Бесплатный фрагмент - Подменыш

От автора

Вашему вниманию предлагается сборник произведений шведских авторов разных времен в моем переводе на русский язык. Вот эти авторы, знакомьтесь.

Сельма Лагерлёф

Сельма Лувиса Оттилия Лагерлёф (1858­­­–1940) — выдающаяся шведская писательница, лучшие произведения которой приобрели огромную популярность не только в Скандинавии, но и далеко за ее пределами. «Сказочное» искусство С. Лагерлёф — лучезарное, жизнеутверждающее, оптимистическое.

С. Лагерлёф — первая в мире женщина, получившая Нобелевскую премию, — была членом Шведской академии по разделу языка и литературы, почетным доктором Упсальского университета. Все эти громкие титулы достались ей по праву — ведь она создала такие эпохальные произведения, как романтико-реалистический роман «Сага о Йёсте Берлинге», историческая трилогия «Перстень Лёвеншёльдов», своеобразный поэтический путеводитель «Удивительное путешествие Нильса Хольгерссона по Швеции», цель которого — познакомить шведских детей с их страной, романы, повести, новеллы, сказки. Эти и другие ее произведения читались и читаются с большим интересом во всем мире. «Удивительное путешествие Нильса Хольгерссона по Швеции», по словам шведской исследовательницы Х. Борелиус, жадно читается даже там, где вообще не знают, является ли Стокгольм столицей Швеции или Швеция — столицей Стокгольма. «Великая рассказчица» — называл ее Томас Манн, классик немецкой литературы. Высоко ценил ее творчество А. М. Горький.

В 1909–1911 гг. в издательстве В. М. Саблина в Москве вышло двадцатитомное собрание сочинений С. Лагерлёф в переводе на русский язык.

Все творчество С. Лагерлёф проникнуто фантазией, сказочностью. На сказочной основе построена и притча «Подменыш» из сборника «Тролли и люди» (1915–1921).

Но почему «подменыш»? Да потому, что так в Швеции называют чертенка, которого ведьма подкидывает людям, подменяя им украденного у них ребенка. А еще слово «бортбютинг» (подменыш) в шведском языке означает ребенка, не похожего на своих родителей.

«Подменыш» написан во время Первой мировой войны, но идеи гуманизма, добра, терпимого отношения к людям, пронизывающие эту историю, актуальны и сегодня.

Привожу здесь притчу С. Лагерлёф «Подменыш» в моем переводе. Он был впервые опубликован в СССР в №35 еженедельной газеты Правления Союза писателей РСФСР и Правления Московской писательской организации «Литературная Россия» от 27 августа 1982 г.

---

Подменыш

Через лес шла ведьма, неся своего детеныша в берестяном коробе на спине. Малыш был велик размером и безобразен. Волосы его были, как щетина, зубы остры, как шилья, а на мизинце — коготь, но для ведьмы, конечно, это был самый красивый ребенок в мире.

Вскоре подошла она к месту, где лес был чуточку пореже. Там пролегала дорога, ухабистая и скользкая из-за корней деревьев, а по дороге той ехали верхом крестьянин и его жена.

Лишь только заметила их ведьма, хотела она было незаметно скрыться в лесу, чтобы люди ее не увидели, но в тот самый момент разглядела, что крестьянка держала на руках ребенка, и решение свое изменила. «Надо же посмотреть, может ли человечий детеныш быть таким же красивым, как мой», — подумала она и притаилась за большим ореховым кустом, что стоял у самой обочины дороги.

Но, когда крестьяне проезжали мимо, желание увидеть человечьего детеныша заставило ведьму высунуться настолько, что лошади увидели ее большую черную голову. Они встали на дыбы и понесли. Крестьянин и его жена с трудом удерживались в седлах. Вскрикнули они от испуга, наклонились вперед, чтобы подобрать поводья, и в следующий момент скрылись из виду.

Ведьма состроила гримасу от досады, что не успела рассмотреть человечьего детеныша, но тут же обрадовалась: на земле, возле ее ног, лежало человечье дитя. Оно выпало из рук матери, когда ее лошадь встала на дыбы, но, к счастью, упало на толстый слой сухой листвы и ничего себе не повредило.

Ребенок громко кричал от испуга, вызванного падением, но, когда ведьма склонилась над ним, вид ее так удивил и позабавил его, что он внезапно замолчал и протянул ручонки, чтобы подергать ее за черную бороду.

Ведьма стояла над человечьим детенышем, вконец ошеломленная, и разглядывала его. Она смотрела на его тоненькие пальчики с розовыми ноготками, на ясные голубые глаза и на маленький красный рот. Она пощупала его мягкие волосы, провела рукой по щечке и еще более изумилась. Никак не могла она взять себе в толк, что ребенок может быть таким розовым, мягким и хорошеньким.

Одним рывком стянула ведьма берестяной короб со спины, вынула из него своего ребенка и посадила подле человечьего. И теперь, увидев, какая между ними разница, она не совладала с собой и начала громко выть.

Тем временем крестьянин и его жена справились с лошадьми и повернули назад, чтобы отыскать своего ребенка. Ведьма слышала, что они приближаются, но никак не могла вдоволь наглядеться на человечьего детеныша и продолжала сидеть возле него, пока крестьяне не появились на дороге. Тогда она спешно приняла решение: оставила своего малыша у обочины дороги, а человечье дитя засунула в берестяной короб, закинула короб за спину и пустилась в лес.

Едва ведьма скрылась в лесу, как показались крестьяне. Это были прекрасные люди, богатые и всеми уважаемые, хозяева большого хутора в плодородной долине под горой. Они были женаты вот уже несколько лет, но имели всего лишь этого единственного ребенка, поэтому вполне понятно, что им очень хотелось вернуть его назад.

Жена крестьянина обогнала мужа и первая увидела ребенка, лежащего у обочины дороги. Он вопил изо всех сил, призывая свою мать назад, и крестьянка должна была бы понять по этому ужасному вою, что это был за ребенок, но она пребывала в таком отчаянии от мысли, что малыш, должно быть, при падении разбился, что лишь подумала: «Слава Богу, он жив!»

— Вот он! — крикнула она своему мужу, слезая с седла и торопясь к детенышу ведьмы.

Когда крестьянин подъехал, его жена сидела на земле с таким видом, будто не могла поверить своим глазам.

— Не было ведь у моего ребенка зубов, точно шилья, — причитала она, поворачивая детеныша и так и сяк. — Не было у него и волос, как свиная щетина, — жаловалась она, и в ее голосе слышался все больший и больший ужас. — Не было у него и когтя на мизинце!

Крестьянин подумал, что не иначе как его жена умом тронулась, и торопливо соскочил с лошади.

— Посмотри на дитя и скажи мне, можешь ли ты понять, почему оно так чудно выглядит? — сказала жена и протянула ребенка мужу.

Крестьянин взял его из ее рук, но едва он бросил на него взгляд, как плюнул три раза и отшвырнул его от себя.

— Ведь это же детеныш ведьмы! — воскликнул он. — Это не наше дитя!

Жена его все еще продолжала сидеть у обочины дороги. Соображала она туго и не могла сразу уяснить себе, что произошло.

— Что же ты сделал с ребенком?! — возмутилась она.

— Ты что, не видишь, что это чертенок? — спросил муж. — Когда наши кони понесли, поблизости проходили черти. Они украли нашего ребенка и оставили здесь одного из своих.

— Но где же теперь мой ребенок? — спросила жена.

— Он у чертей, — ответил муж.

Теперь дошла до крестьянки вся глубина их несчастья. Она побледнела, как при смерти, и муж подумал, что она тут же испустит дух.

— Наш ребенок не может быть далеко, — сказал он, пытаясь ее успокоить, — Мы должны пойти в лес и поискать его.

С этими словами привязал он свою лошадь к дереву и отправился в заросли. Жена было поднялась, чтобы последовать за ним, но заметила, что подменыш лежал в таком месте, где он мог в любой момент попасть под копыта лошадей, неспокойных от его близости. От одной мысли, что ей придется дотронуться до чертенка, ее бросило в дрожь, но она все же отнесла его немного дальше в сторону, где лошади не могли его достать.

— Вот погремушка, которую наш сын держал в руке, когда ты его потеряла, — крикнул крестьянин из лесу, — теперь я знаю, что на верном пути.

Жена поспешила за ним, и они зашли далеко в лес и все искали. Но не нашли ни ребенка, ни ведьмы, и, когда наступили сумерки, пришлось им вернуться к лошадям.

Жена плакала и ломала руки. Муж крепко сжимал зубы и не вымолвил ни слова в ее утешение. Он был из старого почтенного рода, который должен был исчезнуть, если бы не было сына. Теперь он шел, злясь на жену за то, что она позволила ребенку упасть на землю. «Ребенка-то она должна была держать крепче всего», — думал он. Но когда он увидел, как она расстроена, у него не хватило духу упрекнуть ее.

С помощью мужа крестьянка уже взобралась в седло, но тут подумала о подменыше.

— Что же нам делать с подменышем? — спросила она.

— Да, но куда же он девался? — поинтересовался муж.

— Он лежит там, под кустом.

— Ну что ж, ему там хорошо, — сказал крестьянин и горько рассмеялся.

— Мы ведь можем взять его с собой. Нельзя же оставить его лежать в лесу.

— Да, мы могли бы его взять, — сказал крестьянин и вставил ногу в стремя.

Жена его подумала, что, в сущности, он прав. Им совсем незачем брать детеныша ведьмы. Она тоже позволила лошади сделать несколько шагов, но вдруг поняла, что не сможет ехать дальше.

— Ведь это же в конце концов ребенок, — сказала она. — Я не могу допустить, чтобы он остался здесь на корм волкам. Ты должен мне его подать.

— Нет, этого уж я не сделаю, — ответил крестьянин. — Ему хорошо и там, где он лежит.

— Если ты не подашь мне его сейчас, я вернусь сюда вечером и заберу его, — сказала жена.

— Можно подумать, что черти не только украли моего ребенка, они еще и свели с ума мою жену, — пробормотал крестьянин.

Однако он все же поднял подменыша и подал его своей жене, потому что он очень ее любил и привык выполнять все ее желания.

На следующий день об этом несчастье узнала вся округа, и все мудрые и сведущие в этих делах люди поспешили на хутор, чтобы дать совет или порекомендовать что-нибудь.

— Если в дом попал подменыш, надо бить его толстой палкой, — сказала одна старуха.

— Зачем же обходиться с ним так жестоко? — спросила крестьянка. — Пусть он некрасив, но он ведь ничего плохого не сделал.

— Да, но если бить чертенка до крови, ведьма живо появится и заберет его. Я знаю многих, кто так вернул себе своих детей.

— Да, но эти дети были уже мертвы, — вставила другая старуха, и жена подумала про себя, что этот способ ей не подходит.

К вечеру, когда крестьянка посидела некоторое время в избе одна с подменышем, она так сильно затосковала по своему ребенку, что не знала, что и делать.

«Может, все же надо сделать, как мне посоветовали?» — думала она, но не могла решиться на это.

В этот момент в избу вошел муж, держа в руке палку. Он спросил, где подменыш. Жена поняла, что он хочет последовать совету мудрых женщин и побить детеныша ведьмы, чтобы вернуть своего сына.

«Ну что же, может, и хорошо, если он это сделает, — подумала она. — Я ведь так глупо устроена, что никогда не смогла бы побить невинное дитя».

Но не успел крестьянин ударить детеныша ведьмы, как бросилась жена к своему мужу и схватила его за руку.

— Нет, не бей его, не бей! — просила она.

— Ты, я вижу, не хочешь вернуть своего ребенка, не хочешь, — сказал муж и попробовал вырваться.

— Конечно же, я хочу вернуть его назад, — сказала жена, — но только не таким способом.

Крестьянин занес руку для нового удара, но жена его прикрыла собой ребенка, и удар пришелся по ней.

— Боже милостивый! — воскликнул муж. — Теперь я вижу, что ты делаешь все, чтобы наш ребенок остался у чертей на всю жизнь.

Он стоял не шевелясь и ждал, но жена продолжала лежать перед ним, защищая ребенка. Тогда он отбросил палку в сторону и вышел из избы, возмущенный и опечаленный. Позже он поразмыслил о том, почему он не сделал, как хотел, несмотря на сопротивление жены. В ней было что-то такое, чего он не смог преодолеть. Он не мог пойти против ее воли.

Так в грусти и печали прошло еще несколько дней. Любой матери тяжело потерять ребенка, но хуже всего получить взамен детеныша ведьмы. Он постоянно разжигает ее тоску и не дает ей успокоения.

— Не знаю, чем и кормить подменыша, — сказала однажды утром жена. — Он не хочет есть того, что я ему даю.

— Это и неудивительно, — сказал муж. — Разве ты не слыхала, что черти ничего не едят, кроме лягушек и мышей?

— Но ты ведь не можешь требовать, чтобы я пошла на болото и там доставала ему пищу, — возразила жена.

— Нет, я этого, конечно, не требую, — сказал муж. — Я думаю, лучше всего было бы, если б он подох от голода.

Целая неделя прошла, а крестьянка все не могла заставить детеныша ведьмы что-нибудь съесть. Она поставила вокруг него всякие вкусные блюда, но подменыш лишь скалил зубы и плевался, когда она пыталась уговорить его попробовать лакомства.

Однажды вечером, когда уже казалось, что подменыш вот-вот умрет от голода, в комнату вбежала кошка с мышью в зубах. Тут отняла крестьянка мышь у кошки и бросила ее подменышу, а сама быстро вышла из комнаты, чтобы не видеть, как тот ее ест.

Когда крестьянин заметил, что жена его и в самом деле стала собирать для подменыша лягушек и пауков, у него появилось к ней такое отвращение, что он больше не мог его скрывать. Он не мог заставить себя сказать ей ни одного приветливого слова. Но все же не утратила она еще своей былой власти над ним, и он не ушел из дому.

Но это было еще не все. Работники также начали проявлять непослушание и неуважение к своей хозяйке. Крестьянин не скрывал, что замечает это, и жена его поняла теперь, что если она и дальше станет защищать подменыша, то жизнь ее с каждым Божьим днем будет все тяжелей и тяжелей. Но такая уж у нее была натура, что, когда появлялся кто-нибудь, кого все ненавидели, она должна была напрячь все свои силы, но прийти этому несчастному на помощь. И чем больше приходилось ей страдать из-за подменыша, тем упорнее следила она за тем, чтобы никто не причинял ему какого-либо зла.

Однажды утром, несколько лет спустя, сидела крестьянка одна в своей избе и латала заплата за заплатой детскую одежонку. «Эх, — думала она во время шитья, — тяжело все время заботиться о чужом ребенке». Она шила и шила, но дыр было так много и были они такими большими, что при виде их на глаза ее навертывались слезы.

«Ведь я же знаю, — думала она, — что если б я чинила куртку моего собственного сына, не считала бы я дыры в ней».

«Но совсем другое дело с подменышем, — подумала крестьянка, увидев еще одну дыру. — Лучше всего завести бы мне его в лес, чтобы он не смог найти дороги домой, и оставить его там».

«И то правда, мне незачем так мучиться, стараясь избавиться от него, — подумала она через минуту. — Если б я только выпустила его из виду хоть на мгновение, он бы утонул в колодце или сгорел в очаге, или его укусила бы собака, или лошади залягали бы его. Да, очень просто можно было бы отделаться от него, такого злобного и отчаянного. На хуторе все его ненавидят, и если б я не спускала с него глаз, живо нашелся бы кто-нибудь, кто убрал бы его с дороги».

Она подошла и посмотрела на ребенка, спавшего в углу избы. Он вырос и стал еще некрасивее, чем когда она увидела его впервые. Рот вытянулся в какое-то рыло, брови стали, как две жесткие щетки, а тело было совсем коричневым.

«Латать твою одежду и охранять тебя — это еще ничего, — подумала она, — это самое малое, что мне приходится из-за тебя терпеть. Ведь я опротивела моему мужу, работники презирают меня, служанки надо мной смеются, кот, увидев меня, шипит, пес ворчит и скалит зубы, и виной всему этому — ты».

«Но то что люди и звери ненавидят меня, это я еще могу вынести, — вырвалось у нее. — Хуже всего, что каждый раз, как я тебя вижу, я все больше и больше тоскую по моему собственному сыну. Ах, моя золотинка, где же ты? Спишь ли ты, лежа на мху или валежнике, там, далеко у чертей?»

Дверь отворилась, и крестьянка поспешила назад к своему шитью. Вошел ее муж. Вид у него был довольный, и заговорил он с женой поласковее, чего с ним давно уже не случалось.

— Сегодня в селе ярмарка, — сказал он. — Что ты скажешь, если мы сходим туда?

Жена обрадовалась этому предложению и сказала, что охотно бы пошла с ним.

— Собирайся тогда как можно скорее! — сказал крестьянин. — Нам придется идти пешком, ведь наши лошади в поле. Но если мы пойдем через гору, мы попадем туда вовремя.

Вскоре стояла уже крестьянка на крыльце, нарядная, в своих лучших одеждах. Это было самое радостное событие за многие годы, и она совсем позабыла о детеныше ведьмы.

«Однако, — вдруг подумала она, — может, мой муж специально хочет спровадить меня, чтобы во время моего отсутствия работники могли насмерть забить подменыша?»

Она торопливо вошла в избу и вернулась с рослым малым на руках.

— Ты что, не можешь оставить его дома? — спросил муж, но не зло, а мягким голосом.

— Да, я не осмелюсь уйти от него, — ответила жена.

— Конечно, это твое дело, — сказал крестьянин, — но тебе ведь тяжело будет перенести этакую ношу через гору.

Они отправились в путь, который оказался нелегким, так как шел круто вверх. Им надо было взобраться на самую вершину горы, откуда дорога поворачивала к селу.

Жена наконец так устала, что едва могла передвигать ноги. Раз за разом пыталась она уговорить этого здорового парня идти самостоятельно, но он никак не хотел.

Муж был очень доволен и так заботлив, как не бывал с того момента, когда они потеряли своего ребенка.

— Дай теперь мне немного понести подменыша, — попросил он.

— Да нет, я еще могу, — сказала жена, — я не хочу обременять тебя этим чертенком.

— Зачем же тебе одной мучиться? — сказал муж и взял у нее подменыша.

К тому моменту подошли они к самому трудному участку пути. Осыпающаяся и скользкая, пролегала тропа у самого края крутого обрыва, и была она такой узкой, что едва хватало места, куда поставить ногу. Жена шла сзади и вдруг испугалась за мужа, несущего ребенка.

— Иди здесь помедленней! — крикнула она, подумав, что он идет слишком уж быстро и неосторожно. И тут он оступился и чуть не уронил ребенка в пропасть.

«Если б подменыш все же упал, мы бы навсегда от него отделались», — подумала она. И в то же время поняла, что муж с самого начала намеревался бросить подменыша в пропасть, а потом сделать вид, что это вышло нечаянно.

«Да-да, — думала она, — это так. Он все это подстроил, чтобы отправить подменыша на тот свет и чтобы я не заметила, что он сделал это нарочно. Эх, лучше бы я ему позволила сделать так, как он хочет!»

Крестьянин снова споткнулся о камень, и снова подменыш чуть не выскользнул из его рук.

— Дай мне ребенка! Ты упадешь с ним, — потребовала жена.

— Нет, — ответил муж, — я буду осторожен.

В этот момент оступился он в третий раз. Он выбросил руки вперед, чтобы ухватиться за ветвь дерева, и выронил ребенка. Жена шла за ним по пятам и, хоть и сказала она себе, что было бы неплохо избавиться от подменыша, бросилась вперед, схватила детеныша за край одежды и втащила его на тропу.

Тут муж обернулся к ней. Лицо его исказилось и стало некрасивым.

— Ты была не столь проворна в лесу, когда уронила нашего ребенка! — разгневанно сказал он.

Жена ничего ему не ответила. Она расстроилась оттого, что приветливость мужа оказалась притворной, и заплакала.

— Ну чего ты ревешь? — грубо спросил он. — Ничего такого уж страшного не случилось бы, если б я выронил подменыша. Пойдем, а то опоздаем!

— Ты знаешь, у меня нет никакого желания идти на ярмарку, — сказала жена.

— Да и у меня пропала охота, — согласился с ней муж.

По дороге домой шел он и спрашивал себя, сколько еще он будет ходить на поводу у жены. Если он сейчас силой отнимет у нее подменыша, может, все снова будет хорошо у них, думал он.

Только он хотел было начать борьбу с ней за ребенка, как встретил ее взгляд, остановившийся на нем, взгляд грустный и испуганный. Ради нее сдержался он еще раз, и все осталось по-прежнему.

Прошло еще несколько лет, и одной летней ночью случился на хуторе пожар. Когда люди проснулись, изба и людская были полны дыма, а чердак был весь объят пламенем. Нечего было и думать, чтобы потушить пожар или спасти что-нибудь.

Крестьянин стоял во дворе и смотрел на свой пылающий дом.

— Одно хотел бы я знать, — промолвил он, — кто навлек на меня это несчастье.

— Да уж кто, как не подменыш? — сказал один из работников. — Давно уже собирает он щепки и солому и поджигает их на дворе и в избе.

— Вчера натаскал он на чердак кучу сухих веток, — сказала одна служанка, — и уже поджигал их, когда я его увидала.

— Зато он поджег их сегодня поздно вечером, — сказал работник. — Можете быть уверены, это он принес вам несчастье.

— Хоть бы он сгорел там внутри, — сказал крестьянин, — мне бы не жалко было и моей старой избы!

Лишь только он это сказал, как из избы выбежала его жена, волоча за собой ребенка. Крестьянин бросился к ней, вырвал у нее подменыша, высоко поднял его на руках и бросил назад в дом.

В это время из крыши и окон вырвалось пламя. Жар стоял ужасный. Какое-то мгновение жена смотрела на мужа, мертвенно-бледная от ужаса. Потом она повернулась и бросилась в дом за ребенком.

— Чтоб ты сгорела вместе с ним! — крикнул крестьянин ей вслед.

Но она все же вернулась, и подменыш был с ней. Она сильно обожгла себе руки и опалила волосы. Когда она вышла во двор, никто не сказал ей ни слова. Она пошла к колодцу, затушила несколько тлеющих мест на подоле своей юбки и села, привалившись спиной к срубу колодца. Детеныш ведьмы лежал у нее на коленях и вскоре уснул, а она продолжала сидеть, прямая, не смыкая глаз, и лишь печально смотрела прямо перед собой. Множество людей пробежало мимо нее, торопясь к горящему дому, но никто не сказал ей ни слова. Должно быть, она казалась такой страшной и отталкивающей на вид, что никто не осмеливался к ней приблизиться.

На рассвете, когда дом сгорел уже дотла, к ней подошел муж.

— Я больше не могу этого выносить, — сказал он. — Ты знаешь, что я неохотно ухожу от тебя, но я не хочу жить вместе с нечистью. Я ухожу сейчас и никогда не вернусь назад.

Когда жена услышала эти слова и увидела, что муж ее повернулся и пошел, ей показалось, что внутри у нее что-то оборвалось. Ей хотелось броситься за ним, но подменыш тяжело оттягивал ей колени. У нее не было сил сбросить его, и она осталась сидеть.

Крестьянин направился прямо к лесу, думая про себя, что идет этой дорогой в последний раз. Но прежде чем он успел подняться на холм, он увидел бегущего ему навстречу мальчугана. Мальчик был красивым и стройным, как молодое деревце. Волосы его были мягкими, как шелк, а глаза светились, как сталь.

— Эх, таким был бы мой сын, если б я его не потерял! — сказал крестьянин. — Таким был бы мой наследник. Не то что черная нечисть, которую моя жена притащила домой!

— Добрый день! — поздоровался крестьянин. — Куда ты держишь путь?

— Здравствуй и ты! — сказал мальчик. — Если ты угадаешь, кто я такой, узнаешь ты и куда я иду.

Услышав его голос, крестьянин побледнел.

— Ты говоришь, как говорят в наших краях, — сказал он. — Если бы мой сын не был сейчас у чертей, я бы сказал, что ты — мой сын.

— Ну что ж, ты верно угадал, отец, — сказал мальчик и засмеялся. — А коли ты правильно угадал, знай, что я иду к моей матери.

— Тебе незачем идти к матери, — сказал крестьянин. — И ты, и я ей безразличны. В сердце ее нет места ни для кого, кроме большого черного детеныша ведьмы.

— Неужто это так, отец? — сказал мальчуган и глубоко заглянул ему в глаза. — Тогда, пожалуй, мне лучше остаться пока с тобой.

Крестьянин был так рад сыну, что на глазах его чуть не показались слезы.

— Да, будь только со мной! — сказал он, беря мальчика на руки и высоко поднимая его в воздух.

Он так боялся еще раз потерять его, что пошел дальше, сжимая ребенка в своих объятиях.

Когда они прошли немного, мальчик начал разговор с отцом.

— Хорошо, что ты несешь меня не так плохо, как нес подменыша, — сказал он.

— О чем ты говоришь? — спросил крестьянин.

— Да о том, что ведьма шла по другую сторону пропасти, неся меня на руках, и каждый раз, как ты оступался и терял подменыша, она также падала со мной.

— Так ты говоришь, что вы шли по другую сторону пропасти? — переспросил крестьянин и задумался.

— Никогда мне не было так страшно, — сказал мальчик. — Когда ты бросил ребенка ведьмы в пропасть, ведьма хотела меня тоже бросить. Если бы не мать…

Крестьянин пошел теперь помедленнее и начал расспрашивать сына:

— Расскажи мне, как тебе жилось у чертей.

— Подчас могло быть и плохо, — сказал мальчик, — но только мать хорошо обходилась с подменышем, и ведьма тоже была добра ко мне.

— Она била тебя? — спросил крестьянин.

— Не чаще, чем ты бил ее ребенка.

— А что ты ел? — продолжал спрашивать отец.

— Каждый раз, когда мать давала детенышу ведьмы лягушек и мышей, я получал хлеб с маслом. Но когда вы ставили перед ним хлеб и мясо, ведьма угощала меня репейником и змеями. Первую неделю я чуть не помирал с голоду. Если бы не мать…

Когда мальчик рассказал об этом, крестьянин круто повернул и быстро зашагал вниз, по направлению к долине.

— Я не знаю почему, — сказал отец, — но мне кажется, что от тебя пахнет гарью.

— Да это и не удивительно, — сказал мальчик. — Прошлой ночью меня бросили в огонь, когда ты швырнул ребенка ведьмы в горящий дом. Если бы не мать…

Крестьянин шел теперь очень быстро, почти бежал, но вдруг остановился.

— А теперь ты должен мне сказать, как это случилось, что черти тебя отпустили, — сказал он.

— Когда мать принесла в жертву то, что ей было всего дороже в жизни, потеряли черти свою власть надо мной и отпустили меня, — ответил сын.

— Она пожертвовала тем, что было ей дороже жизни? — переспросил отец.

— Да, это когда она позволила тебе уйти, чтобы самой остаться с подменышем.

Крестьянка по-прежнему сидела на том же месте у колодца. Она не спала, но словно окаменела. Она была не в состоянии пошевельнуться и не замечала, что вокруг нее происходило. И тут она услыхала голос мужа, зовущий ее издалека. Сердце ее снова начало биться. К ней возвращалась жизнь. Она открыла глаза и посмотрела вокруг, словно со сна. Стоял ясный день, светило солнце, пускал трели жаворонок. Казалось невозможным, чтобы в такой прекрасный день продолжалось ее несчастье. Потом она увидела обуглившиеся бревна, лежавшие повсюду, и толпу людей с черными от сажи руками и разгоряченными лицами. И тогда поняла она, что проснулась для еще более печальной жизни, чем прежде, хотя чувство, что ее страдания закончились, не оставило ее. Она поискала глазами подменыша. Его не было на ее коленях, как и нигде поблизости. Если бы все оставалось по-прежнему, она вскочила бы на ноги и начала бы его искать, но теперь она почему-то чувствовала, что в этом нет необходимости.

И снова она услышала, как со стороны леса ее зовет муж. Он спустился по узенькой тропинке во двор, и все, кто помогал тушить пожар, сбежались к нему и обступили его, и теперь она не могла его видеть. Она лишь слышала, что он все выкрикивает ее имя, будто она, как и все остальные, должна была поспешать ему на встречу.

Голос его нес известие, предвещавшее большую радость, но крестьянка продолжала сидеть неподвижно. Она не смела пошевелиться. Наконец толпа окружила ее, и муж, отделившись от других, подошел к ней, держа за руку прекрасного ребенка.

— Вот он, наш сын! Он вернулся к нам, — сказал крестьянин, — и это тебе, тебе и никому другому он обязан своим спасением!

Хассе Z

Ханс Сеттерстрём — это имя мало кому известно даже в Швеции. Зато Хассе Z — Хассе Сета (так читается буква «Z» в шведском алфавите) — знает каждый швед: под этим псевдонимом публиковал свои произведения видный шведский писатель, мастер короткого рассказа журналист Ханс Харальд Сеттерстрём (25.05.1877 — 1.06.1946).

Творческое наследие его обширно: это и многочисленные сборники коротких рассказов, зарисовок, юморесок, и множество статей, фельетонов. Х. Сеттерстрём издавал даже собственный юмористический журнал.

Предлагаю вниманию читателей мой перевод двух рассказов Х. Сеттерстрёма, объединенных одним героем, неким господином Блумом, типичным мелким буржуа, к которому автор относится с явной иронией и который по характеру своему схож с дядюшкой Поджером из известных рассказов Джерома К. Джерома. Эти рассказы в моем переводе были впервые опубликованы газетой «Литературная Россия» в №47 от 22 ноября 1985 года.

---

Характеристика

— Ну, это уже слишком! — сказала г-жа Блум. — Это уже чересчур!! Хульда считает, что я ничего не понимаю и ничего не могу. Это действительно уж слишком!

Хульда не отвечала. Сила была на ее стороне, ей можно было не отвечать. И она загремела печными заслонками. Хульда любила музыку в нужный момент.

Г-жа Блум пошла к мужу. Муж г-жи Блум лежал на софе в гостиной без пиджака и читал газету.

— Теперь, Адольф, — сказала г-жа Блум, — ты должен поговорить с Хульдой! Она сказала мне прямо в лицо, что я ничего не знаю, ничего не понимаю и ничего не могу.

— Наверно, была какая-то причина? — спросил г-н Блум.

— Причина?! Ты на ее стороне!! Ты хочешь, чтобы твою жену оскорбляла какая-то служанка!

— Не-ет.

— Нет, ты хочешь!

Г-жа Блум заплакала. Г-н Блум повернулся к стене.

Вдруг г-жа Блум приободрилась. Надо что-то делать. Она пошла на кухню, встала в дверях и сказала:

— Я поговорила с мужем. Вы, Хульда, должны немедленно покинуть наш дом, немедленно!

Хульда ничего не ответила — она питала отвращение ко всяким скандалам и сценам. Она сняла с себя передник, очень аккуратно его сложила и швырнула затем в угол кухни. После этого она пошла в свою комнату и смахнула с комода в чемодан два портрета — портрет ее самое и портрет трамвайного кондуктора.

Затем она ушла. Спокойно и тихо, после того как сообщила всем остальным служанкам в доме, что в такой семье не может жить ни один приличный человек. Она ведь знает, что говорит!

— Ну и хорошо, что она ушла, — сказала г-жа Блум со вздохом.

— И хорошо, что у нас будет новенькая, — сказал г-н Блум без вздоха, ибо он был мудрым, многое испытавшим человеком.

Спустя два дня Хульда пришла забрать свою характеристику.

— Если вы подождете, Хульда, я ее сейчас же напишу, — приветливо сказала г-жа Блум.

Хульда ожидала на кухне. Новая девушка внизу во дворе выбивала пыль из ковров — подумать только, у них нет для этого балкона! — и Хульда пролистала альбом новой служанки, с бархатной обложкой, и увидела, что у той был прыщавый жених, с которым Хульда один раз станцевала в «Национале» на последнем в году благотворительном балу. И Хульда обрадовалась, так как это был глупый малый.

Г-жа Блум писала характеристику на Хульду и когда закончила, то показала ее своему мужу. Он прочел следующее:

«Служанка Хульда Люндин, бывшая у меня в услужении с 24 октября 1911 года, в настоящее время уволена по собственному желанию с тем отзывом, что она всегда вела себя хорошо. Она честна и старательна, а также аккуратна и хорошо исполняет свои обязанности, на основании чего она наилучшим образом рекомендуется.

Мария Блум».

Г-н Блум серьезно посмотрел на свою жену и сказал:

— Хорошая характеристика. Ты что, действительно так считаешь?

— Но так ведь всегда пишут, — сказала г-жа Блум. — Так пишут все хозяйки. Если она будет искать место, то они ведь всегда могут обратиться ко мне, и тогда они узнают, чего она стоит.

Г-н Блум разорвал характеристику и сказал:

— Это ложь и предательство. Я напишу ей характеристику.

Хульда все ждала. Она оставила альбом и быстренько заглянула в комод новой прислуги. Там ничего более не было; но тише — кто-то идет к двери. Это был г-н Блум. В руке он нес конверт.

— Вот ваша характеристика, Хульда, — сказал он. — А теперь прощайте.

— Благодарю, уважаемый г-н Блум, — сказала Хульда и сделала книксен, ибо она научилась быть вежливой с хозяином, даже бывшим.

Хульда спустилась на улицу и села в трамвай, чтобы поехать к своей тетушке, жившей в районе Васастан.

Хульде нечего было делать, и она подумала: можно ведь прочесть характеристику, посмотреть, что там эта карга написала.

И Хульда прочла:

«Служанка Хульда Люндин поступила к нам на службу 24 октября 1911 г. У нее были хорошие рекомендации, на основании чего мы надеялись, что будем довольны ею. Поскольку она уходит от нас, мы считаем своим долгом сообщить, что она совершенно не соответствовала нашим скромным требованиям в отношении порядка и аккуратности в исполнении обязанностей, которые обычно бывают в домашнем хозяйстве. Более подробные сведения могут быть предоставлены лично или по телефону.

Мария Блум».

Хульда прочитала характеристику два раза, а потом сказала самой себе:

— Наверно, она сошла с ума!

Как развивались события между Хульдой Люндин и г-жой Марией Блум, я не знаю — они развивались явно по неправедному пути, — но я знаю одно: г-жа Блум рассказала об этом деле всем своим подругам — г-же Андерссон, г-же Хоканссон, г-же Пальмлунд и г-же Юханссон, и все эти дамы получили кое-какую пищу для размышлений.

— Ты совершенно права, малышка Мария, — сказала г-жа Хоканссон. — Мы предаем друг друга и нас самих через эти лживые характеристики. Давайте говорить им правду, без всяких скидок. Это действительно зашло слишком далеко!

И г-жа Хоканссон, г-жа Андерссон, г-жа Пальмлунд и г-жа Юханссон поговорили со всеми своими подругами, и все эти подруги думали так же. Надо положить конец лжи и предательству!

Г-жа Андерссон, в частности, написала о своей Амалии, что «она — худшее из существ, ходивших в паре башмаков по божьей зеленой земле!».

Борьба между хозяйками и служанками, возможно, продолжалась бы и далее, если бы профсоюз служанок не созвал экстренное собрание и не взял бы это дело в свои руки. Поступили различные предложения, но положение, несомненно, спасла София Гранлунд, прислуга за все у инженера Сундина из Южного района. Фрёкен Гранлунд попросила слова и провозгласила:

— Сестры по несчастью! На протяжении многих лет мы живем под тиранией характеристик (возгласы «браво!»), но теперь настало наше время («правильно!»).

Есть один выход, который никому из нас, рабынь, никогда не приходил на ум: а почему бы нам также не давать характеристики хозяйкам?!!

(Возгласы ликования, крики «браво!»)

В течение многих долгих лет мы получали свои характеристики, давайте же теперь каждый раз, когда мы будем увольняться, писать честную характеристику на хозяйку, от которой мы уходим, и пусть новая служанка, приходящая на наше место, просит хозяйку показать характеристику! Пусть теперь характеристика решает, подходящее это место или нет!!

На следующий день одна служанка в Кунгсхольмене получила увольнение. Причиной был непомытый пол в кухне. До того как служанка окончательно ушла, она подошла к хозяйке, положила конверт на стол в столовой и сказала:

— Вот ваша характеристика, хозяйка. Будьте добры, покажите ее новенькой, что придет на мое место.

Хозяйка удивилась. Она взяла бумагу и прочитала:

«Г-жа Бергстедт, у которой я проработала с 1 нбр., немного разбирается в приготовлении пищи, однако не настолько, чтобы это было заметно. Ей не следует так много времени проводить на кухне. За фарфор приходится платить, лишь только подойдешь к нему, он разбивается, потому что треснул раньше. Хозяин находится под каблуком, а дворняжку надо выводить гулять каждые четверть часа. Свидания на кухне запрещены, а поговоришь с человеком в прихожей — будет шум до небес. Я не рекомендую это место.

Агда Линдеквист.

P.S. Она запирает сахар на ключ».

Хозяйкам пришлось уступить. В особенности после того, как служанки начали печатать характеристики на хозяек в газете «Социал-демократ».

Новая служанка г-жи Блум вчера ушла вместе со своим бархатным альбомом и прыщавым женихом. Г-н Блум самолично написал на нее характеристику:

---

«… честная, преданная долгу, работящая, аккуратная и точная, на основании чего она наилучшим образом рекомендуется…»

А ведь она была самой плохой из всех пятерых служанок, перебывавших у г-жи Блум за последние 6 месяцев!

---

Банка анчоусов

— Эти анчоусы не годятся.

— Но это лучшая марка, — кротко возразила г-жа Блум.

— Лучшая марка! Сколько раз мне повторять, что в отношении анчоусов марка или фирма ровным счетом ничего не значат. Все анчоусы, которые укладываются в банку, абсолютно одинаковы, абсолютно. Все зависит от маринада. Это вот — не маринад. Он не годится.

— Лучше всего купи себе анчоусы сам, тогда будет то, что тебе надо.

— Да, — сказал г-н Блум, — конечно, лучше, если я буду все покупать. Телятину, горох, свинину, и пиво, и все остальное. Мне делать нечего, мне что — смотреть за детьми и гулять со служанкой?

— Зачем это тебе гулять со служанкой?

— Не цепляйся к словам, я куплю анчоусы.

Г-н Блум купил банку анчоусов. Они были так намаринованы, что вздулась крышка. Сорт был тот, что надо. Он умел покупать анчоусы.

Он нес их с большой гордостью, ожидающий его триумф подгонял его.

— Вот это — настоящие анчоусы. Я сам открою.

Г-н Блум пошел на кухню. Вся семья собралась вокруг него. Никто не осмеливался разговаривать.

— А почему здесь дети? — спросил г-н Блум и поглядел вокруг. — Разве я вам не говорил, что вы никогда не должны заходить на кухню? Почему вы не слушаетесь? Это все ваша мама вас балует! Закройте дверь! Принесите открывалку!

— Что принести?

— Открывалку для консервов! — вы что, Аманда, не знаете, что это такое? Вы думаете, что банки с анчоусами открываются шпильками, или кухонными горшками, или старыми линейками?

— Мы обычно открываем их такой маленькой штучкой, которую дают вместе с банкой.

— К этой банке никакой штучки не дали, красотка моя Амандочка. Эту банку надо открывать открывалкой, и она должна иметься в этом доме! Она значилась в счете, когда мы обставлялись после свадьбы! Этот счет так и стоит перед глазами: «Открывалка для консервов — 1,50 кроны», — стояло в нем. Кто это звонит? Идите и откройте! Меня нет дома. Пусть Аманда идет, почему ты должна бежать? Не стойте там и не подглядывайте в дверную щель! Кто это там?

— Там этот, электрический монтер…

— Электрический монтер! Что это значит? Он что, электрический?

— Это электромонтер…

— Ха-ха-ха — электрический монтер! Берегись, а то ударит, а? Ха-ха-ха-ха! Так где же открывалка?

— Вот она! Я только что ее нашла!

— Ты ее нашла! Эту открывалку! Она не наша. Я ее не узнаю.

— Ты ведь ее как следует не разглядел.

— Я ее не разглядел? Мне не надо разглядывать вещь, чтобы узнать ее.

— Ну, я пошла и попросила ее у соседа-капитана, чтоб не было скандала.

Г-н Блум исчезает с аппаратом и через некоторое время возвращается.

— Я вымыл ее в сулеме. Должно помочь. Можно тряпку? Нет, сухую. Вот так.

Г-н Блум тычет открывалкой в крышку банки. Она не поддается.

---

Г-жа Блум осторожно:

— Сначала делают маленькую дырочку. Возьми молоток.

— Можно и так. Где молоток?

Г-н Блум ударяет молотком по открывалке. В крышке образуется дыра, и струя рассола ударяет Блуму прямо в правый глаз. Он все бросает и пляшет вокруг.

— Боже милостивый! О, создатель! О! О! О!

Он тащится в спальню, и дамы заканчивают дело. Когда ему становится немного лучше, г-жа Блум медленно открывает дверь и говорит:

— Бернхардик, ты купил «Ломтики сельди».

Бернхард уставился в пространство покрасневшими глазами. Он зажмурился и представил себе, как он мчится по улице, влетает в бакалейную лавку, перескакивает через прилавок прямо на этого халатного продавца и укладывает его одним ударом. Но вслух своей жене он говорит:

— Ломтики сельди — разве это плохо? Исключительно вкусно — с горячей картошкой.

Блум — настоящий мужик.

---

Клуб гигиенистов

Г-н Блум вернулся домой в пять минут одиннадцатого. Он не стал открывать входную дверь своим ключом. Вместо этого он нажал на кнопку звонка. Прошло некоторое время. Потом раздался звук дверной цепочки, дверь приоткрылась, и г-жа Блум испуганно прошептала:

— Кто это звонит в такое время?

— Это я, — сказал г-н Блум.

— Боже, как ты меня напугал! — вскрикнула г-жа Блум. — Почему ты звонишь? Ты забыл свой ключ?

Г-н Блум шагнул в прихожую, снял шляпу и пальто и, держа их в руках, сказал:

— Повесь это на балконе.

— Зачем? — спросила г-жа Блум.

— Я тебе сейчас объясню. Открой окно в моей комнате, накройся пледом и садись в зале, я тебе кое-что расскажу.

Г-жа Блум подумала: снова что-то не то сварила? Не пришила вчера вешалку на пальто? Он снова начнет шуметь насчет зимней шапки?

Она уселась в зале. Потом в залу вошел г-н Блум, а служанка, проснувшись от звонка, стояла в одной ночной рубашке в соседней комнате, закрыв одно ухо, в то время как другое ее ухо торчало в замочной скважине двери, ведущей в залу.

Г-н Блум остановился перед своей женой, скрестил руки на груди так, как это делал Наполеон, которого он видел в старинном театре «Драматен», и сказал серьезным голосом:

— Мы должны начать новую жизнь. Ты, и я, и ребенок, и Амалия. (Амалия сменила ухо. Эта замочная скважина была тесной.) — Слушай теперь внимательно, — продолжал г-н Блум, — я сегодня вступил в Клуб гигиенистов.

— Он тоже проводит свои собрания в кафе «Стрём»?

Г-н Блум оставил этот вопрос без ответа. Отвечать было ниже его достоинства. Вместо этого он сказал:

— Я лягу у открытого окна, я сниму шерстяное белье, я буду купаться каждый день, я буду отныне питаться овощами, я буду ложиться каждый день в 9 часов. Я…

— Уже скоро одиннадцать, — сказала г-жа Блум, — ты уже запоздал на два часа.

Г-н Блум пошел в свою комнату и улегся на кровать. У него своя комната. Ему надо, чтобы ему не мешали. Окно было открыто. Он не стал его закрывать. Он лежал на спине в своей постели и думал: наверно, не надо начинать так уж сразу, после чего встал и закрыл окно, укрылся еще одним одеялом и заснул.

Но г-н Блум стал активным членом Клуба гигиенистов. И вот как прошло первое заседание, на котором он присутствовал.

После того как клубный швейцар, одетый в реформированное одеяние, сшитое из одного куска и без карманов (нигде не собирается столько бактерий, как в карманах), проследил за тем, чтобы окна были открыты и щели в полу опрысканы раствором сулемы, члены клуба, стоявшие в ожидании в фойе, заняли места в зале, и председатель, натуралист Фредгрен, открыл заседание. Он приветствовал присутствующих и попросил разрешения сказать несколько слов о гигиене:

— Дамы и господа! Как прекрасно быть свободным от бактерий, быть чистым, как мы. (Тут г-н Блум чихнул. Он не привык сидеть на сквозняке.)

Однако, — сказал г-н Фредгрен, — чтобы быть совершенно здоровым, надо жить по определенным санитарным правилам. Мы все эти правила знаем, но для нашего нового члена, оптовика Блума, я хотел бы их здесь назвать:

— не пользуйся нижним бельем. Оно препятствует испарению;

— не носи чулки, они изнеживают ноги; не забывай также о том, чтобы подошвы у обуви имели вентиляционные отверстия. («У меня уже одно такое есть», — подумал г-н Блум.);

— избегай носовых платков: они собирают бактерии. Они могут применяться лишь для того, чтобы махать ими, когда уезжает дорогой родственник;

— никогда не носи шляпу, все лысые носили шляпу, ходи с непокрытой головой; волосы должны быть коротко пострижены и не должны иметь пробора — пользование расческой и щеткой вредит здоровью;

— когда спишь, лежи на спине; спи спокойно, без снов; вставай сразу, как проснешься, выпивай чашку молочного супа и ходи затем нагой перед открытым окном в течение 1 часа.

Таковы общие правила, — заключил г-н Фредгрен.

После этого фрёкен Фрисксон выступила с речью о вреде разговоров по телефону и о пользе того, чтобы все члены семьи как можно больше ходили босиком, даже в гости. Затем казначей попросил позволения напомнить присутствующим о том, что в течение заседания следует сделать годовой взнос в виде дезинфицированной десятки.

Г-н Блум пошел домой один. Он много думал, пока шел. Возле театрального кафе «Уперачелларен» он по старой привычке остановился, но после пятиминутной борьбы с худшим своим «я» продолжил путь домой.

В эту ночь он лежал у открытого окна. Утром у него был насморк, но он не пользовался носовым платком. Он пил свой молочный суп. Он пил его зажмурившись. Он походил голым в течение одного часа на сильнейшем сквозняке. Он так замерз, что зуб на зуб не попадал, но он выдержал.

В 3 часа пополудни он лег в постель. Врач счел это самым лучшим делом. Он сам проверил, закрыты ли окна, задвинута ли вьюшка в печи и есть ли в кровати четыре одеяла. Он принял 3 таблетки хины и выпил пол-литра горячего молока с 2 рюмочками коньяку. Он пролежал в постели 4 дня, и когда поднялся, то был свободен от всякой гигиены. На следующий день он сидел в кафе «Уперачелларен» и позвонил, как обычно, домой, чтобы его не ждали к столу, так как он поест с товарищем по работе.

Г-н Блум вновь стал самим собой и не почувствовал боли, когда услышал о смерти председателя Клуба гигиенистов. Тот простудился после утренней ванны. Вода была на полградуса горячее, чем требуется. Клуб гигиенистов устроил пышные похороны, и в соответствии с клубными принципами в крышке гроба с целью вентиляции были сделаны 8 небольших отверстий.

Эта история — правда. Только я забыл поставить эпиграф: «Никогда не избавляйся от своих дурных привычек!».

Юсеф Чельгрен

Юсеф Чельгрен (Kjellgren) (родился 13.11.1907 в местечке Мёркё провинции Сёдерманланд, умер 8.4.1948 в Стокгольме), шведский писатель. Со 2-й половины 20-х гг. печатался в рабочих газетах. С 1928 года член шведского отделения «Кларте». Уже в первом сборнике стихов Чельгрена «Свет маяка» (1931) звучат социальные мотивы. В сборнике стихов «Запад» (1933), сборнике рассказов «Пробоина на ватерлинии» (1936), пьесе «Неизвестный шведский солдат» (1938) Чельгрен осуждал фашизм. В путевых заметках «По Европе без гроша в кармане» (1930), сборнике стихов и очерков «На берегах Темзы» (1937) звучит тема интернациональной солидарности рабочих. В жанре «романа о коллективе» написаны «Люди и мост» (1935), трилогия «Смарагд» (1939), «Золотая цепь» (1940) и «Мужская дружба» (1947). В первом из них Чельгрен в духе социалистического реализма показал жизнь рабочего класса, создал образ коммуниста. Автор книг для детей. Во многих сочинениях Чельгрена заметны черты экспрессионизма.

---

Птицы на борту

На баке и выше, у брашпиля, раздавался медленный и нерешительный стук отбивающих ржавчину кирок, точно невеселый призыв к этой скучной однообразной работе. Из Атлантики несло мелкий дождь, который обволакивал судно серой мглой, словно сотканной из мировой печали. Мы все промокли до нитки, а Эрик так дрожал от холода, что выбивал зубами дробь. Относительно укрывшись от ветра за шканечным трапом, я и несколько других матросов решили торопливо свернуть сигареты и сделать несколько согревающих горло затяжек, пока вахтенный штурман на мостике не заметил нашего исчезновения. Губы Эрика окружала неприятная синева, а глаза светились странным лихорадочным блеском. Джонни стоял, повернувшись спиной к ветру и моросящему ледяному дождю. Он надвинул кепку на свои покрасневшие уши и глубоко засунул руки в карманы куртки. Джонни серьезно смотрел на Эрика, и в голосе его не было его обычного холодного безразличия, когда он сказал:

— Тебе бы лучше всего пойти и поваляться несколько дней в кубрике, Эрка. Если глаза мне не изменяют, дело идет к тому, что ты окончательно простудишься!

Эрик безразлично пожал покатыми плечами и отрицательно мотнул своей маленькой птичьей головой:

— Нет, со мной ничего страшного. Вот выйдем из этого мокрого ада, немного согреемся, и все будет хорошо. Со мной и раньше так бывало!

К Джонни снова вернулось его безразличие, которое он до сих пор проявлял в нашей компании. Никто из нашего кубрика не мог бы сказать, что понимает его как следует. Он жил своей особой, замкнутой жизнью, этот молчаливый и грубоватый уроженец Бохуслена. Когда он говорил с нами — а это случалось редко, — в голосе его всегда звучали обидно-насмешливые нотки. Нельзя было освободиться от чувства, что он презирает нас всех каким-то неясным, прихотливым образом. Теперь он лишь сказал:

— Ты же знаешь, мы идем на север. Там, будь уверен, ни грамма не лучше, чем здесь сейчас.

И когда Эрик ничего не ответил, прибавил ободряюще:

— За это время ты успеешь загнуться, если не будешь слушаться добрых советов!

— Возможно, — Эрик дернул плечом, как всегда безучастно и застенчиво. — Но сейчас мне надо на север. Я уже слишком долго пробыл на юге.

— Послушай, лежа в постели ты попадешь туда ничуть не позже, чем если будешь понапрасну ошиваться на палубе.

— Если я в силах работать, почему бы мне…

— Вот увидишь, от этого только тебе будет хуже.

Один из нас — Эмиль, тоненький длинный Эмиль с вечно падающей на один глаз лохматой рыжей челкой, — осторожно высунулся из-за трапа и посмотрел на мостик. Потом он сделал последнюю глубокую затяжку, пальцами задавил сигарету и засунул ее в нагрудный карман. Штурман караулил наверху на мостике, прислушиваясь к ударам кирок. Это был его метод следить за работой. Нам он был известен, потому мы быстро последовали примеру своего товарища: спрятали затушенные бычки и осторожно выбрались из укрытия. Даже Джонни перестал курить и принялся за свою однообразную безрадостную работу. Кое-кто из тех, что не могли примириться с его надменными и издевательскими замечаниями, утверждал, что он лишь временно обитает в матросском кубрике. Потому что у Джонни было одно большое преимущество перед нами: он мог беспрепятственно подготовиться к экзамену на штурмана, набрав необходимый плавательный ценз. Вполне возможно, что когда-нибудь мы увидим его штурманом на каком-нибудь судне. Поэтому он и не входил в нашу компанию.

Насколько мало мы уважали язвительные замечания немногословного Джонни, настолько трудно нам было по достоинству оценить странное желание Эрика отстоять свое право работать. Оба эти человека были чужды нам; мы сами прошли через столько равнодушия, что уже не стремились больше докопаться до скрытых причин происходящего. Нам было достаточно нашей ежедневной работы, нашего сиюминутного однообразного тяжелого труда в сырости и холоде. И все, что было вне наших непосредственных ощущений, нас просто-напросто не интересовало. Казалось, мы были не людьми, а лишь какими-то руководимыми инстинктом существами, угрюмо работающими против своей воли. Но, во всяком случае, мы исполняли возложенные на нас обязанности, мы двигали наше судно вперед и возвращались в кубрик после вахты смертельно уставшими.

Весь рейс шел дождь. Облака висели низко над горизонтом. Они были похожи на свинцово-серую перину, которую слабый юго-восточный ветер не в силах был вытолкнуть из Атлантики. Солнца мы не видели и звезд тоже. Казалось, весь мир состоит лишь из облаков и сырости, — воды, сонно журчавшей под килем, и дождя, поливавшего нас день и ночь. Мы перемерзли и плохо себя чувствовали; наши кирки с утра до вечера стучали вяло и медленно. Своими железными кирками мы ожесточенно крушили, минута за минутой, эти длинные одинокие часы. С равнодушным отчаянием отбивали мы время, надеясь найти что-нибудь лучшее, чем сейчас, под его твердым слоем ржавчины. Но нас постоянно преследовало горькое разочарование: дождь продолжал лить из низко висящего облачного покрова, и та же серая пелена раскинулась, словно гигантская каракатица, от горизонта до горизонта, каракатица, которая безжалостно держала нас в плену своих мягких, но сильных объятий, вливая нам в кровь отвращение и омерзение. Эта болезнетворная водная пелена была кошмарным зверем, от которого мы не в силах были освободиться, мы могли лишь угрюмо ненавидеть его, осыпая бессмысленными ругательствами и ненужными проклятиями.

Работа не давала нам покоя даже во сне. Еще долго после того, как мы затихали в своих койках, преследовал нас резкий стук отбивных молотков, и сон наш был неспокойным и тревожным, как вода, что журчала и пела над нашими головами. Иногда мы также просыпались от тяжелого пронзительного кашля Эрика. Правильно сказал ему тогда на баке Джонни: ему бы надо полежать несколько дней, потому что он плохо переносит погоду, в которой мы с головой увязли.

Нет, Эрик не желал оставить свою работу. Ему и еще нескольким нашим матросам пришлось даже выполнять беспокойную поденную работу на одном торговом судне. Единственно божественное в этом безрадостном занятии то, что не надо разрываться между вахтами, есть возможность непрерывно проспать всю ночь. Но Эрика мучил его жестокий кашель. Каждое утро без исключения он выбирался из своей койки за какой-нибудь час до подъема, одевался и выходил на палубу. Там он съеживался на одном из чугунных кнехтов подветренного борта, и тщедушное тело его сотрясалось от сильных приступов кашля. Иногда к нему подходил вахтенный и неловко спрашивал:

— Ну, как у тебя дела, Эрка?

И Эрик, с красным лицом, еще не отдышавшись после сильного приступа кашля, неизменно отвечал:

— Ничего страшного! Сейчас, утром, — хуже. Но это потом пройдет, когда я как следует включусь в работу.

Однажды и капитану случилось проходить в это раннее время по палубе, и он заметил матроса, который сидел на подветренном кнехте, используя ватервейс в качестве плевательницы. Капитан был маленьким, круглым и добродушным крестьянином из Эстергётланда, уже тридцать пять лет проклинавшим море и столь же долго служившим своим судам. Он подошел к Эрику и обратился к нему с тем обеспокоенным выражением, похожим на печать неизгладимой грусти, что всегда появлялось на его добродушном лице, когда он сталкивался с чем-нибудь неожиданным:

— Что с вами случилось, Ларссон? Вы заболели?

Но Эрик ни перед кем не желал признаваться в своем состоянии. Поэтому и на этот раз он ответил точно так же, как отвечал нам:

— Я лишь немного кашляю, это бывает иногда, как вот сейчас, по утрам.

Капитан посмотрел вокруг. Он чувствовал под ногами качающуюся палубу судна, а взгляд его упирался в плотную полосу тумана, висящего над Бискайским заливом. Наконец, он сказал, чтобы как-то подостойнее уйти:

— У меня в каюте есть лекарство, которое, я уверен, сможет облегчить ваш кашель. Кроме того, я думаю, что вам, Ларссон, не следует бывать на палубе дольше необходимого.

И Эрик, как еще один жалкий Диоген, ответил, сидя на своем кнехте:

— Большое спасибо, капитан. Но мне лучше на палубе, чем в кубрике. Мне хуже, когда я лежу.

Мы же, его товарищи, догадывались об истинной причине: Эрик знал, что сон для нас — самое ценное и святое из всего, что мы имели. И он уважал его, зная ему цену. Поэтому он и выходил на палубу, чтобы в одиночестве бороться со своим больным телом.

Джонни самоуверенно сказал: «…мы ведь идем на север! На Балтике наверняка ни грамма не лучше, чем сейчас в Атлантике…» Да, мы шли на север, мы, фактически, шли домой, в Окселёсунд, в этот черный, вечно забитый льдом Окселёсунд, чьи тонкие фабричные трубы возвышаются, точно органные трубки, над многочисленными чугунными стапелями и иссиня-черными крышами мастерских. Мы шли от берегов Средиземноморья, где ранняя весна уже приложила свою мощную руку к пустынным степям Кадиссы. Пришло как раз то время года, когда Земля, медленно поворачиваясь вдоль эклиптики, подставляет под живительные лучи Солнца свое северное полушарие. Но во время нашего будничного рейса с юга на север мы ничего этого не замечали. Мы оставили за кормой шелковые дымки английского побережья, ранним туманным утром мы несколько часов проболтались на якоре в вечно бурном Брунсбюттеле, прежде чем проползти через сердце Германии. Мы миновали Хольтенау и прошли Борнхольм и Бло-Юнгфрун с его крутыми склонами гор и глубокими каменоломнями. Это было веселенькое морское путешествие в грязно-сером тумане и под пронизывающим дождем. И все время наши кирки стучали о красную от ржавчины палубу корабля. Мы по-прежнему урывали иногда от работы несколько минут, чтобы свернуть сигарету и сделать пару торопливых затяжек, скорчившись в каком-нибудь уголке, где мы были хорошо скрыты от взора вахтенного штурмана на мостике. Так мы стояли, сколько осмеливались, медленно пропуская через легкие приятный дым. Или же мы удирали время от времени в кубрик, чтобы наскоро влить себе в желудок пару кружек кофе из кофейника, всегда висящего под потолком, где он постоянно грелся от тепла коптящей керосиновой лампы. Это было нашей единственной настоящей радостью в таком кисло-печальном рейсе: по-детски удрать из-под надзора штурмана и наспех подкрепиться чем-нибудь — кофе или сигаретой. Других угощений в нашей будничной жизни не было.

А Эрику стало хуже.

Его пронзительный кашель перемежался медленными и нерешительными ударами наших кирок. Но это был удивительный товарищ: он по-прежнему, как пиявка, присасывался к своей бессмысленной работе, словно искал в ней спасения своему телу. Он был мал и тщедушен. Грубая одежда висела толстым бесформенным мешком на его узких плечах. А его лицо, оно бы ничего не выражало и ни о чем не говорило, если бы не светилось тем же серо-белым, мрачным цветом, что и пелена, постоянно окутывающая нас. Он стоял среди нас на палубе судна, по которой гулял ветер, и действовал своей киркой так же механически, как и мы. Мы спали с ним в одном матросском кубрике и ели за одним столом в столовой. Но все же мы по-настоящему не знали его, матроса Эрика Ларссона, чей трескучий кашель звучал в наших ушах с утра до вечера. Иногда кто-нибудь говорил, как Джонни:

— Лучше всего тебе, Эрка, несколько дней не выходить на работу.

Но Эрик был упрям и настойчив. Он наперегонки с нами орудовал своей киркой и привычно отвечал:

— Я же вполне справляюсь. Еще никто не умер от небольшого кашля, он появляется и проходит без следа…

— Но и эта чертова калоша тоже вполне обойдется, даже если ржавчину будут отбивать на одного человека меньше.

— Во всяком случае, пусть что будет, то будет.

И больше на эту тему мы не говорили. Ведь у каждого были свои собственные мысли: маленькие, грустные, тяжелые мысли, которые медленно двигались по кругу, касаясь близлежащих тем. Судно медленно прокладывало себе дорогу вперед, на север, а мы продолжали жить своей полужизнью, как прежде.

Да, мы работали, курили и пили кофе с утра до вечера. Иногда у нас вырывалось проклятье погоде: когда покрывало секущего мелкого дождя плотнее обволакивало нас. Иногда мы также с каким-то неясным страхом украдкой смотрели на нашего больного товарища. Вид его серого лица с лихорадочным румянцем на щеках делал и нас неуверенными в себе, а его отталкивающая синева вокруг тонких губ постоянно полуоткрытого рта светилась, словно какой-то знак неизвестной судьбы, которая всех нас ожидала. Даже боцман, грубый и бесчувственный старый моряк, у которого на шее и в ушах росли волосы, задумчиво качал головой, когда смотрел на Эрика своим тяжелым сухим взглядом. Он сказал нам:

— Парень наверняка долго не пробудет на этом судне.

А Эмиль — тоненький длинный юнга — резким движением головы откинул с глаз свою рыжую челку:

— Да, ему бы только попасть домой, больше он не будет плавать!

Домой. Для каждого из нас в этом слове было свое значение, но что таилось за ним сейчас для Эрика, никто ничего не мог сказать.

Эрик нанялся на судно в Гандии и пробыл с нами на борту лишь несколько недель в этом коротком рейсе на север вдоль побережья. Сам он говорил, что пассажиром пересек Средиземное море из Алжира («этот город насквозь прогнил, и в нем нельзя оставаться дольше, чем требуется»). Больше о нем никто из нас ничего не знал. И никто и не подумал его расспрашивать. В тот день, когда Эрик поднялся по нашему трапу со своей котомкой на спине, с мрачного утеса Гибралтара на нас обрушилась страшная гроза. Она пришла из Африки через Средиземное море. Белые и фиолетовые молнии плясали в небе вдоль и поперек и беспрерывно сверлили своими раскаленными остриями бушующее море. Гандия — маленький коричнево-серый городок с темными винными погребами и полуразвалившимися сараями для апельсинов — совершенно скрылся из виду из-за облаков, песка и воды, которые ураган поднимал вверх и нес с собой через горы. А в море, над этим пустынным черным водным пространством, гигантским столбом громоздились золотисто-синие облака. Дождь хлестал, как стальной плеткой, а молнии, постоянно брызгавшие из толстого скопления темных облаков, разрезали воздух на длинные раскаленные полосы. Все было как на грандиозном театральном представлении, длившемся около двух с половиной часов. Как только эта непогода миновала, далеко в море стала видна дюжина маленьких рыбачьих лодок. Их острые треугольные паруса напоминали веселые красно-коричневые игрушечные палатки, торопливо бегущие для защиты в гавань.

Уже тогда, в те первые часы своего пребывания на борту, Эрик вызвал у нас мимолетное удивление. Мы все стояли вдоль релингов и смотрели, как искусно маневрировали лодки в сулойном море. Один из нас заговорил о жизни на борту этих парусных суденышек. Он несколько лет проработал рыбаком как раз здесь, на Средиземном море.

— Они так могут плавать на все сто, но заработок у них грошовый.

И Эрик торопливо спросил, в его остром личике дрожала нервная горячность:

— Но работа, наверно, тоже тяжела на все сто?

— А?

— Я говорю, тяжело поднимать из моря сеть или невод в плохую погоду?

— Вовсе нет! Эта работа для лентяев. Кто угодно с ней справится, если есть небольшой навык…

Эрик настойчиво и умоляюще посмотрел на него:

— Ты думаешь, я тоже?

Как уже было сказано, Эрик удивил нас на какое-то мгновение этим странным вопросом. У нас не было принято обсуждать наши способности. И матрос, который когда-то рыбачил на Средиземном море, равнодушно ответил, не пытаясь узнать нового человека поближе:

— Естественно, почему бы и ты не смог, как все другие!

Эрик поспешил спрятаться в своем хрупком убежище — покорном пожатии плечами — и уклончиво ответил:

— Мне просто пришло на ум спросить, когда я увидел, как они идут. Работа на таких ореховых скорлупках совсем не кажется легкой!

В этом коротком рейсе вдоль европейского побережья мы постепенно поняли, что, собственно говоря, для Эрика не существовало легкой работы. Но он все-таки работал, он упрямо был с нами. Пароход «Танни» медленно пробивал себе путь через волны, и каждый день этот больной матрос с неутомимой энергией выполнял работу, возложенную на него на борту судна. Иногда кто-нибудь замечал, что боцман стоит и украдкой разглядывает его. И однажды, будучи в таком настроении, он сказал:

— Не знаю, встречал ли я когда-нибудь такого парня, как этот матрос.

А Джонни сказал, как обычно надменно и равнодушно:

— Он всего лишь глуп и упрям, ничего особенного.

— Может, он и глуп, но он и боится к тому же.

— Боится? Нет, не думаю. Никто из нас не замечал в нем ничего подобного!

Боцман обнял ладонью свой тяжелый бородатый подбородок. Он был самым старым на борту и привык командовать нами на работе.

— Да, он боится за себя, боится из-за своей болезни, боится, что не справится со своей работой. Это сразу видно. А иначе как бы он все это выносил?

А наш лишенный всяких событий рейс на север продолжался. Мы побывали в Хёк-ван-Холланде, где бункеровались углем, мы постояли в Брунсбюттеле, мы медленно прошли Кильский канал, миновали Борнхольм и Бло-Юнгфрун, и тут в нашем однообразном рейсе случилось нечто необычное: только мы миновали одиноко стоящий маяк Стенклэппен, как на бак села уставшая от борьбы с ветром голубка. Она появилась, как пушинка, из бесконечной серой вселенной, которая безжалостно держала нас в своих упругих стальных тисках. Все разом с радостью побросали мы свои кирки и, склонившись, стали разглядывать эту беспомощную, насквозь промокшую птицу. Ее мокрые, цвета красного вина, перья на грудке плотно прилипли к зобу, и, когда Эрик протянул руки, чтобы поднять ее, растопырила она свои смертельно уставшие крылья, приготовясь взлететь. Эрик расстегнул свою толстую куртку и плотно прижал голубку к груди, чтобы защитить ее от острого, секущего, пронизывающего зюйд-оста, дувшего поверх наших голов. Потом он перенес ее в теплое и уютное место на крышке люка котельной. Мы все стояли и смотрели на ее отливающее металлом оперение, сияющее зелеными, серо-голубыми и красно-фиолетовыми тонами. Голубка быстро и нервно мигала глазами с белой оболочкой; она медленно втянула розовые лапки и жадно прижалась брюшком к тепловатой поверхности железа.