Кровь Рафаэля

I. Круг тварей

«Создав гомункулуса —

создашь бессмертие.

И примешь власть.

И осыпан будешь золотом.

И будет злоба людская

преследовать тебя.

Уйди в невидимый мир.

Погрузись в пустоту.

Не сопротивляйся —

стань пустотой.

Исчезнув, обратись Тьмой,

стань каждой точкой пространства

и каждым знаком в нем».

Из манускрипта Великого мага и чародея

Термигона Базельского.

1. Умри, птицезавр!

Сиена, март 1543

Из гусиного яйца вывалился студенистый полудохлый эмбрион, приклеенный пуповиной к скорлупе, и остервенело защелкал клювом, пытаясь взлететь на плешивых крыльях.

— Еще один уродец, — прошептал Алессандрио. — Умри, птицезавр. Ты не получил от природы право жить. Умри, как твои мертворожденные двойники.

Полет эмбриона закончился на дне мусорного ведра, среди рыбьих костей, виноградных косточек и шелухи каштанов.

Алессандрио тяжело вздохнул и задумался.

Не крыльями он пытался наградить свои создания, нет. Крылья — дешевая чепуха и атавизм. Они дарованы узколобым тварям вместо разума. Нет смысла повторять ошибки, создавая неудачную породу ворон или дроздов.

Алессандрио пытался выкристаллизовать из дьявольской пустоты темное существо с пятью крепкими пальцами, способными намертво вкогтиться в плоть этого мира.

Только руки, умеющие сорвать плод, схватить камень, заточить топор и подчинить врага, способны превратить зверя в функцию жизненной безопасности.

Но трансформация оболочек темного разума снова не завершилась. Гомункулус не жаждал встречи с человеком.

Эксперимент не получился. Алессандрио выплеснул в ведро гниль и позвал служанку:

— Виттория!

На зов со двора явилась расторопная девчонка лет пятнадцати с рыжими косами, убранными вензелем на голове.

— Я здесь, сеньор!

— Унеси.

Девушка добавила рвоты в ведро и выскочила во двор. Зажимая пальцами нос, она выплеснула мутную гниль в сточный желоб. Сотни галок тут же слетелись на пир, и Виттория, осеняя широкие плечи размашистым крестом, прошептала:

— Сохрани, Святая Катерина, здоровье молодому сеньору, изгони черную хворь из тела. Добр Алессандрио и незлобив. И живописец знатный. Но заказов мало. Целыми днями растирает зеленую медь, плавит киноварь и сурьму. Дышит ртутью, сера выела грудь. Злой кашель выворачивает ребра наизнанку. Жалко художника. Лишь свежие гусиные яйца могут поправить здоровье сеньора. И вовсе не для волшбы мы скупаем их, как судачат на рынке. Спаси, Катерина, от навета недобрых людей, защити от злого глаза. Избавь от колдовства. Вчера только дюжину свежих яиц купила из-под гусыни, ан не без порчи дело — за день стухли!

Виттория подняла глаза на всаженный в ржавые черепицы силуэт базилики Святого Доминика и снова осенилась крестом. Ее расстроила очередная порча продуктов.

Художник частенько посылал ее на рынок. Она была рада услужить, а заодно прогуляться по живописным улочкам, посидеть в тени фонтанов, подсматривая модные фасоны и плетения на воротничках знатных особ.

Все самые свежие новости можно было узнать на рынке. Провинциалы любили потрепать языками. Они съезжались в Сиену с окрестных виноградников, общались с прислугой и всегда были в курсе городских сплетен.

Торговцы прятались от солнца в тени фургонов, заполненных бочонками с форелью и молодым вином. Тут же стояли корзины, доверху набитые оливками и бутылями с зеленым маслом. Рядом блеяли барашки и топорщили перья бойцовые петухи.

На рынке девушку хорошо знали и не зло подшучивали над нерасторопной сиротинкой:

— Ни отца, ни матери у девчонки нет. Мазини приютил, дай бог здоровья, доброму человеку!

— Доброму? Мазини — добрый? Да он за полфунта соли шкуру сдерет, не побрезгует. И девчонку пригрел не из жалости. Скуп. Дармовщиной пользуется. Сиротинка день и ночь работает. А платье на ней то, что сеньоре Пауле уже не в пору. А ведь денег не считано у бакалейщика.

— Не скажи. Зачем тогда постояльца пустили?

— Алессандрио? А ты не знаешь, что с ним вертихвостка Паола крутит? Видали их в нашем винограднике. И не раз.

— Что ж, Мазини — рогач?

— Жена ему голову затуманила. Она ведьма, не иначе. Я про них все знаю. С какого-то лиха Паола вдруг разбогатела, платье лазуритовое справила, сменила железный корсет на китовый ус, купила кобылку мавританскую для скачек. В этом деле не без колдовства. Деньги легко заводятся только у друзей сатаны

— Я смотрю и вижу: приворожен Алессандрио, крепко привязан к ведьме. И много странного за ним наблюдаю. Не ровен час, подкатит черная карета к мастерской.

— Все художники — колдуны и содомиты, надо знать. Диавол знает, что на уме у живописца.

— Верно говоришь. Все художники на один лад.

— Вот и СодомаСодома (итал. Il Sodoma, собственное имя Giovanni Antonio Bazzi, 1477, Верчелли, Пьемонт — 15 февраля 1549, Сиена) — итальянский художник сиенской школы живописи. Вазари описывает Джованни Антонио как «сумасброда». Он считал, что художник не стремился к общению с людьми мудрыми и достойными, но вместо этого «…держал у себя дома всякого рода диковинных зверей: барсуков, белок, обезьян, мартышек, карликовых осликов, лошадей, берберийских призовых рысаков, маленьких лошадок с острова Эльба, соек, карликовых кур, индийских черепах и других подобного же рода животных… Кроме этих всех зверюг был у него ворон, которого он научил говорить, и который часто передразнивал голос Джованни Антонио…. Существует мнение, что изначально его семейным именем или прозвищем было «Содона» (иногда он так подписывал картины), которое потом трансформировалось в «Содома» (Джованни Антонио происходил из Пьемонта, и современные исследователи считают, что прозвище «Содома» явилось результатом смешного непонимания слов тосканского диалекта Пьемонта, на котором «su’nduma!» означает «ну, давай, пошли!» наш, тот, что в Ватикане купола расписывал, учеников приучил пить да кутить. Поэтому оставил после себя лишь голодранцев, а сам разругался с папой римским, и теперь ни одного сиенского живописца к Ватикану близко не подпускают, заказов не дают. Вот молодежь и бедствует.

— Содома пять лет, как преставился, а вам, видимо, сплетничать больше не о ком?

— Преставился то он, преставился, а вроде не совсем. Дьявольщины после него много осталось. До сих пор Сиена мучается от озорства.

— А что случилось?

— Вчера у Фондебранта мы с мужем полоскали пряжу, а сатанинские создания налетели стаей, расселись на ветвях, да как закричат: «Папа Климент жмот и жулик! Папа Климент — мой должник!» Благоверный так и сел. Бросили мы пряжу — да бежать!

— Матерь заступница! А Содома тут при чем?

— Слушай дальше. Стали мы спрашивать и выяснять. А преподобный и говорит: «Дело дьявольское и богомерзкое. После смерти Содомы его говорящий ворон, упорхнул из клетки, нашел подругу и, выведя птенцов, научил по-нашему каркать. Тому, кто гнездо разорит, обещана большая награда». Да только желающих по деревьям лазить не находится. А за колдовство костер полагается, не меньше.

— Кому костер полагается? Ворону, попробуй, поймай!

— А вот и поймаю. Нынче, что вороны, что еретики, все подлежат наказанию. Слыхала я, что в Мантуе осла сожгли за колдовство.

— Осла? Не верю!

— Не веришь? Его обвинили в том, что в полнолуние бил копытом по отражению луны в луже.

— Что в этом колдовского?

— Осел наколдовал засуху и падеж скота.

— Вранье, неразумная тварь на такое не способна.

— Пусть не способна, прок от казни велик. Посмотрит иной еретик на страдания осла и одумается зло творить. Нынче нет разницы: осел ты, вызвавший засуху, или петух, снесший яйцо. Для святой конгрегации все равны. А ведьм — то нынче развелось! И колдунов! Но определить нечистые дома легко. Где черт — там и деньги. Например, как у бакалейщика Мазини.

— Лучше молчи. Видишь, служанка бакалейщика рядом крутится. Не отваживай покупателя.

— Здорово, красавица, снова гусынь пришла проведать? Выбирай — не стесняйся! Яичница нынче в цене, но не дороже денег.

Пока Виттория вытаскивала яйца из-под шипящих наседок и придирчиво осматривала на свет, торговцы, перемигиваясь, расспрашивали:

— Объясни, девушка, почему ходишь каждый день на рынок за яйцами? Вчера забрала дюжину. И сегодня золотом платишь. Для чего художнику понадобились дорогие яйца? За квартиру задолжал, того и гляди останется без крыши над головой, а на яичницу не скуп?

— Он темперу трет. Краску готовит на заказ. Из желтков получается ценная темпера, — объяснила Виттория.

— Золотом платит, не жалеет, а для темперы сойдут любые яйца, не обязательно из-под наседки. Это мы точно знаем. В Сиене каждый пятый — либо художник либо ученик. Но для темперы годятся и куриные желтки.

— Отстань от девчонки, Фрида! — заступился за девушку трактирщик Оливио, пришедший на рынок за партией винных кружек. — И дьявола в каждом не разглядывай.

— А я и про девчонку много знаю. Молодая, а привычная и к волшбе, и к травам. Ее мать арестовали за колдовство.

— Ой! Сожгли? — перекрестилась торговка омарами.

— Нет, исчезла. А отец скончался в кабаке. Выпил лишнего, свалился под стол. Там и встретил смерть. Паола сиротинке приходится дальней родственницей. Но и с Паолой не без греха. В собор не заманишь. Ни разу там ее не видела. Чую, много тайн скрыто в доме бакалейщика. Вот кем бы следовало заинтересоваться святой конгрегации. Дьявол на то и дьявол. Люди смотрят на него в упор, а не видят.

— Ты о Паоле особо не трепись, — сказал трактирщик. — Она мне сестра. Услышу — не понравится. А ты, Виттория, чего уши развесила? Иди отсюда поскорее. Не слушай сплетен.

Знала бы Виттория, что слухи, оживляющие праздную болтовню, были не беспочвенны, не встревала бы в перепалку с торговками, горячо защищая бедного художника.

Что на самом деле творилось в мастерской, никто не знал. Заглядывать в апартаменты жильца прислуге строго запрещалось.

Она и помыслить не могла, что сгнившие яйца, которые пришлось выбросить в канаву, были не вчерашние, а пролежали целый месяц в навозной куче, мимо которой за день сто раз приходилось пробегать то с пригоревшим горшком, то с корзиной угля.

Ровно месяц назад Алессандрио, впрыснув сквозь зонд по капле спермы в каждое из гусиных яиц, залепил отверстия в скорлупе расплавом прополиса и бережно обернул златотканью. Потом зарыл сверток в кучу конских яблок от кобылы первогодки на заднем дворе дома, где снимал отсыревший цокольный этаж.

Все было исполнено согласно манускрипту черного мага Термигона Базельского, более двухсот лет назад обвиненного в наведении лютой порчи на Базель посредством чернокнижной волшбы.

2. Печать Термигона

Базель, 1356

Великий маг был арестован в 1356 году святой инквизиций, и после немилосердных пыток сожжен, как значилось в приговоре: за «причинение посредством созданных колдовских тварей богопротивных пакостей домашнему скоту и младенцам».

Что это были за твари, никто не помнит, ни один человек их не видел. Но городские легенды с тех пор из века в век передают шепотом и с оглядкой на крест, что мага подвергли немыслимым пыткам за богатства, а не за создание месмерических созданий.

Твари, которых он сотворил, были всего лишь магическими начертаниями. И питались не кровью младенцев, а халдейской сурьмой, от чего в большом количестве производилось золото.

Поговаривали, что Термигон в образе гомункула скрывал философский камень, который ни одному великому магу так и не довелось открыть.

Легкое золото сгубило колдуна. Его сожгли, а пепел развеяли. Но в его доме золота не нашли. Куда исчезли слитки? Говорят, легкое золото вернулось в Хаос Мудрецов.

Прошло двести лет, но при имени Термигона Базельского прихожане на всякий случай осенялись крестами.

Замученный маг отомстил тюремщикам, разрушив Базель до основания. Тысячи свидетелей его бесславной кончины заживо были погребены под раскаленными камнями. Остальные, бросив пожитки, бежали прочь, вопя о великой мести колдуна.

Главный дознаватель базельского трибунала, доминиканец Гуго Фальконе, собственноручно отправивший на костер двести еретиков, медленно и долго выводил рулады небесам из горящего каземата. Каменная пасть сомкнулась на его сломанной лодыжке, препятствуя побегу из пылающей темницы. Он медленно жарился на кирпичном полу пыточной камеры, и узникам, прикованным в нижних подвалах, чудился адский голос: «Добавлю жару под пятки! Беги быстрее, проклятый Гуго, к моим сундукам, ха-ха-ха!»

Летопись Базеля навсегда сохранила память о невиданном землетрясении. Половину города стерло с лица землиБазельское землетрясение — крупнейшее землетрясение в Центральной Европе средних веков, произошло 18 октября 1356 года. Погибло свыше 300 человек Во Франции и Романдии данное землетрясение получило название по имени Св. Луки («Le Seisme de Saint-Luc»), так как 18 октября французы отмечают праздник евангелиста Луки. По оценкам, сила землетрясения составила 9—10 баллов.. Другая половина сбежала от невыносимого смрада от тысяч непогребенных тел.

Черная смерть пустилась вдогонку за беглецами и более пяти лет косила округу.

Прошло с тех пор немало, две сотни лет, и бедный студент римской академии художеств, выполняя папский заказ по реставрации античных фресок, нашел на базельских развалинах тайник погибшего Термигона.

Обдирая стамеской размокшую лепнину внутри остова базилики Святого Франциска, художник обнаружил под крошками штукатурки чудом сохранившийся обломок с фреской «а сейко», выполненной рукой великого Джотто.

Это был именно ДжоттоДжотто ди Бондоне или просто Джотто (итал. Giotto di Bondone) (около 1267 — 1337) — итальянский художник и архитектор эпохи Проторенессанса. Одна из ключевых фигур в истории западного искусства. Преодолев византийскую иконописную традицию, стал подлинным основателем итальянской школы живописи, разработал абсолютно новый подход к изображению пространства. Работами Джотто вдохновлялись Леонардо да Винчи, Рафаэль, Микеланджело., никто иной, его манера, его стиль. Перевернутый кусок стены с изображением пятки святого Иннокентия, как обелиск возвышался над развалинами, и Алессандрио попытал счастья в поиске остальных фрагментов. Он процедил крошки сквозь пальцы и вдруг наткнулся на подозрительную пустоту под сморщенным каркасом потолка.

Известка раскрошилась с первого удара киркой. Внутри сверкнули золотые монеты. Они выкатились из упитанных кошельков, наглотавшихся флоринов.

Все двадцать пузанов были проштампованы пентаграммой Сатурна. А в самом дальнем углу тайника (о, чудо!) сохранилась древняя книга.

Алессандрио вытащил ее, сдул пыль с обложки, выделанной из шкуры мертворожденного козерога. Заметил сверху печать с заклятием:

Умри!

Ангел, демон или человек,

Если сломаешь

Печать Термигона!

Надо знать, что колдуны, умершие от пыток, на самом деле не покидают место казни. Перенесенные страдания отсекают им путь в Ад. Но и в Рай чернокнижникам дороги нет. Поэтому изгнанники поселяются возле захороненных сокровищ, охраняют свои тайники от воров и при случае жестоко их наказывают.

Грозное предупреждение не остановило Алессандрио. Он тут же, не сходя с места, сорвал печать. Развернул пергамент и не скончался на месте.

Зато узнал то, что могло навсегда остаться под землей.

«Лишь мертвая плоть способна создать в пространстве пустоту.

Она болезненная рана.

Помести в рану иную плоть.

Успей за девять дней, пока боль пространства не срослась.

И получишь Существо.

Лишь пустота — невидимый субъект.

Излучение тьмы длится девять дней после выемки тела

Когда рана начнет стягиваться —

вставь в нее новый плод.

Грань бывшего тела совпадет с округлостью скорлупы,

и зародыш заполнит свежей плотью пустоту.

И сам станет пустотой.

И станет он силой пустоты

И не будет ему равных в мире Сатурна».

Кроме непонятной философии манускрипт изобиловал рисунками странных существ, в стеклянных сосудах. Многие знаки и формулы напоминали древнейшие сатанинские пентакли, в большом количестве обнаруженные в Вест-Индии и Месопотамии.

«Как происходит синтез двух начал?

Когда женская эссенция соединяется с мужской, человеческое существо

получается хилым и жалостливым, как женщина, но слепым и буйным от страстей,

 как мужчина.

Ибо от отца он получает в наследство безумие,

 толкающее к бесконечному продолжению рода,

а от матери наследует чары слепого повиновения

этому безумию.

В итоге человек настолько слаб,

что не может прожить без очага, источника тепла и неги, наедине с природой.

Ничтожеству неоткуда черпать силу для роста и рассвета

Вот почему его называют теплофаком или человеком, живущим возле огня.

Гомункул же противоестественен природе теплофака.

Его суть не приемлет женских чар,

материя подчинения ему чужда.

Он зарождается от слияния двух мужских половин,

век его равен вечности,

а силы равны резонансу безумных страстей.

Сперматозоид, слившись со сперматозоидом,

будет мал и невзрачен на вид,

 но его мужские качества разовьются с непомерным великолепием.

Гомункулы сильны, умны, выносливы и агрессивны,

как сама природа, создавшая мир победителей.

Не просто слить память двух страданий,

даря пустоте вселенной, пять новых радостей,

пять органов чувств, осязающих земную твердь…»

Издавна известные маги пытались создать существо искусственной природы. Считалось, что неестественному свойственно неестественное, а именно неестественное — есть бессмертие и идеальный минерал.

Алессандрио, как любой художник, был знаком с азами алхимии. Без королевы наук не добудешь ультрамарина. Ухищрения с позолотой тоже на грани чудес.

Более всех из художников в алхимии преуспел великий Леонардо. Известны его удачи в создании гомункулусов.

Художника преследовала святая конгрегация. Приходилось работать тайно. Лишь избранные могли порадоваться удачам. Наброски Леонардо и его учеников запечатлели созданных тварей.

Эскиз «Леды» намекают о пяти младенцах, вылупившихся из яиц. Сколь долго прожили детеныши у Леонардо — неизвестно. Но «Леда» — подсказка. Яйца для гомункулов должны быть именно гусиные. Ни в коем случае не индюшачьи. И тем более не куриные.

Некоторые рисунки Термигона повторяли сюжет Леонардо да Винчи. Они совпадали в главном, потому что художнику сюжет «Леды» подсказал ни кто иной, а Термигон. А Термигону — кто-то более осведомленный и причастный к древней волшбе.

«Сделай то, к чему стремится каждая тварь:

соединив две половинки чувств,

сотвори новое существо.

И назови его гомункулом.

И напои своей кровью.

И будет оно принадлежать лишь тебе,

 и будет тебе одному служить,

 и за тебя умрет.

И станет он человеком, созданным искусственным путем.

Но с растоптанным достоинством родиться таким,

 как все».

Тайна двухсотлетнего манускрипта обрадовала художника более, чем найденное золото, которым он тут же расплатился с прижимистым хозяином, продлив аренду на год вперед.

3. Магдалина, танцующая под дождем

У толстяка Мазини челюсть отвисла, когда постоялец швырнул на стол увесистый кошелек.

В последнее время Алессандрио не ладил с хозяином. И дело было не только в долгах. Жена бакалейщика, молодая и быстроглазая Паола, слишком часто попадалась на глаза молодому постояльцу. Он заставал их вместе и на заднем дворе, и в лавке, и даже в конюшне.

— Двор тесен, — смеясь, объясняла жена.

То, что не заметил муж, подсказали услужливые товарки, и Мазини пришлось заточить рога.

— Убирайся к чертям! — прорычал он обнаглевшему жильцу. — Прижился, нищеброд, под крылышком моей супруги? Знай, что я не подаю убогим и дверь от францисканцев запираю на три замка! Прочь, не позорь мой бизнес! И не ползай глазами по заду ненаглядной моей женушки! Она добрая, да! Но доброта ее, как песок в часах, переполняя бедра, опустошает мозги. Люди правду говорят: не впускай в овчарню волка — ягнят уведет! Не заплатишь долг — съедешь!

— Съехать просто, — ласкаясь, уговаривала мужа Паола. — Да только вместе с постояльцем съедут и долги. А паталь сейчас в цене. К лету пойдут заказы. Алессандрио расплатится.

Мазини рычал, рвал остатки волос, но терпел.

— Надеюсь, краскотер скоро сдохнет, — объяснял он любопытным. — Вчера видел: жизни в нем почти не осталось. Не до Паолы ему. Прокашляться не может. Скоро съедет.

Когда постоялец швырнул на стол увесистый кошелек, у бакалейщика даже челюсть отвисла. Флорины были новенькие, все как один с казначейской чеканкой.

Больше всего Мазини заинтересовался печатью на кошельке. Всем известный «Дракон, пожирающий хвост», понятно — любимый знак алхимиков, а вот надпись по хребту довела Мазини до неуемной дрожи.

Сквозь увеличительное стекло он прочитал: «Умри ангел, демон или человек, если сломаешь печать Термигона».

Бакалейщик заподозрил происки нечистого. А раз так, то Марко Мазини, как примерный прихожанин и образцовый семьянин, обязан (а хоть бы и с вилами в руках!), но заступить дорогу врагу рода человеческого.

— Прочь, Сатана от доверчивых душ! Уйди от родного очага!

Бакалейщик начал наблюдать за мастерской. Он следил за постояльцем осторожно, издали, как опытный охотник на куропаток, стараясь не вспугнуть дичь раньше срока.

Алессандрио заметил, что лицо бакалейщика в последнее время подолгу некстати месит окно, выходящее на задний двор, но это его мало смущало.

Толстяк, как все добропорядочные сиенцы, после обеда не мог обойтись без увесистой кружки легкого пива с копченым угрем или омаром. А после выпивки, известно, сладкий сон не во вред голове. Поэтому Алессандрио беспрепятственно пользовался дарами хозяйской конюшни.

Горячая и щедрая на ласки Паола стала первой женщиной Алессандрио.

Поговаривали, что трактирщик слишком рано сбыл свою дочь ревнивцу с увесистыми кулаками, наказывая «за перец в женском месте».

Изящной грациозной сеньоре достался в мужья обрюзгший боров. Но верховодила в семье Паола.

— Мазини только с виду монстр. На самом деле он тряпка, — говорила Паола о супруге. Ее бойкий язычок не уставал жалить борова-мужа, безмятежно похрапывающего под балдахином с издерганными золотыми кистями.

Любовники встречались у Фонтебрана, куда Паола водила купать свою пегую кобылку после выгула.

Она поливала на взмыленный круп лошади ледяную струю и, взбадривая легкими шлепками, процеживала длинный ворс между пальцев. На мокром бархате боков оставались нарисованные замысловатые знаки. Лошадка храпела от удовольствия, покусывая парными губами локти и голую шею хозяйки.

«Учись у моей кобылки, мальчишка», — смеялась Паола, и он, как ни странно, во время любовных утех проделывал то же, чем ее распаляла кобыла.

Они уединялись в густом винограднике возле часовни Девы Марии или на развалинах бывших античных бань, сплошь увитых плющом и шиповником. Любовница подбрасывала свой темно-синий бархатный берет, и тот послушно застревал в ветвях, покачиваясь, пока длилась встреча.

Алессандрио нравились терпкие губы ненасытной подруги, успевающие за скоротечные мгновенья навестить все потаенные уголки истомленного тела. Металлический конус платья Паолы приподнимался, открывая неописуемые прелести шелковых кружевных подвязок и лент.

Кудрявый дым волос и веселые солнечные глаза вдохновили молодого художника написать «Магдалину, танцующую под дождем».

Мастер Содома прослезился:

— Браво, Алессандрио! В этой картине по мастерству ты превзошел каждого из нас. Расти, сынок, скоро я представлю тебя Папе. Хотя он и не Лев IX, и тем более не Пий II (эх, ушла шальная молодость!), но Павел III — тоже наш человек и талант оценит. Даст хорошую работу. Дел в Ватикане после недавнего нападения испанцев невпроворот.

РиччоБартоломео Нерони, жених Амадеи, дочери Содомы, посмеялся:

— «Мокрая Магдалина»? Нет! Куртизанка, до неприличия облизанная дождем, и, кстати, известная потаскуха. Я вижу каждый мокрый волосок ее ненасытного лона. Спрячь, спрячь, иначе не продашь.

Когда Содома скоропостижно скончался, ученики перессорились, дело кончилось поединком на шпагах. Обещание мастера осталось невыполненным. Судьба злодейка приговорила талант Алессандрио к забвению.

Невостребованные полотна пылились, как тряпки. О новом гении никто в Ватикане так и не узнал. А доказать бездарность обласканных фортуной живописцев он мог лишь своей работой.

Счастливчик Риччо успел жениться на Амадее, и Алессандрио остался без необходимых рекомендаций и без средств.

«Танцующей Магдалиной» он прикрывал на ночь окно, чтобы зимой не сдувало стопку эскизов со стола. Мало кто из забредших на задний двор по нужде мог оценить разметавшиеся в свободном полете крылья и волоски промокшей Магдалины.

Однажды Алессандрио заметил, что захмелевший бакалейщик втайне дрочит на «Танцующую Магдалину». А потом услышал хихиканье за спиной: «А ведь Магдалина — вовсе не Магдалина, а моя законная Паола в молодости. Платье убрано точь-в-точь, как в позапрошлом году, когда ливень с градом помешал Яблочному Пирогу дотянуть до финала. А ведь мог, жеребец, стать хотя бы четвертым!»

4. Сульфур и Меркурий соединив

Алессандрио истратил найденное золото на обустройство тайной алхимической лаборатории. А для этого стоило потрудиться. Стены до потолка оборудовал полками, на которые аккуратно разложил наборы великолепных реторт, мензурок, точнейших аптекарских весов и разнокалиберных стеклянных и медных трубок. Не поскупился даже на астролябию, подзорную трубу, приборы для магнетизма, тигли в форме креста, охладитель пара и сборщик конденсата.

Перегонному пеликану, которого он за кошель флоринов выкупил у беглого мавра, было тысяча лет, не меньше. Но именно такой требовался по схемам Термигона для Великого Делания.

Собранные фолианты по магии и алхимии могли составить честь университетской библиотеке. На полках красовался «Гептамерон» Петра де Аано, «Гоетия» Реджинальда Скотта, три книги «Оккультной Философии» Корнелия Агриппы, список «Арс Альмадель» и множество других.

В последнее время ценнейшие манускрипты от Гермеса до Зосимы Панаполитанского, легко можно было скупить в еврейских караванах беженцев из Испании.

Украшением мастерской стали две алхимические плавильные печи, одна из которых топилась исключительно оливковым маслом, а другая дровами. Уголь недостоин касаться атаноров, а замазаны они должны быть лишь печатью Гермеса. Алессандрио своими руками выложил мощные плавильни, любовно, как бедра статуи, отшлифовал их покатые бока.

Особой гордостью начинающего алхимика были неисчислимые запасы минералов. Камни и руда щедро поставлялись вельможами в обмен на сусаль и пастельные краски для росписи вилл.

Алессандрио любил камни. Но ценные самородки он не спешил огранить. Неотшлифованные и грубые кристаллы таят в философском хаосе бездну перемен.

Во вместительных ларях томились в ожидании трансформации алые на сколе куски драконьей крови, антимониума и красного льва, игольчатые кристаллы свинцового блеска, прозрачные иглы ядовитого реальгара и пышущего магмой аурипигмента.

В манускрипте Термигона обнаружилось множество засекреченных терминов. Маги скрывали удачи не только от людского глаза, но и от самого дьявола. Древние трактаты о философском камне или гомункулусах недоступны миру простых людей.

Художник удивился, что легко расшифровал секретные записи великого Термигона.

«Сульфур и Меркурий, брачно соединив,

получи гермафродита,

он ребис, эликсир всего.

Чтобы обрести Золотое Руно,

убей зловонного дракона.

Струпья и грязь — его примета.

Лишь только разглядишь субстанцию Зерцала в нем,

знай, воссияет разом

Луна, и Фаэтон, и Меркурий.

И сделай так:

Из Хаоса Мудрецов избери девять камней.

Из них — четыре.

Создай кристалл главенства.

И раствори Царя в витриоле Адептов».

Бакалейщик ни за что не догадался бы, чем занимается в подвале полунищий художник. На все вопросы Алессандрио отвечал: «Я растираю краски».

В один из дней, когда Алессандрио отлучился прикупить аурихальцита для «стреноживания пожирающего хвост», толстяк тайно влез в мастерскую и, сняв с полки толстенный фолиант, прочитал:

«Он есть чешуйчатый дракон,

Ядовитый змей,

И он же любимая дочь Сатурна.

Сорви лохмотья, раздолби и растолки —

И тогда увидишь свет его совершенства».

«Ба! — присвистнул он. — Алхимия! А жилец-то не глуп. Надо предупредить Совет Десяти. Городская управа запретит на пиротехнику и опасные вещества. Алхимик он или сам сатана, пусть катится подальше от прелестей моей славной женушки».

В Совете Десяти посмеялись над ревнивцем:

— Ступай, Мазини, по делам. Не препятствуй малярным работам на вилле маршала Строцци.

— И не жалуйся на зловонье. Благо, серный дух на пользу оливам, да и крыс отгоняет.

— Но ведьмачество вне закона!

— А в чем ты видишь ведьмачество? В паре установленных атаноров? Алессандрио варит вермильон. И, кстати, отменного качества.

— Если бы только вермильон! Краскотер хранит черные книги. В немалом количестве скупает их у беглых морранов.

— Ступай, Мазини, выясни, для чего нужны черные книги художнику. Уж не для растопки ли тиглей? Краскотер знает лучше тебя, как выплавляется отличный вермильон или паталь. Так что, иди, Мазини, торгуй сладостями, и не жадничай. А то много жалоб на тебя поступает. Народ обижается, что бакалейщик несговорчив, упрям и в долг даже полфунта соли не даст по нужде. А хлеб твой нередко черств, и лавка после заката на замке. Гляди, конкурентов у тебя много, а бизнес не любит жалобщиков, хотя и жена у тебя красавица.

Паола, вездесущий тролль, раньше мужа побывала в мастерской на нижнем этаже и давно оповестила горожан о том, что варится по ночам в в печах постояльца:

— Алессандрио не колдун. Он краскотер. Паталь и муссивное золото для шкатулок нынче нарасхват. Но дороже золота ультрамарин. Добывать его — адский труд. Заказчики не ждут, и красавчику приходится работать по ночам. А чтобы добыть вермильон, нужно сутками вываривать ртуть, серу и кадмий. Красные пигменты тоже в цене. А еще Алессандрио квасит в голубином помете свинцовые пластины и процеживает из дерьма (фу, фу, фу!), греческие белила, никому их не советую брать.

Из-за перегона сернистого ангидрида даже зимний ветер не мог смести со двора страшную вонь, и Марко Мазини, которого по ночам преследовал дух жженой серы, возненавидел художника.

Однажды он ворвался в мастерскую и выбросил на улицу массивный сундук краскотера. Тот покатился вниз по улице, дымя серой и угольной пылью.

Не к добру выскочила крошка Паола, тряся папильотками, раскричалась так, что полгорода сбежалось на шум.

Примчался в повозке даже сам Содома со сворой учеников, пропахших индейскими травами. Они притащили с собой распятие в человеческий рост и принялись примерять его Мазини:

— А не сгодишься ли ты, бакалейщик, для натуры? Уважь папского живописца!

От озорства Содомы в городе уже настрадался не один трактирщик. Пришлось Мазини, хлопнув дверью, в сердцах пробурчать хохочущей жене:

— Делай, Паола, что знаешь, но с этих пор торгуй на своей половине, а я в стороне.

— Полно ругаться, — ответила довольная супруга. — Алессандрио — гений и со временем обойдет мастера Содому на полкорпуса в забег, это точно.

— Уж слишком затянулось ученичество. Надеюсь, завтра гений заплатит и за аренду, и за порчу воздуха под окном.

— Да полно! Поговаривают, что Алессандрио ни кто иной, как внебрачный сын благородного Содомы. Осталось только оформить бумаги.

— А хоть бы и сын! В моем бюджете это ничего не изменит. Содома сам на мели, вчерашние скачки продул, — бакалейщик зевнул, почесывая под мышками. — А ты, заступница нищебродов, пошла в постель!

5. Спиногрыз Лауретты

История рождения Алессандрио каждому сиенцу успела наскучить, как заезженный анекдот. Едва на горизонте показывалась роскошная грудь и крутые бедра известной потаскушки Лауретты, лица мужчин непроизвольно расплывались от приятных воспоминаний, а женщины грозно хмурили брови и сверкали глазами, ища под ногами булыжник потяжелей.

Проиграв отчий дом на скачках, Лауретта пошла по рукам таких же, как сама, легкомысленных кавалеров из свиты Содомы. Юнцы, как на подбор, блистали талантами, гордились дорогими заказами.

Соблазнительные формы Лауретты украсили банные и спальные комнаты богатых вилл и домов. Заказы на обольстительную «Мадонну Шлюху» росли.

Ученики Содомы любили грудастую натурщицу.

Хохотушку изображали сидящей то на коленях у Содомы, то у банкира Киджи, а кое-кто дерзнул обрамить шалунью в одном кресле с папой.

По рукам гуляли карикатуры на маршала Строцци, щекочущего бакенбардами выпавшую из корсета роскошную грудь таинственной незнакомки.

Но имя незнакомки никто не спрашивал.

Пирушки продолжались, пока Лауретта неожиданно для всех не разрешилась мальчиком. Она пыталась подбросить малютку Содоме, но жена маэстро вместе с трио карликовых левреток исполнила такой безумный по содержанию куплет, что несчастная с младенцем на руках тут же обратилась в бегство.

Стареющая Лауретта удалилась в пригород Сиены, и там, в ветхом бунгало на щедрых виноградниках затаилась со своим безродным выродком.

Содома несколько раз навещал малютку, но отцовство не признал: «Вот эта родинка у виска не моя, хотя она и признак гениальности. А взгляд у озорника, моя шалунья, ну точно, как у маршала».

Прошло десять лет, и беззубая карга Лауретта, встретив на скачках Содому, бросила в его лицо рисунки малыша:

— Что же ты, великий живописец, тратишь время на чужих бездарей? А непризнанное дарование, унаследовавшее талант гениального отца, рисует сажей, замешанной на сиротских соплях!

Содома, рассмотрев каракули, густо покраснел, засуетился и украдкой сунул в карман Лауретты увесистый кошелек:

— Бери, шантажистка, хватай, накорми кукушонка! Он не от меня. Но тоже гений.

Потом старый мастер еще долго вздыхал о заначке, которую тайно от супруги намеревался поставить на Звездокрыла.

На Звездокрыла поставила сама Лауретта и, кстати, немало выиграла.

Она сняла угол возле часовни Девы Марии, приодела мальчишку, навесила ему на шею бант и отвела к мастеру.

— Безусловный талант! — Содома поддержал уверенность матери в гениальности чада и дал рекомендацию подкидышу для обучения в Риме.

— Только Рим способен воспитать настоящего живописца, — шепнул он на прощание мальчугану. — Езжай в академию, сынок, внимай гениям, не у меня, жалкого подражателя, учись, а у великого Рафаэлло, чью оброненную кисть поднять за честь счел даже папа римский. Туда, сокровище, поспеши, в Рим! Жаль, что ангела Рафаэлло забрал к себе господь раньше положенного срока. Беда, что не увидишь, как рождаются настоящие шедевры. Лишь Рафаэлло Санцио способен затмить творения Творца. Тебе предстоит учиться у мертвеца. Но знай, что гениальность бессмертна.

— К папе римскому послал?! С ума сошел! Не пущу! Нельзя! — кричала и плакала мать.

Но успокоилась, когда Содома прислал ей бочонок превосходного тосканского бордо.

Содома прожил долгую безбедную жизнь и, почив, оставил наследникам усадьбу, заполненную тридцатью ручными барсуками, восемью скаковыми жеребцами, египетским крокодилом, говорящим вороном и тремя фуриями женского рода.

Он так и не признал Алессандрио своим наследником. Но перед смертью сказал:

— Я знаю, кто был его родным отцом. Нет смысла называть божественное имя, потому что скоро весь мир сам догадается и разразится слезами радости.

6. Змееныш

Алессандрио не верил в демонов, ангелов, суккубов, инкубов и прочую хвостатую нечисть. Но, благодаря найденному манускрипту мага Термигона пытался переиначить злосчастную судьбу.

Год назад кулак немочи стиснул хворые легкие, не позволяя вздохнуть. Лишь после откашливания ржавым расплавом художник мог приняться за работу.

Взяв в руки ненавистную ступку и раздолбанный в лепешку пестик, он с утра до ночи, бешено отбивал свой последний марш на тот свет.

«Неужели до конца своих дней я должен дышать ядовитой желчью? — думал он. — И это ради бездарей, называющих себя мастерами, но не умеющих отличить волконскоит от малахита, а уголь от жженой кости? Как не умеет, например, Риччи, любимчик Содомы? Тот самый папский угодник, на которого судьба сыплет щедрые подачки, а кардинал благословляет на мазню».

Алессандрио придирчиво подмечал ошибки набожного соперника и по-настоящему страдал, краснея то за показную бледность мадонны, то за умильный блеск во взоре Святого Иннокентия.

«Мазня! Позапрошлый век! — думал он. — Да и Содома хорош! Заездил талант росписями бань и гостиных. До последнего дня штамповал гениальные фрески ради того, чтобы выставить на Палео свежего скакуна. А цена жеребца равна стоимости приличного дома. И разве не отец он мне? Отец, родной отец. Иначе в кого страсть к проклятым полотнам, которые ни песо мне за всю жизнь не принесли? В кого дикая тяга к кистям?»

Алессандрио склонился над столом. Перед ним в корзине, бережно прикрытой золотистой мягкой тканью лежали парные гусиные яйца.

Он был уверен, что в этот раз не ошибся:

— Душа замирает от перемен, и, что странно, от тоски.

Он достал из укладки одно из яиц, проверил на свет, прислушался к писку внутри. Да, пора. Он осторожно ударил по скорлупе ножом.

Из двенадцати яиц только три воплотились в некую живую субстанцию. Одно желе моргало волосатыми глазами, без малейшего намека на костную ткань; другое беспомощно хлопало гнилым крылом по скорлупе…

А вот третье несказанно удивило и порадовало.

Сначала Алессандрио сквозь трещину в скорлупе заметил бусинку любопытного глаза. Гусенок не спешил проклюнуться на свет.

— Ну, покажи себя, уродец! Ты, должно быть, выглядишь не краше собратьев. Давай, вылезай, — торопил он, стуча по скорлупе ногтем и немилосердно встряхивая содержимое.

На ладонь выскользнул то ли червь, то ли змей, быстрый мокрый и ловкий. Его гибкое туловище обвило запястье, малыш, как удав, сдавил его и посмотрел на человека.

Несколько мгновений они разглядывали друг друга, после чего змееныш решил спрятаться.

Пальцы Алессандрио не удержали скользкое тельце, и гад, свалившись на пол, завертелся в диком танце под ногами. Юлил, извивался, щерил пасть, кусая тень над собой, пока не затих под наброшенным плащом.

— Ух, — вздохнул Алессандрио, смахивая пот со лба. — Попался, подлец. Кто же ты такой? Откуда? А вот сейчас я все узнаю.

Сплющенный тисками беглец не прекратил попыток освободиться. Художник до предела закрутил последний винт и заглянул незнакомой твари в разверзшеюся пасть.

Роговицы малыша налились кровью, зрачки сузились в две ненавидящие точки над ощеренным рылом. Змей бессильно шипел, приподнимая углы губ над иглами клычков.

Алессандрио показалось, что зубы странного существа напоминают резцы младенца, а внутри желтых глаз пульсируют отнюдь не змеиные зрачки, а теплые и дрожащие, почти человеческие.

«Ни рук, ни крыльев. Это явно не гусенок. Надо быть осторожнее. Змееныш, возможно, ядовит. Кто-то, шутя, сбыл Виттории гадючье яйцо», — подумал художник.

Прихватив гибкое тельце каминными щипцами, он швырнул находку в пустой террариум и придавил сверху крышкой, на которую для надежности положил два кирпича. Змей заюлил спиралью среди ракушек, но успокоившись, затих, невидимый на песчаном дне.

Алессандрио сразу обратил внимание на то, что питомец умеет мастерски менять цвет кожи, сливаясь оттенками то с песчаным дном, то становясь совершенно прозрачным, как стекло его тюрьмы.

Способность хамелеона изменять цвет — ничтожный пустяк по сравнению с тем, что малыш проделывал с лучами света посредством прозрачных чешуек на коже. Он, на манер хитрой линзы, способен был их улавливать и преломлять, оборачивая тени вспять. Поверхность кожи дорисовывала недостающие фрагменты, скрытые силуэтом.

Стоило поднести к аквариуму канделябр, как тварь совершенно исчезала, изобразив на чешуйках трепет огненных бликов или раздавленные ракушки под теневой поверхностью тела.

Чем больше света — тем прозрачнее становилось странное создание.

Алессандрио часто забавлялся игрой с необычным существом.

Заполучив камелию, брошенную в террариум, змееныш тут же прорисовывал тонкие жилки растения на чешуе. Каким-то образом чешуйки со стороны тела, обращенного к цветку, передавали изображение на освещенную поверхность, делая его невидимым.

— Ты чудо! — говорил с нежностью Алессандрио. — Ты не просто живописец, ты мастер. Вот у кого нужно учиться! А краски какие! Оттенки великолепны. Светотени бесподобны. Что ж ты за дьявол такой?

Но приручить питомца к рукам не получалось.

Стоило приподнять ладонь над краем террариума, как змееныш взволнованно срывался с места, норовя насмерть разбиться об стекло.

«Злопамятный какой», — расстраивался художник.

Пытаясь выяснить пристрастия змееныша, Алессандрио бросал в террариум крошки хлеба, вяленый виноград, сыр, даже мух и жучков, собранных на клумбах. Но питомец не смотрел на угощение, словно решил уморить себя голодом.

— А ведь ты сдохнешь! Чем тебя кормить? — расстраивался художник.

В один из дней змееныш пропал.

Алессандрио ненадолго отлучился, а вернувшись, едва не расплакался от горя, увидев сверкающий, отдраенный от грязи террариум со свежим прокаленным песочком. Пальцы художника процедили каждую мертвую песчинку на дне — пусто!

«Виттория? Неужели? Да, здесь была она», — определил он по обнаруженной вокруг чистоте. Постель была заправлена, подушки взбиты, пол подметен.

Алессандрио взвыл от бешенства.

Что ей надо?