Бесплатный фрагмент - Понтификум. Пепел и грех

Пролог
Кто знает, что нам принесёт новый Темпус?

В зале было тепло и сухо, хотя за стенами бушевала свирепая буря. Месяц Благого Звона богат на жуткие, завывающие подобно грехам, ветра. Конец года каждый раз ознаменовывался страшными буранами, которые срывались с молочно-белых вершин гор Безмолвной Скорби и наперегонки отправлялись к городам и деревням, дабы стонать и сетовать на то, что ещё один год подходит к концу.

Казалось бы, в такую погоду никому не придёт в голову покидать стены своих домов и отправляться в путь. Однако таверна «Под юбкой святой Гиниты», что стояла на Паломничьем тракте, собрала под крышей разношёрстную публику: компанию угрюмого вида мужчин в латаных туниках и меховых плащах, что двигались на восток — к столичным деревням; нескольких паломников в чёрно-белых рясах, подпоясанных верёвками, которые шли в столицу этих земель — Левантию, чтобы своими глазами увидеть Великий собор Скорбящего; двоих закованных в латы воинов с вышитыми на плащах божественными символами — весами, на которых покоились человеческие грехи и добродетели. За соседним столом сидели их оружные, которые весело галдели, то и дело с грохотом опуская на столешницу глиняные кружки.

Запахи немытых тел и кислого эля пытались перебить пучки сушёных трав и головки чеснока, что свисали с закопчённого потолка. На стенах, как и всегда перед концом года, висели ароматные венки сероцвета, призванные отгонять грехи. Над балюстрадой второго этажа было растянуто боевое знамя одного из святых легионов. С выцветшей от времени ткани на посетителей милосердно взирала святая Гинита, держа в руках белоснежную розу и тонкий клинок. В камине, что занимал почти всю западную стену, металось пламя, отбрасывая рваные тени на собравшихся в зале людей.

Нынче ночью хозяину не повезло — ни одного бродячего менестреля. Приходилось слушать пьяные окрики гостей и невнятные праздничные тосты. «И ведь ни одного эклессиара* сегодня» — с досадой подумал тавернщик, проходя между столами с глиняным кувшином и разливая эль в щербатые кружки. «Лучше бы святая Гинита привела сюда трубадура, чем воинов ордена. Хотя они ведь тоже путешественники. Видимо, усерднее молились ей» — мужчина налил тёмный горький напиток сидевшим в дальнем углу людям в доспехах и благожелательно улыбнулся.

— Господа фортисы*, буду рад услужить воинам Скорбящего. Праздничной дичи ещё много. Моя дорогая жёнушка наготовила на целый святой легион. Отбросьте скромность, сегодня же праздник.

— Благодарю, добрый человек. Греху обжорства всё равно, какой сегодня день. Нас удовлетворит скромная трапеза. Того, что уже стоит на столе довольно.

Как только хозяин удалился, один из воителей сплюнул и задал вопрос:

— Проклятье, и почему в ночь Бледного Покрова всегда так холодно? Вот скажи мне, книжник, всегда ли мороз так сильно кусал нас за жопы, а? — проворчал он. Затем воин сделал глоток из кружки и вытер пышные усы тыльной стороной ладони. — Ну, ты ж у нас умный. Чего молчишь, будто воды в рот набрал, Ликурис? Я что, зря тебя в Витровере спас от охочей до твоей кровушки толпы?

— Нет-нет, что вы, мастер Кандидус, что вы, — человек, сидевший напротив воина, примирительно вскинул руки. Сухопарый и невысокий, он, казалось, сделался ещё меньше под суровым взглядом собеседника. Поправив обитый мехом плащ, он несколько раз кашлянул, прежде чем продолжить.

— В летописях Ламентарума сказано, что до Погребения зимы были куда мягче нынешних. Ещё до образования Понти́фикума. И, коль мы заговорили про времена Идара-Ваятеля, мастер Кандидус, я надеюсь, что вы спасли меня не для того, чтобы передать в лапы экзекуторов* эклессии? Если так, то лучше бы меня в Витровере камнями забросали.

— Не бойся, Ликурис. Я в Скорбящего верую и эклессию почитаю, но отдавать человека экзекуторам за то, что он не те книги читал, не буду. Слишком мало в Понтификуме людей, которые читать умеют. Тем более манускрипты на священном языке. Если только среди этих добрых господ… — Кандидус обвёл рукой собравшихся в таверне людей. — Не прячутся их соглядатаи. До тех пор тебе нечего бояться, книжник.

— Отрадно слышать, — выдохнул Ликурис. — Это всё, что вы хотели знать, мастер Кандидус?

— Пожалуй. Одно радует — в такой лютый буран Алая Дева не выгонит грехи на охоту. Хотя я бы лучше схватился с грехом в битве, чем сидел здесь, просиживая зад.

— Не к добру Алую Деву к ночи поминать. Пускай сегодня и ночь Бледного Покрова, — подал голос сидевший рядом с Кандидусом юноша с завитыми длинными волосами. — Я слышал, на плато Заката ещё холоднее. Даже летом. И как святые легионы умудряются биться с еретиками в таком холоде?

— Эх, Регилус, — вздохнул Кандидус и хлопнул юношу по плечу. — Вот слушаю тебя и думаю: вроде ты мне родственник, а иногда такую чушь несёшь. Да если бы передо мной еретик был, то я б ему мигом голову с плеч снял, пускай хоть тело моё льдом целиком покрыто было! Ничего, скоро предателей всех сбросят в Провал Грешника. Надеюсь, мы с тобой успеем к тому моменту оказаться среди святых воинов.

— Вечно ты меня попрекаешь, дядя. Небось, и взял меня с собой только для того, чтобы потешаться по дороге, — молодой воин снял со своего плеча руку Кандидуса и закатил глаза.

— А вот тут ты дал маху, Регилус. Я тебя с собой взял, потому что ты знаешь, как с клинком управляться. Знаешь ли, в дороге с самых восточных границ Понтификума, я бы предпочёл, чтобы рядом был кто-то надёжный. Мы едва Левантию миновали. До Тенебриума ещё несколько месяцев пути. Милует Скорбящий, доберёмся к месяцу Объятий Девы. А там и до твердыни Альмадор недалеко. Любой лорд Гербов нас с распростёртыми объятиями примет. Верно говорю, книжник?

— Так оно и будет, мастер Кандидус. Так оно и будет. Верно говорите. Вы хоть и не лорды, но повыше обычных солдат стоите. Фо́ртисов из орденов Фратернитума ценят. Особенно в час, когда Ревнители сгинули.

— Из-за предательства, — рыкнул Регилус. — Поэтому мы обязаны вырезать каждого еретика, каждого выродка, кто пошёл тогда за командирами-предателями. За теми, кто поддался сладким речам Алой Девы. Или в летописях Ламентарума всё было не так, Ликурис?

Книжник опустил глаза. На его лице отпечаталась неизгладимая грусть, будто он сам был свидетелем падения Ламентарума несколько сотен лет назад.

— Нет, мастер Регилус, я не собираюсь оправдывать Идара-Ваятеля. Если бы не Погребение, быть может, асторы* бы распознали обман, и нам не пришлось ютиться сейчас, окруженным горами Безмолвной Скорби и врагами со всех сторон, но этого не случилось. Однако признайте, господа, если бы не Погребение, мы бы никогда не узрели чудо мизерикордии*. Не смогли бы подчинить её своей воле. Не возвели бы с помощью этой могучей силы ни собор Ваятеля, ни Колыбель Света, ни могучие стены наших твердынь.

— Чума на эту мизерикордию, — Кандидус снова сплюнул на грязную солому. — Мы прекрасно воевали с грехами Алой Девы и без неё. Восход Чёрной звезды — это наше наказание за то, что Идар-Ваятель подчинил себе силу грехов. Если бы не мизерикордия, Ламентарум не лежал бы в руинах, а Серый Саван не накрыл бы земли Понтификума. Если бы не мизерикордия, святой град Гебар не был бы сейчас в руках слуг Госпожи Грехов, а те, кто не нашёл спасения здесь, не обратились бы в безумцев, послушных её воле.

— А что, если колокол собора Скорбящего когда-нибудь замолчит? — встрял в разговор Регилус. — Я слышал, что только он не даёт пеплу лишить нас разума.

— Чтобы замолчал Двуединый колокол, мастер Регилус, нужно, чтобы мизерикордия покинула этот мир. Пока на престоле восседает понтификар* Мортос, этого не случится. Что касается восхода Чёрной звезды, мастер Кандидус — то она помутила разум тех, кто был падок на сладкие речи Алой Девы. Госпожа Грехов умеет убеждать. В конце концов, летописи Ламентарума говорят, что сам Идар-Ваятель поддался им и обратился в Герольда Погребения. Он обманул нас всех, одаривая щедрыми подарками. Алхимия, власть над металлами, недоступные ранее знания, мизерикордия — с каждым словом янтарные глаза Ликуриса разгорались всё ярче, будто он сам застал правление ложного бога.

— И вообще, отчего Алая Дева хочет уничтожить нас? Отчего насылает на нас грехи? Чем мы ей так не угодили-то? — юноша нахмурился. — Если бы не грехи, мы бы уже были на полпути к Тенебриуму. Каждую ночь на большаке толком не спать, чтобы не проворонить чудовище. Ещё и запасы освящённой воды растягивать. Мерзкая ведьма. В священных книгах ни одного намёка на то, откуда она взялась. Может, в запретных трактатах Ламентарума что-то есть?

— Мастер Регилус, — книжник сделал паузу и покачал головой. — Одно я знаю точно — когда-то Алая Дева была человеком из плоти и крови, но даже в старых летописях её имя вычеркнуто. Некоторые мудрецы говорили, что она была сестрой Идара-Ваятеля, который испугался ее могущества. Он убил её и для пущей надёжности сбросил в недра Умбриума.

— Каждый раз, когда вижу эту огромную огнедышащую гору, мне не по себе становится. Будто среди чёрного дыма, который её окружает, прячется Алая Дева, — Регилус сглотнул и посмотрел сквозь заиндевевшее окно наружу, но свирепый буран не дал воину рассмотреть хоть что-нибудь.

— Да брось в штаны ссаться, Регилус, не то доспехи заржавеют. Пока святой символ на шее носишь, неподвластен ты речам этой потаскухи, — Кандидус опустил руку на спину юноше. Пластины доспеха лязгнули, а Регилус поперхнулся элем. — Из-за Идара-Ваятеля нам теперь с грехами жить бок о бок, и от грехов подыхать. Если Алую Деву в огонь Умбриума сбросили, как же эта тварь выжила?

— Мне многое известно, мастер Кандидус, но точно не тайна происхождения Алой Девы. Вам, как и мне, ведомо, что со времён основания Ламентарума мы сбрасывали в огненное чрево Умбриума каждого мертвеца, дабы души их очистились в пламени. На душе у каждого человека довольно как грехов, так и добродетелей и Умбриум — их пристанище, мастер Кандидус.

— Это я и так знаю. Как она там выжить умудрилась, книжник? Ни разу не видел, чтобы кто-то из пламени восставал, — сказал Кандидус и впился в исходящую паром и жиром кабанью ногу.

— Мудрецы говорили, что дух Алой Девы не захотел упокоиться. Что она подчинила грехи, и так на земли сошло Погребение. «В конце концов вряд ли она прониклась к брату любовью за то, что тот её запер. Когда равняешься по силам с богом, ему это не нравится» — так говорили те, кто был чересчур любопытен. Думаю, вам не надо напоминать, где они теперь, — Ликурис криво улыбнулся.

— Кормят червей, или того хуже, стали сосудами для грехов. Если бы не Скорбящий, то Погребение истребило бы всех, — проговорил Кандидус и сотворил священный знак эклессии — двуперстие. Он приложил указательный и средний пальцы к закрытым глазам и провёл ими вниз до подбородка.

— Обычный человек, яростно бившийся за свой народ, и желавший ему бесконечного блага сделался нашим богом, — сказал Ликурис и поскреб гладко выбритый подбородок. — Да, Колыбель Света подарила нам Скорбящего, и если бы не он, мы бы не загнали грехи обратно за Призрачные Врата Умбриума. Но для того чтобы обрести истинного бога, нам пришлось потерять Ламентарум и все земли к востоку. Страшная цена.

— И где теперь Скорбящий? — вопросил Регилус, хмуро взглянув на книжника. — Он помог нам одолеть грехи, насланные Алой Девой, поразил огненным мечом Идара-Ваятеля, который поддался безумию, основал Понтификум и отправился в поход к Призрачным Вратам, чтобы навсегда расправиться с Алой Девой и остановить Погребение. Что с ним теперь? Где он?

— Сам знаешь, мастер Регилус. Ты ведь читал священные книги эклессии, — Ликурис развёл руками. — Командиры ордена Ревнителей, которые охраняли запечатанные Призрачные Врата в чреве Умбриума, услышали голос. Сладкий голос, обещавший власть. Обещавший месть. Орден ведь бился с грехами множество лет, охраняя жрецов Идара-Ваятеля. Охраняя тех, кто присвоил себе мизерикордию. И вот Алая Дева пообещала иное. Даже праведники не бывают непогрешимы. И командиры Ревнителей заманили Скорбящего, который стоял во главе воинства, в ловушку. В самую глубину Ледяной Бездны, что простиралась за вратами. А когда жрецы, которые держали их открытыми, услышали голос своей госпожи, что ж… — книжник задумался, припоминая подробности. — Они запечатали врата, и никому теперь не известно, как вызволить нашего бога. Быть может, он пал от руки Алой Девы, быть может, до сих пор прокладывает себе путь через полчища грехов, ведь никто не знает пределов Бездны. Летописи говорят, пока Скорбящий за вратами, новое Погребение не наступит. Насколько мне помнится, следующий год ознаменует собой начало нового Темпуса. Третьего. Третья сотня лет после Погребения. Кто знает, что нам принесёт новый Темпус? Да уж, господа фортисы, так оно и выходит, что когда в истории копаться начинаешь, надобно нос зажимать от запаха дерьма, — впервые за весь вечер Ликурис позволил себе усмехнуться.

— Кстати, о дерьме, — Кандидус сложил пальцы в замок и неприятно осклабился. — Ты, мастер книжник, всю дорогу от Витровера держал правую руку в кармане своей робы. Помнится, ни я, ни Регилус, ни наши оружные не смогли допытаться, что ты там прячешь. Сегодня ведь праздник, ночь Бледного Покрова, и надобно думать о добродетелях. Не бери грех на душу хотя бы в конец года, расскажи, что там у тебя. Хотя, — воин потянул носом и скривился, будто учуял что-то отвратительное. — Я чую когитион*. Белый металл. В ордене я не раз проходил мимо плавильных чанов. Только не говори, что ты прятал от нас колокольчик.

Рука книжника ещё глубже погрузилась в карман. Глаза беспокойно забегали. Он знал, что с ним будет, если фортисы узнают о том, что он прячет. «Надо было продать его ещё в Витровере» — запоздало подумал Ликурис.

— Ну, книжник, выкладывай, что там у тебя, а не то мы с родственником не постесняемся собравшихся здесь добрых людей. Вздёрнем тебя под потолком, а если скажем, что ты беглый круциарий*, так народ нам ещё и подсобит. Хочешь, чтобы тебя верёвка приласкала, а? — в голосе Кандидуса прорезалась сталь. Рука потянулась к увесистому полуторному мечу на поясе.

— Лучше не глупи, Ликурис. Дядя на расправу скор, — Регилус со скучающим видом посмотрел на трясущегося книжника и медленно провёл указательным пальцем по горлу. — Подумать только, мы спасли вора.

— Только не убивайте, — выдавил Ликурис, медленно разжимая кулак. В раскрытой ладони лежал маленький колокольчик из сияющего белого металла. Казалось бы, он должен был издать звук, когда книжник доставал его из кармана, но никто его не услышал.

— Ума не приложу, как ты умудрился добыть один из колокольчиков круциариев, — покачал головой Кандидус. — Нет, ты слишком слаб, чтобы убить посвящённого в тайны мизерикордии. Откуда он у тебя? Ты ведь знаешь, что именно колокольчики из когитиона помогают обрести власть над мизерикордией. С помощью них круциарии укрощают её, подавляют влияние Алой Девы и творят сигилы*. Что ж, Регилус, — Кандидус поднялся со стола, хрустнул костяшками пальцев. — Ты, кажется, был прав. Мы спасли вора.

Никто из посетителей не обращал на них внимания. Гремели кружки, слышались тосты и окрики. Люди желали лишь одного — согреться. Эль отлично этому способствовал.

— За славный будущий Темпус!

— За понтификара Мортоса!

— За возвращение Скорбящего!

Ликурис испуганно озирался по сторонам. Оценивал возможности. Даже если ему удастся выбежать на улицу, долго на холоде он не протянет. Все припасы и тёплые вещи остались в конюшне. Замёрзнуть до смерти куда хуже, чем быть вздёрнутым. Книжник сглотнул.

— Это… Это подарок моего давнего знакомого, — выдавил Ликурис. Несмотря на жар от камина, на лбу выступил холодный пот.

— Неужто у тебя в знакомых ходят лорды и леди Гербов? Нет нужды читать книжки, чтобы знать о том, что колокольчики полагаются только им. Потому как только благородные способны с колокольчиками управляться. Кто же тебе его подарил? Может, патриарх Эшераль? Или кто-то из Тиралей? Сомневаюсь, — Кандидус опустил тяжёлую руку на плечо книжника. — Мы же с тобой друзья, Ликурис. Мы тебя спасли. Ты вроде как башковитый, не хочется тебя убивать раньше срока. Давай поступим так, — воин двумя пальцами взял колокольчик и спрятал в поясном кошеле. — Ты же не хочешь попасть к силентиарам*, друг?

— К этим чудовищам?! — в выпученных глазах книжника плескался первобытный ужас. — Нет, нет! Я знаю, что они делают с беглыми круциариями.

— Поверь мне, слухи не приукрашивают. Я бы даже сказал — преуменьшают, — Кандидус зловеще улыбнулся, медленно убирая руку с плеча Ликуриса. — Я передам колокольчик эклессии. Скажу, что мы предали правосудию того, кто осмелился украсть священную вещь. Когитион, знаешь ли, крайне редкий металл. Ты ведь знаешь, да?

— Разумеется, — промямлил книжник.

— А теперь садись на место, налей себе эля и расскажи нам какую-нибудь занимательную историю. Ночь Бледного Покрова не будет хорошей без славной истории.

Регилус налил Ликурису пенного эля из кувшина и легонько стукнул своей кружкой о кружку книжника.

— Да, конец Темпуса надо встречать славной историей, Ликурис. Напряги память. До Тенебриума ехать долго. Смекаешь, к чему я? — юноша подмигнул трясущемуся мужчине.

— Да, мастер Регилус. У меня в запасе ещё множество историй.

Глава 1
Важные вести не просят отдыха

Холодный ветер сорвался с одетых в снежные кафтаны гор Безмолвной Скорби и, злобно завывая, унёсся в долины. Сбил в тёмных и негостеприимных лесных чащах несколько ломких веток, пронёсся через укрытые белым покрывалом снега поля, обогнул ревущую реку и догнал свою цель — одинокого путника, шедшего по запорошенному тракту. Торжествующе взвыв, прорвался сквозь плотный шерстяной плащ, и, сквозь чёрные металлические пластины доспеха, добрался до кожи, покрытой землёй и пеплом.

— Первый день месяца Дрожащей Земли, а здесь до сих пор лежит снег. Проклятье, обычно Срединные Земли Понтификума избавлены от цепкой хватки зимы, — глухой голос путника облачками пара вылетал из-под шлема. Ветер колыхал траурный плюмаж*.

Человек взглянул на небо: невидимое за плотным слоем понурых туч солнце клонилось к закату, и на вытянутую ладонь путешественника опустились первые чешуйки пепла. Рука инстинктивно схватилась за рукоять меча, украшенную тёмным опалом. На мгновение воину показалось, что перед ним промелькнула чёрная тень, но, едва он моргнул, видение исчезло.

— Хвала Скорбящему, Великий собор ещё стоит. Пепел не обратил меня в безумца. Что ж, проживём ещё год, — человек усмехнулся и продолжил путь.

Слева несла свои неспокойные воды река, а справа высились неприветливые леса Разрезанных Крон. Сейчас, без своих остроконечных листьев, голые деревья со скрючившимися от холода ветвями выглядели угрюмо. В бледных закатных отблесках впереди показались спящие поля и первые, беспорядочно раскинувшиеся деревенские хижины и плетни.

С окаймляющих тракт деревьев разносились в стылом воздухе трели птиц. Однако не горит в домах ни одной свечи, но путника это не настораживает. Воин идёт к скромной деревенской площади, и уже издали замечает большой костёр, языки которого отбрасывают тени на горы гнилых овощей и вязанки сушёных трав, что навалены у колодца. До ушей долетают звуки песен и весёлого смеха.

Путник проходит между хижинами и устремляется к яркому пламени. Одетые в одинаковые белые рясы с остроконечными капюшонами, селяне ведут хоровод вокруг костра. Каждый новый круг они берут из кучи кто гнилой овощ, кто пучок трав и со смехом предают подношения жадному огню. Юные и старые, все как один возносят молитву:

— Винита, святая Винита!

Исцелительница с бледным челом,

Сделай, чтоб эти

Пашни цвели,

Чтоб зеленели,

Плод принесли,

Мир им пошли.

После долгого и изнуряющего путешествия, путнику отрадно было видеть улыбающиеся лица, песни и танцы. Он прислонился к стене одной из хижин и начал наблюдать за действом. Даже падающий с небес пепел не мог омрачить этот вечер. Воин обратил взор на раздвоенный шпиль эклессии, рядом с которой стояла искусно выполненная статуя из белого мрамора. Она изображала высокую тонкую фигуру со сложенными крыльями, которая держала в руках весы, левая чаша которых едва заметно перевешивала правую. В большой же, неестественно вытянутой голове статуи, вместо глаз и носа зияло овальное отверстие, от которого отходили тонкие нити, образующие над головой существа нимб.

— Скорбящий милосердный, — едва слышно прошептал путник и сотворил двуперстие.

Массивные, украшенные узорами двери эклессии отворились, и наружу вышел человек в белоснежной рясе и таком же остроконечном капюшоне. Правую руку скрывала чёрная перчатка, левую же — белая, как знак принятия грехов и добродетелей. Он держал канделябр на две свечи, выполненный в виде расходящихся у основания двух прямых линий. Лишь только эклессиар приблизился к костру, молитва, возносимая святой Вините, стихла. Сумерки вступили в свои права, окрасив мир в глубокий таинственный тёмно-голубой цвет.

— Дети Скорбящего, зимние ветры и лютая стужа облюбовали наш край. Три долгих месяца терпели мы лишения. Скот наш пал, колосья пригибали к земле чудовищные бури, пепел засыпал наши колодцы, — его высокий, срывающийся голос отскакивал от испещрённых трещинами стен и уносился, подхватываемый ветром, к реке. — Но мы все возносили молитвы Скорбящему! Возносили молитвы святым его, покровителям нашим! Сегодня первый день месяца Дрожащей Земли, и сотрясётся вскоре почва от пробивающейся жизни. Хлад и тьма отступят от жаркого огня веры, — эклессиар взял пучок трав и поднёс его к огню. Жарко вспыхнули сухие стебли, и в воздухе поплыл сладковатый аромат.

— Но без прошедшего не бывает и грядущего. Новое пламя питают отжившие травы. Пусть уйдут и сгорят все горести наши вместе с травами этими, пусть голод и нужда покинут нас вместе с порченными дарами мёрзлой земли, — на концах свечей заалели огоньки, и тут же остатки трав и гнилых овощей потонули в костре. Эклессиар же воздел над собой канделябр и, заглушая рёв огня, произнёс нараспев:

— Святая Винита, пряха сигилов, уповаем на твоё искусство! Пусть грядущие месяцы будут избавлены от хаоса мизерикордии, пусть твои нити оплетут чёрные грехи, пусть оберегают наши дома. Молим тебя о тепле!

Лишь смолкло последнее слово, двери хижин отворились в едином порыве, и к костру понеслись юные девы, неся с собой прялки. Переглянувшись, они поставили инструменты на землю и схватились за концы белых мотков пряжи. Теперь между первым хороводом сновал второй, ловко связывая между собой его участников. Воин стоял и улыбался, вспоминая, как давно он был оторван от всего мирского. Ему хотелось присоединиться к хороводу, пуститься в пляс, забыв о пережитом, но чёрный клинок удерживал странника от этого.

Среди исполнявших ритуал он снова заметил мерзкие силуэты, будто сотканные из смолы. Вот массивный мужчина с раздутым животом, вот юноша и девушка предаются любви прямо в объятиях пламени, а вот сварливая старуха, избивающая маленькую девочку. Они глумливо усмехались и, подав друг другу руки, соединялись в невидимый обычному глазу нечистый хоровод. Крепче сжав рукоять меча, путник моргнул, и наваждение пропало. Остались лишь закутанные в белые нити жители деревни.

— Три месяца коварная зима плела свою стылую белую пряжу. Но сегодня Прялочные Сумерки, друзья! Господству холодов настал конец. Волей Скорбящего, я изгоняю тьму и хлад из этих мест! — эклессиар обошёл людей, и раз в несколько шагов поджигал пряжу. С радостными возгласами люди избавлялись от пут, и втаптывали в землю белые нити. Традиционный ритуал закончился, и люди сняли капюшоны.

— Пусть огонь рвения нашего не угасает в сердцах. Радости грядущие распалят его, горести грядущие отпрянут от него! — служитель Скорбящего приложил указательный и средний пальцы к закрытым глазам и провёл ими вниз до подбородка. Селяне вместе с путником повторили священный жест двуперстия.

— Однако я вижу среди нас того, кто не пожелал присоединиться к нам. Кто ты, путник? Судя по чёрной рукояти, ты из братства Погребения, верно? Я Фалион Лиор, эклессиар, — он откинул капюшон и протянул к костру руки.

— Грех затягивает петлю, святой освобождает от неё, — ответил девизом братства воин. — Я — Телестий, третий деликтор*, ныне несущий вести в столицу, — холодный глухой голос пробирал не хуже воющего ветра.

— Откуда же ты держишь путь и что за вести? — выкрикнул один из собравшихся у костра людей.

— Слова эти не для ушей сервусов*, да простит меня Скорбящий, — деликтор вновь повторил святой жест. — Я прибыл с запада, с плато Заката, где наши славные воины бьются с еретиками, вот и всё, что я могу вам сказать, — люди настороженно переглянулись. — Я могу доверить их только вашему эклессиару.

— В таком случае переночуй в эклессии, деликтор. Я выделю тебе свою келью, — Фалион согнулся в почтительном поклоне, редеющие волосы заслонили глаза, в которых мелькнул недобрый огонёк.

— Меня вполне устроит каменный пол божественной обители. Продолжайте празднество, да благословит сию общину Скорбящий, — кивнув, воин направился ко входу в эклессию. Долго ещё он слышал радостный смех и песни. Долго ещё к небу взлетали языки пламени, предвещавшие скорый приход весны. Долго ещё пепел сыпался с неба, пятная снег.

                                              ***

Луна — единственный источник света в эклессии, проникала внутрь сквозь цветные витражи, изображавшие милости Скорбящего, и роняла серебристые лучи на статуи святых. В воздухе стоял запах благовоний.

Деликтор сидел на скамье, склонив голову. Рука лежала на рукояти меча.

— Ты ведь их видишь, деликтор, видишь? — справа послышался шелестящий голос. Воин повернул голову. Рядом с ним сидела его точная копия, объятая бледной призрачной дымкой. — Что ты будешь делать, деликтор? Дождёшься, пока грехи обретут форму и вырежут всех сервусов? Ты знаешь, кто виновен. Будешь ли ты ему судьёй? Извлечёшь ли Горечь из ножен?

— Для этого я и принял сан, первый деликтор. Дабы служить Скорбящему и избавить Понтификум от грехов.

— Если обнажишь чёрный клинок, должна будет пролиться кровь. Надеюсь, ты будешь судить справедливо. Все мы на это уповаем. Скоро ты сможешь передать сан достойному, но до этого тебе предстоит напитать Горечь грехом. Он уже идёт, Телестий, — смех первого деликтора разбился о каменные стены эклессии, и фантом растворился среди теней.

Воин поднял голову, заслышав мягкие шаги. Эклессиар Фалион затворил двери и опустился рядом с деликтором.

— Все сервусы отправились по домам. Что за вести ты несёшь с плато Заката? Неужели наступил перелом, и святые легионы возвращаются с победой?

— Я истово молюсь за подобный исход, эклессиар Фалион, однако предатели всё ещё способны противостоять нам. Пока что, — деликтор встал и подошёл к алтарю. Возложил на него руку в латной перчатке. — Перед всякой открытой тайной следует вознести молитву Скорбящему, верно, эклессиар?

— Всё верно, деликтор, — служитель присоединился к воину у алтаря.

— Как я говорил ранее, вести сии не для ушей сервусов, а потому не покинут они уста мои, а вот твои, — деликтор извлёк клинок и прижал щуплого Фалиона к алтарю. — Твои не раскроются более.

— Это… это святотатство, это божья обитель, — хрипел, давясь слюной, эклессиар. Воин взглянул на зазубренное лезвие, и рядом с трепыхавшимся эклессиаром возникли чёрные силуэты. Призрак Фалиона поедал тучного человека, лакомясь мёртвой плотью, ещё один призрак утолял похоть с молоденькой селянкой, и, наконец, третий призрак истязал и мучал юношу.

— Нет, эклессиар Фалион. Горечь видит твои грехи. Это очищение, — меч вошёл в грудь служителя Скорбящего, разя прямо в сердце. Алтарь обагрился кровью, а призраки с воем растеклись по чёрному лезвию. Оставив мёртвое тело лежать на алтаре, деликтор вышел в ночь. Падающий с небес пепел смешивался со снегом, делая его серым. Налетевший ветер принёс с собой далёкий запах сена. За вздымавшимися на востоке холмами лежал густой лес. Деликтор направился туда. За лесом лежит столица. Там его ждут. Важные вести не просят отдыха.

Глава 2
Менд Винум. Последнее слово

В подвале собора братства Погребения было темно и влажно. В затхлом воздухе витали запахи пота, горелой плоти и старой кожи. На угольях стоявшей в углу жаровни раскалялся зловещий арсенал пыточных инструментов. Алые отблески плясали на стенах, выхватывая раскрытые, полные шипов объятия Левантийской Девы и стул ведьмы, на котором застыли бурые пятна крови. Под потолком висели ржавые цепи.

— Атрония Люцерния, сознаёшься ли ты в убийствах добрых жителей Левантии? Сознаёшься ли ты, что для совершения сих гнусных деяний ты вступила в тёмные сношения с Алой Девой? — в стенах подземелья голос Менда Винума, столичного мастера пыточных дел, звучал громко и твёрдо.

— Милосердия, мастер, прошу… — женщина, которая лежала нагой на палаческом столе, дрожала. Свет чадящего рядом факела высвечивал её неестественно выгнутое тело, небольшие, подрагивающие от холода груди и кустик тёмных волос там, где сходились ноги. — Это не я! Клянусь Скорбящим, не я!

— Тяни, — бросил Менд Винум помощнику Орису, который стоял и таращился на голую Атронию. С уголка его рта лениво капала слюна и медленно ползла по всклокоченной седой бороде. Услышав голос Менда, Орис встрепенулся и потянул за ворот. Залязгали шестерни, и женщину растянуло над столом, прижимая её тело к острым иглам над спиной. Сталь окрасилась красным. Атрония закричала.

---

— Сознаёшься ли ты в ужасных убийствах, произошедших в Левантии, с пятнадцатого дня месяца Ржавой Службы по сей, пятый день месяца Объятий Девы?

— Это не я-а-а! Милосердия, мастер, нет за мной злых деяний!

Менд сделал отмашку помощнику, и тот замер. Рядом с пленницей лежали свиток и перо с чернильницей. Обмакнув перо в чернила, Менд торопливо вывел: «Вышеназванная дева не признаёт вину, несмотря на стол. По-видимому, грех обмана плотно укоренился в её теле». На кончике языка расцвёл сладковатый привкус. Женщина говорила правду, он знал это. Он всегда знал, говорят люди ложь или правду. Да, Атрония определенно не лгала, иначе Менд почувствовал бы горечь, будто от недозревших ягод. Однако настоящего убийцу до сих пор не поймали, и толпе нужен был агнец на заклание, пока дело не дошло до бунта. Винум вздохнул и снова махнул рукой помощнику.

— Что ж, Орис, быть может, освящённая эклессией вода заставит её говорить, — голубые глаза Атронии расширились от ужаса, когда помощник закрепил ворот и извлёк из-за пояса ржавую лейку. Менд принёс ведро с водой и сам вставил лейку в рот обвиняемой.

Это её сломало. Атрония дёрнула головой, и, когда пыточный мастер ухватил её за подбородок, прошептала:

— Сознаюсь… Сознаюсь во всём, слышите-е-е!

— Сознаёшься ли ты в умерщвлении восьми добрых жителей Левантии? — монотонно, будто на панихиде, произнёс Менд.

— Сознаюсь…, — перо заскрипело по бумаге. «Обвиняемая признаёт вину».

— Сознаёшься ли ты, что злоумышляла против владыки нашего, понтификара Мортоса? Что вступала в противоестественную связь с Алой Девой, дабы получить чёрные знания, коими она обладает?

— Сознаюсь…

— Сознаёшься ли ты, что подписала договор с Госпожой Грехов своей месячной кровью, дабы придала она тебе сил приносить бо́льшие страдания своим жертвам?

— Сознаюсь…

— Замышляла ли ты гибель людей истово верующих в Скорбящего?

— Сознаюсь…

— Что ж, у меня более нет к тебе вопросов. Орис, ослабь верёвки, — помощник медленно вернул ворот в исходное положение, вызвав у Атронии стон облегчения.

— Хе-хе, мастер Менд, я же говорил вам, что как дойдём до святой водицы, запоёт как соловчик. Грехи жутко её не любят, водицу-то святую. М-да, для пособницы Алой Девы продержалась она всего ничего. Помните ту потаскуху, которая…

— Закрой пасть, Орис, не то засуну твою мерзкую рожу в уголья. Ты что-то бледноват, сделаем цвет твоего лица румянее, — здоровяк Менд завис над маленьким тщедушным Орисом. Тот сглотнул и поспешил молча отвязать пленницу.

— Так-то лучше. Помнится, ты хотел мне что-то передать, как закончим?

— Да-да, мастер Менд, именно. Это по вашему делу, касательно мастера Тоса, — помощник вытянул из запятнанной куртки свиток и подобострастно вручил его пыточному мастеру.

— Подсоби пленнице, да скажи страже за дверью, что я закончил. Пусть кинут её в ближайшую камеру, — на мгновение Винум задумался и склонился над Атронией. — Долг милосердия велит сообщить тебе, что после признания тебя ожидает лишь виселица. Боюсь, на покаяние у тебя осталась всего пара дней. Понтификар слишком озабочен этими убийствами и повелит вздёрнуть тебя для успокоения толпы.

Женщина хотела было что-то сказать, но глянув в холодные серые глаза палача, передумала. Менд развязал последний узел и оставил несчастную на попечении помощника.

Он подошёл к жаровне и пристально посмотрел на печать, что алым пятном растеклась на свитке. Печать Серебряного Солнца. Теперь перед ним откроется истина. Он знал, что за одно упоминание ордена его самого могут вздёрнуть рядом с Атронией. Однако то, что скрывало послание, было слишком важным для юноши. Если бы не доверие к помощнику, Менд ни за что не поручил бы ему столь важное задание.

Как только дверь за спиной Ориса закрылась, Менд сорвал печать и торопливо пробежался по изящным буквам на бумаге. «Достопочтенный отпрыск топора и верёвки, я не могу доверить столь деликатные слова бумаге, посему приглашаю на встречу. Полночный час — превосходное время для свидания тех, кто хочет поговорить о казни палача Левантии. Старое кладбище в Доме Ночи. Трепетный огонь свечи будет, как и ваш покорный слуга, ожидать в покинутой эклессии. Плата по обыкновению всё та же. За сим спешу откланяться» — в конце вместо имени было выведено солнце, застывшее над венцом понтификара.

Менд разворошил уголья и бросил послание на поживу пламени. «Что ж, пора отчитаться архисанктуму* Солерусу» — захватив со стола признание, пыточный мастер покинул подземелье, напоследок встретившись взглядом с чёрными провалами глаз Левантийской Девы. Если у него ничего не выйдет, скоро она прижмёт его к себе.

Кабинет архисанктума являл собой разительное отличие от тёмного, пропитанного потом и кровью подземелья. Яркие солнечные лучи пробивались сквозь искусно сделанные витражи, изображающие победу Скорбящего над Идаром-Ваятелем. Благовония разливались в воздухе и неслись от курильниц у стен к массивному, украшенному резьбой столу, за которым сидел архисанктум. Белая, отделанная серебряными нитями ряса, придавала ему отчуждённый вид. Стоявший перед главой братства Погребения Менд в очередной раз поморщился от колких взглядов изображенных на гобеленах святых.

— Вы ведь хотели задать мне вопрос, юноша? — неестественно бледное лицо архисанктума расплылось в заискивающей улыбке. Правая рука в белой перчатке, унизанной драгоценными перстнями, легла на лист с признанием. Менд снова подумал, что нынешний архисанктум слишком молод для своей должности.

— По какому закону отца обвинили в измене Понтификуму? — высокий и мускулистый пыточный мастер возвышался над изящным служителем бога.

— Ах, право, мой дорогой Менд, не правосудие людское, но правосудие божественное настигло вашего родителя, и понтификар Мортос не имеет к этому никакого отношения, — Солерус непринуждённо откинулся на спинку стула. Снова этот неприятный привкус. Слишком часто Менд ощущал его на кончике языка. Слишком часто люди ему лгали, но он позволил архисанктуму продолжить. — И поверьте мне, если бы вы собственноручно не отрубили ему голову, если бы не поклялись на «Кодексе Скорби», то влажная от крови плаха приняла бы следом за родителем его сына, — глаза Солеруса хищнически сузились. — Воистину жаль было бы терять такого талантливого, способного и покладистого служителя.

Непрошеное воспоминание пронзило разум Менда раскалённым клинком. Площадь перед Великим собором Скорбящего. Здесь собралось столько народу, что не продохнуть, утробное урчание жадной до зрелищ толпы оглушало. Как и всегда перед казнью, люди чуяли кровь. От Менда шарахались будто от помеченного клеймом грешника. Люди убирались с его пути, несмотря на давку. Сын палача заметил фортисов — распихивая зевак, они проталкивались к нему. На их доспехах были выбиты слова святых книг — знак личной охраны понтификара. Один из стражей ткнул в Менда копьём, будто в опасного зверя и велел идти за ним.

Так уже было множество дней, множество лет и, казалось, множество Темпусов назад. Он приходил на площадь, пробирался сквозь толпу к эшафоту и становился рядом с отцом, чтобы пережить один за другим всплески страдания и ужаса, с которыми ещё один человек покидал этот мир. Чтобы пережить жадное эхо толпы, откликающейся на кровь. Чтобы увидеть, как фортисы уничтожают вышедший наружу грех.

Камни Соборной площади стучали в ритме шагов сына палача. Они напоминали ему о первой казни, которую он здесь увидел. «Помнишь тот день, малыш?» — гулко шептали они, — «помнишь, что ты чувствовал, впервые увидев кровь, впервые узнав смерть?»

Менд вновь видел себя тем маленьким мальчиком, который смотрел во все глаза как опускается на подставленную шею какого-то еретика топор отца. Что он тогда сказал столичному палачу? Что скажет камням, которые помнят всё теперь?

— Это просто воспоминания, — прошептал пыточный мастер, проталкиваясь за фортисом. В сопровождении святых воинов Менд без труда прошёл сквозь толпу на помост для лордов и леди Гербов, возвышающийся посреди площади напротив эшафота. Навес от жары прикрывал аристократов от палящего солнца. Обитые бархатом стулья уже были заняты. Занят был и изящный деревянный трон для понтификара. Понукаемый воинами, Менд пробирался меж лучших людей Левантии. Кто-то успевал обернуться и с отвращением отшатнуться назад, кто-то лишь неосознанным, брезгливым жестом подбирал подол парадного одеяния. Для них сын был таким же изменником, как и его отец.

— Кинь бешеному псу кость и сможешь забыть про его острые зубы, — сын палача слышал обрывки разговора. — Все они рычат и воют до тех пор, пока на загривок им не ляжет твёрдая рука. Главное — не бояться шавок, не отводить взгляда, смотря им в глаза. Тогда тебя не тронут.

— Да разве кто-то боится шавок? Помилуйте! Пара мятежников и тщеславных глупцов-заговорщиков — чего тут бояться. Понтификар прав как никогда. Пусти немного крови — и увидишь, как бешеный пёс превратится в пастушью собаку.

Аристократы расступились, и перед Мендом возник трон. Перед ним уже стоял на коленях Орис, его редкие седые волосы облепили мокрый от пота затылок. Остриё копья кольнуло юношу в спину, и он опустился на колени перед понтификаром.

Мортос не молод, не хорош собой, не так высок, как отец, или могуч, как сам Менд. Однако его плечи кажутся широкими из-за гордой осанки, а пристальный взгляд умных карих глаз пронзает насквозь. Наверное, так и полагается тому, кто правит Понтификумом уже три сотни лет.

На нём тяжёлая мантия, обитая чёрным мехом, но жара, кажется, совсем не беспокоит Мортоса: летнее марево дрожит над ним вторым венцом, не касаясь и не обжигая. Два десятка сверкающих белых колокольчиков на богато украшенном поясе мерно колышутся, но не издают звука.

По одному скупому жесту понтификара на помосте воцарилась тишина. Кажется, все кругом затаили дыхание, и Менд больше не понимал, гул толпы слышен у него в ушах или шум крови. Тонкие губы понтификара разошлись, явив собравшимся на площади его волю:

— Твоя семья, юноша, верой и правдой служила мне с момента моего божественного воцарения. Но прискорбные обстоятельства нарушили ход вещей. Увы, твой отец оказался изменником. Левантии и святой эклессии нужен новый палач. По традиции им должен стать ты. И всё же, моей милостью и милостью архисанктума Солеруса, я дарую тебе выбор: с завтрашнего дня стать новым палачом, или отказаться от семейной привилегии. Выбор за тобой. Решай, — тихий, тёплый, будто летний ветер, голос понтификара, казалось, слышал каждый человек на площади. Менд не пытался казаться непочтительным, просто с непривычки не опустил глаза перед правителем и заметил, как он улыбнулся. Юноша не смог разгадать смысл той улыбки.

— Повинуюсь божественному закону, — вот и всё, что смог тогда ответить Менд. Горло будто сдавило железной рукой.

— Милость Скорбящего и моя милость к тебе не знает предела, юноша. У меня нет желания нарушать традицию. Раз уж ты становишься новым палачом Левантии, можешь продемонстрировать свои умения и верность прямо сейчас. Как видишь, у тебя есть работа, — понтификар медленно поднял руку, и тонкий палец указал на эшафот, где на коленях перед колодой стоял отец Менда. Новый столичный палач лишь медленно кивнул, и, будто во сне, побрёл на помост для казней.

Во рту разлилась горечь. В следующий миг перед глазами возникло чёрное древко отцовского топора, а за ним и убийственно-острое лезвие, воткнутое в колоду. Менд судорожно вздохнул и услышал презрительное хмыканье. Орис отступил в сторону, его глаза горели. Старику всегда хотелось избавиться от Тоса Винума. Жаль, не получится сделать это собственными руками, но вид мучений Менда, похоже, доставил ему извращённую радость.

Юноше нельзя показывать страх. Хищник, который зовётся жителями Левантии, почует его.

— Последнее слово, — глухо пророкотал юноша. Отец Менда только молча кивнул, и Орис толкнул его на колоду. Менд вскинул топор над мускулистой шеей и тогда отец улыбнулся, будто сын правильно выучил урок. Сквозь рёв толпы юноша слышал, как он прошептал: «Беглянка уже далеко…»

Лезвие стремительно опустилось, рассекая знойный летний воздух. Чистая работа. Голова Тоса Винума прокатилась к краю эшафота. Менд прошёл вдоль тёплого кровавого следа и поднял её за волосы вверх. Это традиция: преступник должен увидеть, как народ принимает его смерть, он должен взглянуть на монументальный собор Скорбящего.

Ликующие крики едва не сбили нового палача с ног. Менд отшатнулся назад и вдруг увидел, как из тела отца начинает вытекать вязкая чёрная смола, постепенно становясь одним из грехов Алой Девы. Он встретился взглядом с мёртвыми глазами Тоса Винума и внезапно вынырнул обратно в покои архисанктума.

— Однако для меня всё равно остаётся загадкой, почему я до сих пор при деле. Я пробыл подле отца достаточно времени, чтобы знать, что изменников и их родственников либо казнят, либо изгоняют, — Менд подошёл к витражу и взглянул на простиравшуюся внизу многолюдную Левантию.

Чудовищно-огромный Великий собор Скорбящего бросал тень на множество теснящихся жилищ бедняцкого Дома Ночи, на роскошные дома лордов и леди Гербов Дома Службы, на мастерские и кузни Дома Дыма, на эклессии и часовни Дома Благости — вся столица будто бы находилась во власти этого громадного сооружения. Стёкла задребезжали от глубокого, наполненного печалью звона.

— Ах, если бы не возведённый благодаря чуду мизерикордии Великий Собор Скорбящего, страшно представить, в кого бы мы обратились. Серый Саван не щадит никого, мой дорогой Менд, а потому истово молитесь, дабы Двуединый колокол не умолк, — Солерус занял место рядом с пыточным мастером, и указывая на Левантию левой рукой, облачённой в чёрную перчатку, продолжил: — Братство Погребения милосердно приняло вас в свои ряды по причинам, известным лишь понтификару Мортосу. Усердно трудитесь на благо веры и закона, и тогда, быть может, вам откроется ответ. Взгляните, — служитель указал на Дом Ночи, где беднейшие сервусы ежедневно боролись за свои жизни. — Мой дорогой Менд, вы можете управлять толпой. Своими трудами вы избавляете Левантию от грешников.

— Возможно, вот только грехи всё равно плодятся и насыщаются страхом и ужасом, которыми их кормит Мучитель. Смерть и ужас — знатные лакомства, архисанктум. Уж надеюсь, что ваши ищейки скоро настигнут убийцу. Скоро никакие казни не смогут удержать сервусов. Атрония Люцерния во всём призналась, но, опасаюсь, что таких дев на заклание осталось немного, — Менд скрестил руки на груди и наклонил голову, испытующе глядя на архисанктума.

— Старания братьев ордена Тихой Благости — не ваша забота, мой дорогой Менд. Мы отыщем это чудовище и тогда передадим его в ваши руки. А сейчас отправляйтесь домой. Казнь назначена на завтрашний полдень. Покажите толпе пляску висельника. Накормите её до отвала и помните — благость превыше греха, — архисанктум приложил указательный и средний пальцы к закрытым глазам и провёл ими вниз до подбородка. Менд машинально повторил двуперстие.

— Благость превыше греха. Всего хорошего, архисанктум, — пыточный мастер подал руку служителю на прощание, но тот коротко кивнул и вернулся за стол. — Трудитесь усердно, — мрачно улыбнувшись, Менд развернулся и покинул комнату.

                                              ***

Сын палача вышел из собора братства Погребения на закате, когда тусклые рубиновые лучи прорезали утробу серых туч и окрасили падающий пепел багрянцем. Закат предвещал закрытие подгнивших ставен и тяжёлых дубовых ворот. С узких, воняющих грязью и дерьмом улочек спешила убраться ободранная, голодная, шумная и сварливая толпа: лоточники и рабочие, торговцы и покупатели, сервусы из ближайших деревень и продавцы оберегов от грехов, леди и их слуги, каменщики и подмастерья.

Алый плащ заката опускался теперь на других обитателей города, которые выбирались из своих утлых домишек или из-под куч мусора: шлюхи и шельмы, нищие и перекупщики, воры и головорезы, гуляки и тёмные дельцы. Они не боялись темноты и рыщущих по улицам грехов. Дневной хоровод заканчивал очередной свой круг и начинался хоровод ночи. Ночь была опаснее, но чем-то привлекательнее.

Десятки таких же грязных и холодных вёсен как эта исторгали из себя уничтоженных и позабытых. Несмотря на увещевания и мнимые заботы эклессиаров Скорбящего, на улицах всё ещё оставались те, кто сидел под накренившимися, чёрными от пепла стенами домов, вытягивал руки и стенал о милости. Слабые умирали и становились сосудами для греха, и в итоге оставались те, кто вырастал во всём великолепии огромной Левантии и сменял ушедших из хоровода жизни.

Хотя где-то там, наверху, холодный ветер пытался разогнать тучи, в узкой щели, которой обратилась улочка между рядами домов, царила духота. Менд глубже натянул капюшон, чтобы скрыть знак пыточного цеха на широком лбе и крепче сжал сумку, в которой находился дневник отца. Отскочил от телеги, что на полном ходу пронеслась через улочку, увернулся от ремня возницы, который бешено погонял лошадь, врезался в древнюю старуху, что несла в скрюченных руках побуревший сверток, и ускорил шаг. В спину ему неслись грязные проклятия, но он был к ним привычен. Какой-то нищий с перекошенным, изъеденным чирьями лицом, дёрнул Менда за тунику.

— Во имя Скорбящего, добрый господин, пару медных виктимов, прошу, — он трясся и брызгал слюной. Менд отсчитал пять медяков и склонился над нищим. Тот, увидев выжженные на лбу линии, попытался отползти к стене дома. Менд не позволил. Крепко ухватив нищего за руку, он вложил монеты меж тонких пальцев и сотворил двуперстие.

— На краюху хлеба за Атронию Люцернию. Приходи завтра к полудню на площадь Лиходеев, помолись за её душу. Помолись за то, чтобы грех не покинул её тело, — нищий не ответил, лишь ещё больше сжался в комок.

Сын палача поднялся и направился к просвету между нависавшими друг над другом лачугами. У кренящегося набок дома стоял красномордый торговец в отороченной мехом шапке, а подле него примостился деревянный лоток с овощами. По грязи бодро вышагивал босоногий паренёк и таращился на фасады городских построек, не замечая лотка. Он споткнулся, нога задела доску лотка, и вот он рассыпался, овощи полетели на землю. Без разговоров торгаш развернул зеваку на себя и ударил кулаком в лицо. Паренёк повалился, но торговец не остановился. Бил долго, до крови, не обращая внимания на вой и крики. Менд покачал головой и прошёл мимо.

Через несколько минут улочка оборвалась, и перед Мендом открылась площадь — широкое пространство, заставленное сотнями грязных лавок и лотков. Мир, ограниченный стенами домов, вдруг раздался вширь, сделался просторнее, вольнее. Менд проходил через площадь, впитывая происходящее на ней: затихающий шум торжища, крики, смех распутниц, вонь навоза и грязных тел сервусов, ругань и проклятия. Хотел бы сын палача затесаться среди этих людей, да только на площади любой, завидевший рослую фигуру в багряной тунике спешил убраться от неё поскорее. Взгляд Менда упал на широкий помост, на котором были установлены балки: три вертикально и две поперечно. Завтра ему предстоит вздёрнуть на нём очередную жертву закона.

Взгляд оторвался от виселицы и устремился вверх, к собору Лиходеев, где эклессиары возносили молитвы за упокой душ отъявленнейших мерзавцев, дабы их грехи не вышли на улицы Левантии после казней. Кровавые лучи расщеплялись на острых чёрных башнях собора. По телу пыточного мастера пробежала дрожь при виде стрельчатых, возносящихся к небу шпилей, мощных колонн, огромных контрфорсов и мрачных карнизов, украшенных множеством чудовищ и бестий, скалящих в ухмылке зубы. Собор Лиходеев собрал все известные людскому роду грехи, дабы сервусы, узрев детей Алой Девы, склонялись к добродетели. Большие ниши под навесами крыши глядели на него, будто уродливые глаза Госпожи Грехов. Где-то её слуга прямо сейчас готовил очередное злодеяние против спокойствия и мирной жизни горожан.

— Когда тебя поймают, я на твоём примере покажу жителям Левантии, как жестоко бывает божественное правосудие, — прошипел Менд и свернул к Дому Дыма, району, где находился фамильный дом столичных палачей.

                                              ***

Менд скрипел половицами. Вечные сквозняки гуляли по комнатам ещё в пору, когда дом достался деду Менда вместе с должностью палача. До ушей донёсся грохот хлопнувшей в глубине двери, а по крыше снова заскребло ветвями старое дерево. Наконец он добрался до комнаты отца: не очень просторного, но тёплого помещения в центре дома. Здесь всё ещё витал запах Тоса Винума — едва ощутимый, слишком привычный, понемногу сгорающий в огне большого камина. Через единственное окно на пыльные доски пола просачивался серый лунный свет. Менд запалил свечу и сел на кровать. Где-то в дневнике отца должна была быть заметка о тех, с кем ему предстоит встретиться нынче ночью. Отец всегда делал важные для себя записи в этом увесистом, оплетённом кожей томе. «Труд всей моей жизни» — не раз слышал Менд слова отца. Пальцы водили по шершавой пожелтевшей бумаге, пока глаз не зацепился за нужные слова.

«Святая эклессия, дабы сохранить непорочность человеческого духа и уберечь живых от пагубного влияния грехов, издала специальный эдикт, призванный уберечь от нечистоты. Теперь только эклессиары, врачеватели и палачи могут прикасаться к мёртвым. Обмывать тела зовут сестёр скорби, а до кладбищ мертвецов перевозят гробовщики. Любой другой человек без особого ярлыка эклессии, за прикосновение к трупу подлежит казни через отсечение рук и повешение».

Тос Винум недолюбливал эклессию и вряд ли подобные запреты могли его пугать. Лишний мешочек золотых ведисов всегда был отличным подспорьем. Ведь семью нужно было кормить. Наверняка за столько лет у бывшего столичного палача отыскались проверенные люди, правда, были ли они из ордена Серебряного Солнца?

Ниже мелким почерком была выведена приписка: «Старая эклессия на кладбище Дома Ночи. Мертвец зорко следит за свечой даже в посмертии. Поджидает благодетель. Тело его — средоточие золота. Нужно вести разговор осторожно. Солнце немилосердно опаляет».

Менд нахмурился. Отец опасался этих людей, но у сына выбора не было. Думая о Тосе Винуме, Менд ощутил растерянность и пустоту в груди. Придётся справляться самому. Спрятав дневник, юноша спустился по старым крошащимся каменным ступеням в холодный подвал, где на покрытом побуревшими пятнами столе его дожидался Дирус Синяя Морда — мёртвый егерь, которого он вздёрнул не далее, чем два дня назад. На тонкой бледной шее явственно проступал чёрный след от верёвки.

— Хорошо, что ты всего лишь браконьерствовал. Покупатели тел не любят, когда товар им доставляют порченным. Сейчас бы Ориса сюда, но он напортачит, — приговаривал пыточный мастер.

Голова преступника нырнула в заготовленный заранее мешок. За головой последовал и весь Дирус. Через мгновение Менд уже затягивал узел и взваливал мрачный груз на спину. Заперев за собой дверь и убедившись, что за ним никто не следит, он пустился в путь, сопровождаемый лишь ветром и хлопьями пепла.

За домом узкая улица поднималась на холм и вскоре переходила в поросшую вереском тропинку. Даже раньше, когда этот район не был заброшен, здесь ходили нечасто. Теперь же остовы покинутых домов, ещё не рухнувшие под гнётом времени или запустения, отгоняют любопытного прохожего вернее злых псов. На вершине холма, меж плоских камней, выступающих из земли, будто кости, компанию Менду и его мёртвому спутнику составляют лишь жёсткая трава, резкий ветер и далёкие звуки ночной городской жизни. Отсюда открывается вид на неприветливый погост. Обострённое восприятие ощущает впереди, между надгробных камней, струйки дыма. Их призрачные пальцы поднимаются из едва тлеющих багровым светом провалов. Именно поэтому понтификар и запретил хоронить мёртвых на этом холме. Погост постепенно уходил под землю. Впереди, в самой серёдке обиталища покойников, одиноким клыком торчит угловатая эклессия, угольно-чёрная, отчётливо видная даже в темноте.

Менд торопился, не хотел, чтобы кто-нибудь увидел его здесь вместе со страшным грузом. Покрытые надписями и полустертыми рельефами, надгробия, казалось, приходили в движение в обманчивой темноте. Уродливые чудовища и каменные змеи свивались на каменных обрамлениях могильных плит, отпугивая смельчаков, которым вздумалось бы нарушить покой мёртвых. Голые, ещё не оправившиеся после суровой зимы деревья возносили к небу свои кривые ветви. Вот перед Мендом выступает вперёд квадратное основание эклессии. В подвальном оконце мерцает огонёк, издалека неотличимый от холодного свечения лесных гнилушек. Приходится напрячь зрение, чтобы понять — это действительно пламя свечи. Значит, его ждут. Вопрос в том, кто именно?

Менд оставил мешок с трупом за треснутой стеной здания и подошёл к перекошенной гнилой двери. Снял с пояса отцовский топор и постучал. Никто не отозвался. В щелях между просевшими досками замаячил свет, и дверь отворилась. На пороге стоял могучий, ростом с Менда, человек в серой рясе, который держал в руке факел. Широкий, похожий на блюдце глаз, изучающе смотрел на Менда. Вместо другого глаза в свете факела мерцал шар из цветного стекла.

— Что нужно доброму человеку в опустевшей обители Скорбящего? Полуночный час предназначен для отдохновения души и тела, — голос его оказался на удивление мягким. Человек поднял факел повыше и высветил цеховой знак на лбу Менда. — Ах, вижу, что ко мне пожаловал отпрыск топора и верёвки. Однако я не вижу уговорённой платы.

— За углом, — отрывисто бросил юноша и приволок мешок. Развязав узел, он продемонстрировал содержимое крепышу.

— За вами никто не следил?

— Когда добрый люд видит палача с большим мешком, они предпочитают опускать глаза и никогда не вспоминать о том, что видели, — глухо проговорил Менд. Незнакомец удовлетворённо кивнул и дал знак следовать за ним. Менд перекинул труп через плечо и, не выпуская топор из руки, прошёл под свод эклессии. Дохнуло пылью, свинцом и разложением. Спутник Менда прошёл между рядами разломанных скамей и свернул в боковой неф. Остановился у арки, где начинался спуск в катакомбы.

— Нет нужды в оружии, мой друг. Я здесь совершенно один. Уберите орудие палаческого промысла и представимся, как и подобает ведущим серьёзные дела людям, — он протянул мускулистую руку. Сладкий привкус на кончике языка говорил, что этот человек не лжёт, но Менд всё равно сомневался. Однако протянутая рука сбила его с толку. — Нихилус Дераль.

— С чего бы лорду Гербов здороваться с заплечных дел мастером? Не боитесь, что на вас падёт проклятие? — усмехнулся Менд, но руку пожал.

— Меня не волнуют предрассудки и суеверия, мастер Менд. Меня волнует результат, которого я достигаю.

— Если уж вы действительно лорд Гербов, где же перчатка благости на вашей правой руке? — спросил юноша прищуриваясь.

— Не пристало сервусам видеть своего господина за неприглядной работой, — ответил Нихилус, и, сверкнув глазом, ступил на первую ступеньку, ведущую вниз.

Менд только хмыкнул. «Любой проходимец может представиться лордом Гербов, да вот только ни колокольчиков, ни перчатки при тебе нет, Нихилус. А ведь белую ткань запрещается носить всем, кроме святых воинов, эклессиаров и аристократов. Сервусы могут помышлять о белом цвете только в праздники» — подумал сын палача, однако вслух спросил лишь:

— Чего же вы хотите достигнуть, лорд Дераль?

— Я продемонстрирую это внизу, в погребальных залах. Идёмте, — Нихилус сделал приглашающий жест и ступил во тьму.

Менд последовал за лордом в тёмный проход. Влажные, покрытые грибком стены, источали гнилостный запах. Эхо шагов заглатывала обитающая здесь тьма. Спустя несколько ударов сердца факел Нихилуса высветил пожелтевшие от времени кости. Крошащиеся черепа глумливо ухмылялись из украшенных святыми символами ниш. Алые отблески падали на равнодушных каменных воинов, которые возлежали поверх крышек саркофагов.

— Прискорбно, что такие благородные мужи обратились в прах. Прискорбно, что души их будут созерцать действо, которое сейчас будет происходить, — лорд указал на саркофаги, что окружали подпирающие потолок колонны.

— Что вы собираетесь делать? Что сейчас будет происходить? — Менд начинал терять терпение. Возможность узнать об отце начинали перевешивать опасения. Проклятый лорд темнил. Был ли он тем, за кого себя выдавал?

— Всему своё время. Уж кому, как не пыточному мастеру важно терпение, — откликнулся Нихилус. — Ещё пара десятков ступенек и окажемся на месте.

— Терпение играет с мастером злую шутку, когда время поджимает, и сейчас именно такой случай, лорд Дераль, — Менд напрягся, рука крепче сжала рукоять топора. В любой момент он ожидал, что из-за тёмных углов на него набросятся люди Нихилуса. Миновав погребальный зал, они спустились ещё ниже, в маленькую молельню. Лорд подошёл к покрытому грязными багровыми пятнами алтарю и провёл рукой по шершавому камню. На спешно сколоченном деревянном столе были разложены наточенные инструменты: пилы, топорики и ножи.

— Кладите тело сюда. Осторожнее, — Нихилус установил факел в проржавевшее кольцо на стене и помог Менду уложить труп на алтарь. — Как хорошо, что ваш отец позаботился о том, чтобы в подвале было холодно. Отличный образец. Крепкий, сбитый. Любопытно, — он провёл толстыми пальцами по бледной коже трупа, и губы тронула слабая улыбка. — Вы же знаете, что грехи человеческие при смерти покидают тело?

— Да уж знаю, на казнях служители Скорбящего об этом соловьями распевают. Что уж там, я это своими глазами видел, — проворчал Менд.

— Далеко не все грехи покидают тело, мастер Менд, лишь особо мерзкие, особо тёмные остаются внутри и медленно разрушают тело, чтобы выбраться наружу и свободно разгуливать по бренной земле в поисках нового, слабого духом человека, дабы продолжать творить злодеяния, подчинив его волю, — стеклянный глаз переливался в огненных отблесках.

— Мне нет дела до эклессиаров и их трёпа. У меня своих грехов довольно.

— Я надеюсь, что мы с вами продолжим сотрудничать, ибо извлечение грехов из тела — весьма непростой процесс, а уважаемые служители Скорбящего, — Нихилус издевательски изобразил двуперстие. — Вряд ли позволят мне откапывать тела.

— Зависит от того, что вы мне расскажете. За что отца приговорили к казни? Кто это сделал? Я слышал голос обвинителя, но не узнал его. Расскажите, что знаете и покончим с этим, — ястребиный взгляд Менда, казалось, нисколько не смутил лорда. Он ответил ему рассеянным взглядом, в котором читалось… Сочувствие?

— Я был в тот день в соборе Погребения. Неудивительно, что вы не узнали голоса обвинителя. Лорд Нитус Эшераль редко посещает столицу, — в глазах Менда загорелся недобрый огонёк. Нихилус вскинул руку, призывая юношу к спокойствию. — Прошу, дослушайте до конца, а выводы будете делать позднее. Большую часть времени он командует одним из святых легионов на плато Заката. Он могущественный круциарий и патриарх своего Герба, которому подвластны двенадцать сигилов, — лорд Дераль взял в руки пилу и примерился к ноге трупа.

— Отец всегда был верен Понтификуму и Мортосу! Что он сделал? — голос Менда заполнял маленькую молельню.

— Помог сбежать одной юной еретичке. Из тех, кто не хотят служить понтификару Мортосу и предпочитают использовать силы мизерикордии ради своего блага.

— Где эта девка?! — взревел Менд и обрушил топор на стену. В воздух взвилась каменная крошка и пыль. Нихилус заслонил собой труп.

— Прошу, обуздайте себя, мастер Менд. Я лично следил за транспортировкой этой юной особы. Её зовут Аристея. Мы с гильдейскими мастерами отправили её в компании ещё одного беглеца прочь из столицы, когда прошлое лето ещё было молодо. Однако хорошенько всё обдумайте, мастер Менд. Не советовал бы вам лишать жизни умелого командира, — покачал головой Нихилус.

— Оставьте свои советы при себе, лорд Дераль. Этого разговора не было. Прощайте, — Менд развернулся и исчез в тёмной пасти катакомб. Вслед ему нёсся звук распиливаемой плоти.

Глава 3 
Аристея. Бегущая подобно потоку

Увядающая луна заглядывает сквозь прохудившуюся крышу, роняя бледные серебристые лучи, которые падают на раскрошившийся алтарь. Витражи щерятся разбитыми стёклами, а по колоннам трансепта* вьются лозы, облепленные светлячками. Некогда богатую мозаику на каменном полу теперь скрывает мох. Неясные тени клубятся в углах боковых нефов*, перешёптываясь о делах давно минувших лет. Всё указывает на то, что эта одинокая эклессия давным-давно заброшена, если бы не едва заметные огоньки свечей в дальней капелле. Над полуобнажённой девушкой склонился низкий мужчина в вышитой звериным узором тунике и плаще. В тонких пальцах зажаты узкие стальные иглы. Рядом примостилась медная чаша, в которой дожидался нужного мгновения вязкий кроваво-красный раствор. Незнакомец готовился к нанесению второго символа на спине девы.

— И пойдёт праведник на врага бога. Уста его будут устами Скорбящего. Колокол его погребальным звоном низвергнет врагов веры. Руки его зачерпнут милость из глубины души. Благость превыше греха.

Глубокий голос мужчины уносился к расписанному потолку. Святые со стёртыми лицами безразлично взирали на чужаков. Иглы опустились в чашу, окрасились красным и приступили к ритмичному танцу на спине девушки. Перед каждым новым уколом мужчина делал в воздухе стежок, будто захватывал эфемерную нить. По бледной коже яркими ручейками потекла кровь. Дева стоически терпела, лишь изредка подрагивали светлые кудри. Вскоре рядом с уже нанесённым символом появился другой, а чаша опустела.

— Можешь облачаться, Аристея. Второй сигил нанесён. Мне нужно промыть инструменты, — пробасил мужчина. Нанесение символа отбирало много сил. Слишком ценен был порошок, из которого делался раствор. Всегда необходимо было быть сосредоточенным, иначе вместо благословения он мог обречь девушку на проклятие, зачерпнув чёрные помыслы Алой Девы.

— Да, доминус* Валеад, — кротко произнесла девушка. Валеад отёр выступивший на лбу пот, собрал инструменты в холщовую сумку и удалился. Колокольчики из белоснежного металла мерно покачивались в такт его шагам. Аристея надела рубаху, а поверх неё стёганую куртку. Поморщилась от боли, когда ткань коснулась свежих ран.

— Свечи — свидетельницы многих тайн. Пора засыпать, — девушка задула трепещущие огоньки и осталась наедине с лунным светом и таинственными звуками. Где-то раздался плеск, будто в воду упало что-то тяжёлое, где-то ночь огласил злобный рык, а где-то беспокойная птица выводила тревожные трели. Аристея взглянула на выбитое в камне лицо Латерния-Путника, святого, исходившего все добродетельные пути, и отвела взгляд, не в силах смотреть на статую. Затем развернулась и направилась к алтарю, где были разложены их скудные пожитки.

Очистив небольшой участок пола, она разложила на каменных плитах заготовленный ранее хворост. Мох послужил отличной растопкой. Несколько отточенных движений, и в воздух взвилась тонкая струйка дыма. Искра, и вот пламя уже робко лижет мох, а среди руин эклессии зарождается тепло.

Аристея плотнее запахнула стёганую куртку и уселась ближе к разгорающемуся костру. Весна в этом году не была щедра на тепло, приходилось разводить огонь, каждый раз опасаясь, что их заметят и схватят. Через несколько минут вернулся Валеад и присоединился к ней. Его узкое лицо было бледнее обычного, а руки тряслись.

— Ты хорошо перенесла нанесение сигила, Аристея, — он снял плащ и накинул его на плечи девушки. Та благодарно кивнула. — Гораздо лучше, чем в первый раз.

— Я не знаю почему, доминус, но с каждым новым уколом я чувствовала, будто меня касаются чьи-то пальцы. Тёплые, нежные прикосновения, — она подняла зелёные глаза к далёкой алебастровой луне. Боль понемногу отступала, а костёр, наконец, разгорелся.

— Такова природа мизерикордии, девочка. Скорбящий чувствует твою боль и стремится дать тебе силы справиться с ней. Сигил Хаверум придаст тебе стойкости для предстоящих дел, — Валеад посмотрел на свою подопечную единственным глазом и тепло улыбнулся. — Порошка из фленитита* должно хватить на десять оставшихся сигилов.

— Доминус, но откуда вы знаете дюжину сигилов? Только главам Гербов дозволено наносить их все. Остальные лорды и леди довольствуются одним, — сказала Аристея и пристально посмотрела на своего учителя. Тот хитро улыбнулся и присел рядом.

— Я бы не отказался быть патриархом Герба, Аристея, но, увы, я всего лишь беглый круциарий, как и ты. Таинству сигилов меня научили другие беглецы. Если бы не это знание, я бы не вытащил тебя из Пурпурных покоев.

— Не напоминайте мне про узилище, доминус, — девушка опустила голову. — Вы не сидели там несколько месяцев среди кристаллов, которые причиняют носителям мизерикордии нестерпимую боль. Вас там не было, — голос Аристеи сделался жёстким.

— Прости, девочка. Не хотел бередить старые раны.

— О, муки Пурпурных покоев покажутся сладким сном, если нас найдут силентиары. Даже наших общих сил не хватит, чтобы избавиться хотя бы от одной этой твари. Я слышала, что мизерикордия бессильна против них, — Аристея протянула руки к костру.

— Я не буду тешить тебя пустыми надеждами, что есть способ одолеть их, но в этот проклятый край они сунутся в последнюю очередь. Голодные топи могут поглотить даже силентиара, — Валеад поднялся и снял с пояса один из колокольчиков. — Но хватит о мрачных силах, которые нам противостоят, лучше попробуем узнать, как ты контролируешь плетение мизерикордии.

— Вы выглядите нездоровым, доминус. Отдохните. Я вижу, что отвар забрал большую часть сил, — Аристея обеспокоенно смотрела на своего учителя и внутри зарождались первые ростки страха. Что, если Валеад не доведёт обещанное дело до конца? Она снова останется одна. Снова будет скитаться по землям Понтификума, пока её не отыщут охотники за мизерикордией.

— Я привычен к действию эликсира Греховного Сна. Дело в ней, — Валеад извлёк из сумки иглу. Сталь блеснула в свете костра. — Сигил не берётся из ниоткуда. Даже порошок фленитита не дает возможности управлять мизерикордией. Только верно составив узор, соединив нити плетения с твоей душой, можно напитать сигил силой. Но это… — Валеад поморщился, попытался унять дрожь в руках. — Это пройдёт. Лучше бы тебе обуздать плетение и научиться хорошенько управлять нитями, девочка, чтобы мои старания не пропали даром.

Аристея поднялась и приняла белый колокольчик. Несмотря на небольшой размер, он был довольно тяжел.

— Доминус, а почему бы не делать колокольчики из более лёгких металлов?

— Увы, Аристея, только когитион способен извлекать из себя сопоставимый с мизерикордией звук. Только круциарии могут слышать, как они звучат, и в этом наше преимущество. Учти, что на тебе их будет несколько, так что нужно привыкнуть к их весу. Теперь закрой глаза и сосредоточься на первом сигиле. Клеа — жизнь. Медленно подними руку с колокольчиком и веди её вправо, затем влево, — девушка подчинилась. — Теперь псалом сердцу твоему.

— Единая кровь, источник жизни. Бегущая, подобно потоку. Приводящая в движение члены наши. Откликнись на мой зов, — ученица зашептала слова молитвы. Первый сигил отделился от спины, рассыпался на десятки невесомых нитей и устремился через разбитые витражи наружу. Тихий, едва различимый звук проник в старую эклессию. Его могли слышать только Аристея и Валеад. Журчание ручья, шелест древесных крон, дыхание ветра и пение птиц — всё слилось в едином звуке, который издавал колокольчик. Через мгновение его заменил другой звук: ритмичный, пульсирующий, будто стук сердца.

— Теперь отсеки всё лишнее, Аристея. Ничто не должно помешать тебе в поиске жизни. Сколько сердец бьётся вокруг этой эклессии? — Валеад наблюдал за ученицей. Брови её поднимались и опускались, губы напряглись. Она силилась исполнить поручение доминуса. Прошло несколько минут, и Аристея открыла глаза. Колокольчик замер в руке.

— Дюжина, доминус. Дюжина сердец бьётся рядом с нашим убежищем. Две цапли, семь жаб, выдра и две черепахи, — девушка выдохнула и вернула колокольчик Валеаду. Тот повторил движение ученицы и через несколько секунд сказал:

— Ты забыла о маленьком тритоне, который свернулся под порогом этой обители, — доминус вернул колокольчик на пояс и хлопнул девушку по плечу. — Недурно, девочка, недурно.

— Столько звуков, столько образов. Я… Ах! — Аристея схватилась за голову и чуть не упала, однако её вовремя поддержал Валеад. Учитель опустил ученицу на мягкий мох.

— Сигил Клеа вернулся. Приучи разум гасить яркую вспышку, которую он вызывает. Рвение похвально, девочка, но оно может обернуться против тебя. Мизерикордия управляется истовым желанием соединить душевные силы с молитвенной формулой. Одно не должно перевешивать другое, — учитель покачал головой. — Нам обоим нужно отдохнуть. Завтра мы отправляемся в Падаль. Нам нужны припасы. Одной солониной сыт не будешь, — Валеад усмехнулся в бороду и помог Аристее устроиться на подстилке. — Добрых снов, девочка. Ты отлично справляешься.

— Добрых снов, доминус, — девушка плотнее закуталась в плащ и закрыла глаза. Луна скрылась за набежавшими тучами, напоследок уронив лучи на почерневший от времени и непогоды раздвоенный шпиль эклессии и двух беглецов, скрывающихся в святом месте. Болото потревожил размеренный колокольный звон. Затем с небес посыпался пепел.

                                              ***

— Я что-то слышу, доминус, — негромко произнесла Аристея. Сумрачная чаща шелестела на тысячу ладов. В стылом воздухе пролетали алые листья болотных деревьев. Девушка поправила капюшон плаща и оглянулась. Ей казалось, что пара деревьев слева теперь были на несколько шагов ближе к узкой тропинке, которую они избрали для путешествия. Небольшие дорожные лошадки путников тревожно фыркали.

— Будто тихие, едва уловимые шаги? — откликнулся ехавший впереди Валеад.

— Именно, — девушка сглотнула. В городе она всегда знала, чего ожидать от его обитателей, но здесь, среди коварных топей, уверенность улетучивалась. Даже присутствие наставника не спасало.

— Тебе нечего страшиться, девочка. Это крадущиеся древа. Они безобидны.

— Никогда о них не слышала.

— Мир огромен, девочка, и скрывает множество чудес. Крадущиеся древа всегда ищут источник воды. Если он иссякает, они вытягивают корни из земли и отправляются туда, где их снова будет питать родник, — Валеад обернулся и ободряюще улыбнулся. — Мы прибудем в Падаль через несколько часов, а потому, Аристея, я прошу тебя: ни одного упоминания о мизерикордии и колокольчиках. Мы — странствующие лекари, которые пытаются помочь несчастным душам, — наставник посерьёзнел.

— Да, доминус, но… — девушка на мгновение осеклась. — Если мази, припарки и отвары не в силах помочь бедным людям, почему я не могу попросить у вас колокольчики и вдохнуть в несчастных жизнь? Для чего вы учите меня, если я не могу использовать эту силу? — голос Аристеи слишком громко звучал в густом лесу. Валеад вздохнул и крепче сжал поводья.

— Потому что, дочь Ицилии, — с нажимом сказал Валеад. — Эклессия ищет нас, Аристея, а если эклессия хочет что-то найти, она найдёт. Уж я-то знаю не понаслышке. Скольких еретиков я отыскал для понтификара Мортоса, сколько раз те, кто только открыли в себе мизерикордию, отправлялись за мной в казематы братства Погребения, — голос Валеада дрожал. Ненависть, тлеющая глубоко внутри, была готова выплеснуться наружу. — Ни один не вышел обратно в угоду тому чудовищу, что зовётся понтификаром Мортосом.

— Тогда почему люди служат ему? Почему круциарии позволяют помыкать собой? Почему позволяют казнить невинных? Мизерикордия ведь всесильна! — Аристея нагнала учителя. Глубокая печаль затаилась в уголках глаз. Казалось, она была готова разрыдаться.

— Железная длань и длань дающая. Отврати глаза народа от врага внутреннего и милостиво бросай объедки руками эклессиаров. Посмотри мне в глаза, Аристея! — Валеад схватил девушку за руку и притянул к себе. Лошади почти касались друг друга гривами. Нечасто ученица слышала гнев в голосе наставника. Сердце застучало чаще, страх сковал тело. — Нет ничего всесильного! Я тоже думал, что мизерикордия способна на всё, и благодаря этим убеждениям я лишился глаза. Меня ищут псы эклессии, и теперь я всего лишь беглец, который пытается спасти дерзкую девчонку, которая думает, что на свете существует нечто всесильное! Мизерикордия не сильнее силентиаров, и уж тем более не сильнее понтификара Мортоса. Если ты будешь думать, что мизерикордия способна на всё, ты очень скоро погибнешь. И дело будет не в том, что ты плохо или хорошо освоила её, нет-нет! Тебя погубит самонадеянность и гордыня, — видя, что по щекам девушки заструились слёзы, Валеад смягчился. — Никогда не надейся на силу извне, всегда ищи силу внутри себя, девочка. Прошу, не повторяй моей ошибки, — Аристея не ответила ничего. Лишь позволила наставнику снова ехать впереди. Рыдания всё ещё сотрясали хрупкую фигуру, но где-то глубоко внутри девушка понимала, что Валеад прав.

---

                                              ***

День медленно близился к завершению. Кроны могучих деревьев закрывали небосвод, погружая болото в алый тревожный полумрак. С севера задувал холодный ветер, заставляя ветви двигаться, будто деревья были живыми. Что-то таилось в глубине чащи. Что-то такое же злобное и холодное, как налетавший ветер. Валеад и Аристея чувствовали это, то и дело погоняя уставших лошадей. Второй день они ехали от старой заброшенной эклессии, и предыдущая ночь истощила беглецов. Слишком беспокойными были топи, слишком пугающими были их обитатели. Той ночью им повезло. Быть может, грехи решили полакомиться кем-то ещё, быть может, ограждающий сигил Валеада отпугнул их. Не зря эти болота на западе прозвали Голодными топями. С заходом солнца грехи сгинувших в мутных водах людей поднимались из топкой почвы, выплывали из трясин и отправлялись на поиски нового вместилища.

Валеад снова оглянулся. Со времени последнего разговора утром девушка не проронила ни слова. Она опустила голову и полностью ушла в свои мысли. Когда Валеад снял с пояса колокольчики, мелодичный звук привлек внимание Аристеи. Она встрепенулась и вопросительно взглянула на наставника.

— Ты очнулась, девочка? Хвала Скорбящему, я думал, ты так и будешь считать волоски в лошадиной гриве, — усмехнулся Валеад. Девушка скорчила гримасу и запустила в доминуса сорванным с ветки орехом. Промахнулась.

— Мы приближаемся? Не хочу провести ещё одну ночь без сна в этом ужасном месте, — поёжилась Аристея. В голосе сквозила усталость. Валеад поднял колокольчики и качнул рукой. Зашептал псалом. Нити сигила Клеа устремились сквозь мрачную чащу на поиски жизни. Через мгновение Валеад выдохнул и обернулся к ученице.

— До Падали не более часа пути. Людей не больше пары дюжин, — колокольчики отправились в сумку. Валеад плотно замотал их тряпьём. — Это последний раз, когда я использую мизерикордию до того, как мы отправимся обратно. Мы должны кое с кем встретиться в этой богом забытой деревушке и, признаться, я не уверен в нём.

— Кто нас там ждёт, доминус? Если вы ему не доверяете, может, вообще не стоит с ним встречаться? Пополним запасы и отправимся на восток, в Джарсос. У вас же там есть друзья? — обеспокоенно спросила Аристея. В глазах девушки вновь заметался страх.

— Боюсь, Соркас Святоша и его длинный язык нам нужны. Он втёрся в доверие к эклессии и может сказать, что известно лорду Эшералю, и кого из силентиаров послали за нами, — Валеад снял с пояса кинжал и протянул девушке. Аристея приняла оружие и поспешно спрятала его в широком рукаве. Сталь неприятно холодила кожу. Перед тем как они покинули эклессию, Валеад настоял, чтобы она облачилась в скромное чёрное платье, дабы не обращать на себя лишнего внимания мужским костюмом. — Соркас талантливый лжец, но он всегда был падок на деньги. Не могу ручаться, что эклессия не переманила его на свою сторону. Кинжал может тебе понадобиться, но, повторюсь, не вздумай использовать мизерикордию! — повысил голос Валеад. — Если Соркас продался, то охотник быстро найдёт нас. Он знает, что я его почую, а потому будет осторожен, не покажется до самого конца. Если нам придётся бежать, то будем искать спасения в руинах эклессии. Ты всё поняла, девочка?

— Поняла, доминус. И всё же, может, отправимся в Джарсос, минуя Падаль? Стоит ли эта встреча риска? Если вас схватят, кто нанесёт мне оставшиеся сигилы? Кто поможет? Одна я точно сгину в этих ужасных болотах, — беспокойство охватило Аристею. Она не могла взять себя в руки с тех пор, как они покинули эклессию.

— Без вестей из столицы я не смогу придумать не обречённый на провал план. Если не знать, что от тебя нужно эклессии и силентиарам, мы будем бродить впотьмах, девочка. Как бы мне не хотелось избежать встречи с Соркасом, знания об охотниках важнее. Ты выживала в трущобах Левантии, даже не подозревая о своей силе, Аристея. Без меня. Если я умру, не закончив нанесение сигилов, тебе нужно будет добраться до Джарсоса и отыскать Арвида Тысячу Имён. Он помогает беглецам, — Валеад тепло улыбнулся, попытавшись прогнать мрачное настроение. Аристея лишь сильнее опустила голову.

— Зачем вы мне это говорите, доминус? Если на то будет нужда, мы отправимся в Джарсос вместе. Уж вы-то измыслите что-нибудь хитрое, дабы сбить эклессию со следа, — горячо проговорила девушка. Страх потери учителя уступал место уверенности в силах беглого круциария. Аристея пыталась верить в кого-то, кроме себя. — Сейчас мы мило поболтаем с этим Соркасом, переночуем у одного из сервусов, а утром купим свежих припасов и отправимся обратно, и никакие силентиары за нами не погонятся.

— Я всю дорогу молюсь Скорбящему, чтобы так и было. А теперь помолчи, мы приближаемся, — копыта лошадей хлюпали в болотной грязи. Миазмы топей раскрывались множеством отвратительных запахов. Едва заметные багровые отблески заходящего солнца почти пропали. Ветер налетел на путников с новой силой, развевая полы дорожных плащей и забирая тепло. Из-за стволов деревьев показалось несколько вытянутых измождённых серых силуэтов. За их спинами виднелись корзины со сгнившими колосьями, порчеными овощами и пропавшим мясом. Четыре руки, выраставшие из деформированных туловищ, сжимали ржавые серпы. Лица чудовищ скрывали вытянутые остроконечные капюшоны, из-под которых доносился жуткий вой.

— Проклятье, мы не успели. Грехи голода пробудились. В галоп, Аристея, в галоп! — Валеад оглянулся, но девушка остановила лошадь и завороженно смотрела на всё новые и новые фигуры, выходящие из чащи.

— Там мама! — девушка вскрикнула, когда лошадь поднялась на дыбы, заржала, скидывая её в грязь, и бросилась, не разбирая дороги, вглубь леса. Аристея поднялась и медленно пошла в сторону чащи. Вытащив кинжал, девушка отбросила его в кусты.

— Не бойся, мамочка, я тебя не обижу, — Аристея медленно шла к деревьям. Силуэты неумолимо приближались, хрипя и стеная на все лады.

— Нет! — Валеад развернул коня и бросился обратно. Кровь стучала в висках, сердце бешено колотилось, стук копыт разрывал тишину. Одна из фигур почти коснулась девушки ржавым серпом, но Валеад схватил Аристею и рывком поднял на круп. — Держись! — вспарывая землю, конь нёсся через сумеречный лес, а из-за деревьев выходили всё новые и новые грехи. Безмолвными фантомами следовали они за ними. Впереди замерцали голубоватые огни, а Валеад всё быстрее и быстрее гнал скакуна. «Благословенное пламя! Грехи через него не пройдут!» — мысли рассекали разум доминуса.

Спустя несколько ударов сердца беглецы выскочили на поляну. В глаза ударил яркий свет луны, ослепив Валеада. Он натянул поводья, останавливая коня и оглянулся. Окружавшая поляну чаща затихла. Мелодичную песнь цикад прервал грубый голос:

— Эй, вы там, мужик с девкой! Чёй-та припёрлись к нам в деревеньку? Чёй-та молчишь, будто водицы в рот набрал? Пасть раззявливай, да говори, кто такие! — в грудь Валеаду упёрлось проржавевшее остриё. На другом конце копья находился бородатый оборванец, грозно скаливший остатки чёрных зубов. «Падаль, вот мы и прибыли» — тяжело вздохнул Валеад и приготовился объясниться.

Глава 4 
Стальной Лик. Да, ваше ступившее во тьму сиятельство?

— Послушай, Айрус, хватит строить из себя единственного петуха среди кучи куриц. Не скажешь ты, найду другого из легиона лорда Тираля. Три сотни золотых ведисов ты не получишь и за пять лет здешней службы. Так что прекрати воротить нос, будто от старой шлюхи, и скажи, что замышляет его светлость, — в прохудившейся палатке пахло несвежим сеном, застарелым потом и оружейным маслом. За грубо сколоченным столом сидело двое: невысокий человек в клёпаном доспехе, капюшоне и стальной маске и воин в потрёпанной кирасе.

— Думаешь, что я предам своего господина за жёлтые кругляши, Стальной Лик? — мужчина нервно перебирал пальцами по стоявшему рядом шлему. Тот отзывался глухим звуком.

— Я думаю, что зря у тебя вторая рука на рукояти меча лежит, солдатик. Буран за пологом, драть его в сраку, как и поганых еретиков, не даст разглядеть, что тут у нас происходит, будь у дозорного хоть шесть глаз. Так что бросай играть храброго святого воина и подумай головой, — человек в маске перегнулся через стол и указал на гербовый щит, который Айрус прислонил к табурету. На левой половине всходило белое солнце, на правой же — чёрная луна. — Думаешь, своей добродетелью уравновесишь грешки лорда Тираля? Вот только, друг мой, твои собственные грешки уравновешивать некому, — Стальной Лик развёл руками.

— Я слышал, что в стане лорда Эшераля завёлся болтун, который слишком много возомнил о себе, но не думал, что он пригласит меня на дружескую беседу, — усмехнулся Айрус, демонстрируя гнилые зубы. — Грешки лорда Тираля? Любопытно даже, что это за грешки. Твой господин просто хочет убрать его, потому что наш легион ближе к позициям еретиков, вот и всё. Выслуга — дело, конечно, хорошее, но своего командира я не продам.

Злобный северный ветер ворвался в палатку, пригоняя вместе с собой волны снега. Пламя единственного факела заметалось, отбрасывая рваные тени на стенки.

— Уж кому не пристало говорить о грехах, так это грешнику Алой Девы. У тебя её глаза, — он быстро сотворил двуперстие. — Свезло тебе, что тебя под крылышком патриарх пригрел. Остальных-то эклессия пожгла, я слыхал.

— О, грехов у меня как шлюх во всём Понтификуме, солдатик, а может, даже и больше. Да вот только не обо мне разговор. У тебя же есть дочка в твердыне Альмадор, верно, упрямый ты осел? — красные глаза за маской сузились, зрачки полыхнули огнём.

— Откуда ты знаешь, мерзавец? — зарычал Айрус. Тихий шелест вынимаемого из ножен меча подсказал Лику, что нужно торопиться.

— Мне или Эшералю твоя Хелия без надобности, уж поверь. Хотел знать, какие за лордом Тиралем водятся грешки? Если бы он как-нибудь пригласил тебя к себе в шатёр, когда только и видно, что факелы дозорных в лагере, то твоему благородному взору ясно предстал твой обожаемый лорд Тираль в чём он из утробы мамки вылез и девчушка едва за первый десяток вёсен. О, кувыркается он с ними знатно, да вот одна проблема — назад в город девочки не возвращаются, — мрачно закончил Лик. Айрус ударил кулаком по столу, шлем с лязгом покатился по полу.

— Как ты смеешь обвинять благородного лорда Гербов в таком гнусном деянии, ублюдок? — воин поднялся, вынимая меч. Тяжелый фальшион* грозно блеснул в свете факела. — Поплатишься за это головой!

Айрус ударом ноги отправил стол в полёт, надеясь сбить человека в маске с ног. Тот оказался проворнее. Ловко вскочил с шаткого табурета. Зацепив его носком ботинка, тут же отправил в противника. Трухлявое дерево разлетелось на куски от удара о крепкий щит воина. Этого манёвра Лику хватило, чтобы выхватить из-за пояса два коротких клинка. Теперь противники стояли напротив друг друга в боевых стойках. В стылый воздух вырывались облачка пара от частого дыхания солдата и человека в маске. Они выжидали, просчитывали возможности и искали лазейки в обороне друг друга.

— Ох, клянусь юбкой святой Гиниты, не хотел я до этого доводить, — прошептал Лик и, развернув клинки, быстрым движением резанул себя по предплечьям. Мечи упали на грязную солому. Крови не было. Вместо неё у ран зависли вязкие, будто из смолы, нити.

— Думаешь напугать меня чёрным колдовством, мерзавец? Не выйдет! — Айрус перескочил через стол, рубанул фальшионом, но Стальной Лик уже отскочил к стенке палатки. Солдат встал в стойку. На широком лбу выступили липкие капли пота. Зубы в унисон с сердцем начали отстукивать бешеный ритм. Не от холода, но от страха, который медленно обволакивал опытного воина. Он услышал шёпот на незнакомом ему языке, а в следующий миг увидел, как вязкие чёрные нити пропали. Затем перед его глазами будто из ниоткуда начала сплетаться тёмная фигура: изящная женщина, облачённая в изорванное платье. В воздухе поплыл аромат роз. Кровь застыла в жилах Айруса, когда он услышал голос. Тихий, будто молитва в полночь, нежный, будто первый весенний цветок. Голос той, что была ему близка.

— Айрус, милый, почему ты больше не приходишь в дом удовольствий в Альмадоре? Почему не ласкаешь меня? — она медленно приближалась к застывшему воину, а Лик стоял, раскинув руки, и едва заметно шевелил пальцами.

— Ситэя, нет, не может быть, это наваждение! — фальшион снова взвился в воздух, рассекая силуэт. Звонкий смех разнёсся по палатке, когда две рассечённые половины вновь образовали единое целое.

— Этой рукой ты задирал мне подол и проникал внутрь, мой грозный воитель, — вот уже призрачная рука тени лежит на запястье, которое держит клинок. Айрус кричит, пытаясь вырваться, но прошлое не торопится отпускать.

— Что ты за тварь? Отпусти меня, отпусти-и-и! — орал воин, бешено молотя щитом по призрачному лицу, по тонким рукам, по распоротому животу, но всё тщетно.

— Я — твой грех. Грех похоти, мой милый Айрус. Прекрасная Ситэя, блудница, продажная девка. Как сладко тебе было заниматься со мной любовью на вонючих перинах. Как улыбался ты, когда вспорол мне живот, чтобы твоя дорогая жёнушка ничего не узнала. Этой самой рукой, которая и сейчас держит меч, — губы убийцы шевелились под маской, подыскивая нужные слова, которые ранят больнее всего.

Всё произошло в мгновение ока. В воздухе зависла кровь, когда оторванная рука Айруса ударилась о полотняную стенку, оставив красное пятно. Воин завыл, отшвырнул щит и бросился прочь из палатки в ужасную бурю, пятная снег кровью. Обернулся, пытаясь найти взглядом невесомую чёрную фигуру. Не нашёл.

Боль захлестнула сознание, когда что-то распороло кирасу и выставило на обозрение серым тучам его внутренности.

— Редеморум*, — прошептала стоявшая над ним Ситэя.

В следующий миг её губы тронула печальная улыбка, и грех начал истончаться, распадаясь на отдельные нити, которые подхватил жестокий ветер и унёс с собой к далёким горам. Глаза Айруса стекленели, жизнь утекала из тела красными ручейками.

— Редеморум, солдатик, — рядом с умирающим присел на корточки человек в стальной маске. Вязкие нити всё ещё свисали с ран на руках, постепенно возвращаясь в тело убийцы. — Сраные принципы, солдатик, сраные принципы довели тебя до смерти в снежной пустоши на плато Заката. Ради чего? Ради защиты конченой мрази, а мог бы сейчас проставить подчинённым эля, чтобы те выпили за своего нового командующего — лорда Эшераля. Упрямый ты, солдатик, — Стальной Лик вздохнул и поднялся на ноги, глядя сверху вниз на умирающего. В красных глазах не было ни сожаления, ни упрёка, ничего.

— Сд… Сдохнешь, слуга Алой Девы, — простонал Айрус.

— Ох, это уж навряд ли, солдатик. Передавай привет моей госпоже, если свидишься с ней.

Айрус ничего не ответил. Жизнь покинула его тело, а остекленевшие глаза смотрели на удалявшегося человека в стальной маске, которого скрыла из глаз снежная пелена.

                                              ***

Разгулявшийся на плато Заката буран не мог проникнуть за полог просторного шатра. Стоявшие у входа латники молча кивнули ему и пропустили вперёд. Нагрудники воинов покрывала тонкая ледяная корка, и человек в стальной маске мог поклясться, что слышал перестук зубов.

Лик одёрнул второй, расшитый золотом и жемчугом полог и скривился, почуяв запах благовоний. Деревянный настил укрывали дорогие ковры, стенки украшали гобелены, изображающие святых, держащих в руках щит, на котором проступало изображение косы под колоколом. Пламя жаровен, стоявших по углам, освещало окованные серебром и золотом сундуки, отбрасывало багровые отблески на большую резную кровать с балдахином. Над одним из украшенных изящной резьбой столов склонился высокий человек.

Длинные смоляные волосы спадали на отороченный мехом плащ. На чёрном шелковом сюрко* серебряными нитями рядами были вышиты косы. Длинные рукава покрывали буквы, складывающиеся в надпись «пожнём силу». На белоснежной котте* проступал герб. С серебряного, украшенного драгоценными камнями пояса, свисал десяток колокольчиков.

— С возвращением, Лик. Ты исполнил моё поручение? — голос мужчины был ровным и холодным, будто свежевыпавший снег. Высокий человек указал на убийцу правой рукой в белой перчатке. На тонком указательном пальце покоился массивный серебряный перстень с ониксом.

Лик замялся и взглянул на безмолвную фигуру, закованную в латы, которая стояла подле лорда. Открытый шлем демонстрировал уродство телохранителя лорда Эшераля: постепенно отслаивающаяся серая кожа и ужасные шрамы выдавали в нём больного серой хворью.

— Оно, вроде как и да, а вроде как и нет, лорд Эшераль, — произнёс вслух убийца, а сам подумал: «Вот же ж, напридумывали себе правил. Нет бы перчатку и на вторую руку натянуть, чтобы не мёрзла, так нет же. Лорды и леди Гербов передают сервусам лишь благодетели. Ну что за чушь!»

— Дай однозначный ответ. Твой трёп мне ни к чему. Да или нет? — лорд прошёл к шкафу, и на столе оказался серебряный графин вместе с парой искусно сделанных кубков. Телохранитель шагнул следом, звякнув металлическими пластинами. Казалось, каждое движение доставляло этому человеку невыносимую боль, но он каким-то образом держался. Рука в латной перчатке лежала на рукояти широкого клинка.

— Не тяни. Как говорил Блефаро Пороки Порицающий: «Нерешительность — есть источник отравления души». Верно я говорю, Фелиций?

Воин лишь кивнул. Без языка ему трудно было что-то ответить. Так поступали со всяким больным серой хворью, думая, что его слова могут перенести проклятие на других.

— Я-то с солдатиком встретился, да он, окаянник, не захотел Тираля продавать. Преданным, ублюдок, оказался. Ну, теперь-то досточтимому лорду преданность мертвеца ни к чему, — Лик по обыкновению хотел сплюнуть, но, взглянув на телохранителя, сдержался.

— Весьма прискорбно, что этот солдат проявил такое редкое качество к отпетому мерзавцу. Военные заслуги очень часто застилают глаза подчинённым, и они готовы превозносить своего командира только за кровавые дела, которые он творит, — Эшераль вздохнул и разлил вино по кубкам. — Присаживайся, мой верный Лик. Вино из левантийских погребов доказало свою полезность при разговорах с тобой. Надеюсь, что нынешним вечером твоя светлая, в отличие от души, голова, начнёт работать уже после первого глотка. Не хочется изводить такой чудесный напиток полностью.

Лик не мог разобрать в голосе лорда и тени эмоции. Только холодная властность, которая пробирала до костей.

— Уж от кубка левантийского я бы не отказался, даже будь у меня в жопе раскалённый прут.

— Уверен, даже если бы я не вступился за тебя перед понтификаром, ты и на очищающем костре не отказался бы от кубка левантийского, — в голосе лорда промелькнула насмешка. — Однако твои деяния доказывают, что среди остальных ты оказался лучшим.

— Само собой, лорд Эшераль, я — лучший среди грешников Алой Девы, потому как последний, — хохотнул убийца. Фелиций издал странный булькающий звук, который должен был служить смехом. — Так над чем моя светлая головушка должна поразмыслить? — Лик сел напротив Эшераля и немедленно схватил кубок. Над человеком в маске тут же нависла грозная фигура телохранителя. Лик и бровью не повёл. Так было постоянно, когда они с лордом беседовали по душам. В нос ударил приятный ягодный аромат. Нитус сотворил двуперстие.

— «Словами благими, к Скорбящему обращёнными, измените вы жизнь свою к лучшему». Так рёк Эорус, Страж Чистоты. Прежде чем мы перейдём к делам, тост, — Эшераль поднял кубок. — За дела праведные, дабы сталь освящённая и укрощённая мизерикордия помогли уничтожить еретиков, — кубки соприкоснулись, их звон на мгновение принёс в монотонные завывания бурана толику радости.

— Ну и чтоб сапог светлейшего лорда Эшераля дал мощного пинка по заднице вождя этих уродов, этого Хагранда, трижды в жопу траханного! — расхохотался Лик.

— Хотелось бы, чтобы твой тост звучал менее вульгарно, но я с ним соглашусь, — Нитус едва заметно улыбнулся. — Теперь о делах. Времени искать того, кто продаст Тираля, нет. Нужно окончить его жизнь сегодня. Буран дал нам передышку. Даже еретики не настолько глупы, чтобы использовать Певчих в такую ночь, — Эшераль погладил аккуратную бороду и постучал пальцами по столу. — Значит, Тираль будет отсиживаться в своём шатре на западной оконечности лагеря. Я слышал, что вместе с припасами из Альмадора прибыла ещё одна девочка для его отвратительных утех. Поэтому Тираль будет скучать, а если этот мерзавец скучает, значит, он предаётся пороку.

— Зачем убивать хорошего военачальника? Пускай засовывает свой хер хоть в прорубь, нам-то какое дело? Слыхали, как он разбил этих выродков на утёсе Авлия? — Лик откинулся на спинку стула и принялся чистить ногти кинжалом. Клинок Фелиция едва заметно выдвинулся из ножен.

— Вот поэтому ты, Лик, и не можешь увидеть всей картины целиком. Быть может, успехи Тираля в битвах и выглядят многообещающими, но ты не знаешь причин. И дело отнюдь не в его навыках командующего, — Эшераль сцепил пальцы в замок и пристально посмотрел на человека в маске, будто раздумывал, стоит ли продолжать рассказ. Наконец, тонкие губы снова пришли в движение. — Этот мерзавец заключил соглашение с еретиками. Предатели позволяют ему обращать в бегство небольшие силы до поры до времени. Как только за боевые заслуги, за отменное командование, за крохотные потери, ординарий-воитель* пожалует ему звание командора и позволит вести в бой ещё один легион, Тираль заведёт наши силы в расставленную еретиками ловушку. Потеря двух легионов — серьёзный удар для Понтификума. Возможно, мы уже не сможем пробиться к Умбриуму и тем сокровищам, что скрывает эта гора. Да и у тебя работы поубавится, друг мой, — Эшераль вновь разлил вино по кубкам.

— Что ж, предположим, что вы самый честный среди лордов и леди, хотя, положа руку на своё чёрное сердце, скажу, что честных лордов не бывает, — усмехнулся Лик. — Такая складная исповедь получается о предательствах развратника-Тираля, но уж если я своей соломенной башкой могу понять, что предавать Понтификум — это как навоза похлебать, то что могло заставить патриарха второго Герба решиться на такое? Тем более что ему могут предложить сраные еретики? Вонючие шкуры и ржавые доспехи времён Ламентарума? Хотя, зная его пристрастия, я бы поставил на ночь со всеми грешками разом, — Лик снова хохотнул и вопросительно посмотрел на лорда. Эшераль ответил ему долгим взглядом, от которого убийца поёжился.

— Силу. Людей, насытившихся богатством, можно привлечь лишь обещаниями силы, — ответил Эшераль, а телохранитель кивнул, уронив на плечо Лика несколько отслоившихся кусков кожи.

— За два легиона святых воинов они обещают вдохнуть в Тираля силу, в сравнении с которой мизерикордия — это нечто незначительное. Как насекомое перед человеком, — Нитус свёл вместе большой и указательный палец, растирая несуществующего муравья.

— Если такая сила и впрямь существовала бы, то еретики давно бегали бы по всему Понтификуму, оскверняя святыни, и вопя на своём мерзком языке, — развёл руками Лик.

— Летописи говорят, что аккурат перед Погребением, которое оставило Ламентарум в руках безумцев, одержимых грехами, еретики спустились в глубины Умбриума и отыскали силу, которая помогла Алой Деве управлять грехами, — Эшераль отпил вина и посмотрел сквозь собеседника на полог. Колокольчики на поясе лорда едва заметно дёрнулись, а Лик уловил отрывистый звук. Через мгновение ткань откинул один из святых воинов, громыхая тяжелыми доспехами.

— Мой лорд, — взгляд солдата скользнул по Лику, и он замолчал.

— Можешь продолжать. В присутствии Фелиция и Стального Лика дозволяется говорить, — Нитус лениво махнул рукой.

— Лорд Тираль у себя в шатре и велел никому не беспокоить его сиятельство до утра, — воин сотворил двуперстие и скрылся в ночи, вновь пустив неуёмный буран внутрь. Эшераль извлёк из внутреннего кармана котты кусок кожи, на котором были выцарапаны тонкие символы.

— Это послание подтверждает мои догадки. Мы нашли его на теле одного из командиров еретиков.

— По мне, так закорючки какие-то на куске свинячьей кожи, — протянул Лик, недоверчиво осматривая доказательство предательства Тираля.

— Это закорючки для того, кто не знает запретного языка еретиков — малефикарума. Покажи я это ординарию-воителю, голова Тираля в мгновение ока слетит с плеч, — Лик почувствовал в лишённом эмоций голосе удовлетворение. Или, быть может, ему просто показалось.

— Тогда к чему все эти хитрости? Сдайте его, и дело с концом. В руках экзекуторов эклессии он хлебнёт горя побольше, чем от обычного клинка, который перережет его лебединую шейку.

— Ах, Лик, мой верный Лик, я пытаюсь избавить святое воинство от маловерных. Убей Тираля без лишнего шума и оставь на его теле этот кусок, как ты выразился, свинячьей кожи. Как только тело обнаружат, в дело вступлю я. Объявлю о предательстве Тираля и раз и навсегда отучу остальных командиров заключать сделки с еретиками, потому что несчастного, заблудшего лорда Тираля прикончил мерзкий убийца-еретик, — Эшераль свернул послание и протянул Лику. Тот хмыкнул.

— Ох, дорогой мой лорд Эшераль, позвольте мне выразиться вульгарно. Вы планируете бочки с застоявшейся ослиной мочой превратить в бочки отменнейшего эля. Клянусь юбкой святой Гиниты, влезли вы в помои по меньшей мере по пояс. Не боитесь испачкать дорогущий наряд? — Лик поднялся и изобразил издевательский поклон.

— Придётся ступить во тьму, чтобы вытащить нечестивцев на свет, — мрачно произнёс Эшераль. — И, Лик, — убийца уже собрался было уходить, но лорд остановил его.

— Да, ваше ступившее во тьму сиятельство?

— Не используй греховные нити. Я знаю, что в окружении Тираля есть опытные круциарии, они быстро тебя найдут. Сам понимаешь, ни я, ни Фелиций тебе помочь не смогут, — Эшераль отпил вина и пристально посмотрел на Лика. Телохранитель покачал головой и паскудно улыбнулся.

— Будьте покойны, я и без них смогу прикончить Тираля. Уже можно идти облачаться в страшного еретика?

— Последнее: ты направил за моей дочерью людей?

— Да чтоб меня Алая Дева трахнула, если я не отправил лучших ребят. Они как раз должны прибыть в Альмадор, а оттуда сразу отправятся на восток. Доставят вашу дочурку из топей, даже платье не замарают.

— Прекрасно, Лик, прекрасно. Можешь идти. «Дай грешнику сразить грешника, дабы праведник восторжествовал», — Эшераль задёрнул за убийцей полог и зашептал молитву.

Глава 5 
Менд Винум. Я по делу

Менд пробудился с рассветом, приученный открывать глаза с первыми лучами солнца. Руки привычно открыли ставни, прокрутили ворот колодца, зачерпнули воду, разожгли очаг и приступили к приготовлению нехитрого завтрака. Эти простые действия не требовали участия рассудка, и юноша полностью ушёл в мысли о ночных кошмарах, которые стали его частыми спутниками со дня казни отца. Только сев за стол Менд понял, что приготовил завтрак на двоих. Опять. Силы сегодня понадобятся, но аппетита нет. Вчерашняя встреча в катакомбах заброшенной эклессии, имя того, кто обрёк отца на смерть и всё новые и новые вопросы не давали разуму полностью осознать, что начался новый день.

Далёкий звук торопливых шагов отвлёк сына палача от мрачных мыслей. Так могли стучать только деревянные башмаки Ориса. Менд поднялся, чтобы отпереть ворота, и бросил взгляд на глиняные миски. Старик всегда выглядел измождённо, а выбрасывать еду юноша не привык.

Хмыкнув, Менд распахнул створки как раз к моменту, как помощник показался из-за поворота. Орис будто не спал ночью, и это делало его лицо ещё более кислым, чем обычно. Впрочем, сыну палача не впервой было видеть старика таким.

— Есть новости? — спросил Менд, возвращаясь к крыльцу и поднимая взгляд к небу. Серые тучи развеялись, и впервые за несколько недель над Левантией сияло солнце, согревая промёрзший город.

— Архисанктум прислал в узилище братства записку. Требует вас по личному делу, — Орис следовал за молодым человеком по пятам. — Зайдёте к нему?

Если Менд и собирался вновь встретиться с архисанктумом, то помощнику об этом знать не следовало.

— Может быть, — юноша обернулся в тот момент, когда старик поспешно отводил жадный взгляд от мисок с едой. Похоже, голод — постоянный спутник Ориса, а гнусные и кровавые события никак не мешают желудку старика урчать.

— Можешь взять еду со стола, — Менд не глядя махнул рукой. Он был уверен, что правильно истолковал взгляд помощника. Алчный, голодный. Старик только и ждал, чтобы наброситься на еду, но страх перед сыном палача сдерживал его. Брови Менда едва заметно приподнялись, когда вместо благодарности Орис вдруг начал причитать:

— За мусор меня считают, уроды, платят гроши! Каждый мелкий служка тычет в меня пальцем и кричит, что я объедками питаюсь! Крыс на ужин ловлю, человечиной не брезгую… Но я им покажу! Не дождутся! Нет, мастер Менд, не дождутся! — он брызгал слюной и потрясал кулаками. Злобные крики не менее злобного человека бывают крайне утомительными, а потому Менду надоело выслушивать их. Старик так ненавидит весь мир, что даже ради собственной выгоды не может вести себя, как подобает. Каким бы крепышом Менд ни был, работать в подземельях братства Погребения без помощника утомительно. «Проклятье, никто больше не согласится помогать палачу, если Орис подохнет. Что ж, придётся сделать так, чтобы старик жил» — в голове юноши ворочались мысли.

Схватив помощника за шею и заставив подавиться ругательством, сын палача подтащил его к столу и швырнул на лавку.

— Садись и ешь. Молча. Или мне силой еду тебе в глотку впихнуть?

Менд ожидал новой порции плаксивых воплей, и приготовился было выполнить угрозу, но Орис, принюхавшись, схватил костлявой рукой кусок хлеба и начал торопливо жевать, давясь от жадности.

Юноша отвернулся, взял в руки дневник отца, что лежал на каминной полке и начал торопливо листать его, чтобы отвлечься от бесконечного чавканья. Наконец, звуки позади стихли, и торопливый стук деревянных башмаков дал понять, что старик вышел из дома. Ни единого слова благодарности. Впрочем, Менд был к этому привычен. Вскоре снаружи послышался стук нескольких камней о деревянные доски забора рядом с мусорной ямой и быстро оборвавшийся писк. Старик промышлял крысами? Может, готовит дичь впрок? Должно быть, ему и вправду нечего есть. Менд убирал пустые миски и размышлял. Может, накрывать на двоих не такая уж плохая идея?

Дверь снова открылась, и на фоне утреннего неба лучи солнца высветили тонкий силуэт. Зелёное платье, пушистые волосы, нежная шея. Когда сын палача был мальчишкой, он часто вспоминал мать. Отец говорил о ней лишь то, что она была красавицей и бросила их, когда Менду исполнилось семь. Он этого почему-то не помнил. За всю жизнь юноша едва ли успел ощутить женские прикосновения, но часто воображал, что мама никуда не уходила, что она с ним, представлял в тяжёлые минуты, как ее нежные руки обнимают его, гладят по голове, и мир становится чуть светлее. Однако в мечтах он никогда не видел её лица — только неясную фигуру и тепло, которое она должна принести с собой, а ещё слышал голос. Далёкий и переливчатый, будто весенний ручей.

Сейчас Менд чувствовал нечто похожее, но ярче и острее. Он слышал запах трав, молока и грубой шерсти, замечал, как ветер трепал выбившуюся из косы прядь, а солнце высвечивало бледные веснушки на нежной коже лица и рук.

Сын палача вынырнул из мыслей, почувствовав острый, будто укол, взгляд. Незнакомка смотрела на него настороженно, если не враждебно.

— Что ж, ты смелая. Местный люд боится даже мимо проходить. Нездешняя? — Менд облокотился на каминную полку и скрестил руки на груди.

— Здешняя. И я по делу, — девушка вздёрнула маленький круглый подбородок. На вид ей лет шестнадцать. — Мне уже бояться нечего. И некого.

— Тогда проходи, — горьковато-сладкий запах её волос защекотал ноздри, когда она проскользнула внутрь. Своими повадками и огромными испуганными глазами она напоминала оленёнка — хрупкое существо, настороженное и готовое в любой момент кинуться прочь. Девушка с опаской осмотрела комнату и заметно расслабила узкие плечи, когда поняла, что всё в порядке. Наверное, ожидала увидеть повсюду части жертв, пыточные инструменты и ужасы, которыми пугают друг дружку местные дети, утверждая, что смогли заглянуть в мутные окна и узреть всё своими глазами.

— Хорошо… — она поджала губы и опустилась на кухонную лавку. Ни холодной вежливости, ни боязливой угодливости, с которой обычно обращаются к палачу люди. — Вы мне поможете.

— Почему ты думаешь, что я захочу помочь?

Ответила она далеко не сразу. Задумалась, будто цель её визита в палаческий дом упорхнула из памяти.

— Папина казнь — худшее, что случилось в моей жизни. Но я верю, что у каждого есть возможность исправиться. Я пришла к вам, потому что вы можете искупить причинённое моей семье зло тем, что сделаете правильную вещь, — Менд увидел отчаянные глаза девушки и узнал огонь, который полыхал в них. Огонь настойчивого желания человека, жизнь которого в одночасье потеряла смысл, вновь обрести его. Сделать нечто значимое, нечто правильное.

Что-то в глубине юноши, некий росток, измученный и истерзанный событиями последних месяцев, отозвался на голос гостьи, будто на капли дождя. Однако Менд должен задать ей вопрос. От ответа зависит, будет ли он дальше слушать этого пугливого оленёнка.

— Почему ты была в ссоре с отцом?

В ответ девушка вспыхнула ярким болезненным румянцем и отвела взгляд, но Менд успел ухватить выражение больших глаз. Слишком часто он читал такое же выражение в глазах преступников — боль. Незнакомка молчала, и юноша понял, что ответ, независимо от того, будет он ложью или правдой, дорого ей обойдётся.

— Неважно, можешь не отвечать.

Она поморщилась, и с усилием подняла на Менда виноватый взгляд, но сын палача рассмотрел за виной скрытую ненависть. Обычно она была направлена на Менда, но юноша чувствовал, что сейчас всё по-другому.

— Был один парень. Очень мне нравился… Учил меня грамоте. Папа узнал про нас и очень рассердился. Испугался за меня, и я его понимаю… — она прерывисто вздохнула и продолжила уже твёрдым голосом. — Мы с папой тогда ужасно поссорились, и я убежала в город, к бабушке. Потом вернулась… Я… В общем, больше с тем парнем мы не виделись.

Менд кивнул, принимая и обдумывая ее ответ.

— И чего ты от меня хочешь?

— Несколько дней назад вы казнили моего папу. Казнили за преступление, которого он не совершал, — незнакомка помедлила. — Да, он иногда утаивал от лорда добычу, чтобы прокормить нас в тяжёлое время… Но он не был глуп, чтобы попасться так просто.

— Ты говоришь, что он не убивал того оленя в день охоты лордов? — уточнил Менд, немного сбитый с толку. В конце концов Дирус Синяя Морда был браконьером, уж это он знал точно. Егерь сам в этом признался.

— Папа знал, каким путём поедут охотники. Он был очень, очень осторожен. Да разве браконьер оставит кровавый след, который приведёт прямо к его дому?! Просто кто-то хотел, чтобы люди лорда Дераля его схватили! — девушка свято верила в свои слова. Сказать по правде, звучали они вполне разумно.

В голове Менда возник глаз из цветного стекла, поблескивающий в свете факела. Нет, он не мог быть лордом Гербов. С другой стороны, юноша так и не виделся с тем, кто обвинил Дируса. Егерь был браконьером, да, однако, Дируса казнили как Мучителя, за неимением другого преступника. В груди Менда всколыхнулся интерес. Что-то здесь не сходилось.

— Отец назвал тебе виновного?

Девушка покачала головой.

— Папа ничего мне не говорил. Он очень осторожный… был, с чужими людьми не общался особо. Зимой к нам с севера приезжал дядя, папин младший брат, и они охотились вместе… Он сервус в башне одного из лордов Гербов, но на севере пепел засыпает и без того скудные посевы. Люди голодают, и папа помогает… помогал ему. Дядя не очень хороший охотник, — она замолкла и принялась нервно потягивать концы шали, наброшенной на плечи. Собравшись с мыслями, девушка всё же вернулась к делу:

— Но я хорошо знаю лес, и папа учил меня читать следы. Прошло уже несколько дней, но дождя не было. Может, тот, кто хотел папиной смерти, оставил там следы? Или у дома… — она вновь замолкла.

— Ты хочешь, чтобы я пошёл с тобой? — недоверчиво спросил Менд. Девушка кивнула, в огромных глазах замерцала надежда. Самое странное — юноше хотелось оправдать эту надежду. Дирус был преступником, но чутьё твердило Менду, что в этой истории что-то нечисто. Ещё когда он заставлял егеря подписать признание.

Теперь у сына палача появился реальный шанс узнать правду. Дело Мучителя уже начало губить невинные души, и если Менд хотел убраться из столицы, чтобы найти лорда Эшераля, ему нужно было поймать этого выродка. Глядишь, люд успокоится и несколько месяцев в городе будет тихо.

— Значит, ты надеешься отыскать следы и поймать запах того, кто подставил твоего отца? — это идея нашла отклик в разуме Менда. Как эхо на брошенный в колодец камень.

— Боишься идти одна? — спросил юноша. — Хотя, ты ведь сказала, что уже ничего и никого не боишься.

Девушка гневно посмотрела на Менда, затем медленно ответила:

— Одну меня прогонит новый егерь. Я не боюсь его, просто понимаю, что одна с ним не слажу. Вы поможете.

— Что ж, пойдём, посмотрим на эти твои следы, — сказал юноша, чувствуя, как тепло принятого решения расплывается внутри. — Но, учти, надо обернуться до полудня. Ещё одна казнь не будет дожидаться меня.

Девушка на мгновение съёжилась, но тут же распрямила плечи, будто пыталась показать, что страх перед Мендом полностью покинул её.

— Если выйдем сейчас, успеем. Новый хозяин, возможно, и не застанет нас, утром он уходит проверять тропы, — торопливо проговорила незнакомка. Она не выглядела довольной согласием убийцы своего отца, но в то же время Менд приметил её беспокойство. Она боялась, что сын палача передумает. Уже в дверях она замерла и обернулась:

— Папино тело. Что с ним будет?

Менд тяжело вздохнул. Он никогда не промышлял торговлей телами, и Дирус был первым. В глазах девушки вновь зажглась робкая надежда на прощание с отцом, но её прошлой ночью отобрал Менд. Уж лучше она будет считать его чудовищем, как остальной люд. Нельзя открывать истинную причину. К тому же вряд ли этот сверкающий невинностью оленёнок поймёт его.

— Я живу торговлей телами. Покупателей хватает.

Девушка вновь гордо распрямила плечи. Казалось, она ожидала такого ответа.

— Денег у меня нет. Но, может, вы согласитесь взять в уплату бабушкин домик здесь, в Левантии. Это единственное, что у меня осталось.

Менд оглядел четыре стены и потемневший от времени потолок, а затем произнёс:

— Зачем мне ещё один дом? Дом не прокормит меня, в отличие от золотых ведисов.

Девушка сглотнула.

— Больше мне нечего вам предложить.

— Твой отец вряд ли одобрил бы это, — сказал Менд. — Можешь считать меня лжецом, но последние слова Дируса были о тебе. О том, как ты будешь жить дальше. Без него.

Юноша осёкся, заметив, что девушка всхлипывает. Что ж, она может позволить себе всхлипывать.

— Хочешь, чтобы я отдал тело тебе?

Горький всхлип и яростный взгляд подсказали Менду, что девушка едва удерживалась от слёз. Она стояла спиной к нему, вцепившись в кольцо, приделанное к двери.

— Откуда вам знать, что хотел отец? Вы ведь пытали его, истязали и били, а в конце вздёрнули на площади.

— Если бы… — горько произнёс Менд. — Если бы я не продал тело, то вернул бы его тебе. Пора выходить, если ты всё ещё хочешь, чтобы я помог тебе.

---

Девушка стиснула руки, и Менд заметил алые капли крови там, где ногти пробили кожу. Не сказав ни слова, незнакомка вышла на улицу.

                                              ***

Палач и его спутница шли вдоль тёмного фасада знахарской лавки, когда Менд перехватил чей-то вязкий, будто масло, взгляд. Какой-то толстый купец небрежно кивнул девушке из окна. Она опустила голову, пряча исцарапанные, загрубевшие руки под передник и зашла внутрь, шёпотом попросив Менда подождать на улице. Привычный городской гул отлетал от почерневших от пепла стен домов.

Палач не вслушивался в их разговор, но доносящиеся из окна слова били по ушам, будто ему снова шесть, и уличные мальчишки закидывали его камнями. Привычно. Неприятно. Раздражающе.

— Думаешь, если я раньше платил твоей бабке за травы, то буду брать их и у тебя? Ты должна быть счастлива, что тебе доверяют работу подмастерья, а должного усилия я не вижу, — купец говорил прокисшим, будто молоко во время грозы, тоном.

— Я только вчера принесла всё, что вы просили. Если желаете, тотчас соберу ещё… — Менд почти слышал, как она нервно сжимала пальцы под фартуком.

— … Шляешься с палачом, а потом хочешь, чтобы приличные люди тебя на порог пускали, — шипение наверняка заставляло спутницу Менда молча кивать.

Ещё несколько слов слились в хлёсткий звук удара. Менд рванулся к двери. Дочь егеря с алеющей щекой выскочила навстречу и быстро произнесла:

— Короткий путь к воротам через тот переулок, совсем рядом, идёмте!

---

Они отходили от лавки, а Менд слушал, как прерывистое дыхание девушки постепенно успокаивалось.

— Тебе нужна работа?

— Пока она у меня есть, и я за неё благодарна, — медленно, будто доставая каждое слово из глубокого мешка, ответила девушка. — К осени меня, наверное, выгонят. Кому в работниках нужна дочь преступника? Однако милостью Скорбящего я не пропаду. Многие не имеют и того. Нам не посылают испытаний, которые мы не можем выдержать, так говорит сам понтификар. Он часто бывает здесь. Щедро одаривает хозяина редкими травами и звонкой монетой.

Она верила в свои слова, но стены переулка смеялись над этой верой скрипом старых ставен. Сквозь череду многолюдных улиц Менд вместе с девушкой вышли к воротам Молящегося, а через них пошли дальше на восток, в лес. Город за эти несколько утренних часов измучил сына палача рваными прикосновениями косых взглядов и отгоняющих зло жестов. Люди ненавидели его, и от этой ненависти Менда защищали холодные стены подземелий братства Погребения, бритвенно-острые пыточные инструменты и конопляная верёвка. Чем хуже дела в столице, тем больше люди страшатся оказаться в руках палача — даже если за ними нет вины.

Отец Менда всегда говорил, что мнения других не имеют значения, но сына палача мучало то, что его считают чудовищем. Он такой же человек, как и все они.

В отличие от людей, лес не осуждает. Они нырнули под кроны деревьев и скрылись в глубине.

                                              ***

Лес — закрытая книга для сына палача. Воспетая менестрелями лесная тишина звенела в ушах шелестом листьев, трелями птиц, запахами диких зверей и охотничьих лошадей, которые несколько дней назад проезжали здесь.

Девушка молчала, шагая впереди, и дышала теперь глубже и свободнее. В тени леса она будто вновь стала ребёнком, который проснулся после долгого сна и удивлённо оглядывался по сторонам.

«Сколько дней прошло с тех пор, как она покинула дом отца в глубине леса? Судя по её неуверенным движениям, это случилось вечность назад» — думал юноша, следуя за дочерью егеря лесными тропами.

Однако скорбная складка между бровей исчезла — Менд заметил это, когда девушка решила обернуться:

— Пришли, — тихо проговорила она. — Здесь охотники нашли убитого оленя.

У поваленной сосны, в зарослях пахнущей сном и ядом травы, девушка опустилась на колени и осмотрела землю и сломанные ветки. Она поджала губы, крайне разочарованная увиденным. Клубок следов людей, лошадей и собак не хотел распутываться. Их невозможно прочесть.

— Много следов. Слишком много, — она подняла чёрную надломившуюся ветку. — Будто не люди лорда здесь побывали, а ураган прошёл.

Менд тоже решил оглядеться. К дальним кустам его приманил рой мух. Он убрал ветви и увидел, как черви пируют на останках молодого оленя. Никому в голову не пришло забрать животное, из-за которого был казнён человек. Сын палача вспомнил слова архисанктума, перед тем как он спустился в казематы к связанному Дирусу: «Быть может, мастер Менд, дочь вскоре присоединится к отцу».

У плеча пыточного мастера пущенной стрелой возникла девушка. Менд вдруг остро почувствовал, что в этот момент она думала о родном ей человеке. Дочь егеря не могла поверить в то, что перед ними — причина смерти её отца. Менд почувствовал едва уловимый, резкий, чуждый лесу запах.

— Здесь пахнет, — сказал сын палача и вновь принюхался. Девушка удивилась и нахмурилась.

— Чем? Не чувствую ничего необычного.

— Идём, — Менд последовал за нитью запаха глубже в лес.

На пригорке обнаружилась ложбинка, заросшая колючими кустами. Среди ощетинившихся веток запах ощущался сильнее всего. Девушка скривилась.

— И вправду пахнет, — она потянула носом. — Здесь разлили эль. Много, раз запах ещё держится. Похоже, кто-то прятался тут… Вот только от чего?

Менд посмотрел назад. Сквозь заросли была отлично видна поляна с поваленным деревом. Зато зелёное платье девушки почти сливалось с листвой. Отличное укрытие. Спутница сына палача, шурша ветками, выбралась из впадины:

— Хм, не вижу больше следов, а значит, люди лорда с собаками не ушли дальше поляны. Ветки хорошо скрыли следы того, кто здесь прятался. Земля там хорошо придавлена, а, значит, человек был крупный и, наверное, сильный. Он сидел здесь долго. И пил.

Девушка показала находку — пустую глиняную бутыль.

— Тут на донышке ворон, — удивлённо добавила она, внимательнее присмотревшись. — Это клеймо таверны, я её знаю.

— Откуда знаешь? — спросил Менд.

— Папа с дядей бывали там. Они продавали дичь.

— Значит, это таверна для браконьеров?

Она кивнула, но тут же возмущённо вскинула голову, будто ничего преступного не упомянула.

— Нужно будет туда зайти, — сказал юноша. Это были единственные слова, которые он смог подобрать, чтобы не обидеть её. Дочь егеря снова кивнула и, махнув ему рукой, спустилась с пригорка.

Они продолжили двигаться дальше по тропе, которую повторял богатый, вкусный запах дыма. Вскоре показалась прогалина, откуда виднелся вьющийся среди деревьев тонкий дымок.

— Мы уже рядом. Может, дядя вернулся в дом? — девушка сорвалась с места, будто надежда, что звучала в её словах, толкала в спину. Менд с трудом поспевал за ней. Тяжелое предчувствие шептало сыну палача, что дочь егеря ошибается. В ушах звучал шелест примятой травы. На неширокой поляне над ручьём сладко улыбались первые весенние цветы.

— Почти пришли, — прошептала девушка, и ей вторил запах дыма и нагретых солнцем брёвен. Она поспешила впереди юноши по тропе, но тень окруженного молчанием дома заставила её ощутимо вздрогнуть. Менд почувствовал её волнение, напряжение и страх.

Позади дома, за задним крыльцом, была свалена в кучу домашняя утварь, старая одежда и пучки каких-то трав. Чёрный дым уносился сквозь кроны к небу, трещало пламя. Два сосредоточенно молчащих мужчины в латаных туниках выносили из дома чужой им хлам и равнодушно швыряли в костёр.

Девушка бросилась к вещам и выхватила из огня ворох лоскутов. Кажется, она совершенно не заметила жара пламени. Менд медленно последовал за ней, будто огромная тень. Старший из мужчин, с седой головой и сильными руками застыл от неожиданности, а потом резко схватил девушку за плечо и отбросил в сторону. В следующий миг хмурый, будто у сторожевого пса, взгляд остановился на юноше. Младший, молодой ещё парень, спускался с крыльца, немилосердно скрипя ступенями, и нащупывал рукоять ножа на поясе. Старший остановил его коротким окриком и пробурчал:

— Чего надо? Я тут в своём новом доме прибираюсь, а племянник мой на подмогу пришёл. Что тут палач забыл? Подыскиваешь дерево, чтобы вздёрнуть эту молодку подальше от лишних глаз? Ищи быстрее, а то она уже в костёр бросается.

Их всего двое, они крепкие, сильные и здоровые люди, привыкшие к суровой жизни. Холодная зима не коснулась их изнуряющей дланью. Опасные противники. Племянник, похоже, не послушал дядю, и вытащил большой разделочный нож. Седовласый мужчина же продолжал смотреть на Менда немигающим взглядом, держа руку за спиной.

«Проклятье, дочка Дируса, как назло, стоит сзади. Как только им надоест задавать вопросы, они набросятся на меня. Она будет мешать» — лихорадочно думал Менд, прикидывая шансы.

— Ну, тебе что, в эклессии рот зашили? — грозно спросил новый егерь.

Сын палача шагнул навстречу незнакомцам, с хрустом разминая шею. Он надеялся напугать их, но вместо этого парень бросился вперёд, размахивая ножом.

Сзади испуганно закричала девушка, и Менд невольно обернулся на её крик. Острая полоса боли вспыхнула на плече, когда лезвие ножа разрезало кожу. Юноша зарычал и схватил парня за грудки. В следующий миг племянник егеря полетел в костёр, а Менд шагнул следом. Нож потонул в пламени, а над поляной разнёсся отчаянный крик боли.

Седовласый бросился на Менда сзади. Сын палача, не глядя, перехватил руку с занесённым топором. Сухой веткой затрещала кость, ей вторил сиплый вопль. Парень тяжело ворочался, расшвыривая угли. Менд за шиворот вытянул его из огня и бросил на траву. Ему не нужны лишние смерти.

---

Послышался яростный рык — это егерь несётся на юношу, забыв про топор, прижав сломанную руку к груди. Менд просто толкнул его в плечо. Мужчина отлетел к крыльцу и замер там, тяжело дыша, с ненавистью глядя на сына палача. Девушка попыталась оттащить Менда прочь, но он уже закончил. Им хватит.

Парень с трудом поднялся на ноги. Его лицо и руки покрывали волдыри от ожогов. Всхлипывая от боли и глядя на Менда как на бешеного пса, он кое-как затащил в дом дядю. Лязгнул дверной засов.

Девушка с силой толкнула сына палача в грудь. Безрезультатно. Её побледневшее лицо исказилось отвращением и гневом. Треск огня напомнил о горящих воспоминаниях, и, забыв про юношу, она начала кружить, выхватывая из пламени то одну, то другую вещь. Менд наклонился, собираясь растащить костёр, и прищурился от жара. Из рассыпавшегося в огне сундука девушка достала старую лоскутную куклу. Беспомощно посмотрела на неё и обернулась к юноше:

— Не трогай!

Менд выпрямился и пожал плечами. Ему не было дела до чужих воспоминаний. Сын палача лишь хотел загладить вину за произошедшее с новым егерем и его племянником.

— Теперь у меня новая жизнь, — дочь егеря бережно баюкала куклу, поглаживая её по растрёпанным соломенным волосам. — Я не буду цепляться за старую.

Сын палача взглянул на солнце, лениво плывущее в безоблачном небе. Скоро полдень. У него есть дела.

— Мне пора в город. Если старая жизнь снова напомнит о себе, заходи, — он развернулся и двинулся к сходящимся у края поляны деревьям.

— Я с тобой, — окликнула его девушка, до сих пор баюкавшая куклу. Менд не противился. Лучше ощущать рядом с собой живого человека, чем безмолвный лес. После полудня компанию ему составит лишь труп, болтающийся на верёвке.

                                              ***

Миновав предместья и ворота Молящегося, сын палача и его спутница вернулись в столицу. Город бурлил и возбуждённо шумел, будто река Эльтерея, которая пересекала его. Девушка молчала, иногда бросая угрюмые взгляды на массивную фигуру Менда.

Они уже покидали благополучные улицы Дома Службы, где располагались уходящие к небу башни лордов и леди Гербов и проходили через внутренние ворота к Дому Дыма, где должна была состояться казнь, когда на дороге началась суета: послышались крики и стук копыт, люди поспешно убирались с пути приближающегося кортежа. Казалось, даже вездесущий запах конской мочи и нечистот спешил укрыться от процессии.

— Лорд Гербов! — летел над головами радостный шёпот, а черты девушки заострились и похолодели. Золочёный паланкин плыл мимо, четверо всадников теснили с дороги нерасторопных зевак.

Внезапно в воздухе будто натянули невидимую нить. Согбенные носильщики остановились. Один из всадников, на алом плаще которого была изображена раскрытая ладонь в латной рукавице, сжимавшей синее пламя, наклонился к пологу. Кивнув невидимому собеседнику он, пришпорив коня, подъехал к Менду.

— Эй ты! Ты ведь палач из братства Погребения? Подойди, лорд хочет с тобой поговорить.

Девушка заворожённо смотрела на застывший среди людского потока паланкин и чёрную латную перчатку на алом фоне. Стража ощетинилась обнаженными клинками, готовая в любой момент пустить их в ход. В глазах спутницы Менда начинал разгораться гнев, но она стояла на месте, продолжая смотреть на гербовый полог.

Когда юноша двинулся в сторону паланкина, она вдруг сорвалась с места и последовала за ним. Солдаты было хотели оттолкнуть её, но, посмотрев на рослую фигуру палача, расступились. Один из всадников спешился и замер у полога. Он остановил Менда и девушку, рявкнул на шепчущуюся толпу и, презрительно растягивая слова, произнёс:

— Лорд — благородный и щедрый человек, он охотно помогает сервусам, живя по заветам Скорбящего. Однако это не значит, что чернь может проявлять неуважение, — лоснящееся молодое лицо стражника презрительно скривилось, — Вряд ли вы раньше разговаривали с благословенной особой, поэтому вот что: не следует поднимать глаза и встречаться взглядом с лордом, ладони держать открытыми и молчать, пока лорд не изволит задать вам вопрос…

— Довольно! Мастер Менд, прошу, подойдите ближе.

Рука в белоснежной перчатке сделала нетерпеливый жест, и Менду почудилось, что он уже слышал голос лорда. Он обошёл воина и заглянул за расшитый полог паланкина.

— Мы ещё не встречались, но меня уже представил мой герб. Что до тебя…

Лорд продолжал говорить, но юноша уже не слышал слов — на него неожиданно обрушилось прошлое. Он вновь стоял у дверей зала в соборе Погребения. Тогда он ждал, что отца оправдают. Запахи, ощущения, образы смешиваются: несвежее дыхание Ориса, громкий голос эклессиара, утренний холод тюремной решётки, алая улыбка понтификара, безумие в глазах толпы и накрывающий всё запах смерти. А затем, множество образов спустя, мрачные катакомбы под заброшенным погостом. Снисходительный вопрос лорда рыболовным крючком впился в Менда и вытянул из воспоминаний на поверхность.

— … Однако я смотрю, ты не один, а с девой. Кто она? — лорд недоумённо нахмурился. Глаз из цветного стекла поблескивал в полумраке паланкина.

— Она дочь егеря, я помогаю ей, — Менд почувствовал, как девушка приободрилась после его слов.

— И в чём же ты ей помогаешь?

Лорд ждал ответа, нетерпеливо постукивая пальцами в белой перчатке по щеке. Спину юноши обжёг пылающий взгляд дочери егеря. Его ответа ждала и она.

— Егерь был невиновен, и я помогаю восстановить справедливость, — солнце, почти воцарившееся в зените, золотило кожу сына палача теплом улыбки девушки. Похоже, сказанное Мендом, развеселило человека в паланкине:

— Какое недоверие к божественному суду! Впечатляет. Да, вижу, ты проявляешь рвение во имя справедливости, а не правосудия. Ради той же справедливости вынужден напомнить, что вина моего егеря была доказана ещё до вашей с ним встречи в подвалах братства тем, что нашли в его доме.

— Мне не нравится этот разговор, — холодно произнёс Менд. Известие о том, что егерь принадлежал Дералю, ошарашило. Тогда, в подземелье, ему просто сказали, что егерь попался на браконьерстве в лесах своего господина, а Менду не было дела до того, кому из лордов тот перешёл дорогу. Да и сам Дирус больше пёкся о дочери и не упоминал Нихилуса. Сын палача услышал шорох парчи, когда лорд Гербов пожал плечами:

— Мой егерь был преступником, браконьером. Это бесспорно. И повесил ты его по закону. Это было справедливо, — Менд загривком чувствовал раздражение, которому лорд Дераль не позволял прорываться в словах и тоне. Нихилус казнил бы и за меньшую дерзость, но юноша чувствовал, что он сдерживается из-за их ночной встречи.

Слова лорда заставили девушку дёрнуться, будто от пощёчины, но Нихилус даже не посмотрел на дочь, лишившуюся отца по его вине. Он вновь обратился к Менду:

— Так или иначе, хорошо, что мы встретились. Я собирался пригласить тебя в свою башню.

— Меня? Зачем?

— В башне Герба Дераль есть библиотека. Её главный зал я открыл для сервусов. Как и для сервусов, он будет открыт для тебя завтра. Буду рад обсудить ряд насущных проблем с палачом братства. Надеюсь, ты примешь приглашение, — лорд ненавязчиво выделил паузой последнее слово, будто показывая, что Менд волен поступать, как ему угодно. В этих словах нет ни надежды, ни сомнения. Лишь приказ того, кто всю жизнь повелевал простым людом. Внутри мягких, шёлковых слов затаилась острая сталь.

Юноша молча кивнул. Слова были не нужны. Вокруг замерли воины с обнажённым оружием, с обочин таращились зеваки, и никто не ждал от него ничего, кроме согласия. Лорд милостиво улыбнулся и вновь махнул рукой в белой перчатке. Охрана тут же оттеснила Менда от паланкина, слуги вновь взвалили ношу на плечи, кивком поблагодарив юношу за передышку. Кортеж готовился было тронуться, когда из-за полога снова показалась рука в перчатке.

— Девица. Твой отец долго служил мне. Считай это его последним жалованьем. Трать его мудро. Или справедливо, если угодно.

В воздух взмыл увесистый кошелёк. Девушка не пыталась поймать его, и мешочек, зазвенев, упал в грязь.

— Тебе повезло, — сказал Менд и вздохнул с облегчением.

Девушка посмотрела на него, а затем на лежащий кошель, будто тот был дорожной пылью. Она покачала головой и прошептала:

— Пытается откупиться, заставить замолчать совесть. Пусть мучается дальше, я не возьму его деньги! Пусть грех вины изъест его душу! — твёрдый тон, но Менд видел в глаза муку. Юноша понимал, как сильно ей нужны были деньги, но дочь егеря уже отвернулась, встречаясь взглядом с жадными глазами сервусов в толпе. Они не ринулись за кошельком только благодаря устрашающей палаческой фигуре.

— Нет, ты возьмёшь их! — Менд поднял кошелёк и протянул девушке.

«Как объяснить, что лорд откупается от меня? Что эти деньги помогут тебе выжить. Твой отец хотел, чтобы ты жила» — юноша пытался придумать что-нибудь мудрое, но слова не шли на ум.

Однако угроза в голосе сработала и без слов. Вздрогнув, девушка посмотрела на Менда, затем опустила глаза на кошелёк, который он вложил ей в руку. Сжала побелевшие от напряжения пальцы.

Менд ушёл не оборачиваясь. За спиной перекатывался гомон зевак. Сын палача шёл на площадь Лиходеев. Там его ждала ещё одна спутница. Вернее, Атрония Люцерния будет спутницей не ему, а верёвке. Менд лишь надеялся, что дочь егеря не убьют из-за кошеля лорда Дераля в первом же переулке.

Глава 6 
Аристея. Что ж, отужинаем, мастер Грис?

— Ты, борода, давай-ка, роток открывай, да побыстрее! Не то отправлю обратно в лесок да по грешки, — ухмыльнулся оборванец. За его спиной в лунном свете чернели крыши деревенских домов. Окружавшие поляну факелы на длинных шестах отгоняли ночные ужасы. Благословенное пламя освещало пространство таинственным голубым светом.

— Моё имя Грис, а это моя ученица Мирина, — Валеад указал на застывшую позади Аристею. — Мы — странствующие лекари. Во имя Скорбящего лечим недуги людские, хвори тела и души.

Ржавое остриё копья и не думало опускаться.

— Кому вы там на топях припарки ставили? Лягухам да жабам болотным? С той стороны ничего кроме трясин нету. А ну, правду говори, не то посмотришь, как кишочки твои выглядят, а девка твоя поучится шитью, когда обратно их запихивать будет.

Валеад смерил мужика долгим взглядом. Тот не смутился. Слишком сильно в нём бушевал страх перед незнакомцами, которые явились после захода солнца.

— С севера мы, из Фрайкора. Перешли бурную Эльтерею вброд да пошли на юг, вот и дошли до вас, хвала Скорбящему, — Валеад сотворил двуперстие. — Лошадям продыху не давали, всё ждали, когда на людей-то наткнёмся. Знаки святые выводили денно и нощно, и вот, наконец, до вас добрались. Добрый человек, опусти копьё, а? Скажи лучше, может немощь на кого напала тут? Может, занемог кто? Мы, мало того, что подсобим, так и за простой заплатим дому, что приютит нас, — Валеад сменил свой обычный серьёзный, размеренный тон на заискивающий. Оборванец нахмурился, маленькие свинячьи глазки бегали туда-сюда. Наконец, он, причмокивая, сказал:

— Ну ладно, на люд разбойный вы вроде не похожи, да и ты, как бишь тебя звали-то… — мужик опустил копьё и почесал затылок. — В общем, да, хворный у нас есть один. Сынок пряхи нашей, Лорки. Ежели подсобите ему, то она вас, думаю, приютит. А чего это баба твоя молчит? Язык ей в Фрайкоре шоль отрезали? — усмехнулся стражник и обошёл лошадь по кругу. Аристея ещё сильнее прижалась к Валеаду и задрожала.

— Экий пугливый кроль она у тебя.

— С грехами впервые встретилась, вот и дрожит да молчит, но, как увидит, что кому плохо, сразу оживёт, — Валеад сунул руку в поясной кошель и вытянул монету. Серебро блеснуло в лунном свете. — Ну, добрый человек, стало быть, поможем мы не только сыну Лорки, но и тебе. Думаю, припарка из серебряного алекара облегчит твою жизнь, — мужик выхватил монету и довольно осклабился.

— Лады-лады, слыхал, грешки-то деньги не раздают. Лорка вон в том доме живёт, налево от белого дуба огроменного, что посерёдке, — стражник указал копьем на раскидистое дерево в отдалении. Валеад напряг зрение: на ветвях в бледном сиянии мерно покачивались несколько тел.

— Токмо не чудите у нас тут, а то добрый дядя Миклас вам быстро петельки на шеи накинет да украсит Белое дерево новыми куклами. Вороньё-то местное молитвы пропоёт, будьте покойны. Ладно, двигайте, а то глотку уже дерёт от разговоров с вами, — мужик закашлялся и отступил.

Валеад миновал сервуса и двинулся к дереву, чья крона возвышалась над лесной чащей. Тела покачивались на ветру, шелестели лохмотьями. Ставни утлых домишек были закрыты, и лишь едва заметные багровые отблески пробивались через щели. Пение вездесущих цикад зудело в ушах, а в воздухе разливался аромат ночных цветов и смрад трясин. Привязав лошадь рядом с единственным домом слева от дерева, Валеад помог Аристее спешиться. Девушка всё ещё дрожала и отводила взгляд, когда учитель пытался заглянуть ей в глаза.

— Девочка, послушай меня, прошу, — он легонько потряс ее за плечо. Она лишь тихонько всхлипнула. — Не закрывайся снова, умоляю. Ты мне нужна. Сейчас тот случай, когда припарки и мази как раз в силах что-то сделать, но ты должна мне помочь. Я не знаю, что с мальчиком, однако, может статься, что один я не справлюсь, — Валеад крепко обнял ученицу и почувствовал, как ткань рубахи сразу намокла.

— Нож, — глухо произнесла Аристея. — Я потеряла кинжал, доминус. Вы доверили его мне, а я не справилась даже с этим, — девушку сотрясали рыдания, а Валеад снова и снова нежно проводил рукой по светлым волосам, успокаивая ученицу.

— Этот кинжал ничего для меня не значит, в противовес тебе. Я смогу тебя защитить только, если ты будешь рядом, — он отстранился и достал из сумки несколько метательных ножей, заткнул их за ремень, пересекавший грудь.

— Как поможем пряхе, сразу же к Зорасу и его мертвякам. Вон его дом, я эту хибару сразу приметил, как к дереву подъехали. Справа, — Валеад указал на приземистое строение с соломенной крышей. В усеянное звёздами небо поднимался дым.

— Я поняла, доминус, просто… Там правда была мама, как живая, клянусь! — Аристея утёрла слёзы и обхватила себя руками. — Я так по ней скучаю… Почему всё это происходит со мной? Минувшим летом я помогала маме по дому, училась грамоте и мечтала освоить искусство предсказания, а сейчас… — девушка обессиленно опустилась на жухлую траву. Валеад присел рядом. Он сочувственно смотрел на ученицу, с трудом удерживаясь от того, чтобы вновь заключить её в объятья.

— Это всё грехи голода, Аристея. Тогда, во Фрайкоре, когда нам нечего было есть, ты лежала в бреду и раз за разом говорила о маме, будто она стояла совсем рядом с твоей подстилкой. Грехи этим пользуются, девочка моя, — тихо закончил Валеад. Девушка не ответила, лишь ещё сильнее опустила голову.

— Аристея, говорят, Скорбящий написал фолиант, имя которому: «Три течения». В нём заключено былое, настоящее и грядущее. Каждая человеческая судьба нанесена на страницы этого труда, но нет там того, что людям не перенести. Нет злоключений, сводящих человека с праведного пути, — Валеад сотворил двуперстие. Аристея тихо всхлипывала, а цикады пели свою бесконечную песнь природе.

— Взгляни на эти обветшалые дома, девочка. Эти люди живут на мрачных болотах, и каждый день борются за выживание. Грибы, ягоды да подстреленная дичь — вот и всё их пропитание. Гниющие доски и сухие травы составляют их дом. Но они не бегут от этого места, они в него вросли, как корни этого величественного древа. Каждый день они возносят молитвы Скорбящему и благодарят за то, что он даёт им возможность прожить ещё один день. Здешние сервусы не уходят отсюда, потому что так начертано в «Трёх течениях». Ты же можешь уйти откуда угодно и попасть куда угодно, ибо не скована цепями судьбы. Это твой дар. Со временем придёт понимание, девочка, а сейчас, прошу, вытри слёзы и поднимайся, — Валеад протянул девушке руку. Та с готовностью приняла её.

— Пусть этот Скорбящий обратится льдом в глубинах Умбриума, — Валеад сделал вид, что не услышал гневного возгласа. Аристея постучала в просевшую деревянную дверь. Внутри дома что-то заскребло и покатилось по полу.

— Ночь на дворе. А ну, пшли прочь отседова, — грубый женский голос просочился через щель. Валеад кашлянул.

— Прошу нас извинить, добрая женщина, но нам сказали, что у вас захворал сын. Мы странствующие лекари. Позвольте помочь мальчику, — за дверью на мгновение стало тихо, затем послышалось гулкое ворчание.

— Дык каждый встречный шельма может сказать, шо он лекарь, травник или знахарь какой, да токмо слова с делом расходятся частенько.

— Нас пропустил почтенный страж, а уж у него глаз на шельм и пройдох намётан. Не зря же он дозор несёт.

Из-за двери послышался сдавленный детский крик. Через мгновение он повторился снова.

— Добрая Лорка, я слышу, как ваш сын страдает. Пожалуйста, дайте нам помочь ему, — мягко сказал Валеад.

— Мы не разбойники, а лишь усталые путники, ищущие ночлега и возможности помочь добрым людям, — жалобно проговорила Аристея.

— Сколько вас там ещё? Ко мне орава притащилась шоль? — голос за дверью смягчился. Гнев сменился любопытством.

— Ох, нет, нас всего двое, я да моя ученица.

— Ладно, лекари-знахари, но зарубите себе на носу, что у меня на поясе огроменный тесак, а рука у меня тяжёлая. Первые слова молитвы не успеете произнести, как вспорю вам животы, — послышался звук отодвигаемого засова, и на пороге возникла дородная женщина в фартуке, которая потирала загрубевшие руки. С пояса действительно свешивается массивный разделочный нож. Валеад поклонился, и Аристея нехотя повторила поклон. Женщина смотрела на них недоверчиво, но всё же пропустила в дом. Растопленная печь дышала на путников жаром, с потолка свешивались ароматные травы, а возле огня лежал на тюфяке мальчик лет пяти. Дыхание его было прерывистым, будто дырявые кузнечные мехи. Валеад и Аристея быстро опустились рядом с сыном пряхи.

— Что с ним случилось? — спросил Валеад.

— Боль головная донимает. Уже который день. Хнычет постоянно, — рассеянно ответила мать, снимая с пояса нож.

— Чем он занимался до того, как начал причитать про боли? — осведомилась Аристея. Она наклонилась к мальчику и провела рукой по растрёпанным волосам.

— Дык, как обычно, валялся под Белым деревом да травинки пожёвывал. Он у меня это дело любит, — пряха провела по лезвию длинным ногтем. Резкий звук резанул по ушам.

— Аристея, придержи бедняжку, он слишком много дёргается. Надо заглянуть в уши, — Валеад опустился на колени и приподнял голову ребёнка. — Мне нужна свеча, добрая Лорка. Пламя печи не даёт достаточно света.

— Будет тебе свеча, лекарь, — женщина воткнула нож в стоящий рядом с печью стол и запалила свечу. Валеад принял её и прищурился, пытаясь рассмотреть ушную раковину. Тяжело вздохнул.

— Есть шило? И пожалуйста, разбудите сына, иначе всё будет только хуже, — сказал Валеад, ставя свечу на стол. Аристея вопросительно посмотрела на учителя.

— Шило-то есть, да почто оно тебе, одноглазый? С Гариусом-то что случилось? И не юли, окаянник! — прикрикнула на Валеада пряха.

— Если дело касается человеческой жизни, я всегда откровенен. Раз шило есть, накаляйте над свечой. Ребёнок спал на траве, и в ухо заполз клещ. Нужно проколоть его и вытащить, — сухо заявил Валеад.

— Тыкать Гариусу в ухо шилом? Ты что, совсем со своего ума сбрендил, одноглазый? — пряха была готова схватить нож.

— Лорка, если хотите, чтобы эта тварь выела вашему сыну глаза изнутри, то мы сейчас же уйдём, — тихо сказала Аристея. Глаза женщины сделались круглыми от удивления и ненависти, а затем она безвольно опустила руки.

— Делайте что нужно. Грейте своё шило, только пусть с моим мальчиком всё будет в порядке, прошу вас, — Лорка опустилась рядом с сыном и разбудила его. Ребёнок удивлённо посмотрел на пришельцев из-за полуприкрытых век, но Аристея успокоила его.

— Гариус, дорогой, у тебя же болит головушка? — мальчик кивнул и поморщился. — Сейчас перестанет болеть. Твоя матушка заботится о тебе, и пригласила лучших лекарей. Ты только лежи смирно, а мы с дядей Грисом сейчас тебя вылечим, хорошо? — мальчуган перевёл взгляд с Аристеи на мать, и та коротко кивнула.

— Ага, тётя знахарка, — только и смог сказать Гариус. Валеад тем временем накалил шило, и в полутьме мелькнул алый раскалённый наконечник. Аристея и Лорка крепко держали мальчика, а тот не переставал хныкать. Аккуратно, дюйм за дюймом, Валеад вставлял шило в ухо мальчика. Каким-то чудом ему удалось проколоть клеща, не оставив ожогов. Гариус тихонько хныкал от страха и вот-вот готов был разреветься по-настоящему. Пряха мягко вытерла сыну слёзы фартуком:

— Спасибо, спасибо! — она чуть ли не кричала от радости. — Что бы было с моим бедным Гариусом, если бы не вы? Хвала Скорбящему, что послал спасителей в ночной час! — пряха принялась сотворять двуперстия.

— Теперь, когда ребёнок проснулся, давайте опустим подробности недуга, добрая женщина, — сказал Валеад, откладывая шило в сторону. — Если в вас сейчас говорит искренность, то, прошу, дозвольте нам остаться на ночь. Мы неприхотливы. Вам даже не нужно будет кормить нас ужином. Мы будем трапезничать у Зориса, — круциарий вновь поклонился.

— Эвона как, значится? Токмо с ним осторожнее, он давно забыл, что такое совесть, а добродетель-то и в глаза никогда не видел. Ну и не задерживайтесь, а то не добудитесь потом меня, сколько ни стучите. Ежели с Гариусом всё в порядке, я как убитая спать буду. Ну, вы идите, я вам постелю рядом с печью, — Лорка ещё раз сотворила двуперстие и занялась приготовлениями.

— Что ж, мастер Грис, отужинаем? — Аристея ещё раз потрепала мальчугана по волосам и улыбнулась. Впервые за весь день.

— Отужинаем, девочка.

                                              ***

Тёмная душная комната дома Зориса походила на погост: несколько масляных ламп чадили, распространяя едкий удушающий смрад, а с потолка свешивались пожелтевшие от времени черепа. По стенам вились лиловые лианы с широкими листьями и белыми цветками, которые были призваны отгонять грехи. Столы же заменяли выщербленные от времени каменные надгробия. За одним из таких надгробий сидел невысокий человек в серой робе паломника и пил из пузатой глиняной кружки. Единственным, кто прерывал неуютную тишину, был горбатый карлик, который вырезал на стойке молитвы. Кроме круциария, его ученицы, карлика и незнакомца живых в таверне не было.

Зато мёртвых было хоть отбавляй. Почерневшие скелеты, облачённые в саваны, тут и там сидели над тарелками с протухшей едой. Стоявший рядом Валеад наконец решился прервать маленького человека.

— Прошу меня простить, да благословит Скорбящий эту обитель, — кашлянул круциарий. — Сготовит ли радушный хозяин ужин гостям? Мы люд неприхотливый, похлёбки хватит.

Карлик оторвался от вырезания по дереву и посмотрел на Валеада широкими водянистыми глазами. Выступающие из-за верхней губы зубы заходили ходуном, будто он перемалывал просьбу путника.

— Хто в ночь на погосте шум да гам устроил? — писклявый голос хозяина заставил Аристею поморщиться. Девушка стояла рядом с Валеадом и с интересом рассматривала накарябанные маленьким человеком надписи.

— Скромные лекари, что помогают всякому люду в нужде. Не делайте вид, что не узнали мастера Гриса, — Аристея сотворила двуперстие и дотронулась до тонкой, покрытой наростами, руки карлика. Он хотел было гневно завопить, но встретился взглядом с зелёными глазами Аристеи. В них плескалось чистое сострадание к бедному уродцу. Вытерев рукавом рубахи выступившую слюну, Зорис встрепенулся и убрал руки со стойки.

— Так это… Знаю я вашего Гриса. Вот токмо я сам-то и есть людь, и я в нужде, ежели зенки у вас не для красоты на личиках намалёваны, — прошипел карлик. — И шо вы мне хочете сказать? Я денно и нощно молитвы возношу властителю нашему, Скорбящему, дабы убрал он с моей спины ношу проклятую. Он ко мне во снах приходил и сказал выстроить трапезную во славу его, дабы все окрестные святые пили да ели вдоволь, а горб мой нихренашеньки не стал меньше. Даже на мизинчик, — он показал толстый палец с закрученным в спираль ногтем. — И уж ты, девка, явно не похожа на Лорею Миропомазанную, потому как вон она сидит, вино пьёт в кампании Нироса Истоптанного и Руроса Светоча, — карлик указал на трёх скелетов, что восседали в тёмном углу и таращились пустыми глазницами друг на друга.

Аристея отпрянула и спряталась за Валеадом. Учитель вздохнул и как можно мягче сказал:

— Не каждый получает исцеление от недугов тела или души, но я знаю одного Зориса, который, в свою очередь, знает, что у мастера Гриса есть кошель. Ещё я знаю, что благой звук излечивает многие недуги разом, — с этими словами Валеад достал небольшой мешочек и позвенел им. Карлик облизнулся и потянулся, насколько позволял его рост, за деньгами, но Валеад покачал головой:

— Однако, — сказал он строго. — Благой звук обретает лишь тот, кто идёт путём праведника. Не утаивает от добрых лекарей… — Валеад понизил голос. — Ни слова благого, ни слова дурного, ни то, как давно сюда явился тот человек, — круциарий указал на единственного гостя Зориса. Карлик затрясся, жадно глядя на деньги. Из открытого в предвкушении барыша рта закапала слюна. Где-то скрипнула балка, а крысиный писк вторил мерзкому хихиканью хозяина.

— Ой-ой-ой, дак где ж вы сыщете человека праведнее, чем Зорис? Ой-ой-ой, нигде же, нигде! — он потрясал кулаками и брызгал слюной в раздражении. Аристея предусмотрительно обогнула Валеада, чтобы перекрыть обзор незнакомцу за столом. Тот, казалось, не обращал на них никакого внимания, но глаза под капюшоном были направлены отнюдь не на плескавшийся в кружке эль. Валеад положил мешочек на стойку и накрыл рукой.

— Ежели нет человека праведнее в этих краях, тогда он не будет пятнать себя молчанием?

— Не будет, ой-ой, не будет! — зашептал Зорис. — Пришёл этот странник с востока. Говорит, с самой Левантии идёт, с благословенного града! — карлик озарил себя двуперстием. — Сказал, что по святым местам, по всем эклессиям путь держит. Наказали ему на запад идти, от самого святого понтификара благую весть принести! — он воздел к прокопчённому потолку кривой палец. — Так что теперь дорога ему на запад, в твердыню Альмадор, чьи стены защищают нас от еретиков.

Валеад убрал руку с кошеля, и карлик сразу же схватил его. Упрятал под рубаху и, посмеиваясь, сказал:

— Будет вам похлёбка мирская, да элю налью, бо вода в этих топях порченная, проклятая, как и все мы. Я спросил у этого Соркаса — как себя прозвал паломник тот — мол, когда ж Скорбящий избавит нас от тяжкой ноши? Когда перестанем мы терпеть злоключения? — Зорис захныкал.

— И что же ответил Соркас? — Валеад почти касался кривого лица карлика носом. Мерзкий запах немытого тела вызывал желание опорожнить желудок.

— Сказал, что скоро явится сюда сын Скорбящего! — Зорис захныкал пуще прежнего. — И с ним вместе очищение придёт. Всякого, кто грех на душу не брал, он с собой заберёт и избавит от страданий всяческих.

— Так почему же ты роняешь слёзы, добрый хозяин? — сочувственно произнесла Аристея. — Может, обуяла тебя внезапная радость, что мессия сей возьмёт тебя за руку и уведёт к сонму святых? — она старалась говорить как можно более чувственно и заботливо, но внутри у неё разливалось отвращение. Девушка едва сдерживала себя.

— Не угадала, милосердная дева, — Зорис вытер сопли грязным рукавом. — Как же он уведёт меня к святым, что непогрешимы были при жизни, если я с грехом уже уродился? Вон он, на спине моей, — он поднял кустистые брови и ударил кулаком по стойке. — И какие бы усилия я ни прикладывал, как бы истово не возносил молитвы, грех мой не уходит от меня, а значит, жизнь моя будет кончена, если придёт плоть от плоти Скорбящего! — голова карлика упала на стойку, и он забился в истерике.

— Ах, добрый Зорис. Праведность заключается не в том, чтобы платить богу молитвами и делами праведными, будто ведисами золотыми. Хоть Скорбящий и лишён зрения, но слышит он каждого молящегося. Слух его необъятен и способен уловить всякую ноту. Даже в недрах Умбриума. И что же слышит наш бог, когда ты обращаешься к нему? «Скорбящий, этими словами хочу купить у тебя дозволение избавиться от этого страшного горба. День и ночь я возношу молитвы, испрашивая у тебя цену очищения», — голос Аристеи похолодел, сделался твёрдым, как гранитные плиты, за которыми восседали мертвецы. — Праведник отдаёт себя в услужение Скорбящему не задумываясь, он не тешит себя надеждой выкупить прощение или чудесное исцеление. Он знает, что тело его сотворено для служения, каким бы оно не было. В том сне к тебе приходила владычица греха, и ты послушался её, осквернив тела святых, выкопав их из освящённой земли. Быть может, в них уже сидят грехи и ждут своего часа, Зорис? Ждут, когда сюда явится сын Скорбящего, чтобы расправиться с ним.

Валеад удивлённо посмотрел на ученицу. Зная её отвращение к догматам Скорбящего, он недоумевал, с чего вдруг девушка решила пуститься в нравоучения. И только нездоровый блеск в глазах Аристеи подсказал круциарию, что она хочет заставить хозяина понять, как низко он пал.

— Я… Я…, — всхлипывал карлик, хватаясь за голову.

— Рассвет завтрашнего дня будет для тебя началом новой жизни, Зорис. Ночью к тебе придут святые, чьи останки ты рассадил за этими столами, выдернув из блаженного сонма. Буду они говорить с тобой о жизни твоей. Осознаешь ли ты, что натворил, или оставишь всё как есть? Ночь даст ответ на этот вопрос, — Аристея погладила тщедушного Зориса по жидким волосам и двинулась к незнакомцу. Карлик продолжал стенать и рыдать. Покачав головой, Валеад нагнал ученицу.

— За что ты с ним так? — вполголоса спросил он Аристею.

— За гордыню, — просто ответила девушка.

— Прошу, не говори ничего при Соркасе. Просто слушай и наблюдай за ним, — Валеад развернул ученицу и посмотрел ей в глаза. Она не отвела взгляда.

— Поняла, доминус. Встревать не буду.

Когда они приблизились к незнакомцу, тот и ухом не повёл. Лишь пригубил эля и легонько постучал ладонью по холодной плите, приглашая присесть рядом.

— Могу я угостить святого человека скромным ужином? — Валеад сел напротив паломника и сцепил пальцы в замок. Зорис продолжал стенать, раздражая даже мертвецов. Похоже, он не собирался стряпать. Мужчина усмехнулся и протянул руку, усеянную медными кольцами.

— Уж не думал, не гадал, что буду разговаривать с Валеадом Клеймящим, — донёсся из-под капюшона хриплый голос. — Сколько вёсен минуло с той встречи в Левантии? Около семи, точно. Спасибо, Скорбящий, — незнакомец кивнул в пустоту.

— Я был другим, Соркас. Знак эклессии наверняка не доставляет тебе неудобств. Небось, хвастаешься перед распутницами тем, что смог сбежать от силентиара. Или рассказываешь святым сёстрам о том, что сам клеймил себя, дабы предстать перед очами Мортоса, — Валеад нахмурился, но руку пожал. Аристея нервно поглаживала золотистые пряди. Ей не нравился этот человек.

«Если бы он не знал доминуса, он мог бы его предать, но если он знаком с ним лично и не с лучшей стороны, предаст охотнее» — мрачные мысли коварно закрадывались в разум. Она оглядывалась по сторонам, ожидая засады, но чернильные тени не хотели раскрывать своих секретов.

— Да уж, тогда второй глаз был ещё при тебе, и высматривал ты нечестивцев хорошенько. Но вот Минария Обращённая говорит мне, что встреча у нас назначена не для того, чтобы вспоминать старые деньки, — Соркас вновь кивнул чему-то незримому и откинул капюшон: исполосованное шрамами лицо никак не походило на лик доброго паломника.

— Сдаётся мне, в братство Праведных Страданий допускают только самых красивых, — Валеад усмехнулся. Соркас же сплюнул в кружку и прошипел:

— Да уж не просто так братство силентиаров получило своё название, дорогой Валеад. В мире вообще просто так мало что случается. Даже своё прозвище ты заработал не просто так. Левантийская чернь поминает тебя словом до сих пор. Жаль, что не добрым, — хохотнул Соркас. Валеад же на мгновение отвёл взгляд, будто слова информатора устыдили его. — Впрочем, я в этой вонючей дыре не за тем, чтобы измываться над тобой, хотя, признаюсь, сделал бы это с удовольствием.

— Несомненно, Святоша.

— Но дела первее развлекаловок. Повезло тебе, Валеад, что Тос Винум, когда живёхонек ещё был, отсыпал мне достаточно ведисов, чтобы я помогал ему, а теперь, получается, и тебе. Пташка, что у тебя под бочком, попала в переплёт и лучше бы ей на юга лететь, — Соркас повернулся к Аристее и мерзко улыбнулся, обнажая почерневшие зубы. Девушка лишь опустила глаза. — Не первую весну я слежу за эклессиарами, но, чтобы за какой-то девчонкой отправляли Безупречного — такое на моей памяти в первый раз. Ты что натворила, кроха? — девушка молчала. Соркас закатил глаза и обратился к Валеаду:

— Так что, да простят меня собравшиеся здесь святые, ни хера я не соврал карлику, когда говорил, что сюда явится сын Скорбящего. Безупречному не нужен отдых, сон или еда. Он будет идти за вами до самого конца. На твоём месте я бы бросил девчонку. Пускай справляется сама.

Аристея с надеждой посмотрела на учителя. Тот кивнул.

— Я достаточно предательств повидал в Левантии, Святоша. А уж сколько раз меня предавали, я и не вспомню, — вздохнул Валеад. — Девочку я не брошу.

— Ох, слышал я как эта девочка по бедняге карлику прошлась. Молитвы — это денежка. Славно она у тебя щебечет. Да только ты, Клеймящий, то же самое сделать пытаешься, только мертвецов из земли не выкапываешь, и горба у тебя нет, — Соркас легонько постучал по кружке и снова сплюнул. — Тут ещё одно: Безупречный не единственная ваша проблема. Есть тут одни ребята… — Соркас не успел договорить. Раздался свист, и в глаз Святоши вонзился арбалетный болт.

Глава 7 
Стальной Лик. Сей лик — твоя темница, госпожа

Казалось, падающему снегу не будет конца. Для него не существовало преград, он мог похоронить под собой лагерь святых легионов Понтификума. Судя по бурану, который не хотел стихать, снег намеревался исполнить задуманное. Ветер разносил утробные завывания еретиков, возносивших хвалебные песни Барфросту, Господину Чёрной Стужи. Те, кому не повезло нести дозор этой ночью, жались к лагерным кострам в надежде согреться и передавали меха с горячим вином.

— Что, ручной пёс Эшераля решил выйти на прогулку? — один из солдат бросил подошедшему Лику фляжку. Тот поймал и жадно отхлебнул.

— Да знаешь, Крунис, поссать приспичило, а до нужника ещё идти и идти. Вот рожу-то твою увидел, сразу захотелось костерок ваш обоссать, чтоб вы от холода подохли, — рассмеялся Лик. Солдаты загоготали следом.

— Еретики что-то сегодня слишком голосистые. Пока не дерутся с нами, друг дружку в жопы потрахивают? Знатная у них там веселуха тогда, скажу я вам, — человек в маске отхлебнул ещё немного вина и отдал солдатам мех.

— Я слыхал, что есть у них огроменные, ну просто великаны, мрази. Покрыты каким-то чёрным не то камнем, не то чешуёй, а на голове из того же камня рога, ну как у твоего быка. Если такого на поле боя встретил, лучше сразу бросайся в разлом, потому как в драке его не одолеешь. Особенно если он начинает петь на малефикаруме. Дориус рассказывал, что видел одного такого, — один из солдат обвёл товарищей взглядом и указал пальцем на крепко сбитого мужчину с сединой в волосах. Тот кивнул.

— Ну, было дело. Этих тварей Певчими кличут. Они сидят себе в лесу и голосят. Вроде как через них Алая Дева еретикам силу придаёт, вселяются в них грехи убийства, чтоб предатели могли через пропасти на своих двоих перепрыгивать да праведников кромсать. В общем, нас тогда за провал Падения Грешника кинули. Ещё когда ординарием-воителем был Зендар, башковитый мужик. Почитай лет пять назад. Ну, так и вот… — Дориус вышел вперёд, на усах застыли снежинки. — Мы тогда еретиков знатно потеснили, и Зендар, значится, орёт: «Не жалей себя, воины веры, погоним поганцев до их лагеря!». А нам, значится, думать не положено, нам бегать да рубить положено, — он поднял указательный палец вверх, будто преподавал новобранцам военную науку.

— Бежим мы такие радостные, псалмы распеваем, еретикам болты из арбалетов в спину всаживаем. Бежим, бежим, ноги в снегу утопают. Тогда весна зиме не уступала, лютая была, не то что нонешняя, — Дориус хлебнул из меха, прополоскал горло и смачно сплюнул. Солдаты закатили глаза, но смолчали, привыкшие к причудам ветерана. — Ну и впереди лес уже виднеется, а там, по докладам, как раз их лагерь был. Шмыгают, значится, еретики под кроны, а мы аккурат на расстояние полёта стрелы подошли. Как я и говорил, Зендар башковитым мужиком был. Сходу не попёр в лес, а выстроил нас и, как это обычно на смотре бывало, проехал на боевом коне перед нами, вытянул палицу и гаркнул: «За каждого убитого еретика в лагере плачу по пятёрке золотых ведисов! А ну, марш рубить нечестивцев!», — Дориус фыркнул и пробежал вокруг костра, изображая несущегося галопом командира.

— И тут из-за деревьев выходит эта тварь. Сосну выворачивает с корнем и как пушинку в конников метает. Р-р-раз! — ветеран поднял руки, запуская невидимое дерево. — Топор гигантский, как два меня, с земли поднимает и бежит на нас, не переставая горланить. Мы остановились, взвели арбалеты, ребята щиты подняли, конники развернулись, и готовимся порубить ублюдка. И тут я смотрю: наросты эти не только на голове и руках, он весь уже покрывается ими. Будто скала на тебя несётся! — Дориус снова отхлебнул вина и задрожал. Взгляд устремился на запад — туда, где пустынную ледяную землю пересекали гигантские пропасти. — Ничего ему сделать не смогли… Стрелы отскакивали, а топор сметал сразу нескольких наших ребят за раз. Кто-то из круциариев попытался остановить его, но эта тварь, едва колокольчики заслышала, подняла с земли кобылу и запустила в беднягу. Мгновенно пришибло. И… — рассказ ветерана прервал Лик, медленно хлопая в ладоши. Дориус осёкся и гневно посмотрел на убийцу. Остальные солдаты тоже заворчали.

— Ну не дуйтесь, что я прервал такую потрясающую сагу. Могучий воин… — с издёвкой произнёс Лик, указывая на Дориуса. — Кажется, вам чего-то не договаривает, друзья. В битве у Студёного леса тогда почти все полегли, а самого Зендара знатно этот урод покромсал. Не подоспей я вовремя, великан этот точно прикончил бы славного ординария-воителя! Хотя лучше уж такая смерть, чем от меча в живот, когда он сидел в нужнике, — усмехнулся убийца. Солдаты притихли, а Дориус, несмотря на холод, побагровел от злости. Кулаки яростно сжимались и разжимались.

— Десять ребят из пяти сотен пережили ту бойню, и каждого я в лицо знаю, потому как бок о бок с ними стоял. Всех их наградили да по домам распустили. Вот твою рожу не припомню. Про такую мясорубку не рассказывают, кривляясь, будто шут в дешёвом балагане, — Лик снял с шеи продолговатый чёрный камень и протянул его Дориусу. Тот неохотно принял его и стал рассматривать.

— Странно, что в лице ты не изменился, когда увидел нарост с головы той твари, — сказал убийца, подходя ближе. Солдаты шептались между собой, строя догадки, но никто не вмешивался.

Первый удар сломал Дориусу нос. Тут же Лик крутанулся, впечатывая локоть в лицо ветерану. Со стоном он повалился в снег, зажимая нос. Сапог убийцы припечатал руку Дориуса к земле. Товарищи воина отпрянули. Никому не хотелось драться с наёмником Эшераля. Лик же наклонился к лежащему на снегу Дориусу и вытащил из-за голенища кинжал. Впечатал рукоять в висок солдата. Красные глаза под маской недобро блеснули в свете костра. Лезвие кинжала теперь трепетало в опасной близости от расширившегося левого глаза Дориуса. Убийца прошипел:

— Ещё раз услышу от тебя эту историю, падаль, заставлю посмотреть на собственные грешки, — Лик ещё раз ударил Дориуса в лицо. Сильно. Тот застонал. — У меня там товарищи сгинули, мразь, а ты превратил трагедию в посмешище, — ещё один удар рукоятью обрушился на лицо воина.

— Слушай, Лик, прекращай. Он завтра в дозоре, а после твоих тумаков он вряд ли зенки-то откроет. Заплывут, — Крунис отделился от товарищей и положил руку на плечо убийце. Лик обернулся, метнув полный гнева взгляд. Крунис отступил, поднимая руки.

— Ты лучше не говори мне прекращать, тесерар*. Когда один из твоих сосунков порочит память о славных ребятах, что сложили головы на опушке того леса, я его отучаю от этого! — рявкнул убийца и пнул Дориуса под рёбра. Ветеран не сопротивлялся, он тихо мычал и стонал. — Мы тогда завалили Певчего, тесерар. Певчего, мать его! И трахни меня конский хер в задние ворота, я не позволю какому-то куску дерьма насмехаться над той битвой.

Крунис замолчал. Остальные тоже притихли. Не притих только колючий северный ветер, что притуплял боль лежавшего в снегу Дориуса. Однако притупить боль Лика буран не мог. Слишком жестокой была та бойня. Слишком многих он потерял в тот день, а лица выживших навсегда отпечатались в его памяти неизгладимым клеймом. Человек в маске снял ногу с руки ветерана и поднял чёрный камень с земли. Развернулся к солдатам. Кто-то бросился помогать Дориусу, кто-то отвернулся.

— Ох, не вовремя ты раскрыл свою пасть, солдатик. Будет тут всем теперь толковая наука. Не видел сам — нечего байки травить.

— Так почему тогда никто не говорит про тебя, герой?! Почему только и слышно, как Стальной Лик вогнал кому-то нож под ребро, или напился вдрызг, вместо того чтобы на передовой быть? Вместо того чтобы святые воины головы свои не складывали? — какой-то юный воин вышел вперёд и плюнул под ноги убийце.

— Потому что про убийц не бывает красивых слов, — Лик развернулся и направился прочь от костра, провожаемый злобными взглядами.

Сегодняшней ночью у него стало на несколько врагов больше, но это не шло ни в какое сравнение с тем, что случится, если он не сможет избавиться от лорда Тираля.

                                              ***

Лик поболтал ещё с несколькими дозорными по пути к шатру Тираля. Теперь вопросов к нему не возникнет. Каждый вечер перед отходом ко сну он ходил по лагерю, травил байки, заводил новых знакомых, ссорился со старыми и веселился, насколько позволяла непростая жизнь убийцы на побегушках у лорда. Однако Лик был рад, что теперь ему платят за устранение людей, а не грехов, которые скрываются в утробе огромной горы, чей окутанный дымом пик даже сейчас был виден сквозь плотную завесу снега. Ярость, вспыхнувшая при разговоре с Дориусом, почти иссякла. Теперь убийце нужна была холодная голова.

Шатёр Тираля отлично охранялся. «Проклятье, солдатик, как же обидно, что не один ты верен этому мерзавцу. Слишком много лизоблюдов на подходах. Придётся извернуться. Главное — успеть в срок» — мысли крутились в голове убийцы подобно снегу, когда он завернул за нагромождение ящиков и бочек с припасами. Между солдатскими палатками было темно, а голоса дозорных, обходящих лагерь, едва улавливались. Идеальный момент для Лика, чтобы осуществить задуманное.

Запустив руку в сумку на плече, убийца извлёк оттуда шитую золотом и серебром робу. Нити сплетались в раздвоенные символы Скорбящего. Тяжело вздохнув, Лик надел робу эклессии, натянул чёрную и белую перчатки и добавил к ним тяжёлый золотой кулон, который изображал добродетель. Цепочка из крошечных рубинов тянулась от её закрытых глаз до подбородка. Нескончаемые кровавые слёзы, которые та проливала, оплакивая каждого грешника. Коснувшись холодной стали маски, Лик зашептал:

— Сей лик — твоя темница, госпожа. Лишаясь его, освобождаю тебя. Дозволь воссоединиться с тобой вновь.

Едва убийца снял маску, узкое лицо его преобразилось: глаза сменили цвет на янтарный, нос стал длиннее, лоб шире, щёки округлились, заиграли румянцем. Волосы посветлели, стали короче. Спрятав маску в сумку, и оставив на себе лишь изящный церемониальный кинжал, что висел на изукрашенном поясе, Лик схоронил сумку среди бочек и хорошенько присыпал снегом. Послание еретиков было спрятано в тубусе рядом с кинжалом и дожидалось своего часа.

После превращения по телу мгновенно разлилась волна боли, но убийца был к ней привычен. Нескольких часов должно было хватить, чтобы он оборвал жизнь лорда Тираля. В голове Лика зазвучал голос. Вкрадчивый, он шелестел подобно раскрывающимся лепесткам цветов:

— Ах, Вариэль, мой верный Вариэль, как давно я не смотрела на этот мир твоими глазами, как давно ты меня не звал. Или я тебе не мила? Или подаренные мной силы тебе опротивели?

Лику теперь не нужно было скрываться. Он шёл к шатру Тираля, смиренно опустив голову, сложив руки на святом символе. Для того чтобы ответить возникшему в голове голосу, не было нужды открывать рот. Убийца сформировал мысль и отправил её блуждать в глубины разума:

— Госпожа, грехам моим нет счёта, равно как и нет счёта молитвам, что я возношу во славу твою. В этом месте никто, кроме лорда Эшераля, не должен знать о твоём даре, а потому я прибегаю к нему лишь в случае крайней нужды, — от грубого тона человека в стальной маске не осталось и следа. На смену насмешкам и сальным шуткам пришло подобострастие.

Миновав ещё несколько патрулей, Лик, наконец, приблизился к первым палаткам, что образовывали лагерь Тираля. Город внутри города. Стражи, на нагрудниках которых красовался герб лорда — белое солнце и чёрная луна — поклонились убийце в пол.

— Приор* Децимиус, лорд ожидает у себя, — солдат указал рукой на шатёр, превосходивший размерами шатёр Эшераля в несколько раз.

— Благодарю, воитель веры. Да благословит тебя на ратные подвиги Скорбящий, — Лик осенил стража двуперстием и двинулся к шатру. Несмотря на поздний час, казалось, что никто в лагере Тираля не спал. Усиленные дозоры вышагивали с фонарями, в которых билось священное пламя, и зорко всматривались в буран, будто ожидая нападения. Командиры раздавали приказы, окрики солдат заглушали вой ветра. Лик же продолжал смиренно вышагивать, подмечая благоговение, с каким солдаты смотрели на него. В голове снова раздался сладострастный голос:

— Вариэль, дай мне крови, дай мне раздор среди твоего народа. Пусть Скорбящий льёт кровавые слёзы в тёмных глубинах Умбриума, зная, что те, кого он поклялся защищать, режут друг другу глотки. Хочу слышать крики боли и стоны умирающих. Награда будет сладка, мой верный Вариэль.

— Ты получишь кровь, госпожа, лишь дай мне время на исполнение моего плана. Прошу, не покинь меня в час нужды, и ты получишь кровь, которая захлестнет эти земли, подобно бурной реке, — Лик прервал поток мыслей, когда один из стражников остановил его.

— По какому делу высокочтимый приор направляется в центр нашего лагеря? — голос солдата с хрипом прорывался через шлем. — Ночной час не время для визитов, — рука в кольчужной рукавице легла на рукоять меча. Лик поднял глаза и тепло улыбнулся.

— Сын мой, разве для молитвы и покаяния надобно выбирать особый час? Благословенный лорд Тираль желает меня видеть, ведь дитя уже здесь, верно? — он коснулся символа Скорбящего и вновь смиренно опустил голову.

— Но откуда… — он осёкся и кашлянул. — Впрочем, личному исповеднику лорда виднее. Да пребудет с вами Скорбящий, высокочтимый приор, — стражник кивнул и удалился. Лик выдохнул. «Да уж, личному исповеднику виднее из стылой землицы, это уж точно» — усмехнулся убийца. Голос в голове ответил ему мелодичным смехом.

— Знай, Вариэль, твоя госпожа капризна и падка на зрелища, а потому не держи обиды, если что-то пойдёт не так, — Алая Дева рассмеялась. — Ты мне нравишься, Вариэль, так что не разочаруй меня. Я буду наблюдать. Не спеши надевать свой стальной лик, — вкрадчивый голос замолк, а перед мнимым приором возник шатёр лорда Тираля. Отряд личной охраны пронзил убийцу десятком колких взглядов. Юноша в отороченной мехом мантии отделился от стражи и, позвякивая колокольчиками на поясе, двинулся к нему.

Мелодичный звон маленьких колокольчиков был слышен даже сквозь завывания ветра. Греховные нити позволяли Лику улавливать его. Сколько лет он имел дело с круциариями, но всё равно благословенный звон заставлял его ёжиться. Убийца знал, что при должном рвении круциарии могли почувствовать тёмную силу внутри него. Могли ли они чуять его связь с Алой Девой?

Сейчас приор Децимиус надеялся, что госпожа потехи ради не лишит его образа. Тогда Лику уже ничего не поможет.

— Ваше святейшество, мы ожидали вас несколько позже, — круциарий едва заметно зашевелил губами, и в разум Лика будто проникла змея. Нечто не уловимое ни мыслью, ни чувствами, растекалось и заполняло собой всё его сознание.

— К тому же я не ощущаю в вас благодетели, которой всех нас наделил Скорбящий. Всё в порядке, ваше святейшество? — круциарий посерьезнел, колокольчики зазвенели тревожнее. «Проклятье, Грациан хорошо натренировал своих псов. Нужно придумать отговорку» — Лик потянулся мыслью к памяти приора. Перед глазами возникла бадья. В багровой, пахнущей смертью воде лежало тело маленькой девочки. Где-то далеко раздался голос:

— Прошу, приор, избавьте меня от греха, даруйте мне благодетель.

Видение оборвалось, а Лик упал на колени, задыхаясь. Круциарий ещё больше насторожился, а воины схватились за мечи.

— Что происходит, ваше святейшество? Позвать лекаря?

— Сын мой, — слабым голосом произнёс Лик. — Вашему господину, лорду Тиралю, да благословит его Скорбящий, надобна исповедь. Не дано вам видеть то, что у грешника на душе даже с помощью святой мизерикордии, а я… — мнимый приор закашлялся. — Я же вижу грех и принимаю его в себя, дабы уничтожить. Благодетель не безгранична, сын мой. Грех может быть силён и надобно бросить все силы на его истребление. Но она вернётся… Вернётся, не беспокойся обо мне. Дитя ведь уже готовится к омовению? — слова давались тяжело, горло жгло огнём, а в голове Лик услышал ехидный смешок. Круциарий размышлял. Враждебность на лице уступила место участливости, а звон прекратился.

— Прошу простить мою подозрительность, — сказал молодой человек. К Лику вновь вернулась ясность рассудка, и он смог разглядеть его: высокий юноша с едва заметным пушком над губами. На вид ему едва минуло шестнадцать вёсен. Убийца постарался скрыть удивление. Хоть он и часто водился с круциариями, ни разу ему не доводилось видеть столь юного, тем более в личной охране лорда Гербов. Молодой человек протянул ему руку.

— Не стоит, сын мой. Я заметил, что среди людей этой ночью царит особенное оживление. Ожидаете нападения еретиков, да обрушит на них Скорбящий беды и несчастья неисчислимые? — Лик принял руку и отряхнулся от налипшего снега. Круциарий подал знак, и стража отступила.

— Всё хуже, ваше святейшество. Думается мне, кто-то среди святого воинства задумал чёрное дело, — юноша нахмурился. — Кто-то хочет лишить жизни лорда Тираля.

— Святотатцы, да низвергнет их в Ледяную Бездну Скорбящий, — в притворном испуге прошептал Лик и сотворил двуперстие. — Как твоё имя, сын мой? Мы ведь раньше не встречались.

— Верно, ваше святейшество, меня отсылали на восток. Ферус Тираль, — юноша кивнул.

— Молюсь Скорбящему, чтобы злодеяние не свершилось. Пусть снег и ветер не станут преградой глазам твоим, юный Ферус. А теперь прошу меня простить, отец твой нуждается в исповеди, — Лик поклонился, и собрался было пройти к пологу шатра, как Ферус произнёс:

— Ваше святейшество, у отца сейчас гость. Быть может, обождёте его? Ваши мудрые слова придадут нам сил.

— Боюсь, юный Ферус, эта ночь не для мудрых слов. Слуги Скорбящего не лучшая подмога святым воинам в дозорных вопросах, — покачал головой Лик и тяжело вздохнул. — Досточтимый лорд Тираль ведь приказал мне явиться к нему незамедлительно, а приказа я ослушаться не могу, — он развёл руками. — К тому же тайна их разговора, если, конечно, за пологом есть место тайне, останется таковой. Исповедник не разглашает сказанного грешником.

— В таком случае оставляю ваше святейшество на милость отца, — юноша отошёл в сторону и дал знак страже пропустить Лика.

«Ох, исповедую я твоего папеньку, не узнаешь потом старика» — подумал убийца и откинул полог. Шатёр Тираля превосходил походное жилище Эшераля в несколько раз. Пахло благовониями и высушенными травами. Лорд выпячивал богатство напоказ: вышитые золотыми нитями гобелены и ковры, стойки с оружием, инкрустированным драгоценными камнями, напольные канделябры из баснословно дорогого Пепельного дерева, а в углу стояла бадья из видения убийцы.

Лик хотел было присвистнуть: нечасто он встречал такое великолепие, особенно на задворках Понтификума, но, увидев лорда Тираля и его гостя, сдержался. Мужчины сидели за столом, ножки которого были вырезаны в виде орлиных когтей и беседовали. Тираля убийца узнал сразу. Такого борова трудно было забыть, а вот гостя Лик не видел ни разу, но богатые одежды выдавали в нём лорда. Вот только герба нигде не было видно. Лицо незнакомца скрывала маска из чёрного бархата, какие аристократы надевают на балы. В голове Лика вновь раздался голос Алой Девы:

— Ах, Вариэль, не думала, что увижу ещё одного приближённого твоими глазами. Поболтай с Аракиэлем и этим никчёмным лордом, но не вздумай убивать Тираля! — повысила голос госпожа. — Аракиэль служит мне верно и всегда насыщает меня людским горем. Исповедуй развратника Тираля и уходи. Приказы Эшераля — ничто, по сравнению с моей волей. Помни об этом… — голос утих.

«Не думал, что остался ещё кто-то, кому удалось избежать костра эклессии. Славно» — убийца мысленно улыбнулся.

— Ваше святейшество, какой приятный сюрприз! — глубокий голос Тираля вывел Лика из транса. — Мы с мастером Соловьём уже заканчиваем, однако, — он указал на стул рядом с собой. — Мне необходимо твоё мнение, Децимиус, касательно моральной стороны одного вопроса, — толстые губы Тираля разъехались в ехидной ухмылке. Лик сел рядом и перевёл взгляд на незнакомца. Холодные синие глаза под маской изучали его.

— Конечно, мой лорд, ведь кто, как не человек веры способен взвесить грех и благость на весах Скорбящего, — кивнул Лик и прижал ладонь к священному символу.

«Самодовольная свинья. Кичишься своим положением патриарха Герба, и даже не надел пояс с колокольчиками. Что ж, тем лучше» — подумал мнимый приор.

— Прошу простить мастера Соловья. Несмотря на своё имя, он весьма немногословен, — махнул рукой Тираль.

— Благие слова меняют человеческий лик, — тихо проговорил человек в маске, делая акцент на последнем слове. Он будто знал, кто на самом деле скрывается под личиной приора.

«Что, госпожа, нравится играть со мной?» — унёсся в глубины разума вопрос. Ответа Лик не дождался. Всё, что он услышал — эхо далёкого девичьего смешка. Соловей между тем продолжил:

— Обрисуйте доброму приору ситуацию. Быть может, план наш переменится, — он постучал рукой, облачённой в белую перчатку, по тонкому листу вскрытого письма. Сломанная печать с косой под колоколом выдавала отправителя. Тираль вздохнул, почесал двойной подбородок и неохотно произнёс:

— Видишь ли, Децимиус, попало ко мне в руки одно письмецо от этого лизоблюда Эшераля. Один из его надёжных людей готовился передать его ординарию-воителю. Что ж, у него не вышло, — развёл руками лорд. — Мастер Соловей доставил это послание мне, и мы погрузились в чтение. Этот мерзавец! — заорал Тираль, обрушивая массивный кулак на столешницу. Ткань перчатки благости чуть было не лопнула, а Лик заметил, как по дереву пробежала небольшая трещина. «Силён, боров. Надо быть осторожнее» — мысленно предостерёг себя убийца.

— Этот выродок хочет сжить меня со свету. Думает, Альмадорские девчонки что-то значат для нового ординария-воителя. Да Каладан даже пальцем не пошевелит, зная о моих заслугах перед святым воинством, — Тираль рассмеялся. — Но меня больше беспокоит не то, что он решил поиграть в доброго лорда, а то, что я могу не дожить до того, как смогу оправдаться, — он испуганно посмотрел на колышущийся на ветру полог.

— Думаете, лорд Эшераль способен на убийство такого святого человека, как вы? — подобострастно спросил Лик. — Люди говорят, что он радеет только за благо Понтификума. Его очень уважают.

— Эшераль умён. Клянусь своим гербом, я его даже уважал. И уважал бы до сих пор, если бы не увидел ту приписку. Эшералева рука, точно. Мастер Соловей, покажите приору Децимиусу письмо, — человек в маске кивнул и передал пергамент Лику.

Мнимый приор быстро пробежался глазами по тексту. «Чтоб тебя, Эшераль! Говорил тебе, меня посылай с письмом этим. Теперь твоя благородная жопа у Тираля в руках. Это же прямое обвинение и приказ об устранении» — Лик начинал нервничать.

«Если только ты всё это не подстроил, хитрый ты подзаборный котяра! Свезло тебе, что я приора приметил, иначе хер бы пробрался к этой свинье в шатёр. Да вот только Алой Деве перечить — себе дороже, так что подставил ты сам себя, Нитус. А я при тебе числюсь, твою-то мать!» — убийца попытался изобразить на лице крайнюю озабоченность. Отложив письмо, он на мгновение деланно задумался, а потом сказал:

— Что ж, сын мой, даже великий праведник может открыть свою душу греху. Лорд Эшераль даже не вызвал вас на божий поединок, а предпочёл действовать скрытно — клинком убийцы. Я осуждаю этого человека и молюсь Скорбящему, чтобы вы одержали над ним верх, но что ещё может человек веры? — Лик сотворил двуперстие и зашептал молитву. Человек в маске усмехнулся, его забавляли попытки убийцы играть Децимиуса.

— Как ты и сказал, кто, как не человек веры может помочь. Ты ведь знаешь всех лагерных эклессиаров? — маленькие глаза Тираля скользнули по богатому одеянию приора и остановились на символе добродетели.

— Конечно. Каждому святому брату в нашем воинстве я друг и товарищ, — торжественно произнёс Лик. Тираль плотоядно улыбнулся.

— Прекрасно. Значит, тебе известен личный исповедник Эшераля?

— Брат Тацеус проявляет в делах исповеди достойное рвение. Но зачем он вам? — Лик изобразил на лице притворное удивление.

— Децимиус, ты исповедуешь меня почти с самого моего прибытия семь лет тому назад, и исправно держал язык за зубами. Это достойно уважения. Мастер Соловей, я думаю, его Святейшество можно допустить до избранного круга, — человек в маске усмехнулся и заглянул в глаза Лика:

— Приятно познакомиться, Вариэль. Наслышан о тебе, — в голове убийцы зазвучал бархатный голос. Он располагал к себе. — Госпожа сообщила мне о твоих намерениях касательно Тираля, но, смею надеяться, они уже в прошлом. Приятно будет иметь тебя в качестве союзника, — ментальная связь оборвалась, и Соловей заговорил уже вслух:

— Что ж, срок воистину немалый, ваше святейшество. Думаю, ордену Серебряного Солнца вы будете полезны. А теперь слушайте внимательно…

Глава 8 
Менд Винум. Молись усердно

— Дяденька палач, не ходите на площадь. Она не хочет вашей смерти, и я не хочу. Бегите, пока не поздно, — маленькая девочка, которой едва минуло семь вёсен, держала Менда за ткань шосс и смотрела на него снизу-вверх глазами, затянутыми пеленой слепоты. По бледному лицу маленькой незнакомки красными струйками стекала кровь, но она даже не морщилась, будто венок из тёрна был для неё привычен.

— Не могу. Меня там ждут, — коротко ответил Менд. Хоть внешне он и оставался спокоен, но внутри в нём клокотала ненависть. Кто мог так изувечить бедную малютку? Сыну палача нужно спешить. Солнечный диск медленно полз к небесной середине. Даже сейчас его и девочку обходило множество народа: подмастерья, лавочники, нищие, жители окрестных деревень. Все они спешили на площадь за зрелищем.

— Ежели пойдёте, ждёт вас там только кончина неминуемая. Так сказала Она, ибо пятое наставление Скорбящего будет изречено после полудня, — девочка говорила тихо, почти шёпотом, но Менд ясно различал каждое слово.

— Значит — быть посему, дитя. Наставления для палача — что закон для преступника. Кто сделал с тобой такое? Кто Она такая?

— Некого винить мне в своей природе, ибо такой меня изваял Скорбящий. Она же — Меч Пылающий, Истинная Добродетель. Я маленькая святая Винита, и я спасу праведников этого города. Вижу и в тебе такое желание, сын изменника, — она сотворила двуперстие, и маленькие пальчики окрасились алым. Девочка провела ими по шоссам палача, оставляя две багряные линии. Затем поклонилась и стала отходить.

— Но времени осталось немного. Грядёт два бедствия, а после не будет спасения никому в этом городе, ибо Ей уже не будет нужды прятаться, — Менд моргнул, и вот уже нет никакой девочки. Только грязная толпа, которая изрыгала проклятия и осыпала его привычными оскорблениями.

Сын палача посмотрел вниз, на шоссы: алые полосы не исчезли. Гадая, что же это все может значить, Менд устремился на площадь Лиходеев. Узкая улочка вдруг раздалась, выпуская юношу из тесных объятий домов. Собор нависал над людским морем, накрывал его чёрной тенью. Лавки и лотки убрали, чтобы вместить больше народа, а на помосте уже стоял Орис и о чём-то беседовал с эклессиаром. Рядом стража держала связанную Атронию, а толпа ревела:

— Пускай попляшет в петельке, чёрная потаскуха!

— Шо, со слугами Алой Девы сношаться-то горазда была, а теперь ревёт, как дитятя малая.

— Давайте до полуденного колокола её вздёрнем!

— Получай, шавка Госпожи Грехов! — какой-то горожанин в латаной стёганой куртке поднял руку с гнилым помидором, готовясь запустить им в осуждённую. Ещё до того, как он принялся замахиваться, стальная хватка Менда заставила его разжать руку. Помидор шлёпнулся в грязь.

— Не стоит.

— Ты чего себе возомнил, хмырь эдакий, да я тебя… — мужик поднял побитое оспинами лицо и увидел цеховой знак на лбу Менда. Вся краска, которая была на его лице, вдруг схлынула, и он принялся осенять себя святым знаком. — Уйди, уйди, проклятый, руку отпусти, — канючил сервус. Люди в толпе переглядывались, но никто не спешил на помощь. Наоборот, люди старались оказаться как можно дальше от Менда.

— Хватит вам и того, как я её вздёрну, — юноша отпустил мужика, и тот, потирая предплечье, отступил.

— Отродье, погоди, доберёмся мы до тебя с ребятами, — глухо сказал мужчина.

— Сам знаешь, что яиц не хватит, — Менд развернулся и двинулся к помосту под перешёптывание толпы.

В спину вонзились сотни ненавистных взглядов. Будто крючки, они пытались разорвать его. Никогда ещё юноша не заступался за преступницу, но вид измученной Атронии говорил ярче любых слов. Юноша встал на защиту невиновной. На мгновение Менд представил на помосте дочь егеря. Как его сильные руки затягивают петлю на её лебединой шее, а хриплый голос произносит: «Вот ты и узнала правду».

Отбросив видение прочь, он взошёл на эшафот, минуя кольцо стражников. С колокольни собора сорвалось несколько воронов и с карканьем унеслось на восток, в сторону бойни. Орис оторвался от разговора с эклессиаром и захромал к Менду. Тонкие бисеринки пота выступали на морщинистом лице. «Совсем как в день казни отца» — подумал сын палача.

— Мастер Менд, мастер Менд, хвала Скорбящему вы уже тут. Пора бы уже познакомить эту потаскуху с верёвочкой, — старик мерзко ухмыльнулся. Менд кивнул эклессиару и принял из рук Ориса верёвку.

Юноша должен был выбрать способ казни. Конечно, Атронии суждена верёвка, дабы потешить чернь. Отсечение головы — награда для знати. Тос Винум был исключением. «Длинная верёвка — для быстрой смерти. Короткая — для долгой» — голос отца, непрошено возникший в голове, заставил Менда задуматься. Он хотел прогнать голос бывшего палача Левантии, но не смог.

«Если повесить человека за шею и выбить у него из-под ног колоду, он будет мучительно умирать, содрогаясь в конвульсиях. Если к тому же затянуть петлю слабо, агония будет ужасно долгой. В народе это страшное зрелище называют „пляской висельника“. И чем дольше умирает преступник, тем больше радуются те, кто пришёл поглазеть на его казнь. То, что нужно, чтобы дать толпе насытиться сполна» — вещал Тос Винум, припоминая сыну уроки палаческого ремесла.

«Если же подготовить петлю на длинной верёвке и открыть люк в эшафоте, то преступник упадёт вниз, и смерть наступит от перелома шеи почти мгновенно. Здесь самое важное — выбрать правильную длину верёвки».

Менд взглянул на хнычущую Атронию, прикинул длину верёвки. Ему не хотелось переборщить, иначе петля дёрнула бы так сильно, что голова приговорённой просто отделилась бы от тела, а это признак неумелого мастера. Менд не был неумелым мастером.

— Давай верёвку подлиннее, — бросил юноша помощнику.

— Но, мастер Менд, пускай колдунья пляшет. Всяко ведь лучше, чем жариться на костерке, — Орис оглянулся на дрожащую женщину.

— Длинную. Верёвку, — с нажимом повторил Менд. — Да не переборщи, колдунья твоя легкая как перышко.

— Эклессиар братства будет недоволен, мастер, — запричитал Орис.

— Я буду недоволен, Орис. А времени со мной ты проводишь куда как больше, — улыбнулся Менд. Помощник отпрянул и часто закивал. Юноша закрепил верёвку и махнул рукой эклессиару. Тот кивнул и вышел к толпе, держа в руках свиток.

— Достопочтенные жители Левантии, святого града. В сей, шестой день месяца Объятий Девы, пред вами выставлена преступница, наречённая Атронией Люцернией!

Стража подвела поникшую женщину к краю эшафота. Толпа взорвалась проклятиями и улюлюканьем.

— Орис, люк исправен? — Менд делал последние приготовления. Затянул узел, дёрнул верёвку и стал ждать жертву.

— Рычажок двигается как сервус в молоденькой шлюхе. Как по маслу, — хихикнул помощник и облизнулся.

— Сия дева обвиняется в жестоких убийствах добрых жителей Левантии, в злоумышлении против владыки нашего, понтификара Мортоса, да будет править он многие вёсны.

— Да будет править он многие вёсны! — отозвалась толпа, озаряя себя двуперстием в едином порыве.

— Обвиняется также сия богомерзкая колдунья в связи противоестественной с Алой Девой, дабы с помощью плоти и крови своей обрести колдовские силы и умерщвлять праведников! — эклессиар поднял руку, призывая толпу к спокойствию. Стража у помоста тычками и ударами дубинок помогла воцарению тишины на площади.

— А теперь, добрые люди, как того велит обычай Скорбящего, я спрошу: «Достойно ли сие дитя божьего сострадания? Сможет ли искупить это дитя грехи свои покаянием?» — как только последнее слово слетело с губ эклессиара, по площади прокатилась волна выкриков:

— В петлю паскуду!

— Сострадание в сраку свою пусть запихает. Да токмо как висеть будет, вместе с дерьмом оно вывалится!

— Хочу танцулек!

В воздух снова взвилась рука эклессиара, а чернь нехотя успокоилась.

— Что ж, пособница Алой Девы, видно, нет среди этих добрых людей у тебя защитника земного, и нет защитника небесного в лице Скорбящего. А посему приговариваю тебя к смерти через повешение. Мастер Менд, приведите приговор в исполнение, — эклессиар кивнул юноше.

Атрония не проронила ни слова. После подвала братства Погребения у неё не осталось сил на крики. Она еле стояла на ногах. Стража подтащила её к палачу и придержала, пока он накидывал и затягивал на шее петлю. Атрония тихо всхлипывала. Как только верёвка затянулась, она вдруг подняла глаза к небу и запела. Это был погребальный гимн эклессии, который служители Скорбящего выводили на службах, дабы упокоить грехи в человеческих сердцах.

Летящая над площадью священная песнь заставляла сервусов снимать шапки с голов. Голос Атронии звенел, будто под сводами собора, пронзая человеческие души насквозь, заставляя горожан замереть и залиться слезами. Менд отпрянул от рычага и прижал руки к лицу, тихо всхлипывая. Стражи опустили клинки, слёзы застилали им глаза. Торжественный и величественный гимн прервали слова эклессиара:

— Как смеет грешница осквернять молебен Скорбящего?! Мастер Менд, это оскорбление, плевок в лицо веры! Покончите с ней немедленно!

Служитель Скорбящего вывел Менда из транса.

— Повинуюсь божественному закону, — Менд вытер слёзы и поднял голову. Сын палача взглянул на полуденное солнце и чёрные траурные башни собора Лиходеев. Огромный колокол начал свой заунывный бой. Чернь простирала руки, моля о милосердии, призывала отпустить Атронию, кричала о том, что грешница не могла бы исполнить гимн. Людское море волновалось, а колокол всё продолжал бить.

— Я найду того, кто это сделал. Затягивая петлю, я желаю тебе жизни вечной, — прошептал Менд и подал знак Орису. Лязгнул механизм, и пасть люка открылась, заглатывая новую жертву правосудия. Гимн оборвался на полуслове. Послышался мерзкий хруст, и тело Атронии Люцернии покачивалось теперь маятником смерти на глазах левантийской черни. И тут послышался двенадцатый удар колокола. Затем сам собор содрогнулся с ужасающей силой. Страшный, глухой рёв прокатился по площади Лиходеев. А потом с громогласным грохотом, с гудением и свистом вниз рухнул соборный колокол.

Огромный, неимоверно тяжёлый и вычурный, он ударился о мощёные плиты с жутким громыханием и покатился в толпу, давя тела, головы, кости, забрызгивая камни площади кровью. Колокол покатился, рождая оглушительные крики, ломая руки и ноги тем, кто пытался убежать от него. Наконец, он треснул и замер у эшафота, расколовшись на пять окровавленных частей.

Люди бросились вон с площади. В панике сервусы топтали детей, стариков и нищих, охаживали друг друга кулаками, втыкали пальцы в глаза, лишь бы только убраться подальше. Площадь вмиг наполнилась рыданиями, стонами, ором, плачем и истерическим смехом. Люди спотыкались, топтали тех, кто уже лежал на камнях, плевались кровью и сражались за право первыми сбежать из страшного места. Никто не придал значения тому, что из тела Атронии так и не вышел грех.

Где-то в толпе на камни упала мать с ребёнком. Прежде чем она успела встать, малыша растоптали вонючие грязные башмаки оборванцев, которые локтями пробивали себе путь с площади. Какой-то пьяница бегал среди тел, а из обрубка левой руки хлестала кровь. Безумная обнажённая распутница хохотала и молилась посреди всего этого. Кто-то стонал и полз, волоча за собой переломанные ноги, раненые молили о милосердии, выли о спасении. Эклессиар призывал людей опомниться: взывал к Скорбящему, осенял двуперстием. Никто не слушал.

В сей, шестой день месяца Объятий Девы, звериный ужас и страх овладели жителями Левантии. А на всё это глядели уродливые изваяния грехов и мёртвые каменные глаза святых со стен собора Лиходеев.

Менд застыл на месте, как громом поражённый. Он не мог отвести взгляда от окровавленного колокола. Внутри он заметил ту самую слепую девочку, что кровью выводила на позеленевшей от времени бронзе надпись: «И сыновья пожнут ярость отмщения за грехи отцов».

                                              ***

Менд заснул ближе к утру. Усталость могильной плитой прижала тело к кровати, и в темноте под веками бесконечным круговоротом мелькали образы пережитых им потрясений: десятки тел, сотни умирающих, и он сам там, где смерть собрала обильный урожай. Спина немилосердно ныла, руки готовы были отвалиться — так много тел он никогда не передавал мастерам погребения.

Эклессиар стенал и вопил на помосте, обращался с молитвами к Скорбящему, но и пальцем не пошевелил, чтобы помочь Менду. До прихода мастеров трупных дел сын палача справлялся со множеством мертвецов один. Если бы он не был привычен к запаху мертвечины, давно потерял бы сознание от миазмов, которыми полнилась площадь Лиходеев. «Грядёт два бедствия, а после не будет спасения никому в этом городе, ибо придёт Она» — это была последняя мысль, за которую уцепилось сознание, прежде чем ещё один кошмар накрыл юношу мрачной вуалью.

Менд смотрел на чеканные черты лица лорда Дераля за пологом паланкина. Пышный воротник мягко колыхался, когда человек, подставивший егеря, кивал и говорил сильным, красивым голосом:

— У нас много общего, мастер Менд не так ли? Я давно хотел познакомиться с тобой. Присаживайся. Встреча в катакомбах была мимолетной, а мне нужно знать больше.

Рука стражника откинула расшитый полог, и юноша сделал шаг вперёд, чтобы лучше рассмотреть сидящего внутри лорда. В следующий миг из паланкина Менду под ноги выкатилась голова. Голова понтификара Мортоса: алые губы, посиневшие, тронутые разложением; глаза, затянутые бельмами. Вычурный венец, украшенный драгоценными камнями, покатился по мостовой, и юноша наклонился за ним. Будто живя собственной жизнью, рука Менда протянула лорду Дералю знак власти над Понтификумом. Вслед за первой, из паланкина выкатилась ещё одна голова, и ещё — поменьше. Бенедиктар — второе лицо в стране после понтификара — и его сын.

Нихилус махнул рукой, и, повинуясь жесту, Менд забрался внутрь. На подушке напротив него лежал округлый предмет, который был ему до боли знаком. Юноша наклонился и поднял за короткие волосы собственную голову!

Сын палача похолодел. Либо тело не могло двигаться, либо сам Менд не мог понять, есть ли у него ещё тело. Лорд Дераль одобрительно кивнул и улыбнулся. Пряная, густо пахнущая железом кровь, начала вытекать из разомкнутых губ, струиться по подбородку. Нихилус кивнул ещё раз, сверкая глазом из цветного стекла, и его голова, покачнувшись на мгновение, всё же осталась на месте. Высокий воротник прятал след от топора, а лорд посмотрел на Менда мёртвым взглядом и улыбнулся в последний раз.

---

                                              ***

Несмотря на неспокойную ночь с тревожными снами, утро принесло непрошеную бодрость, а день обещал встречи и новости. После вчерашней казни город будет стоять на ушах. Наверняка патрули усилят, чтобы подавить любые зарождающиеся волнения.

«Сто чумных возов! Этак работы будет столько, что отправиться на запад к Эшералю получится не раньше лета. Сейчас начнётся свистопляска, и в казематы хлынут те, кто по злому навету вдруг окажутся причастны к падению колокола. А пока этого не произошло, нужно раскопать ответы» — умываясь у бочки во дворе, Менд размышлял о том, как будет искать таверну в районе Дома Ночи. Дочь егеря наверняка не будет довольствоваться кошелём Нихилуса и снова придёт в палаческий дом. Юноше не хотелось оставлять её на произвол судьбы. Рядом с ним она хотя бы проживёт чуть дольше.

Менд успел позавтракать и быстро прибрать в доме, когда ворота тихонько скрипнули. Девушка заглянула во двор, но осталась у ворот, когда сын палача выглянул в окно. Она лишь едва заметно кивнула ему. В самом деле, пора идти. Менд запер ворота и пристально посмотрел на дочь егеря. В ней всё ещё теплится уверенность в том, что она узнает, почему её отца подставили.

— Значит, ты пришла, — сказал юноша, просто чтобы убедиться, что это не очередное видение. Девушка не отвела взгляда. Наоборот, она смотрела вызывающе.

— Пришла. А что прикажешь делать? Я же сказала, своими деньгами лорд не заставит замолчать совесть. Так что пошли в ту таверну, — от былой угодливости и страха, казалось, не осталось и следа. Быть может, дочь егеря раскусила мастера заплечных дел? Как бы то ни было, она развернулась, шелестя платьем, и было двинулась вверх по улице, но Менд заступил ей дорогу.

— Что ещё? Если ты опять собираешься кого-то казнить до полудня, то мы точно управимся. Таверна на юге города, — она нетерпеливо постучала ногой по земле и закуталась в изодранную шаль. Сегодня небо вновь затянуло пеленой свинцовых туч, а холодный ветер трепал подол платья дочери егеря.

— Как тебя зовут? — неожиданный вопрос заставил девушку недоверчиво посмотреть на Менда, будто он задумал нечто зловещее. Простой вопрос из уст палача обычно предшествовал пыткам.

— Орилин. Не представляйся, мастер Менд. Твоё имя мне известно. Пойдём.

— Тебе повезло, что не пришла на площадь Лиходеев, Орилин, — обронил Менд и обогнал девушку.

— Повезло, — эхом отозвалась дочь егеря.

                                              ***

Дом Ночи неспроста получил именно такое название. Самый бедный и обветшалый, он простирался на юг Левантии: огромный и запутанный, будто хитро сплетённая паутина. Именно здесь находили свой приют те, кому при свете дня показываться запрещалось: больные, увечные, прокажённые серой хворью, калеки, безумцы и бандиты.

То, что видел Менд на улицах Дома Ночи, больше всего походило на нравы тюремной башни или катакомб братства Погребения. Как и там, его повсюду касались настороженные, жадные взгляды — есть ли, чем поживиться, попытаться отщипнуть кусок, утолить хотя бы любопытство. Как и там, люди содрогались в ужасе и поспешно отшатывались, опознав чёрно-алый плащ палача со знаком братства. Кто-то сотворял двуперстие, кто-то сплёвывал и отворачивался, кто-то руганью отгонял зло, переходя на другую сторону пропахшей нечистотами дороги. Менд нёс бремя этих взглядов привычно, но удивлённый взгляд Орилин заставил его взглянуть на всё заново.

В свою очередь, сын палача поразился той грязи и звериной голодной тоске, что заправляли всем в этой обители людских пороков. Девушка же шла спокойно, сочувственно улыбаясь в ответ на отчаянные крики попрошаек и тощих, покрытых ссадинами, синяками и паршой детей. Её улыбка заставляла мрак улиц отступить на пару шагов: бедняки отводили стылые, липкие взгляды от её искренности, а дочь егеря огорчённо пожимала плечами, будто ей отказывали в праве быть одной из тех, кто влачил здесь свою жалкую, беспросветно-несчастную жизнь.

Неужели в столице так плохо с едой? Неужели почти все припасы уходят в западные и восточные твердыни? Менд редко заходил так далеко в Дом Ночи, а центральные улицы, рынки и особенно эклессии с соборами бдительно охранялись святыми воинами и стражей. Здешние же порядки напоминали первозданный хаос.

— Далеко ещё до таверны? — наконец спросил Менд. Чувства подсказывали, что он вместе с девушкой всё глубже вяз в лабиринте, заполненном вонью, страхом и отвратительной, медленной и неотвратимой смертью. От девушки волной накатило смущение:

— Я… Не знаю. Признаться, никогда раньше здесь не была. Но я знаю название — «Полосатый Ворон».

— Тонкий намёк — хмыкнул сын палача. Вороны известные падальщики, а белую и чёрную перчатки носят служители Скорбящего. Девушка, однако, посмотрела на него недоумённо.

— Я спрошу у кого-нибудь, — она развернулась и попыталась поймать глазами взгляды прохожих.

— Спрашивать буду я. Так проще, — Менд огляделся в поисках подходящей жертвы. Одноногий старик у плюющего тухлой водой фонтана на крохотной загаженной площади живо блестел глазами, и медь монет эхом отзывалась в шерстяной шапке, когда калека потрясал ей, призывая к милосердию. Он точно здесь не новичок, а удрать с костылём ему будет сложно, даже если вторая нога отрастёт по воле Скорбящего.

Из-за угла появился одинокий стражник, но юноша видел, что он не помешает. Лениво дойдя до старика, служитель закона получил несколько монет и вразвалку пошёл прочь.

Старик недобро оскалился, когда Менд приблизился. В грудь палачу упёрся костыль.

— А ты откудова тута взялся? Мимо проходи давай, честных людёв не пужай да не мешай работать.

На расстоянии вытянутой руки юношу почти оглушила смесь запахов: кислый эль, нечистоты и старческое немытое тело.

— Попрошайка. Отличная работа, старик, да вот я о такой не слыхал. Если здешняя стража плохо следит за такими, как ты, я могу и помочь.

Старик заскрипел горлом. Менд не мог сказать, то ли он смеялся, то ли захлёбывался слюной.

— Эвона оно чего, строгий какой, малец. Говори быстрей тада, зачем старого Улиса донимаешь, да не свети своим клеймом уродским. А лучше будет, ежели свалишь к такой-то матери отседа, иначе всякое может случиться, ты даж Скорбящего о защите попросить не сумеешь.

Менд рывком за костыль отшвырнул старика в ближайшую подворотню, уронил его на землю и наступил на пальцы под звон раскатившихся монет. Нищенские лохмотья начали смердеть ещё сильней, будто медные кругляши до этого впитывали вонь. Истошный, захлёбывающийся крик тут же сменился судорожными вздохами, когда сын палача надавил сильнее. Юноша едва слышно бросил:

— Тихо.

Нищий, плача от боли, извивался в пыли, которая быстро напитывалась его мочой.

— Мне нужен «Полосатый Ворон». Где эта таверна? Как к ней пройти? — старик что-то хрипел, и юноша наклонился чуть ниже, полностью накрывая оборванца своей тенью. Калека вздрогнул и простонал:

— Пощады, мастер! Всё расскажу…

И он рассказал, убедившись, что только так сможет избавиться от веса ноги Менда, медленно дробящей хрупкие кости в кровавую кашу. Когда сын палача брезгливо отстранился, старик затих, съёжившись в грязи, а юноша вышел из переулка, снова попадая, будто в густую лесную паутину, в перекрестье настороженных, злобных взглядов на тихой улочке.

— Я узнал, где таверна. Пошли, — Менд кивнул девушке. Несмотря на то, что он сделал, в больших глазах Орилин не было видно осуждения. Она приняла насилие как должное. Видимо, вчерашняя встреча с новым егерем и его племянником объяснила ей, как работает жизнь в столице.

Сын палача и дочь егеря пробирались сквозь нагромождения сломанных бочек и ящиков, уворачивались от содержимого ночных горшков и перепрыгивали через лужи нечистот. В любой момент они ожидали падения одной из прогнивших хибар, которыми был заставлен бедняцкий район, но сегодня Дом Ночи не собирался рушиться, а потому перед Мендом и Орилин возникла долгожданная таверна.

Криво вырезанный из дерева ворон в чёрно-белую полоску покачивался, привязанный за лапы вверх головой, и то и дело бился клювом о тяжёлую перекошенную дверь.

— Не встревай, — бросил Менд, и, удобнее перехватив отцовский топор, приблизился к двери.

Глава 9 
Аристея. Не пугайся, дорогая

— На пол, живо! — Валеад толкнул девушку и перекатился через каменную плиту. Рядом со свистом пронёсся ещё один арбалетный болт, едва не впившись в щёку. Тихо выругавшись, круциарий сорвал два метательных ножа и укрылся за одной из вертикальных опор. Бросил беглый взгляд на Аристею: девушка, всхлипывая, заползала под плиту, сжимаясь в комок. Карлик больше не причитал и не плакал. Его вообще не было слышно. «Проклятье, стреляли откуда-то сверху. Наверняка они засели на верхних балках. Слушай, Валеад, слушай» — он прислушался: лёгкий, едва уловимый щелчок слева. Валеад тут же отпрыгнул в сторону, отправляя один из ножей в полёт.

Болт, который должен был прошить его горло, вонзился в плечо, а сверху послышался сдавленный хрип, и на пол упала фигура, облачённая в чёрный плащ. Ковёр из трав начал напитываться кровью. Валеад отполз к камню, за которым сидели мертвецы, и застонал. Болт вошёл глубоко, отправляя волны боли по всему телу. Рука, сжимающая второй кинжал, начала неметь. «Яд, чтоб их. Действуют наверняка».

— Девочка, беги! Хватай сумку и беги! — Валеад бросил сумку с колокольчиками к плите, под которой спряталась девушка, и рванул к стойке. Недостаточно быстро. В спину круциария вонзился ещё один болт. Аристея хотела закричать, но липкий, цепкий страх позаботился о том, чтобы она не смогла открыть рта. Валеада бросило на стойку, и он со стоном сполз на грязный пол. Несколько ударов сердца, и круциарий затих.

«В отличие от Нэлы я смогу тебя защитить» — в голове девушки зазвучал уверенный голос учителя. Рядом лежал мёртвый Соркас. Серая роба запачкана кровью. Уцелевший глаз с укором смотрел на Аристею. Её сотрясали рыдания, она не могла пошевелиться, только смотреть, как с одной из верхних балок спрыгивает ещё одна фигура в чёрном плаще и взводит ручной арбалет.

«Ты должна двигаться, должна бежать, иначе тебя прикончат. Прикончат!» — разум отчаянно призывал Аристею к действию, вступая в неравную борьбу со страхом. Ноги и руки начинали слушаться. «Ползи, ползи, девочка!» — раз за разом отдавался в голове знакомый уверенный голос. «Хватай сумку и беги!». Всё ещё всхлипывая, Аристея выползла из-под плиты, не сводя глаз с человека в плаще. Он подошёл к телу Валеада и тронул его носком сапога.

«Спасибо, доминус. Дай мне ещё немного времени» — тихо благодарила Валеада Аристея, подползая к заветной сумке. Сухая трава едва слышно шелестела под руками. Вдруг кожа на правой руке лопнула, поддаваясь лежавшему под травой лиловому шипу. Аристея вскрикнула от боли, а человек в плаще развернулся, вскидывая арбалет. Удар сердца, ещё один. Мёртвые святые равнодушно смотрят на то, как Валеад с усилием переворачивается и бросает в незнакомца зажатый в руке нож. Как лезвие, рассекая смрадный воздух жилища Зориса, вонзается в затылок противника. Как он покачивается и валится на пол, роняя арбалет.

— Доминус! — голос наконец-то возвращается к Аристее. Она хватает сумку и бросается к учителю. Звук рассевшегося дерева бьёт по ушам. Прядь волос шевелит ветер, когда рядом с ухом девушки пролетает ещё один арбалетный болт и вонзается в стойку.

— А ну, стоять, девка! — в дверях появляется ещё одна фигура, на ходу взводя арбалет. Страх всё ещё пытается взять верх, поработить тело Аристеи, но теперь она ему неподвластна. Она видит кровавые пузыри на губах учителя, видит, как глубоко вошли болты в его тело. «Колокольчики, нужно достать колокольчики!» — мысль мечется в сознании подобно загнанному зверю.

Рука ныряет в сумку, пытается нащупать холодный металл. «Я успею, ему ведь нужно перезарядить арбалет. Быстрее, Аристея, быстрее!» — тусклый свет чадящих ламп высвечивает зажатые в руке ученицы колокольчики. Она судорожно пытается закрепить их на поясе, пытается вспомнить первые слова молебна.

— Клеа! Молебен… — воздух покидает лёгкие, когда сапог незнакомца впечатывается в бок. Боль расцветает внутри огромным цветком. Аристею отбрасывает к стойке, спина немилосердно хрустит, соприкасаясь с деревом. Перед глазами темнеет, колокольчики взмывают в воздух. В следующий миг горло сдавливает рука в чёрной перчатке. За низко надвинутым капюшоном не разглядеть лица. Девушка хрипит, пытаясь вырваться, но тщетно, незнакомец держит крепко. Он силён.

— Не рыпайся, девочка. Не хочется увечить тебя, — низкий гулкий голос из-под капюшона пробирает. В отчаянии Аристея смотрит на лежащего в крови Валеада. Вот сейчас он поднимется и убьёт того, кто посмел напасть на его ученицу. Но круциарий больше не двигается.

— Девка у меня, можете заходить, — повышает голос незнакомец. В залу медленно заползает болотный туман, а вместе с ним лёгкий сладкий аромат полевых цветов.

— Приятно встретиться с тобой, моя дорогая, — Аристея подняла глаза. Глубокий, мягкий, вкрадчивый женский голос. Он заставлял довериться ему. В дом вошли двое: мужчина и женщина. Чёрный бархатный кафтан* и чёрное бархатное платье, покрытые опалами. Белые камни складываются в герб: солнце, испускающее лучи, а в центре диска вечно бдящий глаз. Бледные, будто выточенные из мрамора лица. Изысканность, с которой они двинулись к Аристее рука об руку, внушала девушке чувство стыда за то, что она родилась сервусом.

— Отпустите ее, Мелед. Хрупкое дитя не будет сопротивляться, — мужчина тепло улыбнулся Аристее.

— Да, лорд Лериаль, — человек в капюшоне исполнил приказ и отошёл к трупам своих людей. Девушка дрожала и судорожно хватала ртом воздух, будто выброшенная на берег рыба. Она смотрела на лорда и леди, и пыталась понять, что с ней будут делать, но проницательные карие глаза лорда не выражали ничего.

— Дорогая, прошу, объясни Аристее, в каком она сейчас положении, — лорд махнул рукой в белой перчатке, отстранился от леди и подошёл к человеку в капюшоне.

— Конечно, любовь моя. Не пугайся, дорогая, всё уже позади, — женщина опустилась рядом с Аристеей и погладила её по голове. Девушка даже не замечает, насколько холодна рука, которая прикасается к ней.

— Я… Доминус… — Аристея указывает на неподвижного Валеада. — За что? За что? — она тихо всхлипывает, слёзы текут по щекам и падают на окровавленные травы, устилающие пол.

— Ох, дорогая моя. Всякий, кто любит по-настоящему, знает, на что готов пойти, чтобы защитить дорогого ему человека. Валеад узнал цену любви, — женщина покачала головой и вытерла слёзы девушки рукой, облачённой в перчатку. Аристея не сопротивлялась. Без Валеада она потеряла шансы на спасение.

— Тогда прикажи своему человеку убить и меня. Стрела из арбалета — лучше, чем попасть в руки силентиара, — тихо проговорила девушка.

— Я же сказала, что всё позади, моя дорогая. Теперь, когда ты с нами, тебе ничего не грозит. Над твоей головой теперь воссияет серебряное солнце, — леди обняла Аристею, и ученица круциария вопреки здравому смыслу прижалась к мягкому платью. Как она обняла Аристею, так и серые нити тумана обволакивали сидящих в вечном ожидании мертвецов.

— Всё позади, моя дорогая. Душа избавляется от прошлого с помощью слёз. Плачь, моя дорогая.

— Дом… доминус, — всхлипывала Аристея. Она сама не понимала почему, но ненависти к этой женщине не испытывала. Среди мрачных топей, в доме, заполненном мёртвыми, девушка вдруг почувствовала до боли знакомое прикосновение. Так утешала её мама.

— Валеад ещё не покинул этот мир. Мы с Кирианом ценим любовь, а потому не станем лишать тебя учителя, — сказала леди.

— П… Правда? — с надеждой спросила Аристея.

— Я не вру тебе, дорогая. А теперь… — она отстранила девушку от себя на мгновение и достала из рукава платья крошечный хрустальный флакон. — Ты настрадалась, дорогая моя. Настой из цветков Грезящего Ока отгонит мрак прочь. Выпей, — леди подала флакон Аристее.

Девушка сжала его в руках, будто он был её последней надеждой. Кровь из раны на руке окрасила хрусталь багрянцем. Она перенесла столько лишений и ужасов, что, будь во флаконе даже яд, который отнимет жизнь, Аристея была готова. Бегство из Левантии, голод и год скитаний, лишения на пути, постоянный страх за свою жизнь. «Мизерикордия не всесильна» — так сказал ей доминус, и сейчас он лежал на грязном, пропитанном кровью полу умирая. Он не смог защитить Нэлу, её бедную сестру, не смог защитить Аристею.

Откупорив флакон, девушка выпила содержимое. Приторно-сладостный поток унёсся вниз.

— Славно, моя дорогая. Скоро ты будешь дома. Закрывай глаза, — леди вновь провела рукой по волосам девушки. Веки сами собой смежились, сознание мутнело. Мгновением позже Аристея обмякла на руках у леди.

— Дорогой, мы можем отправляться в замок, — женщина обернулась к мужчине. — Ты всё уладил?

— Почти, — отозвался лорд. — Мастер Мелед, я надеюсь, вам нет нужды повторять, что человек в стальной маске не должен знать ничего о том, что здесь произошло. Сообщите ему, что не нашли дитя.

— Всё будет зависеть от того, сколько золотых ведисов мне на ухо будут шептать всю дорогу до Альмадора, — человек в капюшоне скрестил руки на груди.

— Лучи серебряного солнца щедро одаривают верных ему, — лорд снял с пояса увесистый кошель и протянул наёмнику. — Кириан Лериаль ведёт дела честно. Здесь более чем достаточно и за твои услуги, и за твоё молчание, мастер Мелед.

— Что ж, Лику и не обязательно знать, что девка-то нашлась. Приятно иметь с вами, лордёнышами, дело, — подбросив мешочек, наёмник убрал его в сумку. — Ну, бывайте. Может, и свидимся ещё когда-нить, — он избавил трупы товарищей от ценностей и вышел в ночь.

— Только серебряному солнцу известно, мастер Мелед, — лорд едва заметно улыбнулся и подошёл к Аристее.

                                              ***

— Мама, пришли эклессиары! Ма… — тонкий девичий голосок сменятся сдавленным хрипом, когда лезвие меча пронзает живот. В доме царит полутьма. Единственная лампада у печи высвечивает ужас на лицах женщины и девушки, что сидят за столом, раскладывая карты. Страх перед святыми братьями заставляет их застыть на месте. Внутри женщины зарождается крик, когда она видит, как её дочь падает на грязный пол бездыханной. Яркий запах железа растекается среди ароматов ягод, трав и плодов, корзины с которыми стояли у стен.

— Ицилия, верно? — через мёртвую девочку переступает высокий человек, облачённый в чёрную, шитую золотом, робу. Злобный ветер треплет полы облачения незнакомца. Половину узкого лица закрывал белоснежный платок, а громкий голос заполнял комнату. Из-под остроконечного капюшона, на котором белыми нитями были вышиты строки молебнов, пронзительно глядели большие, как у рыбы, глаза. Маленькие колокольчики на поясе угрожающе закачались.

Женщина испуганно озирается по сторонам и видит, как из-за спины незнакомца выступают два закованных в доспехи храмовника. С клинка одного из них всё ещё капает кровь её дочери.

— Нэла! Моя маленькая Нэла! — с криком Ицилия бросается к телу девочки и обнимает его, заливаясь слезами. Девушка же молчит, забившись в тёмный угол. Тяжелое дыхание с хрипом вырывается облачками стылого пара.

Эклессиар рывком поднимает женщину с пола и припечатывает к стене. Глиняная посуда падает с полок и разбивается на десятки черепков. Чёрная бархатная перчатка описывает в воздухе дугу и на щеке женщины расцветает алое пятно. Следом в воздух поднимается рука в белой перчатке:

— Я задал вопрос, падшая! Отвечай! — ещё одна пощёчина бросает несчастную на пол. — Следите за девкой в углу. Эта тварь скрывала ее от круциариев всё это время. Только Скорбящему известно, чему она смогла её научить, — храмовники начали приближаться к забившейся в угол девушке.

— Аристея, беги! Прошу, беги! — кинжал, спрятанный в рукаве платья, оказался в руке женщины, будто повинуясь неслышному приказу. Вскакивая, она направила лезвие в лицо эклессиара. С влажным звуком оружие вошло в правый глаз, орошая лицо Ицилии кровью. Служитель бога зашёлся криком:

— Вертио, длань могучая, подчинись моей воле, стальной хваткой раздроби кости врагов моих!

Колокольчики протяжно зазвенели, и Ицилия, будто кукла, зависла над потолком. Затем послышался сухой треск, и теперь пришла очередь женщины вопить от боли: суставы рук и ног выкручивались, обнажая кости, будто она была растянута на невидимой обычному глазу дыбе. Женщина выла, стонала и орала, но не могла вырваться из хватки мизерикордии.

— Что, гнусная еретичка, думала, скрылась от меня, когда бежала из Витровера? Я пёс господень, Ицилия, и нюх на Опалённых Милостью у меня прекрасный, — эклессиар вытащил из глазницы кинжал и отшвырнул прочь. Храмовники рванулись к нему, но он жестом остановил их. — Следите за девкой! Ицилия хочет, чтобы мы отвлеклись.

Однако Аристея не могла даже закричать. Она открывала рот, но лишь хватала ртом воздух. Девушка видела, как калечат её мать, как служитель Скорбящего, зажимая рукой кровоточащую рану, шепчет ещё один молебен и хватает Ицилию за горло, но не могла ничего сделать. Разум отчаянно пытался вспомнить пассы, которым её учили, но руки отказывались двигаться. «Я ведь всегда давала отпор, всегда могла постоять за себя. Почему сейчас я не могу пошевелиться?» — Аристею поглотило отчаяние. Храмовники приближались, лишая девушку последней надежды. Мимо них она ни за что ни проскочит.

Эклессиар потянул носом и сплюнул кровью:

— От тебя несёт мизерикордией, а ты используешь её себе во благо, и дитя своё поучаешь делать так же. Святая эклессия расценивает это как предательство веры и понтификара, — он заглянул в глаза Ицилии. В них плескалась горечь утраты и печаль. Он хотел отыскать в них страх и насытиться им, но вместо страха увидел лишь холодную решимость той, что была готова идти до конца.

— Ты… слепец, Валеад. Знал бы, кто такой Мортос на самом деле… — Ицилия зашлась кашлем.

— Назови тех, с кем была в сговоре! Назови имена предателей из ордена Серебряного Солнца, и тогда твою любимую старшую дочь, твою плоть и кровь, не тронут.

— Думаешь…, — Ицилия сплюнула кровью. — Думаешь, Валеад, я поверю псу эклессии? Моя девочка… — она повернула голову в сторону Аристеи, которую уже схватили храмовники. — Она уничтожит вас. Так сказали карты.

— И сказал Леондор Босой: «Всякий, отвергающий отца нашего, падёт в бездны глубокие, и не будет ему очищения, не будет ему облегчения и не будет ему прощения». Смотри на свою мать, Аристея. Если не расскажешь всё мастеру Тосу в подземельях, он выдумает для тебя судьбу гораздо худшую, — Валеад зашептал молебен, и на глазах у девушки от тела Ицилии с влажным чавкающим звуком отделились сначала ноги, а затем руки.

— Мама-а-а! — наконец, крик, так долго выжидавший момента, вырвался из глотки Аристеи, а затем мир накрыла благословенная тьма.

                                              ***

Запах сырости забивался в ноздри, а темноту вокруг едва разгонял маленький красноватый отблеск, который просачивался через решётку. В тесной, лишённой окон камере такой роскоши, как удобства, не существовало. Гнилая солома на холодном каменном полу да ведро, от которого несло испражнениями — вот и всё убранство. Где-то далеко слух улавливал журчание воды. Аристея разлепила глаза и ужасный, отчаянный крик унёсся к потолку темницы.

Разум девушки не давал трагическому воспоминанию вырваться наружу, похоронил на самом дне, но настой Грезящего Ока осквернил могилу памяти. Аристея закашлялась, сплюнула кровью и затряслась. Девушка так надеялась, что в том флаконе окажется яд, а теперь она оказалась запертой в клетке, не имея ни малейшего понятия, где эта клетка находится.

Однако хуже всего было то, что у противоположной стены, скорчившись, лежал Валеад. Багровые отсветы падали на покрытое испариной лицо круциария. Наскоро наложенные повязки пропитались кровью — он цеплялся за жизнь хриплым дыханием, бисеринками пота на лбу, стонами боли. Долго он не протянет. Аристея отползла в дальний угол и обхватила себя руками.

«Кажется, он не услышал, как я очнулась. Но ведь он вывел меня из Левантии, спас от прихвостней эклессии. Если он слуга Скорбящего, для чего ему меня защищать и учить? Мама, все воспоминания о тебе выжег тот злополучный вечер. Но теперь я могу попытаться» — по щекам девушки потекли слёзы. Она вновь вернулась в тот день и сосредоточилась на образах матери и сестры. Закрыла глаза, и руки сами собой соединились в молитвенном жесте. Нет, она не молила Скорбящего, не молила даже Алую Деву. Просто хотела ещё раз увидеть дорогих ей людей, которых она забыла.

Аристея почувствовала, как по телу разливается тепло, как что-то знакомое ей с раннего детства зарождается в глубине естества. Пространство вокруг девушки озарилось мягким серебристым сиянием. Губы беззвучно шептали слова колыбельной, которую мама пела ей в далёком детстве. Вдруг совсем рядом, на расстоянии вытянутой руки она услышала голос:

— Спи, не плачь, моя царевна,

Звёзды замерли в ночи,

Будешь завтра королевной,

Дрогнет огонёк свечи,

А погаснет — смежишь глазки,

Аристея, засыпай,

Сниться будут тебе сказки,

Аристея, баю-бай.

Девушка открыла глаза. Перед ней, окутанная серебряным ореолом, стояла Ицилия и ласково улыбалась, а за подолом платья застенчиво пряталась маленькая Нэла.

— Мама! Сестрёнка! Но как? Как это возможно? — впервые за несколько месяцев в голосе Аристеи слышалась радость. Она поднялась на ноги и подошла к сияющим образам родных.

— Девочка моя, пока ты помнишь нас, мы не умрём. Мы будем здесь до тех пор, пока ты сама нас не отпустишь. Иди сюда, Аристея, — Ицилия заключила дочь в объятия.

— Да-да, сестричка. Если хочешь, я буду приходить играть с тобой, когда тебе грустно, — прощебетала Нэла и обняла Аристею сзади.

— Все мы рано или поздно свыкаемся с утратой, дорогая моя Аристея. Если тебе недостаёт сил, мы придадим тебе их. Но однажды ты будешь готова, и мы обнимемся последний раз, — прошептала Ицилия. — Не закрывайся от воспоминаний, дорогая. Даже в самых мрачных мгновениях прошлого можно отыскать ключи к познанию.

— Но что мне делать, мама? Я страшусь будущего.

— Доверься леди Лисантее. Она сделает тебя сильнее. Если будущее пугает тебя, попроси леди вернуть тебе колоду Окулум Видентум. Тогда ты перестанешь бояться. А теперь поцелуй на прощание, Аристея, — губы Ицилии нежно коснулись щеки девушки. — Твой спутник пробуждается, и он не должен видеть нас. До скорых встреч, моя дорогая. Отпусти нас ненадолго.

— Но… Мама, пожалуйста, ещё чуть-чуть, — прошептала Аристея, но два серебристых образа уже рассеялись, и камера вновь погрузилась в полутьму.

— Девочка, с тобой всё в порядке? — Валеад облокотился на стену и зашёлся в приступе жестокого кашля. Повязка, закрывавшая глаз, пропала и теперь тёмный провал глазницы, обрамлённый жутким шрамом, смотрел на Аристею. Девушка похолодела от ужаса.

Глава 10 
Стальной Лик. Есть одна деталь

Стенки походного шатра противостояли натиску бурана, но внутри было тепло. Свечи пытались разогнать сгустившийся полумрак, а над куполом витал слабый аромат роз. Лик чувствовал, что медленно, но верно погружается всё глубже и глубже в трясину интриг.

— А теперь слушайте внимательно, — вкрадчиво произнёс Соловей. — Перво-наперво, раз лорд Тираль поручился за вас, ваше святейшество, мне нужно, чтобы вы поклялись в верности Серебряному Солнцу.

Тираль торжественно кивнул, потрясая складками жира. Убийца должен был играть верного приора до конца.

— Но… разве не клялся я в верности Скорбящему и благословенному понтификару? — на лице Децимиуса проступила притворная гримаса ужаса. Руки затряслись. — Может, я подожду снаружи, пока вы не уладите свои дела, лорд Тираль?

— Децимиус, прекрати строить из себя верную овечку эклессии, которой скоро не будет, — сказал Тираль и зевнул. — Твоя нерешительность утомляет. Я думал, она осталась в прошлом, когда ты явился ко мне впервые, — лорд сузил глаза, и в этом взгляде Лик прочёл властность.

«Проклятье, похоже, Тираль держит приора не только за жопу, но и может оторвать его причиндалы купно с яйцами. Придётся соглашаться» — убийца не боялся гнева лорда, нет. Он боялся, что его раскроют, а это куда страшнее. Соловей, как ещё один слуга госпожи прикрыл бы его, да что толку. Нужно было действовать. Прежде чем Децимиус смог ответить, молчание прервал Соловей:

— Просто выйти и подождать его святейшество уже не сможет. Тот, кто знает про орден и не служит ему, попадает в весьма незавидное положение. Но его святейшество ведь не так глуп, правда? — он лениво облокотился на руку и внимательно посмотрел на Лика. Пронзительный, неуютный взгляд. Даже убийце захотелось отвести глаза. Он попытался ответить как можно сбивчивее:

— Нет… Конечно, нет. Я готов поклясться в верности, если моей жизни не будет угрожать опасность, — промямлил мнимый приор.

— Я гарантирую тебе лучшую жизнь, Децимиус, если будешь исполнять мою волю, — Тираль приложил толстую руку к груди. — Для начала мне нужно, чтобы ты поговорил с исповедником Эшераля на заутренней. Убеди его в том, что тот служит не тому господину. Не зря тебя называют Золотыми Устами, — усмехнулся лорд. Лик сглотнул. — Главное, чтобы при этом разговоре рядом не было его мальчика на побегушках. Того, что в стальной маске. Он скор на расправу.

— Но… В-ведь слова не докажут брату Тацеусу, что его господин грешен или виновен в чём-то. Он судит по поступкам, — неуверенно сказал убийца. Лишь бы Тираль поверил в наглую ложь. Лорд не общался с эклессией, и это давало слабую надежду на то, что обман может сработать. Вместо замешательства Лик увидел на лице Тираля торжество, будто он уже всё знал.

— Если исповеднику Эшераля нужны поступки, он увидит поступок, который вряд ли обрадует слугу эклессии, — Тираль запустил руку в маленькую поясную сумочку и извлёк оттуда серебряный перстень. Огоньки свечей высветили выгравированный в металле герб. Коса под колоколом. Лорд положил перстень на стол и кивнул Соловью:

— Мастер Соловей хитёр на выдумки, Децимиус. Что, если брат Тацеус узнает, что Эшераль любит не только рассказывать ему про свои грехи, но и сам иногда не прочь побыть исповедником? — смех Тираля походил на свиной визг. Кажется, Лик начинал понимать, к чему клонит лорд.

— Бросьте, Тираль, я — всего лишь один из множества лучей серебряного солнца, и мы обратим в пепел тех, кто не желает перемен, — Соловей покачал головой и кивнул Лику.

— Я не совсем понимаю, к чему вы клоните, лорд Тираль. Как перстень Эшераля поможет мне убедить брата Тацеуса? — Лик прикоснулся к святому символу.

— Как только мы закончим обсуждать дела, сюда, как обычно, войдёт дитя. Видите ту жаровню?

Тираль указал на вместилище углей в виде собачьей морды рядом с бадьей. Убийца кивнул.

— Как только вы заберёте себе мои грехи, это кольцо уже хорошенько раскалится. Думаю, на нежной детской коже отлично будет виден герб Эшераля, — лорд хрюкнул в предвкушении. Лика передернуло. — Вот именно таких юных грешниц благочестивый Эшераль и любит исповедовать, а после исповеди он избавляет тело грешницы от членов, что довели её до греха. Скажете Тацеусу, чтобы он заглянул невзначай в одну из палаток на окраине лагеря, — раскрасневшееся улыбающееся лицо Тираля вызывало отвращение.

«Вот эта тварь должна продолжать жить? Такую мразь поди поищи. Госпожа, умеешь же ты подбирать себе лакеев» — Лик всеми силами пытался не показывать, как он презирает этого борова. Тираль же перешёл к завершающей части зловещего замысла:

— Уж не кривился бы, Децимиус. Эта девчонка будет единственной, кто выживет. У меня есть мастера, которые знают, как лишить человека рук и ног так, чтобы из него не вытекла вся кровь. В довесок лишат её языка, чтобы не проговорилась, — видя, как меняется в лице мнимый приор, Тираль прикрикнул:

— А ну, не вздумай идти на попятную, Децимиус! Жизнь одной маленькой потаскушки сможет изменить положение дел, да так, что Понтификуму скоро не придётся биться на несколько фронтов разом.

— Слишком много загадок, лорд Тираль. Мне нужны ответы, — Лик пытался выжать из лорда любые сведения. «Если я не могу убить этого выродка, я могу хотя бы предупредить Эшераля» — убийцей завладела единственная мысль.

— Полно, ваше святейшество. Орден берёт пример с брата Тацеуса — дела прежде слов. Переманите исповедника на нашу сторону, и я лично приоткрою занавес перед вторым актом нашей грандиозной постановки, — Соловей поднялся из-за стола. Наклонившись к уху Тираля, прошептал ему что-то. Как Лик не напрягал слух, разобрать слов ему не удалось.

— Роль сбитого с толку приора даётся тебе неплохо, Вариэль. Ещё увидимся, — мыслесвязь оборвалась, а Соловей двинулся к выходу из шатра.

— Мастер Соловей, ещё минуту, — окликнул его Тираль. Человек в маске остановился и с улыбкой повернулся к сидящим за столом мужчинам.

— Разумеется, лорд Тираль. Какая-то деталь ускользнула от вас?

— Да, есть одна деталь, мастер. Как дочурка Эшераля может помочь нам в исполнении задуманного? Она же просто ребёнок от какой-то простолюдинки, — проворчал Тираль. — Хочется знать, на что ушло столько золотых ведисов.

— Знали бы вы, какой в ней скрыт потенциал, лорд Тираль. Она очень одарённая девушка, и лорд Кириан вместе с леди Лисантеей разовьют этот потенциал. Она сможет окончить правление Скорбящего над умами и душами сервусов. Понтификар Мортос лишится силы, а затем дело за нами, — Соловей поклонился и вышел.

Мысли путались, догадки всплывали со дна сознания и снова тонули. «Надеюсь, ребята успели найти девку. Ох, как надеюсь» — думал Лик, неосознанно сжимая святой символ в руке. Тираль хмыкнул, явно не удовлетворённый ответом, и повернулся к приору.

— Что ж, не все дела ещё позади, но совместим приятное с полезным. Скажи страже, пусть пошлют за слугами. Пришло время отпущения грехов, — ухмыльнулся Тираль.

Лик лишь кивнул, осеняя лорда двуперстием, и вышел вслед за Соловьём. Холодный ветер тут же пробрался под рясу, унося с собой тепло. Стража переминалась с ноги на ногу, пытаясь согреться.

— Благословенный лорд Тираль приказал послать за доверенными слугами, дабы наполнить бадью водой и привести дитя. Прошу вас, святые воины, исполните повеление лорда, ибо исповедь не стоит задерживать. Надо ли напоминать вам, что никто не допускается в шатёр до конца обряда отпущения? — Лик кричал, пытаясь пробиться сквозь шум бурана. Стражники переглянулись, и один из них двинулся в сторону палатки для слуг. Убийца приблизился к юному круциарию, который всматривался в темноту.

— Сын мой, хвалю твоё рвение. В столь юном возрасте стойко переносить тяготы воинской службы, — он по-отечески похлопал юношу по плечу. Ферус улыбнулся. — Как проходит дозор? Злодей не выдал себя?

— Ваше святейшество, увы, убийца либо выжидает подходящего момента, либо уже скрылся, поняв, что ему не проскользнуть незамеченным, — громко сказал Ферус, а затем понизил голос и почти прошептал приору. — Однако я опасаюсь, что он дожидается конца исповеди, когда отец останется один. Я тревожусь за него, а потому, прошу вас, останьтесь с ним. Божественная воля Скорбящего наверняка откроет вам то, что недоступно обычному глазу, — юноша положил руки на плечи Лику.

— Сын мой, забота сына об отце — великая благодетель. Не все так радеют о своих родителях, как ты. Я буду подле твоего отца всю ночь. Как я и говорил, тайну исповеди я разглашать не могу, но скажу тебе одно: вещи великой важности обсуждались сегодня, а потому и я тоже выскажу просьбу, юный Ферус, — мягко ответил приор.

— Говорите, ваше святейшество.

— Ты ведь никогда не был на исповеди?

— Нет, ваше святейшество.

— Порой грех бывает очень силён, и мне приходится вступать с ним в опасную борьбу. В ней не поможет ни меч, ни мизерикордия. Лишь священное слово Скорбящего способно изгнать его. Потому я прошу, чтобы никто не входил в шатёр после того, как выйдут слуги. Я боюсь не за себя. Я боюсь за благословенного лорда Тираля. Если меня отвлекут, он первым может пострадать, и тогда надобность в убийце отпадёт, потому что неуправляемый грех сам лишит его жизни, — Лик старался говорить как можно более уверенно, то повышая, то понижая голос. Юноша кивал, на его лице отражалось искреннее беспокойство за отца.

— Так тому и быть. Полагаюсь на вас, приор Децимиус, — Ферус кивнул и отступил.

— Сделаю всё, что в моих силах и силах Скорбящего, — поклонился Лик и вернулся в палатку. Тираль уже бросил кольцо в жаровню, накаляя серебро. Через несколько мгновений следом за приором вошло двое слуг: один вёл маленькую девочку, облачённую в богатую тунику, а другой нёс исходящее паром корыто. Как только бадья наполнилась, Тираль жестом отослал слуг прочь.

— Что ж, ты знаешь, зачем ты здесь, дитя? — мягко произнёс лорд. Девочка покачала головой и тихонько всхлипнула.

— Чтобы очиститься. Ваше святейшество, приступайте. Децимиус, нам несказанно повезло. Давно на исповеди не было электи, — Тираль указал толстым пальцем на девочку, которая испуганно озиралась по сторонам. Белоснежные волосы волной спадали до пола. Белая, почти прозрачная, кожа придавала ей сходство с призраком.

— Действительно, лорд Тираль. Отмеченные Скорбящим — большая редкость.

— Скажи мне, дитя, готова ли ты стать светом, который разгонит тьму греха в моей душе? — лорд ласково провёл рукой по волосам девочки. Она отпрянула, будто прикосновения причиняли ей боль.

— Я лишь проводник воли Скорбящего. Если ему будет угодно, ты очистишься, лорд, — Лик от удивления машинально сотворил двуперстие. Он не ожидал услышать такое из уст маленькой девочки. Этот чистый и мощный голос он слышал, казалось, вечность назад. Больше она не была напугана. Бесцветные, будто мёртвые, глаза смотрели на Тираля, и убийце показалось, что на самодовольном лице лорда промелькнула тень страха.

— Пожалуй, слишком давно электи не было на исповеди. Я успел отвыкнуть от них, — Тираль улыбнулся. — Тебе всё равно придётся привыкнуть к прикосновениям, дитя. Раздевайся и полезай в бадью.

Девочка подчинилась. Туника упала на ковёр, обнажая нескладное худое тело. Тираль потирал руки, плотоядно ухмыляясь. Поросячьи глазки пожирали маленькую электи.

— Чего это ты глаза опустил, Децимиус? Столько раз исповедовал меня, а теперь что, стыдно стало? — Тираль усмехнулся и тоже принялся снимать одежду.

— Вспомнил одного человека, мой лорд, только и всего, — сказал Лик, и по щеке убийцы скатилась одинокая слеза.

— Только нюни не распускайте, ваше святейшество, — ехидно произнёс Тираль, избавляясь от расшитого драгоценными камнями дублета*. — Мне не нужен расчувствовавшийся служитель Скорбящего. Мне нужен исповедник, который знает своё дело, — мужчина похлопал себя по огромному животу. — Слишком много грехов скопилось у меня. Как только я окажусь рядом с этой милой маленькой божественной избранницей, ты перестанешь стоять столбом и окажешься у бадьи.

Лик только растерянно кивнул. Он не слышал половины слов толстяка Тираля. Убийца всё смотрел на электи, которая опустилась в тёплую воду и закрыла глаза, предпочитая не видеть борова, у которого этой ночью назначена случка.

— Кайлесса… — едва слышно прошептал Лик. Непрошеные воспоминания захлестнули, подобно бешеному потоку, и унесли его прочь из палатки лорда.

                                              ***

— Мы ведь всегда будем вместе, да, Вариэль? — маленькая девочка смотрела на неказистого мальчугана, сжимая в руках ярко-красный цветок. Тёплое летнее солнце освещало раскидистый вяз, в тени которого и сидели дети. Прохладный ветерок развевал белоснежные волосы девочки и один за одним уносил алые лепестки к небу.

— Конечно, Кайлесса! — горячо ответил мальчишка. — А ещё мы обязательно поженимся, ведь Скорожён расцветает только в руках у будущей невесты, — Вариэль придвинулся ближе к девочке и заключил её в объятья. Кайлесса ойкнула от неожиданности, но отстраняться не спешила.

— Ах, Вариэль, я так счастлива, что вместо головы у тебя кочан капусты, — девочка рассмеялась, а мальчуган отодвинулся и надул губы.

— С чего это у меня дурацкий кочан вместо головы, Кайли? Вечно ты хорошие моменты портишь, — он показал ей язык.

— Да с того, что только дурак будет тайком видеться с электи. Не дуйся, Вар. Ты ведь мой спаситель. Ну, мир? — девочка робко протянула руку.

— Ну да, ну да, а ещё только дурак потом женится на электи. И пускай только они попробуют упечь тебя в эклессию. Я тогда сам эклессиаром заделаюсь и украду тебя оттуда. Ладно, мир, — ребята пожали руки и снова обнялись.

— Завтра на этом же месте, Вар?

— На этом же месте, Кайли. Беги, пока отец не хватился тебя. Он и так уже говорит, что я слишком плохо на тебя влияю, — Вариэль улыбнулся и помог Кайлессе подняться.

— На электи нельзя плохо повлиять. Скорее это я на тебя слишком хорошо влияю. И запомни, Вар, если будешь обижаться на меня, когда мы поженимся, то… — она хитро прищурилась. — То мы не поженимся! — Кайлесса рассмеялась и бросилась бежать.

— Завтра увидимся, Вар! — она развернулась и помахала ошарашенному Вариэлю.

— Увидимся! — прокричал мальчишка и зарделся.

Завтра они не увиделись. Спрятавшись на чердаке заброшенного дома, Вариэль наблюдал, как Кайлессу выволок из башни силентиар. Мальчишка оцепенел от ужаса, видя как эта тварь, покрытая лиловыми кристаллами, схватила Кайли за горло. А потом силентиар свернул ей шею и отбросил, будто тряпичную куклу.

В то же мгновение у Вариэля в голове раздался зловещий скрежещущий голос: «Хороший мальчик. Молись Скорбящему, чтобы тебя не запятнало, как эту малышку». Затем покрытая кристаллами голова повернулась в сторону чердачного окна, и существо улыбнулось, обнажая острые зубы. Вариэль почувствовал, как в его сознание врывается поток чужеродной силы, а воля ломается, будто хрупкая ветка. Через несколько ударов сердца мальчик рухнул без чувств.

— Вариэль, мой милый Вариэль, как порой жесток бывает этот мир. Сердце моё разрывается, когда я вижу такую несправедливость, — мальчик не знал, где он находится. Вокруг него плотным кольцом сжалась чернота, но он чувствовал запах дыма. Едкий, удушающий. Чувствовал прикосновения пепла. Он попытался ответить незнакомому голосу, но не смог. Накатила паника. Вариэль пытался пошевелиться, однако что-то незримое не давало ему двигаться.

— Не бойся, мой милый Вариэль и не утруждай себя вопросами. Кайлесса была прелестным созданием, и мне горько от того, как с ней обошлись прислужники ложного бога. Я знаю, ты хочешь справедливости. Ты хочешь, чтобы они понесли наказание. Ты хочешь мести, — вкрадчивый девичий голос обволакивал и завлекал. Его хотелось слушать бесконечно. Ему хотелось верить.

— Ты отомстишь, мой милый Вариэль, но не сейчас. Тебе понадобятся силы. Чтобы одолеть чудовище, которое создали слуги Скорбящего, тебе нужно стать сильнее. Завтра на площадь придёт изгнанник, на которого тоже ведёт охоту эклессия. Присмотрись к его рукам. Ты поймёшь, что это именно он. С ним будет его спутница. Будь на площади, Вариэль, ибо только кустосы знают, как уничтожить то, что порождено Умбриумом, — голос затих, и мальчик провалился в тревожное, полное кошмаров забытье.

                                              ***

— Всегда любил электи. Они такие смирные, будто знают, что с ними будет дальше.

Лик вынырнул из омута воспоминаний. Тираль усадил девочку на колени и бесцеремонно лапал. Электи не сопротивлялась, лишь старалась не смотреть на толстого, раскрасневшегося от желания, лорда, но Лик видел, что в бесцветных глазах малышки затаилась глубокая печаль.

— Ну ладно, Децимиус, давай чашу и начинай исповедь, а то мне уже неймётся. У тебя когда-нибудь было с электи? Попробуй как-нибудь. Это нечто, — Тираль захрюкал в предвкушении. Приор взял со стола простую серебряную чашу и зачерпнул воду из бадьи.

— В чаше сей поровну греха и праведности, — начал Лик нараспев. Сначала он вылил часть воды на Тираля, затем на девочку. — Пусть грешник зачерпнёт из чаши этой праведность, а благая дщерь зачерпнёт из этой чаши вину грешника. Да очистится грешник от губительных помыслов, да примет и замкнёт в себе благая дщерь грех, — Децимиус сотворил двуперстие и отложил чашу. — А теперь, как того велит ритуал очищения, назови грехи свои, заблудшая душа.

— Ох, грешен я, ваше святейшество, грешен я, Скорбящий. Злоумышлял против людей своих, предал их доверие, — на миг Тираль перестал лапать девочку и поднял глаза к небу, которое скрывала полотняная крыша шатра. — Вступил в сговор преступный с еретиками, в Тебя не верующими, но всё это ради высшего блага паствы твоей. Отпусти мне прегрешения мои, чтобы не прижимали они меня к земле. Дай мне поднять голову и узреть тебя, Скорбящий, через слугу твою…

Пока Тираль самозабвенно пытался вымолить прощение, Лик наклонился к девочке и едва слышно прошептал:

— Спрячешься под кроватью, а страже скажешь, что сюда пробрался колдун в шкурах. Скажешь, что вытащил грехи лорда наружу. Не бойся, я сделаю так, что чудище тебя не тронет.

Электи ничего не ответила, даже не кивнула.

— Сын мой, — Лик провёл рукой по волосам Тираля. — Великолепная исповедь. Дух твой воспрянет, ибо нашёл ты в себе силы признаться в грехах своих. Говорю я от лица Скорбящего, да будет воля его вечна над умами и сердцами нашими, отпускаю тебе грехи твои, — в следующий миг ловким движением убийца извлёк церемониальный кинжал и перерезал Тиралю глотку.

Глава 11 
Менд Винум. У человека есть честь

Сын палача толкнул тяжёлую перекошенную дверь и оказался в тёмном зале с низким закопчённым потолком. Девушка маячила где-то за его спиной, вглядываясь в полумрак таверны.

Здесь было гораздо оживлённее, чем можно заподозрить снаружи. Подмастерья, рыбаки, охотники — богатой публики не видно, сплошь заплаты на потрёпанной одежде, заросшие всклокоченными бородами лица и запах дешёвого эля. В огромном очаге гудело и извивалось пламя.

Менд сразу приметил грузные фигуры вышибал у огня. Высокий парень с кудрявыми волосами как раз заканчивал подавать им щербатые глиняные кружки. Он обернулся на скрип входной двери, и на его губах тут же расцвела улыбка.

— Подумать только, какие гости! Вы не заблудились случаем? — он улыбнулся ещё шире, но за этой дружеской улыбкой скрывалась невысказанная угроза.

Орилин сразу же двинулась к нему, явно собираясь задать вопрос прямо, но Менд положил широкую руку ей на плечо, останавливая. Парень кивнул юноше, поняв, что разговаривать ему придётся с палачом. Девушка неуверенно улыбнулась в ответ и всё же решилась задать вопрос:

— Мы ищем одного человека…

Менд тут же прервал её:

— Браконьер. Был здесь недавно. Продавал дичь из леса лорда Дераля.

Подавальщик округлил глаза и в притворном ужасе спросил:

— Браконьер? Хозяин «Ворона» не жалует преступников.

— Он был здесь, — Менд пнул ножку ближайшей скамьи. С громким треском дерево надломилось, и скамья накренилась. В сторону юноши сразу устремилось несколько тёмных взглядов от посетителей, однако, заметив цеховой знак, большинство тут же уткнулось в кружки. Парень же, сохраняя на лице недобрую улыбку, развёл руками с невинным видом.

— Я не собираюсь чинить препятствия слуге ордена Погребения, но тот, кто приходил сюда, носил знак Гончей, — он невольным жестом потёр рукой основание шеи, там, где Менд мельком заметил клеймо, похожее на рисунок собаки. — Штука в том, что с тем, кого Гончая пометила, никто в своём уме не связывается. Даже эклессия. Вам тоже не стоит ходить тут, расспрашивать. Ничего, кроме неприятностей, не отыщете. Никто вам тут не поможет.

— Если мы его не найдём, мне уже точно никто не поможет, — неожиданно горько отозвалась Орилин.

Подавальщик молча усмехнулся, но Менд видел, что он избегает его взгляда. Этот страх мог бы помочь ему. Вот только есть кто-то, кто пугает парня намного сильнее. И подавальщик его не выдаст.

— Покрывать преступника — грех, парень. Я могу доложить архисанктуму Солерусу о том, что здесь происходит, а твоему хозяину ведь не нужно внимание экзекуторов?

— Это будет стоить дорого, — отозвался подавальщик.

Он не врал, но сын палача читал азарт в его улыбке. Парень не собирался выдавать ничего ценного. Страх перед хозяином был сильнее. Впрочем, Менд не смог бы заплатить столько, сколько он потребовал бы даже за малую крупицу информации. Юноша потянул носом: запах пота и кислого эля забивался в ноздри — громилы, которым парень принёс эль, наверняка придут ему на помощь. Отблески огня высвечивают клейма на их шеях.

«Топор справится с ними, но хозяин не заставит себя долго ждать» — Менд бросил беглый взгляд в глубину зала, где за стойкой за происходящим внимательно наблюдал крепко сбитый лысый мужчина с красным лицом. «Наверняка придётся несладко. Пара ударов, и я перестану держать себя в руках. Все, кто бросится на помощь этой крысе, погибнут. Ответов я точно не получу. А Орилин, увидев, как я убиваю людей, неминуемо вспомнит о том, что я пытал и казнил её отца» — сын палача оценивал ситуацию, но шансы никак не желали сходиться в его пользу. Ему было в новинку, что люди могут бояться кого-то сильнее, чем палача из братства Погребения.

Однако действовать надо было сейчас, иначе парень разгадает его намерения. Юноша смерил подавальщика взглядом. Тот снова широко улыбнулся и подмигнул Орилин, не смущаясь её строгого взгляда. Единственный способ разговорить слугу таинственной Гончей — боль.

Дочь егеря покосилась на сына палача и вздрогнула, почуяв неладное. Она положила руку на его предплечье в попытке остановить. Вышибалы, размяв шеи, поднялись со скамьи, позади скрипнула дверь.

Кончики пальцев Менда подрагивали, в уголках глаз зарождалось знакомое алое марево. Юноша взялся за ближайший стол и, с натугой подняв его, швырнул в громил у очага. Тяжелая столешница сбила их с ног и придавила к земляному полу. Они попытались выбраться с низким рёвом, когда Менд рывком оказался рядом и наступил на стол сверху, удвоенным весом ломая кости. Сзади к нему подскочил хозяин таверны. Дубина в его руках описала дугу и опустилась на бок. Рёбра вспыхнули огнём. С жутким воем Менд ударил локтем назад, находя лицо хозяина. Послышался хруст сломанного носа, мужчина опрокинулся навзничь и обмяк.

Посетители замерли с кружками у ртов. Осталось всего несколько мгновений, прежде чем они опомнятся и бросятся на помощь подавальщику. Схватив вяло сопротивляющегося парня за горло, а Орилин за руку, Менд потащил их в тесную тёмную комнату без окон за стойкой — то ли кладовку, то ли кухню — и подпёр дверь старым буфетом. Времени мало, зато вопросов хоть отбавляй.

Единственная масляная лампа, которую раскачивали невидимые сквозняки, высветила бледного парня, которого Менд рывком бросил на пол. Глаз юноши пытался зацепиться за что-нибудь, что могло бы помочь в извлечении сведений. Сын палача должен был стать для подавальщика самым жутким чудовищем, чтобы тот выдал нужную ему информацию. Могучий удар под дых выбил из груди парня воздух. Он хрипел и задыхался, а Менд задал первый вопрос, мрачно улыбнувшись:

— Кто продаёт здесь браконьерскую дичь? — он решил начать издалека.

Подавальщик тряс головой, тёмные пряди липли к покрытому испариной лбу.

— Знаешь… — прохрипел он. — У человека есть честь. Я не сдаю своих покупателей, а они не сдают меня, понятно?

Честь? Похоже, Менд плохо объяснил парню, как он заблуждается. Ничего, он скоро поймёт. Юноша заметил на одной из полок паутину из ниток и иголок. Похоже, кто-то не закончил шитьё. Менд кивнул девушке и быстро произнёс:

— Дай мне иглы. Сейчас, — Орилин перевела испуганный взгляд с Менда на подавальщика, но не двинулась с места.

— Если хочешь знать, что случилось с отцом, дай мне иглы! — рёв юноши, будто порыв ветра, бросил девушку к стене. Она торопливо начала собирать иголки, а сын палача наклонился к подавальщику и тихо произносит: