Подмененный император

Глава первая. Случай в Пальмире

Петр убил еще одного, особенно наглого слепня, пытавшегося пристроиться на его щеке, и негромко выругался. Мало того, что донимает жара, а воздух, кажется, состоит из мельчайших частичек пыли, так еще и эти твари. Нет, уж если не повезет, то не повезет во всем. Какой идиот решил, что Пальмира уже полностью освобождена? И почему военному советнику, при особе которого Петр состоял переводчиком, нужно было сломя голову мчаться из относительного спокойного и прохладного Дамаска в это адское пекло?

А его самого за каким чертом понесло в одиночку рассматривать древние руины? В Москве он никогда не замечал за собой тяги ни к древностям, ни к истории вообще. Но делать в предстоящие три часа ему было решительно нечего: начальник уединился «для послеобеденного отдыха» со сговорчивой медсестричкой, а ему разрешил быть свободным — «до восемнадцати ноль ноль». Что он Пальмире, что ему Пальмира?

Но зато потом можно будет небрежно пробросить при случае, что был-де я в этой самой Пальмире. Песок и руины. Какую красоту загубили, сволочи! Причем — абсолютно бессмысленно загубили. Бандиты они бандиты и есть, хоть и величают себя «воинами Халифата». Удивительно, что они вообще такое слово знают.

— Сейчас у Пальмиры под контролем террористов осталась одна высота, на которой располагается древняя цитадель, — просветил на днях «штабного» военный корреспондент одного из российских телеканалов, который — вот же бедолага! — уже три недели сопровождал штурмовые отряды в этом районе. — Отряды ополчения «Соколы пустыни» сейчас штурмуют крепость с нескольких сторон, но им приходится работать без поддержки авиации. ВКС России не наносят удары по цитадели, чтобы сберечь памятник. Сам город практически полностью блокирован. Но говорить о том, что он взят, пока рано. Боевики не спешат покидать Пальмиру. Так что лично мне непонятно, зачем вы сюда приперлись. Не дай Аллах, пристрелят.

— Начальство так решило, — уклончиво ответил Петр. — А с ним спорить… сам знаешь.

— Как не знать, — усмехнулся военкор. — И давно ты так… воюешь?

— Скоро три года, как приехал. Но все больше в Дамаске. Основные переговоры-то там проходят. Тут все больше бомбят и стреляют — переводить нечего.

Тут он немного слукавил, поскольку, помимо Дамаска, повидал довольно много: уж очень охочим до древности оказался его начальник. Военный советник в свое время закончил Институт Стран Азии и Африки, но… с персидским языком. Это, впрочем не мешало ему смотреть на Петра — выпускника Института военных переводчиков — как на представителя более низкого сословия.

Нормально. Попал бы сюда каким-то чудом выпускник МИДа, смотрел бы на советника сверху вниз, ибо МИД — престижнее, это каждый первокурсник знает. А военные переводчики — это рабочие лошадки, низшее звено, хотя и по-арабски бегло говорят, и стреляют хорошо, и гранату при случае могут в цель кинуть, а при бомбежке спокойно ищут надежное укрытие, а не бросаются в первый попавшийся сарай.

Да, наездился он сразу после выпуска по Ближнему Востоку. Знающие люди говорят, что в мире остался единственный восточный город с аутентичной древней застройкой — это Старый город Дамаска. Сначала был уничтожен Старый Багдад, а потом пришла очередь древнего сирийского Алеппо.

Как в насмешку в 1986 году ЮНЕСКО внесла Старый Алеппо с его домами, построенными в 14—16 веках, в список объектов Всемирного наследия. Одни западные организации помогали сирийскому правительству бережно вписать древние кварталы в современный мегаполис, другие помогали тем, кто устроил в этом музее под открытым небом кровавую современную войну с артиллерией.

Слух о том, что «руси» едут смотреть Старый город летел впереди них со скоростью электромагнитных волн, от поста к посту, от рации к рации. Согласно довоенному путеводителю, который удалось раздобыли в гостинице, первую остановку сделали возле площади Баб Аль-Фарадж, возле башни с часами, построенной австрийским архитектором в конце 19 века. И дома вокруг в прелестном «колониальном стиле», серьезно попорченном осколками.

На некоторых балконах — куски пластика с маркировкой ООН. У них двойное назначение. Снайпер не видит свет в квартирах, а посторонние не могут глазеть на благочестивых женщин, которые тут проживают. От площади лучами во все стороны расходятся улицы. Они просматриваются до горизонта, вот только стоять на них не рекомендуется, лучше жаться к стенкам.

Первые, относительно свежие кварталы Старого города плотно изрисованы сирийской государственной символикой. Причин несколько. Во-первых, так демонстрируется верность Сирии. Во-вторых, во время боев в этих диких лабиринтах, разрушающих своими хитросплетениями все представления о школьной геометрии, проще ориентироваться. Сразу видно, пересек ты линию фронта или нет. Местные не советовали двигаться дальше самостоятельно. Пришлось ждать проводника.

От скуки фотографировали вывески на русском языке — их здесь очень много: «Нижнее белье», «Обувная мастерская»… В здании без крыши, застыл искалеченный осколками Пегас, из-под рухнувшей штукатурки вылезли совершенно античные арки, высокие и воздушные, облицованные желтоватым полированным мрамором. Древние арки устояли, а относительно-современная крыша и перекрытия — нет.

Возле Пегаса валяется вывернутый наизнанку газовый баллон с приваренным к нему хвостовиком. Любимый боеприпас боевиков, обладающий страшной разрушительной силой и почти отрицательной точностью. Такие баллоны запускают с изношенных танковых стволов или самодельных станков — просто, в сторону противника. Впрочем, для людей, устроивших войну в музее, все это не имеет никакого значения, более того, экспонаты по их мировоззрению должны быть уничтожены — это все запретное язычество.

Проводником оказалась девушка-ополченец. Зовут ее Роза, фамилия Асад, сама родом из Латакии и воюет здесь уже три года. По специальности Роза — сапер, при этом здешние лабиринты она знает наизусть. Солдаты с блока, на котором мы коротали время, говорят Розе совершенно серьезно, без улыбочек:

— Роза, это руси, они наши братья! Сбереги их!

И Роза во время этой экскурсии, прилежно показывает нам, где нужно пробираться по стеночкам, а где перебегать пригнувшись. Где до боевиков 30 метров, а где десять…

На секунды застываем в створе некогда красивейшей площади Алеппо — «Площади семи фонтанов». И ныряем за противоснайперские щиты и полотнища. Из-под ног разбегаются совершенно одичавшие породистые коты. Волнами накатывают запахи городской войны. Вековая штукатурка отбитая пулями, пахнет пыльными, заброшенными библиотеками и неопрятными старухами. Тянет военными городскими кострами из ДСП, пластиковых плинтусов и пустых бутылок. Но главные тона в этом составном аромате — бездымный порох и человеческие экскременты.

Вслед за Розой мы выходим к Цитадели. Это сердце города, оно начало биться в 10 веке. И только потом, в 14 веке, у стен крепости появился Старый город. Мы сидим за стеной баррикады из песка, камней, холодильников и стульев в стиле «барокко» и разглядываем крепость. Судя по бликующему стеклу прицела или бинокля, Цитадель рассматривает нас. В крепости до сих пор держится гарнизон из солдат и ополченцев. Снабжают их по системе древних и новых подземных ходов. Один из них начинается прямо у наших ног. А вокруг, насколько хватает глаз — бесконечные поля из бетонных и каменных холмов. По словам Розы, Цитадель спасла город: если бы крепость не удержали, Алеппо пришлось бы оставить. Из Цитадели можно простреливать все основные улицы, она на господствующей высоте. Но крепость выстояла, и теперь уже вряд ли ее удастся захватить. Все изменилось.

Извилистым горным серпантином едем в село Айн Эльбет в провинции Хама. Ещё недавно в окрестных деревнях хозяйничали боевики. В Айн Эльбет их не пустили ополченцы, они несколько лет держали оборону — от всех, в том числе и от правительственных войск. Теперь село, превратившееся в карликовое государство, должно стать местом подписания «мирного договора» между правительством Сирии и старейшинами девяти населённых пунктов.

Когда больше трех лет назад Петр приехал в Сирию, для него стало огромным сюрпризом, что гражданская война практически не имеет линии фронта. Она может начаться везде и в любой момент. Через неделю после его приезда российское посольство в Дамаске достаточно благополучно пережило один из крупнейших терактов времен сирийской смуты. На оживленной трассе, проходящей вдоль посольства, взорвался автомобиль начиненный взрывчаткой — почти полтонны. Еще один микроавтобус с бомбой из 400 килограммов тротила не взорвался. Первый взрыв, по счастью (если такое слово здесь применимо), убил второго смертника.

Посольство оказалось в пяти километрах от эпицентра — ударная волна чуть качнула здание, звякнули стекла. А уже за километр до места теракта, на асфальте валялись оторванные руки, куски тел и обломки машин. Что творилось на самом шоссе в утренний час-пик трудно описать словами. Осыпались даже фасады домов.

Досталось и российским дипломатам: взрывная волна прошла по посольству, выбив почти все стекла. Террористам даже не пришлось въезжать в строго контролируемую «зону безопасности». А спустя несколько месяцев обнаружилось, что живут-то практически на передовой. Боевики захватили район Джобар, и до линии фронта оказалось рукой подать — всего-то четыре километра.

Вот вам и «спокойная жизнь в тылу» с работой исключительно за столом переговоров.

Впрочем, консульский отдел не закрывался даже в те дни, когда казалось, Дамаск вот-вот падет… Вот они — герои невидимого фронта.

Поселили их с советником в Старом городе, в отеле «Агинор». Отель больше был похож на музей восточного искусства, вся мебель антикварная, дерево, резьба, роспись, камень. Ванна вырублена из цельного куска мрамора. Через год «Агинор» окончательно закрылся — туристы больше не ездили в Сирию, а они остались практически единственными постояльцами на самообслуживании. И, как подозревал Петр — сторожами по совместительству: хозяева пытались сэкономить на охране, а при советнике, кроме переводчика, было четыре охранника.

Гнилой весной 2012 года все в одночасье свалились со страшным гриппом, но местные лекарства поставили их на ноги за сутки. Противопростудный набор стоит копейки — государство дотирует и регулирует работу фармацевтики. Производство лекарств местное или лицензионное — признак высокоразвитого государства, по современным меркам.

И все это — в прифронтовом городе. В Хомсе, по российским меркам — рукой подать — уже несколько месяцев шли страшные бои. Власти не пускали журналистов на фронт — нечего показывать. Петр поехал в Хомс на свой страх и риск, из чистого любопытства, купив билеты на междугородний автобус. Автобус шикарный, билет стоит 2,5 доллара, в дороге кормят. Водитель высадил пассажиров у района Баб Амру, где в этот момент идут бои. Рядом — мирно дымил какой-то нефтехимический заводик.

«Паломника» подобрала полиция, угостила кофе, привезла к себе в участок. Участок — точно на линии фронта, стены тряслись от взрывов. Начальник полиции пошутил:

— Это гром, скоро будет дождь.

Шутники… Вечерами, в гостинице от скуки включали телевизор — только местные каналы. Нон-стоп шли похороны военных. Потери ужасающие, но об этом можно только догадываться. И только теперь, спустя несколько лет стало известно, что сирийская армия за годы войны потеряла половину списочного состава — ранеными, убитыми и дезертирами.

Как-то ночью боевики ворвались в офис государственного телеканала «Аль-Ихбарийя». Поставили к стенке дежурную смену — монтажеров, сторожей и корреспондентскую группу. Расстреляли, а потом подорвали офисное здание, монтажные и студию. Телеканала больше нет. Только разлив крови у стены, истыканной пулями, и дымящиеся обломки.

По городу бродили слухи, что в Дамаск вот-вот войдут боевики. В районах на окраинах шли интенсивные бои. Ночами было видно, как с вертолетов лупят красными трассерами по городским кварталам. С земли отвечали теми же красными трассерами.

Со временем привыкли.

Они еще шутят, окончательно запутался тогда в местных реалиях Пётр. В Дамаск его отправили на полицейской машине. Советник так и не узнал об этой «самоволке», иначе неприятностей было бы — не оберешься. Но Пётр вообще считал себя удачливым.

В институт военных переводчиков поступил, шутя: двадцать баллов из двадцати, хотя и пятнадцать гарантировали поступление. Но вместо турецкого отделения, но которое Пётр мечтал попасть с одной-единственной целью: поражать барышень при поездках на отдых в Анталию, ему досталось арабское отделение.

— Там же постоянные войны, Петруша! — ахнула мать, когда узнала. — Тебя пошлют на фронт.

— Там нет никакого фронта, мама, — терпеливо объяснял Пётр. — Есть локальные конфликты, которых гораздо меньше, чем военных переводчиков. Успокойся. Скорее всего, распределение я получу в Генштаб — бумажки перекладывать.

И все, собственно, к этому шло, пока Россия не решила покончить с бандитским государством рядом с Сирией. Какой бы ограниченный контингент войск туда ни посылали, переводчики при нем, а главное, при военных советниках были необходимы.

В июле Пётр получил диплом — красный! — а в конце сентября члены верхней палаты единогласно проголосовали за предложение президента Владимира Путина о вводе российских войск в Сирию.

Россия и Сирия заключили соглашение о размещении авиагруппы РФ в САР на бессрочный период. А Петру предложили быть в любой момент отбыть к месту прохождения службы на Ближнем Востоке.

Не зря говорят: материнское сердце — вещун. Всего-то пару месяцев и пришлось перебирать бумаги в Генштабе…

А теперь у сирийской авиации в достатке появилось и топливо и боеприпасы. В среднем с интервалом в час, авиация бомбит позиции боевиков с вертолетов и самолетов. Активные наступательные действия боевиков под Дамаском прекратились еще осенью.

Как раз незадолго до командировки Петра в «спокойную» Сирию Дамаск заплели блок-постами в неожиданных и ключевых местах. Появились кочующие блоки — мужчины в дешевых черных костюмах, белых рубашках и с автоматами в руках вдруг возникают на перекрестках и начинают досматривать машины. Это «махабарат», местная госбезопасность. Но, в городе все равно продолжались теракты. С кочующих минометов обстреливались входы в шиитские мечети, сразу после окончания вечерней пятничной молитвы. Подрывались смертники и минированные автомобили…

Какой там израильско-палестинский конфликт! А мировая пресса точно не замечала кошмара, скрупулезно подсчитывая каждый выстрел с территории Палестины и Израиля.

Тем не менее, Министерство обороны вдруг разрешило посетить загадочную и легендарную «российскую военную базу в Тартусе». На дороге, идущей в Латакию, уже «пошаливали», и их везли под внушительным конвоем. База оказалась ПМТО — «Пунктом материально-технического обеспечения». В наличии пустая казарма. Давно усопшие грузовики, зеленая краска на них выгорела до желтизны, резина на скатах растрескалась. Севастопольский пес Пират в будке, дерзкий кот с шальными глазами не дается в руки. У пирса покачивалась плавмастерская со станками пятидесятых годов. Пётр спросил старпома — почему станки не поменяют?

Он развел руками:

— Дак тогда весь корабль разбирать придется…

Уже задним числом, осенью 2015 года, Пётр понял смысл этого визита на базу — показали всему миру, что вмешиваться в сирийский конфликт не собираемся. Мир удивился потом, но было поздно.

Что сейчас находится на базе Тартус, никто не знает. Известно лишь, что там провели дноуглубительные работы. Все остальное — военная тайна.

Городской район Дарайа. Полугодовой штурм площади с мечетью принес свои плоды, район частично освободили. Вкушать этих плодов не хочется — городские кварталы просто превратили в серую пыль. Она похожа на просеянную муку, ноги погружаются в нее по щиколотку.

Правительственное агентство сообщает, что атаки боевиков на Маалюлю, сакральный, христианский центр Ближнего Востока, успешно отбиты. Бандиты отброшены. В реале из Маалюлю в панике бежала армия. Последними отходили христиане-ополченцы. Им некуда было бежать, здесь их дома. Сирия продолжала балансировать на чудовищных качелях тотальной гражданской войны.

Понятно, что без вмешательства третьей силы здесь не будет развязки, не будет победы, не будет переговоров. Ничего не будет. Страна просто уйдет в песок, как уходили до нее бесследно древние и могучие царства и целые цивилизации. Осенью 2013-го никто не верил, что мы вернется в освобожденную Маалюлю через полтора года, и будет ходить среди святынь не пригибаясь.

Тем не менее, это случилось. И Пальмиру практически освободили. И вот теперь Пётр сдернулся в очередную самоволку пощелкать то, что осталось от города-музея. Если бы еще слепни так не досаждали…

А ведь была еще «нотная грамота» вторжений Запада — провокация с применением химического оружия армией Асада. Потом — «закрытое небо» и демократические «освободительные» бомбежки военных объектов и инфраструктуры. Все, как всегда. И тут Путин принял решение ввести российские войска. В смысле — авиацию. И шаблон резко сломался.

Одновременно с началом активной военной помощи ВКС России, сирийская армия начала наступательную операцию в районе Джобар, медленно, но упорно отодвигая линию фронта от Дамаска. Ни о каком прорыве боевиков в Дамаск из Джобара речи больше не было…

Краем глаза Пётр зафиксировал какое-то движение на периферии, повернулся, глянул в бинокль — и обалдел. С востока прямо на него перла нехилая орда боевиков, сколько точно — считать некогда. Та-а-к. Приплыл, турист?

Бежать глупо — пристрелят мгновенно. Не бежать еще глупее — поймают и будут «допрашивать». Результатов таких «допросов», когда от человека оставалось «нечто», Пётр уже насмотрелся вдосталь. И под местного не закосишь: не бывает арабов-блондинов с голубыми глазами и ростом метр восемьдесят. К тому — в русском обмундировании.

Застрелиться? Ну, это всегда успеется. Пётр лихорадочно осмотрел развалины на предмет какого-нибудь укрытия и обнаружил под мраморным основанием проем, в который вполне можно было протиснуться. Но как бы не факт, что через четверть часа такая же идея не придет в голову какому-нибудь из боевиков.

Значит, надо умирать, но — с умом и желательно геройски. Как погиб пару недель назад парнишка-офицер, который погиб «при выполнении специальной задачи по наведению ударов российских самолетов на цели террористов» в районе Пальмиры. Военнослужащий в течение недели «выявлял важнейшие объекты террористов, выдавал точные координаты для нанесения ударов российскими самолетами и… вызвал огонь на себя, после того, как был обнаружен и окружен».

Пётр специального задания не выполнял, то есть вообще мог схлопотать недельку гауптвахты за свою прогулку, но то, что минут через десять он будет окружен — к гадалке не ходи. Значит, нужно вызывать огонь на себя, точнее, на боевиков, а самому забиться в эту щель под развалинами. Бог не выдаст, свинья не съест. Да и перед уходом видел своими глазами, как два «грача» прогреваться готовились. Хорошо, хоть рацию прихватить догадался. Не Бог весть что, но добьет.

— Гнездо, толмачу. Гнездо, толмачу. Прием.

— Толмач, гнезду. Что у тебя? — голос начальника, явно снятого с медсестрички, ничего хорошего не предвещал.

— Песец на мягких лапах, причем толстый. До батальона духов при двух «коробочках», плюс тачанки.

— Уеживай оттуда, дебила кусок!

— Щаз. Поздняк метаться, они с охранением. Уже обошли, дернусь — срисуют, мяу сказать не успею.

— Твою же…

— Грачи ушли?

— Нет, выруливают пока

— Тогда давай по моим координатам. Комплекс небольшой, не промажут. Храм вот жалко, но от него все равно почти ничего не осталось.

— Допрыгался, переводчик через лужу? Сам что, флагом махать будешь и кричать «Христос акбар»?

— Вроде есть куда ныкаться.

— Ну, смотри. Выживешь — плевать что офицер, будешь весь срок сортир зубной щеткой чистить. Своей. Все, время пошло. Ищи пятый угол.

Пётр молча щелкнул тангентой и быстро полез в спасительную щель. Там было места — ровно на одного. Если, конечно, коленки к животу подтянуть. Не самая удачная поза для героической смерти, конечно.

А потом пришел звук. Безобидный, как в детстве на даче возле аэропорта. А потом небо превратилось в камень и обрушилось на голову. Конкретно.

Дальше была глухая ватная темнота.

Глава вторая. Очевидное — невероятное

Сознание возвращалось постепенно. Он еще ничего не видел вокруг себя, но чувствовал, что лежит на чем-то гораздо более мягком, чем прокаленная солнцем земля Пальмиры. И тишина вокруг была — полная.

«Завалило, — отрешенно подумал Пётр. — Завалило наглухо и контузило, ясное дело. Хорошо, если догадаются пошарить под развалинами…»

Голова у него все-таки побаливала, теперь он это ощущал. Терпимо, но побаливала. Он попробовал пошевелить руками и обнаружил, что делает это совершенно свободно. Уже хорошо. Попытался дотянуться до верхней плиты — рука ушла в пустоту. Это уже становилось интересным.

Глаза привыкли к темноте и он стал кое-что различать. Например, неяркий огонек на расстоянии от него. Определить природу этого явления Пётр не смог, и на всякий случай полежал еще немного с закрытыми глазами. Потом предпринял попытку ощупать себя на предмет возможных повреждений, и чуть не завопил от страха.

Мало того, что он был по плечи прикрыт мягким и теплым одеялом, так под ним уверенно прощупывались контуры фигуры… ребенка. Не грудного, слава Богу, но уж точно не мужчины в расцвете сил.

«Последствия контузии, — успокоительно подумал Пётр. — А одеяло — так это я в медсанчасти лежу. Раскопали, стало быть».

Он снова открыл глаза. Возможно, раскопали. Но находился он точно не в медсанбате. Скорее в больнице типа санаторий. Хотя… что-то он не слышал о таких больницах-санаториях, где наволочки подушек были бы обшиты кружевами.

«Глюки, — обнадежил себя Пётр. — Стопудово — нормальные глюки после контузии».

В помещении стало как-то светлее, и Пётр заметил, что слабый свет просачивается через что-то, прикрытое тканью. Не дневной свет, скорее — рассветный. Значит, скоро утро. А утро вечера… правильно, мудрёнее.

Через какое-то время обнаружилось, что Пётр лежит на широченной кровати с какими-то столбиками по углам и шатром сверху, что под ним — очень мягкий матрас (а может, и не один) и что огонек в дальнем углу — это лампада перед какой-то иконой.

«Цветной, широкоформатный глюк в формате блюрей, — утвердился в своих догадках Пётр. — И вижу я его либо под землей, поскольку меня еще не нашли, либо на поверхности земли, поскольку меня откопали и поместили… Вот только куда поместили? А-а-а, меня наверняка оперировали! Это наркоз отходит. Ну и пусть себе отходит, а я пока еще посплю. Голова-то болит».

Сказано — сделано. Пётр устроился поуютнее на боку, подумал — и вообще свернулся калачиком и сладко заснул. Что бы там ни было, боевики пленным наркоз не вводят, у них другая анестезия — ножом по горлу или пулю между глаз. Так что можно расслабиться и в кой веки раз выспаться. Благо, тишина — абсолютная.

Следующий раз он проснулся от странного звука: было полное ощущение, что где-то звонят колокола. В комнате прибавилось света, и Пётр разглядел вычурную белую мебель, ковер на полу и прочие прибамбасы. Оставалось выяснить, что за окном, которое уже явственно обозначилось за занавесками.

Он откинул одеяло, спустил ноги с кровати и обомлел. Взору его представились две худенькие и не слишком чистые конечности… мальчишки, но уж никак не ноги сорок шестого размера лейтенанта Петра Романова. И руки были детские — с обкусанными ногтями, узкими ладошками и полным отсутствием мускулатуры.

Остальное, как говорится, соответствовало. Пётр с опаской заглянул под надетую на него ночную сорочку (разумеется, с кружевами) и с некоторым облегчением убедился, что его мужское достоинство, по крайней мере, не пострадало. То есть не слишком пострадало: по сравнению со всем остальным было достаточно развитым.

«Мамочки мои! — мысленно взвыл Пётр — Это в кого же меня превратили? И кто я такой теперь?»

Он пересек комнату и раздернул тяжелые занавески на окне. Снаружи почти под окном текла какая-то речка и пышно зеленели деревья на другом ее берегу. И что?

Он дернул за ручку окна, но она не поддалась. Присмотревшись, Пётр обнаружил, что окно законопачено по-зимнему, отчего в комнате было, мягко говоря, душно. И жарко. К тому же Петру не нравился собственный запах: похоже, прошлый раз он мылся пару месяцев тому назад. Или пару лет.

Часы прозвонили внезапно: Пётр даже вздрогнул от неожиданности. Оказывается, они стояли напротив кровати на какой-то затейливой подставке. Шесть часов — замечательно, потому что довольно скоро должен кто-нибудь появиться. Или — теплилась надежда, что дверь распахнется и в комнату ввалятся его приятели по службе с гоготом:

— Классно мы тебя разыграли?

Правда, надежду эту на корню убивал, во-первых, внешний вид самого Петра, а, во-вторых, вид из окна. В Сирии таких пейзажей не бывает по определению, а в Россию его вряд ли поволокли, хоть раненым, хоть контуженным и уж тем более — мертвым. Поскольку Пётр начал задумываться над тем, жив ли он вообще на привычном свете. Может быть, он уже на ТОМ? Точнее, его душа переселилась в полном соответствии с известной теорией.

Успокоиться на этой мысли мешало только то, что чувствовал и мыслил он как двадцативосьмилетний мужик с высшим военным образованием и званием лейтенанта Генштаба, а не как мальчишка лет тринадцати. Зеркало, во всяком случае, отражало именно пацана примерно такого возраста — худого, довольно высокого, узкоплечего, зато с роскошными золотыми локонами. Как раз к кружевам на ночной рубашке.

«НЕТ, КОРОЧЕ, ВО ЧТО Я ВЛЯПАЛСЯ?!?»

Пётр обнаружил на прикроватной тумбочке кувшин с каким-то напитком и тяжелый хрустальный бокал. Налил где-то на четверть и с опаской попробовал. Квас, елки-палки. Очень даже неплохой квас, хотя теплый, зараза. Но если квас — значит, Россия, в других местах этот напиток не жалуют, во всяком случае, у кровати не ставят.

Так, а что у нас под кроватью? Под кроватью у нас… фига с маслом, если не считать шлепанцев. Быстро осмотрев по периметру комнату, Пётр не обнаружил ничего похожего на вход в туалет. Но грустил недолго, потому что догадался заглянуть собственно в тумбочку. Где искомый предмет — ночная ваза — и обнаружил. Тяжелый и — приколитесь, ребята! — кажется, золотой. Ну, это уже вообще…

«Может, я царь? Кто у нас в России в такие юные годы на золотой горшок ходил? Петруша, который потом стал первым? Хорошо бы, только масть не совпадает: великий реформатор и прорубатель окон в Европу был брюнетом. Ваня, ставший впоследствии Грозным? Опять же брюнет, да и часы с боем у него вряд ли были, не говоря уже о том, что спаленка отделана по-европейски. Остальные трон занимали в достаточно зрелом возрасте, кроме… кроме…»

Как-то на ночном дежурстве Петру попалась забытая кем-то замусоленная книга Пикуля «Слово и дело». От скуки он ее прочел, даже с некоторым интересом, а на память никогда не жаловался. Был такой император-юнец в русской истории, один-единственный, но был. Пётр Второй Алексеевич, унаследовавший трон после супруги своего великого деда — Петра Первого. Блондинчик, в меру субтильный, большой охотник до выпивки и до баб. Тот еще персонаж, между прочим.

Умер глупо: простудился на охоте, а потом еще где-то оспу подцепил. Лечиться правильно не желал — ну и не вылечился. Дважды был обручен с девицами старше себя — Марией Меньшиковой и Екатериной Долгорукой. До свадьбы дело так и не дошло, обе «государыни-невесты» сгинули в сибирской ссылке. Жалко, конечно, девчушек…

Стоп. Это все его домыслы, построенные исключительно на золотом ночном горшке и квасе. Все может быть не так, не там, и не тот. Хоть бы пришел кто-нибудь, что ли, хоть какие-то сведения бы получить можно было бы. Интересно, во сколько у них тут подъем?

Чтобы отвлечься, Пётр скинул дурацкую ночную сорочку и голышом попытался проделать самые простые упражнения из своей обычной утренней зарядки. Дыхалки хватило ровно на пять минут, а руки и ноги дрожали так, как будто он отмахал двадцать километров в полной выкладке по пересеченной местности. Вот ведь невезуха — до чего хлипкий мальчонка оказался. Как же он охотился, интересно? Про женщин — вообще молчок.

Наконец, Пётр отдышался после так называемой гимнастики и стал разыскивать, во что бы одеться. Голышом шариться было как-то некомфортно, а ночная рубашка с кружевами вызывала у него чувство глубокого и непреодолимого отвращения. Увы, его поиски успехом не увенчались и отвращение пришлось все-таки преодолеть.

«Ну, и долго этот цирк с конями будет продолжаться? — мрачно подумал Пётр, усевшись с ногами на кровать и обхватив руками коленки. — Жрать, между прочим, охота. Интересно, тут у них завтрак полагается в постель или куда-то надо еще идти? Времени-то почти семь часов…»

Как бы в ответ на его мысли часы прозвонили семь раз и на последнем ударе дверь начала приоткрываться. Пётр замер, боясь шелохнуться.

В комнату бочком просочилась фигура невысокого полноватого мужика средних лет в белом завитом парике и какой-то диковиной одежде: штаны до колен, на ногах — чулки и туфли с пряжками, одет в какой-то пиджак типа камзола. Кто таков?

— Изволили проснуться, ваше императорское величество? — сладким голосом произнес посетитель. — Что-то раненько вы сегодня. Головка беспокоит?

Слава Богу, говорил он по-русски.

— Беспокоит, — мрачно ответил Пётр. — И не только головка. Кстати, с ней-то что?

— Изволили запамятовать, государь Петр Алексеевич?

— Изволил. Я вообще ничего не помню.

— Лошадь-то понесла, когда вы с младшим Меньшиковым гонки устроили. Ну и ваше величество не усидели в седле-то. Слава Богу, легчайше отделались, там рядышком здоровый валун валялся. Вот ежели бы об него…

«Значит, я просчитал верно, — подумал Пётр. — Отрок-император, твою же дивизию! Что же мне теперь, перед Меньшиковым на задних лапках ходить, да потом еще с его дочкой обручаться? Вот это вряд ли…»

— Ты-то кто? — довольно грубо спросил он.

Круглое лицо посетителя омрачилось неподдельной печалью.

— И меня забыли, Пётр Алексеевич, светик наш? Ой, беда! Андрей Иванович я, Остерман, воспитатель ваш.

Это была хорошая новость. Остерман, кажется, был единственным человеком в этом гадюшнике, искренне привязанным к юному императору.

— Теперь вспомнил. Андрей Иванович, а почему я такой грязный?

Глаза Остермана расширились от изумления.

— Так ведь… ваше императорское величество… мытье-то не особенно жалуете… Ругаться изволите, ежели предлагают. Гневаетесь даже сильно.

Ну, это, по крайней мере, естественно. Ни один нормальный мальчишка мыться не любит. Только придется привычки менять, Петруша, негоже, чтобы от императора козлом несло.

— Больше не буду гневаться, Андрей Иванович. Наоборот: распорядись, чтобы мне в спа… в опочивальню каждое утро ставили ведро ледяной воды и таз. Как Александру Македонскому.

— Слушаюсь, — поклонился совершенно опешивший Андрей Иванович. — Только ваше императорское величество сегодня переезжать собирались…

— Куда еще?

— Так Светлейший приказал, чтобы вы у него проживали…

— Светлейший — это кто? — холодно осведомился Пётр, хотя и сам примерно догадывался.

— Так его светлость, князь Александр Данилович Меньшиков.

— Интересно, — протянул Пётр. — И с каких пор на Руси императорам приказывают?

— Так ему три коллегии и Сенат подчиняются…

— А я тут при чем? Пусть подчиняются… пока не додумаются, что подчиняться надобно одному лишь императору. В общем, никто никуда не едет, баню истопить сей же минут, а потом мне завтрак. И кофий.

— Вещи уже сложены, — почти взвыл Остерман.

— Прикажи разложить. А приедет Свет… Меньшиков — не принимать ни под каким видом. Сказать: государь делами наиважнейшими занят.

— Слушаюсь, ваше императорское величество. Все исполним. А я…

— А ты сегодня неотлучно при моей персоне будешь. Что забуду — напомнишь, где запнусь — подскажешь. Уразумел?

— Как не уразуметь, — бормотал Остерман, кланяясь и пятясь к дверям. — Сейчас распоряжусь — и тут же обратно, к вашей высокой персоне. Все исполню, не сомневайтесь.

Пётр и не сомневался. Разве что в том, что крутовато взял, с места в карьер. Ну, да у него голова ушиблена, на это многое списать можно.

Через полчаса он уже парился в небольшой баньке, причем прислуживали ему… две абсолютно голые девки, одна другой аппетитнее. То есть — вознамерились прислуживать, но Пётр быстро положил этому непотребству конец. Девок выгнал взашей, а явившемуся на шум Остерману закатил скандал:

— Что ж ты творишь, Андрей Иванович? Куда смотришь? Я еще в подобающие лета не вошел, а ты мне тут срамниц всяких подсовываешь. Зачем?

— Так ведь… ваше императорское… завсегда сами требовали таких вот… попышнее…

— А ты и рад глупостям мальчишеским потакать. Женилка у меня, может, и выросла, только до кондиций нужных я еще не дошел. Или ты уморить меня вздумал до срока?

Остерман бухнулся на колени и непритворно зарыдал:

— Прости, Пётр Алексеевич раба твоего неразумного… Впредь — ни-ни. Только не извольте гневаться.

— Ладно, не изволю. Парнишку какого-никакого пришли, спину потереть. Долго я размываться не намерен. Позавтракаю потом.

— Как прикажешь, государь.

— Вместе с тобой позавтракаю. А потом к делам приступим.

Остерман, окончательно утвердившийся в мысли о том, что ушиб головы императора привел к каким-то коренным переменам в его характере, исчез за дверью. Вскоре Пётр, до скрипа отмытый благообразным отроком в белой рубахе и портах, вышел и направился обратно в опочивальню, где его тут же обрядили в белые чулки и панталоны с бантами над коленками, белые же башмаки с серебряными пряжками и шитый серебром белый камзол.

— Пожалуйте трапезничать, ваше императорское величество, — услужливо пригласил его ливрейный лакей в пудренном парике. — Господин Остерман вас уже дожидают.

Действительно, Остерман сидел в столовой (во всяком случае, Пётр для себя именно так определил помещение) за накрытым на двоих столом. Только тут Пётр понял, насколько он на самом деле проголодался. Запахи над столом вились умопомрачительные.

— Ну, приступим, благословясь, — весело сказал Пётр и соорудил себе здоровенный бутерброд из мягчайшего белого хлеба и разных мясных деликатесов. — Ты давай, ешь, Иваныч, а то на пустой желудок думать трудно.

Проглотив первый — самый вкусный — кусок Пётр поискал взглядом на столе, чем бы эту благодать запить. Но узрел только графин, причем явно не с соком.

— Это что? — строго спросил он у Остермана, который только что слегка расслабился и поэтому чуть не подавился куском сыра. — К чему сей графин, когда я приказал кофию мне подать?

— Так ваше императорское величество завсегда с вином завтракали… — забормотал перепуганный Остерман. — А к кофию особой склонности не высказывали.

— Так вот сегодня высказал. И сахару не забудьте, чтобы не горько было. А вино — вон. Ты разума лишился, Андрей Иванович: малолетку спаивать?

Андрей Иванович стал совершенно зеленого цвета и начал бормотать про то, что, мол, так завсегда было… и Светлейший строго приказал не ограничивать в желаниях, а всячески им потакать… а с него, Остермана, какой спрос — он все больше по учебной части.

«Спаивали, значит, мальчонку, — зло подумал Пётр, барабаня пальцами по столу. — К разврату приохочивали. А к государственным делам готовить — зачем? Тут, похоже, Меньшиков всем рулит, вот с него и начнем. Хватит, поцарствовал со своей любовницей, которую сам же и на трон подпихнул. Думает, что и впредь так же будет. А вот хрен вам всем, господа хорошие. Сам царствовать буду… со временем. Вот получусь, чему надо, и буду. Не глупее же я Елизаветы Петровны, которая двадцать лет Россией правила?»

Кофе принесли много — крепкого и ароматного, и Пётр слегка смягчился. Интересно, сколько времени он в императорах? Похоже, не очень долго, если Меньшиков тут всем командовать пытается.

— Напомни, Андрей Иванович, как давно я державу принял?

Бедный Остерман уже ничему не удивлялся.

— Так ведь… послезавтра будет две недели, государь.

Всего-то?!

— И чем я эти две недели занимался?

— Как — чем? Праздновать изволили ваше восхождение на престол. Вчера вот скачки устроили… после обеда знатного. Ну… и не удержались на лошадке-то.

Праздновал, значит? Все, напраздновался, государь-император всея Руси. Делами нужно заниматься.

— Какие-нибудь бумаги я за это время подписывал?

Остерман замотал головой.

— Не успели, государь. Третий день документ лежит о присвоении Светлейшему князю Меньшикову титула генералиссимуса, ждет вашего решения.

— Это за какие же такие заслуги?

Остерман молчал.

— Сейчас у него звание какое, напомни.

— Генерал-фельдмаршал… Но есть еще трое: князь Михаил Голицын, князь Владимир Долгорукий и князь Иван Трубецкой.

— А Меньшиков, стало быть, хочет выше других подняться? Обойдется. Где, говоришь, документ?

— Так в кабинете вашем, государь.

— Ну, так сей же момент туда и отправимся — с бумагами разбираться. Я, чай, не одна она там лежит.

— Остальные — у Светлейшего, — почти прошептал Остерман.

— Почему?

Ответа не последовало. Зато двери столовой с грохотом распахнулись и явился смутно знакомый Петру мужчина в годах, одетый в роскошный, шитый золотом и драгоценными камнями мундир и со множеством орденов.

«Меньшиков, — догадался Пётр. — Ну, сейчас главное — наглость и упрямство. Иначе он меня в момент вокруг пальца обведет и в своем дворце поселит. Фига ему с маком. Не поеду. Император я или и не император?»

— Ты что же, Петруша, делаешь? — с порога начал Меньшиков. — Мы тебя в моем дворце ждем, за стол не садимся, а ты тут с Остерманом прохлаждаешься. Негоже.

«Ну и хамло. Он что о себе возомнил-то? Я не дедушка покойный, чтобы его в уста сахарные целовать, да все прощать. Впрочем, я читал, что и дед его не раз дубиной своей охаживал. Распустился при покойной государыне, полюбовнице своей давней».

— Ты с кем разговариваешь, холоп? — ледяным тоном осведомился Пётр. — Я тебе не Петруша, а император всея Руси. И у тебя мне гостить — зазорно.

Меньшиков побагровел.

— Это… это ты — мне?

— Тебе, тебе, не сомневайся. Ты один со мной себе позволяешь дерзко вести. А сие холопу не подобает.

— Я не холоп, я князь!

— Князем тебя мой дед покойный сделал, которого ты, мерзавец, всю жизнь обворовывал. Удивительно, как он тебя не повесил — не успел, видно. Ну, это дело недолгое.

— Грозишься, шенок? Да за мной гвардия…

Ну вот, теперь самое время.

— Гвардия, говоришь? Гвардия мне присягнула совместно со всем народом российским. А ты из подлого сословия вышел — туда и вернешься. Не надобен ты мне. И не вздумай даже заикаться о том, чтобы я на девке твоей женился. За конюха ее выдавай — он ей ровней будет.

Меньшиков из багрового стал синюшнее-белым и… рухнул на пол без памяти.

— Врача надо скорее, — встрепенулся Остерман.

— Успеется, — охладил я его рвение. — Лучше охрану покличь. Пусть господина Меньшикова отвезут домой — под арест. Ему все равно постельный режим теперь понадобится. А мы пойдем бумагами заниматься.

Охрана не слишком удивилась приказу арестовать всесильного князя Меньшикова и поместить его в доме под надзором медиков и крепкого караула. Россия… Сегодня ты на самом верху, а завтра — хорошо если с головой на плечах в Сибирь отправился, остроги пересчитывать. Судьба, значит, такая.

А Пётр с Остерманом направились в соседнюю комнату, которая именовалась кабинетом. Книжные шкафы вдоль стен стояли полупустые, стол вообще был девственно чист, с одной-единственной бумагой. По-видимому, тем самым манифестом о присвоении Меньшикову звания генералиссимуса.

— Печку растопите, — велел Пётр. — Знаю, что тепло, она мне для другого надобна. А ты, Андрей Иванович, присаживайся, разговор у нас с тобой долгим будет. А может, и не только с тобой, как получится.

Остерман, который, похоже, уже ничему не удивлялся, осторожно присел на краешек кресла. Пётр же удобно устроился в другом и взял со стола злополучную бумагу.

— Повадился кувшин по воду ходить, тут ему и голову сложить, — вынес он свой «вердикт», разобравшись в документе, написанном непривычным ему старорусским языком. — Из грязи в князи вылез, туда и вернется. Небось, и без него найдется, кому мне помогать державою править.

Печь как раз разгорелась и Пётр бросил в огонь красивый лист с печатями. Потом вернулся в свое кресло.

— Андрей Иванович, мы с тобой прекрасно понимаем, что сам я государством управлять не могу — мал еще. Но император — это символ верховной власти и негоже, чтобы его, как куклу, туда-сюда дергали. Помогать ему править Россией — дело другое, для того и был Верховный Тайный Совет создан. Заседал он хоть один раз во время моего царствования?

— Так когда же? — развел руками Остерман. — То Меньшикову недосуг, то тебе, государь.