня, из-за чего не все удары достигли меня.

У меня во рту соленая кровь…

Спасла нас, как ни странно, девушка. Хозяйка вечера В. схватила ту же кочергу давай махать не глядя. Удары частые, «бабьи», но эти ее действия, истошная ругань, решительный натиск — очистили дом от карателей. Затем, бросив кочергу, зарыдала в голос. Закрыла наружную дверь на крепкий крючок…

Вот такие-то бывают случайности. Что же страшное? Смерть возможная? Да. Но намного хреновее грызет душу жалость к себе. Ощущение какой-то большой несправедливости! Ощущение своего абсолютного бессилия что-либо изменить к лучшему. Ощущение провала между вчерашним собственным «Я» (с мечтами, планами, чувством хозяина своей судьбы) и сегодняшней действительностью…

После «разговора по душам» на какое–то время установилась тишина. Командиры ушли.

«Да–а. Как на роду записано: кому суждено утонуть, тот не повесится» — со вздохом произнес Саша — «влипли так влипли»…

«Попали как кур во щи!» — произносит политрук с отчаянием.

Саша, как бы между прочим: «Как кур в ощип» поправляет. «Чего–чего? Впервые слышу. „Как кур во щи“ — знаю сто лет» не сдается тот. Саша — по слогам: «Ка — ак ку — ур в-в ощи-ип. Понял? Щей с курями не едят.» Анатолий: «Я бы эти щи с удовольствием сейчас хоть с кем, хоть с чем, хоть с устрицами… (проглотил слюну). Да что ты, собственно, споришь? Что ты по-русски стал рассуждать, учить кого-то правословию. Ведь ты же не русский.» Саша: «А кто же я?» «Не русский… Если убрать концовку твоей фамилии „ев“, ты войдешь в свой истинный образ — превратишься в настоящего басурмана. Ты посмотри на себя… Ребята, посмотрите на него: Ему чалму на голову и чапан в полоску и вот тебе басмач или… как его?.. По-современному? Да-а, дуршман… из племени „братьев–мусульман“ или шиитов» — «блеснул» новыми знаниями, услышанными сегодня, да и, как всегда, вызывая на словесный поединок Сашу, который, в конце–концов, загонял его в тупик.

Саша спокойно: «Знаешь, это даже неплохо. Если что — у меня хоть один шанс выжить, в отличие от тебя. А с тебя с ходу твой «чапан» с татуировкой станут снимать…» Этот неожиданный вывод Саши, действительно, сбивает Анатолия с толку: «А-а? Выжить говоришь? Ну… Ну… после этого ты — точно не русский! Подумал о выживании… Может у тебя припрятан где-нибудь и желтый флаг «братьев– мусульман?» Саша опять спокойно: «Не желтый, а зеленый с полумесяцем в верхнем углу…»

Анатолий не находит, что ответить.

«А, все-таки, я знаю русский лучше» — продолжает Саша спокойно — «птицу, в том числе курицу или кура ощипывают, прежде чем бросить в котел, понял? Когда вернемся домой я тебе специально сварю петуха с нашей лаборатории, которому давали корм с возбудителями рака… Попробуешь — пиши хорошее завещание, успеешь…»

Анатолий: «П.., п.., что-то я не слыхал, что раком можно заразиться… Да вот же — онколог подтвердит» — обращается он ко мне. Я это подтверждаю на полном серьезе.

«Э-э, друзья… Поотстали вы от жизни. Так я просвещу вас…»

Далее Саша черт-те сколько и на уровне молекулярного обмена веществ и биохимических, биологических аспектов принялся «просвещать» нас, часто призывая меня в свидетели, хотя я, честно говоря, и слыхом не слыхивал и не понимал о чем он говорит, да в возможность «с одного-двух приемов внутрь этой биомассы заразиться раком, да и именно — раком желудка на все 95–100%», не верилось.

Ну вот, дотошно доказав все это? Саша спрашивает: «Ну что, политрук, как все же: как во щи или в ощип?»

«У русских было «во щи» — все же не сдается политрук. И они опять долго спорят в размеренно спокойном тоне…

Потом Саша дописал письмо, запечатал конверт. Надумал и я. Сел на его место, но после первых «дежурных» строк что-то стало грустно и тяжко. Каждое слово начало приобретать какой-то особый смысл, проснулись «сантименты…»

Не заметил, как вообще ушел в свои мысли и письмо, опомнился, когда загремели походные термоса. Быстро скомкал концовку, пробежал глазами все письмо — оно какое-то несвязное, кажется еще и «слезоточивое», даже несколько четко выеденных «люблю…» Заклеив конверт, подписал адрес. Тетрадь и ручку вернул Саше. Он почему-то заинтересовался тетрадью и… громко: «Э-э… Ты говорил, что пишешь домой, жене, а сам, видать, написал подруге… Смотрите, как выводил слова, слепой пальцами прочтет: „люблю да целую“ … Разве можно своей жене объясняться столько раз в любви? А ну, признавайся! Да не красней ты, тут все свои… Теперь у нас вообще не должно быть секретов! Оставь, оставь ты свое чистоплюйство… А я эту тетрадь сохраню и, если — дай Бог — вернемся, то передам ее, как память твоей верности, этой подруге, ха –ха –ха…»

Несуразно что-то отвечая показываю адрес на конверте. Все посмеялись надо мной…

Пока солдат раздавал голубые пластмассовые тарелки и ложки, поезд дергаясь, останавливается. Надо сказать, что едем мы почти без остановок. Помню краткий миг покоя ночью и в безлюдной степи два раза с утра…

Поезд, как будто специально подчеркивая контраст между покоем остановки и «прелестью» такой езды, особо сильно рвет и вбок, и вперед до и после остановок…

Дежурные помчались к вагону–скотовозу, где расположилась кухня и, вскоре, вагон наполнился такими желанными запахами горячей, главное — жидкой — пищи! Суп гороховый с мясом! Пользуясь остановкой пополнее наливает в тарелки и разводящий. Раздаются бодрые, веселые голоса. Зачмокали, зашлепали жующие губы и в соседнем купе. Нетерпеливо выглядываем и мы. Я остался сидеть на своем месте за столиком после письма. Сижу напротив Анатолия, спиной к направлению движения.

Первыми полную тарелку подают Анатолию. Он благодарит нас с признательностью, садится поближе к столику и некоторое время картинно замирает, вдыхая запах супа.

Черпает ложкой и подносит ко рту. Движения его как на званом обеде у какого–то вельможи при Дворе… Не успели похлебать по несколько ложек, реально ощущая радость и счастье — резкий рывок вагона плюнул, что называется, в самую душу!

Вот сидит политрук с ложкой у рта, облитый супом, начиная с очков и до ног: поезд дернулся вперед, а суп — по подлому закону физики — назад. Его тарелка сразу же выплеснула половину супа на его живот и штаны. Мало того, из наших же тарелок суп так же, вначале выливается на столик, затем — по инерции-опять же на его штаны. Вмиг все купе превратилась в поросячье стойло!

Поехали так поехали!

Фатальное невезение, как бы еще раз напоминает о себе: мечтал об удовольствии — получай, но немножко по-другому. Сквозь маты и ругань, смех со всех сторон, на весь вагон раздался львиный рык политрука. Хватаясь за столик, за штору, пошатываясь от тряски набиравшего скорость поезда, он поднялся и с такой яростью заругался, захлебываясь в потоке многоэтажного мата, что мне, даже стало не по себе (не тронулся ли умом?!) Даже выскочил из своего купе начальник штаба в облитой супом белой майке, с полотенцем через плечо и подошел к нам.

Близоруко щурясь (очки бросил на стол), Анатолий обращается к начальнику штаба: «Дай мне, дай, пожалуйста, два патрона! Я этого контру — машиниста…, затем себя к е… матери, кокну! Дайте, товарищ капитан!..» Серьезно протягивает руку к нему.

Капитан: «Не могу, дорогой, не могу… Сейчас, как видите, обед… Вон суп какой вкусный остывает. Приятного аппетита, товарищи!» — уходит улыбаясь.

С досадой махнув рукой, и продолжая стонать, Анатолий снял гимнастерку и майку. Расстегнул пуговицы ширинки галифе, опомнился и застегнул их, поднял со столика очки с застывшим суповым жиром на стекляшках, сел и, рассматривая их со всех сторон, злобно произнес: «Вот как — все поели сытно: и очки и штаны… Только мне мало что осталось…» Вставляет Саша: «Ну, ну, не прибедняйся… А два яйца всмятку и колбаса сибирская?» Анатолий: «А? Какие яйца?» Саша: «Или они у тебя сварились вкрутую?» Из уважения к нему (или боязни его недавнего состояния?) сдержанно посмеялись… Навели некоторый порядок, доели суп, второе. Затем вновь «морчас» (политчас).

Раздали справочную (военного характера) литературу о той стране-соседе. Инструктировали о режиме секретности — сплошные «нельзя» и «запрещено». Даже на письма запрет! Словом, «Как кур во щи или в ощип!»

До последней буквы последней корки прочитали розданную литературу, инструкции, памятки. Что-то дошло до сознания, многое в тумане…

«Тьфу, зараза, как грызет… Давай, парни, доставай сало. Ну их к х-м» — сердито заговорил и ушел в свое купе Давид. В вялом оживлении в ожидании «керосина» (что именно — не знаем) достаем закуску, кружки. Вот появляется Давид, очень осторожно, как новорожденного, держа в руках завернутое в вафельное полотенце, 4-гранную бутыль, литра два вместимостью. «Спиритус вини ректификати» докладывает он, пытаясь поставить бутыль на пляшущий столик. Несколько рук подстраховывают его.

«Ну молодец! Не зря евреем назвался, раз имеешь способности» — бросает комплимент Тимур. «Думал, полежит в „НЗ“, но после сегодняшних хреновин думаю лучше пожить сегодня… Да и грызет, черт!» — морщась как от боли говорит Давид, усаживаясь рядом с Анатолием. Саша пристально, из-под своих густых бровей, присматривается в лицо Давиду: «Что-то ты посерел совсем. Что, сердце болит? Или „медвежья болезнь“ начинается?»

«Что — сердце! Оно вылечится, как всегда, после третьей рюмки. А тут, б.., нога. Старые фронтовые раны зашевелились…»

Интригованные его речью поворачиваемся к нему. Даже Анатолий, разливающий спирт в кружки на три «буль-буля» (горло бутыли довольно широкое, спирт льется булькая, а три «бульканья» почти полстакана) на секунду прервал свое занятие, но, видимо, вспомнил свой гороховый суп, тут же прогорланил: «Ну, фронтовички! Вперед, е… в рот!» (Это — мой тост, который я услышал, находясь в компании партийных работников давно в Алма-Ате и осмелился повторить здесь, т.е., в части). Его поддержал Давид и неразбавленный спирт (кроме моего), по возможности, аккуратно попал по назначению, после чего наше купе некоторое время напоминало какой-то вздыхающий, ухающий, пшикающий паровой механизм.

«Откат нормальный! Б-ди, даже никто не подавился» — кашляя в кулак, говорит Тимур — «можно повторить!»

«Погоди ты, Таракан! Тут надо Давида послушать.»

Наше внимание переключается к Давиду, который после той фразы насчет ран, как–то возвысился, что–ли, в наших глазах (говорил же о каких-то фронтовых). На фоне нашего бытия и событий в мире, которые задели и нас, на фоне тех, туманно–ожидаемых подвигов, к которым мы все время «готовим» себя и после «трех буль-булей» он –Давид- на наших глазах превратился в «видавшего виды» ветерана–воина, чему немало пособничал и его вид: весь седой, слегка обросший седоватой щетиной, в мятой полевой форме с топорщившимися на концах лейтенантскими погонами…

Вот он каков, наш скромный Давид Давидович! Любопытства и уважения к нему — через край! Анатолий, нежно обнявший левым плечом и рукой бутыль (горло прижато к левой щеке), перестал жевать: «Ну, товарищи–наемники, слушать!»

По виду Давида не понять: то ли захмелел, то ли что, но другой на его месте не вел бы себя так. На его лице появилась блуждающая улыбка, будто он собирался не о серьезном деле начать рассказ. Ну да ладно, героям можно прощать и не такое.

«Понимаешь, какой я старый дурак…» — обращаясь только к Саше, с горьким сожалением, начал он и на некоторое время замолчал. Это еще больше обострило наше любопытство.

«Понимаешь?.. Что теперь скрывать? Я ведь обил не один порог и в военкоматах и ВТЭКов, пока недавно только не добился своего… И в 43 года восстановлен в звании… Была снята инвалидность… Надо же, сколько труда и времени ухлопал? И перед самой этой заварухой встал на воинский учет…»

«Патриот!» — бестактно прерывает его Тимур.

«Да помолчи ты!»

«Теперь вот я — лейтенант. И я с вами, ура!» — как–то опять не так, как нам хотелось услышать, продолжил он.

«Не понял, а что за инвалидность была?» — спрашивает Саша, поддерживаемый нами.

«Остеомиелит малоберцовой кости правой голени» — тускло проговорил Давид. «Ага, конечно, после огнестрельного ранения» — носится в моей голове. «Остеомиелит — это серьезно» — поддерживает мысль Саша: «Говорят же — он не излечивается, да еще постоянные операции… Так ведь? Тебя что, тоже оперировали?»

«Фу, сколько раз!» — небрежно махнул рукой Давид. Потом, видимо, вспомнил неприятное, сморщился: «Налейте, что ли». Торопливо выпили, закусили. Ждем, пока не проделал это и Давид. Понимаем его медлительность, ведь сейчас предстоит ему рассказать самое, может быть, трудное для него — кульминацию. Деликатно молчим.

«Нас ведь выпустили младшими лейтенантами тогда… 3 года работал главным врачом участковой больницы. Затем переехал в район. Прошел специализацию, стал хирургом, заведовал отделением. Молодой был…» — эти его слова об обыденных путях жизни молодого врача, звучат чуть ли не историческими. «Всякое бывало за эти… 17 лет…»

Так, 1979 отнять 17 … О, это же 1962 год. События на Кубе! Вот это да!

Я знал фельдшера нашей участковой больницы, который служил в те времена на Кубе, вернулся оттуда, потеряв один — безымянный — палец при взрыве нашей ракеты. Моему детскому восхищению не было предела, слушая его! И все это на фоне моей мечты стать военным летчиком… А парень этот, оказывается, вернулся наркоманом, чего до поры, до времени не знали, пока не попался на краже наркотиков в больнице… Его посадили. Предавшись острым воспоминаниям, отвлекся на несколько секунд…

«… врезался прямо сбоку, я и улетел. Вскочил — острая боль в ноге, я и потерял сознание. Привезли в больницу. Правая штанина в крови — открытый перелом костей… Остеомиелит, вот уже 14 лет…»

Упустив главное событие, огляделся. К моему удивлению, кроме пренебрежительного с примесью легкого сочувствия, ничего восторженного на лицах не обнаружил. Спросил запоздало: «Что? Что? Кто врезался?»

«Тьфу! Столько смаковал ерунду!» — в сердцах буркнул Тимур, поднимаясь: «Ну ты, Давид, вправду есть патриот. Старый хрен и патриот! Ну, будешь ты там („там“ с особым упором) старшим лейтенантом, будешь, если раньше не помрешь от сепсиса или другой заразы» — добивал он безжалостно–цинично.

И я, вопреки своим ожиданиям, понял — была какая-то бытовая (пьяная) травма. Но его рвение восстановиться в звании — для меня тоже необъяснимо. Тем более, сразу же попал «как кур во щи» … Опять разочарование, как новое напоминание о «судьбе–индейке».

Ждешь чего-то большего, а довольствуешься мизерным… Недавний герой превратился, в лучшем случае, в чудака. «Патриот — е… рот» — теперь часто звучит вместо его имени и отчества… (за глаза).

Погудев дотемна, разошлись «по полочкам» Да, перед ужином объявили суточный наряд на завтра. Я заступаю помощником дежурного по части (что-то везет мне с дежурствами!) Ладно, Бог с ним, время пройдет быстрее. Ночь прошла в тряской духоте и пьяной полудрёме. То ли не было сил следить за командирским купе, то ли там действительно было затишье, но этой ночью лично я вчерашних «снов» не видел…

Утром проснулся с головной пульсирующей болью и с мыслями о «праведной жизни». «Надо кончать с пьянкой» — думаю, жадно присосавшись к фляжке с чаем. Тут же кто-то внутри (конечно, сатана!) язвит: «Да, не надо пить, а то не доживешь до ста!» Тьфу! Как будто я, действительно, смогу исправиться!

«Ну, что-нибудь слышал оттуда?» — толкает в плечо Тимур. Не отвечаю, не до удовольствий, сильно болит голова.

«Он спал как убитый. Б. буду, если ему не снилась какая-нибудь шлюха: так он чмокал губами и стонал всю ночь» — вдруг заговорил политрук снизу.

«Сам, наверно, командира стерег?» — коротко парирую.

«А правда, что-то они тихо себя вели… Ии–или-и…» — задумчиво проговорил Тимур, лежа потягиваясь с хрустом в теле.

«Да в противогазах они е-сь!» — вдруг убежденно буркнул Саша…

Хохоча, вспоминаем: действительно, вечером начальник штаба и «секретчик» -прапорщик занимались противогазами (собирали или проверяли их, болтая «хоботами»? )

Полежали еще долго, вслух болтая и споря о возможностях любви в противогазах, в костюме химзащиты и надрывая животы от оригинальных идей по этому поводу… Мне полегчало. Поднялось и настроение.

Я сходил на инструктаж. Вернулся в повязке дежурного, чем стал объектом новых насмешек, суть которых — возможность свободного доступа «в райский уголок», т. е., к командирам с шансом на «многое…»

Позавтракали.

Полдня дежурства прошло без приключений. Дважды была длительная остановка на расстоянии «визуальной доступности» до каких-то станций. На второй остановке разрешили выход из вагонов на волю. Поразмялись, порезвились как застоявшиеся кони… Рядом стоял состав с какой-то сельхозтехникой, обшитой досками, рейками, которые трещали и ломались, как спички, под ударами каратэ Саши.

Полюбовавшись им, пошел к хвосту эшелона. Задержался там до сигнала «по вагонам!»

Проследив за всеми, уже в движении поезда, догоняю свой вагон…

В нашем купе какая-то суета, все столпились у столика, на котором бинты, флакон с йодом, вата… Через головы на первой полке (под моей) вижу побледневшее лицо Саши. Правая рука его в крови, над которой «колдуют» «Патриот» и Тимур.

На мой вопрос ответил он сам: «Дов… ся!»

Оказывается, увлекшись каратэ, напоролся на гвоздь. Вот и первая кровь… Рана глубокая, долго кровила. Проявляя заботу, уложили его, назначили «сиделку» из своих же. Даже пришли девчата, пожалели Сашу, чем, как бы, смыли вину греховности. Обида наша растаяла как снег под лучами солнца, на лицах добродушная улыбка, шутки…

«Вот, Танечка, если бы, ну… К примеру…» — по-байски полулежа и ухмыляясь, произносит Анатолий: «мне душманы, допустим, прострелили руку… Так, ты как бы поступила? А?»

«Наложила бы асептическую пов…» — ее скороговорку прерывает сам же: «Не… Не то делаешь, дочь моя… Не то…» Таня неожиданно теряется: «Ну… Это …Можно шину…» Политрук гнет куда-то, мы замираем в ожидании хохмы. «Э-э! Помру, Таня, помру… Думай… Тут тебе не на практиках…» На наше удовольствие Таня вся покраснела и, как школьница, начала перебирать пальцы, ломая их до хруста в суставчиках…

«Сдаешься?.. 1:0. Запомним… Как-нибудь рассчитаешься «натуральными…» Помощь, которую предлагаешь ты, мне окажет любой солдат-санинструктор. Ну, а… ты же должна просто…» — он, губы трубочкой, тянется к Тане — «должна вот так… поцеловать

раненого… политрука своего…»

Тимур: «Можно дополнить? Если ты, Таня, будешь целовать раненых, то у них, особенно у „пол-литр — ухов“ (читай — политруков) обязательно появится осложнение — столбняк… местный…» Грохнул хохот, не дав договорить. Дошло это и до девчат.

«Ну, заржали! Кони вы с яйцами» — отшучивается Валя и, отказавшись от чая, уходят. Иду к выходу и я, т. к., поезд начал тормозить. Впервые за весь путь остановились на каком-то разъезде. Как всегда нас встречает военный патруль во главе с офицером.

Выход из вагонов запрещен всем, кроме дежурных и командиров. Мелькнула мысль о попытке — в нарушение запретов — передать свое письмо кому-нибудь из работников станции. Я сохранил его и ношу в кармане шинели, в отличие от Саши, который порвал свое в клочья и выбросил на ветер еще вчера.

А вот! По ходу состава, стуча своим молоточком с длинной ручкой по буксам, идет полный узбек-железнодорожник. Поравнявшись с ним здороваюсь и делаю несколько шагов рядом и передаю письмо. Быстро прячет в карман и идет дальше, не реагируя на слова благодарности. Радость и опасение вспыхивают одновременно. А, была не была! Вскоре, грохоча и дергаясь трогаемся в путь…

Во время раздачи обеда выясняется отсутствие двух солдат! Дежурный, капитан Г. доложил об этом командиру.

«Пересчитать скотов!» — взвился командир, натягивая форму уже в коридорчике вагона. Пересчитали. Точно, нет двух солдат из взвода разведки.

ЧП!

Отстать, вроде не могли. Мы с дежурным поднимались последними всегда. А если потом? На ходу смылись? Тьфу! Глотая «комплименты» в свой адрес от командира, теряемся в догадках. Дезертирство? Не поздоровится тогда многим! Мечутся по вагонам офицеры, вновь и вновь пересчитывая своих…

Короче, прошло с полчаса, пока не додумались до разумного, которое высказал начальник штаба: послать людей в хвост и голову эшелона. Вдруг они, не успев в свой вагон, зацепились к какой-нибудь платформе? Поскольку мы — дежурные–виновные, вызываемся добровольцами. «Отставить! Вам до х… здесь забот!» — был ответ командира.

Две группы с двумя офицерами во главе покидают вагон.

Остаемся в ожидании и сидим, вполголоса рассуждая о разном. Тут замечаем, как Анатолий-2 ведет себя как-то подчеркнуто свободно: запросто зашел (не обратив никакого внимания на часового) в купе командира. Его картавый говор стал звучать отнюдь несоразмерно его званию — старший лейтенант…

«Братцы, он же «особист!» — приглушенно произнес капитан Н-ко — «теперь держите ухо востро. Привяжется — хлопот не оберешься…» — уходя советует он. Это для нас ново. И непонятно, поэтому и не страшно.

Тем временем возвращается группа, которая ушла в головную часть состава.

«Нашлись… Забрались в кабину машины, отсюда третья платформа… Оба пьяные в дупель. На ходу не было возможности тащить. Оставили под охраной. На первой остановке перетащим…» — слышен разгоряченный голос офицера (лейтенант Д-ба).

Часа через два долгожданная остановка в степи. Бежим к третьей платформе. В кабине «ЗИЛА», действительно, двое. Один скрючился на сидении, другой лежит на баранке. Оба храпят вовсю. Начали тормошить. Тот, который на баранке, обросший рыжей щетиной, роняя слюню, матерясь, цепляется за руль. Силой передаем на землю. Он, встав на ноги, полез драться… А второй же, дьявол, великан и без сознания. Все части тела болтаются в разные стороны. Кое-как вытащив из кабины, пытаемся поставить его на ноги. И тут он, как мешок валится на край платформы и… летит вниз, приземляется на голову! Такая туша, да на голову! Я в шоке! Хана ему! Если не перелом шейных позвонков, то мозги, точно, набекрень! Прыгаю вслед. Смотрю зрачки, щупаю голову, шею. Дыхание, пульс, вроде, нормальные… Сзади кто-то грубо хватает за левый погон. Повернулся — тот, первый идиот лезет с матом ко мне. Солдаты оттащили его от меня, но он все рвется ко мне: «Ты!.. Ты, е-й „партизан!“ Я тебе покажу, как кидать человека! Не посмотрю на твои погоны!» Отвернувшись от него продолжаю реанимировать лежащего. На хлопки, щипки появляется реакция. Это обнадеживает. Потащили вчетвером к вагону. Да рыжий все не унимается. Вырвался из объятий двух молодых солдат, одному влепил оплеуху, те и сникли. Качаясь, догнал меня, пристает вновь. На мои уговоры успокоиться он «начхал» и продолжает лезть с кулаками. Вырубить пьяного — много ума не надо, но и слов не понимает. В конце-концов послал его подальше и сказал «разберемся потом», имея в виду его протрезвление. Подхватывает: «Да, да… Потом! Прибудем на место — как пить дать, разберемся, сука!»…

Голос лейтенанта Д-бы: «Что с ним мямлишь, лейтенант!» и тут же глухой звук удара. Оглянулся, рыжий падает, схватившись за живот. «Говно, еще раз полезешь к офицеру — убью!» — перешагивает через него и идет к вагону.

Еще один урок жизни: Я не учел свое офицерство, тем самым, видимо, не постоял за честь мундира, не считаясь со средствами. Или просто не знал эти «средства?» Или долго выбирал? Скорее всего, просто упустил из вида, что я занимаю другую ступень в военной иерархии, чем тот же рыжий солдат…

До отправки успели утрястись. Пьяных закрыли в купе проводников. Постепенно улеглись и остальные страсти. Наша дергающаяся вагонная жизнь вошла в свою колею. А у нас только и разговоров об «особистах.» Основной смысл — это то, что они (особисты) люди другого сорта. В смысле — нехорошие… На вопрос многих: «Откуда он взялся?» (про нашего Анатолия-2, старшего лейтенанта, с эмблемами техника на петлицах…), отвечает капитан Н-ко: «Не бойтесь, братцы. У нас еще кое-кто имеется в штате. Знаете? Это — похоронная команда… А „особисту“ подавно положено быть: штат — то, ведь, у нас военного времени…» Наши смелые рассуждения об этом объясняется тем, что «наш собственный особист» ушел на допрос тех двух, где пробыл до темна. Появился в своем купе (рядом с нашим) довольным. Выглядит орлом. Тому есть причина — те двое оказались наркоманами, а не алкашами какими-то! Вот такие-то дела!..

…Наскучившая жизнь на колесах кончилась после обеда на следующий день около 16 часов на станции К., близ города Т. Жарища! Горячий ветер мгновенно высушил губы, язык. Пот льется градом. Идет разгрузка техники. Кучей валяются шинели (форма одежды у нас еще зимняя). Благо, день какой-то выдался не то облачный, не то это — песок до небес, словом, пасмурный.

От усталости хочется свалиться хоть куда, да боязно. Как всегда и злость и шутки ходят рядом: пугают друг друга змеями и всякой другой ползучей тварью. Особенно усердствуют выходцы из южных областей, привычные к таким «братьям меньшим», из-за них пару раз возникла даже паника. Невольное напряжение нервов чувствую и я, хожу с оглядкой. Вдруг офицеров срочно собрал командир. Лежа на боку прямо на песке, у каких-то мелких высохших кустиков, с сигаретой в зубах, предложил всем сесть.

Несколько человек плюхнулись сразу. Я же замешкался, повертелся на одном месте, как собака, притаптывающая свою соломенную постель перед сном… Сколько ни вертись, надо сесть, т. к., командир меня одарил уже недовольным взором. Вот и я уселся, всем своим вниманием радуя командира, который держит речь, ставит задачу каждому офицеру по медицинскому обеспечению других подразделений во время разгрузки…

Не помню, испытывал ли я до этого такой жгучей боли, да в самое… нежное место! Вскочил, как сорвавшаяся пружина, инстинктивно нанося удары по больному месту. В мыслях — смертный ужас! Прыгнув за кустарник, судорожно расстегнул ремень, спустил галифе и… остальное. Прощаясь с жизнью, глазами ищу причину своей смерти.

Вот он каракурт! От страха темнеет в глазах, когда увидел скорчившееся многоногое черное насекомое в складках теплого белья! Вот еще один выбирается на свет… Да что они, одного меня, что-ли, решили съесть?! Тварь эта быстро бегает по одежде, черного цвета, крупная. Но… тело какое-то удлиненное… Молнией вспыхивает надежда: муравей? Не веря своему счастью, убеждаюсь — да, муравей, мурашек!.. В подтверждение слышу смех и вижу — хлопают себя по чему-попало и скатываются со своих мест еще несколько человек, севшие на муравейник. Ну и муравьи здесь! Крупные, злые и в отличие от наших — брюшко задрано кверху…

Разгрузились. В потемках поехали куда-то по барханам. Остановились в низине, где была настоящая растительность: довольно высокий зеленый кустарник, буйная трава, цветы. В них и попрятали военную технику… Пахло водой. При свете фар поставили несколько палаток.

Еще по пути сюда вдали заметили огни города Т., последнего нашего города…

…Построение утром началось с «головомойки». Командир раздавал «благодарности» за путевые приключения. Кого просто обматерил, кому пообещал трибунал…

Да, переменилось племя командирское…

Когда я служил срочную, вообще не помню, чтобы командиры, даже сержанты, даже «макаронники» (сверхсрочники) матерились перед строем! Может, так было только в той — нашей — образцовой строевой части? До сих пор в моем понятии строй — это святое место, куда нельзя ни опаздывать, ни нарушать его святые порядки. Где не должно быть места грязи…

Словно угадав мои мысли, вдруг громко делает замечание командиру капитан Г-х, командир взвода разведки! Комбат поперхнулся на полуслове, а наши головы повернулись к капитану, строй зашелестел, как камыш, задетый ветром…

Пока командир хватал воздух, не находя что сказать, буркнул майор М-ко, командир медроты. За глаза его зовут «казак Гришка» за манеру носить форму неряшливо — небрежно: «Распустились совсем… Дожи–лись… В строю перебивают командира…» — преданно заглядывая в глаза командиру, закончил он.

«Я па-а–прашу некоторых у–умных офицеров… спрятать свои „смехуочки“… подальше!» — наконец заговорил командир, шагая перед строем, видимо, надеясь на победный конец инцидента.

«Один из нас не похож …на офицера!» — четко произнес капитан. Наступила короткая, нехорошая тишина. И вот, комбат подходит к капитану Г-х вплотную, останавливается, заложив руки за спину, ноги врозь, пружиня правым коленом, долго смотрит на него. Капитан спокойно, даже лихо, выдержал его взгляд…

Это кончилось нехорошо: командир, пользуясь своей властью на период объявленного у нас военного положения, послал дежурного по части за комендантским взводом. Прибежавшим (офицер с повязкой и два солдата) приказал арестовать капитана, который дался непросто…

У меня, да и у многих, наверно, остался большой осадок на душе. Нельзя скрыть и другое: «Молодец, капитан!» Неужели началась другая полоса в нашей жизни, которая на подобных поступках выявляет суть человека? Во всяком случае, два человека подали заявки: капитан Г-х — как эталон офицера. Майор М-ко, как… даже не знаю, как назвать…

Капитана я мало знаю, т.к. его подразделение на полевых занятиях находится вне медсанбата. Немногословен. Знаю — любят солдаты. Он и внешне похож на офицера — окопника прошлых войн. Плюс сегодня завоевал симпатию многих.

Майор М-ко. В народе–«казак Гришка». Ходит-то как не офицер — «руки в брюки…», а галифе широченные, фуражка мятая, кокарда то влево, то вправо смотрит. Главное, даже нам не хочется ходить с подветренной стороны его: несет каким-то особым перегаром, как из бочки с прокисшей «бормотухой». Какой-то обрюзгший…

«Зачем Господу на небе ад, когда на земле есть Кушка, Термез, Кызыл Арват» — верная поговорка, бытующая в войсках. В обед прошел слух — +38о в тени!

Даже при минимуме активности (по режиму маскировки работает лишь служба жизнеобеспечения: связь, кухня, дежурные…) нелегко привыкнуть к этим условиям. Даже несмотря на то, что мы рассредоточены в низинах — цветущих в эту пору оазисах. А находимся мы на берегу великой пограничной реки. Люди из разведки, дежурные видели на том берегу «соседей».

Дополнение к новостям последних суток: нами напрямую командует Генеральный штаб Министерства Обороны СССР…

Значит… Это что-нибудь да значит.

Эта обстановка давит на психику и, чтобы «разрядиться», мы — партизаны — втихаря «кучкуемся» и принимаем «наркомовские». Потом лежим, раскидав члены, хватая ртом горячий воздух, лениво — беззлобно ругаясь и матерясь, будто вся забота — это посоленее ответить другу, да не наступить ненароком на спящую змею.

Лежишь-лежишь, обливаясь горячим потом, вроде уже лежишь долго, потихоньку глянешь на часы — прошло всего несколько минут! Время от времени то там, то тут переполох: кто-то пугает соседа мокрой тряпкой (змея!)

Постепенно одолевает безразличие, лень, реже становится разговоров. Часто звякают цепочки солдатских фляжек, да хрустят кадыки, сопровождая каждый глоток воды…

Матерясь, выползает на четвереньках из палатки «Поручик»: «Б-и, суки!.. Совсем зажарился …живьем… Можно чуть посолить и слопать с приправой…»

И в самом деле, он румяно-красный, как вынутая из духовки дичь. После политчаса он, заупрямившись, залез на свою раскладушку, пристроив у изголовья свой приемник — единственную нашу общую радость. Непонятно, как он терпел больше часа. Наверно, задремал после «наркомовских».

«Тащи сюда музыку» — вяло бросает политрук: «послушаем, может война кончилась». «Тебе надо — сам и иди» — спешно обнажаясь в тени кустов, отвечает Гена. Встаю и иду к палатке. Схватившись за прорезиненную ткань палатки, в буквальном смысле обжигаюсь. Как она еще не расплавилась? А в палатке! Ад! Кровать Гены первая от этих дверей. Но эти два-три шага дают такое ощущение, будто проходишь через пламя! Включенный приемник наполовину выглядывает из-под подушки. Вытянутая антенна концом выходит из окошка.

Поет Пугачева про журавлика… Торжественно подхожу к своим с гремящей на всю округу песней. Люди зашевелились, собираясь вокруг нас. Но вскоре «Маяк» переключился на новости. Ничего для нас нового, интересного не услышали.

«Надо поймать „Голос“ или Китай» … «Да, да. Всю правду можно узнать»…

«Да уж — правду: Врут они тоже красиво»…

«Все же в 1966 году о реальных событиях Ташкентского землетрясения мир узнал от них. А радио Узбекистана передавало по-русски так: «Погибло полтора человека. Из них один русский, остальные — узбеки» — анекдотично заканчивает свою речь лейтенант С.

Покрутив ручки приемника на разных волнах, ничего, кроме помех, не уловили. Решили, что будем ловить вечером или ночью после отбоя…

Вот, цепочкой по-одному, шагаем на обед. Проходим мимо нескольких солдат, которые под охраной вооруженного штык-ножом сержанта, копают какую-то яму метра на три в длину и ширину. «Для чего?» Сержант отвечает: «Гауптвахта для штрафников вот этих» — показывает на тех, кто копает. «Сизифов труд». «Да. Но пока. Как снимут слой в метр — будет легче». Не верится. Вот солдат кидает наверх одну лопату песка, а столько же или даже больше сыпется вниз…

Топая опять же по той тропинке с обеда убеждаемся: Яма глубиной в рост солдата, края ровные, песок там уплотненный как глина, снимается почти пластами…

А к вечеру специально поинтересовались — «гауптвахта полевая» глубиной тоже почти три метра, готовая, где отбывают сроки четверо. Двое — те самые наркоманы. Особой печали на их лицах не заметили: там у них намного прохладнее.

«Радуйтесь, радуйтесь… Но что будете делать, когда в яму вашу свалится, скажем, простая гадюка?» — издевается, словно разгадав нашу зависть, тот же лейтенант С-в. Один из сидящих соскакивает в ужасе, а мы сверху смотрим на них с беспомощной жалостью…

Так, с заметными и неприметными приключениями прошли сутки.

Много раз медики выезжали на места разгрузки подразделений «для оказания реальной помощи». Эта фраза, часто и с интонацией произносимый командиром, стала болезненно-модной, приставляясь к любым действиям. К счастью, поводов для оказания этой самой реальной помощи во время разгрузки не было. Несколько раз офицеров собирали отцы — командиры (свои и чужие), требуя «готовности телефонной». Всю ночь вокруг гудела военная техника…

Чувства личного неблагополучия немного притупились.

Может это воздействие жары? Может уже надоело лить «горючие» слезы про загубленную свою жизнь? Словом, события задевают лишь какие-то поверхностные ощущения, чувства. Может это к лучшему, когда душа вот так, как бы, создает своеобразное поле защиты, сама же впадает в спячку (охранительную)?

Иногда кажется, что все это — сон. Бывают же буквально реальные сны. С приятными, неприятными эпизодами романтики, подвигов, страхов. Часто с эпизодами незавершенными. Проснувшись не ко времени, впадаешь или в отчаяние, если сон из положительных. Или лежишь, слушая гулкое биение своего сердца, готового вырваться из груди из-за страхов… во сне, а проснувшись испытываешь огромную радость благополучия… Иногда кажется, что кто-то или что-то тебя разбудит и все будет «О кэй!» Но… пока продолжается сон. Тем и доволен.

Ожидание… Ожидание и безделье…

Любое безделье при сытной еде — причина опустошения души. Плюс — это ожидание. День в ожидании. Второй… Пятый… Приходит пустота. А природа, как известно, не терпит пустоты…

Вот пример: Несколько солдат во время работы в аптечных складах «грабанули» наркотические таблетки. А ночью случилось вот что. Я (опять помощник дежурного) отправился сменять часовых, но не досчитался двух солдат свободной смены. Бодрствующие же во главе с сержантом, помявшись, ответили, что они отправились — без разрешения — в солдатскую палатку неподалеку. Не поняв причину их самовольного поступка, иду к указанной палатке вместе с сержантом. Светя фонариком по двухъярусным кроватям, находим тех. Оба спят, обняв автоматы. Попытки разбудить их результатов не дали. Мало того, один из них, промычал сквозь зубы что-то и, сняв с предохранителя, дернул затвор… Сержант успел вырвать автомат.

Я доложил дежурному, тот — командиру. Командир, нач. штаба, особист, замполит через некоторое время выяснили, что и как. Семеро солдат, наглотавшиеся тех самых таблеток, пребывали в «кайфе»…

Еще. За эти дни мы стали свидетелями полного разложения личности. Притом, не кого-нибудь, а офицера — майора М-ко! Во-первых, ни разу не видели его трезвым. Во-вторых, полностью самоустранился от исполнения своих обязанностей. В-третьих — и это самое страшное — то ли тронулся умом, то ли что, но стал роптать и агитировать кого попало и где попало за отказ от подчинения приказам, от выполнения своего долга…

На замечания не реагировал. Завершилось это открытым партийным собранием, где было принято решение об исключении его из рядов КПСС и передаче дела в военный трибунал. Через несколько дней его увезли. В нашей памяти остался из его омерзительных поступков вот такой эпизод…

Изнывая от жары и безделья, пересказав все анекдоты и байки не один раз, не зная чем заполнить столько свободного времени, наконец, нашли занятие…

Как-то солдаты, роя яму под туалеты, напоролись на целую колонию фаланг. Попугав друг друга вдоволь, сгребли этих бедных пауков в одну неглубокую яму. Тут кто-то обратил внимание — началась война между ними. Вскоре определились победители и побежденные (мертвые). Кто-то это сравнил с боями гладиаторов. Ну и появились Цезари, Лентулы… Начались ставки на «Спартака», «Эфиопа» … Разгорелись настоящие страсти, споры чуть ли не до драки между новоявленными «рабовладельцами»…

Каждый день все любители этой «азартной» игры взяв лопаты, отправлялись на поиски норок этих пауков. Однажды один тарантул в течение нескольких часов убил несколько своих собратьев, заслужив звание чемпиона и имя «Спартак». В знак уважения, его поместили в полулитровую банку и поставили на доступном для всеобщего обозрения месте, в офицерской палатке. Но, увы, утром его обнаружили мертвого: укусы побежденных не прошли даром. Погоревав, устроили «поминки». Приняли идею «поручика»: Перенесли «прах» в другой — поменьше — сосуд (флакон из-под полиглюкина) и залили спиртом. Флакон повесили изнутри входных дверей палатки, так, чтобы «всяк входящий» не мог пройти, не совершив вынужденный поклон — почести воину. Приклеили к сосуду табличку «Мавзолей Спартака». На второй день спирт помутнел. Видимо, что-то начало растворяться. Рассмотрев флакон со всех сторон и с видом знатока Тимур произнес: «Напиток «Тарантул». Но… утром флакон оказался пустым. Сморщенного «Спартака» пришлось выбросить. Загадка «испарения» спирта вскоре выяснилась: его употребил «казак Гришка»…

Скоро произошло еще одно огорчительное для нас событие.

Каждый вечер после вечерней поверки стали собираться в нашей палатке офицеры послушать новости по каналам «Голос Америки», «Свободная Европа», Китайское радио. Обычно рассаживались в том углу, где стояла кровать «Поручика» — хозяина приемника. На «фоне» умеренных «возлияний» спорили, делясь впечатлениями, удивлялись некоторым подробностям в наших порядках типа «командир такого-то батальона капитан такой-то досрочно произведен в майоры…», что явно намекало об утечке информации (мягко выражаясь, а если серьезно, то имелись агенты «мирового капитализма» где-то среди нас).

Однажды Гена отбился от своего поводыря (из-за «куриной слепоты» его в темное время суток по очереди водили за руку): то ли «Монах» просто забыл о нем (его очередь), то ли поссорились. Гена — «слепой кур» (вместо «петуха» нарочно «кур») поплутав в потемках, вышел к штабной машине, где наткнулся на Анатолия-2, особиста, попросил его «отбуксировать» себя к нашей палатке. За вознаграждение предложил заглянуть на огонек. Мы к этому времени уже употребившие свои «три буль-буля» горячо обсуждали передачу из Китая. Кстати, передача еще шла. Не обращая внимания на вошедших в спорном раже, налили им понемногу, продолжая гудеть…

На следующий день после обеда «Поручика» вызвали в штаб, где он пробыл около часа.

Вернулся какой-то потерянный. Молча прошел в палатку, вышел со своим приемником, направился вновь к штабу. Прибежал солдат: «Кто старший лейтенант Ц-к? Вызывают в штаб». Вернулись не скоро. Оба красные, злые, без транзистора. На расспросы политрук коротко бросил: «Трибунал» … Через некоторое время позвал нас в палатку, где довел до нашего сознания содержание беседы, состоявшейся в штабе. «Интервью» брал «особист» из дивизии. «Наверно, и вас будут вызывать… Б.., влипли мы с этим Китаем! Грозятся трибуналом. Приемник арестован… Передадут в военную прокуратуру как вещественное доказательство… Ух, б!..»

Приуныли не на шутку. Особенно, переживал Гена, т. к., он ожидал большего наказания, как хозяин приемника, как организатор всего негативного среди офицеров…

Через день его вновь вызвали в штаб. Мы в ожидании не находим себе места. Вдруг из-за кустов замаячила голова «Поручика», вприпрыжку топающего по тропинке. На лице блаженная улыбка, подмышкой — приемник. Вскакиваем и встречаем его как героя. «Фу, братцы! Все! Вроде отвязались… Тьфу, тьфу. А когда шел туда, чуть в штаны не наложил, пришлось свернуть под кусты… В общем, б.., вытащили батарейки и вернули… А тебя, политрук, наверно и не вызовут. Считай — пронесло…»

Радостно загалдели, а ноги сами потянули к палатке, где, несмотря на жару, быстро отметили это дело…

Затем Гена ушел к лейтенанту С-ву «по делу». У них с лейтенантом С-вым много было общего и между ними сложились более близкие отношения. Вернулся под вечер, слишком веселый: тоже, видимо, отметили. Бросив портупею в угол палатки, разувшись, он начал выделывать что-то наподобие выступления клоуна– эксцентрика: Кувырки вдоль кровати, разные «па» ногами, попытка стойки на голове и т. д. Все это — под аккомпанемент типа кошачьего мурлыкания.

Удивленно смотрим на него, лежа на своих раскладушках Вот он, наконец, успокоился, долго и молча лежал на спине. И когда уже мы перестали следить за ним, опять заскрипела его койка — он, лежа на правом боку стал шарить левой рукой под кроватью, поднял что-то и… как заорет: «Змея!..» А его, обычно неуклюжее, тело с невероятной ловкостью пробивает почти наглухо закрытые (застегнутые на ночь) двойные двери палатки…

Не хуже его вылетаем и мы — кто босиком, кто полуголый. Собираемся в кучу на довольно приличном расстоянии от палатки «полной змеями», не решаясь даже близко подойти к ней в этих сумерках. На шум подошли несколько офицеров из соседней палатки, среди которых полупьяный начпрод Т-в. Он, увидев нас, схватился за живот и давай хохотать: «Вояки… босоногие, ха-ха-ха, офф — иц — церы… голожопые… Трусы.

Испугались дохлой, маленькой эфы… А еще собираются воевать с душманами! Ха–ха…» Выясняется, что он, убив эфу, привязал ее бинтом к ножке кровати Гены, рассчитывая на реакцию лишь «Поручика». А вышел куда больший переполох — чуть не снесли палатку, когда удирали кто как мог!

Это несколько успокаивает нас и, осмелев, заходим в палатку. Ищем свои сапоги и т.п., разбросанные, черт знает, как. Кто-то водит светом фонарика, луч которого вдруг упирается на белую полоску бинта, один конец которого, действительно, замотан к ножке кровати, а другой конец… валяется на полу, ярко демонстрируя совершенно пустую петлю… Бормочет прапор: «Ушла, зараза»…

Опять крик: «Змея!» Тут уж началось вообще страшное! У каждого страх — именно он наступит на нее, именно в его постель забралась эфа, именно его вот-вот ужалит она…

И давай «первым» к дверям! А там кто-то упал! Сбивают прапора с фонариком, который, отлетев, гаснет. Палатка — ходуном! На последнем издыхании вылетаем на свободу…

В общем, чтобы нас заставить одеться и идти на ужин (из-за нас задержавшегося), пришлось включить освещение в палатке и бригада во главе с «шутником» прапором и лейтенантом С-вым, которые были более «хладнокровны» к этим хладнокровным (не так боялись их), обследовала каждую постель, щели, и, не обнаружив никого, пригласили нас в палатку. А где же эфа, которую Гена лично стряхнул с левой руки, пока она не совсем «обвила ее» со страшной силой»? «Вы плохо искали, идиоты! Еще раз проверьте мою постель — предпоследнюю справа» — орет Тимур. С опаской забираем вещи, которые подвергаем еще и еще тщательному осмотру, вытряхиваем, прежде чем одеться. После отбоя долго лежим одетые и обутые (кое-кто так и спал в сапогах).

Помню, вслух долго материли начпрода–шутника. Справедливость требовала мести!

Но утром его не поймали: успел уехать по делам службы.

Да, днем недалеко от нашей палатки, действительно, нашли дохлую эфу, небольшую — с метр — змею. Но она, оказывается, занимает одно из первых мест по силе яда!

Даже мертвая отвратительная штука! У меня долго не проходит ощущение гадкой брезгливости от холодной шершавости ее шкуры…

Мы заканчивали обед — доедали второе, когда приехал на водовозе Т-в. Как всегда шумный, как всегда «навеселе» он, будто ничего и не было вчера, громко поздоровался и сел за стол с краю на наш ряд справа в ожидании обеда. Не скрывая обиды на него, мы продолжаем молча есть, уткнувшись в свои тарелки. Начпрод снова: «Здорово, хлопцы!.. А чего это вы не веселы? Плов не вкусный, да? (Плов был вкусный). А-ай… Стараешься тут за вас… днем и ночью. Ругаешься везде… Достаешь… Вот, баранину к плову, например… Что? Не нравится? А-а… Ну, тогда вам… может понравится …вот это»? — он поднимает из-под стола левую руку с зажатой за голову, извивающейся змеей!

Опять эфа! Кто оказался близко к нему, отпрянули от него, роняя посуду, фуражки с колен… Кто поодаль — перестали жевать. Соскочил политрук, восседавший на торце сдвинутых столов и, наливаясь злобой, пустил такой многоэтажный мат, аж взяло это за душу многих, над кем издевался и продолжает издеваться прапор!

«… …, сейчас я тебе на голову надену котел вместе с твоим пловом!.. Сволочь, … … Хватит, в конце концов!»

«Чтобы тебя укусила кобра»!.. «Растерзал варан!»…«…ослиную мочу вместо водки!»… — так дружно и от души это получилось у всех, что прапор, хоть и пьяный, понял, что зашел слишком далеко и стоял с вытянутой рукой, растерянно оглядываясь вокруг и что-то извинительно бормоча. Эфа извивается сероватой лентой. Видать, недавно пойманная, т. к., движения ее сильные. Начпрод стоит. Эфа бьется. Вокруг злобные лица офицеров, готовых совершить расправу. Прапор это понял, но стоит. Перед ним дилемма:

1. Бросить эту злополучную тварь и принять мученическую участь, возможно, даже пинками.

2. Выйти за круг со змеей — спасительницей и дать деру отсюда подальше. Там видно будет…

Вдруг он, сдавленно вскрикнув, роняет змею на стол и отскакивает в сторону, высоко поднимая растопыренную левую кисть. Мы шарахаемся еще дальше. От неожиданности ничего не понимая и не зная, кто более страшен: то ли эфа на столе, то ли прапор с ужасным выражением лица, уставившийся на свою руку. Вот он перевел взгляд на кого–то напротив, протягивая к нему эту руку, прошептал: «Укусила…»

Смысл слова, как электрический ток, парализовал нас: «Хана прапору!»

«Укусы в голову, шею, верхние конечности относятся к числу тяжелых…» всплывают строки инструкции… Тут еще — эфа! Начпрод уже опускается на колени медленно, бережно прижимая к груди левую руку. Лицо его посерело, взгляд какой-то бессмысленный…

Помочь! Помочь! Но в голове пустота. Что делать — не помню… А, вроде, надо прижигать! Но как? Чем? Образовалась суматоха. Кто сует нож. Кто бинт, ремень. Между делом разглядели две четкие и крохотные точки у основания его безымянного пальца левой кисти. На глазах палец и кисть начинают опухать. Дальше разом хватаем бедного прапора и бегом, чуть ли не волоком, тащим к действующему медпункту.

Прибежали командир и начальники госпитального и операционно-перевязочного взводов, которые, в отличие от нас, принялись за разумные действия: Кто рвет аппарат искусственного дыхания, кто укладки для шприцев…

…В общем, где-то через часа два прапорщик, начальник продовольственной службы Николай Т-в лежал на кушетке… со слезами на глазах, изредка улыбаясь блаженно, бормотал слова благодарности: «Простите, хлопцы, спасибо, хлопцы… Думал –все, хана»… Левая рука забинтована и в шине, на груди…

Забыты обиды. Вновь воцарился мир в нашей колонии.

Благополучный исход этого события — укуса — знатоки объясняли тем, что эфа эта в ходе многочисленных атак на разные предметы (сапоги, резиновый шланг и др.), которые давали на «пробу» растратила запас яда, да еще и выпитое, как уверяли другие, тоже «повысило» толерантность к яду…

Ну, это мы подхватили сразу. Теперь следуем этим правилам четко: стараемся постоянно держать эту самую «толерантность на «постоянно достаточном» уровне. К примеру, против обыкновенной гадюки пойдет и бормотуха, а против кобры, эфы — водка, спирт…

Дня через два у Николая опухоль сошла, что прапорщик Т-в отметил по всем правилам…

Змеи, змеи…

Нас официально предупредили о том, что эта местность является змеиным заповедником СССР, и чтобы мы не убивали их.

Но, как получится встреча. И со мной произошел курьез. Однажды пошли вдвоем с Анатолием на «минные поля» — небольшую ложбинку, которую превратили в «полигон» для естественных надобностей. Только устроился, как краем глаза усек: справа, в полуметре, песок заструился чуть заметно и, наискось, можно сказать, перед носом, противно елозя, очень быстро промчалась необычно тонкая желтоватая тварь, по-моему, стрела–змея. Мирно разбежались: она по склону влево, я — вправо.

Только я долго не мог застегнуть пуговицы галифе, так тряслись руки.

Люди здесь находят всякие забавы. Например, танкисты поймали довольно крупного варана, дали кличку «Карл-1», пытались приручить. Содержат в ружейном ящике.

…Солдаты из поколения в поколение передают интересную местную легенду, бытовавшую неизвестно с каких времен…

…Давным-давно в этих местах проходил службу солдат. Поначалу он, как и многие другие, сильно боялся змей. Но со временем у него появилась какая-то тяга к змеям и в свободное время он уходил на поиски их. Поскольку эта местность кишела ими он находил их без особого труда неподалеку. Ему особо нравились кобры, поднимающие свое тело чуть ли не в рост человека и раздув капюшоны с очками, покачиваясь, стояли, будто рассматривали его лицо. Это действовало на солдата как таинственный магический танец. Постепенно он обратил внимание на то, что одна крупная кобра стала подпускать его ближе всех. Эта была самая большая — королевская — кобра.

Однажды ночью солдат стоял на посту у военного объекта. Ночь была темной-темной…

Стояла тишина. Услышав какой-то шорох, солдат стал всматриваться в темноту, но ничего не смог увидеть из-за темноты. Шорох повторялся несколько раз.

Постепенно взошла луна. Шорох повторился снова, но откуда-то сверху. Подняв голову, он увидел на дувале… крупную змею с раздутым капюшоном, смотрящую на него и вроде тихо шипевшую. Чешуя, особенно «очки», отражая лунный свет, действовали на солдата чарующе. Она могла укусить его и в темноте, когда еще не взошла луна, да и сейчас, сверху ничего не стоило ей это сделать, но не укусила, а лишь долго стояла, чуть покачиваясь. Солдат, хоть и был в сильном испуге, не шевелясь, выдержал. Никому ни словом он не обмолвился об этом. В последующем это повторялось постоянно на его сменах… Тем временем, приблизился срок «дембеля». Его, как «старика» не стали назначать на ночные посты. Однажды он спокойно спал на своем месте в казарме…

Проснулся от какой-то тяжести на себе и, проснувшись окончательно, увидел у себя на груди свернувшуюся крупную змею. Ее голова с раздутым капюшоном и «очками» была в качающейся стойке. Солдат то ли от тяжести змеи, то ли от страха, не смог даже шевельнуться, пока змея сама не сползла с него. Но он опять ничего никому не сказал… Отслужив, скорее уехал домой…

В одну из душных, жарких ночей юга он спал с открытыми окнами своей комнаты. Почувствовав затруднение дыхания, он проснулся и обнаружил, что всего его обвивает что-то холодное, не давая возможности вздохнуть.

Открыв глаза, он увидел перед своим лицом раздутый капюшон с «очками…»

Утром родственники обнаружили его мертвое тело. Боясь жары, несмотря на просьбу невесты об экспертизе, похоронили его на местном кладбище. Но невеста добилась от властей разрешения на экспертизу для выяснения причины этой загадочной смерти.

Когда вскрыли могилу, то там обнаружили два тела: парня и той самой Королевской кобры… (Легенда эта называется «Любовь Королевской кобры»).

Однажды среди белого дня объявили общее построение. А так мы строились лишь на вечернюю и утреннюю поверки. Перед строем кучка изо всяких полковников и кто поменьше — своих. Начмеды армии, дивизии и политработники. Наверно, есть и особисты. Буднично-торжественным голосом один незнакомый полковник из Политуправления округа довел до нашего сознания о том, что «скоро и наступит тот день, ради которого мы здесь находились… Как только саперно-инженерные службы обеспечат переправу начнем переход за „речку“ побатальонно…»

Выслушали и мы его как-то обидно — тихо. Лишь чуть слышный, как вздох облегчения, прошелестел тихий гул в строю. Видимо, за время довольно длительного ожидания притупились все острые реакции нашей психики: хоть какое-то прояснение своего будущего. Еще несколько из них выступили, уже в более патриотичном стиле…