С этой книгой читают
* * *
Свистят ветра, направленные к югу,
горит багровая заря.
Иду одна по кромке круга,
по мелководью бытия.
Раз сто споткнусь не понарошку
(ну не судьба мне пировать!)
И эту жизнь, что ту матрёшку,
мне воедино не собрать.
Чего я жду? Звонка? Знаменья?
Нужду полынную держа…
Она от белого каленья
до лучезарности дошла.
Взойдя из пепельного хлама,
стоит, соцветием маня.
Ты научи держаться прямо,
Полынь — красавица моя!
Чтоб я прошла и не споткнулась
по бездорожью, по кривой,
чтоб белым светом затянулась
Вся полынья над головой.
* * *
Златокрылая осень с опавшими листьями шепчется.
Прохожу по дороге меж тонких прозрачных осин.
Отчего же душа (или что там?) на что-то надеется,
листопадом прикрыв обнажённость житейских седин.
Бабье лето, постой! Не сбегай безответно, безропотно.
Нам с тобой ещё есть и о чём говорить и молчать.
Моя женская зрелость с твоим настоявшимся опытом
пригодятся, когда не смогу безнадёжность унять.
Мне ещё предстоит подниматься тропинкой извилистой.
Спотыкаться и падать на холод гранитных камней.
Но прошу у судьбы — ни подарка, ни блага, ни милости…
Не озлобиться дай на ветру ускользающих дней.
* * *
Забываюсь и снова иду в никуда.
Перспектив никаких, как и смысла.
Виртуально встают небоскрёбы-года,
событийные даты и числа.
А сирень закипает, а кофе горчит.
Вьётся дым сигареты пахучий.
Чей-то взгляд вдалеке, нереальный почти…
Неужели мой давний попутчик?
И никак не пойму — почему же нельзя,
как и раньше, в коротенькой юбке
по перилам легко и без страха скользя,
совершать роковые поступки.
Ведь во мне ещё лета немереный срок
и душа за буйки заплывает…
Но старуха из зеркала крутит висок,
и расслабиться не позволяет.
* * *
Я жду чудес. Они меня не ждут.
У них свои разметки и лекала.
На глаз крою из ленточек-минут
подобие эдемского начала.
Какой простор для праздного житья!
Ни средств и ни поддержки не имея,
моё искусство кройки и шитья
достигло совершенства апогея.
И нет чудес. Есть — проходной итог
подлунных струй на ярмарке тщеславья.
И стражник, отпустивший под залог
пустое чувство самолюбованья.
О небо! Ниспошли мне благодать —
цветною нитью обереги вышить.
Всем страждущим попутчикам раздать,
и выдохнуть, и выдержать, и выжить!
* * *
РАЗГОВОР С ДУШОЙ,
Поговори со мной, Душа!
Поведай, где была вначале,
из скольких тел, вздохнув, ушла,
в моё по случаю причалив?
Янтарь всех жизней сохраня,
каких столетий помнишь дали?
И те — другие, до меня,
чем лоно вечности питали?
В обличье женском иль мужском,
под бренной оболочкой тлена,
в каких краях, под чьим крестом
горела ярко или тлела?
Задев собой историй вехи,
Познав беды и счастья вкус,
в двадцатом суматошном веке,
ты мне доверила свой груз.
Скользя по грани постулатов,
как в кадрах старого кино,
другие жизни проступают
во мне и бродят, как вино.
И эта связь единокровна.
Из глубины небытия
она восходит, словно зёрна,
на пашне зыбкого житья.
За краем сумеречной зоны,
в сомнамбулическом бреду
в архив душеотживших клонов
когда-нибудь и я войду.
Отчёт потребует Всеглавный
и скажешь ты: «Ну и дела!
И вспомнить нечего, как странно,
жила как будто не жила…»
Душа моя, да что ты хочешь,
каких несбывшихся высот?
Кто там тебе впотьмах пророчил
беспересадочный полёт?
Мало, невзрачно моё платье?
Тебе бы только брать и брать…
А я из тех, кто много платит
и не умеет получать.
Плачу за свет, а он не светит.
Плачу за дом, а дома нет.
Лишь ледяным молчаньем веет
от проскочивших мимо лет…
И в заключенье этой сказки —
за жизнь, без радужных прикрас,
тебя, к рождённому в рубашке,
приставят в следующий раз.
* * *
Лес рубить — не женское занятье.
В мглистом, запорошенном краю,
в свадебном оледенелом платье,
я свою орясину рублю.
Эхма! Размахнусь — и щепки жизни
разлетятся в разные концы.
За холмом неведомой отчизны
вздрогнут, растерявшись праотцы.
Промелькнут за бронзовыми соснами,
в перламутре радужного света,
ставшие — красивыми и взрослыми,
все мои несбывшиеся дети.
Ветками колючими накрою,
прахом оголившихся глубин —
память, отказавшую в покое,
время, отказавшее в любви…
* * *
Разлетелись ворОны и вОроны,
затянулись разрывы слюдой.
Мне пора в чужедальнюю сторону
за живою и мёртвой водой.
Где от пристани и до пристани
лики праведников с икон.
Заплетать в основание истины
непреложный библейский закон.
Отогреться у счастья чужого
(солнцетканны его берега),
и бесчестного, мелкого, злого —
возлюбить своего врага.
Кошмы в ноги ему персидские,
соболей по плечам не счесть,
на ступени дворцовые, склизкие,
чтоб залезть ему и не слезть…
Мне пора на хрустящем пергаменте
крупной вязью сплетать письмена,
где в рифлёной оправе орнамента
дорогие стоят имена!
* * *
ПОПЫТКА МОЛИТВЫ.
Прости, Всевышний, линию грехов и подступ к непросчитанному краю.
За пафосной ажурностью стихов так редко о тебе я вспоминаю.
Одета в тяжесть снежного ковра, распята безысходностью и бытом.
Царица, мать, красавица, раба, старуха над разбившимся корытом.
В былую незапамятную старь, когда внутри меня скипались реки,
в прозрачный облепиховый янтарь моя душа впечаталась навеки.
И этот вздох из памяти веков, и этот взлёт безудержного транса
унёс меня от жизни далеко — в долину нереального пространства.
Пора бы мне проснуться и сойти на землю, сбросив кокон сожаления…
О Господи! И смею ль я просить? Любая просьба — искус самомнения.
Позволь на время, на короткий срок испить глоток давящего запрета,
войдя в зыбучий ускользающий песок и испытать, хоть раз, мученье это.
Чтобы потом, без всякого труда, взлететь легко, свободно и беспечно,
когда закончится дорога в никуда, которая казалась бесконечной…
* * *
ПИСЬМО.