Поэт, прозаик, переводчик, публицист, общественный деятель Расул Гамзатов в глазах миллионов — величина почти неприкосновенная. Его перу принадлежат сотни проникновенных стихов и прозаических произведений, обогативших национальную, русскую и мировую культуру. За свою плодотворную жизнь Расул создал замечательные поэмы, сонеты, послания, афористические надписи, философские эссе и другие бестселлеры мирового уровня.

Произведения Расула Гамзатова полюбились читателям за мудрость и щедрость души. Неудивительно, что особое место в творчестве поэта занимает тема любви: к матери, женщине, любимой. Эта лирика близка своим теплом, благородством, чистотой. Она трогает лучшие струны сердца.

Творчество Гамзатова оказалось на редкость благодатной почвой для рождения музыкальных произведений. Многие стихи поэта стали песнями. Одно из самых известных произведений Гамзатова — стихотворение «Белые журавли». Переведённое с аварского на русский и положенное на музыку, оно стало песней, которая после исполнения её Марком Бернесом обрела всемирную славу.

Я солнце пил, как люди воду,

Ступая по нагорьям лет

Навстречу красному восходу,

Закату красному вослед.

В краю вершин крутых и гордых,

Где у сердец особый пыл,

Я звёзды пил из речек горных,

Из родников студёных пил.

Из голубой небесной чаши

В зелёных чащах и лугах

Я жадно воздух пил сладчайший,

Настоянный на облаках.

И день свой каждый пью до дна,

И снова ощущаю жажду,

И в том повинна жизнь одна.

Пускай покину мир однажды

Я, жажды в нём не утоля,

Но людям жаждать этой жажды,

Покуда вертится Земля.

Покуда вертится Земля, мы пишем о великой силе любви, об истинной дружбе, о малой и большой Родине, о родителях, о героях Великой Отечественной войны, не вернувшихся с полей и превратившихся в белых журавлей.

Авторы сборника «Покуда вертится Земля» посвящают свои произведения памяти великого писателя и человека Расула Гамзатова.

Редактор сборника Ирина Коробейникова

Вероника Богданова

Расулу Гамзатову посвящается

Их никогда не будет с нами рядом:

Погибшие не встанут во плоти.

Нарушен был космический порядок,

Не дав ушедшим в жизни воплотить

То, что мальчишку делает мужчиной

И ценится в любые времена:

Ни дома нет, ни дерева, ни сына —

Мужчинами их сделала война,

Их женщиной единственною стала

И уложила в землю, как в постель…

Кого-то возвела на пьедесталы —

Гранитные — за тридевять земель,

Ну, а иных, в безвременье оставив,

Лишила вовсе права на погост…

Лишь журавлей тоскующая стая

Проводит души их до самых звёзд.

И смотрят звёзды сверху виновато

На мир, лишённый сыновей своих…

А здесь, внизу, состарились девчата,

Что в бой когда-то проводили их.

Всезнающий

Ты говорил, что знаешь всё, — а я

Так легковерно с этим соглашалась.

Казалось мне, что наша встреча — шалость

Коварного земного бытия,

Которому нет дела до небес,

Где браки совершаются обычно…

Господь желает счастья в жизни личной, —

А нас столкнул на перепутье бес.

Всё было просто: мимолётный взгляд

Всезнающего, — столько в нём читалось!

Естественно, мне только лишь осталось

Шагнуть тебе навстречу — наугад

По шаткому над пропастью мосту,

Не глядя вниз, на Бога уповая…

Тем временем рогатый, напевая,

Под тем мостом отмерил высоту,

Чтоб после было падать побольней…

Врачуя переломанную душу,

Я, видно, перед новым чувством струшу,

Чтоб ненароком не расстаться с ней…

Атеистка

А день был, как нарочно, так хорош:

Безоблачен и безмятежен! Впрочем,

Такой же точно он сменился ночью, —

Но ломаный ей оказался грош

Ценой. Ты отлюбил — и позабыл

И жадность рук, и нежность тонкой кожи,

И голос мой, что простонал: «О, Боже!»

И то, что ты в тот миг мне Богом был.

Я там теперь в безбожии живу,

Где ветрено — и облака так низко…

Я стала убеждённой атеисткой

В любви, чтоб удержаться на плаву.

Встреча

Мы встретимся когда-нибудь во времени,

Небесными скрижалями отмеченном.

И праздник встречи будет бесконечен, но

Уже нога нетерпелива в стремени,

Уже стремятся кони приручённые

Обратно в бренный мир, где были дикими,

В седую степь, поросшую гвоздиками…

Не будут больше с нами нипочём они!

Ты спросишь: что же нам тогда останется?

Непознанные звёзды неба грешного?

Умчались кони. Мы остались пешими.

Никто не помешает встречи таинству…

Пуповина

Жизнь перерезает пуповину

Жёстко и безжалостно всегда.

Хочется держать, как прежде, спину

Прямо, невзирая на года,

Улыбаться, потому что бесит

Всех твоей улыбки торжество,

Знать, что счастье ничего не весит, —

А несчастье тяжелей всего…

Но кого волнует, скажем прямо,

Лёгкость фраз, переживаний груз,

Коль они чужие? Знаешь, мама,

Я лишь только одного боюсь:

Что однажды будет ветер в спину,

Солнце в небе, лёгок путь к мечте…

А судьба обрежет пуповину

И блуждать оставит в темноте…

***

На грани неба и земли

В тиши рассвета

Тревожат песней соловьи

Начало лета.

На грани мира и войны —

Почти за гранью —

Досматривают люди сны

Июньской ранью.

Но чуток сон, и ночь кратка

Солнцеворота…

Уже, пронзая облака,

Мчат самолёты,

С нечеловеческой тоской.

Натужно воя…

А где-то ночью над рекой

Сидели двое,

Слова чуть слышные любви

Уносит ветер…

Любовь, Господь, благослови —

На грани смерти…

Мы — русские

Кто мы? Зачем и кому пытаемся

Мы доказать нашей веры истинность?

Нашей души сохраняя таинство,

Рвёмся туда, где зовут: «Спасите нас!»

Зло вездесуще, и наше воинство

В битве с ним, словно доспехи, выковав

Мужества сталь и булат достоинства,

Приняло эту судьбу великую.

Болью чужой в нашем сердце колокол

Бьётся, — и в нём наша боль ответная…

Пуля ударит в нас, штык, осколок ли —

Встанет за нами вся рать несметная

Трепетных душ, что ранимы вроде бы,

Об исцеленье устало молятся…

Встанет стеной! Ведь за нами — Родина,

Мама, любимая, Богородица,

Эти поля, что простором полнятся —

И расширяют души пристанище…

Русские души о мире молятся

Даже на вечном своём ристалище.

***

Пожинаю плоды беспощадной любви,

Что бывает порою и льстивой, и лживой.

От последствий приёмов её болевых

Излечившись, — не знаем, останемся ль живы.

Ведь, какой бы жестокой она ни была, —

Обжигающей вдрызг, на просвет ярко-алой, —

Но за ней остаётся кисельная мгла:

Чуть вдохнёшь — а тебя словно и не бывало,

Будто ты никогда в этом мире не жил,

Грудь не ранил о злой частокол километров…

Без любви, без её вдохновляющей лжи

Жизни нет! — Лишь тоска поминального ветра…

Координаты детства

Запах детства — почти цыплячий —

Чуть заметно щекочет нос.

Столб фонарный, давно незрячий,

На краю деревеньки врос

В пыль дорожную, где когда-то

Шлёпал мой босоногий след…

Это детства координаты,

Но не купишь туда билет.

Даже в песне одной знакомой

Сформулирована давно

Эта горькая аксиома:

С детством встретиться не дано.

И глядят на меня с укором,

Солью став для сердечных ран,

Покосившиеся заборы,

Огородов былых бурьян,

Провалившихся окон язвы

И проёмы, где нет дверей…

И заходится сердце: разве

Не должно время быть мудрей,

Не в его ли великой воле

Развернуть ход событий вспять:

Осчастливить хлебами поле,

Окна ставнями распластать,

Чтоб за стёклами — занавески,

По линейке — заборов ряд,

Чтобы стайкою в перелески

Босоногий спешил отряд

Тех ребят, что давно забыли

Запах сладкого молока…

Их следы стали просто пылью,

И деревни пустой тоска

Разливается в сердце болью,

И незрячий фонарь — как штырь…

Брошу всё, доберусь — и вспомню!

…Только б не забыть нашатырь…

Держать удар

Ты учишься держать удар,

Возможно, слишком поздно.

Мир, как и ты, смертельно стар,

И даже в небе звёзды

Теряют яркость, с чернотой

Сливаясь постепенно…

Твой друг смирился с суетой,

Не веря в перемены,

Давно с дистанции сошёл

И бегает по кругу…

Когда-то было хорошо

С тобою рядом другу.

И в праздники, и в драки вы

Плечом к плечу стояли,

Не опуская головы,

И победить едва ли

Вас смог бы самый сильный враг…

Но вдруг ослабли плечи,

И друг решил, что ты — дурак,

И жизнь тебя излечит

От ожиданий и надежд,

Что вы делили прежде,

И ты не тот, и чай несвеж,

И спрятан где-то между

Ускорившихся в беге лет —

А сколько их осталось? —

Той, прежней дружбы ваш секрет,

А в плюсе — лишь усталость.

Земли неудержимый шар

Стал для него — с тарелку…

Ты учишься держать удар, —

А время кружит стрелки

На тех часах, что вам двоим

Когда-то звонко пели…

Он другом был, а стал — другим.

Держи удар, земеля!

Жизнь прожить — не поле перейти…

Жизнь прожить — не поле перейти, —

Говорят о человечьей доле.

Только нам попалось на пути

Сотен жизней стоящее поле.

Что такого в нём — на первый взгляд? —

Васильки синеют спозаранку…

Но у дальней кромки встали в ряд

Чёрной стаей — вражеские танки…

А над полем бреет «Мессершмитт»

Наше небо в васильковой сини…

Выйдет солнце летнее в зенит —

И над полем в трауре застынет…

Враг попёр на нас в начале дня,

Предвкушая, что лишит нас воли.

У него — снаряды и броня,

А за нас — вот это — НАШЕ! — поле.

До полудня стихнет краткий бой,

Сотни жизней взяв огнём и сталью…

Что же, поле, сделалось с тобой?

Ты от нашей крови алым стало.

И чернеют мёртвые кресты

На железных танковых могилах.

«Мессершмитт», сорвавшись с высоты,

Догорает коршуном бескрылым.

Мы на этом поле полегли,

Васильки его окрасив красным,

Но враги его не перешли.

Значит, наши жертвы не напрасны.

…Снова солнце смотрит с высоты

На поля, что раны излечили…

Жизнь прожить — не поле перейти! —

Назубок фашисты заучили.

Татьяна Горецкая

С последним ударом часов

Весна. Потянулась к солнцу травушка, повеселели деревья, и вся земля стала зелёной. Часы на стене пробили двенадцать. С последним ударом часов дрогнула рука у Прасковьи с зажатой в ней карточкой любимого мужа. Лицо радостное и удивлённое. Усы чёрные, мужественный взгляд, а из-под козырька фуражки выглядывал густой волнистый чуб. Из-под связки старых писем виднелась потрепанная бумажка, где сообщалось о смерти доблестного бойца Леонида Семёнова…

Прасковья сторонилась соседей, часами сидела одна, сжимала старые сморщенные руки, обводила глазами пустые углы и грустила по мужу, убитому на войне. Память с болезненной точностью рисовала счастливые картины прошлого. От усталости за годы одиночества шептала со слезами на глазах:

— Милый мой… Милый мой…

Ветви вербы застенчиво постучали в окно, и раздался нежный тихий голос:

— Заждалась, родимая? Ждёт нас дорога дальняя, но ты не переживай, всё обустроил как полагается…

Прасковья бросилась к мужу:

— Чего так поздно? Думала, что забыл совсем. Щи свежие, отведай…

Муж снял фуражку, оправил усы, тряхнул чубом:

— Пора, Прасковьюшка. Дел много неотложных, важных.

— Пора, так пора, — покорно ответила Прасковья. Сегодня она снова стала счастливой, и счастье её с ней рядом. — Присядем на дорожку…

Дверь внезапно открылась и в комнату вбежала соседская девчушка Катька:

— Баба Проня, чего сидишь, коза твоя со двора сбежала!

Молчала Прасковья, счастливая улыбка навсегда застыла на её лице.

Катька крикнула в окно:

— Матвейка, беги скорей до мамки. Нет больше с нами Прасковьи…

Девочка аккуратно сложила письма в старую коробку.

— Сохраню их, баба Проня. Я рассказы твои все записывала. Вырасту, книгу напишу, о том, как любить надо и верить, и ждать…

Марат Казей

Марат Казей — герой войны.

Он рос, идя на зов судьбы.

Бесстрашием глаза полны,

Ведь он родился для борьбы.

В его руках свободы нить.

Он не боится пуль и взрыва.

И знает то, как надо жить!

Ему не страшен край обрыва!

И вот бросок, летит граната,

Она дарует шаг к свободе.

И тем ценнее нам награда,

Прославленная в эпизоде!

Врагов Марат застал врасплох,

От кары им не скрыться, поздно!

И сделав свой последний вздох,

Взлетел герой на небо к звёздам!

Пожар войны, огонь, свист пуль!

Ещё вчера совсем мальчишка

Сегодня первым быть решил

И навсегда остался в книжках.

Синий май

Спит черёмуха, веет полынь.

Звонкий смех у красавиц калин.

Синий май и кудрявая даль

Нам от Неба, Создателя в дар.

И под ручку с вечерней зарёй

Май зовёт детвору за собой.

Золотистых лучей хоровод,

Песнь игриво весна пропоёт.

И помчится мечта за мечтой,

И природа сразит красотой.

Зелень нивы, сверкание вод,

Улыбнётся грозой небосвод.

И весной запоют маргаритки

В разноцветных махровых накидках.

Пианист, играй!

Вечер. Свечи. Пианист.

Музыка. Дыханье. Свист.

Тишина. Покой. Игра.

Молния. Огонь. Хандра.

Горько. Сладостно. Тепло.

Холода. Зима. Бело.

Звёзды. Небо. Огоньки.

Ловко. Смело. Вопреки.

Пианист. Играй. Твори.

Вечер. Ночь. И до зари.

Громко. Долго. Как всегда!

Праздник. Радость. Навсегда!

Кадриль цветущих веток ароматных…

Весенним солнцем это утро пьяно,

И на террасе запах роз слышней…

Анна Ахматова

«Весенним солнцем это утро пьяно»,

А небо всё в лазурных облаках.

И мчатся за красавицей весною

Чарующие звуки фортепьяно.

И чистый запах свежести в лугах,

Играет лес зелёною листвою.

Кадриль цветущих веток ароматных.

О, запах сладкий так тревожит душу!

Ушла зима походкою неспешной,

А месяц май в костюме маскарадном

Прогонит холод и из сердца стужу.

И я сполна напьюсь любовью грешной…

С звучаньем музыки в лесу волшебной

Душа всё ждёт чудес и совершенства,

Ей не найти среди цветов фиалок.

Не пригубить бальзам весны целебный,

Не ощутить природного блаженства.

Кто без любви живёт, смешон и жалок.

О, лилии божественная эра…

Разлито молоко Богиней Герой.

Цветочный эльф взмахнул крылом,

Земля покрылась серебром.

Картина замечательного лета

Вся соткана из теплоты и света.

Цветов мгновенья коротки,

Смеются нежно лепестки.

Красавицу-невесту утешает,

Теряет блеск былой и увядает

Цветок надежды, чистоты

Необычайной красоты.

Сплетут венок прекрасных лилий белых,

Вдруг оживёт цветок в руках умелых.

Гимн восторженный весне

Перевод с белорусского языка стихотворения

Максима Богдановича «Па-над белым пухам вішняў…»

По-над белым пухом вишни,

Будто синий огонёк,

Бьётся, вьётся в белой выси

Синекрылый мотылёк.

В струнах солнечного злата

Воздух свеж весной и чист.

Звон мелодии крылатой

В небе, как дрожащий лист.

Вечность в сердце напевает

Гимн восторженный весне.

Муза нежный вальс играет,

Навевает мысли мне.

Ветер ль это нежно-звонкий

В тонкой травушке шуршит?

Иль камыш сухой, высокий

У речушки так шумит?

Не понять душевной муки,

Не найти и не познать!

Не дают мечтать мне звуки,

Что летят, дрожат, звенят.

На свободе, в вольном мире

Льётся песенка на свет.

Звуки музыки той дивной

Может слышать лишь поэт!

Ольга Бажина

Памяти погибших в Афганистане

Это горькая память о тех, кто остался навечно

В серо-жёлтой пустынной не доброй к мальчишкам земле,

Это плач о мальчишках, в ад брошенных бесчеловечно

Власть имущими с меткой греха за ребят на челе!

Это судьбы девчонок, невестами так и не ставших,

Оказался у их женихов, видно, выбор иной:

Смерть влюбилась в ребят, в мясорубку Афгана попавших,

Нарекла всех мужьями и стала им вечной женой!!!

Это боль матерей, что оставлены их сыновьями

Не во имя защиты Отчизны, любимых, родных.

Это горе людское, что невыразимо словами,

Это страх за мальчишек своих и за всех остальных!!!

Зачем нам жизнь дана?

Жизнь наша начинается с рождения,

И эта жизнь у каждого одна!

Задумайся хотя бы на мгновение,

Зачем она была Творцом дана!

Мы день за днём с судьбой своей сражаемся,

Считая, что сумеем взять реванш,

Но с возрастом умнея, убеждаемся,

Что ждать напрасно от неё карт-бланш!!!

И вот, пройдя через огонь и воду

И трубы медные на жизненном пути,

Ты, плоти выбрав грешную свободу,

Не смог свободу для души найти!

И вот уже Страницы в книге жизненной

Переписать торопится рука

И сделать запись в ней безукоризненной,

Забыв, что в жизни нет черновика!!!

Баллада о несломленной музыке

(Посвящается великой итальянской и советской пианистке Вере Августовне Лотар-Шевченко)

С разбитых пальцев музыка стекала,

Дышали ею музыкальной школы стены,

Вселенная доселе не слыхала

Такого Баха, Моцарта, Шопена!!!

Нагана рукоятью на допросах

Мерзавцем исковерканные пальцы,

Искусства вечного скитальцы и страдальцы,

Не задавали ей ненужного вопроса,

Как, почему, за что в краю далёком

Они тринадцать лет с ней лес валили,

За что с ней музыку её приговорили

На зоне жить в молчании жестоком,

Пытаясь на неё надеть уздечку,

Законам подчинив лесоповала!

Но вновь с коленей музыка вставала

И поднимала пианистку-зечку,

И лагерными тёмными ночами

Она касалась нар-клавиатуры,

Что вырезали зеки, и звучали

Под пальцами аккорды партитуры.

Витали звуки в воздухе беззвучно,

Но слышали их заключённых уши,

И наполнялись музыкою души,

И открывались ей сердца радушно!!!

Лишь время страшных лагерей умчалось,

Навязанное ей судьбой-злодейкой,

Под лагерною рваной телогрейкой

Вновь в сердце Веры вера постучалась.

Ночь напролет летели в небо звуки

В Нижнетагильской музыкальной школе,

Не замечая скованности, боли,

Полиартрита, враз забыв про муки

Допросов, лагерей, лесоповала,

Вдыхая воздух, вновь пахнувший счастьем,

Пред музыки несломленной причастьем

Душа из пепла жизни восставала,

Как Феникс, возрождалась и парила,

И вылетев из клетки тяжкой доли,

Вернула долгожданные гастроли,

И музыкою вновь заговорила.

И вспоминает целый мир поныне

Француженку-испанку с наслажденьем,

Что победила в жизненном сраженьи

Игравшую с великим Тосканини!

Слова её, и до сих пор бесценны,

Для всех, кто любит музыку, искусство

Для всех, в ком до сих пор не дремлют чувства,

Которые останутся нетленны

Слова, « что «жизнь, где Бах — благословенна»!!!

Имя ей — Россия!!!

Если дышится так вольно

За чужими нам морями,

Почему сюда невольно

Вновь стремимся с журавлями?

Если в царстве тридесятом

Жизнь нам кажется роскошной

И свободной и богатой,

Почему душе в ней тошно,

Душно, душно, как в пустыне,

И от зноя негде скрыться

Неприкаянной отныне,

Негде ей воды напиться?

И ответит чужестранец:

«Это просто невралгия!»

Ведь не знает иностранец,

Что такое ностальгия,

То, что многими забыто,

Что зовут патриотизмом,

Что у русских есть, но скрыто

В наше время прагматизмом!

Эту Землю нам однажды

Завещал любить Мессия!

На планете знает каждый,

Что зовут её Россия,

Чья душа для многих — тайна!

В день весенний и осенний

Родились здесь не случайно

И Чайковский, и Есенин,

Чтобы звуками, стихами

Над бескрайними полями

Пролетать под облаками

Над Россией с журавлями!!!

Памяти Юрия Гагарина

«Говорит Москва, говорит Москва!» —

Гремел в эфире голос Левитана,

Летели с гордостью бессмертные слова

По радиоволнам, с телеэкрана,

Что час великий Вечности пробил

И внес в историю страницу незабвенную:

Как Петр окно в Европу прорубил,

Так дверь открыл Гагарин во Вселенную!

Случилось то в апрельский день, весной,

Когда обычный русский милый парень

С улыбкою открытой и простой

«Поехали!» сказал — то был Гагарин.

Он для людей планеты стал родным,

Улыбкой осветивши век ХХ–ый,

Он был первопроходцем, и за ним

Пошли такие же советские ребята!

Недалеко от Нельсонской колонны,

В столице Англии и на аллее Мэлл,

Стоит на постаменте, как на троне,

Тот, кто весь мир в себя влюбить сумел!

И в Лондоне я гордость испытала

За то, что родилась в России я,

И что на постамент достойно встала

В лице Гагарина и Родина моя!

Елена Полещикова

Какое счастье

Какое счастье на исходе дня

В тепло родного дома возвратиться.

Как радостно, что в этом доме ждут тебя

Людей любимых ласковые лица.

Какое счастье видеть в окнах свет

И знать, что мама хлопотливо греет ужин.

Дороже ничего на свете нет,

Чем ощущение, что ты кому-то нужен.

Какое счастье быть в кругу семьи,

Неспешною беседой насладиться

И вспоминать события и дни,

Которым никогда не повториться.

Какое счастье, что любой маршрут

Кончается у отчего порога,

Где ты желанен, где тебя поймут,

Где ты забудешь, как трудна дорога.

И пусть порой бывает нелегко:

И мир враждебен, и на сердце стужа,

Родимый дом — спасение моё.

Он в море бед — клочок надёжной суши.

***

Когда б судьба мне не послала

Надежных преданных подруг,

Какой бессмысленно-печальной,

Застывшей стала б жизнь вокруг!

Они не врут и не лукавят

И искренний совет дадут,

Зло не завидуют, не давят,

Не подведут и не подставят,

В беде поддержат, такт проявят,

Всегда помогут и поймут.

Мы часто вместе в полумраке

С бокалом лёгкого вина

Сидим и обсуждаем жарко

Свои насущные дела.

Нас крепко связывает столько

Событий и прожитых лет…

Девчонки, я люблю вас очень!

Наш мир так хрупок и непрочен,

Но наша дружба — островочек,

Что теплотой сердец согрет!

Маме

Ты — кладезь мудрости и море доброты,

Ты — бездна нежности и океан терпенья.

Ты — образец душевной чистоты

И эталон безмерного прощенья.

Лишь ты одна способна всё понять,

Найти словам, поступкам оправданье.

Лишь ты одна способна не предать,

И слёзы высушить, и облегчить страданье.

Души и тела раны исцелить,

Не спать ночей, невзгоды отгоняя;

Лишь ты одна даёшь мне силы жить,

Своё здоровье жертвенно теряя.

Твоей улыбки, глаз любимых свет,

Твой поцелуй — мне высшая награда.

Живи на свете много-много лет —

И ничего другого мне не надо!

Маме

Осенней грустною порой и знойным летом, и зимой,

Во мраке ночи, в свете дня — лишь ты на сердце у меня.

Твоя любовь, как два крыла, меня над бездной вознесла,

Где есть страданье, слёзы, боль, но мне не страшно: я — с тобой.

Горит, как летняя заря, в лучах любви душа твоя,

Мне освещая те пути, что суждено одной пройти.

И струны нежные звучат оркестром целым и летят

Слова приветствия Судьбе, что отдала меня тебе.

И образ твой со мной всегда, как путеводная звезда,

Как добрый Ангел, как маяк и как судьбы счастливый знак.

Маме

Ты для меня — начало дня, источник радости и света,

Тепло и трепетность огня — благодарю тебя за это.

Ты в знойный день — глоток воды, в ночи — искрящая комета,

Ты для меня — родник любви, благодарю тебя за это.

Ты мой судья и адвокат, ты — кладезь истин и советов,

Ты — дней моих счастливых ряд, благодарю тебя за это.

Ты — средоточье доброты, ты — праздничность и щедрость лета,

Ты — воплощение мечты! Благодарю тебя за это!

«Золотой юбилей» родителей

Вы столько лет прошли по жизни,

Деля печаль, тревогу, радость.

Возможно, в чём-то изменились,

А в чём-то прежними остались.

Двух жизней тесное сплетенье,

Как перст судьбы, как воля Бога,

И счастья помнятся мгновенья,

Хоть не всегда гладка дорога.

Пусть этот день напомнит Юность,

Вновь расцветут в глазах улыбки,

В сердцах царят любовь и мудрость,

Уйдут из памяти ошибки.

Пусть этот день поддержит снова

Тот негасимый ясный свет,

Который могут только двое

Нести сквозь бремя долгих лет!

***

Наш роман оказался коротким,

Впрочем, нет, не роман, а новелла

О застывших сердцах одиноких,

Друг до друга которым нет дела.

Наш роман оказался бездарным,

Впрочем, нет, не роман — зарисовка,

Где испытанным способом старым

От себя убегаем неловко.

Наш роман оказался бездарным,

Но, листая порою страницы,

С лёгкой грустью о нём вспоминаем,

И о том, что уже не случится…

***

Вы снова мне звоните по ночам

И с жаром о любви своей твердите.

Я сожалею, но ответить Вам

Я не могу, как Вы того хотите.

Прошла пора раздумий, слов и слёз,

Вернуться в прошлое я захочу едва ли.

И актуальность потерял вопрос

О том, кем друг для друга мы не стали.

И в потугах напрасной суеты,

Которую Вы породили сами,

Поймите: Ваши хлопоты пусты,

Прощайте, будьте счастливы, Бог с Вами!

***

Звуки, запахи и цвет, лёгкое касанье взглядов,

Утвердительный ответ на вопрос, что не был задан.

Мыслей путаных аллюр: то мечтания под вечер,

То смятенье и сумбур в ожиданьи новой встречи…

Ирина Арсентьева

Бросить якорь…

Самое главное в жизни, на мой взгляд, — бросить якорь у своего берега.

Бывает — прибьётся ищущий лучшего места под солнцем к чужой земле, крутится, мечется. Вроде и место под солнцем нашёл, а места себе не находит. Не принимает его эта земля, как он ни старается. Чужак он, и чужаком на все времена останется!

Я на своей земле лежу, и в этом моё предназначение — лежать на своей земле, вернее, у её берегов… Имена Нахимова, Корнилова, Лазарева навеки связаны с этой землёй, пропитанной русской кровью…

Старым стал, часто ворчу в последнее время. Коррозия стала разъедать металл. Раньше хорошо было — устрицы, мидии, гребешки облепят — соли вообще не чувствую. Только мягкие ноги ползают по мне, массажируют старое тело. А теперь этих массажистов и не отыщешь.

Въехала как-то на днище одного судна из Японского моря дикарка рапана и с тех пор проживает в море на правах хозяйки. Вычистила всё дно, извела моих мягкотелых любимцев. Теперь вот от соли страдаю. И нет управы на эту рапану. Жили бы морские звёзды, я бы с ними давно договорился. Но им, видите ли, у нас в Чёрном море соли не хватает. А я от этой соли мучаюсь — коростами обрастаю. Водоросли одни только и радуют — после прилива много их на меня цепляется. Одна радость для старика…

А когда-то я тоже был молод и бодр…

Когда-то я был ни кем иным, а эскадренным 120-пушечным броненосцем Российского императорского флота!!! Слышите, как гордо звучит!!!

А родился я в 1835 году в городе Николаеве. Отец мой, полковник Воробьёв, немало сил положил, чтобы сделать своё детище совершенным. В 1838 году окрестили меня и дали при крещении имя «Три Святителя» в честь епископов-богословов первых веков христианства — Василия Великого, Иоанна Златоуста и Григория Богослова. У меня было два старших брата, носивших то же имя, что и я. В тот же год, сразу после крещения, спустили меня на воду и переправили из Николаева в порт тихого белоснежного города Севастополь, где прожил я до своего совершеннолетия, и где закончилась славная моя жизнь.

В те времена владычицей морей была Великобритания, и все её корабли носили исторические имена. Это было традицией английского флота давать кораблям имена исторические. А в России были иные традиции. Как узнало английское Адмиралтейство, что Российский флот строит новые корабли и планирует дать им названия двенадцати апостолов и трёх святителей, очень расстроилось и запаниковало, сосчитав до пятнадцати. Позже узнало, что имена «Три святителя» и «Двенадцать апостолов» получили только два судна, и успокоилось.

К моменту моего ввода в строй я считался не только сильнейшим кораблём Российского флота, но и всего мира. Меня вооружили четырьмя 12-дюймовыми и четырнадцатью 6-дюймовыми пушками, которые позже заменили четырьмя 8-дюймовыми. Водоизмещение я имел немалое — целых 13.300 тонн и был по тем временам совершенством роскоши, простора и уюта.

Офицерская кают-компания была отделана красным деревом и отличалась необыкновенным уютом — в ней была прекрасная мебель, библиотека и пианино. Нежную грустную мелодию слушали по вечерам матросы линкора и морские обитатели, которые не без страха подплывали к никелевой броне. Пеньковые канаты заменили на цепи, и они стали превосходным украшением борта.

Воевал я много, к военным действиям привык. Такая работа у военного — воевать. Но вот первый день учебной артиллерийской стрельбы боевыми снарядами помню до сих пор. До того времени я ни разу не слышал 12-дюймовых пушек, мал был. А тут показалось мне, что самый страшный гром не может сравниться с грохотом этого орудия. Наивным я был. Самый сильный звуковой эффект я испытывал только тогда, когда стрелял залпами весь борт корабля. Вот это сила! Вот это мощь!

Послужной список мой прост — «Участвовал в Крымской войне 1853 — 1856 г. г.» Вот такая биография — ничего примечательного, обычная биография военного. «Погиб во время первой обороны Севастополя».

11 сентября 1854 года поперёк фарватера, между Константиновской и Александровской батареями, были затоплены семь устаревших кораблей российского флота. Это решение было принято для того, «чтобы заградить вход неприятельским судам на рейд и тем самым спасти Севастополь», о чём доложил командованию П. С. Нахимов. В списке затопленных были «Сизополь», «Флора», «Уриил», «Силистрия», «Селафаил», «Варна» и я.

Экипажи этих судов вместе с корабельным вооружением пополнили ряды доблестных защитников города на бастионах, которые обручем окружали Севастополь.

В днищах всех кораблей были прорублены отверстия. Я погружался очень медленно и видел, как все они пошли ко дну. Даже после нескольких выстрелов в мою подводную часть я всё ещё держался на плаву. Икона «Трёх Святителей» в этот раз вновь защитила меня, как не раз это делала в боях.

Корабли противника вспарывали брюхо на острых шпилях красавцев линкоров, опустившихся на морское дно, и не было для военного картины прекраснее этого момента.

Всё, что от меня осталось после уничтожения в 1922 году, адмиралтейский якорь на цепях. Лежу теперь на побережье, ворчу по-стариковски, рассказываю о легендарной судьбе Флота Российского крабам и креветкам. Пользуясь случаем, и вам рассказал о том, что помню.

Ведь самое главное в жизни, по моему мнению, — бросить якорь у своего берега. Берега, пропитанного кровью… И отдать жизнь за этот берег…

Выше, сильней, быстрее…

Моему отцу, заслуженному учителю Каз ССР, мастеру спорта, заслуженному тренеру, посвящаю…

В тридцать седьмом Арсентий был ещё слишком мал, чтобы что-то помнить. Но он почему-то помнил.

Тогда отец вернулся с завода позднее обычного, был радостным и слегка возбуждённым. Арсентий это понял по отцовскому голосу, доносившемуся из-за стены с прибитым на неё бархатным ковриком, на котором среди лесных зарослей удобно разместилась семейка пятнистых оленей. Маленький оленёнок, по-видимому, только что рождённый, стоял на ещё слабых ножках, прижавшись к матери. Обычно Арсентий гладил пушистого оленёнка маленькой ладошкой, перебирая пальчиками ворсинки коврика, и сон медленно накрывал его своим тёплым мягким одеялом.

Но в ту ночь Арсентий долго не мог уснуть. Он гладил по очереди всех членов оленьего семейства, но сон так и не приходил к нему. Поэтому он слышал, как отец долго разговаривал с матерью. Сквозь шёпот до него доносились непонятные фразы — «повышение в должности», «начальник смены — это очень ответственно», «зарплата увеличится на двадцать рублей». Он тщетно пытался хотя бы как-то разобраться в том, о чём говорят родители, и уснул, так ничего и не поняв.

А утром дом наполнился громкими голосами, смехом старших братьев и сестёр, запахом каши и душистого свежего хлеба, принесённого матерью из булочной, которая находилась в соседнем доме. Вся семья начала торопливо собираться, и детям велели надеть самую красивую одежду. Арсентия облачили в матросский костюмчик с сине-белым полосатым воротником, а на голову нахлобучили беретик в тон. Все приготовления назывались одним трудным словом «воскресенье», и Арсентий, как ни старался, не смог его выговорить. «Воскресенье» — это значит, что будет парк с высокими деревьями и дорожками, по которым можно бежать быстро-быстро, карусели, мчащиеся по кругу под весёлую музыку, воздушные шарики и мороженое. Вкусное…

В это воскресенье отец купил Арсентию большой кожаный мяч. Он даже немного хрустел в руках. И ещё от него по-особенному пахло. «Выше, сильней, быстрее», — весело крикнул отец и подбросил мяч высоко-высоко. До самого неба…

Таким Арсентий запомнил отца — высоким, сильным и счастливым…

Несколько пунктов 58 статьи вычеркнули из памяти всё, что было до этой семейной трагедии. Арсентий лишился не только отца, но и детства. Стал неразговорчивым и ершистым. Об отце никогда не рассказывал, будто его и не существовало вовсе.

Десятилетним подростком Арсентия определили в спортивный интернат. Это случилось как раз после войны. Вероятно, это был единственный способ выжить и получить образование. Однажды, проделывая привычный путь от дома, который разрешалось посещать по воскресеньям, до интерната, Арсентию пришлось пробираться через глубокие сугробы. Он по пояс утопал в мягком белом снегу, засыпавшим все знакомые тропинки между высокими соснами за одну ночь. Он уже порядком устал и остановился на минутку, чтобы перевести дыхание. Холодный адреналин страха пробежал вдруг по его спине. Серые, неподвижные от злости глаза волка смотрели прямо в его, расширенные от неожиданности зрачки. Упав лицом в сугроб, он ни о чём не думал тогда. Просто упал и долго лежал в снегу неподвижно. «Выше, сильней, быстрее», — стучало его сердце голосом отца, отзываясь в висках. Именно это тогда и спасло ему жизнь. «Выше, сильней, быстрее»…

«Выше, сильней, быстрее», — скользят лезвия коньков, высекая ледовую пыль. «Выше, сильней, быстрее», — шепчет лыжня вслед уходящему спортсмену, дыша в спину клубами морозного воздуха. «Выше, сильней, быстрее», — мелькают спицы велосипеда, накручивая на колёса расплавленный солнцем асфальт. «Выше, сильней, быстрее», — колышется невесомая вода в бассейне, накрывая пловцов. «Выше, сильней, быстрее», — ячеистая корзина принимает мячи: оранжевые, словно солнца, отскочившие от щита. Это идут экзамены в Институте физкультуры и спорта.

«Выше, сильней, быстрее», не замечая травмы сустава, которая даст о себе знать много позже. А пока, превозмогая боль, выше, сильней, быстрее…

Арсентий знал Лиду давно, они жили по соседству, но близко знакомы не были. Лида была студенткой медицинского института и всё своё время посвящала учёбе. А тут устроили тренировочные сборы и соревнования по выполнению нормативов ГТО среди студенческих команд. Придумали разные этапы, в том числе оказать первую медицинскую помощь раненому. «Раненым» сразу решил стать Арсентий, выполнив все отведённые ему задания. Лежа на носилках и имитируя сложный перелом костей черепа, он наблюдал за быстрыми круговыми движениями бинта в ловких пальцах Лиды. «Выше, сильней, быстрее…», — бухает юношеское сердце и заходится в нахлынувшей радости от искусственного дыхания «рот в рот» через кусочек бинта, как положено по инструктажу…

Дочка сидит на шее Арсентия, свесив вниз тонкие длинные ножки. Они совершают восхождение в горы Абхазии. Сверху видно всё — и макушки деревьев, и солнце, и до облаков можно достать рукой. «Выше, сильней, быстрее», — шаг за шагом к заветной цели…

Кожаный мяч перелетает через туго натянутую сетку туда-сюда, туда-сюда. Идёт тренировка волейболисток-старшеклассниц в школьном спортзале. Девчонки в полосатых майках, словно шахматные фигуры, заняли свои позиции на поле. Свисток. Подача. «Выше, сильней, быстрее!» Высоко взлетает мяч, и сердца девчонок начинают биться с тренерским в унисон. Арсентий — мастер спорта, мастер своего дела. Ох, и гоняет он своих учеников! Без поблажек! Несмотря ни на чьи уговоры, будь готов к труду и обороне!

Вот они уже на пьедестале с блестящими медальками на гладких атласных ленточках и блестящими от слёз и счастья глазами готовы и к труду, и к обороне, и к новым победам…

Выше… сильней… быстрее… — медленно хромает сухонький седой старичок, проделывая ежедневный километровый путь на дачный участок, изредка останавливается, и взгляд его устремляется ввысь под самые облака, куда давным-давно полетел его первый мяч, брошенный отцом.

Выше, сильней, быстрее… — Арсентий улыбается серыми глазами и слабой рукой протягивает внуку самое дорогое, что у него есть, — кожаный мяч…

Положите меня спать в сирени…

Нам не дано вернуть назад

Весны прелестное дыханье

И детских лет воспоминанье

Нам не дано вернуть назад.

Ф. Тютчев

В этот раз весна почему-то запоздала, и всё живое затаилось, ожидая её наступления. Почки набухшими красно-коричневыми зачатками долго висели на ветках и, побаиваясь частых утренних заморозков, страшились расшвырять в стороны многочисленные слои смолистых обёрток-пелёнок и выглянуть наружу нежными клейкими уголками изумрудной зелени. Первоцветы и подснежники, с трудом освободившись от тяжести серых пористых снежных лепёшек, кое-как выбросили бутоны на коротких цветоносах, не успевших вытянуться из-за отсутствия положенного по сроку солнечного света и тепла. И отцвели так же быстро и скромно, без лишней помпезности и хвастовства, торопясь окончить свой жизненный цикл вовремя, несмотря ни на что.

И только кустики сирени, казалось, радовались этому весеннему опозданию, набирались какой-то удивительной силы, с каждым холодным утром покрываясь всё гуще и гуще тугими кисточками белых и фиолетовых соцветий.

Тепло пришло неожиданно в конце мая. И только в июне разлетелись во все стороны брызги всевозможных оттенков зелёного — от трепетного салатного, мятного и ярко-лаймового до таинственного малахитового и терпкого оливкового. Брызнула зелень и засверкала на солнце, будто умытая недавним густым дождём.

Я заждалась сирени в этот год. Ждала, нервно поглядывая на беспросветно-серое, не по-весеннему плаксивое небо, и всё моё существо, и душа, и сердце, и кожа требовали хотя бы маленькой дозы этого странного для моего понимания наркотика. И вот дождалась. Вновь разливается этот неповторимый густой аромат, ползёт тяжёлым атласом из одной комнаты в другую, заполняет собой всё свободное пространство, заставляет оголяться тонкие чувствительные окончания, вырисовывая лёгкими трепетными касаниями на полупрозрачном полотне контуры исчезающих лиц, тел и пейзажей.

Он не будоражит, как обычно, лёгким эфиром. Маслянистой тяжестью накрывает сознание и повисает на смеженных веках. В позе скрюченного маленького зародыша плыву в этой масляной жидкости, словно в утробе матери, от края до края. Сквозь сон ощущаю что-то своё.

Это — счастье. Не безграничное. Напротив, оно чётко очерчено и защищено. Это — точно оно, счастье. Его ни с чем невозможно спутать.

Лёгкий ветерок колышет белую ситцевую занавеску с вышитой неловкими детскими руками бабочкой в разноцветных шариках узорчатых крыльев. Сиреневый кустик приветливо машет зелёной лапкой сердцевидных листочков, заглядывая в приоткрытое оконце маленькими глазками пятилистников. Поскрипывает старыми суставами развесистый клён, покряхтывает, задевая дощатые стены. Бесконечно тарахтит мотор, стараясь добыть из земных недр живительной влаги, иногда закашливается, чихает, фыркает от напряжения и продолжает свою трудную работу, едва передохнув.

Безмятежный дневной сон затягивает глубоко, скрывая от палящего июльского солнца так надолго, что не сразу удаётся разлепить глаза; вновь и вновь проваливаешься в его мягкую яму. Наконец вялыми, слабыми от продолжительной неподвижности ногами ковыляешь на скрипучее крыльцо, вытягиваешься во весь рост, распрямляясь и поднимая руки к небу, и радостно брызгаешь в лицо поблескивающей на солнце водяной прохладой из заранее приготовленного заботливыми руками старого таза. Быстрой босоногой ящеркой скользишь между яблоневых стволов, кустов смородины и вишни, стараясь не обжечь раскалённой землёй мягкие пятки.

Пробравшись в тень, останавливаешься и, отдышавшись от быстрого бега, выбираешь место поудобнее, прямо в объятьях сиреневых кудлатых лап. Усаживаешься на шаткие старые качели с чашкой мятно-смородинового чая и, хрустнув куском сахара, блаженствуешь, раскачиваясь в такт с ветром, солнцем, небом и непрерывным тарахтением надоедливого мотора, добывающего воду из тёмных, пронизанных подземными венами глубин.

Кажется, что это навсегда. Навечно…

В этот год сирень схитрила сообразно климатическим загадкам и приняла решение быть со мной совершенно иной, нежели прежде. Интимнее, что ли… Она не возбуждала, не бередила мою истосковавшуюся по ней душу, не манила в тёмные закоулки памяти. Не водила узкими улочками воспоминаний и размышлений. Она баюкала свернувшееся в зародышевый клубок усталое от сменявших друг друга мыслей тело. Она усыпляла. Детским сном, крепким и долгим, с тяжёлым пробуждением и медленным возвращением в реальность.

Во сне впервые отчётливо явилась эта грешная мысль, странным образом не пугающая вовсе, а принятая без требований объяснения всей её сути.

Положите меня спать в сирени…

Ольга Козка

Родина

Родина — это тропинка,

Что прямо к дому ведёт,

Это старушка в косынке,

Что у крыльца внука ждёт;

Это родные просторы,

Неба бездонного синь

И величавые горы

С пиками снежных вершин;

Это солёное море,

Красно-багряный закат,

Шелест волны, шум прибоя,

Где громко чайки кричат;

Это весёлое детство,

Поле с ковром васильков,

Пёс на цепи по соседству,

Крики бездомных котов;

И старики на скамейке,

Что возле дома сидят,

Строгий мужик в телогрейке,

Грозно бранящий ребят;

Мамины тёплые руки,

Нежный и искренний взгляд,

Чувство тоски при разлуке

И невозврата назад.

Мой Холмск

На берегу Татарского пролива,

Где волны пенные стучат о пирс,

Портовый город есть на Сахалине,

Который омывает лёгкий бриз.

Он был Маука, а потом Маока.

И айны, и японцы жили в нём.

Отвоевавши Сахалин до срока,

Отныне Холмском мы его зовём.

Холмы и сопки зеленью покрыты,

Но на вершинах даже летом снег.

В порту причалы волнами побиты,

Камнями дерзко брошены на брег.

А на Приморском стойкий запах йода,

И ламинарию принёс на берег шторм.

Так часто в порт приходит непогода,

А значит, снова не придёт паром.

В лучах заката сопки так прекрасны!

Японский сад весною весь в цвету.

Сирени нет ещё на майский праздник,

А сакура уже цветёт вовсю!

А скоро выпускной, рассвет, «гулянки»…

И над водой повсюду чаек стон.

Опять звучит «Прощание славянки»…

И от причала отошёл паром.

Живи, мой Холмск, и будь ещё красивей,

Родной наш, милый сердцу городок.

Цвети и стройся, город, с новой силой!

Зажги на маяке свой огонёк!

Колыбельная

Не кончается мамина сказка…

Что ты, месяц, в окно к нам глядишь?

Закрываются сонные глазки,

Засыпает мой чудный малыш.

Спи, мой мальчик, и пусть тебе снится

Светлый, сладкий и радужный сон:

Золотая на ветке жар-птица,

Добрый волк и серебряный конь.

Спи, единственный мой, ненаглядный,

Спи, котёночек мой золотой.

Ничего мне от жизни не надо,

Лишь бы рос человечек родной.

Спи, мой птенчик, ведь годы проходят.

Улетят — не вернёшь их тогда…

Пусть же жизнь твоя, светлая повесть,

Будет маминой сказкой всегда.

Пусть тебя не пугают невзгоды,

Ураганы, метели, дожди.

Если сладишь ты с ними,

То твёрдо по земле, мой любимый, иди!

А сейчас спи, пока ты не знаешь

Ничего в этой жизни, сынок.

Спи, покуда забот не встречаешь,

Мой бесценный, святой ангелок!

Праздник Рождества

Спасибо, Господи, за то, что я живу,

Что я дышу, смеюсь, что я любима,

За то, что я тобой всегда хранима,

За тех людей, которых я люблю!

За то, что есть работа у меня,

Что я и мои близкие здоровы,

За то, что верные есть у меня друзья,

А в доме детский смех и разговоры.

За то, что я умею так любить,

Что я не знаю, что такое зависть,

Что я могу прощения просить

И искренне прощать, не обижаясь.

За то, что ты давал не тех людей,

Что с ними мне пришлось расстаться вскоре.

Не избежать мне было тех потерь.

Со мной не быть им в радости и в горе.

Когда дышать, казалось, не могла,

Когда вверх дном перевернулось всё на свете,

Ты вдруг послал мне счастье бытия…

И это счастье — под названьем «дети».

За это продолжение моё

Спасибо, Господи, за маленькое чудо

С глазами цвета неба! И ещё…

За то, что я в ней постоянно буду!

Пока она жива, и я живу!

Потом мы будем жить и в наших внуках.

И в этом смысл. Я так её люблю!

Вот почему детей рожают в муках!

Я всем желаю в праздник Рождества

Любви, надежды, радости и веры!

Чтоб искренняя вера в чудеса

Нас сделала всех чище и добрее!

Мамино далёко

Улетают мамы далеко,

Высоко, в прекрасное далёко,

Покидают часто нас до срока…

Нам без них здесь очень нелегко.

В детстве маме я стихи писала.

Очень трогали её они.

Мама меня нежно обнимала

И хранила вирши все мои.

Мама для меня была Вселенной!

Без неё, казалось, жизни нет.

От неё, такой родной и бренной,

Всюду лился негасимый свет.

В городе чужом так одиноко,

Холодно, темно и никого…

Мир казался мне таким жестоким,

Грело только мамино тепло.

Тёплый огонёк родного дома

И молитвы мамины в ночи,

Запах пирогов и шум с балкона,

А на кухне бабушка ворчит.

Знаю, ты всегда меня любила.

Всем хватало твоего тепла!

Письма мне писала и звонила.

Как ждала я твоего звонка!

Мамин голос в телефонной трубке,

Просто как журчанье ручейка…

Это всё из прошлой жизни хрупкой,

Из прекрасного далёка-далека.

Я хочу обратно в то далёко,

Там, где мамы добрые глаза

На меня смотрели без упрёка,

И блестела радости слеза.

Ты ушла безвременно и быстро,

Не успев увидеть моё чудо,

Жизнь мою наполнившее смыслом,

Что теперь со мной везде и всюду.

Дочка — это крохотные ножки,

Это радость жизни и любовь,

Это лучик солнышка в ладошке,

Это счастье, плоть моя и кровь.

Мне она тебя напоминает,

Ведь недаром ты дала ей имя,

Но один Всевышний только знает —

Мама нам никем не заменима!

Образ твой не только на портрете,

Он в моей душе и моём сердце.

И сейчас пишу я строки эти,

Чтобы в мир твой отворилась дверца.

Чтобы ты меня не оставляла,

А была б со мною, как и раньше,

Чтоб советы мудрые давала

И во снах ко мне являлась чаще.

Ты прости за всё меня, родная.

Хотя ты при жизни всё простила.

Для меня была ты лучшей мамой,

С нами веселилась и грустила.

Улетают мамы далеко,

Высоко, в прекрасное далёко,

Покидают часто нас до срока…

Нам без них здесь очень нелегко.

Шуберт

Ты играешь под звуки дождя,

Собирая людей у рояля.

Твоя музыка чу́тка, нежна

Эти звуки доносит, играя.

Рядом девы красиво поют

Бесподобную «Аве Марию».

Чёрно-белые клавиши бьют

Твои пальцы в душевном порыве.

Я, как птица с подбитым крылом,

Вдохновлённая музыкой этой,

Буду слушать её за стеклом,

Чтобы силы набраться с рассветом.

И всю ночь будет видеться сон,

Как я плачу, кружась в этом вальсе.

В тишине лишь доносится стон

Вместе с шелестом листьев шуршащих.

Звук дождя с твоей музыкой схож…

Очень хочется пылких объятий!

Я взлетаю высо́ко до звёзд.

И танцую с дождём в белом платье.

Ты играешь волшебно и нежно,

Глубоко тронув струны души…

Ну а дождь так легко и небрежно

В пыль роняет алмазы в ночи.

Двое

Как бабочек крылья распахнутые,

Парящие над цветком,

Смотрели глаза твои бархатные

Лукаво и с огоньком.

А я в них тонула как в море

Вечернем в бликах заката…

И утром, встречая зори,

Вдыхала солёный запах…

Ты нежно мне улыбался,

А ветер играл волосами…

Небритой щекой прикасался

И трогал лицо губами.

Над морем чайки парили

Под ласковый шум прибоя,

И вновь о любви говорили

Той ночью у берега двое…

Море

Я сижу на песке у моря,

Расслабляясь под шелест волн…

Привкус соли и запах йода,

А вдали только чаек стон.

Я любуюсь багряным закатом…

Солнце скрылось перед грозой

И оставило след розоватый

В кучевых облаках над водой.

А отлив оголил побережье

От морской капусты зелёное

И колышет волной небрежно

Эти гладкие ленты солёные.

Море лечит и тело, и душу

Бесконечное, синее, тёмное…

Я его не устану слушать,

Глядя вдаль как заворожённая.

Майский сонет

Резкий запах сирени белой

Нам принёс майский ветер первый.

Ароматный, душистый, прекрасный

Он дурманит нас не напрасно.

Вся природа уже проснулась,

Расцвела, ожила, встрепенулась,

Приоделась в светло-зелёное

Невесомое платье шифоновое.

Вот и сакура низкорослая

В один миг стала нежно-розовой.

Закружил лепестки тёплый ветер,

Уронив их в росу на рассвете.

В этих каплях алмазных чистых

Отражается солнце лучистое.

Я не люблю

На улице тоскливо и темно…

Июльский дождик барабанит в стёкла,

И тополиный лист ещё не жёлтый

Упал небрежно на моё окно.

Ты вспоминаешь обо мне хоть иногда?

Как глупо всё-таки, наивно и нелепо…

Во что-то верить и всё время ждать тебя,

Как в ноябре ждать продолженья лета.

А лето плачет проливным дождём…

Июльским, чистым и прохладным ливнем.

Я думаю, как странно мы живём…

Сегодня ночью снова буду гибнуть.

И музыку хрустального дождя

Я буду слушать, тихо умирая.

Мне кажется, вот так вся жизнь моя

Проходит без тебя… и я не знаю,

Что дальше будет с нами. Что потом?

Какое жуткое существованье!

Я жду, что мир, перевернувшись, станет дном,

А небо серым, пасмурно-зеркальным.

Я не люблю дорог, ведущих в никуда,

Мостов, которые достроены не будут.

Я не люблю коротких встреч с тобой, когда

Они меня безжалостно так губят…

Я не люблю тебя, когда ты лжёшь,

Я не люблю себя, когда я плачу.

Если бывает во спасенье ложь,

То это не про нас с тобой,

А значит… не будет ни тебя и ни меня

В густом полночном тёмно-синем небе…

Ты видел, покатилась та звезда?

За ней ещё одна… Ну вот, а ты не верил!

Я не люблю сияющих вершин,

Которые достигнуты не будут

Ни мною, ни тобой… Ты не один

Пойдёшь по этой жизни безрассудной…

Но только без меня. А я одна

В своей любимой осени останусь…

Такой же мудрой и красивой, как она,

Глазами грустными печально улыбаясь.

***

Я разлюблю тебя когда-нибудь…

Когда — не знаю. Думаю, не скоро.

Такая уж случилась жизни суть,

Что нам не по пути с тобою снова.

Зачем Бог свёл нас через столько лет

И дал любовь такую неземную?

Зачем Он снова посмотрел нам вслед,

Послав судьбу нам странную такую?

Ведь не бывает же случайных встреч!

Иначе и вся жизнь была б случайна…

Мы просто как-то их должны беречь,

Раз нам они даются изначально.

Мы столько лет не виделись с тобой…

Подумать только! Это просто вечность!

И вдруг нырнули в омут с головой,

И время превратилось в бесконечность…

Ну а потом пошло что-то не так —

Взаимные обиды и упреки…

Вскользь брошенное слово… вроде бы пустяк,

А мы во всём искали подоплёку.

Теперь нас друг у друга больше нет…

Одни воспоминания остались.

В моей душе как будто меркнет свет,

А ведь недавно вместе улыбались…

Когда захлопнула я за тобою дверь,

Казалось мне, что мир перевернулся!

Да, не бывает жизни без потерь,

Но хочется опять с тобой проснуться.

Проснуться, задохнувшись от тепла,

От счастья, снова данного судьбою!

Чтоб ты меня, по-прежнему любя,

Не отпускал и просто был со мною!

Мы виноваты оба в расставании.

Мы повторяем прежние ошибки.

И снова между нами расстояния…

Моменты счастья были слишком зыбки…

***

Простились у крыльца, присели на дорожку,

Блеснула на щеке её слеза…

— Ты только жди меня! — сказал Серёжка.

— Я буду ждать! — ответила она.

И медленно тянулись дни за днями…

Но как-то незаметно канул год.

Она молилась тёмными ночами

И знала, он вернётся, он придёт!

Она лампадку часто зажигала,

Вязала ему тёплые носки,

Ходила в Храм, о здравии читала,

А сердце разрывалось от тоски!

На новый год, когда мороз трескучий

Узорами окно разрисовал,

Достала ёлку по такому случаю,

Её давно никто не наряжал.

Под ёлочку записку положила,

А в ней желание заветное одно:

Чтобы живым вернулся её милый,

И чтоб весной пошли они в кино…

Вернулся невредим Серёжка с фронта.

В тот год красивой выдалась весна!

Вот веточкой сирени машет кто-то,

А на перроне ждёт его она…

Уменье ждать — великий дар, награда

За ту любовь, что в сердце так хранил,

За ужасы войны и круги ада,

За мир, который он ей подарил!

Нина Сондыкова

Сам

Тот август был жарким. Днём так пекло, что не хотелось выходить из дому. Ночами полыхали зарницы, и небо, казалось, светилось красным тревожным светом. Полина закрыла все окна, двери, и в доме стало прохладно, тихо.

Сам перебрался спать в сенца. Этому Полина даже рада. Курит уж больно много. А накурится — кашляет долго и надсадно да ещё ругается всячески — и на себя, что не может бросить курить, и на бизнесменов, что плохой табак в папиросы кладут…

Сени — рубленые, большие. Стараниями Полины они больше походили на уютную комнатку. Летом там не жарко, а зимой кадушка с капустой до Нового года не застывает. Вот Сам и обосновался там на всё лето. Дети выросли: Танюха в университете учится и работает в магазине. Близняшки, Витька с Митькой, весной в армию ушли. Вроде всё хорошо. Только как-то отдаляться стала Полина от мужа. Грубоват… Раньше вроде меньше покрикивал и разговаривал с Полиной больше… Или некогда было на это обращать внимание… Когда ребятишки были маленькие, прибежит Полина с работы да первым делом спросит:

— Сам-то дома?

Так и повелось. Сам да сам… будто и имени у него нету.

Сегодня собрала огурцы на засолку. Сходила на колодец за свежей водой да занялась заготовкой. Засолка огурцов вроде дело привычное, но всякие хитрости есть… сколько чего положить, как банки помыть, как огурчики разложить… Пока всё сделала, устала. Посидеть бы, отдохнуть, а она придумала к вечеру окрошку приготовить… Режет овощи, а на душе как-то нехорошо… беспокойно… Поди, с мальчишками чего?

Руки сполоснула да за телефон… Хорошо, что в армии разрешили пользоваться телефонами…

Нет, у мальчишек всё хорошо… По крайней мере, голоса весёлые.

«Так это я от усталости… Эва, сколько банок накатала!»

Пришёл Сам — усталый и потный. Поболтал ложкой в окрошке, кружку молока выпил и пошёл на реку сетку поставить да ополоснуться.

«Опять не в духе… Мог бы и похвалить — не для себя же столько готовлю… Вот всегда так! Ни слова ни полслова…»

Полина помыла посуду и пошла в огород — надо ещё полить огурцы и помидоры… Ходит между грядками, любуется своими трудами. Тыква — просто бочка! Сразу вспоминается сказка. Вот ещё чуть-чуть, и эта тыква подрастёт — карету можно делать! А помидоры! Гроздья малиновых плодов висят на кустах! Сегодня с огурцами возилась, а завтра помидоры надо консервировать…

То ли показалось, то ли правда калитка хлопнула, глянула Полина — матерь Божья! Стоит у калитки их дочура Танюшка… В белом плащике, хоть и жарища… сумка у ног…

«Что это она? В отпуск, что ли? Вроде не говорила…»

В следующее мгновение Полина заметила неестественно большой живот… Так вот она, беда!

Отбросив лейку, подошла к дочери и заголосила. Заплакала и Танюшка.

— А отец-то хоть есть? Кто он? — глупо спрашивала Полина. Танюшка только мотала головой и плакала. — Ну вся в отца! Слова не вытянешь! Бедов натворила, так только и остаётся, что головой трясти. Поди, и люди уж видели… а как не видели — в автобусе ехала… и от остановки шла — теперь вся деревня уж, поди, знает… хоть на улицу не показывайся! — сердито произнесла Полина. — Ну-к, что, пойдём, кормить тебя буду, устала с дороги. Сколько месяцев? Восьмой? А как себя чувствуешь? А кого ждёшь — парень или девка? Парень — это хорошо! Такого подарочка не преподнесёт!

Пока Танюшка умывалась, пила холодное молоко, Полина свыклась с мыслью, что её ненаглядная Танюшка, её колосочек скоро станет матерью. Уж прикидывала, куда ловчее кроватку поставить. Куда комод передвинуть. Пусть только в деревне кто посмеет что худого про Танюху сказать — уж она найдёт чего ответить! С соседями разберёмся, а вот с отцом…

Он и в парнях был не очень ласков. И неразговорчив. Да вот полюбился. Вышла за него, хотя кавалеров было пруд пруди! Полина его побаивалась чуть-чуть. Никогда не знаешь, что он может учудить! Как-то пьяный в ворота на мотоцикле не мог въехать — так завёл пилу и ворота вместе с забором спилил… На следующий день сам же новый забор и ворота ладил… Хорошо, что выпивает редко.

Вот что он скажет Танюшке? Ну как из дому попрёт! Полина, конечно, не даст дочь в обиду, но всё-таки… Хорошо, что его сейчас нет — есть время с мыслями собраться…

Танюшка ушла в свою комнату и затихла.

— Ну ладно, отдыхай! Пойду в огород…

Подобрала лейку и снова — от бочки к грядке, от грядки к бочке… а мысли все совсем не о грядках.

Завозился, заскулил Кучум — Сам идёт… Полина поставила лейку и направилась к воротам встретить.

— Ты чего выскочила? — удивился муж.

— Беда у нас! Ой, беда… — завыла, запричитала Полина… Она увидела, как обострились вдруг черты его лица, и начали кривиться губы.

— Что? Что-то с мальчишками? Ну говори!

— Да Танюха приехала… Беременная… — И Полина снова заплакала в голос.

Муж с силой тряхнул её за плечи:

— Дура! Замолчи! Орёшь не по делу! Беда… Какая это беда! Человек родится — это радость! Кабы умер кто — вот это беда! И нечего причитать, Танюху расстраивать! Поднимем, поможем!

Торопливо разувшись на крыльце, он вошёл в избу. Тишина. Только гудит холодильник…

— Танюха… — позвал отец.

Татьяна, как мышка, пискнула что-то в ответ.

— Ты хоть выйди, с папкой поздоровкайся!

Танюшка с распущенными волосами и босая, в халатике, который не сходился на её большом животе, несмело вышла из комнаты и опустилась на колени перед отцом.

— Папа, прости…

Губы отца запрыгали, глаза наполнились слезами.

— Што ты, што ты! Ну-ко, вставай! Тебе надо сейчас держаться! А то, что мужика нет, так мы с матерью на что? — Он бережно обнял её заскорузлыми руками, пахнущими рекой и табаком, приговаривая: — Ничего, доча, ничего… Всё образуется…

В дверях стояла и плакала Полина. Поздним вечером Сам вышел на крылечко покурить, иногда громко и надсадно кашляя. Полина вышла и присела рядышком. На западе полыхали зарницы…

Господи, красота-то какая!

Она прижалась к крепкому плечу мужа и подумала: «Ну вот, Сам всё и решил. Теперь ничего не страшно. Нет, правильно я тогда сделала, что за него замуж вышла!»

А он, как будто подслушав её мысли, обнял за плечи и сказал:

— А здорово, что у нас внук будет! На рыбалку с ним будем ходить! Помнишь, как с Витькой и Митькой! Скорей бы уж родился!

Александр Мунч

Где же Родина?

Родина там, где спокойно душе,

Где родители, предки твои,

Те, что слово «люблю» говорили тебе,

Те, что чтили узы семьи.

Там, где прадеды, деды, отцы, сыновья

Защищали просторы страны,

Чтобы Родина также была у тебя,

Та, что очень любили они.

Родина там, где пшеницы поля,

Где бескрайние воды морей,

Где весною все в пухе стоят тополя,

Там, где синее небо над ней.

Там, где сделал ты свой первый шаг,

Там, где в школу пошёл в первый класс,

Там, где первой любви сделал знак,

Где сорвал поцелуй в первый раз.

Помни, Родина может быть только одна,

Приласкает тебя, будто мать,

А как только нужна будет помощь твоя,

На защиту тебя будет звать.

Где же Родина? — может быть, спросите вы.

Там, где сердце корнями вросло.

Если вырвать её, то погибните вы,

Всё для сердца давно решено.

Юлия Ярославцева

Реинкарнация

За столом сидело двое. Первый был по-деловому опрятный, но явно лишённый бюрократической алчности. Это легко читалось в его глазах. Напротив него — Второй, заметно потрёпанный жизнью, слегка уставший и разочарованный. Впрочем, в глубине кабинета виднелась тень ещё одного силуэта, но на это не обратил внимание ни Первый, ни Второй.

Первый уверенно взял со стола папку — обычную, картонную на завязках, такую же потрёпанную, как и сам Второй. Открыл — так же уверенно и спокойно, без доли отвращения и брезгливости перелистал пару страниц…

— Такой потенциал… Как же при таком потенциале можно было до такого дойти?

— Ну… — замялся Второй, — всё как-то так, само собой… незаметно…

— Ох, не оправдывайся, уж что было, то было…

Второй виновато опустил голову, позволяя Первому изучить содержимое папки в тишине.

— Сколько достижений, столько возможностей… Так всё хорошо начиналось…

Второй оживился. На его лице появилось беспокойство.

— И что теперь?.. всё, финита ля комедия? — озадаченно спросил он.

— А ты сам на что настроен? — с явной иронией в голосе спросил Первый.

— Ну… как-то не хотелось списывать себя со счетов…

— Ага… ну раз так, значит, не всё ещё потеряно… Что ж… тогда записывай…

Второй положил на стол сложенную шапку, достал из внутреннего кармана записную книгу — явно не новую, но едва исписанную и открыл её на новой странице.

— Итак, — продолжил Первый, — первое — не унывать. Скоро весна начнётся — солнышко выйдет, землю пригреет — станет веселее… Тут ты знаешь не хуже моего. Второе. Выбрось чемодан.

— Какой?

— Без ручки… Чего надрываешься? Непонятно. Раз нести так тяжело, то и шкурка не стоит выделки.

Второй озадаченно кивнул.

— Третье. Сходи в библиотеку. В Горьковку было бы неплохо.

— В Горьковку? Легко!

— Ага… На второй этаж подымаешься, там краеведческий отдел есть. Изучай, не стесняйся. Много нового узнаешь, и будет чем папку пополнить, а то так — пара листиков…

При этом Первый указал на лежащую на краю стола замызганную картонку.

— Для начала работы хватит. И так слишком много догонять придётся… Ах, да, ещё, выйди на улицу, прогуляйся, пообщайся с людьми, узнай, чем живут… Ну, только не с таким угрюмым лицом — вспомни, что такое приветливость — раньше ведь у тебя вопросов с коммуникацией не возникало…

— То было раньше… — уныло отреагировал Второй.

— Не начинай! Научишься!

— А если не справлюсь?

— Если руки не опустишь, справишься, куда ж тебе деваться?

Второй заметно оживился. Уже в дверях он оглянулся и спросил:

— А папка?

— Пусть пока у меня побудет — уж больно потрепалась, заменить нужно.

Второй кивнул и, не прощаясь, ушёл, просматривая запись в блокноте.

Из глубины комнаты вышел Третий.

— Не думал, что вы так умеете…

— С ним по-другому пока что нельзя — не привык он к нашим речам. Работа в три смены сделала его грубым и мужиковатым. Он забыл, какие красивые бывают рассветы и какие чувственные закаты, но он вспомнит… Пройдётся по улочкам городов, заглянет в деревню — там люди разные живут, они ему напомнят…

— А он хоть знает, кто вы? — спросил Третий, поправляя у себя перья за спиной.

— Нет, но догадывается. Его душа никогда не грубела настолько, чтобы он забыл доброе слово и доброе дело. Где-то в глухой деревне зайдёт он в низкую избу, и ветхая, как этот мир, старушка зажжёт свечу подле Моего образа — душа его оттает, и вспомнит он Меня и Моё слово, и станет ему легче.

— А если не зайдёт?

— Зайдёт… Обязательно зайдёт… Он не может по-другому…

***

Я — Гамлет, я насилье презирал.

Я падал оземь, разбивая руки,

Я плакал и смеялся, и рыдал

От бесполезности любви и мира скуки.

Что за вопрос: «Так быть или не быть?»

Как мне решить постигшую дилемму?

Скажи же, мир, как мне тебя любить,

Когда ты даришь мне проблему за проблемой?

По что мне мир, по что мне и война…

Скажи хоть ты, любимая, родная,

За что ты отвернулась от меня,

За что ты продалася, дорогая?

Безумный мир с загадками небес!

За что меня в песок ты растираешь?

Я быть хотел песчинкой от небес,

Но за талант меня ты презираешь…

***

Как виноградных две лозы,

Сплелись в едину две культуры,

И две таинственных фигуры

Воздвигли души на весы.

В пустом соблазне пролетели

Недели, годы и века.

Самих себя они отпели,

Чтоб всё забыть наверняка.

И вот вам сказка и не сказка —

Красивых слов пустая даль,

Как из прекрасного дамаска

Рождается в душе печаль.

Кружиться бы им в мерном танце,

Дарить любовь, улыбки, сны,

Запечатлеть себя на глянце

И свои поиски весны.

Обманом было всё разбито,

Что для любви лишь рождено.

Один — победы славит лихо,

Второй — пьёт горькое вино.

Обман

В вечернем сумраке свечи

Пусть песней зазвучит слеза.

Сказала сердцу ты: «Молчи!»

Но правду выдали глаза.

Он понял всё, он был не глуп,

Он знал всё трижды наперёд,

Он уголками тёплых губ

Тебя пленял, но только вот

Ты знаешь точно: сказка — ложь,

Намек один — хлебни беды,

Поверь ему и преумножь

Свою тоску, что ж скажешь ты?

В вечернем сумраке свечи

Себя сжигаешь ты опять,

Твердишь опять: «Смирись, смолчи!»

Чтоб боль свою скорей унять.

Свеча рыдает в два ручья,

Душа болит в пустом бреду.

Под трель ночную соловья

Соврёшь ты: «Вовсе не люблю!»

Алексей Клоков

К России

Ты слышишь, разные такие

На звук и смысл имена:

Одним ты — Русь,

Другим — Россия,

А третьим — «эта, блин, страна».

У всех — особенная правда

За стенами упрямых лбов.

У всех — особенное право

На ненависть и на любовь.

Но, как бы ни было, в ответе

Сыны твои за выбор свой.

Будь Русью — тем,

Россией — этим,

А третьим — «этой, блин, страной».

В жарком 44-м

В жарком сорок четвёртом

Ехала по Литве

Рота тридцать четвёрок.

Медленно день мертвел.

Зарево на Востоке.

Блёклые небеса.

Запад гремел далёкий.

Что тут ещё сказать?

Всё, чем до фронта жили

Там, на своей земле,

Скрылось за шторой пыли,

Выхлопом дизелей.

Но на просторе чистом

Стало опять легко.

Где они, особисты?

Партия далеко.

Кто их смешает с грязью?

Кто им в бою соврёт?

Путь им прочерчен красной

Стрелкой за синий фронт.

Страшно? Конечно, страшно.

Что предавать земле,

Если слетела башня,

Ахнул боекомплект?

Что соскребётся. Так что

Смерть продолжает здесь

Сплачивать экипажи.

Дальше уже — Бог весть.

Ездили так на марше:

Все забирались в танк,

За исключеньем старших.

Что это слева, там?

Старенькое распятье

В сумерках как во зле.

Тут боевые братья

Головы все нале-

во, будто по уставу.

(Видел бы замполит

Эту Христову славу

В душах сынов земли,

Выжженных пропагандой).

Что говорят они

Здесь, на свиданье с правдой?

«Боженька, сохрани».

Едут, узрев святыню,

В ад, где уже ни зги,

Грешники во святые.

Господи, помоги!

Стихи о браке

Брак, как любое чудо,

Требует простоты,

Света из ниоткуда,

Праздничной чистоты,

Странности превращенья

(Мы ведь — не я плюс ты),

В сплаве соединенье,

Так — никакой черты.

Медленно — до кипенья,

Сразу же — остывать.

К силе: просить прощенья —

Слабость: всегда прощать.

Брак, как и всё на свете,

Держится на добре.

Вспомни о Магомете,

Как он ходил к горе.

Та на своём стояла,

Как он ни звал, не шла.

Но и не убегала.

Значит, к себе ждала.

Ледяной дождь

Деревья на красавиц так похожи

(С которыми по жизни нелегко).

Надменны и без лиственной одёжи.

Возносятся над всеми высоко.

Холодные, к добру то дальнозорки,

То близоруки. Что ты с них возьмёшь?

И застывает ледяною коркой

На их телах вниманья тёплый дождь.

От этого они ещё красивей,

Стоят в роскошном чистом хрустале.

Но душно им. И ноша не по силам:

Ломает, гнёт и тянет их к земле.

Отец и сын

Ветер колючий

Песню заводит,

Мнёт наверху сукно.

«Папочка! Папа!

Небо уходит!»

«Тучи бегут, сынок.

Небо над ними,

Синее-синее,

Цвета маминых глаз,

С нами всегда и ныне.

Будет и после нас».

Вот и приехали. Взглядом оценщика

Смотрит отец на родительский дом.

«Папа, где дедушка? Мама, где дедушка?»

«Там, где…» «Узнаешь потом».

«Может, пойдёшь, погуляешь с ребятами?»

«Хочешь конфетку, Серёж?»

«Дедушка спрятался?» «Дедушку спрятали».

«Ты его здесь не найдёшь».

Холодом веет на детское темечко.

Сжалось сердечко в груди.

«Дедушка! Дедушка! Дедушка! Де-душ-ка!

Хватит уже. Вы-хо-ди-и-и!»

— Куда уходят облака?

— За горизонт, сынок, уходят.

— А что там с ними происходит?

— Плывут всё так же облака.

— Они совсем не исчезают?

— Нет, их по-прежнему не счесть.

Вот в прятки брат с тобой играет:

Его здесь нет, но он же есть.

— А дедушка, который Лёня?

— И дедушка живой и все…

— Вот здорово! Теперь я понял.

Он приходил ко мне во сне.

— К тебе во сне? Когда?

— Не помню. Меня он тронул за плечо.

Я ему: «Деда, ты же помер».

А он: «Ну что ты, нет, внучок».

Мягче стали контуры деревьев.

Льётся с неба приглушённый свет.

«Пап, где солнце?» Трудно не поверить,

Что его и в самом деле нет.

«Там, за облаками». «Где? Не вижу».

«Не увидишь. Прячется пока.

Высоко, всего на свете выше».

«А зачем?» «Чтоб ты его искал».

Борис Алексеев

18+

Книга предназначена
для читателей старше 18 лет

Бесплатный фрагмент закончился.

Купите книгу, чтобы продолжить чтение.