Бесплатный фрагмент - Полночь в сентябре

Товарищ Ленин!

Товарищ Ленин спит!

Под коконом мавзолея

лысина вся блестит

разливами карамели.

***

В вагоне было холодно, темно,

и дождь воспоминаньем бил в окно,

и рельсы были горестью полны.

Я пил коньяк до самой дурноты,

чтоб позабыть в прерадостном бреду,

куда я еду и зачем сойду

с вокзала, где как мух полно людей.

Мне б мухобойку да потяжелей.

И, может быть, сейчас не тот сезон,

чтоб яростно, да и со всех сторон

терпеть людей. В запятнанных руках,

что вносят пыль на кончик языка

с усталых дней вокзальных площадей,

где я сойду значительно бледней,

чем в том момент, когда косой сквозняк

мне остужал каштановый коньяк.

***

В тот день в невиданных масштабах

бил дождь. И прям по мостовой

лилась вода, своей удавкой

топила улицу под ноль.

Но если б я предвидел, взял бы

беруши от скрипучих шин.

Теперь стою я весь нарядный

от топота литых машин.

***

Я знал когда-то наизусть

стихотворенье. Пушкин

стоял, как автор. Признаюсь,

не написать мне лучше:

«У лукоморья дуб зеленый,

златая цепь». Ну что-ж,

я допишу «На изумленном

на дубе на моем…»

***

Я был в Москве. Я был однажды

среди невиданной толпы.

И снег в лицо бросал мне дважды

мои далекие мечты,

что я когда-нибудь останусь

топтать под хамоватый смех,

под истерическое «браво»,

сей исторический рельеф.

***

Не надо сжимать ладони в кулак,

все линии переплетутся

в венозный бардак, и может быть так —

не сможешь и пошевельнуться.

Я знаю — не жить по другому, любить

все это проблемно бывает.

Не стоит и пить. Кровать расстелить

и лечь, ничего не зная.

На утро, обычно так, мордой кивнуть:

«Привет, моя, дескать, квартира.»

Ну и чего-то можно хлебнуть,

это дело нехитрое.

Но только не гни ладони в кулак

ни к Богу, да и не к черту.

Столь непредсказуема эта вода,

что мы называем кровью.

***

Ночь проносится, кусая

пятки улиц до костей.

Не видать, как пыль сырая

лезет с кожи пустырей.

Воспаленно, вопиюще

корчится лицо утра.

Я же жду, как в этой гуще

белой каплею вина

упадут, едва сверкая,

звезды по изгибам крыш.

Может быть тогда, родная,

ты за все меня простишь.

***

Мне снилась полночь в сентябре…

Как листьями на циферблате

остаток дня еще шумел —

он был немного аккуратен.

А если б мог, со знойный свистом

он возле сердца бы нудил,

а там и без того нечисто.

А там буди — хоть не буди…

***

Мчатся серые тучи, мчатся

к окраинам пустырей,

и, как серые брючки, настом

наготу покрывают дней.

Только я и такой же серый

качаю ночь у окна,

что серою каруселью

раскачивает меня.

***

О, я тот, кто стался лишним

богу, черту. Пополам

я делю с собой затишье.

Только слово по рукам,

тенью радостного мира

греет кожаный покров.

Я не тот, в чьих пальцах лира

прогибается порой.

Я, скорее, где-то между

одиноких палачей

и наигранной надежды

в то, что жить того глупей.

***

Не может быть, не может быть,

как весело и грустно

день около ночи хоронить,

и ночь скрывать от утра.

Я, как бы с Богом наравне,

судьбой играю в прятки,

и черновое небо мне

в неправильном порядке

раскладывает явь и сон.

И так вот получилось —

игрою был я разделен

меж небом и квартирой.

***

Сверни листок обыденной бумаги,

не в трубочку, как ты всегда привык,

а обними им у причала камень,

забрось его. И ты всего достиг!

Присядь у собственной открытой двери,

и жди гостей, пока плывет ко дну

кусок написанных  стихотворений,

гранитом что рассыплется к утру,

однажды чтоб удобрить кипарисы.

И собирать табак для папирос

тебе придется с помощью актрисы,

которую ты ввел собой в психоз.

Самоубийца

Иссушен рот. Потерты губы.

Бушует кровь по венам в такт

Тому, чего так жаждут руки:

Там — виселица, там — палач.

И он людей не замечает,

Всегда и всеми был любим.

Стоит у заданного края,

И только вечность перед ним.

Неистово и бездыханно,

Как ожерельем по стене,

Бредут к нему воспоминанья

О неудавшейся судьбе.

Там было зарево разлуки,

И пламя сладостной любви.

Там было все. Но злые звуки

Похожи на предсмертный свист.

И поодаль, довольно жутко

Стояла тень его в плаще.

Рукой махала, словно шутка.

И будто все это во сне.

Я не товарищ!

Я выпью грамм пальто и закушу картузом,

чтоб быть похожим на «товарищ Маяковск»,

но «ий» не доскажу, дабы не быть конфузу.

Я не товарищ, не почитываю Бродск —

ого или еще кого-то там другого,

сжимая в кулаке его печатный бюст.

Я не люблю, когда по самое по горло

социализм залит с «товарищеских» уст.

Диптих

I

Январь. Последние потуги.

Стопа, как призраком легла

на этот снег, на эти будни,

где чуть зима не умерла.

Не умерла, но лишь осталась

ночами белыми во мне

подогревать больную шалость

с тоскою пребывать во сне…

II

Духота. Асфальтова плита

в феврале практически беззвучна.

Небо пылью дышится и та,

жухнет на снегу, что ненаучно.

Так же ненаучно по виску

бьют обманчиво ночные брови,

бьют же так, что тешится искус

вырвать их со звездами под корень.

***

Я шёл сквозь осеннюю зиму;

бывало, птицы поют.

И снег опрокидывал мимо,

уже пожелтевший сук.

И пахло осенней отдышкой,

и пахло бледностью рук.

Я шёл, как дворовый мальчишка;

бывало, смущая мундштук…

***

Этот вечер со мной — лебединый!

Машет крыльями прочь и прочь

облака, как замерзшие льдины,

облака — пробужденные в ночь.

Потому и, как тенью глубокой,

все бессонницею блестит.

Потому колыбельный локон

безобразно порой сердит…

Бессонница

Бессонница. Во всю твою длину,

и в угол комнат я свой сон припрятал.

Мы здесь одни. Своих не видим рук.

И неизвестность пробегает рядом.

А что за ней? Бессмертьем не дыша,

В молчании и комнатном тумане,

стоит весьма пространственно душа,

сон и бессонницу не различая.

***

Много меня прощали.

   Друг мой, не пропадай.

Как мы здесь оказались?

   Друг мой — неурожай.

Пали цветы на крылья,

   И птицы зарылись в земле.

А не много меня любили,

   Друг мой? И налегке

Сновидения не плясали.

   Мне совсем не уснуть.

Слишком много меня прощали,

   И того — не вернуть.

Солнце

Пьянеет жизнь от свешанного солнца!

Оно давно уж высунув язык

стучит в обыденное нам оконце,

остаться на мгновенье норовит.