Бесплатный фрагмент - Поколение Lost

Поколение LOST

Глава 1

Валентина толкалась среди шумного роя суетливо жужжавших покупателей супермаркета — заманивая клиентов скидками века и кэшбэком, эффективные менеджеры эффективно опорожняли их кошельки, кредитки и иные носители наличных и безналичных средств.

Еле выбравшись из кипящего водоворота непотребного потребления, она протиснулась сквозь толпу к выходу, и стеклянные створки автоматических дверей, выплюнув не очень выгодную покупательницу, бесшумно захлопнулись за ее спиной. Зябко поежившись, Валентина ступила на обледенелые плиты тротуара, ежегодно обновляемого неутомимым мэром, видимо питающим неутолимую страсть именно к данному виду дорожного покрытия, причем в особо извращенной форме, и направилась в сторону хрущевки, хмуро выглядывающей из-за позолоченных куполов новенькой церкви.

Мороз крепчал. Многочисленные насельники никогда не засыпающего города осторожными шажками семенили по тротуару, скользили и падали, с хрустом ломая себе конечности, позвонки, ребра и прочие ненадежные скрепы хрупкого человеческого организма, но Валентина шагала уверенно и легко. На ногах у нее плотно сидели коричневые замшевые сапоги из натуральной кожи комбинированного дубления, сделанные на совесть трудолюбивыми и любвеобильными итальянцами.

Однако легкость ее перемещения по ледяным торосам, ямам и колдобинам, неотделимым от благословенных богом отеческих дорог, объяснялась не улучшенными качественными характеристиками удобной для носки обуви, а надетыми поверх нее зелеными хлопчатобумажными носками. Такому незамысловатому способу защиты от гололеда Валентину научила бабушка, не желавшая сдавать позиций проклятому остеопорозу, без разбора поражавшему едва перевалившую за полвека прекрасную половину человечества.

Государство, обреченное на хаос без цветовой дифференциации штанов, еще не добралось до регулирования окраски мелких аксессуаров и в этом смысле предоставляло своим гражданам полную свободу действий. Поэтому выбор Валентиной такого жизнерадостного оттенка носков был обусловлен не только констатацией рухнувших надежд. Имелись и следующие не лишенными актуальности и здравого смысла соображения: красный, конечно, прекрасен и уже не опасен подозрениями в верноподданности, но в элегантном возрасте смотрится не очень элегантно и даже смешно. Бесспорно и то, что синий — банально, розовый — тривиально, желтый — патриархально, лиловый — экстремально… А в черном явственно слышится погребальный звон, — и он, к тому же, слишком брутален…

Прохожие с нескрываемым изумлением таращились на нее, оглядывались, чуть не сворачивая обмотанные разноцветными шарфами шеи, и порой даже крутили пальцем у виска, но Валентина, давно оценившая тормозные качества хлопчатобумажных изделий, стойко игнорировала проявления назойливого внимания окружающих.

Навстречу, втянув коротко стриженную непокрытую голову в задрапированный длиннейшим красным шарфом ворот камуфляжной куртки, лоснившейся от времени и жизненных передряг, осторожными шагами спортсмена с непростой судьбой двигался невысокий, кряжистый мужчина с широким, как разлившийся Днепр, обветренным лицом. В двух шагах от Валентины он неуклюже заскользил по нарочно укатанному школьными вредителями участку тротуара и судорожно взмахнул выдернутыми из карманов руками, будто собирался отвесить встречной женщине галантнейший поклон. Явив пристрастному взгляду Валентины растопыренные пальцы с не очень ухоженными ногтями и необработанными кутикулами, он рухнул прямо ей под ноги и остался лежать, раскорячив коротковатые конечности, наподобие безвременно почившей на океанском дне морской звезды.

«Экий обрубок!» — подумала Валентина, попутно отметив затейливую вязку шарфа опытным глазом ветерана трикотажного производства, освоившего не только главные, но и производные переплетения.

Опасно хрустнув шейными позвонками, поверженный повернул небритое, мятое лицо к стоявшей над ним женщине и, завороженный зеленью носков, непривычно свежей среди унылого зимнего однообразия, оторопело уставился на ее ноги.

Мимо с своим бесчувствием холодным ходил народ, будто в сердце каждого прочно сидел зазубренный осколок небезызвестного зеркала, оброненного заигравшимися помощниками хладнокровной королевы. Валентина растерянно заглядывала в отстраненные лица суетливо пробегавших мимо прохожих, как привередливый гражданин мира Диоген, так и не сыскавший днем с фонарем на неприбранных улицах афинского полиса ни одного приличного античного человека.

Наконец она просительно тронула за синтепоновый рукав долговязового парня с торчавшими из-под скандинавской шапки наушниками, но тот равнодушно скользнул пустыми пластмассовыми глазами магазинного манекена по распростертому поперек тротуара беспомощному телу и снова прилип к своему гаджету. «Гад же ты! — возмутилась Валентина. — Эх, мало, мало мы учим молодежь милосердию!» — и сама протянула падшему руку помощи:

— Ну, вставайте!

Веленью милому покорный, он встал, пошатываясь, и, с трудом обретя обманчивую опору на широкой груди матери-земли, благодарно стиснул благородную руку в замшевой перчатке. Окинув спасительницу простым и нежным взором, он сглотнул, дернув щетинистым кадыком:

— Ах, какая аппетитная!

Слегка покоробленная такой прямолинейностью, Валентина тем не менее горделиво приосанилась: «Пятый номер груди — это и в Африке пятый номер, даже если тебе за пятьдесят…»

Она всмотрелась в продолговатые скифские глаза мужчины, потертые шестидесятилетней (как минимум!) таской, запоздало пожалев о том, что утром слишком небрежно закамуфлировала неизбежные отметины времени на своем лице. Совершив беглый осмотр кургузого тела, будто побывавшего на неумолимом ложе злодея Прокруста, Валентина с каким-то невыносимо грустным, щемящим чувством отвела глаза.

Вдруг яркая вспышка выхватила из пыльных закоулков памяти, затянутых паутиной прожитых лет, вечер накануне Нового 1984 года, красный шарф, собственноручно связанный ею и преподнесенный смущенному студенту спортфака в качестве залога чистой любви, не запятнанной лишними физиологическими познаниями, и сережки мерзлой зимней вишни в Ботаническом саду за окном университетского общежития номер пять в маленьком провинциальном городке…

— Саня, — едва слышно выдохнула Валентина, — Саня…

Воображаемый Саня не повел даже ухом, ни сном ни духом не ведая о том, что неосторожно разбудил в ее душе огнедышащий вулкан, доселе пребывавший в блаженном летаргическом сне. Воровато стрельнув по сторонам раскосыми и жадными очами, потомок скифов выхватил длинную французскую булку из Валентининого пакета и, широко разинув несвежую пасть, отхватил основательную часть батона, потом пробормотал с набитым ртом:

— Аппетитная какая!

Развернувшись, он торопливо зашагал от оторопевшей Валентины, размахивая стремительно уменьшающимся хлебобулочным изделием, затем, оглянувшись на нее, безразлично бросил:

— Меня Агафон зовут…

Глава 2

Валентина проводила долгим взглядом квадратную спину не вполне адекватного гражданина и, в недоумении пожав плечами, пошла своей дорогой. Растревоженное пустыми хлопотами глупое сердце мстительно толкнулось в ребра, и, украдкой погладив его поверх великолепно сохранившегося меха давно вышедшей из моды норковой шубки, она тяжело вздохнула: «И с чего это я решила, что этот замшелый обрубок — Саня?»

Ох, Саня, Саня… Память вновь услужливо выудила из тягучей череды лет суровое, волевое лицо с неожиданно беззащитной ямочкой на массивном подбородке и крепко скроенную, ладную, хоть и нескладную фигуру, напоминавшую ей виденный когда-то гранитный монумент в честь павших покорителей неприветливых кавказских вершин.

Но как он вздрогнул, как засуетился, когда, принимая в дар от Валентины по случаю праздника произведение прикладного искусства, вдруг разглядел в широко распахнутых девичьих глазах неопровержимые свидетельства старого, как мир, чувства, испокон веков приводившего в движение основательно проржавевшие механизмы Вселенной! Спортсмен взмок и покрылся обильной испариной, как неопытный посетитель бани, с непривычки сомлевший в душном мороке экзотического хаммама, и, промямлив несколько бессвязных слов, лишь отдаленно напоминавших признательность, малодушно покинул поле гендерного противостояния.

Так он и не узнал, сколько дней и ночей потратила Валентина, любовно выстраивая из хитросплетений петель замысловатые узоры, будто сочиняя полное тайных магических знаков криптографическое письмо. Закрепив узелком последний стежок, она распускала шарф и, вызывая шквал шуток у подруг в общежитии, начинала вязать заново, мечтая когда-нибудь связать свою жизнь с застенчивым героем, почему-то старательно избегавшим ее, и в перспективе рука об руку свершить с ним смиренный жизни путь.

Те же на первый взгляд лишенные рациональности действия, правда, в диаметрально противоположных целях, предпринимала и хитроумная царица, соломенная вдовица Улисса, которая смогла провести на мякине не очень организованную группу назойливых женихов, пока на чужбине сам властитель Итаки, беспутный гуляка, ждал попутного ветра, блуждая по воле мстительного бога, колебателя земли, по бесконечным просторам многошумного моря.

После невнятного тактического маневра Сани, который объяснялся, как потом оказалось, вполне обдуманным стратегическим расчетом, Валентина провела бессонную ночь — ужасную ночь. Наутро, сдав зачет по английскому языку, она вернулась в общежитие и, с ожесточением забросив вязальные принадлежности на пыльный верх одного на всех шаткого полированного шкафа, легла на свою скрипучую железную кровать и принялась пытливо изучать тронутые сезонным тленом кленовые листья на дешевых бумажных обоях. Целых два дня Валентина не пила, не ела, шаталась по тесной комнате, бледная, как тень, не зная сна. Глядя на нее, подруга Анжелка хмурилась и качала головой:

— Комсомольское сердце разбито…

На изобилующем личными драмами жизненном пути Валентине еще не раз пришлось столкнуться с вопиющей слабостью сильного пола, но никто из последующих соискателей комфортного местечка в ее сердце не наносил ей столь ощутимой и долговечной душевной травмы…

Непреодолимая страсть к немецкому языку, вовремя замеченная и вскормленная скромным сельским работником педагогического труда, привела Валентину на факультет романо-германской филологии провинциального университета, где она и познакомилась с Анжелой. Подруги слыли недотрогами, хотя, строго говоря, не относились к известному разряду холодных, как зима, неумолимых и неприступных — до первого приступа — красавиц, да и безнадежную надпись ада не надо было искать над их юными бровями, еще не знавшими ни карандаша, ни татуажа.

Валентина сторонилась противоположного пола, будучи не в силах изжить бабушкино воспитание, а Анжелка… Анжела была девушкой видной — по крайней мере, видно было ее издалека — но найти друга ей оказалось непросто из-за двухметрового роста, который весьма способствовал ее баскетбольной карьере, но в то же время являлся серьезным барьером для устройства личной жизни. Будучи реалистом, она вполне объективно оценивала свои гренадерские стати и, кстати, острый, как опасная бритва, язычок и шутила:

— Единственное спасение от моего характера — харакири!

На третьем курсе Анжелка принесла благую весть о том, что с Валентиной желает завязать далеко идущее знакомство некий студент инженерно-технического факультета, приметивший ее на стадионе, когда она активно уклонялась от занятий физкультурой, а потом как бы невзначай столкнувшийся с ней во время обязательного вечернего моциона.

Явившись на смотрины со своим другом, инженер, уплетая за обе щеки Валентинин плов и расточая комплименты ее кулинарным талантам, украдкой ощупал хитрым крестьянским взглядом ее самое выдающееся достоинство, а затем вероломно стал оказывать явные знаки внимания подруге Фаине.

Заметив, что лукавый кавалер, наевшись плова, уже готов вырваться из расставленных силков, Анжелка, сделав страшные глаза, весьма ощутимо двинула его локтем в костлявые ребра — тот виновато улыбнулся, но пялиться на другую не перестал.

Ограничившись в шумном застолье чисто символической ролью, первая красавица группы Фаина пересела на свою кровать и разложила на округлых, великолепной лепки коленях пахнущие свежей типографской краской листки многостраничной «Noues Deutschland» — восточногерманского периодического издания — неиссякаемого источника заданий и головной боли для студентов. Газета эта и теперь не канула в Лету, хотя и потеряла былую популярность.

Скрестив стройные длинные ноги, нахально произраставшие практически из-под мышек, Фаина занялась переводом статьи о творчестве пролетарского художника Генриха Цилле, впервые явившего миру уродливое мурло берлинской улицы, еще не облагороженное светлыми идеалами всеобщего равенства и братства. Фаина полной душой предалась чтению, выказывая восхитительное, ничуть не показное безразличие ко всему остальному миру, и, время от времени, покусывая от усердия пухлые губки, выписывала наиболее заковыристые вокабулы в специальную тетрадку.

Допив чай, будущий Кулибин покинул застенчивого друга и, с легкостью опровергнув утверждения о сакральной связи пищеварения с сердечным недугом, подтянул непритязательные джинсы индийского производства и подсел к Фаине. Бойко скрипнув пружинами повидавшей многое на своем веку казенной койки, он с непробиваемым деревенским апломбом сказал:

— Ты знаешь, что кроликов можно научить курить?

На ее одухотворенном, точеном лице итальянской кинодивы отразилось сильнейшее удивление, не сходившее в течение всего вечера. Но, видимо, парень обладал какой-то сверхъестественной магической силой, поскольку красавица, доселе счастливо избегавшая венца, не дождавшись даже конца семестра, вышла замуж за инженера-недоучку, перевелась на заочку и уехала в глушь, в деревню, к тетке, воспитавшей ее суженого-сиротку.

Валентина, обладавшая если и не такой очевидной красотой, то бесспорным обаянием, даже не заметила вероломства парня, приведенного Анжелкой ради нее, — она уже прочно увязла в зеленоватой топи продолговатых скифских глаз его приятеля-спортсмена. Сердечное томление, давно теснившее младую грудь пятого размера, как-то незаметно, вдруг, вызрело в невыразимое чувство — нечаянно нагрянула любовь…

Окончив университет, Валентина вернулась по распределению в свою школу. Скромный работник педагогического труда, обучавший ее азам чужого языка, уже наслаждался радостями еще более скромной пенсии, и Валентина с усердием отличника-ботаника принялась за принудительное онемечивание школьного поголовья, отдавая все силы и здоровье этому увлекательному занятию. Но в глуши забытого селенья, занятого больше житейскими заботами и трудами, ее безотрадная страсть к Сане разгорелась еще пуще… О сердце, разорившийся банкрот!

Так совпало, что именно в это время страна, бурлившая, как изношенный до крайности паровой котел, пала на радость всему западному миру, падкому на распад враждебных территории. Согласно топавший в заданном направлении народ — безглазный и безгласный, как сокрушался известный бард, во всем, кроме тембра голоса, совпадавший со своей фамилией, — этот самый народ с изумлением всмотрелся в нечеловеческое лицо социализма, построенного с таким трудом, и, расстроенный его явной нефотогеничностью, затосковал. Дружественные дотоле страны вкупе с населением братских республик — четырнадцати любимых сестер — с невиданной прыткостью бросились наутек из социалистической коммуналки, дабы не быть раздавленными рухнувшим колоссом. В результате этих небывалых геополитических сдвигов обе части Германии, разделенной ввиду последнего неудавшегося блицкрига, кинулись в объятья друг другу после более чем сорокалетней разлуки.

Империя рухнула, и взорам обитателей ее бесприютных обломков явились чудеса демократии, рыночной экономики и долгожданной свободы, на поверку оказавшиеся дарами коварных данайцев. Социальные потрясения обернулись сокрушительной невостребованностью профессии учителя вообще и немецкого языка в частности. Наслышанные о кооперативах, рэкете и прочих методах быстрого обогащения, дети отказывались углубляться в запутанные формы перфекта и плюсквамперфекта и со смехом отворачивали от настырной училки лица, не опечаленные умножающими скорбь знаниями.

Не понаслышке испытав на себе безысходность переходного периода, Валентина решила поискать счастья в столице.

Так, в одно не очень прекрасное пасмурное утро в свои двадцать семь лет она оказалась в толпе других провинциалов — ловцов удачи — под гулкими сводами Казанского вокзала, привезя в дар мегаполису нетронутую пыльцу невинности и неподъемный груз знаний, не имевших никакого практического приложения…

Глава 3

Одолев незатейливый набор искомых цифр кодового замка, Валентина вступила в затхлый сумрак подъезда, пропахшего плесенью, кошками и вездесущими бомжами: лица без определенного места жительства каждую ночь каким-то образом беспрепятственно проникали в теплое нутро помещения общего пользования и, уютно устроившись под раскаленными радиаторами центрального отопления, спали крепким сном не ведающего кишечных колик младенца.

Хотя еще в лихие времена первоначального накопления капитала, когда подъезды стали местом не всегда мирных наездов подозрительных субъектов, жители скинулись скрепя сердце и поставили кодовый замок, оградив себя от споров и раздоров нежелательных лиц. С тех пор записанная аккуратным почерком комбинация заветных цифр хранилась в кошельке Валентины на случай внезапной амнезии, занозой сидевшей в голове, но иногда в кошмарах, сопровождаемых обильными слезами и особенно сильными приливами, она видела долгие одинокие бдения перед неумолимой железной дверью.

Оказавшись наконец в передней своей двушки на втором этаже, Валентина, скинув норковую шубку, верой и правдой служившую ей уже много лет, бережно повесила ее на плечики, поставила сапоги в угол, предварительно стянув с них зеленые носки для стирки.

Бросив опасливый взгляд в мистическую глубину освещенного двойным бра зеркала, увитого по краям бронзовыми пучками неизвестного растения, она увидела в тусклом овале удручающе зрелое лицо с обреченно-тоскливым выражением женщины с так называемым ищущим взглядом.

Вздохнув, Валентина погрузила ноги в меховое тепло невероятно удобных тапочек с загнутыми носками, незадолго до этого в счет оплаты долга привезенных из Турции предприимчивой соседкой Глафирой. Вручив ей фирменный пакет с многообещающей надписью «Istambul Bazar», она с загадочным видом пробежалась пультом по беспорядочным нагромождениям кабельных каналов. Поймав нужный сигнал, соседка продемонстрировала Валентине, что в такой обуви ходят даже изнеженные одалиски из гарема великолепного киношного султана, в перерывах между щербетом и рахат- лукумом массово умерщвлявшие своих более удачливых в любви соперниц.

Валентина с облегчением высвободилась из железных объятий лифчика, задорого купленного в магазине «СчастлиФчик», но не оправдавшего надежд, и, переодевшись в салатовый халатик с огнедышащими китайскими драконами, прошла на кухню. Разбирая пакет с продуктами, она вспомнила, что у нее нет хлеба, — французскую булку умыкнул как раз попавшийся на пути в недобрый час чёртов… как там его… Агафон.

Однако это малоприятное событие не стало препятствием для сытного ужина: с помощью предусмотрительно сохраненной в хлебнице черствой булочки и пары яиц она соорудила вкуснейший омлет с аппетитно подрумяненными хрустящими гренками.

Не зря ее третий муж со смешным именем Карп, бывший дипломат, сгубивший карьеру из-за непреодолимой страсти к искусственно подогреваемым радостям жизни, утверждал, что ее блюда ничуть не уступают гастрономическим изыскам избалованных туристами мишленовских ресторанов. Когда они расставались после трех лет супружества, опальный представитель избранного дипломатического сообщества, страдая всеми фибрами своей тонкой души, так и не понятой толстокожей женой, в исступлении бросал в потасканный фибровый чемоданчик разрозненные предметы своего гардероба и кричал, выпучив до критического предела мутные глаза обитающей в загрязненном водоеме рыбы:

— Да я ни одного дня не прожил бы с тобой, если бы не твоя стряпня! Я, дипломат высшего ранга, принятый в лучших домах Асунсьона и Монтевидео, убил целых три года на эту странную, если не сказать больше, женщину! Женщину, которая в шестьдесят лет путает Уругвай с Парагваем!

Крайняя щепетильность Карпа по отношению к Уругваю и Парагваю объяснялась тем, что именно в этих не самых значимых с точки зрения геополитики странах он нес нелегкую службу по налаживанию туманных связей между разделенными океаном и не имеющими ничего общего народами.

— Жаль, что тебя так и не приняли в лучших домах Сан- Паулу! Да и вообще, Карасик, мне лишь немного за пятьдесят, — саркастически заметила Валентина, намеренно называя его прозвищем, которое он не переносил на дух.

— Женщину, — поправив очки на носу, повысил голос бывший дипломат, — смысл жизни которой заключается в ненормальной, патологической, маниакальной тяге к чистоте!

— Знаешь, наш брак был обречен, у нас диаметрально противоположные взгляды на базовые ценности, — сказала Валентина, со сдержанным оптимизмом наблюдая за его метаниями.

Карп заскрежетал зубами и, с ненавистью захлопнув крышку чемодана, бросил в лицо жене приберегаемый напоследок убийственный аргумент:

— Женщину, которая одевает зимой поверх сапог носки, чтобы, видите ли, не скользить и не падать! Женщину, которая выставляет себя на посмешище! Женщину, которая ходит по улицам столичного города в носках, дабы уберечь свои пожилые кости!

— Надевает, Карасик, надевает, — с язвительной улыбкой исправила его грамматический промах Валентина, — и позволь — ка мне самой отвечать за состояние своего скелета…

Не очень искушенный в супружеских прениях Карп сдернул с носа круглые очки, дрожащими руками протер стекла аккуратно отглаженным женой носовым платком, дико вращая своими рыбьими глазами, лихорадочно подыскивая слова, способные испепелить коварную супружницу на месте. Однако таковые не обнаружились в его преимущественно испаноязычном лексиконе, и, выдвинув привычное обвинение: «Провинциалка!» — он завершил обмен колкими дипломатическими нотами.

Засунув под мышку чемодан, из пасти которого свисал ярко-оранжевый галстук с рисунком в виде расслабленно возлежащего в шезлонге солнца, уместный не здесь, посреди холодного северного снега, а на утопающих в неге пляжах Южной Америки, где балом правит бог веселых и бездумных, Карп хлопнул дверью и стал для Валентины персоной нон грата.

Глава 4

После развода со вторым мужем Игнатом Валентина чаще стала видеться с Анжелкой, давно перебравшейся в столицу. Анжела вовремя сумела разглядеть полную бесперспективность профессии, опрометчиво выбранной в пору легкомысленной юности, и, отучившись в начале девяностых в финансовом вузе, устроилась на работу в солидную ресурсодобывающую компанию — уборщицей. Как и все, жадною толпой стоявшие у нефтегазового корыта, Анжела обладала абсолютной финансовой независимостью, однако на личном фронте все так же терпела одно фиаско за другим — перевалив за полувековой рубеж, она так ни разу и не сходила замуж. Мужчины при ней тушевались и, не разглядев за ее внушительной тушей тонкую, ранимую душу, обычно ретировались под разными надуманными предлогами.

Помня о важной роли подруги в обретении ею не первой, но единственной любви, Валентина не оставляла забот об устройстве ее личной жизни и с фанатизмом, никогда ранее ей не свойственным, ходила с ней на вернисажи, выставки, концерты и даже похороны (как известно, кладбище — кладезь свободных мужчин).

Так, оказавшись на каком-то сюрреалистическом шабаше, подруги бродили по огромным залам, с изумлением обозревая экспонаты, представленные на суд многочисленных посетителей. На тщательно натертом драгоценном паркете, сбереженном от прожорливого пожара наполеоновских времен, валялись непринужденно разбросанные там и сям засохшие коровьи лепешки, источавшие не совсем эстетичные ароматы; трещала под ногами ореховая скорлупа, рассыпанная в виде каких-то иероглифов; осторожно лепились к стенам, дабы не рухнуть на чересчур любопытных эстетов, непонятные шаткие конструкции из проволоки с облупившейся окалиной — программка же призывала не верить собственным глазам, а безоговорочно принять утверждение о том, что весь этот мусор освободился от своей практической функции и приобрел функцию символическую.

Искусствовед, маленькая женщина весьма почтенного возраста с седыми старомодными буклями, в видавшем виды сером твидовом костюме и откровенно довоенных туфлях, жужжала нестерпимо высоким голосом, будто ввинчивая электрическим шуруповертом каждое слово в головы своих слушателей:

— Перед нами экспонаты, в которых самым удачным образом воплощен важнейший принцип теории параноидальных метаморфоз. Сюда, пожалуйста, поближе… Обратите внимание на смысловые модификации и игру значений представленных здесь эээ… экскрементов… экспонатов…

Старушка запнулась, ярко накрашенный рот изумленно округлился, вероятно поражаясь несусветной ереси, артикулируемой хозяйкой, затем морщинистый пучок ощерился, широко растянувшись наподобие улыбки Чеширского Кота, улизнувшего в очередной раз от собственного органа речи.

— Даааа, этому помещению не помешала бы хорошая уборка, — задумчиво протянула Валентина.

— Что ты понимаешь в современном искусстве! — засмеялась Анжела и озабоченно посмотрела по сторонам. — Интересно, где здесь туалет? Пойду поищу уединенный уголок. Низменные потребности, знаешь ли… А ты пока думай о высоком…

Валентина, в недоумении переходившая от одного экспоната к другому, остановилась перед источавшей специфический аромат мертвой крысой, подвешенной за хвост над россыпью небрежно скомканных исписанных листков. Вся тушка грызуна, кроме судорожно сжатых лапок с ярко раскрашенными в разные цвета коготками, была старательно облеплена кусочками засахаренных фруктов вплоть до толстого, суживающегося кверху хвоста, унизанного тонко нарезанными кружочками оливок, глазами же служили две вишневые ягоды гибридного крупноплодного сорта Шпанка. Заглянув в программку, Валентина узнала, что шедевр называется «Критик».

Недвусмысленная негативная трактовка этого образа, очевидно, весьма удовлетворила бы обольстительную и мстительную булгаковскую ведьму, которая ввиду идеологических, эстетических и прочих разногласий надолго обезвредила одного из представителей этой не полюбившейся ей профессии.

— Нет, это не Рафаэль, не Джотто, это, скорее, Сальвадор Дали, — услышала Валентина чей-то насмешливый комментарий и оглянулась.

Рядом с ней стоял настоящий, из плоти и крови, хотя несколько постаревший и погрузневший, Шрайбикус — известный персонаж советской германистики, бодро шагавший из учебника в учебник, расцвечивая сухое древо теории — немецкой грамматики — пышно зеленеющей листвой в виде весьма увлекательных зарисовок и наблюдений.

Озадаченно пощипывая коротко стриженную аккуратную бородку, он некоторое время с любопытством разглядывал весьма неоднозначный экспонат мутноватыми, неопределенного цвета глазами. Потом, покосившись на Валентину, достал из кармана черного пиджака строгого покроя замшевую салфетку и, старательно протерев стекла очков с дорогой оправой, снова уставился на странную конструкцию.

Произведение искусства представляло собой обычную вешалку для одежды, имевшую в качестве опоры две разновеликие ноги: одна была обута в изысканную туфельку из красной замши на высоком каблуке, а другая — в дырявый резиновый сапог. На верху конструкции каким-то чудом держалась стеклянная емкость — в ней бодро копошились крупные опарыши.

Поскольку постижение смысловых модификаций и игры значений данного арт-объекта оказалось для обоих зрителей неразрешимой задачей, Шрайбикус и Валентина почти одновременно потянулись к программкам и, узнав, что инсталляция называется «Моя рыбонька», переглянувшись, расхохотались от души.

Они соприкоснулись рукавами, и, хотя тяжелый шар земной устоял и не уплыл под ногами, между ними проскочила пресловутая искорка. Тусклые глаза ценителя прекрасного, будто два пруда, затянутые бурой тиной, одобрительно остановились на слегка перезрелой фигуре зрелой женщины:

— Вообще-то, образ насекомых как символ гниения и разложения присущ творчеству многих художников, так что инсталляция смотрится довольно органично… Но мне гораздо ближе Рубенс или Кустодиев…

С облегчением оторвавшись от созерцания неприглядной морды модернизма, они покинули выставку и, мило беседуя об эстетических отношениях искусства к действительности, направились к дверям. Анжела, колоссальная, как статуя Свободы, триумфально вскинув руку, радостно встретила их у выхода и, пока мужчина толкался у гардероба с номерками дам, шепнула подруге:

— Еле — еле нашла туалет, надеюсь, это была не инсталляция… И где ты эту рыбку поймала? Ну, чистый Шрайбикус!

— Жаль, ты «Рыбоньку» не видела, — засмеялась Валентина.

С трудом пробившись с верхней одеждой сквозь толпу представителей бомонда и остального народа — преданных подданных авангарда, Шрайбикус галантно помог одеться дамам: на бойца нефтегазового фронта накинул невесомую, легкую, как пух, длинную куртку из золотистой шерсти, а на Валентину надел видавшую виды, но весьма ухоженную норковую шубку. Облачившись в дорогое на вид черное пальто свободного покроя, он запоздало протянул маленькую холеную ладошку сначала Валентине:

— Извините, я не представился. Карп.

— Карп, — повторил он, подавая руку Анжеле.

Анжела издала какой-то сдавленный писк, уткнувшись в золотистый ворот куртки и, отпустив похожую на плавник крошечную ручку, переспросила:

— Зеркальный?

Скользнув взглядом по ее основательным телесам, Карп, помолчав, парировал:

— Обувь на заказ шьете?

Анжела испуганно округлила глаза, сраженная отнюдь не сарказмом Карпа:

— Ой, мамочки! Моя сумка! Забыла в туалете!

Анжела побежала наверх по старинной лестнице, грозившей рухнуть под ее тяжестью, топая, как гигантская птица Рух, мифическая пожирательница слонов.

Через пару минут Анжела появилась на верхней ступеньке, раскрасневшаяся, торжествующая, и прокричала:

— Нашла! Нашла!

Нежно прижимая к себе сумку в виде книги с изысканным переплетом, она запахнула свое золотистое одеяние и взяла Валентину под руку.

— Там, наверное, документы? — вежливо спросил Карп, разглядывая принты в виде серебристых мух на широкой застежке сумки.

— Да какие документы? Эта сумка из последней коллекции Гуччи! Кучу денег стоит!

Карп удивленно округлил рыбьи глаза, переваривая уплаченную за сумку сумму:

— Да вы пустили «Газпром» по миру с сумой…

Глава 5

На промозглом ноябрьском ветру быстро улетучилась легкая контузия, вызванная стоимостью заурядного аксессуара, и широким гусарским жестом он предложил отметить знакомство и обмыть потерянную и обретенную вновь вещицу в одном уютном местечке.

Уютное местечко представляло собой фешенебельный ресторан с дизайнерской мебелью, люстрами в стиле модерн и живой джазовой музыкой. Изучая ассортимент предлагаемых блюд, Анжелка весело болтала в предвкушении праздника живота, но Валентина, краем глаза глянув на ценники, растерянно умолкла.

Однако Карп чувствовал себя как рыба в воде. Он явно хотел показаться одним из тех, кто может себе позволить читать меню слева направо, как новый американец, бывший ленинградец, променявший бледное очарование Северной Пальмиры на сияющий город на холме — столицу мира.

Фамильярным жестом завзятого завсегдатая Карп подозвал официанта:

— Любезный! Для начала подайте — ка нам бутылочку Шабли, салат гран нисуаз и устриц…

— А Карасик шикует! — исподтишка изучая его, буркнула под нос мстительная Анжела, невзлюбившая Карпа с первой минуты.

— Затем, будьте добры, телятину по-бургундски, утиную ножку конфи и, конечно же, фуагра со смородиновым соусом…

— Эх, гулять так гулять! –, оживленно потирая руки, сказала Анжела. — Всего-то пара-тройка лишних килограммов!

— Вы знаете, латиноамериканки очень успешно борются с весом, они практикуют несколько раз в неделю ванны с морской солью, — тусклые глаза Карпа насмешливо блеснули.

Анжела звонко засмеялась:

— Не сыпьте мне соль на раны, особенно морскую…

В ожидании заказа они сидели за накрахмаленной до скрипа белой скатертью, потягивая вино из широких бокалов.

— Я дипломат. — Карп наклонил бокал, манерно держа его пухлой ручкой за тонкую ножку, любуясь прозрачной консистенцией и средней вязкостью изысканного напитка, производимого бургундской винодельческой компанией исключительно из винограда элитного сорта шардоне. — Дипломат высшего ранга.

Пригубив вино, он, смакуя, подержал его во рту, с наслаждением закатывая выпуклые рыбьи глаза. Максимально возбудив свои вкусовые рецепторы, Карп открыл клапан пищевода и, интеллигентно булькнув горлом, позволил божественному нектару беспрепятственно следовать к месту назначения. Помолчав, он в благоговении выдохнул:

— Отличное вино! А терпкость…

— Терпимая терпкость! — с усмешкой перебила его Анжелка.

— А какое послевкусие… — Карп поставил бокал и торопливо добавил:

— Нет, вы только не подумайте… Я вовсе не любитель, разве только по праздникам, исключительно для сосудов!

Анжела прищурила искусно подведенные красивые карие глаза:

— Чтобы братец Альцгеймер не заявился раньше времени?

— И сестрица деменция тоже, — улыбнулся он, демонстративно обращаясь только к Валентине, — работаю в Южной Америке, после отпуска уеду в Бразилию, где много-много диких обезьян, точнее, в Сан-Паулу, я назначен туда консулом…

Несмотря на некоторую гротескность усиленно создаваемого им образа, ее впечатлила печать аристократизма во всем его облике.

Правда, душка Карп, как потом оказалось, был с душком — сивушным…

Прошла зима, наступил тот лихорадочный весенний день, когда мужская половина страны, объятая коллективным безумием, берет приступом специализированные магазины, сметая с прилавков все, что произрастает и цветет в парниках и оранжереях, а то и в незащищенном грунте во всех уголках планеты, и в марте, когда только начинает таять снег, заботливо развозится по городам и весям для реализации втридорога преданными жрецами богини Флоры — цветочной мафией.

Во времена канувших в Лету древнеримских Сатурналий, посвященных богу земледелия, совсем не в честь которого изящные гетеры поднимали свои точно мраморные пальчики, по давней и нерушимой традиции патриции на три дня менялись местами с рабами, полностью отказываясь от их услуг. У слуг появлялась возможность отплатить им за все унижения и обиды — хозяева не имели права перечить новоявленным римским гражданам.

Точно так же в этот радостный мартовский день мужчины освобождают от всех обязанностей свои дражайшие половины, задаривают подарками и другими знаками внимания, со слезами благодарности на глазах поминая незабвенную Клару Цеткин — революционерку, суфражистку и феминистку.

Но вот падает двенадцатый час, как с плахи голова казненного, — и проходит наконец этот безумный, безумный, безумный день… Со вздохом спрятав свою корону на дальнюю полку до следующего года, королева переодевается в растянутый халат и превращается вновь в домашнюю рабыню, а розовый лимузин — в стиральную машину… Сатурналии закончились, детка…

Когда Валентина рассказала Анжеле о том, что в качестве подарка Карп свозил ее на три дня в Крым, уже вернувшийся к тому времени в родную гавань, и там, под цветущими мальвами и трепещущими от легкого бриза пальмами, сделал ей предложение, Анжела отвела взгляд:

— Боже! У него глаза снулой рыбы… Я бы не смогла с ним жить…

Соединение любящих сердец решили отметить на малой родине Валентины — мать до сих пор при каждом удобном и неудобном случае напоминала о бесславном браке с Игнатом — чужаком, вдобавок ко всему зажавшим свадебные торжества.

Кроме мамы и дочки, двадцатилетней Карины, были приглашены несколько соседей и подруга дней ее суровых одноклассница Светка, ничуть не изменившаяся за прошедшие годы.

Все больше распаляясь от паленого спиртного, мужчины горячо толковали за жизнь исключительно на своем наречии, упорно игнорируя гостя и общепринятый язык межнационального общения. Объявленный дипломату вотум недоверия Валентина вынужденно проигнорировала: Карина, студентка филологического факультета местного вуза, только что «похвасталась» наличием жирного хвоста по зарубежной литературе.

Преподавательница, молоденькая аспирантка, ценительница Гете и Гейне, возжелав большой и чистой любви, залетела от залетного студента-африканца и укатила с ним на черный континент, как оказалось, в качестве третьей жены. А отношения с новым преподавателем, которому срочно требовались средства на возведение трехэтажного дома в элитном районе столицы республики, не задались с самого начала…

Горцы без стеснения угорали, глядя на столичного гостя, который потел в черной пиджачной паре из лондонского магазина «Харродс», как белая ворона, в то время как остальные приглашенные демонстрировали полное пренебрежение к дресс-коду.

Карп благоразумно воздерживался от употребления горячительных напитков, но чувствовал себя, как ступивший на враждебную территорию бедолага Кук, скушанный впоследствии симпатягами-аборигенами.

Не секрет, что кавказцы кое-где у нас порой демонстрируют необъяснимое пренебрежение и даже наплевательское отношение к правилам приличий, принятым в чужих культурах. Положа руку на сердце, и на свои скрижали они могут положить при условии, если заснеженные вершины Главного Кавказского хребта находятся вне зоны видимости.

Справедливости ради следует добавить, что и на явную демонстрацию горцами дружелюбия противоположная сторона отвечает со всей возможной сдержанностью — по принципу, точно подмеченному местным философом: любить люби, но на взаимность не рассчитывай.

Но ради друга — независимо от его национальности — горец может свернуть горы.

Улучив минуту, Валентина подсела к Карпу:

— Ну как ты?

— Амбивалентно, Валентина, — вздохнув, шепотом ответил он, дабы горячий, как известно, народ, который здесь живет, не обвинил его в использовании неприличных выражений в своем доме.

Когда из широко распахнутых дверей ветхого родительского дома раздались залихватские звуки лезгинки, способные поднять на ноги любого кавказца, даже мертвого, гости, отставив бокалы с ромом местного разлива, вскочили и, неистово хлопая, встали в круг.

На середину импровизированной сцены вылетел, блистая взорами, внук соседки Лауры, и принялся выделывать длинными стройными ногами такие антраша, что достославным балерунам больших и малых академических театров оставалось только нервно курить в сторонке свернутые дрожащими руками козьи ножки.

Карп смотрел на эти припрыжки, каблуки, усы, и в тусклых рыбьих глазах потомственного столичного жителя и рафинированного интеллигента явственно читался классический приговор танцорам: и дикий же народ эти дети гор…

Получив консульский патент, Карп один улетел на край света. Валентина должна была закрыть сессию, но в перерывах между экзаменами и зачетами с воодушевлением закупала легкие платья из ситца, которые, несомненно, будут носиться там, где под знойными небесами знойные красотки в бикини, томно прикладываясь к мартини, внимают сладострастным стонам гитары или, бешено вращая смуглыми бедрами, танцуют мамбу, румбу и прочие ча-ча-ча.

Однако рука судьбы вела ее иным путем.

На приеме в честь утверждения консульского состава случился неприятный казус — заслуженный посланник второго класса явился на дипломатический раут в состоянии крайнего похмельного недомогания.

Накануне, дабы случайные собутыльники в баре не сочли его слабаком и презренным подонком, Карп поднялся с ними до горних высот непустячной бездны. Это балансирование на грани объяснялось данью уважения ментальному собрату, чья хрустально чистая душа неизменно рвалась в обетованные Петушки, в то время как бренное тело самозабвенно упивалось комсомольскими слезами, сатанея от непрерывного и надрывного пития.

О, эта утренняя ноша в сердце!

Ощущая каждой клеточкой страждущего организма иссушающую жажду, задыхаясь, Карп рванул душившую его бабочку и, не удержав измученное тело в равновесии, в полном соответствии с законом всемирного тяготения, грузно грохнулся на паркет — это позорное падение стало началом упадка в отношениях со страной пребывания и заката его собственной карьеры. Задев на лету тонконогую хрупкую консоль, неумеренный потребитель алкоголя уронил и разбил вдребезги бесценную вазу эпохи правления последнего властителя майя Чан Кавиля ll, ниже плинтуса уронив при этом престиж своей страны.

Хотя встреча на высшем уровне прошла не на уровне, скандал удалось замять, тем более что представительная технико-технологическая экспертиза убедительно доказала: керамическое изделие не имело никакого отношения к артефактам, как утверждала пострадавшая сторона, а было произведено на местной фабрике, в артели имени Энрике Диаса, и продавалось по цене 37 реалов 46 сентаво. Но этот утешительный факт Карпу уже не помог — он перешел Рубикон и зарубил на корню свое будущее на дипломатическом поприще. Патрон из МИДа, до сих пор закрывавший глаза на пагубное увлечение старого приятеля и однокурсника, вызвал его на ковер и, не особо заморачиваясь подбором дипломатичных формулировок, послал посланника домой, навсегда исключив друга из избранного круга.

Совместное негулянье под соблазнительной бразильской луной и тропическое солнце не у них над головами Карп переживал тяжело — в родных пенатах он запил. Катастрофически неплатежеспособный, загнанный в угол, он загнал сначала практически весь свой элегантный гардероб, потом принялся таскать вещи из дома. Карп украл кораллы Валентины и даже обручальное кольцо с розовой жемчужиной, всего лишь полгода назад надетое на палец счастливой суженой в качестве нетленного символа любви и верности.

Уходя якобы на поиски работы, он непременно оказывался именно в тех местах, где ветреной Гебе взбредало в голову пролить с неба громокипящий кубок с низкосортным алкоголем, — то ли на Олимпе не держали шабли, то ли придерживали божественный нектар для нужд местных небожителей, не чуждых земных радостей.

В промежутках между работой в двух институтах Валентина преимущественно занималась тем, что разыскивала Карпа по жутким забегаловкам.

Однажды на ее глазах два дюжих официанта, нежно держа мертвецки пьяного мужа за руки и за ноги, неспешно выволокли его на крыльцо пивнушки, расположенной в полуподвальном помещении какого-то барака. Хорошенько раскачав безжизненно провисшее тело, несмотря на его габариты, они придали ему необходимый размах и инерцию и незамедлительно предали мерзлой земле (опустив церемонию гражданской панихиды). На смену скрывшимся за железной дверью охранникам из учреждения общественного питания выскочили двое скользких личностей и принялись остервенело бить и пинать в четыре руки и четыре ноги Карпа, упрямо бормотавшего что-то про категорический императив Канта.

Общеизвестный, но мало изученный наукой факт: на определенном этапе вполне мирной светской беседы о методах контроля дебиторской задолженности или преимуществах квадратно-гнездового способа посадки картофеля, одного из собутыльников начинают одолевать смутные сомнения в достаточно почтительном отношении ближайшего соседа к его точке зрения на предмет обсуждения. Следствием этого не всегда обоснованного предположения может стать все что угодно, начиная с невинного членовредительства и заканчивая смертоубийством.

Но в случае с Карпом дело было явно в чем-то другом, более глубинном, чем производственные прения, поэтому Валентина смогла остановить жестокую ледовую экзекуцию только обещанием немедленной выплаты внушительной контрибуции. Счастливым образом нарыв по сотенной купюре на рыло, скользкие личности скользнули обратно за железную дверь для продолжения прерванного банкета.

После прекращения антигуманного акта Карп с усилием поднял окровавленную голову, пошарил вокруг себя в поисках бесследно исчезнувших очков и, требовательно икнув, пробормотал разбитыми губами:

— Мне бутылочку шабли, будьте любезны…

Валентина оставила без внимания скромные притязания Карпа, соображая, как доставить нетранспортабельного мужа домой. Мобильник сдох с прощальным вздохом, как в плохих голливудских фильмах, когда жертва, с замиранием сердца слыша за собой учащенное дыхание маньяка, чувствует, как бездна разверзлась и шумит под ногами, и надо бы безотлагательно набрать спасительный номер спасательной службы «911».

Но там, в таинственных глубинах бесконечного космоса, невидимая сквозь багровое зарево неоновых огней большого города, видимо, встала и засияла в созвездии Персея переменная и переменчивая звезда Алголь — покровительница алкоголиков. Сразу же, как по волшебству, возле злачного места остановилось такси, и возница, мрачный, как античный ритуальный агент Харон, направил алчущие взоры на мерзнущую без всякой пользы женщину.

Однако пускать Карпа в машину он отказался, велев Валентине сначала привести своего бомжа в божеский вид. Когда она всеми доступными средствами спешно удалила с его слегка помятого лица и давно потерявшего пижонский вид черного пальто наиболее явные последствия недавней дружеской беседы, водитель такси придирчиво оглядел святое семейство:

— А его не будет в машине рвать?

— А он не будет буянить?

В конце концов бесчувственный доселе Карп, непринужденно переложив свой вес на хрупкие плечи подпиравшей его Валентины, поднял голову:

— Мы даже танцевать не будем голые при… ик… луне!

Последнее заявление явно порадовало автомедона. Сплюнув под ноги страждущим, он наконец пустил их в теплый салон старенького жигуленка ВАЗ-2101 — «Копейки», первого детища отечественного автопрома — и дал по газам. Шестьдесят крепконогих задиристых лошадей радостно заржали и, задрожав, рванули с места так стремительно, что увенчанные двойными газоразрядными лампами фонарные столбы, как забор, замелькали в глазах изумленных пассажиров, которые в ужасе вжались в грязные, изрезанные сиденья.

Слушая таксиста, с увлечением раскрывавшего пути выхода из очередного кризиса с помощью разрыва всех отношений с американской валютой, Карп отключился, но сразу очнулся и, подслеповато щурясь от пролетающих мимо ближних и дальних огней, ткнул в его дерматиновую спину:

— Любезный, мне тальятелле с креветками… и устриц… и горячий шоколад…

Прервав на самом интересном месте декларацию о независимости от доллара, тот оглянулся и лязгнул железными зубами:

— Щас! Будет тебе кофа с какавой!

Валентина в сердцах толкнула Карпа:

— Да замолчи уже! Ты что, и в той забегаловке требовал устриц? Да ты спятил!

— Что ты понимаешь в этик… ик… в этикете, провинциалка! — икнув, промямлил он.

Карп некоторое время тупо изучал весьма нефотогеничный фейс таксиста в зеркало заднего вида, старательно отводя глаза от вездесущего взгляда создателя всего сущего, укоризненно смотревшего на него с бесчисленных икон, коими практически полностью было залеплено ветровое стекло, потом громким шепотом сказал жене:

— Я узнал его! Это Чик… ик… Чикотило! Мы попали! Валя, валим отсюда!

— Да сам ты Чикотило! — оглянулся водила и, панически вывернув руль, еле избежал лобового столкновения с летевшей навстречу сияющей махиной, громыхавшей на всю улицу звуками лезгинки. Смахнув со лба капли нервного пота, таксист сделал вынужденную остановку и с чувством, с толком, с расстановкой отправил неизвестного, но явно не местного рулевого встречной «Тойоты» по известному адресу к такой-то матери.

— К Богоматери?! — несмотря на въевшиеся в душу советские атеистические клише, Карп в мистическом ужасе прикрыл ладошками свои рыбьи глаза и в изнеможении сполз на усеянный окурками пол неубиваемой «Копейки».

Глава 6

Валентина предала немедленному забвению латиноамериканский период своей жизни и, окинув удовлетворенным взором совокупное великолепие тщательно вымытой и вытертой посуды, стеклянных дверец кухонного гарнитура и радующей глаз виндзорской плитки в веселенький синий цветочек, взяла смартфон и села на любимый диван цвета Бискайского залива перед жидкоплазменным экраном «Панасоника».

На самом главном канале отцы отечества (которых мы должны принять за образцы) с узнаваемыми лицами, заметно изможденными неусыпным бдением о судьбе страны, активно радели о благосостоянии вверенного им народа. На этот раз, выказывая перед настырными журналистами крайнюю степень озабоченности, они выискивали способ наполнения казны, безжалостно опустошаемой ненасытными подданными.

Подтверждая справедливость замечания самого бравого солдата всех времен и народов о некоем сходстве высшего законодательного органа с сумасшедшим домом, депутаты, с усилием вытаскивая из дизайнерских сидений необъятные седалища, поочередно взбирались на трибуну и несли все, что взбредет в голову.

Наконец, слуги народа, рассовавшие, как свора воров, по офшорам львиную долю национального дохода, придумали обложить данью восполняемые ресурсы природы, дабы ее богатые дары не пропадали даром в лукавых устах прожорливых простолюдинов. Поднаторевшие в трудах державства государевы люди на радостях выпустили злого духа в кожаную обивку кресел, как бояре из самого известного творения красного графа, — задолго до появления материалистического мировоззрения они так же удачно вышли из патовой ситуации, благодаря новому налогу на крестьянские лапти.

Подготовив законопроект и в едином порыве проголосовав за него, парламентарии рванули вон из зала заседаний, опрокидывая мебель и затаптывая зазевавшихся коллег, будто спасаясь от внезапного набега извечных врагов — печенегов.

А потом на личных суперджетах журавлиными клиньями разлетелись по другим государственным образованиям, гораздо более комфортным для жизни, чем их зябкая и прозябающая родина. На берегах омываемого теплыми течениями Туманного Альбиона или на средиземноморских курортах за высокими заборами прячутся их скромные трех-, четырехэтажные особнячки с обязательным свечным заводиком под боком. Там, в неизбывной тоске по родным березкам и проводят слуги народные большую часть жизни с женами и детишками, преданно разделяющими с ними бремя разлуки с Отечеством, дым которого отсюда, издалека, так сладок и приятен…

Валентина приглушила звук телевизора и вышла на балкон. На бельевой веревке, поскрипывая на ветру, качались насквозь промерзшие, заиндевевшие пижамы, майки и прочие необходимые предметы женского туалета, постукивая друг об дружку, будто их

вырезали на токарном станке из цельного куска оцинкованного листового железа.

Отдирая от проволоки вещи, она в какой-то момент выронила свой любимый белокипенный кружевной бюстгальтер — он неожиданно выпал из окоченевших рук, как скипетр и держава, выскользнувшие из царственной длани скоропостижно почившего юного императора — тезки и внука Петра Великого. Валентина задумчиво уставилась на две округлые возвышенности, намекавшие на некоторую корпулентность хозяйки и напоминавшие своими очертаниями высочайшую вершину европейского континента, расположенную как раз на ее милой сердцу малой родине.

Можно, конечно, выйти из дома и, обойдя кругом весь этот растянутый на пять подъездов человеческий муравейник, подобрать интимный предмет туалета. Но Валентине очень не хотелось опять напяливать на себя кучу одежды и выходить на трескучий мороз из уютной квартиры, на совесть отапливаемой новой управляющей компанией после скандала с начальником предыдущей фирмы, который сбежал со всей наличностью и припеваючи живет теперь в далекой стране с теплым, не требующим обогрева климатом.

Валентина со скрежетом вывалила в таз потрескивающее с мороза белье и вернулась на балкон. Порывшись в старом шкафу, где на всякий случай хранилась всякая бесполезная рухлядь, она достала одну из любезно оставленных Карпом рыболовных снастей.

Бывший дипломат по совместительству был еще и страстным поклонником лишенного всякого смысла промысла и целыми часами, будто погруженный в нирвану новоявленный Будда, мог сидеть на берегу любой проточной лужи, которая точно не располагала никем иным, кроме квакушек и простейших микроорганизмов, не говоря уже о более весомых представителях подводной фауны.

Валентина с некоторым пренебрежением осмотрела рыболовное снаряжение бывшего мужа и, мысленно прикинув расстояние до призывно белеющих на газоне округлостей, неуклюже размахнулась и закинула удочку. Со свистом рассекая плотный морозный воздух, леска пролетела по неожиданной траектории, и заостренный крючок, качнувшись назад, как кобра перед смертоносным броском, с хрустом впился в потрескавшийся ствол одного из коченевших на придомовой территории деревьев.

Чувствуя небывалый охотничий азарт, Валентина начала осторожно дергать леску, чтобы не оборвать ее, и после множества неудачных попыток извлекла крючок из ствола вместе с кусочком обледенелой коры. Заново оценив ситуацию и сделав необходимую рекогносцировку, она стряхнула с себя стеснявшую движения куртку и опять закинула удочку.

На этот раз капризная удача улыбнулась ей: зацепив лифчик за лямку, она ловко, как заправский рыболов, подсекла ее, дабы добыча не сорвалась с крючка, и точными, выверенными движениями принялась подтягивать к себе леску. Залитый ярким светом из окон первого этажа бюстгальтер неохотно прополз по едва припорошенной снежком траве, но когда Валентина с торжествующим воплем оторвала его от земли, вожделенный предмет туалета, зацепившись за торчащий козырек нижнего балкона, упал обратно на газон, будто раздобревший на городских хлебах толстый голубь, сбитый из травмата скучающим охранником. В третий раз забросила Валентина удочку — хищно поблескивая в темноте заостренным кончиком, крючок, свистя, совершил несколько опасных кругообразных движений над ее головой и стремительно понесся вниз навстречу неизвестности.

Спустя мгновение в сонной тишине спального района раздался такой душераздирающий крик, будто под балконом ничем не примечательной хрущевки собрались, завывая от непреодолимой потребности в горячей человеческой крови, полчища чудовищ — вампиров, оборотней и прочей кинематографической нечисти. Обеими руками вцепившись в холодное удилище, Валентина застыла на месте, волосы под платком зашевелились и встали дыбом, словно ядовитые змеи Медузы Горгоны, взбудораженные появлением очередного настырного древнегреческого героя.

С нижнего балкона показалась небритая физиономия сантехника Василия из шестьдесят шестой квартиры, и не чуждый алкогольных паров хриплый голос немедленно подверг бичующей критике добродетель женской части ее родни и мужественность мужской. Кроме непосредственных виновников появления Валентины на свет, гвозди сантехникова гнева поочередно припечатали к доске позора бабушек и дедушек по отцовской и материнской линии.

Когда Василий сладострастно принялся за родственников третьей ступени — согласно классификации Гражданского кодекса в части очередности наследования — Валентина выпустила из рук удилище и опрометью кинулась в квартиру.

Глава 7

Крики скандального сантехника перестали биться в барабанные перепонки, и Валентина, с трудом приведя в соответствие с медицинскими нормами давление, опасно подскочившее от плохо совместимой с ее возрастом эмоциональной встряски, прилегла на диван цвета Бискайского залива. Неожиданное проявление у Василия непримиримой, бурной неприязни ко всей ее ближней и дальней родне подтверждало худшие опасения: вне всякого сомнения, во время охоты на предмет туалета она, сама того не подозревая, покусилась на его здоровье и жизнь.

Тщетно пытаясь отвлечься от неприятных мыслей, Валентина обратила взоры на экран: там с видом низложенного революционными массами короля, ожидающего скорой казни на гильотине, сидел, потерянно слушая длинную повесть о своих давних прегрешениях, знаменитый в прошлом актер, прекрасный семьянин и красавец-мужчина, в поисках адреналина и длинного рубля забредший на одно из безобразных, отвязных ток-шоу.

Последствия этих грехов в виде двух неопрятных амбалов находились в студии, и время от времени, после сигнала помощника режиссера, по их небритым толстым щекам неудержимо катились крупные крокодиловы слезы. Страдающие разного рода дисфункциями, вызванными чрезмерными жировыми отложениями (необъятная талия — следствие плохого питания), бедные сиротки зорко следили за дискуссией и, размахивая липовыми бумажками с результатами тестов ДНК, требовали недоданной им родительской ласки и благословения вкупе с родительским же благосостоянием.

Долгий требовательный звонок, гулко отозвавшийся в голове колокольным перезвоном, заставил Валентину подняться с горки разноцветных подушек. Стараясь не шаркать турецкими туфлями, она тихо подошла к двери и приникла к отверстию глазка: с той стороны на нее уставился деформированный выпукло — вогнутыми линзами увеличенный зрачок. Любопытствующее око наконец оторвалось от глазка, и в пределах видимости затаившей дыхание Валентины оказался тот самый сантехник Василий с вытянутым вперед туго забинтованным пальцем — основательность повязки служила доказательством серьезности нанесенного ею увечья.

— Я требую компенсации! — заорал он за дверью. — Я человек, который работающий, и мне полагается компенсация за увечье и упущенную прибыль!

Поскольку Валентина стоически молчала, он забарабанил в дверь:

— Я знаю, что вы там! А ну открывайте!

На лестничной клетке послышались любопытные голоса выскочивших на шум соседей, и Валентина, с трудом надев на себя маску ледяного спокойствия, открыла дверь:

— В чем дело, Василий… эээ… не знаю, уважаемый, как вас по батюшке?

Уважаемый Василий, явно не лишенный недюжинных артистических способностей, начал, сопровождая свой рассказ чрезмерной жестикуляцией и эффектными театральными паузами:

— Вышел я, значит на балкон покурить… Мне Машка, жена моя, не разрешает курить в квартире… Только курево достал, значит, не успел даже прикурить, и вдруг эта дамочка, решившая половить рыбку, самым подлым образом насаживает мой палец на крючок!

— Простите меня, — опустив глаза, прошептала Валентина, — я не хотела…

— Нет, — с искренним недоумением воззрился на нее изувеченный сантехник, — но как можно ловить рыбу без наживки?!

— Это невозможно, — флегматично подтвердил сосед Василий Иваныч, кадровый офицер в отставке, — да еще в феврале месяце. Зачем же вам понадобилась удочка?

— Можно подумать, что в подходящее время и с подходящей наживкой с балкона многоэтажного дома можно ловить рыбу, — фыркнула, высунув в дверь голову в дореволюционных папильотках, жена Василия Ивановича Инна Ильинична, учительница начальных классов.

Валентина не питала иллюзий по поводу своей репутации среди соседей, — она знала, что ее считают какой-то чудаковатой, странной, провинциальной и жеманной, и не последнюю роль в таком отношении играют носки бессменного зеленого цвета, надеваемые поверх сапог во время гололеда.

Однако перспектива стать объектом связанных с нижним бельем шуток показалась ей нешуточным ударом по остаткам самолюбия и, отбросив несколько явно неправдоподобных версий, она ухватилась за спасительную мысль:

— Я убиралась и решила просто выбросить удочку…

Соседка Глафира, засидевшаяся в невестах эффектная блондинка лет под тридцать, элегантно стряхнула пепел с длинной дамской сигаретки на квадратные плиты подъезда, только что вымытые дворником — трудовым мигрантом. Взмахнув густыми наращенными ресницами, напоминавшими мех пушного зверя, прожившего короткую жизнь в довольстве и сытости, Глафира тягуче пропела, явно подражая незабываемому тембру знаменитой укротительницы прошлых лет, которая, по слухам, с легкостью приручала не только четвероногих, но и гораздо более опасных двуногих хищников:

— Валентина Адамовна, душечка, нынешние мужики не ловятся на такое допотопное орудие, на удочку попадаются только пескарики и… Карпы. Здесь нужен хотя бы пневматический гарпун, а в вашем возрасте… разве что нервно-паралитический газ…

Валентина бросила саркастический взгляд на ее накачанные, как переваренные сардельки, губы и упругое силиконовое изобилие груди под тонкой маечкой c надписью «Ich bin fantastisch».

— Глашенька, мне известно, что мужчин сейчас тянет на все ненастоящее, поддельное, думаю, это результат повсеместно распространенного искусственного вскармливания… А наличие хорошенького личика не всегда означает, что его обладатель — личность.

Не отрывая масленых глаз от Глафиры, сантехник, забыв о своем увечье, загоготал:

— С хорошеньким личиком наличие личности не обязательно…

— Я больше скажу, — ухмыльнулся Василий Иванович, — отсутствие хорошенького личика не гарантирует наличия личности…

— Умничаете? — Глафира жизнерадостно заржала, ослепив поедающих ее глазами мужчин керамическим великолепием удивительно ровных, крупных зубов, и, кокетливо изогнув статное тело, словно подающая надежды кобылка-двухлетка перед первым заездом, скрылась в своей однушке.

Эту квартиру исключительно из человеколюбивых соображений приобрел для смазливой провинциалки, убиравшей думские кулуары и дортуары, известный на всю страну человек, любвеобильный депутат Государственной Думы, давно и счастливо женатый на не менее известном члене Правительства.

— Ах, какая женщина! — простонал сантехник Василий, провожая плотоядным взглядом плотный задок Глафиры.

— Подметун… эээ… Пометун, домой! — голова в папильотках снова показалась в дверях — жена, деспотичная, не вполне нормальная женщина, по слухам даже поколачивавшая мужа, по неистребимой учительской привычке называла его исключительно по фамилии.

Василий Иваныч происходил из старинного, знатного рода, известного еще со времен Ивана IV, грозного собирателя русских земель, но все знакомые и домочадцы, включая зятя, уже десять лет жившего за счет тестя и не тужившего по этому поводу, за глаза называли его Подметун — с первого дня семейной жизни он безропотно находился в собственном доме на положении обслуживающего персонала. Дабы не получить взбучку, бывший военный, настоящий полковник, в былые времена не отступавший ни перед какими опасностями, трусливо хрюкнув, задом отступил в свою квартиру.

В кармане сантехника заиграла жизнеутверждающая весенняя мелодия Вивальди — выхватив трубку, он подобострастно закивал:

— Иду, Машуль, иду!

— А компенсация? — ехидно спросила Валентина вслед устремившемуся вниз сантехнику.

— Я вернусь! — оглянувшись, многозначительно сказал Василий, невольно иль по доброй воле повторив хвастливую фразу весьма переменчивого кибернетического организма из нашумевшего фильма, с большим успехом гулявшего когда-то по экранам всего мира.

Сантехник с тяжелым топотом помчался по ступеням, и гулкое эхо от его подкованных ботинок загрохотало вниз, как весной горная река, непомерно вздувшаяся после продолжительных гроз.

Любовно поправив горку подушек, Валентина вытянулась на диване, но не успела она прикрыть глаза, как звонок задребезжал снова. «Уже вернулся!» — неприятно пораженная оперативностью сантехника, она открыла дверь: перед ней стоял маленький, щуплый мужчина.

Разрез живых темных глаз и особенное выражение вековечного терпения на смуглом лице с мелкими чертами выдавали в нем уроженца среднеазиатского региона, который последние три десятилетия охотно делился своими богатыми человеческими ресурсами с одряхлевшим в демографическом отношении соседом. Окинув одобрительным взглядом пышные, без всякого намека на силиконовое вмешательство, формы Валентины под салатовым китайским халатиком с огнедышащими драконами, он почему-то бурно задышал и, потупившись, протянул ей черный пакет.

— Что это? — отпрянула она, собираясь захлопнуть дверь, но гость проявил настойчивость и, сунув ей в руки сверток, сказал:

— Это васе.

— Здесь нет никакого Васи! Он уже ушел!

— Нет, не Васе, а васе, васе! — загадочно сказал мужчина и, засунув руки в карманы кургузой кожаной куртки, удалился.