Подхватить зеркало

Ташкентцам, рассеянным по всему миру

Человеку первые тридцать лет предназначено делать ошибки, второе тридцатилетие — их исправлять, третье — наслаждаться обретением истины.

Восточная мудрость

От автора

Сегодня я вошёл в своё третье тридцатилетие, чтобы наслаждаться обретением истины, если верить восточной мудрости. И я счастлив.

Я достиг всего, о чем мечтал, и всего, чего хотел. Мои родные и близкие люди, слава Богу, живы и здоровы, у меня два прекрасных сына и трое очаровательных внучат.

У меня дом на берегу моря; в гостиной стоит кабинетный Стенвей, в кожаном кофре лежит превосходная гитара Рамиреса, а в рабочем кабинете в книжном шкафу — мои любимые Чехов, Бунин, Булгаков, Набоков, Тэффи…

Только не подумайте, что я хвалюсь, чтобы вызвать у вас одно из самых омерзительных и восхитительных чувств — зависть. Нет, и ещё раз нет! Просто я хочу, как говорят в Одессе, поговорить за жизнь. А что, скажите мне, может быть интереснее жизни, пусть даже самого ординарного человека? Советский писатель Израиль Меттер, как-то, сказал: «История легко объясняет судьбу целого класса, но не в силах разъяснить жизнь одного человека».

Неважно на каком языке вы читаете сейчас эти строки — на английском, испанском, или китайском. Вы меня отлично поймёте! Потому что я буду говорить о вещах, о которых думают и говорят (а иногда стесняются говорить) все люди, независимо от национальности, места проживания и прочих параметров.

Вы не поверите! В свои шестьдесят я чувствую себя лет на тридцать пять — сорок! Да и выгляжу, как и положено иностранцу, лет на двадцать моложе! Представьте себе, долгое время я чувствовал себя в центре России иностранцем! Я плохо переносил долгие холодные зимы, хамство, бытовую неустроенность и массу других вещей, о которых не хочется вспоминать. Хорошо, что я вовремя бросил курить и абсолютно отказался от алкоголя. «Нам не нужно химического веселья», — как заметила однажды писательница Ирина Грекова.

А может быть в моём хорошем (тьфу-тьфу! чтоб не сглазить!) самочувствии виноват ярко выраженный детский характер, над которым всю жизнь смеялись все мои родные, близкие и приятели? Если честно, я на полном серьёзе думаю, что мой характер может даже в недалёком будущем убережёт меня от погружения в детство, что имеет вполне определённое название — «старческий маразм». А так как я всю жизнь чувствовал себя мечтательным ребёнком и, к ужасу окружающих, часто вёл себя, как ребёнок то, смею надеяться, что мне уже невозможно будет впасть в детство, потому что я никогда из него, толком, и не вылезал.

Меня часто спрашивают: «Как Вам удалось дожить до солидного возраста, сохранить бодрость духа, чувство юмора и неплохую физическую форму?»

Не знаю. Может гены, а может быть так было угодно Богу. Не знаю. Но одно знаю точно. Чтобы долго жить, надо жить так, как тебе хочется. Делать то, чего тебе хочется. Не делать подлостей и радоваться каждому дню.

И надо мечтать. Да-да! Как можно больше мечтать! Но не так, как гоголевский Манилов, а чуточку конкретней, например, об улучшении своей жизни, не обращая внимания на то, в каком… ты живёшь! И стараться жить в своё удовольствие! Своей жизнью! Банально, не правда ли? На первый взгляд, задачка, вроде бы, не очень сложная. Но на поверку — это и есть самая трудная задача в жизни любого человека.

Представьте себе, что Вам в молодые годы — а чаще всего так и бывает — понравились лёгкое калифорнийское вино, или французский коньяк, или шотландское виски, или русская водка, чёрт бы её подрал! Даю голову на отсечение, что через несколько лет вы так втянетесь, что вас клещами не оторвёшь от бутылки! При этом вы будете возмущённо кричать: «Это моя жизнь! Я живу, как мне хочется!»

Вы хотите мне возразить? Не стоит. Я уже это давно прошёл и знаю, что говорю.

Ещё пару слов о мечтах.

Ровно тридцать лет назад, моя любимая жена пообещала вызвать карету скорой помощи, если я ещё раз попытаюсь её убедить, что мы будем жить в собственном доме на берегу моря. Мне пришлось заткнуться, чтобы не действовать ей на нервы. Она замечательная женщина, но во времена, когда мы жили в российской провинции в старом деревянном доме с печным отоплением и сортиром во дворе, мои бредовые идеи приводили её в состояние львиной ярости. Недаром она Лев по гороскопу. Но я — Водолей, а нас голыми руками не возьмёшь. Уж если что втемяшим себе в башку — ничем не выбьешь.

Итак, к делу.

Идею этого повествования я вынашивал несколько лет. Сначала хотел писать его от третьего лица, прикинувшись симпатичным, неординарным парнем, но потом решил, что от первого лица будет честнее и искренней. Может ли искренность быть абсолютной? На исповеди? — Возможно. Но здесь — другое. Здесь — роман с самим собой, длящийся всю жизнь.

Может так случиться, что эту книгу прочитают дети, внуки, а может быть и правнуки людей, о которых здесь написано. Я уверен, что так оно и будет! Чтобы не ставить читателей в неловкое положение, а себя не подвергать беспощадной критике и проклятьям! — некоторые имена и фамилии изменены.

Спасибо, что живой

Жаждущий счастья и падающее зеркало

на лету подхватит.

Автор этого повествования

Я мог умереть пять раз.

Первый раз в Подмосковье, где мы отдыхали в пятидесятых годах каждое лето у фронтового друга отца.

Я собирал грибы, нашёл очень похожий на боровичок гриб, сорвал его и тут же услышал окрик:

— Выбрось немедленно! Это Сатанинский гриб!

— Как интересно! — подумал я и пополам разломил шляпку. Светло-жёлтый разлом мгновенно почернел, и я зачем-то легонько его лизнул.

Буквально через четверть часа я был на грани смерти. Произошло сильнейшее отравление производным синильной кислоты. На даче не было скорой помощи и, произведя все необходимые действия, меня спасла замечательная женщина-врач, жена отцовского друга Мария Петровна. Было мне лет семь, но уже тогда я был ужасно любознательным.

Второй раз, в том же подмосковном Успенском. Из-за крутого поворота пешеходной дорожки на меня выскочил автомобиль с визгом, затормозив в двадцати сантиметрах от колеса моего велосипеда.

В третий раз — я тонул на Стрелке в Астрахани, и меня успели вытащить рыбаки.

В четвёртый — когда мы возвращались в Ташкент со старшим сыном с отдыха на озере Иссык-Куль. Водитель «Икаруса» заснул за рулём, и нас вынесло с дорожного полотна в гладкую, как стол степь. Спасло то, что дорога шла вровень со степью.

А в пятый раз от гангренозного перитонита уже в пятидесятилетнем возрасте. Хирург сказал, что мне повезло, что мало кому удаётся выжить при таком запущенном перитоните и похвалил меня за то, что я весёлый парень и хорошо держусь.

Самое интересное, что этот самый пятый раз мне предсказала цыганка. Цыгане симпатичные люди, но по мне лучше, когда они поют свои красивые песни и исполняют зажигательные танцы.

В начале восьмидесятых годов я ездил с младшим сыном на Чёрное море, и черт меня дёрнул зайти к знаменитой на всём побережье гадалке!

Красивая, ухоженная цыганка средних лет взяла мою руку и внимательно взглянув, сказала:

— У тебя очень длинная линия жизни, но вот здесь — видишь, на середине — она прерывается. Ты можешь тяжело заболеть, и если не умрёшь, то будешь жить очень долго.

Меня мало обрадовало такое пророчество, и я подумал:

— Чушь какая-то! Да что ж это такое! Умереть в середине жизни! Да если и случится болезнь, то я должен! Просто обязан выжить! Я же так люблю жизнь!

Денег цыганка, почему-то, не взяла, пригласила к столу, откупорила бутылку марочного вина и поставила вазу с фруктами. Мы выпили с ней по бокалу и распрощались.

Из Архангельска в Ростов-на-Дону наша семья переехала к новому месту службы отца в 1952 году. Мы снимали квартиру в районе «Нахаловки». Хозяином старого деревянного дома был хмурый мужчина по фамилии Нестреляй. Соседи говорили, что во время оккупации он служил у немцев полицаем.

Как-то раз, я гулял во дворе, ограниченном почерневшими дровяными сараями. В руках у меня был кусок белого хлеба, намазанный сливочным маслом и посыпанный сахарным песком. По крыше сарая разгуливали жирные голуби с красивым переливающимся оперением. На дальнем конце сарая лежал кот и напряжённо следил за голубями. Потом, едва заметно, стал ползти к беззаботным птицам. Ближе, ближе. Голуби, кажется, не замечали кота, и вдруг, молниеносный прыжок, и в зубах у кота уже бьет крыльями птица. Кот спускается с крыши на траву и начинает терзать свою добычу. Летят перья и пух, брызжет кровь. Я, оцепенев, не в силах оторвать взгляда, смотрю на этот ужас, потом с рёвом бегу в дом и кричу: «Мама! Мама! Там кот птицу убил!». Мама выходит со мной на крыльцо, обнимает меня, гладит по голове и говорит: «Успокойся, сынок, так иногда случается, коты любят кушать птичек».

Первое, увиденное мною убийство живого существа, запечатлелось на всю жизнь.

Потом, уже живя в Германии, я не раз был свидетелем того, как мальчишки убивали из самодельных луков и рогаток белок, в изобилии живущих в немецком лесу. Эта жестокость была мне противна. Я и в мыслях не держал участвовать в убийстве этих пушистых зверьков. Единственное, что помнится, связанное с детской жестокостью, — это отрывание крыльев у мух, что, кстати, не доставляло мне никакого удовольствия.

Запомнились мне походы на Нахаловский рынок. Мама каждый раз покупала мне вкусный горячий пирожок с мясом. Помню, она часто покупала «синенькие» — баклажаны, и я это слово путал со словом «азербайджанцы», а годом позже путал столицы Англии и Франции: чья столица Лондон, а чья — Париж, но с этим я вскоре разобрался.

Через какое-то время отцу дали комнату в коммунальной квартире на Будённовском проспекте. Здесь уже был туалет, и даже ванная комната.

Меня с самого рождения окружала музыка. Отец мой был большим любителем классической музыки и итальянской оперы. Он знал наизусть фантастическое количество арий и в минуты благодушия часто негромко что-нибудь напевал приятным баритоном.

Отец сутками был на службе в госпитале, старшая сестра работала и училась в вечерней школе, мать занималась домашним хозяйством, а я сидел у окна и слушал радиоприёмник, по которому целый день передавали классическую музыку и песни военных лет, и это было моей звуковой средой обитания.

Сколько себя помню, меня всегда тянуло к музыке.

Кажется, в четырехлетнем возрасте я впервые услышал «Танец с саблями» Хачатуряна. Я был поражён, напуган и, не дослушав дикую музыку до конца, побежал на кухню с криком: «Мама! Тарзан! Тарзан!» Вероятно, вспомнил недавно увиденный кинофильм, непонятным образом соединив джунгли с энергичной, напористой музыкой. Мама не раз рассказывала, что я, будучи карапузом, стоял в кроватке, и, услышав музыку из тарелки-радио, начинал дирижировать. Кто-нибудь из гостей непременно говорил: «Гляди-ка! Дирижёром будет!» А в шестилетнем возрасте я, что есть сил, натягивал на гвоздики, вбитые в дощечку, леску и пытался подбирать знакомые мелодии.

Запомнился промозглый мартовский день, когда протяжно и жутко гудели все заводы и фабрики Ростова-на-Дону. Мама плакала, плакали бабушки, женщины, одетые в темную одежду и закутанные в теплые платки. Умер Сталин. Папа отнесся к этому событию спокойно. И сказал маме: «Хватит реветь». Много позже я узнал, что отец был арестован в 1937 году в Астрахани за анекдот про Сталина. Кто-то из компании стукнул на него. Мама часто потом говорила: «Все друзья-товарищи — до черного дня!» И имела на это право. Как только отца арестовали — все друзья, знакомые и даже родственники куда-то исчезли. Маму с двумя малолетними детьми из хорошей квартиры выселили в сырой подвал, трёхлетняя сестра заболела и умерла от пневмонии.

Мне было пять лет. С четвертого этажа из единственного окна нашей комнаты-«кишки», перегороженной пополам огромным до потолка шкафом, хорошо был виден внизу длинный кирпичный барак. Я целыми днями сидел у окна и наблюдал околобарачную жизнь.

Там суетились и громко разговаривали какие-то люди, бегали дети, без конца крутили одну и ту же пластинку — «Карело-финскую польку». На примусах, керогазах готовилась еда. Даже до четвертого этажа доносились запахи раскаленного постного масла, керосина и жареного лука.

Однажды внизу загалдели громче обычного, начался очередной скандал, и вдруг из кухонного окна нашей коммуналки раздался звонкий и злой голос нашей соседки: «Правильно! Мало вас, жидов, немец передушил!»

Я был мал, но уже знал, что была война и что фашисты были плохими и убивали русских, но я еще не знал слова жид и не понимал, за что их следовало «душить», но чувствовал, что тетя говорит что-то нехорошее, гадкое!

Однажды в душный, летний вечер мама отправила меня с сестрой погулять в городской парк. Запомнилась красивая аллея с огромными деревьями и пряный запах южных цветов. Я носился по дорожке, а сестра сидела на скамейке и листала журнал. Потом позвала меня и таинственно зашептала на ухо:

— Видишь того кудрявого мальчика? На! — Она вложила мне в руку туго свернутый журнал, — подбеги и тресни его по голове!

— Зачем? Он же меня не трогал! — сказал я.

— Ничего! Это как будто ты с ним играешь, — успокоила сестра.

Я выполнил поручение: подбежал сзади к рыжеволосому мальчику, бац! по кудрявой голове и пулей назад, в сестрины колени.

Что тут началось!

Мама мальчика стала что-то кричать в нашу сторону, сильно размахивая руками. Сестра только этого и ждала, зажав рот рукой, беззвучно затряслась от смеха. Сценка удалась, Люся была в восторге!

Вернувшись домой, она радостно рассказала нашей маме о моем «подвиге», искусно воспроизводя жесты, интонации и картавое «р» возмущенной женщины. Мама, не дав ей договорить, отругала сестру и обещала всё рассказать отцу.

Подавляющее большинство советских людей после войны жили бедно. Хорошо помню, что мама до нашего отъезда в Германию перешивала свои платья для моей сестры, перелицовывала какие–то вещи. Приобретение пары обуви, блузки, юбки, не говоря уже о пальто — было в семье радостным событием.

В пятидесятые годы в СССР появилась значительная группа людей (так и хочется назвать их классом), которые служили за границей: в Польше, ГДР, Венгрии. В основе своей — это была лучшая, самая грамотная часть советского офицерства, прошедшая Великую Отечественную войну. Им посчастливилось остаться в живых. Они успели и горя хлебнуть, и вдохнуть живительного воздуха европейской цивилизации. В особенности же повезло детям, проведшим своё детство в странах Восточной Европы. Условия жизни, питание, воспитание, впечатления детей, в особенности детей из провинции, и сельской местности разительно отличались от сверстников, живущих в Союзе. Приблизиться к столь высокому уровню жизни могли лишь москвичи, ленинградцы, дети партийной номенклатуры, директорского корпуса, профессуры и прочих немаленьких начальников. Даже более позднее пребывание за границей, в семидесятые–восьмидесятые годы уже не было экзотикой, и не воспринималось простым народом с такой жгучей завистью, как в пятидесятые — шестидесятые.

В Германии

В августе 1954 года мы с мамой и старшей сестрой ехали из Ростова — на — Дону к отцу, к месту его службы в ГДР. Ехали через Киев. Запомнился огромный серый особняк, где мы переночевали и громадные деревья с густой тёмно-зелёной листвой.

На маленьком, почти игрушечном вокзале тихого немецкого городка нас встречал отец в новенькой, ладно пригнанной форме подполковника медицинской службы. Пошли в наш новый дом. Мы были поражены размерами и красотой этого жилища. Шикарный старинный особняк тёмно — красного кирпича под черепичной крышей. В нём было четыре квартиры. Одна из них — была наша: прихожая, две просторные комнаты на втором этаже с высоченными потолками, большая светлая кухня, белоснежная ванная комната с «титаном». За окнами дома был большой яблоневый сад.

Моё детское знакомство с Германией началось с маленького местечка Белиц в двадцати семи километрах от Потсдама. Сразу же поразила аллея, обрамлённая громадными вековыми каштанами, прямые асфальтовые дороги с идеально чистыми тротуарами, вдоль которых на сотни метров тянулась чугунная кованая ограда, имитирующая средневековые пики, вертикально поставленные правдоподобными наконечниками вверх; аккуратно-игрушечные, но основательные дома под нарядными черепичными крышами, массивные, с высоченными окнами, четырёхэтажные краснокирпичные корпуса, окруженные хвойным реликтовым лесом. Говорили, что здесь была клиника знаменитого доктора Коха, открывшего туберкулёзную палочку. Теперь в этих шикарных корпусах располагался военный госпиталь Группы советских войск в Германии (ГСВГ), в котором служил мой отец-фронтовик, военный хирург, внешностью своей (по признанию коллег) поразительно похожий на Ивана Алексеевича Бунина.

Начальником санитарной школы, при военном госпитале, был выпускник Военно-медицинской академии имени Кирова подполковник, фронтовик Малютин. Это был человек большой души, с потрясающим чувством юмора и, как сказали бы сейчас, с голливудской внешностью. Его мать была осетинкой, а отец русским. Борис Никифорович был человеком гордым, независимым, знающим себе цену. Питерское элитное воспитание гармонично сочеталось у него с гордым кавказским менталитетом. На каком-то войсковом смотре генерал Чертов (главный медик ГСВГ) неправильно назвал его фамилию — Милютин. При большом скоплении высшего офицерства Борис Никифорович не постеснялся поправить генерала: «Товарищ генерал! Прошу Вас не путать мою фамилию с фамилией композитора. Моя фамилия Малютин», — отчеканил Борис Никифорович.

Мой отец был из петербургской адвокатской семьи. Пройдя суровую школу сталинских лагерей и всю войну, он не потерял вкус к жизни и великолепнейшее чувство юмора. На этой почве, думаю, они и подружились. Малютин любил и очень уважал отца, и называл его с нарочито легким кавказским акцентом — Константиныч.

— Ну, Константиныч, давай еще по одной, пока Ойстрах струну перепилит.

Женой Б. Н. была симпатичная Зоя Михайловна — статная русская женщина, в очках, в тонкой металлической оправе похожая на учительницу. Кстати, она имела педагогическое образование, но немного успела поработать, так как воспитывала двух сыновей погодков — Вовку и Борьку. Наши семьи подружились.

Развлечениями советских офицеров были: посещение маленького ресторанчика на вокзале, поездки за покупками в Потсдам, рыбалка, охота. Тогда-то в далекие пятидесятые в нашей семье появилась традиция воскресных обедов. Попеременно обедали то у Малютиных, то у нас дома.

Борис Никифорович оказался блестящим кулинаром. Его коронным номером было изготовление больших тортов неописуемой красоты и вкуса. Моя мама даже не пыталась соревноваться с ним в кондитерском искусстве. Её специализацией были мясные, рыбные блюда, а также холодец, который чрезвычайно брезгливый Б.Н. ел только у нас.

Через пару лет отцу дали большую трехкомнатную квартиру в другом доме, на втором этаже с отличным спортзалом на первом этаже. Офицеры — медики укрепляли своё здоровье, играли в волейбол, баскетбол, теннис, некоторые «тягали железо». Регулярно проводились различные соревнования, и для того, чтобы их посмотреть, мне достаточно было спуститься на один этаж.

Мне было восемь лет, я чувствовал себя тогда уже не простым мальчиком, а мальчиком, у которого папа — настоящий военный, подполковник.

Все поезда на Москву отправлялись из местечка Вюнсдорф. Наша семья всегда ездила в мягком вагоне. Перед отходом поезда, я чинно прохаживался по перрону, поглядывая на своих сверстников и разглядывая звезды на погонах их отцов. Уже тогда я знал все воинские звания от рядового до генералиссимуса, знал, что выше генералиссимуса уже ничего не может быть, и что Сталин был генералиссимусом.

Мы жили в Германии семь лет и пересекали границу СССР с Польшей, и Польши с ГДР — четырнадцать раз. Каждый раз, прибывая в Брест, все выходили из вагонов часа на три. У вагонов меняли колёсные пары. Состав переводился с советской, более широкой колеи, на европейскую. Мы шли в Госбанк, который находился не то на вокзале, не то где-то рядом с ним. Помню серьезное спокойное лицо отца и свое чувство мальчишеской гордости, когда папа получал из окошечка банка несколько толстых пачек большущих советских денег. Я уже тогда отлично понимал, что чем больше таких пачек, тем мы будем лучше и веселее жить. Потом мы шли в ресторан и обедали, а после обеда гуляли по перрону, ожидая своего поезда «Москва — Варшава– Берлин».

Как-то раз, гуляя по перрону, проходили мимо длинного стола с книгами. Остановились. Отец, указав на обложку одной из книг, сказал: «Это ты не читал, прочитай обязательно. Тебе понравится». Купил и дал мне книгу: «Алексей Толстой — вслух прочитал я и потом медленно: Ги-пер-бо-ло-ид инженера Гарина! Аэлита!».

— Это фантастика, — сказал отец. — Тебе понравится.

Себе в поезд отец купил книжку в мягкой обложке: «Квадрат Б-52». Я и её потом прочитал. Эта брошюра была с черно-белыми фотографиями, на которых была изображена шпионская амуниция, фотоаппаратура с длинной оптикой, и ещё что-то. Но мне, почему-то, запомнилось фото с изображением части улицы Энгельса в Ростове-на-Дону, улицы, на которой, по словам автора, был арестован иностранный шпион. Я вглядывался в снимок и удивлялся про себя: до чего же не привлекательно выглядела наша любимая центральная улица Энгельса. Сто раз я по ней ходил, именно мимо этого здания, неподалеку от входа в парк имени Горького, и ростовский Бродвей в жизни выглядел намного красивей и нарядней! Много лет спустя, став профессиональным фотографом, я понял, в чём дело и уже сам делал для журналов фотографии домов и улиц в самых разных городах, которые на страницах и обложках журналов, выглядели даже лучше, чем в реальности.

Середина пятидесятых годов. Наша семья едет в мягком вагоне в отпуск в Союз. Поезд шел по территории бедной послевоенной Польши. На каждой остановке по перрону, вдоль нашего состава, бегали плохо одетые польские дети. Они просили дать им чего-нибудь вкусного. Русские обычно давали им конфеты и их чумазые лица озарялись счастьем. Когда мы отъезжали от какой-то станции, в окна нашего поезда полетели брикеты бурого угля. Их бросали дети, которые ничего не получили от сытых советских офицеров.

Я лежал на животе на верхней полке и глазел в окно. Неожиданно, рядом с моей головой плюхнулся увесистый кусок чёрно-коричневого угольного брикета.

— Мама, что это? — спросил я, протягивая незнакомый мне предмет.

— Это хулиганы бросают, — сказала мама и добавила:

— Сволочи! Хорошо, что в голову не попали.

Однажды, в Белице я услышал под нашими окнами живое пение невиданной красы и рассыпчатый, чистый звон гитары. Я сбежал вниз и увидел небольшую группу людей в новеньких спортивных костюмах. В центре внимания был симпатичный парень с гитарой, самозабвенно поющий песню «Караван». Я был просто поражён красотой звучания гитары и подумал: «Вот бы мне научиться так играть!»

Мы, дети офицеров, жили интересной насыщенной жизнью: рыли землянки, из веток деревьев и кустов сооружали «штабы», лазали внутрь настоящих танков, приготовленных для обучения наших солдат, ходили по лесу, в котором находили гильзы от автоматов, немецкие и русские ржавые каски, оставшиеся после войны, а однажды нашли кованый, восьмигранный ствол старинного мушкета.

Как-то раз, углубившись в лес, набрели на полуразрушенный дом, из замшелых расщелин которого за двенадцать послевоенных лет выросли молодые деревца. Мы ходили по хрустящей штукатурке и битому кирпичу, заглядывали в зияющие пустоты оконных проёмов, бодро преодолевали лестничные марши без перил и бродили по пустым комнатам, стены которых были покрыты невиданными рисунками. Мастерски нарисованные углём, все они были исключительно эротического содержания. Мучительное гормональное напряжение таинственного автора, искания истомлённой похотью плоти, самые смелые эротические фантазии были перенесены на серые стены разрушенного немецкого дома. Перечисление изображённых сюжетов (я понял это много позже) могло бы соперничать с Камасутрой, но неизвестный художник пошёл ещё дальше. Каждый рисунок был снабжён аккуратными подписями на русском языке, комментирующими с солдатским юмором изображённые действа. Что и говорить, незапланированный поход в экзотическую галерею произвёл неизгладимое впечатление на наши неокрепшие детские души.

Мне семь лет. С папой и мамой я иду по осеннему Потсдаму мимо фантастически громадных почерневших изб. Этот район Потсдама называется Русская деревня Александровка. Я, нарочно отстав, с интересом наблюдаю, как к толстым, сплошным мягким подошвам неуставных отцовских полуботинок прилипают, отлипают разноцветные, узорчатые листья. Мы идем в гости к моей сестре, которая недавно вышла замуж за молодого советского офицера-москвича. Сверкают под солнцем медно-красные листья. Я с упоением вдыхаю воздух чистой немецкой осени, успевая вслух удивляться невероятной толщине бревен, из которых сложены диковинные русские избы.

Уже тогда вид этих угрюмых жилищ вызывал во мне необъяснимое волнение, и чувство, похожее на тоску; мне казалось, я начинал скучать по далёкой Родине.

Живя еще дальше от России, в Ташкенте, я везде, где мог, искал ее приметы: специально ходил по улицам, где даже после памятного землетрясения 1966 года сохранились крепкие особняки колониального стиля, краснокирпичные одноэтажные дома, построенные в конце позапрошлого века по проектам петербургских архитекторов. Идеально ровная и фигурная кирпичная кладка, старинная лепнина, колонны, дубовые, потемневшие от времени двери с массивными медными ручками, старый платан, посаженный сто лет назад — вызывали во мне необъяснимое чувство зарождающейся любви к своей далёкой Родине, которую я толком и не знал.

— Грузовик перевернулся, грузовик перевернулся! — радостно кричали мальчишки.

Неподалеку от нашего госпиталя с автодорожного моста над железнодорожной линией «Берлин-Лейпциг» упал грузовик, груженный апельсинами, и об этом уже знали все местные немцы и наши. Я побежал к мосту и увидел необычную картину. На откосе мостового спуска, на боку лежал грузовик. Из разломанного, крытого брезентом кузова, огромным, ярко-оранжевым языком вывалились на изумрудную траву, отборные апельсины. Я подбежал и схватил ароматный шар.

— Не смей трогать! Положи на место, это не твоё!

Я обернулся и вздрогнул от неожиданности, увидев отца.

— Все же берут! Посмотри, папа, берут!

— А ты не бери, это — не твоё! Я куплю тебе ещё лучше. Всё! Пошли домой!

Каждую субботу мы всей семьей ходили на Банхоф (вокзал) в ресторанчик, очень похожий на «Элефант» из кинофильма «Семнадцать мгновений весны».

Отец был не только хорошим врачом, но и отзывчивым, лёгким человеком. Надо сказать, местные немцы в подавляющем большинстве хорошо относились к русским. В маленьком городке многие знали отца и мать. Помню, ремонт нашей квартиры делала небольшая строительная бригада немцев. Мама каждый день кормила их хорошим русским обедом и угощала настоящим кофе, а не эрзацем. Вероятно, информация о доброй фрау Лиде быстро разошлась по городку. На улице с нами здоровались чуть ли не все прохожие немцы.

— Гутэн таг, герр подпольковник! — приветствовала папу официантка и чуть тише: «Прошу пана». Она была полькой из Восточной Пруссии, и сразу же углядела во внешности отца едва заметные польские черты.

Чаще всего родители заказывали фирменное блюдо ресторанчика — шницель с тушеной капустой. Запомнились огромные, чуть ли ни в полметра диаметром, тарелки в виде мерседесовской звезды. В одном секторе покоился громадный, пышущий жаром свиной шницель, в палец толщиной, в другом — горка тушеной коричневато-охристой капусты, в третьем — упругий зеленый горошек, заботливо укрытый свежим, листом салата. У родительских тарелок стояли большие тюльпанообразные рюмки с коньяком на донышке, высокие бокалы на красивых картонных кружочках со светло-янтарным пивом, а у нас с сестрой — узкие стаканы с лимонадом неестественно яркого цвета. Вкусно пахло жареным мясом, сигаретным дымом и свежим пивом. Сзади буфетной стойки в окружении разноцветных бутылок возвышался довоенный темно-ореховый «Телефункен», из которого интимно — мягко лилась чудесная музыка пятидесятых годов в исполнении великолепного оркестра Берлинского радио.

На уроках мой сосед по парте потрясающе рисовал бесконечные воздушные бои, в которых наши русские истребители сбивали фашистские мессеры и фоккеры. Я твёрдо знал, что мы живем на земле побежденных немцев, и русские здесь — главнее них. Но родители наши не забывали напоминать как надо вести себя с местными детьми. Помню, в запале игры кто-то из наших пацанов выкрикнул слово «фашист». Немецкий мальчишка разревелся, побежал домой к своей матери. Отец рассказал, что было серьёзное разбирательство с родителями нашего мальчика, не сумевшими правильно воспитать своего отпрыска. В те годы восточные немцы уже прониклись идеями социализма и, вроде бы, стали нашими друзьями.

В советском госпитале появился подполковник с окладистой бородой. Какое-то время его внешность была предметом обсуждения офицерских жен. Но более всего госпитальных дам, раздражала жена Бороды (как немедленно прозвали нового невропатолога), молодая элегантная женщина, столичного вида. Как оказалось, она не только со вкусом одевалась, но и была хорошо образована и превосходно владела немецким языком.

Как-то раз, в автобусе, который ехал в Потсдам, местные немки завели нелицеприятный разговор насчёт русских. Осталась у них такая слабость, как употребление в адрес славянских национальностей выражений вроде «Чехише швайн», «Руссише швайн», и т. д. В салоне автобуса находилась жена Бороды. Она не выдержала и на чистейшем берлинском диалекте дала такую отповедь, что повергла местных фрау в шок! Ещё добрых полгода жительницы городка боялись рот открыть в присутствии русских. К слову, уже в зрелом возрасте мне приходилось бывать за рубежом и наблюдать немцев на отдыхе. Поведение многих представителей этой культурной нации, мягко говоря, не отличалось примерным поведением, а порой и перехлёстывало экзерсисы моих дорогих соотечественников.

Жизнь в ГДР протекала спокойно и буднично. Но изредка происходили ЧП. Я с малых лет знал, что ЧП — это что-то страшное и нехорошее. Я даже смотрел советский кинофильм фильм с названием «ЧП».

Однажды утром все узнали, что молоденькая медсестра ночью бросилась под поезд. Несчастная любовь, беременность от женатого мужчины. Полгода спустя, на охоте случайно застрелили офицера. Время от времени происходили автокатастрофы и в госпиталь привозили пострадавших. Молодой офицер стрелялся в висок, пуля пробила лобные доли мозга, он остался жив, но сошел с ума.

Рано узнал я словосочетание «в двадцать четыре часа». Именно столько времени требовалось, чтобы отправить в Советский Союз проштрафившегося офицера, или вольнонаёмного, невзирая на звание и прошлые заслуги.

В дни венгерских событий 1956 года все русские сидели в ГДР, как на иголках. В семьях рассказывали о каких-то жутких вещах, о стрельбе и гибели мирных людей. Ещё страшнее было в дни Карибского кризиса. Ждали, что вот-вот грянет новая Мировая война, в которой было бы мало шансов выжить, потому что это — была бы ядерная война.

Во времена политического затишья жить в ГДР было очень комфортно.

Вспоминается театральная фраза: «А где-то далеко есть другая, красивая, интересная жизнь». Бог ты мой! Еще ребенком я успел увидеть эту жизнь. Мы с отцом в Потсдаме. Мне лет семь-восемь. После прогулки по знаменитому парку королей «Сан-Суси» зашли в летнее кафе. Седой, благообразный немец играет на саксофоне что-то медленное, невероятно красивое! Я слушаю, открыв рот, впитывая в себя каждый звук. Это — настоящее волшебство! Я впервые в жизни слушаю живую музыку! Нас окружают несмешиваемые запахи цветущих лип, кофе, сигарного табака. Слышится негромкая сдержанная немецкая речь.

Я и сейчас вижу перед собой умиротворённое, доброе лицо своего отца.

Все офицерские семьи в ГДР были прикреплены к продовольственным складам. Склад в Белице находился в массивном, приземистом здании морга, в подвале.

Врезалось в память. Мама стояла в небольшой очереди за продуктами, а я, отбежав в сторонку шагов двадцать, глядел в огромное распахнутое окно на первом этаже. Там санитары тяжело ворочали большое мускулистое тело человека, с трудом разгибая окоченевшие рельефно-накачанные руки, надевая на мертвеца новенькую гимнастёрку. Я уже знал, что это был один из тех четырех солдат, кто насмерть отравился метиловым спиртом.

Воскресное летнее утро. Под окнами нашего дома раздаётся зычный голос Бориса Никифоровича:

— Константиныч! А-у! Какой воздух, какая погода! Давай, выходи скорей! Все грибы наши будут!

На его плече висел лучший на то время гэдээровский фотоаппарат «Exacta Varex» с большим светосильным объективом.

Б.Н. был, как и моя мама, страстным грибником. Отец же был равнодушен к рыбалке, охоте, грибам. Он был любителем преферанса, бильярда, и заядлым книголюбом. Помню, с какой гордостью, он показывал Малютину маленький оранжевый томик Эразма Роттердамского «Похвала глупости» с гравюрами Гольбейна младшего на мелованной бумаге, только что изданного в Москве небольшим тиражом.

О книгах и среде обитания

В пятидесятых-шестидесятых годах в Советском Союзе огромными тиражами издавалась русская и зарубежная классика. Почти всё, что выходило в те годы, появлялось в отцовской библиотеке. Каждый том подписного издания, к удовольствию отца, я встречал радостно: аккуратно, с хрустом раскрывал книгу и, прежде всего, искал картинки, рассматривал их, и даже нюхал воздух от пружинно-скоростного пролистывания свежих страниц.

Через сорок лет в голове моей вдруг вспыхнула строка: «Творожно-мятный запах хрустящих новых книг». Точно знаю, что напечатанные на хорошей бумаге, с вклейками иллюстраций на мелованной бумаге, книги имели именно такой свежий запах — творожно-мятный.

К чтению я пристрастился рано, ещё до школы. Одной из моих первых книжек была большая темно-синяя книга с рельефным изображением профиля А. П. Чехова. Ещё до школы прочитал К. Чуковского, С. Михалкова, С. Маршака.

Родители часто уходили по вечерам в госпитальный клуб, оставляя на столе полную вазу ароматных ярко-оранжевых апельсинов, и я с упоением читал Майн Рида в твердом переплете оранжевого цвета.

Все герои говорили у меня живыми голосами, всей кожей я ощущал раскаленный воздух прерий, чувствовал острые запахи конского пота, сыромятной кожи, выдуманный вкус вяленого мяса.

Иногда, сидя дома один, я подолгу перебирал открытки, купленные родителями в Русском музее, в Музее имени Пушкина, в Третьяковской галерее, в Эрмитаже и неторопливо, подробно всматривался в сказочные, почти реальные картины, уменьшенные до размера почтовой открытки; переворачивал их, и читал вслух названия и фамилии художников, звучащие как музыка: Караваджо, Тинторетто, Джорджоне, Веронезе…

Уж сколько написано и говорено про значение книги в человеческой жизни, о воспитании в семье, о среде обитания. Любое рассуждение на эту тему давно уже стало банальностью. Кто-то очень метко сказал, что если бы Моцарт родился не в Зальцбурге, а в деревне в обычной крестьянской семье, то в лучшем случае, он бы замечательно играл на самодельной дудочке, присматривая за стадом коров.

Спустя полвека после первого знакомства с книгой, я прочитал у Евгения Гришковца, схожие с моими мыслями страницы.

Здесь необходимо пояснение. Женя родился в семье ленинградских интеллектуалов в далёком сибирском городе Кемерово. Он очень рано, много и бессистемно стал читать. И вот, судьба преподнесла ему подарок в виде встречи с ленинградским же учёным, другом родителей — В.А. которого попросили приглядеть в течение трёх недель за четырнадцатилетним парнишкой, на время их отъезда. Этот В. А. ненавязчиво завёл очень интересные разговоры про литературу, про кинофильмы, про жизнь, которую интереснее всего познавать в юношеском возрасте. А чего только стоили списки книг и кинофильмов, расписанных подробно по странам, как в великолепном учебнике! И всё это (книги, фильмы) — было шедеврами. Зёрна упали в благодатную почву, как писали в старину. Мы знаем, кем стал Е. Гришковец. Так что знаменитости рождаются не только в столицах.

И всё же, что бы там не говорили, а в далёких, даже очень больших городах, родители не могут дать своим детям такой объём впечатлений, ощущений, знаний, какой совершенно естественно получают дети, живущие в Петербурге и Москве. Я не оговорился. На мой взгляд, детские впечатления и ощущения — главное в формировании личности человека.

Запомнился рассказ ташкентского журналиста Владислава Поплавского о поездке в далёком детстве к бабушке в Ленинград.

Бабушка жила в центре города в старинном доме, в коммуналке. Культурная столица произвёла на двенадцатилетнего мальчишку потрясающее впечатление! Дома, улицы, проспекты, площади, храмы, памятники, каналы, Нева, музеи, звуки, запахи, люди, их речь, манера общения, готовность показать любому приезжему свой любимый город, — всё это врезалось в память мальчишки навсегда. Но особенно ему, если можно выразиться, ребёнку литературному, запомнилось самовольное проникновение на чердак старинного особняка. Помимо всякой рухляди, скопившейся там за многие десятилетия, он обнаружил аккуратные стопки связанных дореволюционных журналов и газет. Владислав рассказывал мне, с какой жадностью вглядывался он в эти чудесные литографии, в потрясающего качества фотографии, в диковинные и смешные рекламы, в эти бесконечные яти, с каким интересом читал новости столетней давности. «За один летний месяц пребывания в Питере я узнал больше, чем за всю предыдущую жизнь в Ташкенте, — говорил Влад. — Как жалко, что я не родился и не жил в этом городе! У меня была бы другая жизнь».

И это было правдой. Он так и проработал всю свою жизнь в ташкентских редакциях, не реализовав себя, свой художественный, литературный талант и на десять процентов.

Мамин юбилей

9 мая 1956 года маме исполнилось пятьдесят лет. Свой юбилей она решила отпраздновать в Москве, куда мы специально приехали в отпуск из Германии к папиному фронтовому другу. Праздничный стол решено было накрыть в зале трехкомнатной квартиры в доме на Новопесчаной улице. Понятно, что этих москвичей трудно было удивить обильным праздничным столом, но мама расстаралась. Астраханка по рождению, она великолепно готовила рыбные блюда, но в те майские дни в Москве, как на грех не было нужной рыбы. Ну и что! Мама на один день слетала к себе на родину за осетром.

На банкете присутствовал тесть папиного друга, высокопоставленный чиновник из ЦК КПСС — красивый чернобровый, седовласый Павел Иванович, державшийся с баристой простотой. Он был с супругой — тишайшей, маленькой, простоволосой и незаметной женщиной в тонких золотых очках. На юбилей приехала из ГДР и моя старшая сестра с мужем-офицером.

Полгода спустя, в офицерском клубе госпиталя перед сеансом показывали кинохронику Нюрнбергского процесса, и я вдруг увидел Павла Ивановича, находящегося среди членов советской делегации. Того самого, который запросто разговаривал со мною в Москве, перед тем, как сесть за праздничный стол на мамином юбилее.

— Пал Иванович! Пал Иванович! — вскочив, как ошпаренный, завопил я. — Вон он! Это он! Казалось, половина зрителей повернули головы в мою сторону.

Поджарый, сутуловатый, Сергей Николаевич — зять этого самого Павла Ивановича — был настоящим москвичом: деятельным, общительным, невероятно подвижным и простецким. Однако был он далеко не простым человеком. Московский чиновник любил книги, оперетту, вино, женщин, карты, бега, и в свои сорок лет, оставался тем же молодым парнем, которого фронтовая судьба свела с моим отцом. В сущности, Карелин был счастливым и легким человеком. Прошел всю войну и, не получив ни одной царапины, вернулся с фронта в родную Москву. Удачно женился, жил с женой и дочкой в центре Москвы, работал в крупном министерстве, имел служебную машину, дачу, бесплатно, чуть ли не каждый год, ездил за границу, и естественно, был оптимистом.

Он, разумеется, знал, что его фронтовой друг (мой отец) после службы в Германии, должен был вернуться в Ростов в коммунальную квартиру. Каждый раз, хорошо выпив во время очередного застолья, говорил: «Погоди, Андрей, я тебе помогу квартиру в Москве сделать». Отец, понимающе кивал, не веря ни одному его слову, и равнодушно наполнял рюмки.

Через тридцать лет, когда мы уже жили в Ташкенте, помню, я что-то спросил отца насчёт Карелина. «Серёжка? — переспросил отец. — Трепло! — спокойно добавил он.