Бесплатный фрагмент - Портрет бездарности в юности

ПОРТРЕТ БЕЗДАРНОСТИ В ЮНОСТИ

Отец его, человек породы «кухонный волк» побивал бледную мать, называемую спьяну бабой, но вне кухни, особо перед начальником приятничал, приносил в контору ореховые печенья, которые не дал бы своему сыну единородному. Бредятлову, как масло затекало под черепную твердину понимание, что идёт он пока по пути, каким шел его отец, пограничник. «Вот он я, гра-ни-ца! А вот они, мои рученьки!» Потом, гулко бия грудной шкаф, орал: «Мочи-мочи-гр-р-раница!»

Такие слова отец поставлял бледной матери Бредятловой, урождённой Кормильцевой, и показывал плоскому её лицу свои пьяные кисти, трепещущие куриным жиром на сорокаваттном свету. Эти минуты означали, что сейчас будет всё предсказуемо, всё пройдёт как и всегда проходит: сначала его будет выбешивать молчание, потом он припомнит, сколь сможет, все обидки вплоть до «как посмотрела с-с-сука!», потом пойдёт к своему углу, где хранится догон, фотографии со службы и медаль за что-то, потом он заплачет, потом произнесёт молитву, а потом заснёт и, скорее всего, обмочит подштанники и коврик. Утром будет говорить, что «болеет».

Первое дело было ― откуситься чем-бо от армии. Она, милая отеческим потрохам, казалась Бредятлову младшему отстановительницей личности. Он ясно видел: все нектары отцовского представления о себе затекли в самое глубокое место, в прошлое, где армия, там, в армии он был всегда, но только увольнение его как-то затянулось. Самое глубокое место должно быть невообразимо впереди, чтобы течь и жить, прогрызать пейзажи.

«Да ты с-с-сал-л-ага ещё, какая те судьба, ты бабу-то хоть нюхал?» Такая фраза Бредятлову встречалась довольно часто, в свой или не в свой адрес он не помнил, да и кто именно сказал тоже не помнил Бредятлов, эту фразу говорил как будто весь воздух города. Город рекомендовал нюхать бабу.

У каждого места есть своя проповедь, которую он ведёт всею формой. Город, где жил Бредятлов говорил: «заимей, горожанин, любимое качество, лучше б одно; считай качество своим королём, материнской грудью, жизнью и могилой, ватной кроваткой, всему что вне этого качества ― раздражайся». Так один выбирал положение, где против дивана спутниковое вещание, где отзывчив тапочек и ласков кот, другой выбирал просмотр поплавка через тихую дымность утра, носить над водой лодку, тягать из волны блестящую мелкую рыбу, третьему представлялось, что лучшее местечко клуб «тридцать пять плюс минус пять», общий знаменатель тут ― хорошо темперированное удовольствие.

Жизнь большинства горожан и до сих пор представляет собой постоянное решение проблем, потому что положение удовольствия часто нарушается и приходится раздраженно возвращать место на место и затем уже себя на него. Бредятлов ненавидел этих людей, они в ответ его считали дураком, который ничего не понимает, много хочет мало получит, и, что Бредятлова более всего нагревало: «тебе чо, больше всех надо?»

Самая облезлая вывеска в городе была возле деревянной двери, сложенной из тонких еловых реек: центр городских инициатив муниципального образования горо (дальше букв не было). Инициативы в городе встречались очень неодобрительно, а новшества здесь приживались тогда, когда без них было уже нельзя обойтись. Работа головой и теперь представляется горожанам как лёгкая: «каждый сможет бумажки перебирать, а ты, попробуй поворочай, а»

Бредятлов ненавидел город, ненавидел как ситуацию; так нанавидит младенец родовые пути, теснина, дышать хочется, но и дышать не знаешь ещё как.

По всему было видно, что город не получился тем, чем задумывался: пятиэтажки о четырёх подъездах криво расставлены. То две стоят параллельно, то вдруг одна перегораживает то, что могло быть улицей, а был ещё дом-клюшка, построенный гнуто из белого кирпича с красными вложениями «слава трудовому народу». Секрет такой нелепой расстановки домов в советской мысли сделать микрорайон в виде серпа и молота (высота должна была наблюдать это), но наступили девяностые, достроить не успели, набухли ларьки, супермаркеты, салоны связи, микрокредитные будки. Теперь высота наблюдает совсем не серп и молот, а совершенно конопатое, рытое и битое космическое лицо города.

Бредятлов не любил уныния, мозговой аппарат затачивал на постановку хоть каких-то задач, и любил думать. «Когда растёкся по черноте холста наш земной шарик под ободраной кисточкой всемогущей силы, тогда исправить всё было можно, а теперь нет. Яблоки, которыми нас обстреливали вросли во шрамы меж сочленениями тел, изъятие яблок выведет на новый круг боли. Страшна не боль тут, а то, что боль встала в круг».

Бредятлов мыслил бежать из города мимо армии. Он курил поштучно добытые сигареты, лежал на островке вентиляционной плиты на гудроновой крыше. Самолёты в фиолетовом брюхе неба кочевали куда-то целыми созвездиями. Мысли цепляли одна за другую, рассудок его как Тарзан, по груженым до треска лианам дугообразно плавал по миру. «Самолёты влекомы беспощадным расписанием, воздушным коридором; полумиля влево ― ты преступник; кажется воздушное судно тем, во что одевается свобода, но нет; поезда по расписанию, люди по расписанию, главное, что люди, ведь и поезда и самолёты для них; а школа наоборот, это я для неё самолёт и поезд, это я обязан, как техника обязана служить, так и я: понедельник: матем-матем, русъяз-русъяз, геом-геом, седьмым подготъегэ; нет пощады ни мне, ни самолётам. Свобода оделась во плоть расписаний. Горе мне, горе!».

Решая уравнение себя и мира Бредятлов решил, что корень его равен писателю и поэту. Насмешки по этому поводу над ним были оправданы, насмехающиеся считали, что чугунная истина жизни на их стороне: «Бабляночки-то откелева нашевелишь, Достоевский». Такие слова говорил ему Михаил Владимирович Широногов девяностого года рождения, называемый в городе погремухой Минтон за то, что отец его, Владимир Георгиевич Широногов служил вертухаем на строгаче.

Деньги и половые возможности были двумя из двух пунктов списка оправданий жизни и любого движения этой жизни в городе. Такими были ответы на вопрос «зачем ты делаешь то и это?», всё другое не могло признаться за правду и не признавалось за такую. По меньшей мере другие мотивации вызывали прищур и высовывание невидимой иглы из тонкой улыбки.

Россия что? Россия ― гром и молния: предсказать непросто, договориться никак, рассчитать, прикинуть, смоделировать нейросетью пока что, тоже извините, логика у нас бродит в шутовском колпаке… что можно? Почувствовать, восхититься и испугаться. Бредятлов знал хорошо чувство, знал восхищение, но волновал его только страх. Натерпелся, знал весь спектр, градиент ужаса, от мутно-белого, что сейчас вот-вот оценят не так, как хочется, кинут холодных слов за шиворот, до чёрно-фиолетового, что сейчас узнается о нём что-то позорное, что его ещё пуще опозорят, будут бить, упиваясь его корчью, заставляя говорить о себе брань. Такое в городе практиковалось от мала до велика без различий пола, возраста и этнической принадлежности. Страхом питается процессор загрузки в смерть, только нет мощи понять, сколько процентов, сколько часов осталось.

Мысли Бредятлова о свободе были совершенно искривлённые. Свобода представлялась ему тем, над чем не нужно особенно думать, что она так отдельна, так величава, что и думать о ней как-то было не соответственно любой ситуации. Это значило, что свободы в мире нет, за эту лиану Тарзан его рассудка не хватался, обрыв.

Бредятлов часто лгал, но дух его лживым не был. Бредятлов зарабатывал себе плюсовой социальный счёт. Нельзя говорить, что девственник, будет погоняло «колокол», поэтому он с тщанием выдумал легенду о неизвестной Лизе, которой он писал «бог придумал тебя, когда у него остановились часы». Нельзя говорить, что ты влюблён и не можешь решиться объявить чувства, нужно говорить, что хочешь «пожучить» и лучше говорить «жаба», «коза» или другое что, только не «девушка, к которой я испытываю симпатию». А сказать ему хотелось именно так. Но душил себя, прозовут романтиком, а романтик на три сантиметра от рохли, слабака и нытика. Социальный счёт у таких отрицательный.

Большинство горожан мужеского пола были казнены здоровьем и силой. Ликеи и академии их ― качалки. Платоны и Аристотели ― смотрящие. Власть была организована покачалочно. Стекались ввечеру к холоду штанги молодые бычки. Из запястных мышц можно было делать молотки, а из спин промышленные прессы. Эти мужчины не пили алкоголя или пили редчайше. Они знали, что за широкое пьянство платят четырежды: деньгами, похмельем, временем и стыдом. Неширокие дела их, кстати, не интересовали. В других местах разговоры часто-часто текут двойно: один разговор на поверхности, а другой бежит под, и тот, что под ― решающий. В качалке таких разговоров не было от роду: дай то, дай это, ты кто, было так и так, я видел и подобная сырая правда боевого пота, обтекающего пулевые шрамы.

Пример городского управления. Смотрящему не по душе вид оттаявших по весне подснежников. Это имя пакетов в которые юные токсикоманы доили клей, бензин и мебельную морилку «ОРЕХ-5». Названо по возрастанию престижа угощения от того, что нюхают лохи до царского вещества. Токсикоман гордился следами ореха-пять на лице, с таким хотели дружить другие токсикоманы и токсикоманки. Одною весной, когда стаял снег прошлого тысячелетия и усосан был в обочинные канавы, смотрящему стало неприятно наблюдать подснежники. Бойцы об этой неприятности были немедленно проинформированы. У каждого была своя служба, состоящая из консультантов и исполнителей. Консультанты узнали места залегания кружков, обществ и союзов токсикоманов, узнали где происходят покупки заветного ореха, сливы бензина и воровство клея. Исполнители, называя святое имя смотрящего и чуть менее святое имя мужчины, под которым они ходят, украшали юных токсикоманов зубными ранами вплоть до отсутствия резцов, выливали на полубокс-головы остатки токсического стола. Не пожалели и клеевую токсикоманку Веронику, обильно обдали самодельное каре горчичной струёй момента.

Носились над весенней мутью разгорячённые властью слуги. Распалились, узнали кто сбывал. Оказалось, ларёк «Русь», где предприимчивый Грабалидзе торговал хлебом, будильниками, патронами, пивом, имел в ларьке телефон по которому принимал заказы, и если чего-то не было, он отправлял «братишку» за тем, что нужно. Ходили легенды, что даже к установлению танка Т-34 возле памятника воинам Великой Отечественной, тоже причастен он, мол, достал где-то танк и гаубицу времён войны. Грабалидзе был увезён в берёзовый лесок, возле кладбища, там его раздели до полосатых трусов, подвели по колючей весенней землице к дереву, поглядели как поигрывает ветер седыми волосами на его спине и плечах, а потом приступили к тому, что задумали. Намазали ему обе ладони суперклеем, заставили обнять берёзку, и прижали руку к руке. Рот его, разумеется, был обезврежен кляпом, облили орехом-пять и уехали. Грабализде всё понял, потому что объясняли деяниями, которыми солгать и скартавить нельзя никак. Через две недели на районе был объявлен субботник, подснежники исчезли, а токсикоманы стали невидимы глазу. Грабалидзе остался в живых, но жил уже осторожнее: обидно было думать, что он пропустил чьи-то звонки за шестьдесят нехороших часов отсутствия в «Руси».

Бредятлов мыслил: «Да знаю, городом правят бандиты; я не пациент революции, но и не патриот ада». Во все времена года из окна Бредятлова слышались безымянные вопли, обычно под ночь, в тёмное время. Орали так, будто не только убивали того, кто орёт, а кромсали на его глазах всё, что было священного в жизни, будто иконостас толокли с петушиным дерьмом, а потом и самого орущего рвали лекговыми машинами рука-рука-нога-нога. Никогда он не узнал, что это были за вопли. Конструкция микрорайона путала звуки: справа слышно трактор, а он едет слева, девчонки орут где-то у гаражей, а они стоят тут и даже видно, что они орут от того, что Юра-Юра (так именно звали паренька) показывал им дохлого крота-звездорыла, то слышно, что стреляют возле окон, но это стреляли на стоянке (на стоянке часто стреляли).

В городе водились особого вида пауки: тело как скатанный хлебный мякиш, маленькое, а ноги невероятно длинны, как у слонов с картины об искушении святого Антония. Яда у этих пауков не было, сети они плели не как лесные, аккуратные пауки, а плели как попало, в углах, подоконниках, под притолоками в брошенных частных домах. Бредятлов этих пауков не любил, брезгливо вышвыривал их из жилища (не давил никогда). Заметил он, что если начать рвать паутину, то хозяин старается попасть в такт разрушениям паутины, старается не высовываться, а висеть до смерти или до помилования. Эти пауки у него ассоциировались с городом, сам город был такой паук, туповатый неаккуратный, никогда не оставляющий муху на запас, а поймает, жрёт её тут же.

Минтон жестикулировал бурой искривлённой полторахой пива «Зайка Моя» и напевал Бредятлову свою мудрость: «Палец видишь?» и показывал короткий указательный так, будто на него сейчас будут кидать кольца (игра такая была во всех школах города). «Вот ты хочь-чо делай, а он из атомов там, молекулов состоит» и показывал уже всей пятернёй как бы что-то кудрявое. «Тут у меня в пальце их дохрилиард, понял? И каждый позитрон там это, как наша планета, и там тоже люди живут, типа нас, и у них тоже… пальцы, и там тоже это… до бесконечности». Бредятлов молчал, такие разговоры были редкими в городе, потому что не имели отношения к натуре бытовой жизни. Бредятлову хотелось поддержать разговор, но чувствовал, что сейчас-то всё и повалится. «А что, планеты только в пальцах или во всём?» ― словесно крадучись спрашивал Бредятлов. Но Минтону на Сименс позвонил вертухай-отец и разговор про пальцы и планеты не был продолжен никогда.

Город был весь исписан матом (четыре корня) плюс невообразимое количество надписи «ЛОХ». Часто надписи были обращены ни к кому, как бы к эфиру. «Кто прочитал тот лох» ― было выписано промеж кривой свастики у которой несколько раз перерисовывали ножки и надписи R∀P с трёхверхой короной над всеми буквами. Ни в чём не виновные буквы кириллицы и латиницы вставали в бранные слова так же, как ни в чём не виновные молекулы железа вставали стройно в арматурную дубинушку для установления власти человека над человеком. Вставали молекулы и в вертлявые бабочки-ножи, ножи впивались в скамейную древесину, отсекали лишнее, так получались новые бранные надписи. Бредятлов думал: «чем может руководствоваться человек, который просто пишет матерное слово? он ведь и обозвать никого не хочет? не орган ли это искусства так уродливо вырос из складок мутировавшей души горожанина?»

Странное бывало с Бредятловым в городе. Идёт по улице (шестнадцать было ему), зашел за чужую коричневую дверь в подъезд, уверенно толкнул уже квартирную дверь с дутой обивкой в ромб, зашел в белую комнату, где играет маленькая девочка и никого. Девочка никак не отреагировала на чужого, только посмотрела и продолжила возить по полу длинные цветные тряпочки. «Тебе сегодня отрежут голову» ― сказала девочка.

Сам Бредятлов помнит что неподвижно ушел из белой квартиры. В тот день ему не отрезали ничего, но напугался крепко. Молился в зеркало, спал под одеялом с головой, думал о девочке: «через десять лет ей будет как мне сегодня; я буду с ней гулять и мы будем сильно друг в друга влюблены; у нас будет тепло между тел, она будет беременна и я буду ловить рукой толчки плода; мы будем спать перед лицом широких окон; купаться в просторной кремовой ванне со смешными медными лапками; есть из большой посуды крупные фрукты; у неё голубые глаза; у нас будет много денег; я буду преступник; юркий слуга будет клювом шептать в красное ухо доносы пока я сонно сложил подбородок на грудь, но это кажется, что я сплю; я прославлюсь именно своим бодрствованием…»

Приехавшие в город из столицы говорили слова «чистота, свежесть, дышиться легко, людей мало, все друг друга знают». Бредятлов любил гулять один и трезвый, что раз даже едва не привело его к гибели. Дохлый завод, чугунные остова, кирпичная плоть на искривлённых лапах проволоки, страхообразующие лестничные марши без перил, дивные дыры в пятнадцатиметровый воздух, кричащие глубиной лифтовые озёра, к которым стоя подходить холодило коленки, всё это Бредятлову нравилось и было исхожено, излажено и, без трёх задумчивостей, любимо. Где-то в дырявой высоте недр великолепного трупа цеха Бредятлов отыскал себе кабинетик, в котором он мог слагать стихи. Сладострастие обладания такими пространствами билось горячей кровью где-то в носоглотке, когда он думал об этом. Пусть пространства были прочь никому не нужными! Две руки на трёхногий стол. Четвёртой ногой служит столбок из кирпичей. Скамейка из стеклоптастика. Освещение естественное. Бредятлов аккурат писал рассказ о двух нищих, одного из которых звали Зюга, а второго Дормидонт, как двое людей настигли его в этом кабинете. Бредятлов не заметил, что лица этих людей имели одинаковые раны (в центре лба), не заметил и того, что это были, вероятно, братья, что у обоих были сломаны носы, что глаза их были серые, а у одного была чудовищная красная точка на радужке глаза. Бредятлов заметил только чёрные их куртки и золотые молнии на хлёстких рукавах, заметил руки и ножи в руках. Эти люди кинулись на него, но били только рукоятками, а скоро, не увидав сопротивления, оставили его лежать. Ворочали воздух тяжким дыханием: «Че взял? Это наша территория, понял! Ваши не пляшут!»

Медленно, через пинки, плевки и возможность последнего полёта в шахту лифта, к устью которой Бредятлова заботливо подволокли четырьмя тёплыми руками, две левые из которых брякали массивными часами, медленно выяснялось, что Бредятлов не собирает медь, не собирает аллюминий, что он писал здесь рассказ о двух нищих и о том, что моральная нищета хуже материальной. «Свистит! Надо тут его засобачить!» Прочитали по слогам, что он писал. Поставили на ноги, приказали расстегнуться, показать, что у него нет оружия. Много раз ещё вперёд Бредятлов вспоминал этот случай. Жаль ему было покидать кабинет, жаль было, что даже мёл там веником, который сам скрутил из полынных хвостов, мёл и пыль струями горячего золота светилась в лучах. Теперь было ясно: там куртки, ножи и смерть. Дома Бредятлова встретил отец, даже спьяну вычислил, что сын сегодня был в бою: «Я тебя за любого порву!» Оговорка миновала рассудок отца, но проскочила сыну в только что образовавшееся спокойствие. Как одуревшая серпокрылка скачет по экрану, полагая в нём окно, так скакали мысли Бредятлова, не находя себе вывода.

Разговоры с отцом Бредятлов расположил бы на седьмом или восьмом кругу личного своего ада. Мышцы разговора сгибались вяло, кости разговора гудели болью неправильно сросшихся переломов, саднили вывихи. Отец спрашивал о том, есть ли у Бредятлова на примете какая-нибудь «каракатица», проповедовал труд, а показывая на табуреточный свой стол с лентами от колбасных кругов, говорил: «ты не смотри, что я пью, я в любой момент, сам знаешь…» Бредятлов знал.

Город был славен на всю страну своими самоубийцами и убийцами. Самоубийцы брали числом: каждую осень из какой-нибудь школы вытекала новость, чаще про девушку, реже про парня, о том, что в таком-то месте, при таких обстоятельствах, свела или свёл счёты с недолгой жизнью своей та или тот. Далее, в разговоре сообщалось из чьей родни происходил самоубийца, и уж в последнюю очередь обсуждались причины, толчки и события предшествующие убийству себя.

Убийцы других, называемые только словом «маньяк» и больше никак, были значительно старше самоубийц и были только мужчинами, редко были стариками. Бредятлов не верил в их существование до лета между десятым и одиннадцатым классом школы. Он подыскивал себе работу, чтобы добыть себе сколько-нибудь денег на покупку мобильного телефона с диктофоном и камерой. В те годы такие устройства были ещё редки и дороги для школьника.

Двадцать седьмого декабря две тысячи пятого года компания из трёх молодых людей была командирована за покупками к празднику нового года. Здесь следует остановиться и рассказать что такое молодой Новый Год в этом городе. Всё скульптура, всё Москва. Месяцы: временные окраины, а новогодняя ночь столица года. Всё тянется в неё, всё дорогое, всё важное там. О ней мечтают, её вспоминают, её живут так, как представляют себе рай. Истинно говорю вам: в раю будет оливье и бутерброды с икрою. Всё начинается с накопления снега и денег. Земля октябрями черна, но в ноябре небо форматирует воду. Было: чернота неба умножается чернотой земли, а сутулые фонари как ни жужжат, всё не могут вполне снести неудобные тонны тьмы на одноногой душе. Стало: упал ветер с верхней полки вселенной, запахло пыльцой мороза, молекулы влаги построились в войска, а утром побелило всё, даже самые тонкие ветки самых тонких яблонь. В такое утро молодые горожане радостно воображают неведомые деньги для траты на праздники Нового Года. Тут имели корень молодые мечты: круговые бокалы, тягучее наливание водки, сладчайшая туманность в рассудке, разговоры про важное в дымной, застуженной форточным зёвом кухне, разнополое кутанье в покрывальце, где одна сигарета на двоих при натуральном изобилии (покупали обычно блок-два на хату) значила уже не желание курить, а желание делиться. Новогоднее время продороднейшая почва для фантазий, плоды их наливаются и манят, оттягивают ветви событий. Эти-то мечты и питали силою тех, кто обессилен был копить, обессилен работать и зарабатывать, эти-то картинки есть неподдельное сокровище молодого горожанина.

Теперь обратно: двадцать седьмого декабря две тысячи пятого года компания из трёх молодых людей была командирована за покупками к празднику нового года. У Бредятлова во внутреннем кармане дутого куртеца обитало свыше одной тысячи российских рублей. Точных подсчётов произвести не удалось: в последний момент подошли две девушки, (одну называли Мангал, а другую Сало) и умоляюще попросили очкастого Жорика (это был хозяин хаты) пустить их на праздник. Вован (это был обладатель автомобиля Иж-2715-01, в простонародии «Каблук») и Бредятлов переглянулись, Жорик кивнул девицам и взял деньги. Девицы взвизгнули, целованием щёк нарушили место Жориковых очков, помахали цветастыми перчатками и ушли под ручку со ступеней наибольшего в городе магазина «Улыбка».

Бредятлову были противны обе эти девицы. Чёрные, дурно крашеные волосы их, раздвигала в проборе неблагородная, кислого сорта рыжина, лицевая кожа девиц была в воронках, руинах прыщей, неумные глазёнки их были толсто подведены дешевейшим карандашом, чёрт играл в сапёра на этих лицах. Более всего Бредятлову было противно то, что и Мангал и Сало были теми девицами, с которыми ни о чём важном нельзя поговорить, ибо на всё такие девицы отвечают: «не знаю», «стараюсь об этом не думать», «ты чё тупой, зачем об этом вообще говорить?»

Однако, хозяин хаты право имеет.

Часть списка покупок составлялась Бредятловым в том же блокноте, где проживали его поэзы. Составление было делом общим, под обильное курение в ванной Лавяна (пока достаточно только имени, но вскоре все портреты будут даны в полноте) горстка молодых горожан раскидывала ресурсы, пространства и времена. На перевёрнутом пластиковом тазу Бредятлов расположил свой блокнот и вписывал туда пункты, начиная новый жирной точкою. Кипел весело говор, метались в голубой унитаз с трещинами скоростные плевки, подпрыгивали в прозрачном зрачке его окурки, движимые неутомимым ручейком из башенного смывного бачка на влажной трубе с облупившейся краской неопределённого цвета. Бредятлов щурил глаз (дым идёт) когда держал сигарету зубами.

Сиги Блок (особенно приятно было писать слово Блок)

3 бут. водяры (спор про букву а)

Перцовка

3 упокоря пивчипон

Коктель для баб 2 упокоря разный вкус

Яга

Пельмешы (Да, он мыслил забавить свет и артистировал письмом, ведь в его блокнот глядели)

Сухори нараз вес

Краб палки

Солфедки

Вышло в итоге так

Блок сигарет «Винстон лёгкие»

Водка «Шайтан Вода»

Водка «Калашников»

Водка «Сарапульская»

Горилка медовая с перцем «Немирофф»

Пиво «Уральский Мастер»

Пиво «Зайка Моя»

Пиво «Во, брат!»

Коктейль «Виноградный День»

Коктейль «Супер Джус»

Коктейль «Ягуар»

Пельмени «Обжорка Свинина-говядина»

Вареники «Обжорка Картофель-грибы»

Сухарики весовые со вкусом «Курица».

Сухарики весовые со вкусом «К пиву»

Мясо краба (имитация) «МЕРИДИАН»

Салфетки одноразовые 7 ЦВЕТОВ «ЧистоWeeK»

Узкая, едва не одноботиночная тропинка между двух молодых сугробов. Тропинка бела, Бредятлову хорошо запомнилась эта минута: втроём они шли, тяжко треща терпеливым снегом, шли как созвездие в три звезды, стоящие на одной линии. Это созвездие часто было видно ночью в окно Бредятлова. Всё приобретённое было расставлено, как войско. Жорика сфотографировали сидящим на кургане всего добра с незажженной сигаретой во рту.

В доме Бредятловых не было праздника, кроме Дня Пограничника. Все праздники шли отмечать к Кормильцевым. День Пограничника поспел и к Новому Году: отец заставил сына ложью, силой и угрозами остаться «слушать Верховного Главнокомандующего». «Сми-р-р-на!» И Бредятловы были смирны. Экран «Горизонта» краснил, синил и рябил доброе и сильное лицо главы государства.

«И всех нас — таких разных — сейчас объединяют надежды на добрые перемены, объединяет чувство принадлежности к одной большой семье, имя которой Россия».

Раскрасневшееся лицо отца казалось почерневшим как побитый морозом картофель: кухонный волк плакал (у него текли слёзы только из правого глаза и никогда из левого). Бредятлов помнил этот момент как тот, в который он заметил, что отец постарел.

Всё гремело, снежные пуза отражали лужи салютов, по всем дворам светили колючки бенгальских огней, из окон свистели, голоса, по которым понятно, что они молчали весь год, теперь издавали скромный вопль: «С ноум годам!». Ветер слистывал снег с крыш, косо дышал ветер в лабиринте из домов. Зимой дорожки шли по клумбам, все пути были просты и прямы, даже сильно пьяные не могли заблудиться, а если кто-то из пьяных падал на белой дороге, то его черное туловище хорошо было заметно, как утёс.

«Выстрелить, убить, никто не заметит в новогоднюю ночь» ― такую мысль нашел в голове Бредятлов, когда закрылась за ним дверь подъеда, ещё не одомофоненная, с кодовым замком (код 38). Бредятлов попал во тьму, которая, возможно, возникает в первую секунду после смерти. Лесенки были мелкие, но знакомые, каждая знакомая дорога до некоторой степени несёт сама.

Девицы интересовали Бредятлова более всех остальных в ту пору. Стол не уместил всего, что можно было пить, поэтому часть пивных взводов в тугом целофане стояла, как куликовская засада в красных шеломах.

Пьяный сильнее трезвого тем, что вооружен бесстыдством и способностью сладострастно растоптать строгие образы последствий. Было бы это оружие эффективным, приносило бы счастье, все ходили бы пьяными. Новый Год по Москве было принято отмечать отдельно и снова смотреть обращение главы государства. Здесь главу не слушали, а подносили стаканы к экрану, шампанские кудри неслись по экрану, растаскивая лик на спектр, искажая куранты; слышно тоже не было, все были заняты ором, поджиганием бенгальских, не могли разобраться включить или выключить свет, кто-то включил с телефона мультфильм про лягушонка, который лихо ездил на невидимом мопеде, где-то включили и тут же выключили ненавидимую Бредятловым песню, вот и пропелись из неё строчки «сигарета мелькает во тьме». Мангал вскочила с дивана и визгнула: «оставь медляк, Лавян, оставь! Это моя любимая!». Но было рано для медляка.

+++

Молятся края, начала и концы, первые и последние, середины держат своих богов на поводках из монетной цепи. Молитва начала любви обращена к любви. Что желают хором рассудок, тулово и душа о семнадцати летах? Зря думают что пол только здесь царь. Молодой человек — это вальс молекул.

Бредятлову хотелось нежности, кипение костей подбрасывало его на постели как на шкворчащем тефлоне: одиноко. Если бы Бредятлов составил политическую карту своей жизни, то кочевым пятном все материки облагала бы данью Великая Хочь.

Кочевники любили нападать ночами, когда оборона слабнет, когда сторожа вместо рук имеют пару верёных морковин, лучники играют в салки с завязанными глазами, а у ушах этих лучников шумно проливаются вьюги из-под связок Сергея Танкяна. Великая Хочь оставляет после себя огонь, чтобы к утру дым сел на тёплые руины. Матерям воинов Великой Хочи запрещено было учить их словам жалость и пощада.

В одну из ночей началось сопротивление Бредятлова. Маленькая пехота мысли вывела взвод на тетрадный лист. За ним вышла ещё линия строя. Сопротивление было худо вооружено, каждый из сопротивления прошел через сорок четыре ада, с низу до верху. На листке появилось: «Мысли голову больно пронзают словно пули в последнем бою, совершенно тебя я не знаю, но тебе буду петь и пою». Через большое время Бредятлову рассказали эти его строчки и он отплюнулся: «бездарность! совершенная бездарность! особенно вот это слово „пою“ просто смерть и ужас!» Но теперь эти строчки нравились ему, представлялись белыми, чистыми, правильными, холодными. Они-то, родимые, способны были гасить негасимое, связывать разорванное, эти-то строчки вращались и наматывали на себя катушечку цельности. Без этой катушечки человек, как известно из житейского и читательского опыта, расползается в разные стороны как раки, которых высыпали на землю из рачьего ящика.

Проступало седым светом девятнадцатое января. Жить невозможно было.

Бредятлов почувствовал запах тетради, который возникнет тогда, когда он напишет небольшой рассказ. Тетрадь будет нагружена и сидеть на полке станет степеннее. Этот-то запах страшно манил его к полосатой ручке, ручку магнитило к листу, грудь к твердой полосе стола. Бредятлов определил: это будет рассказ про буддиста, который смотрел на снег и освободился от уз материального мира, бросился из сансары.

+++

«В такой вечер как этот ничего, кроме снега, вдали не видно. Хлопья летят и засыпают буквально всё видимое пространство. Огни машин уже не так слепят глаза, словом, просто снежный зимний вечер. Я иду и смотрю на снег, так можно было сказать в любом случае, он везде, но я смотрел не на само вещество „снег“, а на то, что его таковым делает, на его сущность. Её-то просто так не увидеть. Сколько нужно прожить жизней с такими же вечерами, чтобы понять одну миллиардную того знания о нем… необъятно, неуместимо, неописуемо много жизней ради одной мысли, которая образует снег. Я задумываюсь: а стоит ли снег этой мысли? Тогда стою ли я той мысли, что образовала меня, явила моё сознание сознавать, сущность существовать, память запоминать? Видимо и я, и снег стоим мысли и наша цена и есть эта мысль и когда эта идея покинет сознание того, то её думает исчезнет и моё сознание, и мои мысли, и память, и снег, который я сознавал. Тот, кто создал меня и снег, видимо дорожит мною, снегом и всем, кто его видит, ведь в мире уже давно, кроме снега ничего не видно. Это можно понять, даже глядя в телевизор. Вот я прихожу домой, отряхиваюсь от снега, ставлю ботинки на батарею, и мне наливают горячий чай. Я благодарю, беру чашку и иду смотреть телевизор. Итак, чтобы понять, что всё вокруг снег нужно сесть поближе к экрану и сбить на несколько мегагерц настройки какого-нибудь канала, и тогда опять он я вижу — снег».

Ровно стояла площадь букв, лист поволокло дугой из-за нажима, Бредятлов писал, как пахарь. Его записи и по сей день можно найти на (не к ночи помянутом) хранилище поэзии, которое зовут «Стихи точка ру». Любопытный читатель найдет его произведения: до сего дня обитают они по адресу https://stihi.ru/2006/02/20-2493

__

Если бы на город посмотрели птицы, то они увидели бы чашку с молоком. Мы звонили друг другу по домашнему телефону, часто было так (до сих пор не могу объяснить) что мы подходили к телефону одновременно, она — брать, а я звонить. Сначала я не верил ей, считая, что это одна из милых неправд, которые говорятся только для того, чтобы напустить чудес в наши беседы, а потом стал замечать, что и она звонит мне ровно тогда, когда у меня появляется мысль: сейчас позвонит она. Сейчас я бы стал исследовать такое явление, а тогда мне стало казаться, что так всё и должно быть.

Про чашку с молоком. В то лето были туманы, иногда вид их был как разорванный белый валенок, там и тут висят призраки, как будто заснули, так засыпают сильно старые люди. Однажды бабушка поздравляла меня с днём рождения по телефону, но на полслова заснула, но это я опять отвлекаюсь. Так ещё много раз будет. Туман-туман. Ко дню его уже выдувало, вечером его еще не нарождалось, а утрами, особенно к пяти-шести, туманы были такие, что когда я вытягивал руку, то не видал ладони. Мы любили встречаться теми утрами, пока никто не слышит и не видит. Не было ветра, звука, было так, будто весь мир состоит из этого мяса тишины. Мы искали друг друга по звуку, я говорил её имя, а она моё, потом шаги, потом руки тянулись к рукам и мы обнимались. До этих пор я помню её запах, помню ощущение как проступает тепло её тела сквозь легкую куртку, помню как отражался, я полосатый в зрачках её глаз. Мы гуляли, молчали и говорили, покупали сигареты в ларьке, нарочно отходя дальше, чтобы нельзя было судить о нашем возрасте. Друг к другу мы держались близко и крепко, и туман помогал нам в этом, мы сходили ниже, к речке, где туман был гуще, а нам было от этого тумана до невозможности сладко вместе.

Отчего я её убил? От того, что не мог очистить её.

__

Психотерапевт: Здравствуйте, расскажите мне, почему вы здесь?

Убийца: Я боюсь, что я сделал нечто плохое, и я не могу это избежать.

Психотерапевт: Хорошо, расскажите мне больше о своих чувствах. Что именно вы боитесь?

Убийца: Я боюсь, что я теряю контроль над собой. Я боюсь, что я потеряю все свои молчанки и буду преследовать людей.

Психотерапевт: Понимаю. Я думаю, что вам нужно говорить мне больше о том, что вы ощущаете во время этих состояний. Что вы чувствуете?

Убийца: Мне нужно вам кое-что рассказать, но я не могу.

Психотерапевт: Тогда напишите. Кем был Ваш отец?

Убийца: Мой отец был кухонным волком.

Психотерапевт: Не вполне вас понимаю.

_________

Следователь: У нас есть все улики. Всё указывает на то, что это сделали вы.

Убийца:

Ух ты! Ты думаешь, я виноват?

Хе-хе, ты далеко от базы.

Я не убийца! Все, что я сделал,

это сделал семьдесят два шага к истине,

и что ты знаешь?

Я вернулся к тому, с чего начал.

Не может быть, чтобы это был я!

________

Вопрос:

Напиши повесть в стиле Андрея Гоголева о юном поэте по имени Георгий Бредятлов. Бредятлов живет в городе, который ему не нравится. В повести делжен упоминаться паук, туман, самолеты. У Бредятлова есть мать по фамилии Кормильцева. Повесть должна заканчиваться диалогом об убийстве, хотя Бредятлов никого не убивал. Да и зачем ему убивать? Хотя нет, повесть должна заканчиваться неожиданно. Совсем неожиданно. Осилишь? Я бездарность, я буду пользоваться нейросетью, чтобы меня считали писателем, потому что писателем быть круто, а я всего лишь провинциальный заводчанин. Я делаю электрические щитки для подъездов и более меня ни на что не хватает.

Ответ:

Нейросеть не может выполнять самостоятельное критическое мышление и принимать решения на основе этого. Они могут извлекать важную информацию из данных и использовать их в процессе изучения, но их не может быть использована для творческих или интуитивных целей.

Вопрос:

Как я могу назвать эту повесть?

Ответ:

1. Необычный человек

2. Сон в эпицентре бури

3. Уехать из города в большой город

4. Неизведанная дорога

5. Грандиозные амбиции

6. Вырваться на свободу

7. Полет поэта

8. Невинный и наивный

9. Потерянный в неизвестности

10. Удочки, удочки, удочки

2023

ВЫБРАННЫЕ МЕСТА ИЗ ТЕТРАДЕЙ ДЯДИ ЛЁВЫ

2

53.Нет никаких основ. для того, чтобы опасаться мгновен. гибели России и вообще всего русского, что ни есть. В особ. гибели рус. яз. ждать не скоро. Хоть я и не оп-т. Самое страш. не револ, не война, не убий. самых лучших людей, а вываривание того, что есть в народе. Медленные воздействия — самые эффективные для убийства нации. Моя лень — убивает Россию самым эффективным способом.

(Рисунок трёх молний из тучи)

17.Смотрят фильм о чел., в котором живёт двадцать пять личностей. А сами раздваиваются каждый раз, когда заметят гряз. на брюках, комочек на ресничке, царап. на крыл. Надо сказ., чтоб кто-нибудь написал роман «Вы». (Три сундука, нарисованы карандашом)

47.Жил мутно и посылал все злобы, неудачи, стыды из своей памяти в тесных вагонах куда-то подальше от столицы (хотя тут подойдёт не русское слово столица, а капиталь ― голова). Посылал всю мысл. дрянь подальше от голов. в тесных вагонах, стоять в тупиках Внутр. Сибир., Внутр. Хабар. Кр.. Они там, в Хаб. Кр. и подоб. обживали пространство. Потом начинали вор., граб., хотеть перебраться в стол., потому что в ней вся сила. Перебирались стыды в голову и грабили уже там, насиловали и убивали. Кто дал им образование во Внутр. Сиб.? Голод. Кто пристроил, приголубил, кто накорм.? Нож.

83. Ноль ― не стареет. Колон. (место заключения), колон. (место, которое захватили), колон. (муравьёв-трудяг), колон. (произошло от имени Колумба), колон. (не похоже ли это на хор свиней, имя, которым, лег.), не похоже ли это на челов. разъехавшуюся душу. Голова пух., как Моск. Мышление не резиновое, но чуткие воры-мэры прокладывают хорды, самохвалятся какому-то начальнику (а он есть на свете? или это всего лишь изображения? или образы? или во-ображение?) Моск. пухнет от мыслей. Голова населена ребятами с самого жаркого, полового юга.

11. Если исходить из теории Дарвина (подчёркнуто тремя чертами), из конц-и вымирания неприспособившихся видов, из конц-и, что идут без перерыва у видов мутации, какие-то мутации пригодны для жизни, а какие-то нет, то выходит, что за переменами всегда смерть видов. След-но, если перемены есть, а они есть всегда, то будет и смерть видов, будут они вымирать. Скоро они вымрут или медленно — полностью зависит от скорости перемен.

(Рисунок спирали, перечёркнутый восьмиконечным крестом).

Итак, это ясно. Но ведь глядите-ка что! Всё это означ., что борьба за сохранение видов, борьба против вымирания китов, дроздов, звездорыл. кротов, имеет <неразборчиво> не в экологии, а в соц. антроп. Это всё челов. мысли, челов. интересы. Если начнёт вымирать вид ядовитого слизня, вредящего сель. хозяй., то все только обрадуются. Умри, слизень! Туда тебе и дорога! Но смерть голубоглазого кита — всемирное горе.

97.Скажу сам себе так: «Зря, Коптилкин, стараешься! Будет у тебя самол. и дворец, будет сто Ноб. премий, а они найдут, чем себя убедить в том, что ты нищ. бездарь. Будешь чист как Будда, а они скажут, что запачкали об тебя свои подошвы. Будешь добр, они скажут, что ты добр, да не добр, а наобор., совсем недавно убивал с упоением, грабил и наслаждался грехами. И убедишь себя в том, что так и было. Не туда воюешь! Ты бьешь по мертвым. Вот сейчас ты хочешь пюр. с рыбной котлеткой, а не стоять во фраке перед шведским кор. Поешь, а далее видно будет. Ты не спектак. и не калейдос. песок, чтоб тебя разглядывать. Ты не конь и не палка, и не нужно тебя никому!

41.Какова полн. человека? Вот так подойдём к кусту мысли и начнём его корнать.

Дети — это содерж. взрослых. Становясь взр., человек обрастает корой этики, а внутри коры — дитя. Собственно, быть взр. и означает обрасти этой корою вполне, чтобы уже добывать себе пищу, крышу, мущу, женщу, <неразборчиво несколько слов> деньжищу, положенищу, ящу-гробящу и память. Память — наивысшее челов. положение, максимально высокая точка в прыжке над пирам. Мас. Детей не интересует пирам.: они чуют, они проходили Чудеса Света, знают, пирам. — могила фар. Знают, что фар. умирал и за ним убив. всех близких: жену, виночерпия, котов.

(Рисунок в трапеции портрет Эйнштейна с языком).