Борис Викторович Сударушкин
Арсик-джан
На четвертый день я стал бояться встреч с ним и даже пытался перенести время обходов на обеденные часы. Но это было бесполезно… Известий о маме он ждал именно от меня — а известий, увы, не было. У сестер и нянечек, ласково называвших его Арсик-джан, он никогда ничего не спрашивал, но мое появление в палате или в госпитальном коридоре моментально возвращало его в тревожное состояние.
Я понимал, что это было связано с тем, что из всех окружавших его в этой незнакомой обстановке людей, я был самым близким, так как сопровождал его еще с самолета, то есть с самого Еревана. Я знал о нем больше всех остальных и был единственной связующей нитью, казавшейся ему протянутой отсюда домой, в то время, в котором он жил вместе с мамой, тогда, до землетрясения…
Фланелевая пижамка желтого цвета с огромными розовыми цветами была ему велика и во время вечернего обхода, введенного помимо всех правил для пострадавших детей, он беспомощно стоял в ней на своей кровати с немым вопросом в огромных глазах.
Так или иначе, но я решил, что надо мягко и аккуратно начать готовить его к худшему… Случай представился сразу-же. Когда в очередной раз он подошел ко мне в коридоре, я, попытавшись улыбнуться ему, сказал:
— Арсик-джан, а ты читать умеешь?
— Немножко, — ответил он и поднял правую ручку со сжатыми большим и указательным пальчиками как-бы показывая как «совсем чуть-чуть» он умеет читать.
— А пойдем-ка ко мне в кабинет, я тебе дам книжку про доктора Айболита.
Арсик был счастлив этим вниманием. Он не заметил пролетевшей над ним тени беды, которая так часто сопровождает особое внимание воспитателей, врачей и психологов…
Получив от меня книгу с картинками, он вдруг застеснялся и чуть слышно прошептал:
— Спасибо…
Было видно как загорелись нетерпением его глазки и порозовели щечки при виде подарка с яркими и интересными рисунками. Я было подумал, что сумел отвлечь мальчика от воспоминаний и, возможно, все обойдется без особых хлопот, но… уже взявшись за ручку двери, он, вдруг будто вспомнив о чем-то, повернул ко мне неожиданно испуганное лицо:
— А это мне мама книжку передала?
— Нет, Арсик-джан, твоя мама тоже… в больнице. Как и ты. Ей не разрешают пока ходить, — неожиданно для самого себя соврал я, — Это подарок от меня, чтобы ты, прочитав про доктора Айболита, сам захотел стать врачом и лечил-бы маму когда вырастешь…
Я замолчал, боясь как бы эти слова не оказались слишком страшны для него…
Но Арсик все воспринял спокойно. Не зная что ответить, он, как это часто делают дети, закусив от смущения нижнюю губку и опустив глаза долу, выскользнул в коридор и побежал в палату.
— 2-
Следующий день оказался предпоследним в той командировке. Была уже середина декабря и в пансионат привезли большую ёлку для детей. Её поставили в столовой и сестры принялись развешивать на зеленые ветки бумажные игрушки, серпантин, пластмассовые звезды, вымпелы и блестящие разноцветные шары.
Дети бегали вокруг ёлки и, стараясь опередить друг друга, просили повесить зайчика рядом с мишкой, а лисичку рядом с Красной шапочкой. Иногда взрослые вешали игрушку не туда и дети с самым серьезным видом, хором и наперебой, кричали стоящей на раскладной лестнице девушке, куда лучше перевесить волка или птичку.
Арсика среди детей не было…
Пройдя мимо столовой, я открыл дверь в палату и вошел в помещение…
Ребенок сидел на кроватке и читал (уже наверное в двадцатый раз) подаренную вчера книгу. На тумбочке рядом с ним лежали целлофановые пакеты с гуманитаркой — яблоки, апельсины, картонные новогодние коробки, наполненные конфетами и пряниками, которые малышам выдавали только после обеда, чтобы не перебивать аппетит.
— Что-же ты не кушаешь, Арсик-джан?, — спросил я, усаживаясь напротив.
— Мне мама много сладкого не разрешает.
— И ты такой послушный? — захотел я пошутить.
— Нет, — вздохнул он, — я ее не слушался…
Арсик вдруг снова испуганно взглянул на меня:
— А теперь я всегда-всегда буду ее слушаться… всегда-всегда… Я ничего-ничего отсюда не ел… даже чуточку не ел! — и он опять, как и вчера, поднял ручку со сжатыми пальчиками.
— А как тебе книжка? — мне хотелось разговорить его, — Хочешь стать доктором, когда вырастешь?
Арсик вдруг разволновался и начал говорить, как говорят дети о чем-то давно обдуманном, в чем они до глубины души убеждены, жестикулируя и проглатывая слова:
— Я придумаю такое лекарство, чтобы мама никогда, никогда не умерла. Есть уже такие стеклянные шкафчики… Я сам видел… по телевизору. Там можно человека вот так положить, — он сложил ладошки как бы объясняя мне свою мысль жестами, — … вот так положить, и он будет сколько хочешь лежать потому что там очень холодно… И если еще не придумано лекарство, то он будет там лежать вот так, — он снова показал ладошками, — так лежать будет пока не придумают лекарство для него… А потом придумают лекарство для него, разморозят, дадут лекарство и он снова выздоровеет… И когда я стану взрослым я сделаю такое лекарство… И если мама не выздоровеет, я дам ей это лекарство…
Он смотрел на меня ожидая подтверждения своим словам…
— Арсик-джан, — пробормотал я, — но для этого нужно долго учиться. Тебе придется поехать в Москву и там учиться сначала в школе, потом в институте… ведь твоя мама сейчас так тяжело больна, что очень, очень долго не сможет к тебе приехать…
— И мы положим ее в такой специальный шкафчик, — неожиданно подхватил Арсик, — и она будет там лежать пока мы не придумаем лекарство, правильно?
===================================================
Полёты в фазе быстрого сна
Фоном к началу этой истории является моя первая работа после окончания Университета, а также события, последовавшие после моего ухода оттуда на преподавательскую «ниву»… А работать я начинал в Питере в «Доме Дружбы c народами зарубежных стран», что был на Фонтанке — в том самом Шуваловском Дворце, который после развала размещавшихся в нём Советских структур Обществ дружбы с зарубежными странами, Фонда мира и Комитета защиты Мира, был передан под нынешний Музей Фаберже.
В мои обязанности, кроме обычных у всех референтов Дома Дружбы дел по организации пребывания иностранных делегаций, входило также кураторство так называемой Комиссии Солидарности с народами Азии и Африки.
Дело в том, что в Питере не было отделения Советского Комитета Солидарности стран Азии и Африки — была лишь эта общественная Комиссия в Доме Дружбы, в которую входила профессура Восточного факультета, сотрудники Института Востоковедения и несколько деятелей науки и искусства, которые как-либо были связаны с международными обменами.
Вот именно это кураторство Комиссии Солидарности и познакомило меня с Авелино — чернокожим студентом Питерского «Первого Меда» из Экваториальной Гвинеи.
Вообще, для решения проблем иностранных студентов в СССР существовала отдельная организация — в Питере она называлась «Совет по делам иностранных учащихся» и располагалась в нашем-же здании Дома Дружбы. Но бюрократическая особенность заключалась в том, что иностранные студенты в СССР не были однородной массой — среди них были стипендиаты разных государств, были частные лица, а также, среди прочего, были и стипендиаты Комитета Солидарности… И вот, каждый раз, когда им нужно было на каникулы лететь на родину, они все приходили ко мне, чтобы получить печать в обходной листок, свидетельствующую о том, что Комитет Солидарности не возражает против поездки, и никаких невыполненных обязательств по линии стипендии за ними нет — такая вот формальность. Печати ставились автоматически, но процедура должна была быть соблюдена… Это была самая лёгкая из моих многочисленных обязанностей. Ничто не предвещало каких-либо осложнений по этой линии…
Но, однажды случилось непредвиденное:
Позвонили с вахты и спросили может ли кто-нибудь принять двух африканских студентов… Я попросил пропустить их ко мне и стал рыться в столе в поисках печати, будучи уверен, что речь как всегда о штампе в обходник для выезда на родину…
Но на этот раз события стали развиваться неожиданно…
Когда они вошли я сразу узнал одного из них — Бокари был нашим стипендиатом из Первого Медицинского института. Вместе с ним был африканец невысокого роста, который сразу расплылся в белозубой улыбке…
— Борис, у нас есть официальная просьба, — начал Бокари, — вот познакомьтесь, это студент пятого курса Первого Меда — Авелино. Мы живём с ним в одной комнате в общежитии. Он хочет стать стипендиатом Комитета Солидарности…
— Этот вопрос я не решаю, — ответил я, — Вам нужно обращаться в Москву…
— Мы знаем, но там требуют характеристику по месту региональной Комиссии Солидарности, — сказал Бокари, — а это именно Вы…
Я на секунду задумался и Бокари добавил:
— Я ручаюсь за него, он сейчас Карла Маркса читает…
Меня улыбнуло, но виду я не подал…
— Я посоветуюсь. — сказал я, — Никогда таких вопросов не возникало…
Они ушли, а я понял, что надо звонить в Москву.
Если бы моя непосредственная начальница была на месте, она бы решила этот вопрос сама — но она была в отпуске. Председателем местного Питерского Комитета защиты мира, по линии которого я числился в штате, был поэт Михаил Дудин, но исполнял свою должность он на общественных началах, никогда ни во что не вмешивался и появлялся у нас лишь пару раз в месяц — его функции были представительскими и текущими делам он не занимался. Приходя к нам на второй этаж, Михаил Александрович обычно приглашал всех обедать в кафе на первом этаже и часто сам платил за нас. Он был человек-праздник — и я очень любил его… Однажды, после очередного приёма, проходившего в Доме Дружбы по линии международных связей Профсоюзов, он, уходя с мероприятия, с хитрым выражением лица продекламировал мне на ухо внезапно посетившую его рифму с двусмысленным по тем временам содержанием: «На всех банкетах Профсоюзы крепят с Рабочим Классом узы».
Но я отвлёкся от темы…
Конечно, в той ситуации нужно было звонить в Москву непосредственно в Советский Комитет Солидарности стран Азии и Африки…
Я был знаком с несколькими референтами этого учреждения, так как они сопровождали иностранные делегации, которые я принимал в Питере, помогая «убивать двух зайцев» для московского начальства — освободиться в Москве на weekend от докучливых гостей и, заодно, решить вопрос с культурной программой…
Я стал звонить в Москву…
— Знаем мы эту ситуацию, — сказал мне по телефону московский референт, — попал ты, Борис, конкретно… У этого твоего Авелино ещё месяц назад папа был министром в Экваториальной Гвинее, но умудрился поссориться с Президентом этой самой Гвинеи до такой степени, что чуть ли не в партизаны бежал из столицы… Короче, этот их Президент собственноручно вычеркнул всех его родственников из списков живых и мёртвых — соответственно плакала и гвинейская гос. стипендия твоего Авелино — а это вообще-то плата за обучение. Его теперь должны отчислить из Института по этой причине — вот он и прибежал к тебе, чтобы перевестись на нашу «стипендию»…
— Так чего делать-то? — поинтересовался я, не понимая, почему это я «попал конкретно».
Ответ был примерно следующий: «Вопрос этот как-бы щекотливый. Экваториальная Гвинея нам не самая дружественная страна и умаслить вновь появившегося сильного оппозиционера, дав его сыну стипендию Комитета Солидарности, было бы может быть полезно. Ну, а если в результате всё повернётся иначе? Если с Экваториальной Гвинеей отношения испортятся из-за поддержки сынка оппозиционера этой самой „стипендией“, а оппозиционеры окажутся ренегатами? … Короче, где-то там в Международном Отделе ЦК они сами не знают чего делать, а решение принимать надо. Вот и решили переложить ответственность на какого-нибудь стрелочника — вот это счастье к тебе и приплыло… Им там наверху вроде как вообще всё равно, плевали они на эту Экваториальную Гвинею — главное перед начальством на кого-нибудь всю вину свалить если дело повернётся в плохую сторону… Гвинеец-то этот не в Москве учится, а у вас в Питере, а ты, типа, курируешь в Питере Комитет Солидарности, так? Значит формально ты и должен с ним поработать и нам рассказать, что он за человек — можно ли ему доверять? Ну, а если что, то и ответственность на тебе — сошлются на тебя при „разборе полётов“ если „полёты“ будут не удачными — и так далее, и тому подобное…»
— Не слАбо так, — пробормотал я
— Действуй, Боря, — сочувственно усмехнулся в трубке бодрый голос, — Удачи…
Надо сказать, что в Африке целых три Гвинеи — просто Гвинея [столица Конакри], Гвинея-Бисау и Экваториальная Гвинея, о которой речь… Микроскопическое государство, население которого в момент описываемых событий не доходило и до половины миллиона человек. Чуть позже, в начале девяностых годов, страна, казалось, неожиданно поймала свой шанс — открытые на шельфе огромные нефтяные месторождения принесли сказочные богатства местной олигархической верхушке — это обстоятельство сыграло трагическую роль в данной истории, которую вам предстоит прочитать в этом рассказе…
Вообще, то, как я повёл себя в ситуации с Авелино идеально объясняет почему я не продолжил свою трудовую деятельность в качестве гос. служащего или дипломата или, как у нас говорят — «бойца невидимого фронта»… Дело даже не в том, что никуда из вышеперечисленного меня никто не приглашал. Дело в том, что мой подход к проблеме оказался абсолютно не совместим с полагающимся по должности у тех людей, которые работают в этих сферах… Ни соображения осторожности, связанные с будущим собственной карьеры, ни соображения государственной целесообразности — ничто из этого даже не постучалось тогда в мою голову. Единственное, что меня поразило в данной ситуации — это то, как ужасно, проучившись «на отлично» столько лет сложнейшей специальности — медицине — быть отчисленным на пятом курсе просто потому, что где-то на родине кто-то с кем-то поссорился… Это, и только ЭТО соображение определило ход моих действий…
Я написал для Авелино великолепную характеристику и отправил в Москву. Он стал стипендиатом Комитета Солидарности и вскоре благополучно получил диплом врача… Надо ли говорить, что мы подружились?
Но наша дружба не закончилась после его отъезда из СССР. Как оказалось это было лишь предисловием к дальнейшим драматическим событиям…
Всем известно, что конец восьмидесятых годов в СССР сопровождался наплывом в страну многочисленных зарубежных проповедников от всевозможных церквей и сект, появлением в России так называвшихся неформальных общественных организаций и активизацией всякого рода международных контактов.
В силу своих профессиональных обязанностей я оказался в самом центре этих событий.
По линии антивоенного движения нашими особо активными зарубежными партнёрами оказались американские и европейские квакеры — в прошлом христианская конфессия, которая с середины 17 века в Великобритании, а потом и в США проявляла себя как очень активная общественная сила, занимавшаяся благотворительностью, антивоенной пропагандой и демократизацией конфессиональной жизни — в истории России им особо импонировало толстовство с его «непротивлением злу насилием».
В личном плане квакеры оказались удивительно милыми и приятными людьми. В то время я ещё не был крещён как Православный и, по молодости лет, проявил искренний интерес к этой организации — некоторые из представителей их общины до сих пор являются моими зарубежными друзьями и регулярно присылают рождественские открытки с подробными письмами о том, чем был знаменателен для них очередной прошедший год…
Я пишу об этом для того, чтобы стало понятно почему только лишь гвинеец Авелино и двое-трое европейских квакеров остались среди моих личных друзей после того, как накануне развала СССР, я покинул Дом Дружбы, предчувствуя последовавший вскоре развал этой организации…
В начале девяностых я уже преподавал английский язык в Технологическом институте и воспоминания о Доме Дружбы ограничивались перепиской с некоторыми квакерами и, конечно, с Авелино, который, получив диплом и покинув СССР, осел не у себя на родине, а в Стокгольме…
В 1990-м году мои зарубежные друзья пригласили меня в Молодежный летний квакерский лагерь в Норвегии — не просто отдохнуть, а принять участие в модных тогда дискуссиях на темы построения нового мирового порядка в условиях Горбачевских реформ, падения Берлинской Стены и демократических перемен в Восточной Европе. Я был подходящей фигурой для таких мероприятий — хорошо говорил по английски, поднаторел в международных связях, и при этом уже был простым преподавателем ВУЗа, а не функционером советской организации, репутация которой за рубежом была противоречива… Кроме того, квакеры мечтали, что я организую в Питере общину их религиозной конфессии — к этим мечтам были основания так как я начал интересоваться религиозной литературой, которой они меня обильно снабжали. Вообще, в те годы это было массовое явление — зарубежные христианские [в основном протестантские] общины и проповедники активно искали адептов в стремительно демократизировавшемся СССР… Сразу скажу, что после нескольких лет плотных контактов с квакерами по всему миру, я всё-же сделал другой выбор и в 1994 году принял крещение в Русской Православной Церкви…
Но тогда был год 1990 и я поехал по квакерскому приглашению в Норвегию… Ехать я решил поездом Питер-Хельсинки, затем паром Silja Line в Стокгольм, и из Стокгольма поездом в Осло. Выбор сухопутного маршрута был не случаен — мой гвинейский друг Авелино, уже пару лет живший в Стокгольме, пригласил меня по пути остановиться у него на пару дней. Мы договорились, что я посещу его на обратном пути.
Это не путевЫе заметки и я не собираюсь описывать маршрут или пребывание в лагере и в семьях квакеров… Мои старшие по возрасту норвежские друзья Турид и Эгиль Ховденак и их дети, мои ровесники: Эспен, Арнэ, Стиг, младшая приёмная дочь Ховденаков Фаузия, удочерённая ими в Бангладешских трущобах Читтагонга — они навсегда останутся в моём сердце и пусть благословит их Господь… Но писать я буду о другом — основные события этого рассказа произошли уже на обратном пути — в Стокгольме…
=
Авелино совсем не изменился за два года. В Швеции он не работал по специальности, но жил в шикарной квартире в Эстермальм — одном из престижнейших районов Стокгольма.
Когда я уселся в мягкое кресло посреди сверкающей европейской чистотой гостинной, он немного виновато сказал:
— Ты сегодня переночуешь в другом месте — мне друзья оставили ключи от пустующей квартиры для тебя. Понимаешь, неожиданно приехали важные люди — мои соотечественники — сегодня у нас с ними здесь поздний ужин и кое-какие дела не для посторонних: ты ведь помнишь ситуацию с моим отцом. С тех пор ничего не изменилось…
— Политика? — спросил я.