Бесплатный фрагмент - ПОЗЫВНЫЕ «СОТЫ»

ВЫПУСК 1

КОРОТКАЯ ПРОЗА

СОТворение, СОТрудничество, СОТворчество

В издании представлена проза авторов, повышавших своё литературное мастерство в стенах Тверского бульвара -25, и членов Творческого Содружества «Золотые Соты» при Клубе выпускников Литературного института.

Этот издательский проект — часть многолинейного ведущего проекта «Писатели бессмертного полка» Клуба и Академии «Русский Слог» выпускников Литературного института им. А. М. Горького.

Стоял чудесный летний день,

Воскресный отдых обещая,

По сердцу разливалась лень,

И дерева, листвой качая,

Еще не ведали о том,

Какая в мир нагрянет сила.

…И, словно скованная льдом,

Река в молчании застыла.

…Четыре года ночь без сна,

И вой сирен, и плач соседки,

Но вот нахлынула весна —

И снова зеленеют ветки,

И гомон птиц, и стук колес —

Сильнее всякого ответа…

…И все же — не сдержать мне слез

О тех, кто не дождался лета….

Сергей Князев

Красная косынка

Нина Кромина

Окончила Московский государственный институт культуры по специальности библиотекарь-библиограф и Высшие литературные курсы при Литературном институте им. А. М. Горького.

Прошлой осенью Олимпиада Ивановна случайно оказалась в подмосковной Сосновке и вспомнила то лето, когда её родители снимали здесь притулившуюся к двухэтажной даче открытую террасу с крыльцом и две крошечные комнаты, напоминавшие купе. Она ходила по улицам, зажатыми между высокими кирпичными заборами, искала и не находила ни милых её сердцу домов, украшенных резьбой, ни весёлых садов с лёгкими изгородями, ни травянистых островков в тупичках, где днем гоняли мяч, а вечером топтались под патефон…

В тот год у неё появился брат, и вся жизнь их семьи теперь неспешно текла вокруг его младенчества. По утрам у крыльца молочница из ближайшей от дачного посёлка деревни переливала из банки в блестящий, ещё не потемневший алюминиевый бидончик козье молоко. Один стакан выпивала Липочка, а другой, с чаем, её мама…

Сама же дача, привлекающая внимание верандами и башенками, стояла как будто отвернувшись от улицы. Лицом в сад. Прозрачный шатёр приглашал войти в распашные двери и вел в таинственные покои, куда время от времени, взмахивая крыльями яркого платья, впархивала хозяйская дочь Ляля.

В глубине сада, за яблонями, стоял едва заметный скромный дом, который занимали старики — её отец и мать. Отец, мужчина лет шестидесяти пяти, высокий, сохранивший не только военную выправку, но и привычку не выходить за калитку в штатском, был почти невидим. Мать выглядела моложе мужа, но округлившаяся спина, тёмный платок, который она иногда повязывала, и суетящаяся походка выдавали в ней женщину, уже уступившую себя возрасту. Рассказы всезнающей молочницы об её увлечениях в молодости удивляли дачников. Жизнь не оставила и следа от прошлой жизни.

— Гулящая она была, гулящая, на столе танцевала, вот ей наказание-то и пришло.

— Что Вы! Не может быть, — восклицала Липочкина мама, — и, деликатно скрывая досаду, выслушивала рассказы, держа бидончик в руках и прислушиваясь к звукам из комнатушки, откуда каждую минуту ожидала услышать детский плач. Она нервничала. Пережитая война, потери, поздняя беременность, которую врачи долго принимали за опухоль, трудные роды, жизнь на тощую зарплату мужа — всё это изменило её характер и лишило нежности.

Ребёнок же вёл себя на удивление спокойно. Проснувшись, он лежал, разглядывая или бело-розовый фонарь с павлинами на потолке или муху, ползущую по стене или что-то ведомое ему одному. И даже если его будил гам, который привозила с собой Ляля, не кричал, а внимательно прислушивался и будто бы улыбался.

Ляля, шумная женщина лет двадцати пяти, обычно являлась с компанией, их веселье перепрыгивало с куста на куст, застревало в листьях, долетало до вершин сосен.

Ярко-красные Лялины губы, под цвет им косынка на голове, напоминающая революционный плакат, и голос, неестественно возбуждённый, прерываемый длинными и трудными заикающимися паузами, тревожил Липочку, а смех, переходящий в хохот — пугал.

Как правило, Лялины праздники проходили вблизи домика её родителей, но иногда она появлялась вблизи террасы дачников, где росли большие яблони с крупными наливными плодами. Изящная, в цветастой одежде, с корзинкой в руках, окруженная приятелями и приятельницами, она то срывала яблоки, то перекрикивалась с кем-то, то гоготала. Липочке, время от времени наблюдавшей за ней, она казалась необычной. Девочка с интересом и настороженностью рассматривала Лялю и замечала, что и та с пристальным вниманием поглядывает на неё.

Как-то она подошла к девочке и спросила, как её зовут.

— Липочка…

— А полное имя какое? Ну, как тебя будут называть, когда вырастешь?

— Олимпиадой.

— В-вот видишь, — обрадовалась Ляля, — у нас б-буквы с-совпадают. «о» и «эл». Ты буквы-то знаешь? Ты — Олимпиада — Липа, а я — Ольга — Ляля. Хочешь, я тебе косынку подарю? — и, не дождавшись ответа, засмеялась и побежала туда, где её поджидал фотограф, — так Липочка называла про себя мужчину средних лет с тёмными зачёсанными волосами, которые он игриво забрасывал назад, смешно дёргая головой.

Однажды Липочка, зайдя за террасу, увидела, как этот мужчина мял Лялю и прижимал к забору, а она издавала странные звуки и шумно вздыхала. Испугавшись, Липочка вбежала по ступенькам, натолкнулась на коляску, в которой лежал брат и, чуть не опрокинув её, бросилась в комнату.

— Что ты носишься? — донёсся до неё строгий голос мамы. — Займись чем-нибудь. Порисуй, поиграй.

Но Липочке было не до того. В волнении, поджав под себя ноги, она, кусая ногти, сжалась на кушетке и пыталась понять, что же случилось там, за террасой.

— Вот, — холодно сказала мама, входя и протягивая Липочке альбом с раскрасками, — ты, наверно, забыла, что папа вчера тебе привёз. Не болтайся без дела.

И Липочка, усевшись за крошечный столик, на котором стояли пузырьки и склянки с Жорикиными присыпками, взяла карандаши, лежавшие тут же, и стала аккуратно докрашивать картинку с незабудками. Она так усердно, склонив голову на бок и прикусив губку, водила карандашом по бумаге, что вскоре забыла и про Лялю, и про мужчину с тёмными волосами…

Возможно, она и вовсе забыла бы эту сцену, если бы на следующий день опять там же, в этом уединённом месте, не произошло ещё более страшное…

Липочка сидела на террасе лицом к саду за столом, покрытым белой клеенкой с голубыми цветами и, отрывая от мотка ваты крошечные кусочки, плотно наматывала их на иголку, потом вытягивала иголку и получался ватный жгутик, который её мама называла «гусариком». Иногда он получался рыхлым и его приходилось переделывать. Теперь это занятие кажется странным, но в те далёкие годы, когда Липочка была девчонкой, многих современных понятий и предметов не существовало. Например, ватных палочек. Вот и крутили гусарики, чтобы прочищать младенцам носики, ушки…

Беззвучно колыхались вершины сосен, едва доносились отдалённые звуки железной дороги и младенческое старательное причмокивание. Покойно и умиротворённо.

Ляля, которая ещё вечером приехала на дачу с фотографом и одной из своих подруг, долго не выходила в сад. Потом почти беззвучно собирала растущую вдоль забора смородину. Ни яркой помады на губах, ни красной косынки, лишь растрёпанные рыжие волосы… Неожиданно к ней сзади подошёл фотограф и поцеловал в шею. Липочка видела, как Ляля вздрогнула и, повернув к нему голову, тут же отвернулась. Тихий голос мужчины, будто что-то объясняя ей, тихо ворковал. Липочке показалось, что он оправдывается перед женщиной, а та, опустив голову, беззвучно плачет. Спустя некоторое время до Липочки донёсся Лялин голос. С трудом, заикаясь больше, чем обычно, всхлипывая, она спросила:

— Т-ты.. е-е-ё ль- ль-любишь? А… я?

— Ну, и ты мне, конечно, нравишься. Ну, как человек. Ты весёлая…

— А к..к..ак жжж-енщина?

И, не дождавшись ответа, расплакалась ещё сильнее, уже навзрыд…

Не прошло и пяти минут, как из дома вышел всё тот же мужчина и Лялина подруга. Они быстро, почти бегом, шли по весёлой с солнечными бликами тропинке, а Ляля, по-прежнему, всхлипывающая у кустов, крикнула им:

— К-ку — даже вы?

Её подруга, не поворачивая головы, на ходу бросила: «Так надо».

Липочке от всего увиденного и услышанного стало опять не по себе. Девочка вдруг почувствовала, что ей очень жаль Лялю. Она побежала в комнату, схватила альбом для раскрашивания и, вырвав страницу с уже голубыми незабудками, бросилась в сад, чтобы утешить… Сбежала со ступенек, обогнула террасу и увидела Лялю.

Ляля лежала на спине в какой-то неестественной позе, её тело странно вздрагивало, запрокинутая голова дрожала. «Мама! Мама!» — испуганно закричала Липочка. Мама, подойдя с Жориком на руках к террасному окну, лишь взглянув на Лялю, быстро отнесла Жорика в комнату и, застёгивая на ходу кофту, побежала через сад к домику Лялиных родителей.

Почти тут же Липочка увидела стариков. Запыхавшиеся, она стояли над дочерью и что-то делали с ней, а потом с помощью Липочкиной мамы, которая больше суетилась чем помогала, понесли в дом. Вернее, нёс отец, лицо его побагровело, он натужно, с хрипом дышал, а его жена и Липочкина мама лишь мешали ему, пытаясь поддержать Лялины ноги, которые болтались как у куклы. Липочка смотрела на них и чувствовала, как холод замораживает её, сковывает. Увидев Лялино лицо, восковое с закатившимися глазами, девочке показалось, что сердце у неё на мгновение остановилось, а потом забилось быстро-быстро и стало трудно дышать. Она поднялась по ступенькам и пошла в комнату, где на кровати лежал брат.

Вытащив из пеленок ручку, он с усердием сосал большой палец. Глядя на него, Липочка вдруг почувствовала такую тревогу, такой страх за его жизнь, что, желая огородить от всего, что нахлынуло на неё, пытаясь защитить, заслонить собою, обняла. Так они и лежали рядом, запелёнатый младенец и девочка. Тихо. Лишь за стеной раздавался шёпот, вздохи.

Спустя некоторое время на террасе послышались шаги. До Липочки донеслись голоса: глухой — Лялиного отца и другой, похожий на Лялин, только без заикания — её матери. «Это всё война, контузия», — часто, будто извиняясь, повторяла она. Старики сидели долго и что-то рассказывали, но Липочка слышала лишь отдельные слова, несколько раз Лялина мать говорила:” Пойду проведаю» и тогда раздавался звук отодвигаемого стула и скрип половиц. «Всё в порядке. Спит», — слышалось через некоторое время и опять о чём-то тихо-тихо говорили. В приоткрытую дверь Липочка видела, что тени сосен, росших за оградой, стали темнее, а заходящее солнце розовой полосой отмерило вечер. Она задремала. Ей приснилась ведьма, утаскивающая её в какой-то сарай за железной дорогой, тёмная платформа, всполохи красного. Она чувствовала, что цепкие жесткие пальцы с острыми ногтями сжимают её руку и тянут, тянут за собой. «Мамочка! Мамочка!»

— Что ты орёшь? — спросила мама, — Жорика разбудишь и Лялю. У неё был приступ, — она наклонилась, взяла Жорика и пошла с ним на террасу.

За ними вышла из комнаты и Липочка. Уже тускло горели лампочки в бумажных абажурах, спускающихся с потолка, около них вились и падали безвольные ночные мотыльки.

Липочкин папа, недавно вернувшийся с работы, снимал с керосинки большое ведро, над которым поднимался пар.

Девочке нравилось, когда в комнате включали рефлектор с ярко-красной спиралью, вносили цинковую ванночку и ставили её на два табурета, перемешивали воду, измеряя температуру специальным градусником, одетым в деревянный чехол, клали на дно легкую пеленку и погружали в неё брата. Его головку отец укладывал на ладонь, большую и твёрдую, а мать в это время осторожно водила намыленной тряпочкой по крошечному детскому тельцу. Брат шевелил руками, ногами, выпячивая красный, чуть вздувшийся живот, и казалось, что он плывёт…

Вдруг Липочкина мама, вспомнив что-то, повернула голову к дочери и сказала:

— Хозяева сказали, что ты можешь собирать яблоки. Которые упали, — и добавила, — они самые вкусные.

И тут Липочка вспомнила, как раньше, пока ещё не родился брат, мама часто рассказывала ей сказки, как катилось яблочко по серебряному блюдечку и на блюдечке вырастали города, летали облака и сияло солнце… и захотелось яблока… А яблок в хозяйском саду и, вправду, было много. Красивые, светящиеся изнутри, с тонкой полупрозрачной кожурой…

Утром, когда мама в одной из комнат кормила брата, девочка, как обычно, сидела за столом и, готовясь раскрасить понравившуюся картинку, выбирала из трёхэтажной коробки с витиеватой надписью «300 лет Воссоединения Украины с Россией», которую недавно подарил ей папа, карандаш. Но тут на крыльцо, странно озираясь по сторонам, поднялась Ляля с корзиной яблок и, поставив её на пол, сказала вполголоса:

— В-вот, кушай. А мама где? Кормит?

— Спасибо, — ответила Липочка, слезая со стула. — Позвать?

— Н-нет, не надо, я к тебе пришла. Ходила в сад. Туфли вчера там посеяла. А это твоё? Потеряла?

И, вынув из корзинки, протянула девочке листок со вчерашними незабудками.

— Это я в-вам хотела подарить, — почему-то тоже заикаясь ответила Липа.

— С-спасибо. Я возьму на память. Можно? А тебе в-вот от меня косынка.

Ляля достала из кармана широкой, доходящей до лодыжки, юбки сложенную в несколько раз красную косынку.

Мягкая, с обгрызанными уголками, со следами чернил и пятен, отглаженная, и, как показалось Липочке, пахнущая утюгом, теплая ткань ткнулась в руку девочки и та зажала её, согнув пальчики в кулак.

— Спасибо.

— Эт-то, чтоб ты не потерялась.

И, приложив палец к улыбающимся губам и глядя на Липочку, быстро, будто опасаясь чего-то, тихо спустилась в сад.

А девочка, расправив косынку, сначала рассматривала её, потом набросила на голову и пыталась завязать сзади, под косой.

— Что ты делаешь? Что это у тебя? — услышала она недовольный голос мамы.

— Косынка? Чья, откуда?

— Ляля подарила.

Выхватив косынку из рук дочери, женщина побежала по саду к дому Лялиных родителей.

Липочка, удивлённая, испуганная, готовая расплакаться, стояла на террасе и прислушивалась. Но за шумом сосновых ветвей, переговаривающихся с ветром, не могла уловить голоса людей.

Вечером папа привёз Липочке шоколадку в серебряно-синей обёртке. Он достал её из внутреннего кармана пиджака, плитка пахла табаком и Липочке потом долго казалось, что у шоколада запах табака.

Потом купали Жорика.

— Знаешь, — рассказывала мама тихим, незаметным голосом, намыливая сыну ножку, — Лялю-то, оказывается, во время бомбёжки потеряли, при эвакуации. А нашли уже после войны. И надо же у матери ни царапины, а она… Они её сразу узнали. И не только по красной косынке. А она их нет… контузия. Когда в детском доме детей выводили к взрослым, ну, к тем, кто их искал, велели брать, что у кого от старой жизни осталось. Детей по вещам находили… Боюсь я эту Лялю. Сегодня тряпицу свою красную Липе сунула и убежала. Я к родителям её ходила. А они говорят, а вдруг дочка ваша потеряется…

Липочкин папа вдруг побледнел и его рука, на которой лежала Жорикина головка, задрожала, и он сказал, как отрезал:

— Не смей брать! Войны больше не будет!

И девочка удивилась, потому что никогда не слышала у папы такого голоса.

— Я и не взяла, — вполголоса, как обычно при сыне, ответила мама.

А потом Липочка разглядывала густое августовское небо с падающими звёздами, вдыхала аромат подмосковной ночи, запах сосен, яблок и слушала едва доносившийся голос железной дороги…

Она шла по незнакомой Сосновке, вспоминала заикающуюся Лялю и Жорика… В его коляску эта странная женщина перед их отъездом с дачи незаметно подложила красную косынку. Вспоминала, как уже после смерти родителей долго искала брата по госпиталям и военным частям, как везла его домой по дороге, у которой не было ни конца, ни края…

Материнская боль

Александра Александровна Ганчицкая

(Красноярский край, Абанский район, с. Залипье)

8.08.1947, пенсионер, инвалид 2 группы по зрению, участница конкурса «Литературная Балтика» (организатор — Клуб писателей-выпускников Литинститута)

Великая Отечественная… Самая страшная, жестокая, кровопролитная и долгая война в истории моего Отечества. Началась она 22 июня 1941 года. Эта война унесла более 27 миллионов жизней ни в чём не повинных граждан моей страны, моих соотечественников. Она сломала и разрушила миллионы человеческих судеб. Всем людям она принесла столько горя и страданий, что и через семь десятков лет после её окончания, эхо этой войны непреходящей болью отзывается в каждой российской семье, в каждом её поколении.

У Анастасии Александровны было пять сыновей. Пять сыновей, как пять пальцев на руке. И каждый из них ей был одинаково дорог. Анастасия Александровна глядела на своих сыновей, тихо радовалась и благодарила Господа. Умные, добрые, красивые, крепкие, ловкие, все как на подбор, — они ласкали материнский взор, тешили её материнское сердце. Но внезапно грянула эта война… Из райвоенкомата стали приходить мобилизационные предписания и повестки. Один за другим уходили сыновья Анастасии на войну. Первым ушёл на фронт старший сын Михаил. Он был женат. Уходил с тяжёлым предчувствием и печальным сердцем. Он уходил ранним утром, на рассвете, чтобы успеть на мобилизационный пункт к назначенному часу. Ушёл, оставив молодую жену и двое маленьких детей — сына и дочку. Всего одно письмо получила супруга Михаила от своего мужа. В письме он очень просил её беречь детей, низко кланяться родимой матушке, передавать приветы всем родным и близким. И обещал ей скоро вернуться. Михаил Александрович ушёл в июне 1941. Пропал без вести в августе 1941 года.

Вторым на фронт уходил Серафим. Он был годом моложе старшего брата. Серафим был одним из первых и лучших трактористов в родном колхозе. Накануне войны привёл он в родительский дом молодую жену. Но молодые супруги даже не успели ещё насладиться своим семейным счастьем. Не успели подарить своим родителям внуков, как грянула эта беда, эта война. Серафим Александрович призван был в Красную Армию в 1941 году. Пропал без вести в июне 1942. Две женщины — молодая и старая, мать и юная супруга с замиранием сердца, с мольбой и надеждой каждый день ожидали весточку с фронта от самого дорого, самого близкого для них человека. Но известий не было. Почтальон стороной обходил их избу.

А потом были призваны на фронт младшие сыновья-погодки Никодим и Василий. Никодиму тогда было всего девятнадцать лет, Василию было двадцать. Совсем юные мальчики, они на заре своей юности уходили на войну, не допев, не доиграв своей музыки, не дослушав весенней мелодии свежего ветра и песен любви жаворонка. Они уходили и не знали, что их ждёт впереди… Уходили с надеждой, что скоро вернутся. Ушли навсегда. Напротив входной двери — в простенке между окнами избы, на самом видном месте, они повесили тогда свою нежную, свою любимую скрипочку. Оба брата очень хорошо играли на отцовском инструменте. Скрипка в их руках разговаривала. Она страдала и радовалась, смеялась и грустила, пела и плакала. После их ухода эту скрипку в доме, больше никто и никогда не брал в руки, не снимал со стены. Оба брата, призванные в Красную Армию в 1941 году пропали без вести в июле 1943.

За всю войну от них не было никаких известий. Не было писем, родных солдатских треугольников. Ни одной весточки. Но мать всё время надеялась и ждала. Тяжёлые мысли одолевали её по ночам, лишали сна и покоя. Но Анастасия Александровна не кричала, не плакала, не падала замертво. Она каменела от горя, от душевной боли и истово молила Господа уберечь её сыновей на войне, сохранить жизни её мальчикам. Седина выбелила её голову, неизвестность иссушила её тело. Время резче обозначило черты её лица. Глубже и проникновеннее сделало взгляд. Её материнская жаль, её душевная боль превратились во врачующую силу. И стала бабушка Настя лечить людей. Она помогала всем, кто приходил к ней со своим недугом. Анастасия Александровна лечила от многих хворей и болей: от огневицы, от испуга, от лихорадки, от сглаза, от простуды, от рожи… Кому травкой поможет, кому наговором, кому чистой молитвой, кому святой водицей, А кому — добрым, да ласковым словом. Бабушка Анастасия всегда была тихой и печальной.

В декабре 1941 года ушёл на фронт и пятый из сыновей Анастасии Александровны — Илья. Он был тогда единственным из её сыновей, что ещё не призывался на фронт. Тракторист. Он любил ранним туманным утром выезжать в поле на своём тракторе, чтобы встретить там алую зорьку и первые лучи восходящего солнца. Старательно пахал колхозные поля, растил хлеб. Он был не только пахарем, хлеборобом, но и воином.

Пять лет прошагал Илья Александрович по дорогам войны. Он был простым солдатом, пехотинцем. Защищая родину, самоотверженно сражался с фашистами на Донском, Сталинградском и многих других фронтах Великой Отечественной. Принимал участие в операции «Кольцо».

Илья был единственным из всех сыновей Анастасии, что вернулся с войны.

На этой страшной войне Илья Александрович испытал столько, что всего увиденного и пережитого им с лихвой хватило бы на десятерых. Илья вернулся с фронта больной, израненный душой и телом. Мать выходила сына. Подняла его на ноги. С ним, с его семьёй она и доживала свой век. В последнее время Анастасия Александровна подолгу сидела у окна и затуманенным взором смотрела на дорогу, по которой уходили её сыновья на войну. Бабушка Настя очень любила своих маленьких внуков. Привечала она и соседских детей. В ответ на доброту и ласку её внучка Валентина со своей подружкой часто пели бабушке песню о погибшем партизане. И никак не могли понять тогда юные исполнители, почему, когда они так старательно и так самозабвенно пели, по лицу бабушки текли слёзы? Почему, так горько плакала бабушка Настя? И лишь спустя многие годы, уже повзрослев, они сердцем своим почувствовали всю причину её глубокой неизбывной печали и горьких её слёз. Мало кто знает о том, что Анастасия Александровна Бернацкая за два дня 15 и 16 февраля 1948 года получила извещения о гибели на четырёх своих сыновей. И тогда в её сердце как будто угасла, так долго теплившаяся, последняя надежда. С тех пор бабушка Настя словно потемнела лицом.

Моя прабабушка Анастасия Александровна Бернацкая ушла из жизни тихо и незаметно. Она сидела у окна и глядела на дорогу, по которой уходили на войну, да так и не вернулись домой четыре её сына: Бернацкий Михаил, Бернацкий Серафим, Бернацкий Василий, Бернацкий Никодим.

На Красной Площади прописан

Сергей Ставер

(1949 — 2016)

Я не слышал разрыва

И не видел той вспышки, —

Точно в пропасть с обрыва —

И ни дна, ни покрышки.

А. Твардовский

Если крикнет рать святая:

«Кинь ты Русь, живи в раю!»

Я скажу: «Не надо рая,

Дайте родину мою».

С. Есенин

— А-а-а-а! А-а-а-а! — вырвалось у Виктора.

В последний миг он увидел вздымающуюся перед ним землю, услышал грохот взрыва, почувствовал, как тело оторвалось от земли и вместе с комьями поднялось вверх, а потом также неожиданно опустилось на холодный, вспаханный снарядами снег. Душа его, лёгкая, почти невесомая, освободившись от тела, поднялась высоко-высоко и полетела навстречу неведомому. Это была ещё одна жертва самой жестокой из всех войн, которые когда-либо были на земле.

Батальон Виктора занимал позиции в тридцати километрах от Москвы. Стоял холодный декабрь 1941 года.

— Виктор! Растуды твою башку! — лаялся сержант Громыхалов, земляк-красноярец. — Отсекай, отсекай пехоту! Коси немчуру! Круши мать Гитлера и его выродков!

Давай, землячок, дава-а-ай!

— Ладно! — огрызнулся Виктор.– Пусть только поближе подойдут, — и полушёпотом добавил: — Врежем как надо.

Немцы, в шинелях, в шарфах, в перчатках, со скрюченными от холода пальцами, пригибаясь и прячась, резво бежали за танками по изрытому, хрустящему под ногами снегу. Сегодня танки шли в шестой раз! Шесть раз батальон отбивал атаки противника, истекал кровью, теряя бойцов, но не отступал. Несколько вражеских машин было подбито и искорёжено, и они чернели на белой неровной, измятой скатерти местности жалкими угловатыми полуразвалившимися остовами.

Виктор лежал за бруствером, всем телом прижимаясь к земле-матушке, и сквозь зубы шептал:

— Ну, чуток поближе, гады, поближе… та-а-ак, та-а-ак…

— Секи! Секи! — хрипел, сорвав голос, Громыхалов. — Давай, сынок, дава-ай! Чтоб им ни дна, ни покрышки… секи-и-и!

Танки надвигались неотвратимо! Стальные, угловатые, с чёрными пауками на башнях, казавшиеся несокрушимыми, заставляли раз за разом трепетать от волнения сердца молодых, необстрелянных бойцов. Разбрасывая снег в разные стороны, поднимая огромные клубы белой снежной пыли, застывая как по команде на месте, они методично выплёвывали на наши позиции смертоносный свинец.

Казалось — не устоять! Казалось, что смерть царила везде и повсюду в обличье стального и хищного зверя, изрыгающего рёв и пламя.

Хотелось упасть, вжаться в окопчик, раствориться, стать невидимым, чтобы не видеть и не слышать этого ужаса.

«Но нельзя… нельзя, — думал Виктор. — Позади Москва — город моей мечты, мама, бабушка… Нюшка. Милая, милая Нюшка!»

Виктор — сибиряк, родом с Енисея. Ему двадцать, коренастый крепыш с голубыми глазами. За эти глаза он получил в детстве прозвище Василёк. Был он не в меру застенчив и слабый пол обходил стороной. В свои двадцать лет он всего только два раза целовался с девушками; вернее, его целовали они. В первый раз, в день окончания семилетки, его нежно и горячо чмокнула в щёку, вручая свидетельство об окончании школы, молодая учительница, преподаватель русского языка и литературы Клавдия Семёновна. Как она пояснила тут же — за отменные успехи по её предметам. Виктор тогда сильно смутился, покраснел и, прижимая ладонь к пылающей от поцелуя щеке, ретировался за спины товарищей. А во второй раз его поцеловала по-детски неумело, ткнувшись ротиком в губы, соседская девочка Нюшка, Аннушка, жившая от Виктора через три дома, в тот памятный ему вечер, когда его забирали на сборы в Красноярск. Что греха таить, Аннушка Виктору нравилась. Была она небольшого росточка, но крепко сбитая, этакая сдоба, пышечка-пампушечка, с осиной талией; особенно нарядно она выглядела зимой, когда ходила в чёрной шубке с белыми отворотами, в белой вязаной шапочке и в белой муфточке. Вот эта муфточка сводила Виктора с ума. Нюшка была похожа на сказочную фею, прекрасную снегурочку. Девушки вообще казались Виктору существами неземными, прелестными гуриями из сказок «Тысяча и одна ночь», которые он очень любил читать. Однажды, это было давно, в пятом классе, в начале января, когда Виктор болел, Нюшка навестила его, принеся в подарок большущее красное яблоко, пахнущее ёлкой, морозом и праздником. Принесла и сказала:

— Ешь, Витенька, поправляйся… это нам тётя Агата из Москвы прислала, — и добавила: — Ну, до чего же вкусные, рассыпчатые, сладкие! Слаще мёда…

— А какая она, Москва? — хрипло выдавил мальчик.

— Красивая… я, правда, не видела, но мама рассказывала, что очень красивая. Дома огромные, а асфальт гладкий, как стекло, — отвечала девочка.

— И Кремль видела? — прохрипел Витька.

— Конечно, видела, — оживилась Нюшка. — Высоченный такой, с красными звёздами! А какие мне вкусные конфеты и вафли мама привозила из Москвы, когда я маленькой была, — восхитилась она. — Пальчики оближешь! Ешь — и ещё хочется.

— Что за вафли? — с недоумением спросил мальчик.

А надо сказать, что родители Нюши были сельскими учителями, и бабушка Виктора, завидев их, нарядных, восхищённо говорила:

«Антилигенты, как пить дать антилигенты, — вспоминая при этом: –Я ить ишо перед германьской, в Красноярском, таких барышень и кавалеров насмотрелась, когда на ярманке с тятей была. И чего только там не видела! Хруктов всяких — полно! Ситцу, миткаля — целые тюки! А народищу тьма-тьмущая, как в Москве!» «А ты, бабусь, в Москве была?» — допытывался Витька. «Нет, внучек, не удосужилась… я ить, голубок, дальше Красноярску и Ужуру нигде не была, –отвечала бабушка Домна, вздыхая. — Люди бают: баска Москва, ой как баска! — и, погладив внука по белой голове, говорила: — Вырастешь — всё увидишь, сокол мой ненаглядный».

— Вафли? — переспросила Нюшка и с улыбкой отвечала: — Это хрустящие хлебцы, а между ними шоколадное масло.

Витька, как ни старался представить себе эти хрустящие штуковины, так и не смог. Сухари у них были, масло сливочное тоже, а вот шоколадного масла он не пробовал никогда. Вафли, яблоки, Москва, Кремль — все эти красивые слова были из другого, неведомого и прекрасного мира, будоражили воображение и снились по ночам. О, как хотелось ему в тот миг выздороветь, превратиться в птицу, полететь и увидеть Москву, Кремль, походить по Красной площади и вдоволь, от пуза, наесться ароматных краснобоких яблок, пахнущих праздником и новым, незнакомым миром.

Весной, в апреле этого же года, когда у него был день рождения, мама (а надо заметить, что отец его умер, когда мальчику было семь лет, оставив сиротами Виктора и двух маленьких дочерей-погодков) подарила ему немудрящие деревенские подарки. А бабушка к тому же испекла вкусный пирог с повидлом и, поздравив внука, сказала:

— Витюша, внучек, зажмурь глазки, я тебе Москву покажу. Витька зажмурил глаза, а бабушка Домна взяла и больно потянула его за уши, приговаривая:

— Ну что, голубок, видишь Москву?.. видишь?

Витька, сколько бы глаза ни зажмуривал, как бы ни старался увидеть Москву, так ничего, кроме боли, фиолетово-коричневой мглы и искрящихся жёлтых точек, не увидел.

— Стреляй! Стреляй! — ревел сержант Громыхалов. — Коси, земляк, коси!

Виктор словно очнулся: нажав на гашетку, стал бить по фашистам короткими и меткими очередями, заставляя врагов раз за разом припадать к земле и вжиматься в этот холодный и жёсткий снег. Пехота залегла, но танки по-прежнему надвигались чёрной стальной громадой, сметая всё на своём пути. Оставшиеся в живых защитники дрались как львы, бились до последнего, падая и умирая, они как бы вставали из небытия, поджигая одно за другим стальные чудовища. Бой был страшен! Казалось, всё смешалось в какой-то громадный живой клубок и теперь ворочалось, сжимаясь и разрастаясь, в немыслимой схватке жизни и смерти. Казалось, что весь огромный мир, вся планета собралась на этом маленьком пятачке, заснеженном подмосковном поле, чтобы умереть или победить.

Жуткая, всепобеждающая, всепожирающая смерть заполонила всё! Его сознание выхватило этот миг.

— Молодец! Мо-оло-о-одец! — грохотал Громыхалов, швыряя связку гранат. — Молодец, Витюха! Так их, ядрёна корень! Так их, по-нашенски,

по-сибирски…

Виктор хотел что-то сказать, но не успел. Раздался страшный грохот, и юношу сильно ударило в грудь, в живот, подняло и опрокинуло наземь, выдавив из груди нечеловеческий крик.

Красная, кровавая пелена сомкнула его очи, и какой-то огромный вихрь подхватил его сознание, отделив от тела, закружил и понёс вверх, в облака. И вдруг перед Виктором, как на киноэкране, за один-единственный миг прошла вся его прежняя короткая жизнь, от начала до конца. Он как бы наяву увидел всех своих родных и знакомых: мать, сестрёнок, бабушку Домну и милую, милую Нюшку с прелестными ямочками на щеках. Потом Виктор ощутил себя птицей, парящей в небе, каким-то сгустком неведомой энергии, видящим и слышащим всё, но не ощущающим, ни боли, ни холода, ни колыхания ветра… «Я лечу», — подумал он, стремительно опускаясь вниз, обозревая жуткую панораму закончившегося боя. Всё поле было усеяно трупами и искорёженными, дымящимися танками. Всё было втоптано, вдавлено в этот грязно-белый, забрызганный кровью холодный декабрьский снег. Он увидел тут, внизу, сержанта Громыхалова, живого, с забинтованной головой, сидящего на корточках над кем-то из погибших бойцов. Вдруг какая-то страшная догадка пронзила его сознание, и он в этом погибшем бойце узнал себя — вернее, своё тело, свою оболочку. И он сразу же отверг эту мысль, потому что это тело, истекающее кровью, показалось ему таким чужим и незнакомым. И тотчас огромный вихрь подхватил его сознание, его суть и понёс в чёрный воронкообразный тоннель, мысленно зовя и притягивая к себе, становясь всё ближе и желаннее. Наконец этот свет поглотил всю сущность, а вернее, вобрал в себя маленький сгусток энергии, его крохотное «я», и Виктор тотчас ощутил неземное блаженство, лёгкость и умиротворение. Он вдруг воочию увидел всех умерших родных и близких, давно ушедших в мир иной и теперь с улыбками и непередаваемой радостью встречающих его здесь, на небесах. Они обнимали и ласкали его, мысленно разговаривая с ним обо всём, что интересовало его и их, все они были красивые и молодые, с прекрасными одухотворёнными лицами, в белых светящихся одеждах. Потом яркий, ослепительный, но не утомляющий глаза свет, олицетворяющий Нечто — всё прекрасное и лучшее, что есть во Вселенной, — сказал ему мысленно, что хочет показать ему все красоты планеты Земля.

И Виктор мысленно согласился с ним. И они полетели, в мгновение ока очутившись у прекрасного, величественного африканского водопада, потом посетили вечнозелёные лужайки Калифорнии, побывали в непроходимой девственной тайге Приангарья, познакомились с красивейшими городами мира, потом навестили родину Виктора. И он наяву увидел своих родных: маму, сестрёнок и бабушку…

«Милые мои, родные! — закричал он, но никто его не услышал и не увидел.

— Мама, мама, — шептал Виктор, осыпая родное лицо поцелуями. — Это я, я — Виктор! Слышишь, мама, слышишь?.. Я с тобой».

И мама как будто услышала, как будто почувствовала на впалых своих щеках силу его огня, силу любви, жар его легкокрылой души, она вдруг обратилась к бабушке:

— Мама, что-то мне тревожно очень… от Витеньки весточки давно нет?

— Что ты, что ты, Катеринушка, успокойся, — отвечала бабушка. — Я давеча была в сельсовете, у Кузьки-писаря, дык он бает, что германца окаянного погнали от Москвы, так что жди письмеца.

— Дай Бог, — прошептала мама и, повернувшись к иконе Богородицы, обратилась к Святой Деве с мольбою о спасении единственного сына, и бабушка Домна тоже присоединилась к ней с такой же просьбой, осеняя себя троеперстием.

Потом Виктор мгновенно и неслышно очутился в Нюшкином доме, в её комнате. Девушка спала, разметав по белой подушке смоляные волосы, улыбаясь чему-то увиденному во сне. Виктор не удержался и прильнул к её чуть полуоткрытому рту своими горячими устами, ощутив тепло девичьего дыхания. А потом стремительно отпрянул и полетел в небо. И снова Некто, невидимый, но прекрасный, в облике чарующего света, спросил его мысленно о том, хочет ли он, Виктор, чтобы исполнилось его самое заветное земное желание. «Да», — ответил парень мысленно. «Ещё не время, — так же мысленно сказал ему Некто и добавил: — Жди, а теперь ступай в мои сады…»

И тотчас появился прекрасный юноша-ангел и повёл Виктора в сказочные, благоухающие всеми неземными цветами небесные сады…

Прошло много лет. Давно отгремела война. В Москве, на Красной площади, сооружали монумент Неизвестному солдату. Сделали всё, осталось только найти останки бойца, защищавшего Москву, и перед Днём Победы похоронить его, открыв праздник Победы.

Раскопки происходили на том же самом месте, где погиб Виктор. Молодой солдат, ударяя заступом по земле, наткнулся на что-то металлическое. Подозвав товарищей, он через некоторое время откопал вместе с ними заржавевший станковый пулемёт, а потом, по истечении некоторого времени, нашли останки погибшего бойца и маленькую красную звёздочку, которая, по всей вероятности, была приколота к шапке погибшего. Капсулу с адресом найти не удалось. Останки отправили в Москву на лафете и позднее похоронили с большими почестями и высекли на гранитной стене слова:

«Имя твоё неизвестно. Подвиг твой бессмертен».

А через два дня на Красной площади был Парад Победы.

Всё это время Виктор, вернее, душа его жила в прекрасных райских садах, наслаждаясь великолепными картинами, пейзажами незнакомой и сказочной страны. Виктор частенько посещал неведомые и таинственные миры, удивлялся многообразию форм жизни и неизмеримой силе и могуществу Повелителя и Создателя Вселенной. Он встречался с мудрецами всех времён и народов, слушал волшебные песни самых прелестных дев на свете, внимал прекрасным сонетам величайших поэтов, когда-либо живших среди землян. Он полюбил небо и навсегда забыл Землю. Он позабыл о своём желании, о своей родине. И вот однажды к нему прилетел тот же самый ангел, который по повелению Вершителя судеб привёл его в это место. Он сказал Виктору:

«Юноша, ступай за мной, твоё время пришло».

И Виктор пошёл за ним. В единый миг они оказались в Москве, на Красной площади, на открытии мемориала. И ангел сказал ему:

«Видишь ли ты этот прекрасный монумент?»

— «Да», — отвечал Виктор.

«Это останки твоего грешного тела, твой земной прах покоится здесь, — мысленно снова сказал ангел и добавил: — А теперь полюбуйся своей Москвой, я разрешаю тебе здесь бывать два раза в год, а пока прощай!»

И он удалился.

И тогда Виктор, как могучая птица, взлетел над этим неведомым ему доселе городом и увидел всё, что когда-то желал увидеть. Перед ним лежал прекраснейший из всех городов. Красивые огромные здания бело-розовыми прямоугольниками взлетали в лазурные небеса.

Золотые купола бесчисленных храмов и церквей горели на солнце, переливаясь тысячами оттенков всех красок земли и неба, говоря о величии Бога и человека. И Виктор тотчас вспомнил всё, что забыл. Он вновь увидел себя маленьким мальчиком, юношей, защищавшим этот прекрасный город. И он прошептал, восхищённый: «Москва — любовь моя! Ты навсегда будешь в сердце моём!» А потом он опустился вниз и, не видимый никем, стал у своей могилы. А перед ним шли и шли юные бойцы, печатающие чеканный шаг, а за ними шагали седые ветераны, те, кто в сорок первом защищал сердце страны.

И среди них Виктор увидел постаревшего, однорукого, со слезами на глазах сержанта Громыхалова, который бодро шёл в кругу своих однополчан. Казалось, что вся Москва, вся Россия пришла на этот праздник и склонилась перед ним, перед Виктором. А он, не видимый никем, стоял здесь, в самом центре Москвы, и плакал горько-горько, как в детстве, от увиденной панорамы, от всего нахлынувшего на него в этот миг. И он захотел остаться здесь навсегда, навсегда… Он вновь полюбил землю, родину.

А однажды, года через два, Девятого мая, он увидел возле своей могилы самых дорогих ему на земле людей — маму и Нюшку. Они стояли, одетые в чёрное, рядом с обелиском, возложив на холодный мрамор простые полевые цветы. Молодая, ещё красивая черноглазая женщина поддерживала маленькую худенькую старушку и что-то тихо ей говорила.

Виктор вскрикнул от неожиданности и, не сдерживая себя, обхватил родных ему женщин невидимыми руками и начал поочерёдно целовать их в губы, в глаза, в щёки. И мама, эта седенькая старушка, как бы почувствовала эти бестелесные объятия, эти горячие, но неощутимые поцелуи, тихо заплакала.

— Тётя Катя, тётя Катя, не надо, — зашептала Нюшка. — Мы его помним, помним, тётя Катя, и любим.

— Ничего, Нюра… ничего, — проговорила сквозь слёзы мама и добавила: — Он ведь так хотел побывать в Москве… так хотел…

И она разрыдалась.

День Победы

Елена Яковлева, окончила музыкальный факультет МГУКИ и Литературный институт им. А. М. Горького (семинар прозы Руслана Киреева)

Рассказ

— Елена Александровна! Пойдём к завучу насчёт оплаты…

— Зачем? Мне просто не нужны деньги за ансамбль — это для души.

— А разве плохо, когда ты играешь для души и ещё деньги за это получаешь?

— Нет, не плохо, но так не бывает. Деньги лишают свободы… Если мы играем на общественных началах, никто с нас десять произведений в год не потребует. В погоне за количеством, мы теряем качество…

Шексна 2004 г.

— Ребята! Ну, почему опаздываем! Уже пятнадцать минут от урока прошло! Потом задержу на столько же. Юные оркестранты торопливо усаживались на свои места, пытаясь несмело настраи- вать инструменты. — Откройте, пожалуйста «День Победы»! Начнём со вступления. Только аккомпанемент! Спасибо! Группа балалаек — молодцы! Пожалуйста, третий баян.… Все вместе… Малые домры, ярче мелодия — раз и, два и, три и, четыре и… Один такт до первой цифры акцентировать каждую ноту!.. Нет, не так! Твёрже! Утвердите Победу. Гоните врага с нашей земли, как это делали наши деды!

— Гони чеченцев! — вдруг выкрикнул музыкант-подросток, играющий на басовой домре. И зловещим топотом разнеслись шаги спецназа, выдаваемые басовой домрой… Оркестр шёл за ним… — Спасибо, ребята! Не то! Нет торжественности, всё очень тяжело и мрачно. И чеченцы здесь ни при чём. Победа в Великой Отечественной войне — наша общая.

— Так мы же про войну и играем, а война — это страшно! — сказала самая маленькая девочка.

— Мы не про войну, а про Победу! Война — это страшно, а Победа — это очень торжественно, потому что так страшно, как было на войне, уже не будет. Будет мир, и всем будет хорошо, — выпалил десятилетний непоседа с большими чёрными глазами.

Москва 1996 г.

Переход от станции Метро Пушкинская на станцию М. Чеховская.

— Встали тут! Играют, да на чём, на балалайке! Русскую землю-Мать поганят!

— А мы в подземелье… — ответила Юлька.

— Нищие нашлись! Денежки им подавай! Здоровые девки — работать надо! Я воевал, сил своих не жалел, всё для Победы. Немцев прогнали, светлое будущее строили. Всё для вас, чтобы вам хорошо жилось! А вы повыросли, обнаглели — лёгкого хлеба захотели!

— Дедушка, не кричите! Мы студенты, нам есть нечего, — снова попыталась объяснить моя напарница-гитаристка.

— Есть нечего!? Это в нашей стране?! Чтобы есть — работать надо. А вы хотите не работая, да сытыми быть! Молокососы! Да мы в вашем возрасте стояли у станков, на себе пахали, и с голоду пухли! Да, да пухли! — Дед ожесточённо потрясал в воздухе кулаками. — Вы и понятия не имеете, что такое голод! Есть им нечего! Это в мирное-то время! Где вот твои родители?! — вдруг обратился он ко мне. Почему они тебя не кормят?..

— Им зарплату не платят, — испуганно на чистоту выложила я.

— Зарплату не платят? — изумился старик, и стал пристально всматриваться в мои глаза…

Нифантово 1995 г.

Бездонные чёрные глаза. Они ждут. В них надежда и боль. Мальчику уже два года. Он мог быть живым и подвижным, но засыпает на ходу. У него льняные светлые волосы и большие чёрные глаза. Это очень красивый ребёнок… Он ничего не говорит, не просит. Он просто смотрит… Малыш голоден… Денег нет.

Химки 1996 г.

Голодаю по страшному. Сколько я выдержу, не знаю. Правда, вчера сторож накормил. Его имя Арарат Бабаян. Низкий ему поклон. Оказывается, он подкармливает многих студентов, они ласко- во называют его дедушка Арарат. Хотела устроиться на работу уборщицей — не взяли, сказали ещё мала… Быстро устаю. Раньше плакала, теперь не плачу, и на это сил нет. Даже помереть не страшно. Всё безразлично. Только хочется есть… Нет! Я все равно хочу быть дирижёром и играть на балалайке. На оборванных листочках, подклеенных к дневнику, я нашла старую запись из теперь уже далёких детских лет.

— Мам, это что? — Это балалайка — русский народный инструмент, — сказала мама и как-то незаметно исчезла.

— А это что за такая огромная балалаища? — Это контрабас, — вдруг ответил незнакомый дяденька вместо мамы.

— А как на нём играть? — нерешительно спросила я.

— Ну, ты ещё маленькая. Тебе на приме играть нужно. Хочешь?

— Нет, мама хочет, чтобы я играла на гитаре.

— И на балалайке не помешает. Это ведь русское оружие. Нашу Родину защищать надо.

— Мы в Советском Союзе живём, а в Союзе войны быть не может.

— Потому и не может, что наш народ защищает нашу Родину не только на границах. Искусство — это великая сила. А русское искусство — силища вдвойне.

Я помню, что это была Таруса. Мы ходили к дому К. Паустовского и к камню Марины Цветаевой. Когда я уже дипломированным специалистом приехала в Шексну, и впервые оказалась на пристани, то память вернула меня в то далёкое детство, на реку Оку с её четко очерченными берегами. На новом месте показалось всё удивительно знакомым, а реки одинаковыми, с одной лишь разницей: у Шексны не было берегов. У Константина Паустовского прочитала: «Родник родит реку, а река льётся-течёт через всю нашу матушку-землю, через всю родину, кормит народ. Вы глядите, как это складно выходит — родник, родина, народ. И все эти слова как бы родня между собой.»

Шексна 1999 г.

Руковожу оркестром, преподаю балалайку. Очень много слушаю народной музыки. Сила народного искусства очень велика. Вот что закладывает в человека русский дух! А пока жив русский дух — жива Россия! Это самое сильное оружие.

Калуга 1997 г.

У неё очень интересное, необычное имя. Мне говорили, что она была оперной певицей. Во время войны работала санитаркой в госпитале и, выезжая на передовую, пела солдатам. О себе сама никогда ничего не рассказывала. Будучи на пенсии выдавала студентам инструменты для оркестра. Уже в мирное время была на гастролях за границей. Получила звание заслуженной. Как-то в инструменталке я взяла гармонику и стала подбирать «Священную войну» Александрова, сначала она мучительно вслушивалась, а затем стала помогать мне. А вчера я видела её, копошащейся в мусорном контейнере. Оказывается не только я. Вчерашний студент рослый и сильный, сам живущий впроголодь, плакал от беспомощности.

Шексна 2004 г.

У нас теперь перед окном полная голость и лысость. Все деревья вырубили. Антитеррор понимаешь ли! В довершении ко всему, открылся вид на мусорные контейнеры, в которых день и ночь копаются бомжи. Среди них испитые женщины, немощные старики, и даже здоровые, красивые мужчины. Что их то сюда гонит? Голод? Люди опускаются. Почему? Не все могут приспособиться к существующему порядку. Не все могут идти по головам и наживаться на бедных. Многие просто вылетели из системы. Сначала взяли власть демократы, провели приватизацию, потом не платили зарплату, добило людей массовое сокращение штатов, многодетные матери оказались никому не нужными — зачем такие работники? Их дети — тоже. Отсюда повальное пьянство и разгул криминала — куда же деваться голодным никому не нужным подросткам. Человеческая жизнь обесценена.

— Нет, всё равно, как ты их не оправдывай, а в мирное время лазать в помойке?!.. Ну, в войну я ещё понимаю…, — сказала бабушка.

— А сейчас война, — ответила я.

Шексна. 1 сентября 2004 г.

Мы сегодня провожали Машу в школу. Первый раз в первый класс. Она на линейке была очень бледная, напуганная новой обстановкой… В России беда. Во время торжественной линейки террористы захватили школу №1 в городе Беслане /Северная Осетия/. Понимаю, что живём в военное время. Остальные подробности до меня не доходят… Только боль!.. Боль!.. Боль!.. Там же дети!!! — Олеся каждый час слушает радио, а я не могу. Весь день хожу и плачу. Как зомби повторяю: «Там же дети, наши дети! Наши!!!» Боль тысячи сердец отзывается в моём сердце. Писать не могу. — Смотрела хронику спустя некоторое время. Как фильм ужасов. Горящее здание, дети бегут, им стреляют в спины. В спины! Детям… Тупо смотрю на экран. Маленькая девочка с крестиком на груди и её глаза… Глаза! Ничего не понимающие и всё понимающие. Мысль не работает. Это не поддаётся осмыслению. — Потом кадры войны в Чечне. Смотреть не могу. Поднимаюсь и ухожу, иначе сойду с ума. Но мне то можно уйти, а им, кто там, в самом пекле?! Им куда уйти?

Плюсково. 1 сентября 1984 г.

«Дорогие первоклассники! Вы сегодня первый раз переступили порог нашей школы. Теперь вы школьники. Вы советские школьники. Наша страна заботится о вас. Вы будете учиться и приобретать знания, чтобы в будущем стать достойными гражданами нашей великой, многонациональной Родины!» «А что значит многонациональной? — крутилось у меня в голове. Спросить у старенькой строгой учительницы не решилась. — Потом спрошу дома, у мамы». А пока моё внимание привлёк красочный плакат с надписью: «Всё лучшее детям»! Я даже остановилась и прочитала ещё раз вслух неожиданно громко: «Всё лучшее детям»! Все почему- то засмеялись, а строгая учительница вдруг стала доброй и сказала: «Молодец, Лена, ты хорошо умеешь читать». А на самом первом уроке учительница нам рассказала, что в Советском Союзе пятнадцать республик, и люди в каждой республике говорят на своём языке и ещё на русском, потому что русский язык — государственный. И ещё есть народности в самой России, и у них свои языки. Поэтому Советский Союз — очень большая и могучая держава, и никто её победить не сможет. У нас мир! А ещё в нашей стране заботятся о детях, все люди равны — нет ни богатых, ни бедных. Все люди работают, а им за это платят деньги, чтобы они могли купить еду, одежду и ещё что-нибудь. И всё это сделал Ленин. А до Ленина было всё плохо. Были буржуи и они заставляли бедных на себя работать, и ничего им за работу не платили. Были нищие. Люди и дети голодали. А ещё наша страна очень дружная. Никто ни с кем не воюет. Я об этом раньше слышала, но как-то не так. А сегодня я уже гордая, что живу в Советском Союзе.

Детчино 1989 г.

К нам в класс пришла новенькая девочка. На ней красивые синие банты. Она стоит одна и ни к кому не подходит. Мы с Аней позвали её к себе. Познакомились. Зовут её Мадина. По-русски говорит с акцентом. Их семья приехала из города Грозного /Чечено-Ингушетия/. У неё сестра Зарема /по-русски Зоя/, она помладше. Наша учительница математики Александра Семёновна сказала, что когда-то работала в Чечено-Ингушетии. Мадина очень обрадовалась, найдя землячку. Вообще, когда мы приехали в Детчино, я поняла, что значит многонациональная страна. Здесь английский ведёт Лала Суреновна, она армянка, очень добрая. В Олесином классе есть украинка Галя, узбек Айбек, чеченец Турпал, в моём классе два украинца, была девочка-латышка, теперь — Мадина. Ещё знаю, что в школе есть осетины и грузины. Если бы я не думала над словом «многонациональное», на национальности бы и внимания не обращала. Главное, что у человека внутри, а национальность значения не имеет. Это правильная мысль, но всё-таки я — русская.

Москва 1996 г.

Война в Чечне! Раньше мы об этом и помыслить не могли! А теперь как же ребята стреляют друг в друга? Бывшие друзья?.. Ведь в Великую Отечественную на одной стороне воевали. Сила страны в том и заключалась.

Нифантово 1997 г.

Работаю преподавателем по классу балалайки в школе искусств. Нагрузка смешная — пять мальчиков. В ноябре месяце набор сделать не разрешили, обосновав это тем, что надо на меня посмотреть. Я спорить не стала, хотя наверняка знаю, что это не законно. Мизерную мою зарплату вовремя не выплачивают, а если и выплачивают, то жить на это невозможно. Оплата за квартиру в два раза больше. Конечно, недоедаем. /мягко сказано/. Сегодня шла по мосту и такое отчаяние на меня нашло! Ноги как ватные, идти далеко, а на автобус денег нет. И на хлеб нет… Вот и думаю: «Прыгну с моста — и всё кончено. И, главное, голодные глаза ребёнка видеть не буду. Тот, кто этих глаз не видел — счастливый… — Потом одумалась — молодая ведь, может не всегда так будет…» А после обеда возвращалась счастливая: дали зарплату. Дня на три продержаться хватит. Иду, коленки трясутся, но на автобусе всё-таки дорого. Около гаражей присела прямо на землю: сил идти нет. Надо было хлеба в Шексне купить… Дошла… Бабушка обрадовалась, Колюня не понял, удивленно так смотрит: почему бабушка радуется. А потом горбушку от хлеба под подушку спрятал — на завтра… Прочитала газету. Ужас! В отдалённых районах зарплаты комбикормом выдают. Вот распаренным комбикормом детей и кормят. Детские пособия везде не платят. Вот вам и лозунг: «Рабы — не мы»! Да рабы мы самые настоящие! Это когда люди без зарплаты работали? Раньше в колхозах и то за палочки. А сейчас?.. Законную ставку дать не могут, зарплату не платят. А мы терпим, надеемся. А куда деваться? Наверно в этом и проявляется долготерпимость русского народа.

Москва 2000 г.

Большой театр. Антракт.

— Знаешь, Алён! Я горжусь, что я русская! Это вот сейчас пришло. Раньше мы все гордились своей страной — массово. Иначе быть не могло. А сейчас как-то осознанно…

— А я давно осознанно. Только знаешь ли ты, что значит быть русским? — Мы есть. И мы — русские! Ведь мы одержали Победу в Великой Отечественной войне. Стойкость, мужество, долготерпимость. — И любовь…

Детчино 1989 г.

Скоро сорок пять лет Победы. Я нигде не участвую, а хочется. Почему-то учителя думают, что я ничего не умею. Тихоня. На меня кричат — терплю, одноклассники бьют — терплю, не спрашивая, ставят тройки — терплю и молчу. Молчу и терплю… Но я люблю свою Родину — по- настоящему. Только не кричу, что люблю, а просто люблю.

Плюсково 1984 г.

Мы готовимся к сорокалетию Победы. Я буду запевать: «Пусть всегда будет солнце».

Шексна 2000 г.

Скоро пятидесятипятилетие Победы. Оставаться глухим к такому событию просто совестно. Готовим с учениками мероприятие — литературно-музыкальную композицию по стихам поэтов фронтовых лет /Юлия Друнина, Сергей Орлов, К. Ваншенкин, К. Симонов, и Н. Дубинин — мой дед / с участием оркестра русских народных инструментов. Ребята стихи читают хорошо, но того, что было у нас, у них нет. Мы росли патриотами, впитывая чувство любви к Родине с молоком матери. Теперь — нет. Мы теряем поколение и, может быть, не одно. У них нет духовных ценностей, и это страшно. Плохо переживаем это и мы. Старые ценности обесцениваются, а новых нет. А виной тому мы сами… А что можно сделать, когда человеческую сущность разрушают изначально по средствам массовой информации! Что показывают по телевизору! Молодёжь читает бульварную прессу… Горько! Очень горько!.. Запад не дремлет. Нас хотят взять голыми руками. Мы ничего не знаем о войне. Ведь победили наши. Наши дедушки и бабушки. Они ещё живут рядом с нами, с горечью взирают на нас и молчат. Нет, кричат! Как тогда, в переходе. Или слёзы бабы Маши. Я их никогда не забуду.

Калуга 1995 г.

(из сочинения к пятидесятилетию Победы)

— Здравствуйте, девочки. Хорошо, что пришли. Вопреки обыкновению баба Маша сдержанна, немногословна. Движения порывисты и не всегда по делу.

— Что-то случилось? — Осторожно спросила я.

— Какие-то неблагодарные и неразумные, вы, молодые! — С горечью, глядя в окно, произнесла бабушка, и не сдержалась, заплакала. — Как хорошо-то было раньше! Всегда на парад пионеры идут с красными галстуками — прелесть прямо. Смотришь, не налюбуешься. И всё думалось: не зря на свете прожила, счастливое детство теперь — детки сыты, ухожены, организованны и нас не забывают. Не зря мы бились до последнего и до войны, и во время войны, и позже… Здоровья нет, своих детей не было, всё война проклятая. На других любовалась! А нынче парад был, выползла я на площадь, пионеров нет, почётный караул, вечный огонь горит, и на том спасибо. Да вот студенты не забыли, и за это спасибо.

— Ну, баб Маш, мы вас любим. Ну, и пусть галстуков теперь нет, а вас мы не забудем, — сказала моя подруга.

— Вы не забудете, а что помлаже уже забыли. Развязные стали, наглые. С одним сегодня таким встретилась. Чего говорит, бабуля, лезешь — у тебя, что семеро по лавкам? И постоишь! — Это я в очереди в магазине стояла. Ему некогда, видите ли. Лет пятнадцать ему. Я напомнила, что повежливей бы надо было. А он мне — проваливай, говорит, бабуля отсюда, пока я из тебя котлеты не состряпал! Так и сказал! А дружки его так и засмеялись. Это бы раньше такое! И ведь никто в защиту мою не выступил. А раз в автобусе один мне и говорит: «Ты, бабка, бесплатно едешь, а я деньги плачу». И вроде как одолжение мне делает, встаёт, место, значит, уступает. Да не надо мне его места, ничего мне от вас не надо! Помереть бы, да чтоб схоронили по чести… Вскоре бабы Маши не стало.

Каменск — Уральский 1984 г.

— Куда вы приехали? — учтиво спрашивает дедушка Андрей. Он показался мне красивым. А голубые глаза светились молодостью. Да, именно молодостью. Я так и не могла назвать его дедом, и не называла никак, и вообще не общалась. Он был очень строг, и я его боялась. Это была зима, канун нового 1985 года. Я была удивлена, увидев вывеску — сорок лет Победы. На площади играл духовой оркестр. Музыканты в перчатках. Потом они ушли в здание Дома Культуры. Мы пошли за ними. У дяденьки в руке была палочка, и как он ей взмахнёт, музыканты начинают играть, как в сказке. Там вышел мальчик, ему дяденька дал эту палочку. Только у мальчика ничего не получилось: как-то не понятно. А я так хотела попробовать, но побоялась… А потом мне приснилось, что у меня в руках волшебная палочка. Я ею взмахиваю, и начинается песня «Пусть всегда будет солнце». А дед Андрей улыбается, у него глаза голубые-голубые, как небо. И он добрый-добрый и меня любит. А утром у меня разболелся зуб. Мама сказала, что дед был зубным врачом. Но я боюсь к нему подойти. А Олеся говорит, что дед Андрей добрый, и что во время войны он лечил раненых солдат. А ещё он умеет играть на гармошке и плясать, поэтому у него душа молодая.

Чита 1990 г.

Дед Коля не любит говорить про войну. Сказал, что после ранения работал при штабе, писарем. С минного поля его лошадь вынесла. Всё взрывалось, горело, а она его несла и спасла от смерти. Дед и сейчас любит лошадей, а когда рассказывает о том случае — плачет. Он очень строг, у меня с ним конфликты. Но он воевал, не единожды ранен, и вся грудь в медалях.

Детчино1994 г.

Восемнадцатого апреля я ушла со сцены, не доиграв «Я встретил Вас» до конца. А выступали мы перед ветеранами в доме инвалидов. Внезапно вспомнился дед Коля, и я подумала: «Он ещё долго жить будет». А сегодня я узнала, что вчера он умер. Умер!.. Я не плакала, я его не любила, совесть мучает. Двенадцатого февраля получила от него почтовую карточку. Последнюю. Там написано: «Пусть и впредь за усердие и твой очень кропотливый труд украшают твой жизненный путь удовлетворение и радость! Будь счастлива!» Немного позже я умудрилась дозвониться до Читы, и слышала его голос — последний раз!.. Они уходят. Живые голоса истории.

Чёбсара 2002 г.

Каким непонятным образом оказалось гнездо с птенцами у нас на грядке? Один птенец уже мёртв, трое остальных открывают клювы и жалобно пищат. Мы им давали гусениц с капусты. Они всё равно все подохли. Я плакала. Я их загубила. Наверно, их родители были рядом… Плакала над птенцами, а умер дед Андрей. Умер двадцать третьего июля, не растратив молодости. По крайней мере, в моей памяти, он запечатлелся молодым. И вместо похоронного марша в душе звучало: «Пусть всегда будет Солнце»… Солнце!.. Оно светит всегда, несмотря на события на земле. Родился кто-то или умер — оно светит. Мир на земле или война — оно светит. Оно светит в Афганистане, светит в Чечне… Оно светит, греет…, испепеляет, жжёт… Вечной памятью…

Шексна 2004 г.

— Всё, ребята, на сегодня достаточно. Аккуратно зачехляйте инструменты, медиаторы не раскидывайте…

— Ура! Мы победили! — закричал черноглазый непоседа, бережно положил балалайку в чехол и вихрем вылетел в коридор. Ребята постарше медленно расходились, складывая наше рус- ское оружие — народные инструменты, которые давно уже требуют капитального ремонта. Каждый думал о своём. И только десятилетний, белокурый мальчик с большими чёрными глазами беззаботно бегал по коридору. А с ним маленькая девочка, которая когда-то стала его спасительницей, в грудничковом возрасте в детской консультации на неё выписывали один литр молока в день бесплатно. Вот оно, наше будущее! Сохраним ли?..

— Лично мне деньги за ансамбль не нужны.

— Вы заведующая отделением и должны быть заинтересованы в ансамбле. Так что кому нужен ансамбль народных инструментов, вопрос больше не стоит…

Да, ансамбль мне нужен. Но ещё нужнее он России. Иначе очередного дня Победы не будет! А он должен быть!

17.10. — 04.11.2004. Шексна.

История одного дома

мини повесть

Пролог

— Чего, милая, дом смотреть приехала? — с порога засуетилась маленькая, седенькая старушка с черными сверлящими глазами.

— Да, бабушка, по объявлению, — отводя взгляд от бабули, произнесла Анна.

— И что за нужда такая, дома покупать? Не гляди, девушка на меня, ворчунью старую. Жаль дом. Отцом моим отстроен. Сколь выстрадано в стенах этих, тебе и не снилось, милая.

— Вы продаете или нет? — прервала Анна.

— Спешишь, что ли? — поинтересовалась старушка.

— Спешу, — призналась Анна, — бабушка в Тюмени дожидается.

— Давно не видала, бабушку-то?

— Давно, лет пять уже…

— Это серьезно! Проходи в дом, гляди.

По старым, изветшалым ступенькам они прошли в пристроенную веранду, оттуда в сени, далее в горницу. Бабушка семенила впереди, проворно открывая вздыхающие двери, неосторожно шевеля застонавшие половицы.

— Веранду это уж брат Славик пристроил. Гляди. А так, все как при отце было. Славик фундамент-то подправил, бревна кое-какие поменял. Не бойсь, дом-то крепко стоит. Только все сохранил, как отец строил, Славик-то, Царствие ему небесное, помер месяц на- зад. А я на похороны приехала. Да так тут и осталась. Родной дом-то. Тут бы и смерть свою принять. А сын пристал, продавай мать, да и все тут. Ему деньги нужны. А не понимает, что родное гнездо своего птенца греет. Смеется только…

— Ну, так оставайтесь, да живите, — заметила Анна.

— Да как живите-то. Гнездо родное, а сын-то он еще роднее. Как вот эти два родные воедино собрать? Сын-то городской, образованный, ученую степень имеет, в доме этом и не бывал ни разу. Чужой он ему, дом этот…

— Здесь только холодная комната и теплая, да?

— Да, милая. Холодную мы сени называли, теплую — горница. Просторная горница одарила запахом засушенной травы и светом, истекающим из четырех, посаженных рядом окон. Высокая деревянная кровать горбилась под натиском расшитых крестом подушек. Самотканые, ветхие, но чистые дорожки аккуратно располосовали некрашеные полы. Старые, поблекшие фотографии оживляли неброские серые, закопченные стены. Анна мельком взглянула на фотографии. Многочисленные незапоминающиеся лица… И вдруг что-то знакомое… Уже не молодой мужчина в военной форме сидит на стуле, держа на коленях девочку лет пяти, а рядом девицы постарше, кто в чем, в каких-то отрепьях. Старшая, изможденная с просвечивающими из-под платья острыми плечами, держит на руках младенца лет двух. Лица у всех сосредоточенны и угрюмы. Только одна девочка, улыбаясь, вносит дисгармонию в этот суровый, запечатленный на фотографии мир.

— А у Вас откуда эта фотография? — спросила Анна.

— Какая? Эта-то. А это наша семейная реликвия. Батька-то, с войны когда вернулся, собрал нас всех, кто живой остался и повез в город фотографировать. Когда карточку сделали, взял он ее, да как разревелся. Мы тогда впервые видели, как батя плачет. Потом повесил ее здесь вот и сказал, — «Оставшиеся в живых». Мы ее так и называем. Славик потом всем нам копии сделал и выслал по городам и весям.

Глава 1

Старая, измученная войной кляча, тяжело плелась по утоптанной пыльной дороге, не внимая гиканью белокурого голубоглазого парня, сидящего в телеге. Серая степь выпрыгивала из-под ее колес и мрачно расстилалась по необозримому пространству. Налитое свинцом небо давило своей массивной неподъемностью, предвещая бурю. Седок заметно торопился, но, отчаявшись и на- бравшись безразличия у лошади, улегся в телегу и запел: «Степь, да степь круго-о-ом. Путь дале-ё-ёк лежи-и-т. В той степи-и-и глухой У-умирал ямщик». Небо прорезала молния, началась гроза. Ветер усиливался. Старая кляча даже ухом не повела. — Ну и хрен с тобой, — выругался малый, — на войне смерть не взяла, а здесь в бурю погибну? Ничаго, выживу. И не такое бывало… Взяли тогда белые в оборот, окружили, перерезали, как кур. И его в грудь пырнули. Начал кровью харкать. Да бабка какая-то местная выходила. И от белых прятала и на ноги поставила и вывела из деревни. А он даже не помнит, сказал ли ей спасибо. Да что спасибо, даже имени не спросил и лица не узрел: много таких божьих одуванчиков. Набрыдла война, домой хочется. Землю пахать. Хату бы выстроил. Женку б завел. Жил бы мирно спокойно. Сейчас пустили на все четыре стороны, а поехал какого-то родимца искать, да заблудился. Вот и блуждает теперь по степи. Вдруг кляча остановилась. Парень увидел на дороге издыхающую лошадь, не выпряженную из телеги, в которой сидели изможденная женщина и куча малолетних детей. Хозяин на корточках лазал под телегой и чертыхался. Рядом стояла растерявшаяся девушка лет шестнадцати. « Маруська, — заорал мужик, чо стала? Распрягай»! Та подошла к кобыле, но этим все дело и кончилось. Тогда па- рень кинулся на помощь, привычными движениями распряг падшую лошадь и, смекнув про себя, что семейство голодное, прирезал животное. « Ну чо с энтой девки взять, одно слово — белоручка. Навязалась на нашу голову, — отряхиваясь от грязи, ругался мужик, — дождем, как назло зарядило, хоть буря стороной пошла и то хорошо. Откель взялся тута, добрый молодец?»

— Заблудился, — заулыбался парень.

— А еще краснай! Гля, звезду нацепил! Чо, везде советскую власть выстроили? Ай нет еще!

— Везде.

— Ну! Слушай, паря, до ближнего села версты три будить. Дойдешь ведь. А нам кобыла нужна. Отдай, а.

— А ты кто такой есть?

— Мужик я, ай не видишь. А они то чем виноватыи? — указал он на телегу. Продрогшие, безмолвные дети во все глаза наблюдали за происходящим, и эта их тихая покорная обреченность поразила хлеще молнии. И, казалось даже, что обезумевший дождь так же безмолвно хлестал непокрытые головы, безмолвно повисая на носах малышей соплями, безмолвно стучали, не попадая друг на друга, зубы.

— Сколько их у тебя? — освободившись от оцепенения, спросил парень.

— Девять, да все девки. Вот еще десятую Бог послал, — указал он на белоручку. Девочка потупилась. Но взгляд непримиримых черных глаз успел поразить парня. Кровь прилила к голове. — Слушай. Я тебе лошадь, ты мне девку.

— Ты чо, рехнулся? Она ж барских кровей. Грех большой, — мужик перекрестился.

— Нет сейчас никаких кровей, все равные. Отдай девку.

— Мало вы девок поперепоганили, дьявольское отродье! Пошел Вон! Тьфу, нечистая.

— Отдай девку! — парень замахнулся.

— Отдай, батя, — вдруг заговорила Маруська, все так же глядя исподлобья, — ничего он мне не сделает.

— Молчать, баба! — заорал мужик.

— Ладно, забирай кобылу, — отступил парень, — куда идти-то до деревни?

— Тудыть вон. Там самый раз ваши голодранцы добычу де- лють, — объяснял мужик нежданному помощнику. Вместе они разрубили тушу лошади, запрягли клячу. — И ента-то не надолго, — посетовал мужик.

— А у тебя баба чо не проворит, полоумная? — вдруг спросил парень, не выдержав обездвиженной тишины многочисленного семейства.

— А-а-а. Досталось ей от вашего брата. Ничо, отойдеть, коли выживеть. — А куда поедешь?

— А тебе яко дело? Могилу искать в чистом поле! — Парень, не мешкая, подмигнул Маруське и, оказавшись рядом, шепнул: — Пойдешь со мной? — А не обидишь? — Неа. Девка залилась краской. Парень схватил ее за руку и повел в том направлении, куда указал мужик.

— Стой! — услышал он сзади, — в енту деревню не води ее, убьють. Тамо знають хто она! Обходом иди, в тую сторону, авось пронесеть! Береги девку! Мертвым достану! Слышь?! — орал вслед мужик. Его голос становился все глуше и глуше за крепкой стеной усиливающегося дождя.

Глава 2

— А куда мы едем?

— Э, Манька, куда глаза глядят.

— Не называй меня Манькой, — опустив глаза, потребовала девка.

— А-а-а! А мы гордые, — свистнул парень.

— Какие есть, — отрезала Мария, улавливая в темноте дыхание лошадей. Позавчера ночью поезд, немного отъехав от станции, вдруг резко затормозил и встал, стоит до сих пор. С большим трудом удалось им напроситься в пассажиры. Пыльный, пропахший сеном и конскими испражнениями вагон зиял огромными щелями между досок, сбитых, по-видимому, наскоро. Ветер продувает насквозь. Руки ноют, напоминая парню, какой опасный груз он на себя взвалил, поддавшись минутному влечению. Девка сначала возьми и заболей. Пришлось потратить целых три дня, чтобы у нее спал жар. Хотел было оставить в деревне, да не стали местные с нею связываться, красных боятся… И повоевать за нее пришлось. Доказывая своим же, красным, что не та она, за которую ее принимают. Бился вслепую. Барская кровь, да барская кровь, а с какой стороны барская — не понятно. И она молчит.

— Маш, может, скажешь, кто ты такая-то, зря я штоль через тебя натерпелся?

— Человек.

— Я это слышал! Из какого роду-племени?

— Сейчас все одинаковые.

— Все-то все, а ты-то откудова? В ответ — тишина… Сквозь навалившуюся дрему парень услышал стук колес, смешанный со всхлипываниями. «Жалко дурёху», — подумал он. — Чо ревешь, поехали уж. В другом краю о тебе знать никто не будет, авось поживешь еще. Так и ехали. Кормили лошадей, подтягивая пустые животы, зарываясь в сено от холода. Очередная болезнь Марии вынудила сойти на первой попавшейся станции. Да и какая разница, где сходить? Ехать было неку- да. Родителей Петька потерял еще в детстве. Вырос мальчиком на побегушках. Знает, что много их в семье было. Знать-то знает. А ведать о них, не ведает. Одно слово — сирота.

Глава 3

— Ой, милок, баба у тобя бестолковая. Где такую откопал? — причитает хозяйка, — корову доит, усе молоко в сиськах оставит.

— Ничего, бабуля, научим, и не таких жизнь на место ставила, — отшучивается Петька.

— Этакой парень, работяга, а такую неумеху взял, хлебнешь горя с нею.

— Ниче, справимся. Поселились у бабки Настасьи. Бабка жильцам обрадовалась. Все не одна. От ее дома до следующего верста будет. — Усю жизню батрачила. Уж потом барин смилостивился, нянькой приставил к барчонку, — говорила бабка Настя, — а своих Бог не дал… — Так и стал Петька бабке Насте вроде сына. Избу починил, колодец поближе к дому вырыл… В колхоз вступил. Мария оказалась покладистой и упорной. В три месяца одолела науку животноводства, так что и корову доила, и овец стригла, и птицу потрошить выучилась, огород осваивала. Только вот молчала все.

— Гордая она у тебя, ох, Петро, — бывало, говорила бабка Нас- тя, — за весь день ни слова, как воды в рот набрала. А голову-то как носит! Как царица какая!

— А ты, баушка, помягче с нею. Поди, ворчишь все.

— А то глядеть буду, как она рогачом-то махает, того гляди перевернеть все, неумеха.

— Баб Настя, не в службу, а в дружбу, научи мою женку похлеб варить.

— Еще чаго, ентому сами научаются смалу. А коль неумеху взял — сам и учи. Не подпущу к печи, — ворчала бабка Настя, — пускай скотиной займатся… Петька ухмылялся и отшучивался.

— Ты, мой принц, — говорила Мария перед сном.

— Какой я те принц, — смеялся Петька, — голодранец без порток.

— Нет, такой как ты, без порток не останется.

— Хорошая ты Машка. Через год Петр держал на заскорузлых от работы руках первенца. — Ой, Маш, возьми, не мужичье это дело, пущай хоть подрастет, штоли. Звать-то как будем?

— Анной, — заулыбалась Мария.

— Это че ента, бабу распустил, сам называй! — вмешалась бабка Настя.

— А это, уж наше дело, Анна, значит Анна, — отрезал Петр. В маленькой Анютке души не чаяли. — Нюрка-то вся в мать. Чернявая, да капризная, — ворчала бабка Настя.

— Не Нюрка, а Анечка, — возражала Мария. Работать в колхоз Петр жену не пускал, объясняя всем, что баба должна заниматься домашним хозяйством, хотя причина крылась не только в этом. Боялся он, что крестьяне заметят в Марии чужеродность. Бабка Настя молчала, не в ее правилах выдавать чужие тайны, это Петька приметил сразу. Другие молчать не станут. Так что жила Машенька в заточении у бабки Насти, тихо, без лишних слов управляясь по хозяйству.

— Ты, Маруська, как и не баба вовсе, — заметила как-то та.

— А как кто?

— Да что за баба без языка? Все молчком… А так вот светлее как будто от тебя стало.

Глава 4

Деревня постепенно разрасталась, со всех сторон появились соседи. Мария была вынуждена идти в колхоз, оставляя Анютку на попечение бабушки. Второго ребенка родила на колхозном поле при вязке снопов, раньше срока. Приплелась домой к ночи, завернув почти безжизненное тельце в передник. Маленькая Анютка, увидев истекающую кровью мать, подняла крик и спряталась за широкой бабкиной юбкой. Петр, весь вечер проискав жену в поле, вернулся следом. В отличие от здоровенькой толстушки Анюты, новорожденная, пролежавшая на печке, без признаков жизни, вдруг замяукала. Мария неистово бросилась выхаживать малютку. И на работу больше не ходила. — Пусть убьют, а дите не оставлю! — заявила она мужу.

— Не убьют. А ты теперь настоящая крестьянка, в поле рожаешь, — попытался посмеяться Петр.

— Я теперь мать, — глаза Марии налились яростью.

— Какая же ты красивая! МАТЬ. Через год, в лютый январский мороз родилась Танечка. — Опять девка? — поинтересовался Петр. Девка ответила ему непрекращающимся двухчасовым ором.

— От так, батя, пока не признаешь дите, будить орать, — смея- лась бабка Настя.

— Признал, признал, ишь, какая, вся в меня, горластая. Петр осознавал, что растущая семья скоро не поместится в маленьком домишке бабки Насти.

— Ну чо, баушка, томит тебя мое семейство беспокойное?

— Христом Богом прошу, не уходи никуды!

— Баушка! Да дом строить буду. Деловитый, трудолюбивый и, что немаловажно, общительный Петр с домом справился быстро, добротный пятистенок был отгрохан.

— Ну что, девки мои, пожалуйте в дом!

— Принц ты мой, — радовалась Мария.

— Да какой я принц, — дурачился Петр, обыкновенный работяга. Первой по высоким ступенькам поднялась пятилетняя Анечка. Худющая, белесая Тоня гордо восседала у бати на руках, т.к., к великому огорчению родителей, дожив до трех лет, ходить еще не научилась. Сзади, держась за мамину руку, моргая голубыми отцовскими глазами, семенила двухлетняя Танечка. Бабка Настя не пошла, сочтя переезд семьи предательством. — Это вот сени, это вот горница, тут будет баба Настя жить… В новом доме пахло смолой… И новой жизнью. Баба Настя не выдержала, пришла и привела корову в новенький сарай. — Как дитям без коровы, пока справишь, жисть пройдеть, — запричитала она. А как Марусеньке без бабки Насти? А ты, миленькай Петро, хоть загородку какую у сарая сделай, курей кудыть пускать? Дом и двор благоустраивали всем миром. Соседи в стороне не остались, помогали. Петро уже не боялся за Марию. От крестьянской чужеродности не осталось и следа. Разве что разговор грамотный да красивый и гордо поднятая голова. Этого не отнимешь.

Глава 5

— Чо ты мне все баб приносишь? Хоть бы одного мужика родила! — возмущался Петр, когда узнал, что четвертая — опять девка.

— Значит Господу так угодно, — защищала Марию бабка Настя.

— Бог этот ваш — сказочки для дураков.

— Не смей! — злилась бабка Настя, — есть Господь, накажеть тебя, окаянного.

— Не надо, Петя, не сердись, дети на заказ не рождаются, — говорила Мария.

— Не рождаются, — согласился Петр. Девочку, по настоянию бабки Насти, назвали Евдокией. — На кой ты, Маша, ее Дульсинекой кличешь, по-ненашенски, — недоумевала бабка Настя.

— Так получается, — улыбалась Мария. В этот же год пришла в дом радость: Наконец-то пошла Тонечка. Сначала неуверенно держась за стену, опираясь на правую ножку и с трудом подтягивая левую. — Не работаить другая нога, — причитала бабка Настя. И действительно, левая нога оказалась тоньше и короче правой. Но ребенок настойчиво овладевал нелегким искусством ходьбы. Падая, поднимаясь и снова падая, Тоня преодолевала свой природный недостаток, и начала-таки ходить без поддержки. — Труженица моя, это ж герой, спорее солдата всякого, — на- блюдая за Тоней, удивлялся Петр. Анечка с первых дней отчуждалась от Тони, играясь с Танюшкой. Толстая, жизнерадостная Танюха веселила всех в доме, будучи всеобщей любимицей и, прежде всего, отца. — Все чернявые, в мать, а это моя, голубоглазая, лупоглазая, — говорил Петр. — И эта твоя, — указывала баба Настя на белобрысую Тоню. — Моя-то, моя, а норов не мой, капризная. — Да больная она, потому и капризная, — защищала ребенка Мария. С рождением Дуси, пригляд за Танюшей осуществлять пришлось шестилетней Анечке, а Тонечка перешла под наблюдение бабы Насти. Однажды Аня подговорила Танюшку, чтобы та побила Тоню. Танюшка пошла и выполнила задание старшей сестры. Мать, увидев и поняв, что к чему, взяла прут и, впервые в жизни, отхлестала Анюту. — Нельзя так делать, они сестры тебе! На всю жизнь запомни! Нельзя больную Тоню обижать! Нельзя хорошую Танюшку портить! Не неси в мир зло, его и без тебя достаточно! — выронила прут, села на пол и заплакала. Анечка, не ожидая такого поворота событий, оторопев, большими черными глазенками уставилась на мать. Стояла минуты две, не шелохнувшись. Потом резко развернулась и пошла в загон, где баба Настя кормила кур.

— Баб, а кто такая Зло? — спросила Анечка.

— Чего, зло? — не поняла баба Настя.

— Да! Мама меня побила и про Зло сказала, а сама плачет.

— Матка побила?! Ня могеть быть! — изумилась бабка Настя.

— Да, потому, что Танюшка Тоньку побила.

— А, ента правильно, не углядела Танюху, зло и получилось. Нельзя Тоню обижать. Тонька — Божье дитё, грех большой обижать калеку, а она ещё и сестра тобе. Вот и сама не трожь и Танюхе не давай. Добро тады и будить. Помогайте Тонюшке, за это Господь вознаградить. В это время Мария уже кормила Дусю, а Тонечка и Танечка мирно играли рядом. Анечка с тех пор не отходила от бабы Насти, к семи годам научившись не только месить тесто, печь хлеб, но и доить корову. При появлении пятой дочери, отец семейства махнул рукой. Пришел, поглядел, назвал Зиной и пошел снова работать. Анютке наступила пора идти в школу, но Мария воспротивилась: «Как можно такую маленькую отпускать за три версты? Сама учить буду». И учила. Девочка оказалась медлительной, но старательной, так что читать научилась быстро. Труднее давалась арифметика, но, благодаря усидчивости и добросовестности, к девяти годам она одолела и счет. В школу Аня пошла только одиннадцати лет, когда подтянулись младшие сестры. Тоне было девять, Танюшке — восемь. Только сейчас Мария решилась отдать детей в школу, уверенная, что неблизкая дорога, не так опасна для троих, тем более для хромой Тони. Утром девочки уходили вместе с другими ребятишками, вечером возвращались. Учились в одном классе. Спокойная, строгая Аня стала лучшей ученицей. Ей предлагали перейти во второй класс, но Анечка не захотела оставлять сестер. Тоня училась старательно, но не столь упорно, как Аня. Была готова бросить все, чтобы поиграть с детьми на улице. Хромоты своей она никогда не стеснялась. Трудилась всегда наравне со всеми. Татьяне же учеба давалась легко. Она никогда не корпела над уроками. Общительная, разбитная, сразу приобрела репутацию заводилы. Марию не раз вызывали в школу, ругая за Танькины проделки. Но Танюха и в ус не дула, продолжая свое. Такая уж она была. Долго не могли научить Танюху доить корову. Растопырит пальцы, а сжать в кулак не может.

— Э-э-э, — вздыхала бабка Настя, — бестолковая девка.

— Нет! — возмущалась Таня, — не бестолковая!

— Токо учительницу мучить и умеить, да с робятами по деревне гонять. Тем не менее, корову Танюха осилила, куда было деваться. Только мизинец на правой руке оттопыривался в сторону. Анютка с Тоней подтрунивали над сестрой. А той того и надо: отшутилась, вволю насмеялась и за свое: шалости. А в семье один за другим рождались дети. Вслед за Зиной родилась Аленка. Петр уже не возмущался. Как есть, так и есть.

— Баб, а ты чья мама, батина или мамина? — однажды спросила вездесущая Танюха. Баба Настя растерялась, не зная, что ответить.

— А я знаю, батина, да?

— А хто знаить, может и батькина, а может и маткина, не припомню.

— И батина и мамина, — вмешалась Анюта, — мне так мама сказала.

— Так не бывает, — заупрямилась Танюха,

— Если баба их матка, то они брат с сестрой, а у брата с сестрой дети больные бывают, и они не похожи — батя белый, а мама черная.

— Батя говорил, что он матку в степи нашел и привез сюда, — разрешила проблему подошедшая Тоня.

— Не матку, а маму, услышала бы она сейчас, что Тонька её Маткой называет… — возмутилась Аня.

— Значит батина, — решила Танюха.

— Батькина, — подтвердила баба Настя, — ай и матка ваша мне как родное дите.

— Мама, — поправили девочки.

— Няхай, мама, — согласилась бабка Настя. Однажды баба Настя не смогла встать.

— Душить, Машенька, чегой-то, вот тут, как будто ворочается хто, — указывая в область груди, жаловалась баба Настя.

— Полежи, бабушка, может, полегчает. Сейчас Петру скажу, пусть за доктором съездит.

— Какой уж дохтур, милая, старая я уже. Енто смерть моя на груди сидить. Баба Настя пролежала с неделю. Дождалась шестую внучку, которую в честь нее назвали Настасьей, да умерла. Просила перед смертью позвать Батюшку, чтоб грехи отпустил, да где ж его найти было?! Опустел дом без бабы Насти. Даже малыши присмирели, видимо что-то и им передалось от обступившего общего горя. Еще долго казалось, что рано утром скрипят половицы от бабы Настиных шагов, да гремят чугунки… Поблекли стены, почернели окна, потемнело в горнице… Нет бабы Насти.

Глава 6

Долго горевать по бабке Насте не пришлось. Не ходит беда одна, не ходит… Анютка, став главной помощницей матери по дому, опрокинула на себя чугунок с горячими щами. Рот разину- ла и даже закричать не смогла. Мария в это время была на сенокосе, а Тонька, оставленная присматривать за младшими, растерялась. Побежала к матери в поле. Бросила всех, малыши-то мал мала меньше, а Танька матери на сенокосе помогала. Хорошо, что Дуська, будучи не трусливого десятка, сняла чугунок с сестриной груди, обтерла ее мокрой тряпкой и сметаной обмазала. Откуда она узнала, что так надо, никому не известно, в том числе самой Дуське. Тонька-то, пока доковыляла до матери — пол дня прошло. Когда Мария прибежала домой, увидела на полу у печи Анютку. Подумала, что умерла старшенькая. Перетащила на кровать. Тут и Петр подошел… Поднял на уши всю деревню. Запрягли лошадь, да в город за доктором послали. Доктор посмотрел девочку, сказал, что жива. Шок у нее болевой и Дуську похвалил за находчивость. А Дуське назавтра в школу нужно было идти первый раз… Не пошла. С полгода просидела с Анюткой. Выздоравливала Анюта трудно, долго. Много раз врач приезжал, мази выписывал. Сначала все тело волдырями пошло, а потом все мокло и гноилось. Живого места на ребенке не было. Так и остались струпья от ожога и лицо не пощадили. Корма в этом году для коровы заготовили мало. Боялась теперь Мария девок одних дома оставлять. А Петра не хватало: и в колхозе и дома… Что успели за лето, то и было. А в дождливое лето-то, много ли схватишь. Так и узнали в эту зиму Сидоровы, что такое недоедать. Тощая корова, дожила-таки до весны, вышла на первую траву. Пошло все своим чередом. Анюту сначала к печке не подпускали. А подпускай, не подпускай, жить-то надо. Не успевала Мария управляться с многочисленным хозяйством. Еще Аленка очень беспокойная. Ночи напролет кричала, так что все семейство не высыпалось. На что Петр терпелив, а и у того нервы не выдерживали. Дерганый стал. Что не по его, скандалы учинял. Стал домой являться выпивши, а то и совсем ночевать не приходил. Плакала Мария, а что сделаешь, детей поднимать надо. Как-никак семь ртов, с восьмым на сносях. Главной помощницей теперь Танюха стала. Смелая, проворная. Быстро справлялась по дому. Хлеб пекла не хуже матери. За чистотой следила, малышей в строгости держала. Одно плохо — никак с коровой не ладила. Подоить, подоит с горем пополам, а то молоко корова разольет, то ногу в подойник поставит, а то и рогами Танюхе наподдает. И погулять возможности Танюха не упускала. Короче к корове и овцам приставили Тоньку, за курами и поросенком ходила Зинка, с больной Анютой управлялась Дуська, заодно за Аленкой и Настенкой присматривала. А Марии везде успевать приходилось, в том числе и в колхозе работать и корм домашнему скоту заготавливать. Посреди зимы родилась еще одна девочка. Петр даже глядеть не стал. — Пусть Машей будет, как мама, — сказала Анюта. — Пусть, — безразлично ответила Мария. Анюта с первых дней заботы о маленькой Машеньке взяла на себя. Когда была жива бабка Настя, все было как-то радостно, легко. А с ее смертью все как будто треснуло. Отец стал другим человеком — грубым, непочтительным. Бывало берег мать, лишний раз рукой взмахнуть не давал, слушал ее во всем… а теперь… Только что не бьет, как соседские мужики. Нецензурно орет, всегда обвиняет в своей неудавшейся жизни. Как-то пришел пьяный, уселся в прихожей на лавку и долго смотрел, как Танюха у печки орудует.

— А уже невеста выросла, глядь! — вдруг увидел он.

— Это тебе с пьяных глаз кажется, — огрызнулась одиннадцатилетняя Танюха.

— Да как ты смеешь, погань такая, отцу перечить! — заорал Петр.

— А как ты смеешь пить, когда у тебя столько детей… Мама все время плачет.

— Счас я тебе покажу, как с отцом разговаривать надо!

— Покажи! Слово за слово, Петр ударил дочь по лицу, та, не оставшись в долгу, угостила родителя рогачом по заднему месту. Услышав шум, прибежали остальные девочки, накинувшись на отца, отлупцевали как следует, и в страхе разбежались. Когда вернулась Мария с подойником в руках, обнаружила в доме только Петра. Он сидел на лавке, обхватив руками голову. Мария, как всегда, промолчала. Спохватилась, когда спустились сумерки. «Ладно, большие гуляют, а малышей-то куда таскают», — нервничала она. — Вставай, горе луковое, детей искать надо, — обратилась Ма рия к мужу. Петр послушно встал:

— А это, ведь, я во всем виноват.

— В чем виноват?

— А девки набросились на меня, побили, и ходу из дома.

— Как? — всплеснула руками Мария, — вот так просто набросились и побили?

— Нет, не просто, перегнул палку. Маш, прости, прошу тебя.

— Пойдем искать! У калитки они встретили хозяйку соседнего дома тетку Катерину Вяткину.

— Слухай, Маш, девки твои домой боятся итить, — затараторила та.

— Они у тебя?

— У меня сидять, да все и с малыми.

— Малая-то наверно, криком изошла, — забеспокоилась Мария.

— Не-е-е! Ну чо ты. Нюрка твоя взяла у меня с подойника только с под коровы, да ухитрилась как-то, накормила. Пока бабы разговаривали, Петр, поняв, в чем дело, без стука появился в вяткинской горнице. — А ну, девки, айда домой, — весело скомандовал он. Девочки притихли, во все глаза уставившись на отца. Одна Настена, с криком «Батя пришел!» бросилась к нему в объятия. Петр сел на корточки, обняв дочь, гладя по чернявой головке. — Девки мои, простите меня, дурака. Обещаю, больше пить не буду. Мария наблюдала за происходящим, прислонившись к косяку двери горницы. Девчонки, как по команде собрались вокруг отца. И только Анюта с Марусенькой на руках жалась в угол. Мария глазами подозвала ее к себе, та подошла. — Ты чего, Анюта? — Да что-то не верится, — ответила Анюта. — А я ему верю, вот увидишь, не будет пить. И точно, жизнь вошла в свою колею.

Глава 7

— Что-то, Маш, не по себе мне, — признался однажды Петр, — душа вся выворачивается.