Бесплатный фрагмент - Подруга для председателя

В толкотне и в суете

Принцесс полно, да все не те.

Где же та красавица,

Та, что нам понравится.

Та, что с нами справится.

(П. Маккарти)

1

Блаженно растянувшись на кровати, обвёл взглядом комнату. Мне определённо нравился новый родительский дом, который они построили и благоустроили, пока служил на границе. Как-то у меня будет в общаге?

Чувствуя, что мысли о новой жизни развеселили, почти успокоился после спора с отцом — никак не хотел отпускать меня старый вечером на электричке в Челябинск. Строил планы — заночую в Шершнях у сестры, а утром в ЧПИ. А он — нет, утром поедешь на автобусе. Мы заспорили. Потом я согласился — ладно, будь по-твоему. Подумал — запрусь на учёбу в институте и пропаду с родительских глаз на полгода. Пусть хоть этот вечер будет нашим. Вспоминали с ним Ханку….

Когда наутро вышли в гараж к отцову «Запорожцу», презентованному инвалиду войны государством, подумал — холодно, не заведётся машина. А она завелась и весело побежала вперёд по заснеженной дороге. Я увозил с собой ощущение домашнего покоя и уюта, о которых с надрывом мечтал долгие годы службы.

Дребезжа и подпрыгивая на каждой рытвине, «Запорожец» въехал в Южноуральск. Я поглядывал в окно на двухэтажные дома — они мне почему-то казались ненастоящими. Южноуральску не хватало масштабов, и потому дома его и улицы выглядели декорацией. На автобусной станции толпа народа. Взглянул на отца и укоризненно покачал головой — вот и приехали!

— Посиди немного, — он оптимистично двинулся к кассе.

Скоро вернулся с билетом, вложенным в красные корочки удостоверения инвалида войны, объявил:

— Место двадцать пятое.

Я постарался не улыбнуться.

— Спасибо.

В автобусе моё место оказалось рядом.… С кем бы Вы думали?

Вот и скажите, что судьбы нет — всё происходит по воле случая. Хрен там! Она есть — всё предначертано на Небесах задолго до исполнения на Земле. Ведь мог же вчера уехать на электричке в Челябинск — мог, но не уехал. Судьбе было угодно посадить меня в автобусное кресло рядом с бывшей подругой, из-за которой начались все мои злоключения — драка с бандитами, бегство в пещеру, служба и только через три с лишним года возвращение домой. И надо же было встретиться!

В первый момент растерялся — Господи, ты-то почему здесь (я не про Господа)? Два часа ехать с тобой, когда мы уже однажды на всю жизнь расстались. О чём говорить? Как я был облапошен и брошен? Впрочем, нет, помнится, я её бросил.

— Здравствуй, Надя, — сказал, чувствуя себя стервецом.

— Господи, ты ли это?

— Как видишь.

На мне был бушлат с бескозыркой, клёши и флотские ботинки на высоком венском каблуке. На коленях чёрный портфельчик с якорем на язычке — дембельский саквояж.

Автобус урча покатил по городу.

— А я и не знала, что ты служил во флоте. Совсем вернулся?

— Да, вот еду в институт восстанавливаться.

— Да ла-а-адно! Впрочем, ты ведь у нас очень умный — ни как твой сват.

Колька служил морским пехотинцем где-то под Владиком.

— Вы переписываетесь?

— Только осталось.

— Замужем?

— Нет.

— Что со Стахориком?

— Убил его Колька. Толпой подловили, избили и бросили под автобус. Потом водителя судили — чуть срок нахаляву не схлопотал.

Я замолчал — вон оно как!

За окном мелькали последние дома города перед выездом на трассу. Мне захотелось его открыть, высунуться и заорать — помогите, люди! прошлое догоняет!

Но я спросил:

— Ты, правда, веришь, что он убил?

— Наивный, — сказала Надюха. — Твой сват на всё способен.

Господи, кого она из себя корчит — престарелую тётю, много повидавшую в этой жизни?

— Где твой ребёнок?

— А что? — ощетинилась Надя.

— Да нет, ничего. Просто думаю, что маленькие дети должны жить с родителями.

— Ты посмотри на него — какой правильный! Давай, женись, и заберём малыша из детдома.

— И ты, не любя, пойдёшь за меня?

— Пойду — вон ты какой красивый: ленты в якорях, а грудь, наверное, в медалях.

Я напрягся, себе шепнул — дыши, не психуй, думай головой, а не нервами.

Взгляд мой был смертельно холоден:

— Слушай, а мне это надо?

— А помнишь, говорил, что любишь? Ромео из себя изображал. А оказалось — ты такой же поддонок, как и твой сват.

Я смотрел на неё с патрицианским презрением к нижеползающим:

— И ты уверена, что это правда?

— Да, это неправда, — спокойно сказала она. — Из вас двоих я любила только его.

— А теперь, я вижу, добилась аттестата зрелости в житейских науках, и готова пойти за кого угодно — даже за меня, недостойного.

— Все вы сволочи, — сказала Надюха и тихо заплакала.

— Я тебя утешать не собираюсь, — не знаю, почему сказал я. — Это всё равно, что говорить сковородке, что у неё дно закопченное.

Надежда завелась сильнее.

— Меня в жизни никто так не оскорблял, — сквозь слёзы сказала она.

Я был несокрушим:

— Да будто бы.

Но я действительно не умел утешать, а громкий плач её раздражал. Мне захотелось закричать — слушай, Надюха, хватит дурить! У тебя была любовь честного чистого парня, а ты выбрала негодяя. Кто теперь виноват?

Громкий плач её перерос в истерику — она подвывала волчицей, надрывно всхлипывала и кулаками размазывала тушь по щекам.

Окружающие зашевелились:

— Эй, что там происходит? А ну-ка перестань! Эй, парень, пересядь сюда.

Я бы запросто, но сидел у окна, и через Надюху не выбраться, да она и не выпустит — это точно. Сиди и слушай, раз уж судьбой так предназначено. И я сидел.

К нам подошли.

— Девушка, вам плохо? Может, пересядете?

Надюха всхлипнула и успокоилась.

— Нет, нет, всё нормально. Старого друга встретила…. разволновалась.

А когда разошлись сердобольные по своим местам, тихо сказала мне:

— Зачем ты меня обманул?

Я промолчал — новый виток напряжения? А она продолжала:

— Коля, Коля, я тебя так любила…

Мне показалось, что она сбрендила, а с такими, говорят, лучше не спорить, но я сказал:

— Я не Коля, меня зовут Анатолий.

Смотрел на неё и думал — нет, ничуть барышня не увлекает, было когда-то, но прошло. Да и она сама виновата — крутила шашни за моей спиной. Теперь уж о чём?

— Правда? — она спросила и выдохнула. — Жаль.

На вокзале в Челябинске Надя буркнула отрешённо:

— Встречаться будем?

— А надо ли? Жди своего Николая — скоро и он дембельнётся.

И мы расстались.

Козырнул вахтёру у входа во второй корпус института:

— Я в деканат.

Сдаю бушлат в гардероб — гардеробщица:

— А кепочку в рукав.

Водрузил бескозырку на бестолковку, улыбнулся:

— Не стоит.

В деканате две женщины активно обсуждали животрепещущую тему, не обращая внимания на меня, вошедшего.

— Слушай, нельзя же каждому мужику вешаться на шею!

— Да? А кто дважды был замужем? Я или ты?

— И что? Тоже мне! Тебе просто не повезло, а то бы выскочила в семнадцать лет.

— А ты что так нервничаешь? Наверное, опять с Дмитрием своим поссорилась?

— Ненавижу ублюдка!

— То есть — история в самом разгаре? Любовь, ненависть — всё едино. Тебе никогда не говорили, что противоположность любви называется равнодушием?

Я покашлял. Обе дамы воззрились на меня — сначала на грудь, расцвеченную иконостасом наград, потом на клёши и корочки с высоким венским каблуком, потом на бескозырку с ленточками, и уж потом только на моё волевое, мужественное, невозмутимое лицо моряка-пограничника.

Хозяйкою кабинета была секретарь деканата Фаина Георгиевна — средних лет дама с белокурым шиньоном и скуластым татарским личиком. Она важно кивнула — подходи, мол, поближе. Я положил перед ней военный билет.

— Ну и что?

— Главный корабельный старшина Агарков, — представился официально. — Был в академе, служил, теперь демобилизовался и хочу восстановиться.

— Не поздно ли? Занятия уже два месяца идут.

Я промолчал. Фаина пожала плечами:

— Ждите. Сейчас будет перерыв, и кто-нибудь из начальства подойдёт обязательно.

Вышел в коридор, пристроился на подоконник. Вскоре действительно начался перерыв и столпотворение народа. Сновали студенты с зачумленными от избытка забот глазами — в очках, узких брючках (в коротких — до щиколотки), в пиджаках и рубашках навыпуск. Прекрасная половина студенчества скользила, извивалась, проникала в любые щели плотной толпы на шпильках, платформах и толстых каблуках, раскачивая бёдрами платья, юбки и обтягивающие джинсы. Сколько их тут! А мы-то, балбесы, думали на кораблях, что женщин на всех не хватит.

Несколько человек вошли в деканат. Не психуй, не паникуй, дыши глубже, думай головой — ну и что, что два месяца! — сказал сам себе и тоже вошёл вслед за ними. Это были старосты, которые сдавали и получали журналы групп.

Заместитель декана по младшим курсам Пётр Иванович Михайлов (в народе ПИМ, а когда раздражал — ПИМ Дырявый) олицетворял собой мудрость и властность. Одет он был в просторный тёмно-синий костюм времён победы над проклятым фашизмом. Взгляд его под седыми бровями являл отеческую нежность и учёную невозмутимость.

— Ну и что, что прибыли? А почему не к Новому Году?

Когда вот так вот встречает начальство, от которого зависит судьба, то вам только остаётся ретироваться, согласившись — да, извините, я вернусь сюда первого сентября будущего года. А я закусил удила.

— Не понимаю, почему я не могу восстановиться сейчас?

— Вы намного отстали — пропустили два месяца.

— Ну и что?

— Вам сейчас не догнать группу. Вас выставят из института в зимнюю сессию… если до неё доберётесь.

— Я проучился год перед службой.

— Хм…. И что, к примеру, у вас было по начерталке?

— В зимнюю сессию? «Хорошо».

— Хм… «Камикадзе», — он обернулся к Фаине Георгиевне. — А вы что думаете по этому поводу.

Она улыбнулась:

— Симпатичный морячок.

Пим перевёл дух и снова бросился в атаку:

— Учтите — мест в общежитии нет, стипендии все распределены.

Мне показалось, он сейчас взорвётся, затопает ногами и заорёт — пошёл вон, наглец такой! — так лицо его побагровело.

— Почему мест нет? — встрепенулась секретарь деканата. — Позвоните Галине Константиновне — она любит моряков и что-нибудь наверняка придумает.

Пётр Иванович махнул рукой:

— А, сами звоните. Я на кафедру — это секретарше. Потом мне — Хорошенько подумайте и решите — если напишите заявление о зачислении, я завтра подпишу.

И ушёл, бросив от двери:

— Боже, как люди упрямы! Это нехорошая черта.

Фаина Георгиевна набрала номер телефона:

— Галина Константиновна, ты на месте? Здравствуй, голубушка моя. Как дела? А на личном фронте? С переменным успехом? Желаю удач. Примешь к сердцу судьбу молодого человека? Моряк, красавец, герой! Помнишь, каким был Жорик Москаленко, только этот в плечах пошире — взглянешь, растаешь. Сейчас пришлю.

Положила трубку и мне:

— Знаешь, где наше общежитие?

Я кивнул.

— На втором этаже комендатская.

Снова кивнул.

— Коменданта зовут Галина Константиновна. Думаю, место она тебе найдёт. Если не пугает отсутствие стипендии, пиши заявление. Завтра утречком я его подсуну начальству, и начнём оформляться.

Написал и пошёл в общежитие.

Передо мной была женщина средних лет, которая, показалось, могла дать фору любой юной леди. Я увидел на её лицо следы былой красоты — чувственные губы, коричневые глаза — насмешливые, живые, влюбчивые. Она вполне могла сыграть в кино императрицу Екатерину Великую, хотя звалась Галиной Константиновной и была комендантом общежития. В ней было что-то театральное — от драматической актрисы. Короче, она была настоящей женщиной — зрелой и соблазнительной.

— Отслужил? — спросила она, картинно подняв бровь.

Мне показалось, она хотела сама показать мне место для проживания, но потом её что-то отвлекло. Она торопливо сунула мне пару ключей с бирками и махнула рукой:

— Иди, выбирай.

Я пошёл снизу вверх.

В комнате №304 никого не было — стояли незаправленными три кровати, а четвёртая была убрана совсем — то есть, разобрана на составляющие, приваленные к рундуку (шкафчику для одежды). На её законом месте теснились музыкальные инструменты — ударная установка с тремя разнокалиберными барабанами и тарелкой, да ещё две гитары с колонками. Такое соседство не вдохновляло.

В комнате №407 тоже не было никого, но кровати стояли на своих местах и одна без постельного белья. Я вернулся в комендантскую:

— Эта.

Галина Константиновна черкнула записку:

— Иди в подвал, получай бельё.

Увидев перед собой расправленную постель, я вдруг потерял всякий интерес к окружающему миру и без сил, страшно уставший за безумный день, провалился в оазис свежих белых простыней. Напоследок подумал, что графин с водою и стакан на столе положительно характеризуют обитателей комнаты.

Проснулся, когда появился первый сосед — среднего роста, мускулистый малый, с подбородком спортсмена.

— Сазиков Вова, — подал он руку, мельком взглянув на мою одежду на спинке стула. — Добро пожаловать на гражданку.

Я её пожал:

— Прошу добро в вашу команду.

— Моряк, значит. С какого флота, на какой курс?

— А ты служил? — вопросом на вопрос ответил я.

— Да минет меня доля сия….

В комнату вошли ещё два члена команды, споря на ходу:

— Там где мужчина и женщина, третьим всегда будет дьявол.

— С чего ты взял?

— Где-то читал. О, у нас пополнение.

Ребята представились:

— Олег Орленко.

— Боков Владимир.

Представился я.

Они тут же продолжили прерванный трёп:

— И всё-таки женщина это такая скотина, с которой надо держать ухо востро.

— Э-э-э…. Но мы ведь только что говорили…. Или всё это так: бла-бла-бла?

Сазиков подал голос:

— Перед сном о бабах — для здоровья надсада.

— Какой сон? Идёмте рубать.

И мы вчетвером пошли в студенческую столовую, которая работала теперь по зимнему расписанию — с семи утра до восьми вечера. Олег и там, склоняясь к тарелке, развивал свою женоненавистническую теорию:

— Честность с бабами уместна, как муха в стакане. А почему? Только начнёшь ей доверять, она тут же предаст.

Меня начала раздражать его предвзятая категоричность.

— И нет сомнений? — спросил я.

— В чём? — Олег дёрнул головой так, что его массивные очки в роговой оправе чуть не оказались в остатках картофельного пюре.

— В том, что утверждаешь.

— Жизнью проверено.

— Ну, хорошо, давай рассудим логически. Ты утверждаешь, что ты хороший, а все бабы плохие. А почему ты хороший? Потому что не совершаешь дурных поступков. Верно? Это пока. А потом начнёшь верить, что всё, совершённое тобой, просто прекрасно и другим быть не может — ведь ты же хороший. В итоге имеем самовлюблённого эгоиста, между прочим, инженера — командира производства.

Олег обиделся:

— Откуда ты такой умный? В армии научили?

— Во флоте, — поправил я.

Орленко не остался ночевать в комнате.

— Обиделся? — недоумевал я.

— Да нет, — разъяснил Сазиков. — У него невеста в городе, заявление подали — скоро свадьба.

— А я подумал, он баб ненавидит.

— Одно другому не мешает, — заскрипел пружинами кровати Боков, устраиваясь почивать. — Тёзка, песенку на ночь.

Сазиков достал гитару с антресолей, сел в трусах на кровать по-турецки и запел, безбожно фальшивя аккордами.

— На горе у реки лес зелёный шумит

Под горой за рекой хуторочек стоит.

Боков:

— Пой, старшина.

И сам запел:

— В том лесу соловей звонко песни поёт

Молодая вдова в хуторочке живёт….

Фаина Георгиевна заявление моё приложила к приказу о зачислении в группу ДПА-130. Отправила в моментальное фото за фотографиями на студенческий билет, зачётку и ещё для пропуска на кафедру, куда действовал особый пропускной режим. А ещё с дополнительными печатями он (пропуск) открывал двери на военную кафедру и в корпус «V», где стояли узлы и ступени настоящих космических ракет. За одной печатью отправился в третий корпус — только что отстроенное, но ещё не полностью заселённое здание. Гулким пустым коридором дошёл до нужной двери, постучался, вошёл.

Два улыбчивых молодых человека проверили мои документы — те, что я подал, и те, что были у них в белой папке. Взяли с меня подписку о неразглашении государственной тайны. С милой улыбкой напомнили о войсках, в которых служил:

— Бдительность не теряйте, если что подозрительное узрите, сразу сюда.

И меня завели:

— Стучать не привык, а вот если бы поработать. В вашем ведомстве вакансий нет на полставки?

Они улыбнулись. Один спросил:

— Жизненные принципы поменяли?

Другой зачитал документ из папки:

— На контакт о сотрудничестве не идёт.

Ай да, Антошка, сукин сын, загубил карьеру! Не сумел разглядеть во мне задатки великого разведчика, контрразведчика, на худой конец, сотрудника КГБ. Но это я в шутку, скорей с благодарностью вспомнил особиста погранотряда лейтенанта Антонова. Ещё думал, топая в деканат, что во всей этой истории с китайскими диверсантами осталось множество нераскрытых тайн — и одна из них — почему меня даже не допросили по поводу действий экипажа в момент задержания желтомордых и выхода из строя сторожевого катера. Возможно, в то горячее время не до меня было службам секретным — большие потери в личном составе, обезглавлен отряд и самоубийство капитана Тимошенко, начальника особого отдела. Может, сквозь пальцы посмотрел Антоха на мой скорый дембель похожий на бегство. А может, не знал? Да Бог с ними! Я ведь не в бегах, не скрываюсь, если виноват в чём — судите. А пока что… будем учиться. Но какова оперативность в конторе! Я ещё не студент, а досье на меня уже в институте. Да, с этими ребятами не соскучишься. И надо держать ухо востро.

Весь день ушёл на оформление документов и допусков. Напоследок Фаина Георгиевна сказала, что староста группы ДПА-130 живёт в общаге, зовут его Сергей Иванов. В комнате вместе с ним жили ещё два одногруппника — оба Андрея: один отзывался на Карымсакова, другой на Фролова. Четвёртым жильцом был Владимир Курочкин, как гласила табличка на двери, из группы ДПА-132. Я постучался и вошёл в комнату:

— Прошу добро.

Они пили чай. Я пробежался взглядом по лицам — ага, парень с симпатичным татарским лицом, наверное, Карымсаков, а остальные…. но я ошибся — это был Сергей Иванов. Он держался с уверенностью и достоинством старослужащего — первым пожал мне руку и присвистнул на иконостас наград:

— Что, больше нечего надеть? Так и будешь бренчать в институте?

— Сниму и срежу погоны, как только встану на учёт в военкомате, а ходить буду в этом, пока на гражданку не заработаю.

Сергей налил мне чаю в кружку, а Карымсаков (мы уже познакомились) уступил стул, пересев на кровать.

— Да, трудно тебе будет, дед флота советского, за два месяца группу догнать. Ну, ничего, поможем, чем сможем — я завтра поговорю с пацанами. Чем сможем…, — он повторил, а потом спросил. — Стипуху дали?

На моё отрицательное покачивание головой:

— И здесь поможем талонами на питание: группой скинемся — с голода не умрёшь.

Попив чайку, Сергей предложил мне сигарету, и все дружно пошли курить на лестничную площадку чёрного входа. Взглянув на меня поверх пламени спички, он спросил:

— Где служил?

— В 15-ой отдельной бригаде сторожевых кораблей и катеров — на Ханке, короче.

— А я в Омске, в ракетных войсках стратегического назначения.

Он снова подал мне руку, и я снова её пожал.

— Нормально служил?

Я промолчал. Разве значки на груди ни о чём не говорят?

Он понял по-своему.

— Земля вертится, время идёт. Нужно жить и забывать.

— Всё забыть? — спросил я.

— Служба хорошо вспоминается за бутылочкой, а в институте о ней лучше не думать.

Пожал плечами — тебе видней: ты проучился целых два месяца.

Но оказалось, что Серёга и на рабфаке проучился год. А поступал вместе со мною и вылетел в армию из группы ДПА-102, которая была на картошке, когда мы заливали пол бетоном общежития №8 — так что до службы мы с ним могли, но нигде не пересеклись.

— Что, Дед (похоже Сергей придумал мне псевдоним), страшно служить на границе?

— Да можно служить. Главное — не терять надежды дожить до смерти.

— Верно сказано! Может, по поводу? — предложил Иванов.

Я покачал головой:

— Нет. Сегодня надо хорошенько выспаться, а завтра на службу — мне надо осилить за два месяца программу четырёх.

— Ну и правильно! — Сергей хлопнул меня по предплечью.

Потом я вернулся в свою комнату, разделся, лёг, закрыл глаза и стал думать о завтрашнем дне — уходящий был через чур длинным.

И он наступил — день, который ничто не могло испортить. Над городом ещё было темное небо, но сам он сиял огнями витрин, фонарями уличного освещения, окнами многоэтажек, в которых просыпались люди, завтракали и спешили, на остановки, в учреждения и заведения, на заводы и в институты, в школы, ясли, детские садики. Суетливые челябинцы — мои новые земляки!

Думаете, я совершил подвиг, за два месяца догнав группу? Не знаю, может быть. Я не учился на ДПА ни дня, но некоторые дисциплины первого курса были те же, что и на стройфаке. Может быть, та память включилась и выручала меня — может, ещё что-то. Часто на лекциях я чувствовал — то, что читает преподаватель мне хорошо знакомо. Я точно знал, как надо выполнять практические задания, и от этого вдруг на душе становилось тревожно. Прошлое властно вторгалось в настоящее — нет, не ИСовское, а пещерное. Три года оно не беспокоило меня, а тут вдруг проснулось. При мысли о том, что однажды оно вернётся в меня окончательно, и я вдруг начну понимать птичий язык, а сам зарычу тираннозавром, меня охватывал дикий ужас. Мне вновь стали сниться диплодоки и прочие доисторические существа. Возможно, причиной тому были чудовищная усталость и постоянное напряжение, которые сводили с ума.

В группе встретили меня с недоверчивым удивлением и жалостливой благосклонностью. Что хочет этот моряк с Дальнего Востока? Будь он хоть четырежды старшина — институт это не линкор, здесь приобретают технические знания, а не корабельные навыки. Моя изнурительная погоня за уже освоенным ими не вызвала у одногруппников одобрения, но мне помогали.

Каждый день после занятий два-три человека приходили ко мне в общагу, и всем хватало работы. Кто-то методом сечения параллельными плоскостями проекций сопряжённых фигур находил линии их пересечения в моей рабочей тетради по начертательной геометрии — а потом объяснял мне на пальцах, как это у него получилось. Кто-то перерисовывал мне лабораторные по физике и общей химии. Кто-то навёрстывал техническое черчение. Самый умный из всех грамотеев Володя Булдашев занимался со мной высшей математикой. Причём, так — решали задачи к предстоящей практике, и если я что-то не знал, он не подсказывал, а быстро листал конспект или учебник и тыкал пальцем — об этом здесь почитай. И копились знания.

После десяти вечера парни уходили, а я ещё часов до трёх ночи корпел над конспектами в комнате для занятий. Каждый день, включая выходные, был заполнен тяжким умственным трудом и беспредельной жестокостью к организму — спал я не более четырёх часов. Господи, было же время, когда мы дрыхли сверх всякой нормы — только не выспишься впрок даже на месяц вперёд.

В столовой питался на талоны, которые выдавались в группах на бесплатный обед — а я на них ещё и ужинал, и завтракал, добирая разницу булочками и пирожками к вечернему чаю. Угощал ребят, а они меня деликатесами, которые привозили из дома. У меня на такие круизы совершенно не было времени.

Парни в комнате скептически хмыкали на мои титанические усилия в борьбе с собственной необразованностью.

— Тебе оно надо — всё знать? Есть ведь шпоры…. Ты раньше в могилу себя загонишь, чем до сессии доживёшь.

Я пожимал плечами:

— Если умру, то молодой и красивый.

Олег сыграл свадьбу (без нас, забыв даже о мальчишнике) и переехал к жене, не выписавшись из общежития. На его место нелегально подселился Шурик Силинский — друг и одногруппник Володи Бокова. С его появлением у нас в комнате участились застолья. Впрочем, трезвенник и спортсмен Сазиков привёз из дома коньки и уходил в такие часы на каток. Я — в комнату для занятий. Но однажды не успел ….

— Слышь, мореман, выпей с нами, — прозвучало почти угрожающе. — Что ли не уважаешь? Мы ведь тоже служили — не ты один.

Их было шесть человек за столом — двое наших и гости.

Напряжения не хотелось. Я взял в ладонь полстакана водки.

— Молодец! Закуси.

Взял и бутерброд с колбасою.

— Учи, не учи, — поучали меня подвыпившие второкурсники, — всё равно без шпор не пойдёшь на экзамен. Так что…. А давай за службу. Вот где было хорошо!

Ещё раз приняв «на грудь», я начал подвывать со своей кровати, листая конспект:

— А приказ приближается — это можно понять

Старшина всё старается нас на кухню (камбуз?!) загнать….

А за столом уже пьяный базар:

— Ссстараешшшьссся, ссстараешшшьссся, а на экзамен придёшь, а там — бац! — такой плевок в душшшу….

— Учти, мореман: хороший студент — хороший инженер, а плохой — главный. У тебя голова на плечах есть?

— Ну, как бы да.

— А почему ты ею не пользуешься по назначению? Учти, мореман, то, что ты сейчас зубришь, в жизни не пригодится, потому что выпускники ДПА по специальности не работают никогда: только директорами, но широкого профиля — от Успенского кладбища до ресторана «Арктика».

Заниматься уже не хотелось. Думать тоже. Но привычка, как известно, вторая натура, и я листал конспект, вслушиваясь в разговоры подвыпивших коллег.

Вошли две девушки с журналом санитарного состояния комнат.

— Что это тут у вас? Ага, пьянка! Ну, всё мальчики, ставим «банан».

— Ну, что вы, девчата, разве мы пьём? Всего пару рюмок — первую и несколько вторых.

Боков кинулся их уговаривать и, кажется, в коридоре уговорил. Вернулся:

— Прикалываются: староста этажа — парень. А вообще-то это они на тебя, Антоха, пришли посмотреть. Такая популярность у женского пола, а ты зубришь вечера напролет. Или ты избегаешь их по другим причинам?

И пропел:

— Время идёт — забывать о том нельзя

Нужно прожить нашу молодость не зря….

Силинский:

— Ну, так верни их обратно — сейчас мы им старшину на блюдечке подадим, голенького….

Собутыльники заинтересовались:

— Ты что, как дембельнулся, нигде, никого, ни в какую щель?

Я промолчал, вспоминая. Солнце пронзительно светило в прозрачном воздухе, выбивая лучами искры из белого праздничного убранства деревьев за окном. Декабрь, и уже в аудиториях припахивало Новым Годом. Физик охлопал ладони от мела:

— Успеваете записывать?

— Успеваем.

Передали записку: «Мы с подружкой поспорили — какой ветер моряки считают самым благоприятным?» Предлог познакомиться и встречаться? Эх, прекрасные вы мои — не до вас сейчас, и я написал: «Который юбку выше задирает».

Парни посидели еще, и ушли в парк догоняться пивом. Звали меня….

На румяных боках облаков ещё догорал закат, но на улице уже зажглись фонари. Я с ненавистью задёрнул шторы и, не раздеваясь, завалился на нерасправленную кровать. И зачем только Господь придумал женщин?

Завтрашний день обещал быть трудным. Как, впрочем, и все дни подряд. А может, устроить себе выходной? Сходить куда-нибудь, расслабиться, отдохнуть…. И непременно с девушкой. Выходной, чёрт бы его побрал! Мне, организму, моим мозгам нужен отдых — ибо этот вечер на выходной не тянет. И ещё — сильно хотело напиться. Наверное, я алкоголик. Или параноик. Или…. Надо спать.

…. Мы целовались у реки — мой посох Хранителя, её мешочек из шкуры енота для женских дрючек валялись подле. Над нами ярко светила луна.

— Эола, мне нужно идти на лекцию, — тихо я произнёс, с трудом отрываясь от её губ — и ненавидел себя за то, что должен был это сказать.

— Иди, — сказала она, но не отпустила меня из объятий, а наоборот, прижалась ко мне и закрыла глаза…. Долго молчала, потом сказала, — Хранитель, не уходи…. Только не смейся…. Я темноты боюсь. Всё время кажется, что….

Я поцеловал ее, и…. дальнейшее касается только нас двоих….

В декабре жизнь моя несколько утряслась. Вернее, в ноябре я ещё носился, как угорелый, пытаясь заполнить все бреши от пропущенных занятий, но потом понял, что восполнить весь объём упущенных знаний всё равно невозможно, и сосредоточился на текущих. Вообще, жизнь студенческая стремительна — вряд ли найдётся такой гений, который смог бы приобретать знания ещё быстрей. По крайней мере, я на такого не тянул. Но старался. Кое-что у меня получалось, а многое нет. Что изменилось?

Во-первых, стало заметно, что некоторые мои коллеги о пройденных материалах мало что помнят, плохо разбираются в них или вообще ничего не поняли, но на что-то надеются. Это меня успокоило.

Во-вторых, шпоры, шпоры — со всех сторон мне твердили — шпоры выручат из любой ситуации. Можно, говорили, даже не учить, и приводили примеры. Это меня расхолаживало.

В-третьих, я явно переусердствовал в погоне за знаниями, истощил свой закалённый военно-морской организм и ни о чём кроме сна более не мечтал. Вслед за усталостью подкатило равнодушие. Готов был плюнуть на свой жёсткий режим, выспаться, выпить и поволочиться за девушками, если бы не Пим Дырявый. Я просто наяву видел его ухмыляющуюся физиономию, как он подписывал приказ о моём отчислении — а я, мол, что говорил? Нет, уж, дудки! Такой радости я тебе, Валенок Изношенный, не доставлю. И мучил себя над конспектами до трёх часов ночи, всё более теряя вкус к жизни.

В-четвёртых, на меня смотрели, как на маразматика — никто не восхищался моим усердием и первыми успехами (а как же без них!). Наоборот, все ждали, когда я сойду с ума, и меня можно будет кормить сигаретами, или вешать плакат на спину «Дайте пинка деду флота советского». Я это чувствовал, но к толпе не ластился — салажня, много они понимают в настоящем морском характере.

В-пятых, мне не могли простить равнодушия к женскому полу. Не было его, но разве всем объяснишь? Сначала прекрасная половина (так говорится, на практике — едва ли десятая часть всего поголовья) терзалась любопытством, потом ненавистью (чувство сродни любви), потом презрением — пустили слух, что я голубой. Успокоились на негативных последствиях службы на атомной подводной лодке и перестали доставать анонимными записками подобно той, о которой я уже говорил.

Ну и в-шестых…. жизнь продолжалась, и нужно работать.

Губу обратно закатай — девчонок ему захотелось! Это я ругал свой организм, волокший моё невыспавшееся тело на первую пару к 8—00.

Ах, так! — взбрыкнул он.

И что ты мне можешь сделать?

А хочешь, штаны тебе обделаю? Вон на те ножки посмотри.

Я вспомнил, в Анапе такое бывало — на первый этаж учебного корпуса заходили девчонки с гражданки, пообщаться со знакомыми курсантами через перила. С такими коленками (я о девчонках) …! Хватало одного мимолётного взгляда — пока до четвёртого (где был класс самоподготовки) этажа доберёшься, не только у меня случался конфуз.

Слушай, перестань, а. Веди себя прилично.

А хочешь, всем бабам покажу, что ты о них сейчас думаешь.

Не поверят — они считают меня голубым.

Или подводником — а я их моментом разубежу.

Чтобы отвлечься от тревожащих мыслей, решил заговорить организму зубы — я знаю, почему ты такой противный.

Ну и…?

Заклинающую зверей помнишь? Вот эта старуха в тебе сидит.

Кажется, умолк, удивлённый.

А я уже в аудитории, и всё внимание человеку за кафедрой….

2

Сергей оглянулся от дверей, прошёлся по фигурке Клары Оскаровны взглядом профессионального растлителя, подмигнул (ну, не ей, конечно) и вышел. Плюснина подсела ко мне:

— Теперь с вами…. Что мы имеем?

Иванов дождался меня в коридоре:

— Как она тебе, Дед?

— Милая женщина.

— А ты заметил, как она покраснела, когда сказала про девятилетнего сына?

Я промолчал, но подумал — почему ты-то не покраснел? А сказала она про сына следующее:

— Мой девятилетний сын разбирается в аналитической геометрии лучше вас, Иванов.

— Ну, как? — это он теперь про зачёт.

— Допустила, но сказала, что векторной алгеброй будет заниматься со мной после сессии на каникулах.

— Ты уж не теряйся, — вздохнул Иванов. — Тётка незамужем.

Потом встрепенулся:

— Ты сейчас куда?

— Тридцать первое декабря! Куда спешат все добрые люди? Конечно, домой, за стол, как любящий сын примерных родителей. Вообщем, на электричку и в Увелку.

— Нет, Дед, постой — ты мне здесь нужен, причём позарез.

Я возмутился:

— Серый, я три года не был дома, после дембеля только три дня, потом сразу сюда и опять на два месяца. Да они там с ума сходят — ждут, не дождутся.

— И ты меня бросишь? Между прочим, сам заварил….

Вот он о чём. Случилось нам с ним как-то выпить — гитару в зубы и на второй этаж. Субботний вечер — общага полупуста, а в комнате 228 жили две первокурсницы — Света Аверина (из нашей группы) и Ленка Харчевникова (с гидравлики). То ли Светка Серёге, то ли он ей строили глазки на лекциях, а тут такой случай…. Короче, пошли женихаться. Добавлю — у Серого прекрасный голос и отличный аккомпанемент на гитаре.

Светка вышла:

— Мальчики, к нам нельзя.

— А что так? — Серёга насупился.

— Пришли земляки Ленкины с четвёртого курса, сидят, пьют вино.

— Сколько их? — это я.

— Четверо.

— Пригласи-ка хоть одного.

Вышел Валерий Железнов — парень не только из того же Миасса (город такой), что Серёга, но из одной школы и одного с ним класса. Впрочем, это для информации — разруливал я.

— Слушай, братишка, у вас пять минут, чтобы с достоинством уйти через дверь — по истечении этого срока, я вас повыкидываю в окно.

У меня под галанкой тельник, и я стучал пальцем в железновскую грудь.

Он вернулся посовещаться, и, посовещавшись, вчетвером покинули комнату раньше указанного срока.

Потом у Серёги был с ними конфликт в электричке — тогда он отбился, но его предупредили, что нанесенная обида смоется только кровью. У нашего старосты два хвоста по зачётам, и ему не до Нового года в родительском доме — надо готовиться, надо сдавать — третьего января уже консультация на первый экзамен. Короче, Серый завис, остаётся в общаге и приглашает разделить с ним компанию. Что там затевает Железнов, одному ему известно — то ли уедет домой, то ли нет, и заявится к Серёге с требованием сатисфакции.

Придётся остаться.

— Слушай, а девчонки в общаге?

— Зайдём, узнаем — если здесь, пригласим.

Серёга опять о своём:

— Когда мы с Оскаровной рядом сидели, по-моему, неплохо смотрелись, а?

— Серый, ты маньяк.

— Я всего лишь ищу судьбу. Ну и что, ребёнок девяти лет — главное, мама симпатичная, и хороший человек.

Я вспомнил тот вечер в комнате у девчонок. После ухода четверокурсников, мы играли в фанты — Серёге спеть, Светке сплясать и вдруг…. Ленке поцеловать Анатолия.

Мы одновременно повернулись и уставились друг на друга. Чёрт! Меня кинуло в жар, потом голова закружилась. Она неуверенно шагнула ко мне. Я обнял её, но не спешил целовать — уткнулся носом в роскошные волосы, вздохнул всей грудью восхитительный запах…. Как объяснить то, что между нами возможно сегодня произойдёт?

— Лена, я… люблю тебя.

Она подняла на меня огромные глаза, и наши губы встретились.

Я проснулся оттого, что шевельнулась Лена. Открыл глаза. За окном уже брезжил рассвет — наверное, девятый час. Девушка доверчиво прижималась ко мне, щекоча ресницами шею. Я осторожно погладил её по пушистым волосам, разметавшимся по подушке. Разве можно обидеть такую девчонку? Всё равно, что поймать бабочку и оборвать ей крылышки.

— Ты не в обиде?

— А ты?

Ничего между нами не произошло — были только объятия и поцелуи.

— Не надо, — сказала она, и мне этого хватило, чтобы не переходить границы, очерченной резиночкой её трусиков

А Серый нападался с кровати — Светка тоже не уступила.

— Слушай, если Ленка сегодня напьётся, она надаёт мне по шее — ведь я ей тогда в любви объяснился, а после ни разу не подошёл.

— Да, Дед, плохи твои дела — такое девчонки никому не прощают. Впрочем, их иногда трудно понять — очень они странные, загадочные и нелогичные существа. Сначала рыдают, что мы их не любим, а потом скандалят, когда подходишь, и прогоняют.

— А у тебя со Светкой как?

— Да никак. Я ей сказал, что без секса никаких отношений.

— А она?

— У неё глазки на мокром месте — она думала, мы с ней под ручку будем ходить в кино. Детский сад, короче.

— Ну, подружил бы для начала….

Иванов категорично:

— Дружбы между мужчиной и женщиной не бывает.

И я поменял разговор:

— Слушай, если их будет толпа, ты не лезь — я знаю, как с этой братвой обращаться. Если не осажу, вызову Железяку один на один и так начищу ему пятак, что другим не захочется драться.

— Ты, Дед, действительно такой крутой?

— Запомните, рядовой — когда русский воин бьётся за правду он патологический герой. А где машутся моряки — там вообще посылайте за плотником.

Был полдень, когда мы покинули институт — до Нового года двенадцать часов.

Серёга пожал мне, прощаясь, руку:

— Давай, подгребай к нам часиков в восемь. Ты сейчас спать?

Не мешало бы выспаться в уходящем году. Но и долги ещё не все розданы — зачем они в новом? Прыгнул в троллейбус и покатил на улицу Доватора по врезавшемуся в память адресу.

Иногда судьба сама улыбается: встретил Афоничкина у подъезда его дома, под руку с девушкой — не убежать, не отбрыкаться.

— Ну, здравствуй, дорогой!

Он ко мне обниматься, а я его кулаком снизу в челюсть — тресь! — не сильно, не до смерти, чтобы очухался.

— Помнишь, гнида, должок?

Афоничкин сплюнул кровь от прикушенного языка.

— Что тебе надо, чтобы ты отстал?

— Тельник с начёсом, который украл, или пять минут драки.

— Хорошо, — согласился Афоничкин.

Я его девушке:

— Засекайте — через пять минут верну вам вашего кавалера или то, что от него останется.

— Я сейчас в милицию позвоню, — обеспокоилась она.

— Не надо, Соня, это наши дела, — он снял шапку, шарф, куртку и отдал ей.

Афоничкин ринулся на меня сломя голову — глупец, на что он рассчитывал? Драка — это не просто удары руками, ногами или головой, это очень красивый танец, в котором надо больше думать, чем двигаться. Эмоции должны остаться за кругом — они мешают сосредоточиться, а значит, надеяться на успех.

Этот поединок — хоть я на него и не особо-то рассчитывал — прокручивал мысленно много раз. Но вот чего не ожидал, так это свидетеля в лице милой девушки. Я знал, что Афоничкин подлец, помнил, что его следует наказать, но если бы в подобной ситуации встретился он мне с ребёнком, и малыш попросил: пожалуйста, не трогайте моего папу — как бы я поступил? Не правда ли идиотские мысли приходят в голову, когда кулаки свистят у косицы?

Я тянул время — у меня не было злости, и смущала девушка, поглядывающая на часы. Наверное, она думала — то, что мы делаем в порядке вещей у бывших морских пограничников. А я не знал, как закончить драку. Раньше знал, а теперь нет — все планы мне эта Соня спутала. Может, с Афоничкиным поговорить? Дать ему срок — пусть тельник вернёт, да и забыть все эти дела. Пусть он меня убедит, что изменился — любовь его сделала порядочным человеком. Вот как Курносого…..

Он ведь искренне шёл ко мне обниматься — думал, что сослуживца увидел, а я его по морде кулаком — бац! Сейчас у него уже был подбит глаз (белок красный, как у вампира), течёт кровь из носа и рта, а меня он ни разу и не достал — я даже не запыхался, и думал об эффектной концовке. Руки-ноги-шею ломать ему желания уже не было, как и устраивать сотрясение мозга. Так что же с тобою делать, Афоничкин? Обида в прошлом, мы в настоящем…. Простить, тебя, тварь?

Призадумалавшись, утратил бдительность, и один раз он таки меня достал. Я облизнул разбитый уголок рта и отступил на пару шагов:

— Ладно, давай поговорим.

Девушка вмешалась:

— Ребята, время…. Вы сказали пять минут.

Афоничкин повернулся и пошёл одеваться. Я остался на месте:

— И ничего не скажешь?

Он натягивал куртку:

— Да пошёл ты….

— Слава Богу, — проходя мимо, я бросил девушке, — не мне быть его женой.

Она не осталась в долгу:

— Бог, когда мужчин создавал, не очень тщательно выбирал материал.

Наверное, она была очень умна, и Афоничкин её устраивал таким, каким был. Или что-то обо мне имела в виду?

Остаток дня я проспал. А после шести общага загудела — на всех этажах чадили кухни подгорающим маслом, засновали разнаряженные девчонки, звенела стеклотара в пакетах у поднимающихся по лестнице, и на входе городские ругались с вахтёром. В каждой обитаемой комнате накрывались столы. В восемь часов на втором этаже в телезале грянула дискотека. Все веселились и праздновали наступающий Новый Год.

— Что невесёлый? — встретил меня Сергей Иванов.

— Уже где-то отметился, — заметил Курочкин припухший уголок моего рта.

— А пусть не лезут.

— Мы победили? — спросил Сергей.

— Увы, старый, ничья.

— Ну что? — предложил Иванов. — Метнемся к стаканам?

И царственным жестом указал на стол. По студенческим меркам он вполне был приличным, разве что салфеток не хватало, а так было всё — вилки, стаканы, закуски, выпивка и кастрюля варёной картошки. Ждать было некого, а нас было трое — Володя Курочкин не поехал в свой город Свободный Амурской области. Нет, был ещё телевизор, который обещал культурную программу праздничного вечера. Да ещё Железнов где-то с компанией….

Празднество началось. Сергей предложил:

— За наступающий!

Выпили.

— Внизу танцы — пойдём?

— Ага, из меня балерина….

— Девчонки здесь?

— Светка здесь, Ленка уехала.

— А Железнов?

— У него в комнате целая компания городских парней.

— Может, закроемся? — предложил Курочкин.

Мы с Серёгой в один голос:

— Ну, уж нет!

— Тогда не перебирайте, чтобы быть в форме.

— Ты что, боишься ужраться с банки пива?

— И литра водки…, — проворчал Курочкин.

Но сосед по комнате его не одобрил:

— Ты, Вован, забыл бессмертные слова великого поэта — и долго буду тем любезен я народу, что чувства добрые я литрой пробуждал…

Голова кружилась, я жевал бутерброд, смотрел на экран телевизора, и мне было всё равно — пусть начинают, а мы закончим — устроим четвёртому курсу Варфоломеевскую ночь. Кстати, для меня тоже не чужому. Меня ещё помнили ребята в группе ДПА-401. Они и сказали, что Железнов дерьмо ещё то — с ним надо быть осторожнее.

— Будем! — мы сдвинули стаканы.

— Любовь — это шизофрения, — неожиданно заявил Серёга, жуя селёдку.

— То есть?!

— Да потому что она никогда просто так не проходит — вечно с какими-нибудь катаклизмами, а, то и с летальным исходом.

— И часто эта шизофрения на тебя находит?

— Упаси Бог! Боюсь больше триппера.

— А Клара Оскаровна?

— Ну, ты, Дед, как лох. Умна, красива, есть квартира…. Мальчишка маленький — привыкнет.

Я поддержал его мысль:

— Зачёты с экзаменами в кармане. На втором курсе разведёшься и женишься на сопроматичке.

— Правильно мыслишь, — Сергей потянулся к трёхлитровке с пивом. — Всем наливать?

— Ну, жорево с поревом — это понятно. Не понятно — зачем жениться?

— Я же порядочный человек.

Мы весело расхохотались получившейся шутке. Праздничный вечер!

Иванов снова вернулся к теме:

— Нет, мужики, к чёрту душу, жениться надо на теле — красота увяла, и любовь прошла без разрушительных последствий.

Вова поддакнул:

— Остались привычка и семья.

И я влез с вопросом:

— Серый, слабо на Светке жениться?

Иванов пренебрежительно:

— Ага, невеста без причинного места.

— А что ж ты тогда к ней лез?

— Я что ли? Это мой пенис — лезет, собака, куда попало после первой же рюмки водки. Нет, Дед, счастья на Свете.

— Это как у попа — все молитвы о том, что ниже пупа.

Допив из стакана пиво, Иванов поменял застольную тему:

— Дед, а ты как любишь трахаться — сверху, снизу, сзади, спереди? Или как?

Вот вопросик! Не отшутишься.

— Я, Серый, девственник.

У Иванова челюсть отвисла.

— Врёшь! Что, нигде, никого, ни разу?

— Да было пару раз. Но ощущение после — будто меня самого отымели.

Серый неожиданно согласился:

— Да-а, это как повезёт — всё от бабы зависит.

Потом взял гитару:

— Споём, братва!

И запел:

— Срок прошёл двум армейским годам

И теперь по домам, по дома-ам…

На вокзалы, в порты, на маршрутном такси

Покидают Сибирь старики….

Потом добавил не в мотив:

— Да, служба, Дед — вроде отвратна, а тянет обратно….

Настало время покурить.

Между этажами на лестничных площадках чёрного хода стояли старые кресла из телезала — сколоченные в ряд. Мы присели, закурили. Девчонки шмыгали по ступеням вверх-вниз в коротких юбчонках, предлагая бесплатный стриптиз. Нет, друзья, это непохабно — рассматривать стройные ножки до самого основания. Сердечно и мило, с любовью к процессу — это как живопись в картинном зале: круглые ляжки по-зимнему белые, незагорелые на фоне подолов.

Проводив очередную взглядом, Серёга спросил:

— Знаете анекдот про училку, наклонившуюся за мелом?

Не стал рассказывать, напрягся, услышав новый перестук каблучков. И когда дивное видение упорхнуло в коридор четвёртого этажа, произнёс:

— Как на Западе-то хорошо — уплатил девице, и айда, пошёл.

— Такие и у нас на вокзале водятся, — высказал своё мнение Курочкин.

Но Сергей его проигнорировал:

— Знаешь, Дед, почему они так одеваются? Чтобы их хотели. Я хочу — почему не дают?

— Наверное, приглядываются.

Иванов критически осмотрел меня:

— Дед, тебе срочно надо менять прикид. В таких клешах тебе даже баба-яга не даст.

Я посетовал:

— Денег нет, и времени нет заработать. Может, после сессии…

— Тогда постись, — Иванов улыбнулся, — рыцарь без страха и порока.

— Ты анекдот хотел рассказать про училку, — напомнил Курочкин.

— Да он не смешной. Пойдём за стол — представление кончилось.

Да, что-то застопорились девичьи миграции.

В комнате Серёга принялся разливать:

— Кто за ляжки, а мы за фляжки. Чем бабы думают, а? Такие парни пропадают без ласки.

Курочкин глубокомысленно сказал:

— Учёными доказано, что мысль мужчины возвращается к теме секса в среднем каждые сорок пять секунд, а женщины….

Иванов, который об этом думал всегда:

— Они вообще о нём не думают — жилят, стервозы!

Отхлебнув пивка, Сергей указал на меня пальцем:

— А ты что глубокомысленно молчишь? Мужик, не думающий о бабах, существо очень подозрительное. О чём он тогда вообще думает? Не иначе, как о контрреволюции. Таких надо ловить и лечить впечатлениями — например, на стриптизе.

— Я согласный, — просто сказал.

И мы опять дружно расхохотались.

Потом осторожно заметил:

— Слушай, Серый, а может, мы того — немного не дотягиваем до женского идеала? Может… ну, как они говорят, не герои их романа.

Иванов замахал над головой пальцем, будто пророча — на самом деле, подавившись картошкой, и было видно, что он уже крепко «подамши»:

— Нет, Дед, дело всё в том, сколько ты ей можешь дать в социальной значимости — ты должен быть либо отличником, либо спортсменом, либо профсоюзно-комсомольским деятелем, вобщем фигурой, на которую оглядываются, о которой говорят, чтобы было чем твоей тёлке перед подругами хвастать. А то, что у тебя длинный, толстый и аккуратно загнутый никого не интересует. Короче, знаешь, кто кадрит самую красивую девчонку нашего курса Таню Васильеву? Чемпион института по штанге ….

В комнату, заставив нас вздрогнуть, ввалился выпивший Бузука — парень из группы ДПА-132, старший брат которого учился и жил вместе с Железновым.

— Бухать хорошо! — заявил он убеждённо и критически осмотрел сервировку стола. — А не бухать плохо.

Серёга достал четвёртый стакан, во все налил:

— Ну, что там?

Гость выпил, выдохнул:

— У них там бабы, им не до вас.

Когда он вышел, я спросил:

— Шпион Соглядатый?

— Разведчик.

— Железнов, я думаю, не дурак — зачем ему портить себе праздник, — рассудительно заметил Вова.

И мы загрустили — вечер без драки и девушек становился скучным. Курочкин собрал грязную посуду со стола, пошёл помыть на кухню и пропал.

— Серый, — предложил я, — бери гитару, пойдём пиариться перед дамами.

В курилке Иванов только чуть поднял голос до высот известного солиста группы «Смоки» — ну, там, «…водки найду!», к нам тут же поднялись с третьего этажа три девицы, изрядно выпившие красавицы, с предложением:

— Мальчики, откройте.

— Джастен момент!

Это была бутылка сухого вина с глубоко засаженным в пробку штопором. Пока Серёга на английском объяснял очарованным слушательницам, что он ничего не может, я, зажав бутылку между колен, вывернув локоть, изо всех сил тянул за штопор пробку. Она заскрипела и вдруг гулко бабахнула. Я чуть с кресла не слетел.

— Ура! — крикнули девчонки и кинулись целовать Серёгу.

Ему же передал бутылку.

— На брудершафт, девушки, — объявил он, и сделал пару глотков.

Девчонки пили вино из горлышка и по очереди целовались с Ивановым.

— Барышни, а пойдёмте к нам в гости.

Но его самого пригласил грассирующий глас с третьего этажа:

— Слышь, мужик, ну-ка подошёл сюда.

Спустился я. Визави — долговязый худой сутулый прыщавый очкарик попятился:

— Тебе чего?

— А чего звал?

Он не смог вспомнить и заколбасил по коридору. Пока рассматривал его спину, девицы утащили куда-то Серёгу — поднялся наверх, а в комнате пусто. Почувствовал себя одиноким и неприкаянным, этаким окурком в писсуаре — глубоко обиделся на белый свет. Некоторое время сидел в оцепенении, глядя на телевизор, не воспринимая его картинок. Голова была пьяная, а мысли трезвые и злые. Потом пришло понимание, что до Нового Года осталось совсем ничего.

Гулкая тишина зависла над миром, а потом ахнул первый удар колокола, за ним перезвоном рассыпались другие колокола. Вслед за последним звуком жуткое молчание стянуло нервы в узел и…. наконец, грянули куранты, отсчитывая последние мгновения уходящему году. Я стоял со стаканом пива в руке на уровни груди и слушал гимн Советского Союза.

Пошёл к себе, но заблудился. В коридоре второго этажа меня остановили:

— Молодой человек танцует?

— Молодой человек гуляет.

— А если дама приглашает?

Дама была низенькой толстенькой в очках да к тому же с азиатским профилем — короче, страшнее беса посреди леса, раскрепощённостью явно смахивающую на старшекурсницу.

— Вам очень нужен кавалер?

— Разумеется, да.

Куда деваться?

— Только для вас.

Меня подхватили под руку, и мы вошли на дискотеку.

— Ты на маскарад так вырядился? — заметила она.

— Нет. Дезертировал недавно.

— Значит, умеешь в одиночку строем ходить? — прикололась.

А я танцевал с ней медленный танец и не знал о чём говорить. В конце концов, она меня выбрала — пусть развлекает.

Кто-то пустил бутылку по кругу.

— Хочу вина, — напомнила о себе партнёрша.

Мы подвальсировали — сначала я завладел полусладким, потом оно оказалось у неё.

— Мне одной пить? — она требовательно сунула шампанским в мой припухший уголок рта. Потом стала прижиматься, и я подумал, что опять рискую быть изнасилованным. Она подтянулась к моему уху:

— Мне кажется, ты мало за мной ухаживаешь. Как хоть тебя? Анатолий? Ну, пусть будет Толя.

Я внимательнее посмотрел на неё. Хмель мой очень был ей к лицу — обозначились белозубая улыбка и ямочки на татарских щёчках. Глаза персидские…. Что ещё? Нет, не поддамся на уговоры — пусть насилует. Наверное, я уже стал привыкать к инициативе прекрасного пола в интимных делах. А что? Удобно — не надо врать, уговаривать — вы уж, матушка, сама, если нравлюсь. Утром встретимся, я скажу — давай, милая, забудем о том, что было: мы люди взрослые и не будем делать никаких далеко идущих выводов; всё было хорошо, но жизнь у каждого своя — и у меня, и у тебя. А сегодня пусть нами правит его Величество Алкоголь. И да здравствует Новый Год! Пусть будет, что будет — куда нелёгкая занесёт, там и проснёмся. Но суетиться не будем — я ей нравлюсь, пусть и старается.

— О чём ты всё думаешь? — она негодующе.

— Мечтаю о старости — чтобы всё сразу: пенсия, климакс и маразм.

Зачем нужна женщина, если нет любви? — думал, но вслух об этом конечно не говорил. Опять же — зачем отталкивать, если девушка хочет, даже просит внимания (читай — любви). Всё-таки не сдержался и проявил инициативу — взял и легонько погладил партнёршу по груди. Как мне и показалось сразу, на ней не было лифчика — ощутил через ткань под ладонью твёрдую горошину соска. Девушка танцевала в моих объятиях, глядя отрешённо в сторону. В телезале было темно — я расстегнул верхнюю пуговицу рубашки и сунул руку за её отворот. Небольшая упругая грудь удобно расположилась в моей ладони. Думал, она потянется ко мне целоваться, или хотя бы подставит губы для поцелуя, но она ещё больше отклонила голову. Что-то было не так, как обычно, какая-то неувязка…. Впрочем, плевать — я возбудился и готов был тащить её в свою пустующую комнату, а там — тискать, ласкать, уговаривать, то есть вести себя как обыкновенный перебравший мужик.

— Пойдём ко мне в гости.

Она согласно кивнула головой. Ещё чужая, подумал я, но после того, как мы вместе взаимно без трусов будем в кровати, наступит и родство душ. Но мне ещё предстояло её победить, ибо без боя она, наверное, не сдастся, ибо без боя это стыдно и больше похоже на …лядство, а не любовь, в которой мне предстояло её убедить — губами, руками… о, Господи! Только бы не словами — сдержись, моряк, и завтра не будешь мучиться душевным похмельем. Сейчас думай о штурме. Ура! С нами Бог! Задача ночи — разрушить стены, перебить защитников и на развалинах крепости ощутить умопомрачительный вкус дефлорации (тьфу, я хотел сказать — победы). Сегодня, нет — уже через несколько минут, я буду счастлив — стопудово!

А девушка покорно шла со мной на четвёртый этаж, и мы ещё ни разу не поцеловались. Моя рука покоилась на её талии, а где-то на самом донышке души шевелились сомнения — что если утром после ночного похабного веселья кроме похмелья навалится ещё необъяснимая душевная тягость. Чтобы подстраховаться от неё не следует говорить о любви, даже вспоминать о ней — мы просто занимались сексом. Поддонком я себя не считал, хотя понимал, что это довольно таки свинская тактика. Дескать — можно лежать в луже — кто же спорит в такую ночь — но хрюкать при этом безнравственно.

Мне приспичило в туалет.

— Подожди меня здесь, — я ринулся за угол по коридору.

На соседнем толчке кто-то самозабвенно и громко, будто играл на тромбоне, избавлялся от лишней пищи. Ни его сосредоточенность над унитазом, ни моя стремительность в туалете не помешали ему узреть меня и узнать.

— Задержись, земляк, базар есть.

Это был Железнов.

Рубануть-то его можно было и в гальюне — не велика шишка, но ожидать его здесь — это лишнее. Я прошёл на кухню и закурил. Пришёл он, умылся над раковиной, высморкался, и утомлённым голосом спросил:

— Вы, мальчики, ответ держать думаете за борзоту?

Он что, извинений от меня ждёт? Ваня Ломаев! (это мой зять так лохов зовёт).

— А в чём проблема?

— Проблема в том, что вы, щеглы, оскорбили старшекурсников.

— Могли бы драться — выбор был, вы предпочли ретироваться.

— Вы с Иваном покойники, — мрачно пророчил Железнов.

— Сомневаюсь.

Потом вдруг подумал, что этот мачо с оловянными глазами и блуждающей улыбкой олигофрена не являет собой облик кровожадного воителя — скорее наоборот: стоит и пошатывается передо мной, как сортир без дверки. Спросил осторожно:

— И что же, нет выхода?

— Есть, — оптимистично сказал Железнов. — Выход всегда найдётся, если искать. Например, выкурить трубку мира и закопать томагавки.

— И вы перестанете гонять Ивана по электричке?

Железнов выдержал паузу для весомости своего предложения.

— Перестанем, — выразительно помаячил указательным пальцем старшекурсник Валера. — Пойдём и подпишем договор водярой.

Потянул меня в свою комнату, дверь которой была как раз напротив туалета. И я пошёл, забыв о прекрасной (согласной на всё?) незнакомке, ожидавшей меня за углом.

Прежде, чем открыть дверь, Железнов как-то уже совсем по-дружески взял меня под руку и приложил палец к губам:

— Тс-с-с… Ничему не удивляйся.

Дверь открыл и впихнул меня в тёмный проход перед шторками, за которыми надрывался музон, прерывался свет и слышались пьяные голоса.

— А вот и мы! — Железнов толкнул меня за шторку.

Но в бликах мерцающей светомузыки на меня никто и внимания не обратил — несколько парней стояли вокруг стола, хлопали в ладоши и покрикивали:

— Хэй…! Хэй…! Хэй…! Жги, давай!

На столе извивалась в восточном танце голая девица.

И сразу зашумело в голове, заколотилось сердце — я, было, шагнул назад, но ткнулся спиной в грудь Железнова. За что её так — оторопело, подумал, а Валерка ответил, будто подслушал:

— Она сама…. Пьяная, вот и….

Я не поверил. На секс можно уласкать, но чтобы вот так, для всех…. Какое ей в этом удовольствие? Девчонке наверняка заплатили — это шоу в программе вечера. Впрочем, ничего не имел против товарно-денежных отношений в сексе — душу не напрягает, а эрекция остаётся.

Железнов, тоже хлопая в ладоши, наклонился к моему уху:

— Она прямо на столе раздевалась. Блин, пропустили самый смак.

Пяток оболдуев и одна раздолбайка! Я-то здесь лишний наверняка.

А девушка на столе извивалась, приседала, виляя бедрами, сдвинув колени, трясла грудями и пышной гривой волос. Оттопыривала зад для шлепков парней и тут же стремительно убирала. Хоть фигурка была грузновата, но пластичности у неё не отнять.

— Ну и как? — прокричал в ухо Железнов.

— Нужна детальная экспертиза.

Хозяин комнаты расхохотался.

— Если хочешь дрочить, дрочи.

И тут я к своему изумлению заметил, что брюки пацанов на полу, что прерывая хлопки в ладоши, они ещё делали возвратно-поступательные движения кулаками. Блин, извращенцы!

— Или предпочитаешь интим на толчке? — сам Железнов мастурбировать не спешил.

— В кровати, — буркнул я.

Мне всегда почему-то казалось, что лишь в постели девушки бывают сами собой — без одежды, значит без понтов. А эта-то, смотри как выкаблучивается — ну, вылитая Мэрилин Монро.

Наконец, танцовщица заметила новые действующие лица и послала нам воздушный поцелуй перламутровыми губами. Не прерывая эротических движений, она указала на те места, где, согласно законам анатомии, неиствовали в плену одежд наши мужские достоинства, и поманила пальцем, требуя их обнажить. Да, признаюсь, у меня была эрекция, но эту девку я не хотел. Просто не хотел, как кот не хочет помидоров. Не нужна мне её нагота, и дрочить на неё я не собирался. А эрекция? Дак у кого ж её не бывает в двадцать один с вершком лет?

— Чё ты стесняешься? — Железнов уже скинул брюки и наяривал рядом правой рукой. — Здесь все свои.

— Не могу, — отбоярился я. — Не приспособлен: у меня руки короткие, как у тираннозавра — не достают. А ты продолжай, у тебя получается — дрочи, пулемётчик, на синий платочек….

И осёкся. Я вдруг понял, что мне хочется говорить и говорить, чтобы выдавить из себя чувства, вдруг накатившие от этой нелепой картины. Но нельзя было слабости давать воли.

Голая девица на столе, словно валькирия на коне, нервно подрагивала ягодицами — парни стонали в унисон то ли от зрелища, то ли от рукодейства.

Железнов толкнул меня в плечо:

— Ну, чё ты как целка ломаешься?

— Сил набираюсь. Слушай, а её трахнуть можно?

— Не-а, вон её парень…

— Так это студентка?!

— А ты думал, шлюшка с вокзала?

— Зачем она так?

— Так весело же — Новый Год. Расслабься, служивый…. Или мало выпил? А может, зобнешь «косячок»?

Я освободил лёгкие от воздуха почти со стоном, не в силах отвести взор — груди у девицы прыгали как мячики. Мужское достоинство моё ломило от тесноты, дрожали руки, подёргивались колени, но и мысль, не подвластная инстинктам, продолжала работать. Она подсказала мне, что наступил момент истины. Смотри, Толян, вот она, женщина — настоящая, какая она есть, без макияжа и одежд. Вся душа её в голом теле, весь смысл жизни в порабощении — прикажет, и доведённые до экстаза парни начнут отсасывать друг у друга. Вот он, апогей женской страсти — сделать из мужика скота. Рычи и дрочи — не надо цветов, не надо стихов, и серенад под окнами тоже не надо. Два тысячелетия цивилизации канули в промежности этой дамы. Вот оно, бабское превосходство — это не её на стол поставили, а она собрала их в круг и повелевает, как Клеопатра рабами, то есть трахает и убивает…. Как у меня — веру в прекрасное.

Слов моим мыслям не доставало. Мне казалось, что я ухватил за хвост в проруби жизни правду о женщинах, и мне не хватает лишь воображения, чтобы представить, как она выглядит, и, вытащив, положить на лёд. В поисках образа падшей женщины перебрал все известные картины ада и рая. Там страдания, здесь наслаждения…. О, нашёл! Женщина — это чёрт с рогами и с ухватом над очагом. Осталось низвергнуть её с Олимпа и сочинить инструкцию по применению. Жизнь тогда снова войдёт в своё русло, думал я — а не думать страшно: можно обратиться в скота.

Но благородство моей души потребовало у мозгов — надо дать женщине шанс оправдаться. И я стал разглядывать танцовщицу на предмет торжества природного зодчества — округлые бёдра, упругие груди, тугие, как батоны, ягодицы, милое личико; движения, позы, изгибы, жесты не лишены изящества; гармоничная игра губ, ресниц, кистей рук…. Это можно было бы назвать искусством совращения, если бы предназначалось одному.

А где же любовь, для которой, говорят, создана женщина? Любовь ей, видимо, не нужна. Да её и нет, наверное, и не было никогда.

3

У меня одна тройка в сессии по «Теории конструкционных материалов» — самой несложной из наук. По ней даже двоечники получали четвёрки, а я вот срезался. Сказались волнения: первый экзамен и страшная усталость всего семестра. Да и ночь Новогодняя подкосила — еле как справился с душевным кризисом. Ну, вообщем, взял направление в деканате, пошёл пересдавать. В аудитории только я и преподаватель — мужик молодой, лет тридцати. Мы без формальностей — берите билетик! — сели на стол, ноги на стулья, окно открыли и закурили. Он мне поведал свою мечту — собрать тримаран и пуститься, прямо из Челябинска в кругосветку. Я ему рассказал маршрут, по которому на «Аисте» сюда добирались из Анапы — по карте, конечно.

— Матросом ко мне пойдёшь? — он предложил.

Тоже мне, капитан Врунгель — да ты в морских делах мне в пупок дышишь, подумал, а вслух согласился, ибо отрава бродяжничества у меня в крови. Слушаю болтовню препода по ТКМ и чувствую, что стою вначале пути, который ведёт к великой радости — наитруднейший семестр и сессия позади. Каникулы! Я думаю, что поеду в Коелгу к пещере Титичных гор. Всё, что открою или нарою — клад Пугачёва или вход в иной мир — будет моим. Или останусь в городе и поработаю где-нибудь грузчиком — на штаны себе да на свитер, чтобы какую-нибудь бабу (ягу?), наконец-то (на конец?), увлечь. Думаю и курю, а препод лопочет….

Радости множатся — на кафедре математики Плюснина говорит:

— Мы займёмся с вами векторной алгеброй после каникул, а сейчас отдохните — вам и так досталось в семестре.

Тихо так говорит и глаза опускает, слегка прикрыв щёчки румянцем, будто предлагает мне самому переиначить её слова — а сейчас займёмся любовью. Я люблю вас, Клара Оскаровна!

С дивным ощущением дороги к счастью топаю в деканат — несу направление от тэкээмщика, в котором стоит отметка «отл» за его подписью. Вокруг стола тесным кружком пьют чай с пирогом декан, замдекана (Пим дырявый), Фаина Георгиевна и любовница декана — старший преподаватель с кафедры «Летательные аппараты» Трубецкая Клавдия Ивановна.

— Ай, какой молодец! — воскликнула секретарь, принимая от меня направление на пересдачу. — Без троек сессия — на повышенную стипендию. А вы, Пётр Иванович, помнится, сомневались.

Пим хмуро отворачивается к пирогу:

— Ну и кому нужно было это самомучительство? Тоже мне герой — отощал весь, с лица спал…. Мог бы и того…, — он постучал себя пальцем по виску.

Злость меня душит, но я молчу и жду — неужто никто за меня не заступиться?

Фаворитка декана встрепенулась:

— А мы его сейчас подкормим. Присаживайтесь, молодой человек. Вот вам чай и пирог. А я уж начала подумывать, глядя на своих оболтусов, что перевелись на свете мужчины, умеющие добиваться поставленной цели. Достойны уважения.

Я так понял с её слов, что обо мне судачили не только студенты на факультете, но и преподаватели. Под доброжелательным взглядом сел, взял в одну длань чашечку чая, в другую кусок домашнего пирога с картошкой и мясом, приступил к нечаянной трапезе. Декан молчал, декан пил чай и смотрел на пирог, потом чуть скосил взгляд в мою сторону и спокойно сказал:

— Моряки-то не тонут, Клавдия Ивановна.

Был он высоким, кряжистым, плечистым. Лицо его, широкоскулое и широкоглазое из-за густых седых бровей посматривало на мир исподлобья, словно бы с обидой и недоверием. Я в нём сразу ощутил человека неглупого, хладнокровного и собранного — склонного к обобщениям. А Пим не поддержал начальство, буркнув:

— Гордыня — мать всякому греху, погибель души и тела.

— Вы, Пётр Иванович, какой веры будете? — лукаво спросила Фаина Георгиевна.

Пим задумчиво посмотрел на неё, потом на заснеженные клёны за окном, но, видимо, вразумительного ответа нигде не нашёл и буркнул:

— Партийной.

— Пирогом живота не прикрыть, — строго сказал декан. — Ну, вот что, Фаина Георгиевна, оформите парню материальную помощь через студенческий профсоюз. Исправим допущенную ошибку.

Он с укоризной посмотрел на зама. Пим недовольно выдохнул, но промолчал. Меня удивило — откуда у товарища Михайлова такая угрюмая ненависть ко мне? Ведь ничего еще не сделал плохого, а чувствую в нём врага лютого. Может судьба у меня такая — всяким козлам костью поперёк горла встревать? И всё, видимо, оттого, что хочется быть собой, а не таким, каким хотят видеть меня власть имущие. Я поглощал чай с пирогом, изнемогая от почтения к Петру Ивановичу Михайлову, как Александр Македонский после Гавгамел к персидскому царю Дарию.

Перегруженный деньгами (выписали мне тридцать рублей материальной помощи) по самую ватерлинию я не знал, куда себя деть от счастья. Ринуться в гастроном да напиться — угостить ребят — сколько ж можно на чужие-то пить? Ломонуться в торговый центр за прикидом? Боюсь Иванову не угодить — он в таких делах дока. За пугачёвским кладом на Коелгу? Да туда можно и беспартошным. Там есть риск сгинуть зазря — а с деньгами в кармане будет обидно. Поехал в Увелку, а в голове уже складывался план. Спасибо декану.

Родителей уломал за два дня. Да, впрочем, и делов-то дома не было для меня. Отец подарил зимнюю куртку, шапку (мелковатую, правда) и валенки (вот это кстати!). Переодевшись и попрощавшись, отправился в гости к дембелям — ребятам из Уйского района. Из Южноуральска доехал до Пласта, где заночевал у родственников зятя. Утром на автобус и дальше в Уйск. Оттуда на деревенской колымаге (однако, автобус) добрался к концу дня до села Нижнее Усцелемово. Вместе со мной на остановке сошел кудлатый и весёлый татарин лет тридцати, представившийся Бакиркой.

— Знаешь, где Женя Талипов живёт?

— Бакирка неглупый, Бакирка всё знает.

— Покажешь?

— Провожу, однако.

Женька в семье был последним и любимым сыном. Родители его совсем старички — маленькие, седенькие, похожие один на другого, как воробушки. Они всполошились, когда Женька, вышедший из дома на собачий лай, сияя, гордо втолкнул меня на свет кухонной лампочки в клубах морозного пара. Женькиных племянников и племянниц, что вечно толклись при бабе с дедом, как веником размело по домам.

Талипов представил меня. Я поздоровался. В печку подбросили дров и принесли из сеней пельмени на широком фанерном листе. Я достал из кармана бутылку, мимикой испросив у Женьки «добра».

— В Челябинске учитесь? Это хорошо. А Мавлиджанка в деревне застрял — комсоргом работает.

— Тоже не плохо.

А и не знал, что старшину второй статьи Талипова зовут Мавлиджаном. А мы всё — Женя да Женька.

Сварились пельмени. Мы с другом выпили, старики отказались.

Хозяин говорил осудительно:

— Да-а, город…. Там зря хлебало-то не разевай — не проследишь, так последнее сволокут. Воров-то от простодушных людей, хоть вицей гони — так и липнут.

Я не понял о чём он. Женька сказал ему что-то — дед печально закряхтел. Тогда сын укоризненно на русском:

— Ну, вот что ты знаешь о городе? Прямо беда тебя слушать. Пошли, Толик, покурим.

Курить мы пошли не на крыльцо, а в сельский клуб, где уже началось какое-то кино. До клуба мы ещё взяли водки — сели на последний ряд и тихонько побулькивали из горлышка, закусывая пряниками. После сеанса пошли провожать двух девиц, отшив кавалеров. Женька отшивал на своём языке, мой проще — кулаком в пятак. Девчонки, молодые учительницы, жили в комнате при школе. Включили музыку, накрыли на стол — водка у нас ещё оставалась. Выпили (мы с Женькой). Принялись танцевать и ухаживать — как говорят «куряки», женихаться. Я с места в карьер:

— Я люблю вас, Зариночка.

— Когда же успели? Часа не прошло, как мы познакомились.

— За час и успел.

— Вот так — с первого взгляда.

— А что, три года таращиться надо?

— Тоже верно, — она погладила меня по щеке. — Только вы, наверное, не о ЗАГСе, а о постели мечтаете?

Распахнул удивлённые глаза — разве одно другому помеха?

Она улыбнулась полными губками:

— Вы, наверное, ещё не знаете — наши девушки без свадьбы за кромочку не заступают.

— Пережитки это.

— Ну, может быть. Скажите, как любимой девушке — вам меня совсем не жалко?

— Ну, жалко, конечно. Только ведь я с серьёзными намерениями.

— Врёте вы всё, потому что пьяные.

— Выпей и ты.

— Мне и так хорошо.

На моё недовольное молчание сказала:

— Я ведь не дура, а учительница — не только слушаю, но и понимаю, что вам от меня сейчас надо.

Пьяный трёп меня увлёк больше строптивой учительницы.

— Ну, ладно, ты меня раскусила, и, коль такая умная, скажи, что мне делать, моряку-пограничнику — четвёртый год пропадаю без ласки.

— Женитесь.

Жениться мне не хотелось. На следующий танец мы с Женькой поменяли партнёрш.

— А ты, дева, рада ли мне? — я попробовал говорить с Розкой в другой интонации — не просящего, а согласного на любовь, русского парня с татарской девушкой. А что? Я отслужил, учусь в институте — есть перспективы и деньги в кармане (на букетик цветов и бутылку шампанского).

— Как не рада, — тихо ответила выпускница педтехникума.

— Тогда, может быть, поговорим о любви?

Она так взглянула в мои глаза — словно умыла. Я уже злился — чёртова татарва, чего жилят-то? Мне казалось — им за радость под русским парнем постонать. Спросил напрямую:

— Слушай, почему вы такие? Думал, учительницы, с передовыми взглядами — чему же в общаге-то вас учили? Вера стреножит?

Она погладила меня узкой ладошкой по щеке.

— Ты не поймёшь. Ты мне люб, а предлагаешь грязь.

— Ну, а свадьба отмоет?

Она кивнула. Я молчал, разглядывая скуластое личико. Милое? Может быть. Раскосые светлые глаза, молочно-смуглая кожа, кривыми саблями черные брови, словно углём подведены ресницы.

— И ты не боишься, что я могу оказаться хреновеньким мужем?

Она сказала что-то тихо по-татарски, не отводя взгляда, но чуть отстранившись. Я перевёл:

— Вытерплю всё и широкую, вольную… да?

Попытался коснуться её груди, а она совсем выскользнула из моих объятий.

Когда водку допили, девчонки отправили нас восвояси. Женька оказался слаб к спиртному — по дороге колбасил и ехидно хихикал надо мной:

— Не дали с-сучки?

Схватился за забор своего дома и долго утробно рыгал. Потом утёрся снегом, похватал его из горсти ртом и предложил:

— Пойдём спать.

Пробились в дом, легли спать в Женькиной комнате на одну кровать, и Талипов спросил:

— Они что, тебе, правда, понравились?

— На перепихон сгодились бы.

— А я думал…, — Женька задумался.

Я долго ждал, потом не вытерпел:

— Слушай, говори, если не спишь.

Женька выдал:

— Думал, побрезгуешь татаркой.

— А что, у неё поперёк?

Талипов после тяжкого раздумья блевал мыслями:

— А мне здесь всё осточертело — деревня, колхоз, тупые лица…. Мечтаю в какой-нибудь город сорваться и жениться на русской.

— Почему обязательно на русской? Цыганские девы тоже красивые.

Он не принял юмора, зубами скрипнул:

— Хочу, чтоб дети мои были русскими.

— И что с того? Мы же на службе не заморачивались — Женька ты или Мавлиджан. Или тебя на катере молодой обижал? С чего вдруг зауросил? Комсоргом стал?

— Да, — Женька сказал зло. — Стал и понял, что с моей графой в паспорте о национальности далеко не упрыгаешь.

— А куда ты намылился — уж не в Политбюро ли?

— Почему бы и нет? — сказал Женька, повернулся на бок и засопел.

— Любо поспорить с целеустремлённым человеком.

Хотя спорить с ним — всё равно, что с инвалидом драться: зациклился парень на своей родословной. Как на службе-то было просто — салага, потом годок. Ни татар, ни русских, ни таджиков забитых — служи парень: всему своё время. А здесь…. Мне мать неоднократно говорила — кызымку в семью на дух не надо, хватит нам одного. Это она про зятя любимого, отец которого из крещёных башкир. Что же Женьку-то ждёт в этом колхозе? Кресло парторга? Тихая и покорная, как все татарки, жена? Футбольная команда ребятишек? Если не сопьётся. Впрочем, одно другому не помеха. Как в Петровке зовут инородцев? Недомытками? Ну, куряки!

Наутро Мавлиджан спровадил меня на попутке, только чаем угостив с молоком. Сказал, пряча взгляд, что автобуса до вечера не будет. И я покатил в деревню Ларино, к другу Захарке. За окном уазика тянулись заснеженные поля и колки. День начинался ясный, безветренный. Снежная пыль висела над дорогой, солнце сквозь неё пробивалось то блеклым, а то слепящим. Февраль на пороге со своими метелями — трактора метили полосами снегозадержания пахотные раздолья.

— Т-твою мать! — ворчал водитель, когда уазик заносило на поворотах, но скорости не сбавлял. И мои мысли прыгали на кочках, как воробьи по пшену. Хрен с ним, с Женькой! Надумал себе проблему — вот ведь заплелась судьба в косу! — и пусть страдает. Когда поймёт, что всё это чушь, успокоится и заживёт, как нормальный, обрусевший татарин. Я и не знал, что Мавлиджан Талипов такой честолюбивый малый — на границе был парень, как парень. А тут — подавай ему Москву. Ишь, Наполеон усцелёмский.

Как Захара увидел, сразу спросил:

— Ты для чего, Саня, живёшь?

А он:

— Для интересу. Вот интересно мне, что завтра будет.

Только после этого мы обнялись. Захарка, как был, так и остался оптимистом — живёт без гордыни, живёт для души, почти что в раю, или при коммунизме, особенно, когда выпьет. Коммунизм — это светлое будущее всего человечества, а Саня живёт в светлом настоящем по принципу — моё всё равно будет моим, и о будущем не заморачивается. Весел, ежели пьян, грустит, когда трезв, но с улыбкою на устах и думами о неизбежной выпивке. И, конечно же, любил баб.

— Я, братан, жениться надумал — вечером на смотрины поедем.

— Русская?

— Русская. А какая разница? Ты учись, Антоха, учись — когда на детей время найдёшь, у меня уж внуки в школу пойдут, — это он прикололся.

Сначала было всё чин чинаром — мы вчетвером (Захар, я и Сашкина старшая сестра с мужем) куда-то поехали на «волге». К кому-то зашли, поставили бутылку на стол, начали разговоры. Напротив нас супруги (родители суженой), она сама и брат (то ли младший, то ли старший — я не понял). Бутылку распили, разговоры закончили, сестра Сашкина с мужем сели в машину и поехали, пообещав за нами вернуться. Захар крикнул: «Не надо!». Потом из дома исчезли родители. Брат невесты заявил, что он тоже недавно вернулся, только я не понял откуда — со службы или из мест не столь отдалённых? На всякий случай попросил:

— Спой нашу, дембельскую.

Он взял гитару и завернул:

— Я хочу вам рассказать, как я любил когда-то

Правда, это было так давно

Помню, брёл один я ночью по аллеям сада

Чтоб шепнуть в раскрытое окно.

Хорошая песня, мне понравилась. Особенно второй куплет

— И теперь она мне часто сниться в белом платье

Снится мне, что снова я влюблён

Раскрывает мне она, любя свои объятья

Счастлив я, но это только сон.

Черт! Какая могучая жизненная правда — говоря языком классиков марксизма-ленинизма. Действительно, только во сне мог быть теперь счастливым с женщинами — ведь наяву узнал о них всю подноготную. Поверьте, друзья, она неприятна. Вон как Сашкина невеста. Впрочем, нет…. Стакан за стаканом (вина, за которым валенки стёр брат суженной) и в ней такая бабёночка расчудная открылась вдруг — губки вишенками, глазки ласковые, титички под блузкой, как яблочки, перекатываются. Взять бы да заласкать в темноте, чтобы не поняла — Сашка это её или нет. Как в анекдоте:

— Парни, кто невесту не имел?

Жених:

— Я.

Наверное, вместе с хмелем вползал в мою душу Сатана. Впрочём, к чёрту догадки. Я опять ощутил то, что со мной бывало не раз и не два: я начал раздваиваться — даже озноб спину лизнул. В какую душу? Нет у меня души — старуха в древнем мире высосала всю до последней капельки, сама вселилась в моё естество, ведьма, и теперь сбивает с толку моё добропорядочное начало. Жаль, что не превратила в летучую мышь — висел бы вверх ногами под потолком тёплой пещеры и в ус не дул. Чёрт! Зачем напился?

— Саня, дай закурить.

А в ответ тишина — осталась невеста без жениха: Захарка спал в обнимку с подушкой. И шуряк его будущий вместе с гитарой куда-то пропали. Что делать: ночь на дворе, село незнакомое, друг спит, невеста его пялится мне в лицо — что делать-то?

— Что делать будем? — спрашиваю её.

— А что все делают? Хочешь спать — ложись.

— С Сашкой или с тобой?

— Так с обоими — он же в моей постели лежит.

Кровать широкая — разделись, легли, утолкали одетого Сашку к стене.

— Ну, что, красавица, искушай.

— Да, больно надо! У тебя бес в трусах, ты и проси.

И я поплёл:

— Тёмный вы народ, девчата — неправильно к сексу относитесь. Это ведь природная необходимость, ну, как нужда, а вы ей мужиков на аркан ловите.

— Ишь, как завернул. Давай, лучше ври — говори, что осыплешь золотом, бриллиантов накупишь. Вам, мужикам, врать не привыкать. Может, понравится байка твоя — возьму и дам, чего хошь.

— А как же Сашка?

— Он ничего не потеряет — я за него замуж пойду.

— И это будет порядочно?

— Вон как запел — говорил про нужду.

Чувствуя себя свиньёй, сунул руку к ней под ночнушку. Э-эх, гнилушка девка, а жить-то хочется! Господи, прости! Она хоть и пьяная душа моя, а всё-таки тягостно ей и досадно — так-то вот, перед другом. Все бабы …ляди! Из-за них рвётся на каболку дружба морская. От сомнений и азарта, от стыда и желания меня словно корёжило изнутри. Два было меня — один мял и готовил девушку к соитию, другой, рыдая на коленях, просил прощения за прегрешение то ли у Господа, то ли у друга.

«А что я хочу? — мучил себя. — Живи сегодня, моряки говорят, а завтра умрём во славу Отечества. Так вот оно, сиюминутное счастье — лежит обок, с писькой и сиськами. Что ещё надо? Чем недоволен? Почему же сердце истекает кровью?».

Наверное, страшным усилием воли можно сдержаться — не трогать девку, и дальше будет спокойная жизнь, чистая совесть, прежняя дружба. Впрочем, какая может быть дружба между будущим инженером (начальником?) и шофёром — ты хоть себе-то не ври. И тело жжет недоступное совести, неподвластное разуму, необоримое, непреодолимое желание плотское. И утешение есть — ей тоже хочется: вон как изгибается под рукой, паровозом пыхтит. В следующее мгновение и я уже задыхался в нелепых движениях, не ведая, что творю.

Прости, Санёк! Вот и не стало нашей дружбы, скрепленной годами службы — я её членом насмерть пронзил. Спишь безмятежно, а меня мучает совесть — щемит и плющит. Как дальше жить? Я был так утомлён телесно, истерзан душевно, что проснись сейчас Санька, вцепись в мою глотку — умер бы без борьбы. Почему-то после греха смерть не страшна.

— Ты спишь? — спросила партнёрша по сексу.

Я не ответил.

— Ну, спи.

Я сразу проснулся, хотя и не спал:

— Боже, какая дикая грязь! Что же нам теперь делать?

— Ну, вот заныл, как маленький мальчик. Не падай духом, — она сказала. — Всё обойдётся.

— Слушай, мне лучше втихаря смыться, чтоб Сашке завтра в глаза не смотреть.

— Куда, дурачок? Он тогда сразу заподозрит, что было что-то.

— Он ревнует тебя?

— Да не особо….

— Да-а, натворили мы делов.

Она фыркнула горделиво и презрительно:

— Давай считать, что не мы, а природа…. Впрочем, все вы такие, мужики — сначала клятвы, а потом в кусты. Вот ты как свинья себя ведёшь: получил своё и вместо благодарности, ворчишь — захрапи ещё.

— А что тебе надо?

— Поцелуй меня, — и подсунулась тёплыми губами.

Мы несколько раз торопливо поцеловались. Блин, всё к одному!

— Сашка хороший, — она вдруг сказала, — когда напьется, не бузит, а быстренько засыпает.

Она опять поцеловала меня.

— Прости меня, шлюху портовую. Ты ведь наш с Сашкой друг, и я могу немножечко тебя полюбить, пока он спит. Верно?

— Завтра он спросит — как ты провела минувшую ночь?

— Не-а. Извиняться будет, что напился, — говорила она с презрением победителя, глумящегося над побеждённым.

— А если и спросит, ты соврёшь — ложь это ведь главная защита человека.

— Опять за своё? Лучше храпи, если больше не хочешь.

Мне приснился кошмар — я прыгнул из окна общаги и разбился насмерть. Зимы не было — под головой, расколовшейся надвое, асфальт, кровь, булькая, вытекала из черепа. Вокруг стояли и говорили обо мне люди, а я смотрел в бездонное небо и жалел себя.

Ни грамма не отдохнувший во время сна, встал утром совершенно разбитым. Вчерашняя тоска давила душу, а мне казалось, что и этого мало — когда очень плохо, всегда хочется, чтобы стало еще хуже. Сашка с невестой завтракали за столом.

— А-а, вот и ты, голубчик, — удовлетворенно сказал он. — Ну-ка, садись и рассказывай, что у вас тут вчера было, когда я отрубился.

— А где можно умыться? — глухо спросил и взглянул на невесту, чтобы выиграть время, готовясь к ответу, и выяснить по её лицу, что она сама рассказать успела.

Она отвернулась.

Склонился у рукомойника, а Сашка мне в спину:

— Вы что, перепихон устроили над моим бездыханным телом, а? Сейчас я вас выведу на чистую воду.

Она молчит — почему я-то выкручиваться должен?

— Слушай, Саня, отстань. Голова болит…. Есть похмелиться?

Сел за стол — выпивки не было. Я в сердцах:

— Ничего из вчерашнего не помню, а если сотворили что с моей девственностью, то я вас, Захаровы, по судам затаскаю.

— Точно! — восхитился Саня. — Он же у нас ещё мальчик. Ну, мать, тебе за поллитрой бежать.

— Ладно, схожу, — это вызвался я.

Оделся, а от магазина, расспросив обывателей села, пошел на трассу и по ней потопал в сторону Верхнего Усцелемово, оглядываясь на попутки. Вот когда валенки-то пригодились!

Поддонок и трус! Поддонок и трус! — клял себя, топая по обочине. Нет, это не подлость, только идиотизмом объяснить можно моё поведение этой ночью. Я уже не знал — ехать мне к Постовальчику или нет. Нужен ли я ему, такой гад подлючий?

С попуткой повезло. И дом нашёл быстро — только Вовки там не было, а жили в нём его мать, отчим и дочка отчима. Друг проживал в общежитии механизаторов — было такое в селе Верхнее Усцелемово. Вахтёрша у входа объяснила, где его комната. Дверь оказалось открытой, и я сразу вошёл. Комната была полупустая, грязная и ободранная. Вдоль стен громоздились кровати, собранные в два яруса. На одной из них спал кто-то одетым. Мой друг закадычный, тоже одетый, храпел на замусоленном матрасе, брошенном на замусоренный пол. Рядом с его лицом стояли перепачканные мазутом унты, похожие на двух бронзовых псов, что охраняют вход в подземелье. После морозной свежести улицы в ноздри шарахнуло крепким ядрёным запахом табака, перегара и вонючих носков.

— Рота подъём! — гаркнул я.