Бесплатный фрагмент - Подержи моё пиво

Посвящаю Д.

С любовью и сожалением, что ты это никогда не прочтёшь.

---

Каждому человеку нужно какое-нибудь хобби — якобы с целью «выйти из стресса», — но ты-то прекрасно понимаешь, что на самом деле люди попросту пытаются выжить и не сойти с ума.

Фредерик Бегбедер

---

1
Шрамы

Крошечный городок, расположенный в стороне от оживлённой трассы Санкт-Петербург — Москва, не мог похвастаться своими собственными хорошими дорогами. Если уж где-то и проложили асфальт, то очень давно и только для того, чтобы навсегда о нём впоследствии забыть. По одной из таких дорог привычным маршрутом и ехал Глеб. Он знал тут каждую кочку и никак не отреагировал, когда сначала его машина стала резво подскакивать на колдобинах разверзнутого пробивающимися деревьями асфальта, а потом начала перемешивать грязь, утопая в ней приспущенным колесом. Его светлый старенький ржавый автомобиль «Вольво» семьсот сороковой модели гремел, словно жестяное ведро, полное шурупов, но чинить его уже было не менее рискованно, чем не чинить. Выехав из грязи и снова оказавшись на растрескавшемся асфальте, Глеб наконец-то решился посмотреть на себя в переднее зеркало. На ухе у него так и болтался кусочек колбасы салями, на виске к коротким русым волосам прилипло что-то мокрое и зеленоватое. Разбитая нижняя губа раздулась и превратила его обычное непримечательное лицо в лицо уродливое.

Глеб, едва слышно и почти без эмоций выругавшись, отвернулся от зеркала. Ни физическая боль, ни то, что с ним сегодня произошло, его не беспокоило. Больше всего ему не хотелось показываться в таком виде перед Катей, и он надеялся, что она уже спит. Он не мог винить свою женщину в этом привычном строгом взгляде и осуждении — она, как и любой другой человек на её месте, просто хотела спокойствия. Но неизвестно почему, Глеб никогда не был примером человека, с которым ничего не происходит. Он с самого юного возраста притягивал к себе неприятности.

Он включил музыку и под бодрый ска-кор, исполняемый местной малоизвестной группой, с чувством закивал головой в такт, и все невесёлые мысли тут же куда-то исчезли. Он, прихлопывая ладонями по рулю, с восхищением думал: «Умеют же ребята так высекать!» Сам Глеб никогда не играл на инструментах — вечно не хватало терпения и тишины, чтобы заняться этим всерьез. Но слушателем был настолько благодарным, что музыканты многих групп, которые он слушал, знали его лично. Особенно любили его те из них, кто не добивался признания больших масс. Глебу было наплевать на консерваторские дипломы, на призы в вокальных конкурсах, на дороговизну гитар и примочек. Ему могла понравиться совершенно, казалось бы, бестолковая группа — если она делала своё дело честно и выдавала искренние эмоции. А зачем ещё нужна музыка? Уж точно не для того, чтобы выпендриваться друг перед другом. Конечно, если группа при этом ещё и попадала в ноты, то было замечательно. Но сухое профессиональное исполнение с важными лицами и позами рок-героев его не вдохновляло. Он ждал от панк-рока совсем другого.

На улице стояла непроглядная темень, ведь у городских властей не было привычки заниматься освещением любых дорог, если они протягивались дальше, чем на два километра от новенького здания администрации. В этих условиях, которые существовали всегда, как Глеб себя помнил, он чувствовал себя привычно, и даже взор его, казалось, был способен проникать через толщу черноты и видеть всё, что необходимо. Он ехал, спокойно глядя вперёд, дальше, чем освещали тусклые фары его автомобиля. Под капотом от каждой колдобины дребезжало так, словно ржавое днище вот-вот отвалится. Глеб давил педаль газа, снова наматывая тягучую грязь на колёса, и со скрипом прорывался сквозь темноту.

Проехав от своего начального пункта — новостройки, стоящей на отшибе городка, мимо густого елового леса, гордо именуемого национальным парком, потом мимо заброшенных аварийных домов, а также мимо незаброшенных аварийных домов и мимо домов, которым ещё только предстояло стать аварийными и заброшенными, он припарковался у нужного подъезда. Глеб оставил машину на привычном месте и, ласково погладив её по капоту своей крупной мозолистой ладонью, вошёл в дом. Устало поднимаясь по лестнице медвежьей походкой, он размышлял, стоит ли ему рассказывать Кате, что случилось, или лучше было бы придумать какую-нибудь более бытовую историю? Споткнулся, упал? Он усмехнулся и выбросил эту мысль из головы: конечно, она не поверит. Такие как он никогда не падают сами.

Он посмотрел на своё отражение в тёмном окне лестничной площадки, сбросил с уха кусок колбасы и вынул из волос зелёное. Зелёным оказался перец халапеньо.

Вот за это он и недолюбливал свою работу. Доставка пиццы — дело только на первый взгляд простое. Никогда не знаешь, к кому в дверь ты звонишь: к тому, кто не откроет, к тому, кто «не заказывал», к тому, кто не хочет платить, к тому, у кого злая собака или жена, и даже бывало, что Глеба просили «заодно» выбросить мусор, от чего он отказывался, по возможности, вежливо. Вот и сегодня: приехал, поднялся на этаж. Ему открыл дверь здоровенный рыжебородый мужик в белой заляпанной жирным майке, весьма в нетрезвом состоянии. Чутье Глеба и его огромный опыт сразу подсказали ему, что с клиентом будет непросто.

— С вас четыреста пятьдесят рублей, — уверенно сказал Глеб, протягивая пиццу.

— Давай сюда, — рыкнул мужик и потянул коробку на себя.

Глеб знал, что, скорее всего, вместо денег ему предложат поцеловать дверь. Поэтому он, в свою очередь, тоже потянул коробку на себя.

— Деньги вперёд, — решительно сказал он не терпящим возражений тоном. Это был не учительский тон, но тон человека, которому не раз приходилось отстаивать свои права. Администратор пиццерии говорила, что надо напоминать о деньгах какими-то другими словами, вежливо-умоляющими, будто просишь попить воды, но Глеб — взрослый сорокалетний мужик, его уже не переделать. Такие методы были ему чужды. К тому же он хорошо разбирался в том, какой язык и кто способен понять.

— Деньги вперёд, — повторил он, смотря в красные бычьи глаза клиента и уже понимая, что никаких денег он не получит. Но вежливость тут однозначно не сработала бы.

Мужик ни секунды себя не сдерживал, услышав Глеба. Не получив на халяву пиццу, он сразу ударил доставщика кулаком в лицо. Глеб ожидал агрессивного поведения, но, пожалуй, не такого резкого. Немного размяк — в последние годы драки перестали быть неотъемлемой частью его существования — настали другие времена, не то чтобы более мирные, но агрессия всё больше приобретала новые формы. Удары в лицо всё больше заменялись едкими комментариями или взаимными оскорблениями в интернте.

Глеб автоматически выпустил из рук коробку с пиццей и, потеряв равновесие, упал назад, но тут же встал и по старой привычке принял бойцовскую позу, однако мужик, который держал упаковку с пиццей одной рукой, поздно заметил, что коробка раскрылась, и её содержимое начало выскальзывать наружу. Ловить её было уже поздно. Выругавшись, мужик с размаху закинул горячую пиццу Глебу на голову, а тот, занеся руку, успел ударить только в закрытую деревянную дверь, да и то слегка.

— Вот чертила, — выругался он. Кулак саднил, но он не придавал значения боли, а думал лишь о том, что теперь придётся объясняться в ресторане, и, скорее всего, выплачивать штраф. Потому что платит, как всегда, тот, кто проиграл. Тот, у кого и так ничего нет. Тот, на кого удобнее всего всё повесить. Это было даже как-то по-библейски: «…ибо всякому имеющему дастся и приумножится, а у неимеющего отнимется и то, что имеет». Будучи человеком лишь отчасти верующим и совершенно не религиозным, он стремился изучить всё, во что верят другие люди, чтобы понимать, с кем он имеет дело, но при этом Глеб умудрялся не привносить в это эмоций: он не питал ни любви, ни ненависти ни к верующим, ни к атеистам. В конечном итоге, каждый из них был индивидуален. Всякому имеющему дастся… Глеб усмехнулся, подумав, что даже библию как будто писали (или переписывали?) какие-то капиталисты. Она требовала доработок. Оставив перевёрнутую пиццу лежать у двери, он с чувством незавешенности важного дела вышел из подъезда и поехал домой…

Глеб тяжело вздохнул и открыл ключами дверь в квартиру. Он старался зайти как можно тише, но как только он переступил порог, Катя включила слепящий свет и, стоя в проёме между прихожей и комнатой, стала сверлить его взглядом. Она была в старом поношенном грязно-розовом халате, уголки губ её, как всегда, были опущены, а уставший взгляд не был похож на взгляд любящего человека. Или это просто был взгляд человека обиженного и уставшего.

Глеб сказал лаконичное «привет» и стал снимать ботинки, зная, что молчание продлится недолго.

— Во что ты опять вляпался? — спросила она своим высоким звонким голосом, какой бывает в её возрасте только у женщины непьющей и некурящей. Глеб тяжело вздохнул.

— Ни во что, — примитивно ответил он, но потом добавил: — Клиент такой попался. Ничего нового.

Он с радостью бы поделился с ней этой историей, как и любой другой, не упуская подробностей про то, как и с какой силой был нанесён удар, но она бы разозлилась ещё больше — это он знал наверняка. За всё недолгое время их совместной жизни они неплохо изучили повадки друг друга.

Катя наигранно усмехнулась и, заправив за слегка оттопыренное ухо выбившуюся из «хвоста» прядь скудных сухих соломенных волос, запричитала:

— Ну сколько можно, а? Я сомневаюсь, что все курьеры приходят домой с разбитыми рожами. Это у тебя вечно то клиент такой, то жизнь такая, и все вокруг ублюдки и сволочи.

— Не начинай, пожалуйста, — устало попросил Глеб. Он слышал эти слова много раз, и хотя и сам не понимал, почему ему постоянно достаётся, был уверен в своей правоте. Он прошёл мимо Кати (целоваться при встрече уже давно вышло у них из привычки, особенно после таких приветствий) и аккуратно приоткрыл дверь в маленькую комнату. Там, в нежно-голубом свете ночника он увидел мирно спящего сына Кати, семилетнего Ваню. Как обычно, Глеб хотел лишь проверить, что ребёнок спит. Он уже собирался аккуратно прикрыть дверь, но Катя опередила его, с силой её захлопнув.

— Он спит, — захрипела она, как полузадушенная змея.

— А ты хлопаешь дверью, чтобы его разбудить? — стараясь сдерживать голос, огрызнулся Глеб и направился в ванную, тотчас забыв о конфликте. Катя развернулась и пошла спать, ворча что-то себе под нос. Можно было не сомневаться — утром она проснётся в том же настроении.

Наскоро вымыв руки и лицо и вытерев его старым вафельным полотенцем, Глеб побрел на кухню, где на большой и тяжёлой сковороде пожарил себе яичницу с сосисками. Нарезал хлеба, кинул в большую кружку с кипятком пакетик дешевого чая, который даже не имел запаха, сел за стол у окна, едва уместившись между столом и стеной. Не торопясь ел, не обращая внимания на сильное жжение разбитой губы от горячего чая и сосисок, и спокойно думал о том, что скажет в свою следующую смену на работе, и надеялся, что когда он пойдёт в спальню, Катя уже будет спать и не станет по своему обыкновению ворчать даже сквозь сон.

За окном было темно, на небе — ни одной тусклой звёздочки, только несколько светящихся окон в доме напротив озаряли небольшой дворик со старыми трехэтажными многоквартирными домами. В это время в маленьком городишке уже не встретишь прохожих. И всё же боковым зрением, накалывая на вилку кусок разварившейся и взбухшей, словно она была вовсе не из мяса, сосиски, Глеб увидел внизу во дворе какое-то шевеление. Нет, он не имел привычки наблюдать за всем, что происходит на улице, но в то же время не имел привычки упускать мелочи. Так повелось еще с глубокой молодости — тогда во дворах в это время суток не могло происходить ничего хорошего и даже ничего нейтрального. Любое движение означало драку, алкашей, наркоманов, милицию или просто какие-то разборки. По мнению Глеба, мало что поменялось в мире, разве что милицию переименовали в полицию, да разборки стали тише, и их причиной всё чаще были деньги, а не то, кто с какого района. Тем не менее, случалось всякое: Глеб прекрасно понимал, что от людей можно ожидать что угодно, даже самую невообразимую дурость, про которую обыватель скажет «да нееет, ну уж так никто бы не сделал!». Люди способны не просто сделать любую дурацкую гадость, но ещё и гордиться ей.

Глеб оторвался от еды и пристально поглядел вниз. Движение было необычным, не таким, когда кто-то просто проносится мимо или выходит покурить во дворе. Глеб разобрал две сутулые фигуры, суетливо рыскающие возле одного из подъездов дома напротив. Ещё толком не разглядев их, он по их перемещениям чувствовал, что им надо и для чего они здесь — для этого понимания ему потребовалось не больше нескольких секунд. Неприятная ядовитая волна гнева подступила к горлу, в висках застучало. Глеб отвернулся от окна и сжал в кулаке вилку. Нацепил на неё кусок яичницы, но есть уже не мог. Он положил вилку на тарелку, встал из-за стола, вышел с кухни и, застыв в прихожей, на мгновение прислушался: похоже, что Катя и Ваня спали. Тогда Глеб накинул свою короткую черную кожаную куртку и решительно выскочил во двор. Там он сразу увидел их: тощие сутулые фигуры выдавали молодой возраст непрошенных гостей.

— Эй, — присвистнув, окликнул он парней в капюшонах. Не сбавляя шага Глеб направился к ним. Те обернулись, но остались на своих местах — стояли возле скамейки у подъезда соседнего дома. Глеб приблизился и теперь смог их разглядеть. Ну конечно, всё как он и думал. Две сопли лет восемнадцати — двадцати, не больше.

— Что трётесь здесь? — задал Глеб риторический вопрос.

— Ну… мы… это… — невразумительно замычал тот, что стоял поближе. Было видно, что он растерялся. Конечно, подумал Глеб, сейчас мало кто подойдёт к таким с вопросами. Мимо пройдут, да и всё.

Но второй парень отреагировал дерзко:

— Не твоё дело, мужик, иди отсюда.

Но Глеб был не из тех, кто отойдёт, да и знал он, зачем они здесь — подобных щеглов он видел не один десяток раз в своей жизни, и это было ЕГО ДЕЛО. Его — потому что напротив и тремя этажами выше спал маленький Ваня, и это был двор, через который он каждый день ходил в школу и обратно. И Глеб не хотел, чтобы ребёнок столкнулся с такими ублюдками, которые стояли сейчас и смотрели на совсем древнего, по их меркам, мужика, который просто мешает им забрать закладку. Глеб не хотел, чтобы Ваня видел то, что каждый день видел он сам двадцать пять лет назад.

И у Глеба не было никакого желания разговаривать с ними дальше, потому что его опыт подсказывал, что нужно делать.

Он схватил за капюшон того парня, что был ближе. Тот оказался совсем лёгким и щуплым и сопротивлялся скорее формально, так что Глеб просто откинул его в сторону как тряпку, подальше от подъезда. Тот задом прокатился по асфальту, аккуратно встал, но ближе подходить не стал. В этот момент настала очередь дерзкого. Глеб хотел схватить его, но тот стал сопротивляться и хотя неумело, но решительно ударил Глеба, по касательной проехавшись по уже разбитой губе. Второй раз он занёс руку выше, намереваясь пробить в голову, но опытный Глеб пресёк эту попытку и сам несильно (по его меркам) толкнул парня на дорогу. В отличие от своего друга, этот улетел значительно дальше и приземлился на спину.

— Чтоб я вас не видел в этом дворе, крысы, — пригрозил Глеб. — Увижу — кадыки вырву и пальцы переломаю.

Дерзкий выругался, встал и начал что-то прикрикивать, но второй потянул его за рукав, и они быстро ушли, поглядывая то на крепкого и сверлящего их взглядом Глеба, то на пространство возле подъезда. Когда они скрылись в темноте улицы, Глеб подошёл к скамейке, возле которой они ошивались и заглянул под неё. Как он и ожидал, между скамейкой и помойным ведром лежал свёрнутый пакетик. Он достал его и с отвращением посмотрел на белый порошок.

— Суки, — тихо проговорил Глеб и огляделся. Никого в округе не было. Тогда он пошёл к большой помойке, открыл пакетик и высыпал его содержимое в контейнер. Затем отряхнул руки, которые теперь так неприятно знакомо пахли то ли немытой псиной, то ли каким-то химическим реактивом, и пошёл домой с чувством выполненного долга. Сколько таких гопников ещё будет в этом дворе? Но хотя бы от одних он почти наверняка избавился. По крайней мере, на время.

Глеб вернулся в квартиру, автоматически протянул руку к выключателю, но внезапно обнаружил, что свет уже горит в коридоре и на кухне, а в дверях снова, прямая как пограничный столб, стоит Катя. На этот раз лицо её раскраснелось, и она не сдерживала своего гнева:

— Ты что творишь? Тебе вообще уже дома не сидится ночью?

Глеб сжал зубы и почувствовал, как из разбитой днём губы кровь потекла на подбородок. Обычно он старался игнорировать эмоции своей женщины, чтобы не подбрасывать дров в огонь, но на этот раз он был настолько убеждён в своей правоте, что ответил:

— Тебя устраивает, что в нашем дворе наркоманы рыскают в поисках закладки? Ты хочешь, чтобы Ваня рос среди этих ублюдков?

Катя на несколько секунд зажмурила глаза и замотала головой, словно не хотела ничего слышать и понимать.

— Я не видела никаких наркоманов в этом дворе, сколько здесь живу, но зато ты их найдёшь везде! Почему ты постоянно влезаешь во всякие истории? Мне это надоело!

— Ты их не видела, потому что ты даже не отличишь их от остальных людей. Я о вас с Ваней забочусь, — спокойно ответил Глеб, но эта фраза, кажется, разозлила Катю ещё больше — очевидно, она не считала это заботой. Руки её нервно затряслись, и она уже не сдерживала крик:

— Это забота? Вечно с разбитым лицом приходить домой! Ты скорее этих своих наркоманов за собой приведёшь! Хватит прикрываться благими намерениями, ты просто такой человек, человек-проблема! Всё, хватит!

Катя кричала и не заметила, что сзади неё тихонько приоткрылась дверь, и в коридор вышел её сын. Он был в канареечной хлопковой пижаме с зонтиками, голубые заспанные глаза его слезились.

— Катя, не ори. Ты не видишь, Ваню напугала. Иди сюда, пацан, — Глеб опустился на корточки и протянул руки к мальчику, чтобы обнять его и успокоить. Но едва тот сделал шаг на встречу, Катя придержала ребёнка за плечо, не давая ему прохода. Ваня непонимающе захлопал глазами. Глеб поднялся на ноги, уставившись на бледное лицо Кати.

— Уходи, — властно, насколько позволял её тонкий высокий голос, сказала она. В глазах её Глеб не видел ничего, кроме злобы и растерянности. Ваня нерешительно стоял возле неё, на его лице уже не просто читался страх, он начинал беззвучно плакать.

— Что ты делаешь? — попытался Глеб ещё раз вразумить её. — Разбудила Ваню, напугала, орёшь тут как… — он запнулся, не желая говорить грубости при ребёнке.

— Уходи! Вон! — закричала Катя и кинула в Глеба первым, что попалось ей под руку. К счастью, всего лишь расчёской. Глеб поджал губы, косясь на встревоженного ребёнка, а потом развернулся и вышел за дверь, которая тут же за ним захлопнулась. Ему показалось, что он слышит, что Ваня заплакал в голос. Он тут же захотел вернуться, но посчитал, что не нужно этого делать, чтобы не усугубить конфликт. Сейчас они оба успокоятся и пойдут спать.

Спустившись на первый этаж, Глеб долго не решался выйти. Он стоял в подъезде, глядя в заляпанное окно, за которым ничего не было видно.

Произошедшее вызвало лишь одно чувство — досаду. В двадцать лет он бы метал предметы, бил стекла и на эмоциях ввязался бы в какую-нибудь драку, в тридцать — выругался бы, ударил кулаком в стену и неистово бы напился, но теперь этот конфликт и его итог… да всё это уже было. Он думал, что он больше ничему не удивляется. И это тоже не удивительно.

Глеб сел в машину, с силой захлопнул дверь, завёл двигатель и посмотрел на часы. Половина первого. Учитывая, что это была ночь с пятницы на субботу, существовала огромная вероятность того, что единственный панк-клуб города под названием «Муха» всё ещё открыт. Всё равно по пути домой, думал Глеб. Можно и заскочить, развееться не помешало бы. Где ещё отдыхать в этом городишке? Уж точно не в грёбаном караоке.

Он проехал полгорода за несколько минут и завернул во двор единственного здесь рок-клуба. Все остальные клубы, просуществовав не больше нескольких месяцев, давно загнулись, и лишь этот, открывшийся около года назад, активно существовал. Глеб сам приложил руку к благоустройству этого места — делал здесь ремонт, когда подрабатывал на разных стройках. Тогда и познакомился со Светом — хозяином «Мухи».

Остановил машину, вышел. Перед клубом никого не было, а это значило то, что либо концерт давно кончился и все разошлись, либо мероприятие было совсем уж неинтересное и выступали какие-нибудь учащиеся музыкальных рок-кружков, посмотреть на которых никто не ходил. Обычно перед клубом тусовались все местные панки и хардкорщики. Ведь им особенно больше негде было тусоваться в этом городе, как и самому Глебу. И хотя он был ощутимо старше подавляющей части местной публики, не было места, где он чувствовал бы себя так же уютно и хорошо.

Глеб подошёл к клубу и, стараясь не обращать внимание на отсутствие звуков изнутри, дёрнул дверь. Закрыто. Скептически цокнув языком и оглянувшись в растерянности, он побрёл обратно к машине. Пришлось всё-таки ехать к себе.

До недолгого сожительства с Катей Глеб жил здесь: в квартире трёхэтажного старого дома жёлтого цвета. Когда-то это была коммуналка, а теперь тут осталось по одной семье на этаж, при этом пользоваться всеми пустыми комнатами этажа не представлялось возможным — те, которые не принадлежали его семье, были наглухо закрыты, заперты на замки, а выбитые оконные стёкла заменили прогнившие доски. Эти комнаты были никому не нужны, в них лишь собиралась пыль, но стоило кому-то поставить стекла вместо досок, тут же являлись органы местной управы и выписывали штраф, да грозили пальцами. Это вызывало у Глеба гнев и негодование. Хотя другие комнаты были Глебу без надобности, он не понимал, почему нельзя просто отдать лишние, ничейные комнаты, к примеру, многодетным соседям снизу, которые живут одни на этаже, но вынуждены ютиться вшестером в двух комнатах. Нет, конечно он понимал все эти бумажки, законы и правила. Но не понимал, почему нельзя сделать их более человечными и логичными. Нет… бедные станут беднее, богатые богаче, а лишнее останется лишним — лишь бы никому не досталось бесплатно то, что кто-то (пусть только теоретически) сможет купить. И только попробуйте поспорить!

Сам же Глеб тоже был здесь не один. В соседней комнате обитала его старшая сестра и её муж. Глеб испытывал к ним противоречивые чувства: он любил их, потому что так он был воспитан, но старался не проводить с ними слишком много времени — оба то и дело норовили сесть ему на уши и не слезать до самого упора. Но он выкидывал эти мысли. «Они хорошие люди, хоть и немного потерянные в этом мире», — думал он, — «они — моя семья». При этом он старался не думать о том, что и сам он немного потерян в этом мире. Что за жизнь — отработать смену, да поскорее ускакать в клуб, чтобы позабыть обо всём. Все его знакомые, движимые теми же мотивами, давно сторчались или спились, но Глеб каким-то чудом знал, когда нужно остановиться. Это отличало его от тех, с кем он рос, и позволило в сорок лет всё ещё оставаться в живых. Он понимал: мы все наркоманы. Одному нужен просмотр сериалов по десять часов в день, другому не обойтись полдня без секса, третьему необходимо одобрение каждого его чиха. Но наименее лицемерные из нас просто подсаживаются на алкоголь и вещества.

Он открыл дверь и очутился в старом длинном коридоре с обшарпанными бежевыми в вертикальную полоску обоями. Включил тусклый свет, скинул кроссовки и куртку, стараясь производить как можно меньше шума. Привычка заходить сюда тихо выработалась у него ещё в детстве, когда он жил здесь со всей тогда ещё большой семьёй и соседями. Тогда все вечно друг другу мешали, путались друг у друга под ногами, занимали очередь в ванную и туалет, ругались из-за немытой посуды и неправильно поставленной обуви. Маленький Глеб, у которого старшая сестра вечно отнимала всё что можно, только и ждал, когда бабушка заберёт его на лето в свой дом в Подмосковье, где у него не было друзей, но зато не приходилось ни с кем конкурировать за место в туалете или у телевизора. Бабуля забирала его одного, потому что сестра вечно что-то ломала, убегала и трепала нервы, а пожилому человеку это было совсем не нужно.

Но теперь тут стало значительно тише. Глеб не был тут около года, может, чуть больше — с тех пор как переехал к Кате. Никогда ему, за все сорок лет, не удавалось прожить с одной женщиной дольше этого времени. Полгода, год — не больше. И всегда инициаторами разрыва были они. Все жаловались на разные вещи — то на неспособность Глеба зарабатывать достаточную — для них — сумму, то на его отсутствие дома по вечерам и походы в клуб, то, как Катя, на его упрямый характер и привычки. Глеб, конечно, не был рад такому положению вещей, но всё же это уже не удручало его — он давно к этому привык и смирился с тем, что, похоже, спутницу жизни, которую всё устроит, он так и не найдёт. Впрочем, давно, когда он был совсем молод, он думал, что нашёл её. Но потерял — жизнь тогда скорректировала его планы, поселив в его юной душе и разуме ненависть к даже самым мелким преступникам и отвращение к тем, кто не жаждет справедливости.

Сейчас он только и думал, справится ли Катя одна с воспитанием сына. У самого Глеба детей не было, но к Ване он быстро прикипел — пацан был в его жизни такой один: искренний, доброодушный, не запачканный историями и дурацкими «взрослыми» желаниями. Нормальный ребёнок, у которого было всё впереди — если только он не погрязнет в плохой компании или ранних разочарованиях. Глеб так хотел оградить его от всей этой гадости мира, с которой столкнулся сам, но понимал, что теперь, когда ему пришлось уйти, всё это снова в слабых руках Кати.

— Но она такая бестолковая, — тихо сказал он сам себе с горечью. Произнеся это, он тут же осёкся, понимая, что эти слова — просто результат досады от того, что она выгнала его сегодня. Да, возможно, некоторая бестолковость в ней и была, но откуда она взялась, Глеб тоже понимал. Кате, самой напуганной жизнью и разочарованной в мечтах, это было простительно. Многократно обманутая, она уже ничего хорошего от жизни не ждала. Но что она даст Ване, если ей самой ничего не досталось?

Глеб прошёл в ванную, стараясь не шуметь и не задеть вечно оттопыренный уголок пыльного серого ковра. Сестра с мужем, очевидно, спали, иначе бы уже атаковали его с порога, что-то спрашивая и о чем-то рассказывая. Будить их Глебу очень уж не хотелось, то ли из-за этой их манеры набрасываться на людей с бессмысленными разговорами, то ли просто потому что будить спящих людей нехорошо.

Он закрылся в ванной, снял свою простую чёрную футболку, тщательно умылся, растерев мокрыми руками крупную шею и голову, глядя, как в раковину упал ещё один маленький кусочек халапеньо, который он не заметил раньше. Затем, вдохнув смесь запаха ромашкового мыла и канализации, Глеб пристально посмотрел на себя в зеркало. Раздутая губа уже не болела, но запекшаяся кровь только начинала стягивать кожу. Глеб опустил взгляд ниже: на левом плече красовался глубокий старый шрам телесного цвета, на котором ещё можно было разобрать отпечатки зубов. Пьяный (разумеется) знакомый решил, что Глеб по какой-то причине обязан поделиться с ним пивом, а когда был обозван и послан подальше, не нашёл ничего лучше, как вцепиться зубами в плечо и вырвать кусок мяса. Глеб вздохнул — самая бестолково полученная травма, единственная, о которой он искренне жалел.

Затем он посмотрел на свою грудь — два шрама один поперёк другого. Первый — от ножа, «финки», полученный в драке, кажется, в девяносто шестом или девяносто седьмом году. На выходе из подвала, в котором находились игровые автоматы и некое подобие казино для бедных, постоянно тусовалась всякая шваль: вся молодёжь маленького города была здесь и делилась на два лагеря: на тех, кто давал пизды и тех, кто получал. Глеб отнёс бы себя ко вторым, если бы не тот факт, что он неплохо отбивался и его обидчики никогда не уходили целыми. Второй шрам, немногим свежее, тоже нанесённый ножом, но с другой стороны, видимо, левшой — от парня, бывшего когда-то другом. Другом, каким кажется каждый, кто постоянно ошивается с тобой, когда тебе не слишком много лет. Деньги на наркотики хотел достать, угнав тачку Глеба. Угнать далеко не успел, был замечен и наказан. Но шрам оставил.

На запястье — две «точки» — шрамы от сигарет. Их истории Глеб уже и не помнил, слишком пьян был в тот день, когда они появились. Он только надеялся, что не сам их оставил в приступе экзистенциального самобичевания — слишком уж это было бы недостойно. После этого случая провалов в памяти после распития алкоголя у Глеба не было — это было время, когда ему едва исполнилось тридцать пять и добрая половина его приятелей, которая не смогла остановиться выпивать и употреблять наркотики так, словно им всё ещё было двадцать, начала довольно активно вымирать. Полностью отказаться от выпивки Глеб не смог, да и не хотел, но всё же, побывав за один лишь год на похоронах своих ровесников несколько раз, проявил свой редкий дар — научился вовремя останавливаться.

Ещё один шрам — глубокий, точечный, но при этом синевато-белый, почти незаметный на такой же белой коже, был и на правом бедре, на опасном расстоянии от артерии: когда Глеб работал санитаром в психбольнице, какой-то дурак невесть откуда раздобыл дротики и кидался ими в персонал и других больных. На крики прибежал Глеб, когда тот кинул свой снаряд в медсестру. Девушку Глеб успел закрыть, и хотя тот дротик на излёте не причинил Глебу особого ущерба, когда он подобрался к агрессору, тот со всей силы воткнул ему в ногу другой дротик.

На этой же ноге, но уже на икре — здоровенный, но очень старый ожог. В кузнице, где какое-то время подрабатывал Глеб, сцепились его коллеги — два здоровенных детины. Разнимая их, он и напоролся на раскалённый элемент будущего забора. Несмотря на то, что это произошло потому что он напился тогда вместе с мужиками почти до беспамятства, он старался смотреть на этот эпизод с другой стороны: он боролся за мир и за это был бит жизнью (забором).

Он разглядывал свои шрамы и испытывал что-то вроде гордости, думал, что, в каком-то смысле, они сделали его тем, кто он есть. А кто он есть?

Дальше он предпочёл не раздумывать. Ведь такие мысли кого угодно могут с ума свести. Вместе с этим он вспомнил всех людей, оставивших на его теле эти следы. Почти все они вели себя так, словно мир принадлежит им, словно они неуязвимы и их ничто не трогает. Но если ты говоришь, что в тебе больше нет чувств, что жизнь сделала из тебя глыбу, почему же ты так злишься, если кто-то обозвал тебя пидором?

2
Дом вверх дном

Глеб проснулся от шума за стеной и даже не сразу понял, где он находится. И только запах собственной комнаты, знакомый с детства, окончательно дал ему понять, что он дома.

Он слышал визгливый голос сестры и ответное бубнение её мужа, но не мог разобрать слов, чему был несказанно рад. Хотя Глеб считал себя обязанным помогать всем нуждающимся, особенно родным, он не мог заставить себя глубоко вникать в разборки Маши и Максима. Они зачастую пороли такую чушь, что можно было чокнуться, воспринимая все их разговоры всерьёз. Маша бесконечно пилила мужа по поводу и без, и поначалу Глеб испытывал к нему сострадание, но потом понял, что делать этого не нужно. Это был их образ жизни, их норма, и по-другому они не хотели и не могли.

Наконец он услышал, как дверь из комнаты в коридор открылась, и голос сестры резко оборвался. Он хорошо знал её и догадался, что она замолчала, потому что увидела в коридоре его обувь. Не успел он обреченно вздохнуть по этому поводу, как дверь в его комнату была бесцеремонно распахнута.

— Глеб! — в проёме стояла сестра, Маша. Глаза её округлились, из пучка волос на макушке выбилась прядь. Она была объемная, как баба на чайник, и ничуть не уступала Глебу в росте. На ней была майка в сине-белую полоску, длинная неопределённого цвета юбка и заляпанный жирными пятнами бежевый фартук. — Когда ты пришёл?

— Привет, — Глеб зевнул, приподнимаясь на локтях. Спать дома после такой долгой разлуки с собственной кроватью было даже как-то романтично. — Ночью я пришёл.

— Надолго ты? — в голосе Маши Глеб распознал какие-то смешанные чувства. Неясно было, опасается ли она того, что он тут задержится, или, напротив, рада.

— Не знаю, возможно, навсегда. Не очень-то мне везёт с переездами.

Круглые глаза сестры трансформировались в щёлочки.

— Навсегда? — подозрительно переспросила она. — Не знаю, как отнесется к этому Максим, ты же знаешь, он не любит гостей.

При слове «гость» Глеб уставился на сестру, словно не верил услышанному.

— Я и не гость здесь, Маша, — заметил он, но та словно пропустила всё мимо ушей.

— А что же случилось, вы с Катей расстались?

— Типа того.

— А почему? — Маша уставилась на зевающего брата. — Не держи в себе, я же твоя сестра!

Глеб ощутил знакомое чувство раздражения. Начался классический допрос. Почему присутствия его сестры хватало на пару минут, прежде чем оно начинало ему досаждать? Он мотнул головой, отбрасывая эту мысль — ведь он знал, что о родных нельзя думать плохо. Вместо этого он попытался сосредоточиться на глазах Маши — зелёных, как ни у кого больше из близких родственников. Когда-то она была красивой и даже сейчас могла бы быть такой, если бы не вечное выражение её лица — хронически недовольное, такое, словно лицо было вылеплено из нагретого пластелина и медленно стекало вниз: заметные морщинки во внешних уголках глаз, щёки, мешки под глазами, чувственные когда-то губы — всё словно стремилось оттянуться под воздействием гравитации. Только лишь густые каштановые волосы по-прежнему держали форму и, даже завязанные в узел, стремились куда-то вверх. Словно прочитав его мысли, Маша неожиданно сказала, присев к нему на кровать:

— Мне всего сорок пять, а я чувствую, что меня уже все избегают — даже ты не хочешь со мной делиться.

— Маша, я всегда с тобой делился всем, что у меня было, — возразил Глеб. — Честно говоря, — он посмотрел на неё исподлобья, — тебе всегда доставалось даже больше. Ты и отнимать не брезговала.

Она махнула рукой и совсем по-девичьи надула губы, отчего стала выглядеть нелепо.

— Да я не об этом. Я о том, что ты со мной не разговариваешь, не рассказываешь о личном.

— Ну извини, такой уж я человек, — отрезал Глеб. Он терпеть не мог все эти пытки сестры, всё-то ей надо было знать. Всё, кроме того, что знать ей действительно следовало бы. Оттого и подруг у неё не осталось — даже им приелась пустая болтовня и сплетни, особенно о них самих.

Глеб встал с кровати, залез в шкаф и достал оттуда мятые домашние штаны.

— О, в самый раз, — сказал он, надевая их.

— Конечно, в самый раз, — язвительно отреагировала Маша. — Ты же не толстеешь. Ты что, ничего не ешь? Тебя не кормят в твоей пиццерии?

— Сестрёнка, ты в свои сорок пять всё ещё думаешь, что все, кто ест, толстеют? — Глеб поставил ладони на пол, вытянулся и начал уверенно отжиматься, продолжая разговаривать. — Нет… едят… все… а толстеют… некоторые.

Маша поджала губы и встала с кровати.

— Пойду поставлю чай. Скажу Максиму, что ты приехал, куда ж деваться. Ему всё равно придётся об этом узнать.

И она вышла.

Сделав комплекс своих стандатных упражнений, Глеб только успел надеть футболку, как в дверь коротко постучали и тут же показалась узкая, словно приплюснутая голова Максима. Он и так был похож на инопланетянина из фильмов, а сейчас так выпучил глаза, что сходство стало даже комичным.

— Привет, Макс, — отозвался Глеб, и тот в майке-алкоголичке и растянутых зеленых тренировочных штанах заскочил в комнату, едва не припрыгивая, и протянул Глебу худую руку.

— Я так рад, так рад, что ты приехал! — заверещал он. Глеб подал руку, и тот судорожно её затряс.

— Не думал, что ты так рад будешь меня видеть, — Глеб неловко улыбнулся. Он, конечно, знал, что слова сестры про то, что Максим не хочет его видеть — ерунда, ведь она любила приписывать другим людям качества, которых в них нет, но не предполагал, что настолько. Максим словно всю жизнь его ждал и вёл себя как пёс, к которому вернулся оставивший его на долгое время хозяин.

— Да ты что, я всегда рад, всегда рад, — заливался он, чуть не задыхаясь. — Пойдем на кухню, ты, наверное, есть хочешь?

— Не откажусь, — признался Глеб, и они вышли из комнаты.

Маша уже поставила на плиту чайник, но самой её видно не было. Максим стал хлопотать с яичницей, ссутулившись над сковородкой.

— Помочь? — спросил Глеб.

— Да нет, садись, сейчас всё будет.

Глеб сел за стол. Он не привык, чтобы кто-то готовил ему еду. Катя поначалу порывалась это делать, но из-за разницы в графиках они ели в разное время, так что вскоре и готовить стали отдельно. К тому же Глеб всегда довольствовался малым, и готовка затруднений у него не вызывала. Было не так уж сложно кинуть в воду пельмени или заварить сублимированную лапшу.

— Ты так и ездишь на своем «вольво»? — спросил Максим, заглушаемый треском яичницы на разогретой сковороде.

— Да, на новую не накопил, — улыбнулся Глеб. — А что?

— И как она? Ещё на ходу? И вообще?

Глеб так давно не общался с Максимом, что уже и забыл, что тот любой разговор умудрялся сводить к своей машине. Теперь он понял, что беседу будет сложно перевести в другое русло, да впрочем, и незачем. Он беззаботно ответил:

— Да, старушка на ходу, работаю на ней. Конечно, дно проржавело, да и так, по мелочи, то одно, то другое. Экологичная машина, потихоньку перегниёт целиком… но тарахтит пока.

— Вот как так? — В голосе Максима сквозила обида. Он начал неистово разбивать вилкой глазунью. — Она ж какого года у тебя? А ты даже и ремонта не делал крупного. Вот что значит — иномарка. А моя постоянно ломается, чтоб её.

Глеб промолчал, понимая, что муж сестры ещё не выговорился. Максим выключил чайник и поставил на стол две тарелки с яичницей с сосисками и помидорами. Глеб предположил, что он частенько готовит для себя. Пока Глеб закидывал в рот еду, Максим возил вилкой по тарелке, не начиная есть, и нудел:

— То одно с ней приключится, то другое. Тут недавно подшипники поменял, так бракованный попался, и что ты думаешь? По дороге на работу понял, что колесо не крутится! Встал, а там уже горелым запахло! Ступица аж приварилась. Еле отодрали, молотком стучали в сервисе, думал, всё, конец, достучатся сейчас. А неделю назад только все в порядок привёл — так какие-то хулиганы окно разбили, ну вот как мне так «везёт»?

— Да уж, — промямлил Глеб с полным ртом. Он теперь старался есть быстрее. Историю про подшипник и приваренную ступицу он слышал уже раза три, и каждый раз Максим говорил, что это случилось недавно.

— А сейчас там что-то стучит постоянно. Слушай, может, посмотришь её?

Тут Глеб понял, что не успел вовремя улизнуть. Из-за того, что его старенький автомобиль практически никогда не ломался, Максим решил, что Глеб обладает какими-то уникальными знаниями автомобильного мастера, и постоянно просил его посмотреть машину. Глеб из раза в раз честно отвечал ему, что хотя и работал в автомастерской много лет назад, опыта и больших познаний он в этом деле не накопил, но Максим никогда ему не верил и постоянно упрашивал посмотреть его «жигули». В итоге Глеб тупо стоял и смотрел на очередной столб дыма из капота или слушал визг, треск или скрежет, доносившийся оттуда же, и говорил неизменно: «обратись в автомастерскую, я не знаю». Но Максим всё равно не верил ему и продолжал доставать.

Глеб проглотил последний кусок яичницы и встал.

— Слушай, я тороплюсь. Давай в другой раз.

— Ну одним глазком взгляни, буквально минута.

Глеб выглянул в окно. Морского цвета «семёрка» стояла под окном перед тропинкой, мешая людям проходить.

— Тебе окно разбили, потому что ты весь проход загородил. Перепаркуйся по-человечески.

— Так некуда же!

— Тогда скажи спасибо, что капот не поцарапали.

Максим нахмурился, словно не ожидал, что Глеб не примет его сторону как водитель. И всё же в голосе его по-прежнему звучала надежда:

— Так посмотришь?

— Тороплюсь, — повторил Глеб.

— А чай?

— Не успеваю, в другой раз. Спасибо за завтрак.

Глеб метнулся в свою комнату, искренне браня себя за враньё, но не в силах в сотый раз смотреть на машину Максима.

3
«Муха»

Когда кофемашина с утробным звуком извергла из себя кофе, Свет взял маленькую белую чашку и сел на светлой, со вкусом обставленной кухне, больше похожей на кухню в элитном доме в центре Москвы, чем в том месте, где она на самом деле находилась. Включив ноутбук и открыв афишу на апрель, он пробежался глазами по датам. Ага, сегодня намечался хороший концерт. Тут же осёкся — не принято хозяину заведения называть мероприятие хорошим, если оно заведомо не принесёт прибыли. Как странно было, что самые унылые мероприятия приносили больше денег, а мероприятия весёлые, бодрые, и те, которых больше просили и ждали — меньше. Какой уж тут шоу-бизнес, когда шоу есть, а бизнеса нет, или наоборот. Свет взгрустнул, подумав о том, что его музыкальный вкус не совпадает со вкусом большинства, иначе бизнес шёл бы иначе. Говорили ему знакомые — не делай панк-клуб, делай кальянную. Но ведь это такой моветон. К тому же у некоторых получалось делать деньги и на панкухе, и Свет думал: «Чем я хуже?»

А сегодня группы были кайфовые — как из больших городов, так и местные. Конечно, ввиду размера городка, достойных внимания местных групп было немного. И никто из них не мог собрать полный зал зрителей, хоть в лепёшку расшибись. Свет запускал рекламу в социальных сетях, даже привлекал маркетологов какое-то время — всё без толку. И то и другое просто высасывало деньги, ничего не давая взамен. Сначала он грешил на таргетологов и сммщиков, но поменяв их пару десятков раз, признал, что дело не в них. Возможно, думал он, такая реклама стала использоваться всеми так часто, что просто исчерпала собственный КПД. Рекламы различных мероприятий было куда больше, чем гипотетических людей, способных на них пойти.

В самый хороший день в клуб под названием «Муха» вместимостью триста человек приходили человек пятьдесят, и это была большая удача. В понедельник, вторник и среду можно было и не открываться вовсе, но всё же Свет открывал клуб почти во все дни, порой игнорируя просьбы своих сотрудников дать им выходные и надеясь на то, что несколько местных алкашей опустошат его бар. По четвергам концерты шли тухлее некуда, обычно это была какая-нибудь сборная солянка из начинающих групп, которые играли кто в лес, кто по дрова, а у бара ошивалась пара каких-нибудь залётных; по пятницам и субботам был небольшой шанс на неплохие мероприятия, а в воскресенье всё вновь шло на убыль… Но Свет расстраивался только отчасти, ведь иметь свой клуб было мечтой его юности, и сливать это дело он не собирался, по-прежнему мечтая о полных залах. Поступив в университет в семнадцать лет, он уже твердо знал — или он будет хозяином рок-клуба, или не будет никем. Не мог представить себя трудягой, да и вообще, выросший в благополучной семье при деньгах, плохо понимал суть рабочих профессий. И управленческое образование не прибавило ему такого понимания.

Он любил свой клуб. И хотя он мечтал о больших концертах и фестивалях, ему вновь и вновь приходилось возвращаться в реальность и признать — в маленьком городишке сложно развернуться.

Свет, конечно, подумывал о том, чтобы открыть клуб в каком-нибудь городе-милионнике, но деньги на это нужны были гораздо большие, чем он мог себе сейчас позволить, да и переезжать не хотелось — Свет был не большой любитель перемен. Плюс, в больших городах существовала и конкуренция, и клубы, по слухам, также были полупустыми, если не брать в расчет мастодонтов, которые привозили к себе звёзд мировой величины. Нет уж, думал Свет, лучше выращивать капусту на своём огороде.

Вот и сейчас он пил свой кофе и задумчиво смотрел на афишу сегодняшнего концерта. Пробуждение раньше одиннадцати утра всегда давалось ему с трудом. Сонный настрой сбил телефонный звонок.

— Да, Глеб, привет, — отлепив губу от горячей кружки, ответил Свет.

Глеб уверенным борым голосом поздоровался.

— Как настрой, дружище? На концерт сегодняшний.

— Нуу… Как обычно, группы хорошие, но, боюсь, к слушателям у меня будут претензии, — печально ответил Свет, сделав большой глоток «американо».

— Какие?

— «Какого хрена вы не пришли?» Вот такие, — усмехнулся Свет.

Глеб как будто его не услышал. Он с энтузиазмом сообщил:

— Я посмотрел афишу, группы молодые, но шикарные. Не переживай, что народу мало будет. Я обязательно приду!

— Ага, замётано, — ответил с добродушной улыбкой Свет. — Приходи, я тебя впишу.

— Благодарен! Ты во сколько в клубе будешь?

— Думаю подтянуться к пяти часам, на саунд-чек. Надо всё проверить, сам понимаешь. Арт-директора ведь у меня нет, — Свет вздохнул, думая, что с удовольствием приезжал бы в клуб просто за выручкой, да заодно послушать хорошей музыки и пропустить стаканчик пшеничного пивка, а не вот это всё. Интересно, возможно ли такое?

— Всё пучком будет, — сказал Глеб.

Свету порой резали уши словечки Глеба, давно вышедшие из моды. Свет был совсем немного младше Глеба, но выглядел значительно моложе и старался вести себя так же, как вели себя хотя бы тридцатилетние. И ему это удавалось в полной мере: никто бы и не подумал, что этому стройному белокожему и ухоженному юнцу скоро стукнет сорок. Он и сам не мог в это поверить — чувствовал себя на двадцать семь или около того. Зачастую его выдавали привычки в парфюме или одежде — он носил то, что было в моде в начале нулевых, но в остальном мог обмануть даже работников паспортного стола.

Глеб на свои сорок и выглядел — жизнь успела его потрепать. Но зато он, в отличие от своих сидящих вечерами дома ровесников, приходил почти на все концерты, и мало того, ещё и рубился, как двадцатилетний пацан.

Так что за Глеба Свет не волновался — он точно придёт. А вот придёт ли кто-нибудь ещё? Ведь одного его недостаточно, и слова Глеба про «не волноваться» о том, что в клубе мало посетителей, немного его раздражали — как бизнесмен может не волноваться об этом?

— Увидимся, — сказал Свет.

— Давай, до встречи.

Свет посидел часа два в социальных сетях, полюбовался на своих ровесников, якобы живущих полной жизнью, в Instagram. Судя по фотографиям, все его знакомые были ярыми путешественниками. Только одни катались по новым городам и странам, а другие бороздили глубины своего подсознания и выкладывали фотографии, характеризующие их либо как деятелей авангардных искусств, либо как умственно отсталых. Ещё Свет пересмотрел фотографии с большого фестиваля, недавно прошедшего в Европе, и задумался о том, сколько будет стоить привезти в город какую-нибудь из участвовавших там групп, но не смог даже приблизительно прикинуть сумму. Прикрыв глаза, он несколько минут погрезил о том, что в «Мухе» каждый день биток, а на кранах постоянно заканчивается пиво, причём, самое дорогое. Однажды он пролистал пару книг по визуализации и всё еще верил в неё. Потом начал неспешно собираться в клуб: сходил в душ, поскрёб бритвой по неравномерной светлой щетине, долго выбирал соответствующий настроению парфюм, с сожалением обнаружив, что флаконы, купленные последними, гораздо дешевле тех старых, которые он покупал на родительские деньги. Одежду Свет выбирал ещё дольше, предпочтя в итоге светло-серые узкие джинсы, зеленое поло «Fred Perry» и новые кеды «Vans», ещё не заляпанные грязью, которой был залит весь город, словно каждое утро вместо дворников на улицу выходил говномонстр и обмазывал собой дороги и дома.

Первое время Свет старался содержать в чистоте вывеску и стены клуба, а также прилежащий дворик, однако единственный подходящий дворник, который брал плату меньше стандартной, частенько уходил в запой и не выходил на работу. Со временем Свет перестал замечать россыпь пластиковых стаканчиков и грязевые ванны перед дверью клуба, разве что вспоминал о них после относительно удачных концертов и дождей, когда толпа людей, тусующихся у клуба перед концертом, заносила коричневую жижу на танцпол, да и сама же в неё и падала во время сёркл-пита, моша и других панковских телодвижений. Хотя, казалось, панки не особенно расстраивались из-за этого, даже наоборот. Если концерт был хороший — выходили из клуба побитые, с кровавыми носами, рассечёнными коленками и бровями, грязные, но жутко довольные. Разве что девчонки иногда поднывали, но как можно было их за это винить? Свет искренне считал, что девчонки созданы, чтобы ныть. Возможно, благодаря этому их парни оказывались целее одиноких, тех, кого никто не останавливал своим нытьем, пока они совершали безрассудные и опасные для здоровья и жизни поступки. В то же время, девчачье нытьё быстро тормозило любые знакомства самого Света, время от времени происходившие в стенах «Мухи». Он не любил, когда ему что-то запрещали или капризничали, а девушки начинали это делать, едва он подпускал их поближе. Но тут же у него срабатывал какой-то защитный механизм, и они в мгновение ока исчезали из клуба и жизни Света навсегда. Ни разу за всю свою жизнь он не испытал глубокой привязанности к представительницам противоположного пола, разве что печалился о том, что их красота (порой просто невероятная) достанется кому-то другому.

Свет наконец собрался и дошёл до клуба пешком. Серебристый «лексус» давно пришлось продать, а оставшийся недорогой «форд», в основном, стоял в гараже, чтобы Свет лишний раз не вспоминал о своём ухудшившемся благосостоянии. Родители перестали спонсировать сына после того, как ему исполнилось тридцать, да и клуб находился в нескольких минутах ходьбы от дома, а больше никуда Свет не ходил — в маленьком городке не было достойных развлечений, а ездить в Петербург или в Москву надоело — всё равно ничего нового там не происходило. В конце концов перемещение между квартирой и клубом стало его единственной физической активностью. Очень и очень редко он, впрочем, мог уехать в Питер потусоваться со старыми знакомыми в баре, но всё реже хотел это делать. То ли знакомые с возрастом становились скучнее, то ли лень стала ощутимей, но ехать в большой город, чтобы посидеть за кружкой пива, стало Свету неинтересно.

Добравшись до «Мухи», он глянул на вывеску, поморщился и вздохнул. Пыльная. Но если включить её, красные лампы пробьют этот слой пыли и вечером можно будет разглядеть название клуба, так что почистить можно было и в другой раз. Свет поднял ролеты, открыл дверь ключом, зажёг свет в зале и стал, как обычно, любоваться своим детищем.

Длинная черная барная стойка справа от входа, предполагающая двух барменов (но в смене всегда был только один), десять кранов на баре (но пиво было только в трех), пара таких же чёрных диванов из кожезаменителя в дальнем углу, недалеко от небольшого закутка со звукорежиссёрским пультом. Стробоскопические лампы над сценой и танцполом, несколько высоких барных стульев, абстрактные картины и плакаты на рыжем кирпиче левой стены и, конечно, сама сцена, на метр возвышающаяся над танцполом. Деревянный пол из-за многих литров пролитого пива приобрёл пятнистый окрас, отопление отсутствовало, но вентиляция — самое главное, по словам Глеба — работала хорошо. Звуковое оборудование хотя и не было новым, но пока ещё казалось исправным, впрочем, Свет в этом и не разбирался. И он надеялся, что оно будет работать ещё долго. Своим родителям Свет это место не показывал. Они знали, что он открыл рок-клуб, но были далеки от таких сомнительных видов предпринимательства, поэтому просто считали, что всё хорошо, а Свет не стремился их разочаровывать, признаваясь в том, что бизнесмен из него получился так себе.

Постепенно в клубе начали появляться работники. Сначала пришёл Лис — бармен с треугольным лицом и низкими бровями, получивший своё прозвище за рыжие волосы и такую же яркую острую бородку. Лис был стройным жилистым парнем лет двадцати семи-восьми, очень высоким, грозно смотрящим на посетителей, словно каждый из них был мешающей ему шелупонью. Тем не менее, Лис был с клиентами неожиданно вежлив и обходителен, пока ему никто не возражал. С пьяными, потерявшими чувство такта и реальности клиентами, он обходился легко, выполняя роль вышибалы — просто выволакивал быдло за дверь. После этого возвращался, обязательно мыл руки, выпивал стопку клюквенной настойки и продолжал как ни в чём ни бывало работать. Музыкантов, в отличие от Глеба, Лис не любил. Он посмеивался над самомнением большинства из них: на похвалу они реагировали спокойно, но стоило даже вежливо и деликатно сказать «мне не очень нравится то, что ты делаешь», как они тут же разражались тирадами в духе «не нравится, не лезь, и кто ты такой, чтобы судить». Ответ «слушатель» их не устраивал. Лис придерживался иного мнения: если ты публично демонстрируешь своё творчество, будь готов к любому мнению, даже самому неприятному или, на твой взгляд, неадекватному. Либо высылай песни своей бабушке, для которой ты всегда будешь «милый пирожочек». Лис не скрывал своей позиции, отчего друзей среди музыкантов у него почти не было. Впрочем, он не переживал. Несмотря на свою не самую привлекательную внешность, девчонок он завораживал, и они постоянно крутились у бара, даже ничего не заказывая. Свет в какой-то мере восхищался им и думал, что Лис мог бы стать здесь и арт-директором. Свет бы ему и предложил занять эту должность, будь у него чуть больше денег и другие варианты на должность бармена. Особенно нравилось Свету в Лисе то, что тот никогда ни о чём его не просил: молча занимался пополнением бара и внутренними барными вопросами. Если денег в конце месяца было мало, ему Свет выплачивал зарплату в первую очередь — из уважения и, в какой-то мере, из страха, что Лис посмотрит на него своим испепеляющим взглядом и выкинет за дверь, словно Свет не владелец клуба, а местный алкаш, просящий налить в долг.

Потом появилась Таша — звукорежиссёр. Свет знал, что ей тридцать один год, но выглядела она моложе своих лет — едва ли дашь двадцать пять. Возможно, виной тому был её маленький рост и розовые волосы. Однако, если присмотреться, то можно было заметить, что Таша медленно, но верно набирает вес, а глаза её уже не светятся кокетливыми лучиками, а источают серьёзную уверенность, граничащую с презрением ко всему и вся. Она была самой настоящей любимицей постоянных тусовщиков и занозой в заднице для Света. Вот и сейчас она, только скинув кожаную чёрную куртку, сразу подошла к нему.

— Свет, — деловито обратилась она к директору. — Нам нужны новые микрофоны и кабели.

— А что со старыми микрофонами?

Таша показала зажатый в руке микрофон, сунув его Свету под нос, так что он даже вынужден был отстраниться. Сетка микрофона была вогнута и словно покусана, а сам он замотан изолентой.

— Ну он же еще работает? — с надеждой в голосе спросил Свет.

— Свет, — Таша затрясла микрофоном в руке, — он работает только на распространение ротавируса, посмотри на это!

— Хреново. Сколько надо денег?

— Ну, — прикинула Таша, уставившись большими круглыми глазами куда-то в потолок, — на всё вместе хотя бы тысяч двадцать пять. Минимум.

Свет глубоко вздохнул.

— А остальные совсем-совсем не работают, да? Может, пока один заменим? — снова с надеждой спросил он.

Таша скорчила недовольную гримасу, посмотрела с упрёком.

— Я же не в первый раз к тебе с этим подхожу. Когда подходила в первый раз, было еще приемлемо, но сейчас… Ты сам это видишь? Как будто я много прошу, Свет.

Он поджал губы, думая, что она, вероятно, права.

— Ладно, я подумаю, как это побыстрее сделать. А ты поищи в интернете, где можно взять подешевле, может, из Китая закажем?

Таша закатила глаза, махнула рукой и пошла к звукорежиссёрскому пульту, пробурчав на ходу: «Бабу себе резиновую из Китая закажи».

Свет понимал, что выглядел сейчас жмотом, да ещё и дураком, но что он мог ещё сказать? К сожалению, деньги не лились на него ручьями.

— Двадцать пять тысяч! Почему эти вокалисты сами себе инструмент купить не могут? — возмущённо сказал он себе под нос. Нужно было всё хорошенько расчитать. И дать, например, пятнадцать. Именно так поступали его знакомые мелкие предприниматели.

Пройдя в конец зала и открыв зеленую фанерную дверь с надписью «Staff only», Свет оказался в небольшом помещении, заваленным всякими вещами — музыкальным оборудованием, которое когда-нибудь могло бы пригодиться, обмотанными изолентой микрофонными стойками, которые ждали момента, когда их кто-то починит, ящиками с алкоголем про запас и личными вещами сотрудников. Оттуда он прошёл в совсем уж крохотную комнатку, звавшуюся его кабинетом. Чтобы просочиться внутрь, нужно было толкнуть дверь от себя, но не слишком сильно — иначе она бы ударилась о стол. Впрочем, уголок стола из ДСП и так был уже смят от многочисленных столкновений. Свет, будучи довольно стройным, втиснулся в узкое пространство между скрипучим протёртым офисным креслом и столом, сел и принялся разбирать ворох бумаг, периодически чихая от пыли. Через несколько минут среди них он, наконец, нашёл то, что искал — распечатанные счета за аренду.

— Что это? — спрашивал он себя тихо. — Так… А. Вот, март, ага, апрель… А это что? Февраль? — Он на секунду запаниковал, но потом выдохнул. — Уф, февраль оплачен. Значит, за март и апрель…

Через двадцать минут, после утомительных и не слишком точных подсчётов Свет вышел к Таше. Она занималась коммутацией на сцене, согнувшись и повернувшись к нему ягодицами в обтягивающих синих джинсах, которые уже давно перестала носить молодежь. Её вид с этой стороны не произвёл на Света никакого впечатления, все его мысли были заняты стоимостью микрофонов.

— Таша! — позвал он её, стоя на танцполе.

Она не обернулась.

— Таша! — позвал Свет чуть громче. Она выпрямилась и повернулась к нему, держа кабели.

— Чего тебе?

— Могу выделить четырнадцать тысяч… пока что.

Таша пожала плечами. Она явно не ожидала большего.

— И на том спасибо.

И отвернулась обратно. Она так быстро согласилась, что Свет подумал: «Погорячился. Надо было предлагать десять».

Свет окинул взглядом клуб. Кого-то не хватало.

— Таша, — вновь обратился он к звукорежиссёру. — А ты не знаешь, где наша уборщица?

— Понятия не имею, — не поворачиваясь, отозвалась она. — Тут постоянно срач.

— Да уж, грязновато, — был вынужден согласиться Свет, отлепляя подошву кроссовка от липкого пола.

— Это ты ещё женский гальюн не видел, — проворчала Таша. — Настоящая палуба какашек. Знаешь, чем там пахнет? Хочешь, скажу?

— Нет, не хочу.

Таша снова повернулась к начальнику.

— Запах — как на азиатском рынке между лавками с рыбой и дурианом. Ты ведь знаешь, как пахнет дуриан?

Свет знал, поэтому поморщился, вздохнул, достал телефон, не без труда нашёл номер уборщицы и набрал, отойдя от Таши. После таких разговоров ему показалось, что вонь стала исходить и от неё самой. Свет долго держал трубку у уха, но никто так и не ответил.

Ладно, подумал он. Задерживается. Вроде бы у сцены не так уж и грязно, по крайней мере, вполне обычно для клуба. Если не брать в расчёт туалеты, то в таких заведениях нужно разве что разлитое пиво с пола вытирать, ну или блевотину. Стойки протирать не обязательно, пыль создает атмосферу и приглушает ненужные обертоны.

Свет вновь отправился в свою каморку, где попытался разобрать и привести в порядок документы. Он скрепя сердце оплатил последнюю поставку алкоголя, хотя после того, как он это сделал, ему стало даже спокойнее на душе. Всё-таки, финансовое состояние этого клуба, как и любого другого, держалось не столько на любителях музыки, сколько на любителях выпить. Прикинув, что если сегодня и завтра концерты пройдут неплохо, он сможет оплатить и аренду, Свет совсем повеселел. Он вышел из своей каморки, только когда открылись двери для посетителей. Тут же в зал на всех парах влетел бодрый, крепкого сложения, Глеб. Быстро сверкнув светлыми глазами из-под низких бровей и осмотрев зал, он увидел Света. Тот поздоровался первый, протянув руку.

— Привет, Глеб.

— Здорово! Я, как обычно, первый? — Глеб проигнорировал руку и по-братски крепко обнял Света, едва не сдавив ему рёбра.

— Как обычно, — подтвердил Свет, поправляя смятую объятиями рубашку. И добавил, поймав взгляд Глеба, остановившийся на баре: — Выпить хочешь?

— Само собой.

Свет не очень-то любил угощать посетителей, но иногда позволял себе такую вольность в отношении Глеба, зная, что сильно не доплатил ему за помощь с ремонтом клуба.

— За счёт заведения, — по-голливудски улыбаясь, предложил Свет.

— Не откажусь, — пожал широкими плечами Глеб.

— Что будешь? Как обычно? — спросил Свет.

Глеб кивнул. Он, со своей стороны, не злоупотреблял щедростью Света, зная, что его финансовые дела оставляют желать лучшего, поэтому пил только то пиво, которое покупал и сам — самое дешёвое. И даже когда его наливали с самого дна кеги, и оно уже пахло какой-то бурдой, всё равно не брезговал им.

— Да что уж тут выпендриваться?

— Два светлых нам налей, пожалуйста, — обратился Свет к Лису. Тот молча безэмоционально кивнул и наполнил два бокала из крана с надписью «Светлое барное», не несущей практически никакой информации о том, что это за пиво. Но Свет и так уже знал, что Глеба это не интересовало. В молодости тот пил вещи и похуже, и, хотя молодняк порой кривил нос от этого пива (но только в первой половине вечера, а во второй уже хлестал его не глядя), для Глеба оно было не иначе как напитком богов. Особенно, поданное в стеклянном стакане, а не в пластиковом, которое вечно сминалось у него в руке, отчего пиво неизбежно выливалось.

Глеб сделал большой глоток, осушив сразу половину стакана, и благодарно посмотрел на Света:

— Весь день об этом мечтал.

Свет оглянулся на звук открывающйся двери. В зале появился организатор концерта Орк, мечтающий о карьере журналиста так громко, что все об этом знали. Из-за того, что он был организатором, его часто называли коротко «орг» и постепенно это название исказилось до Орка, так что все и забыли, как его зовут на самом деле. Невысокого роста, с длинным, будто наклеенным пластелиновым носом и крашеными чёрными волосами до плеч, он не мог скрыть только начинающего расти желейного пуза в своём чёрном полу-готическом тряпье. Свет считал, что Орк — нормальный парень, но с Глебом у них как-то не сложилось общение, и непонятно почему возникла взаимная неприязнь. Вот и сейчас Орк подошёл, пожал руку Свету и вяло протянул её Глебу, не смотря ему в глаза. Затем отошёл, позволив Глебу высказаться.

— Вот ты видел? Он постоянно со мной себя как сучок ведёт.

— Может, ты ему что-нибудь сделал? — предположил Свет.

Глеб округлил глаза.

— Да мы только здороваемся и иногда прощаемся. Чёрт его знает. Готы эти…

— Ну, может, он чувствует, что ты гóтов не любишь, — улыбнулся Свет.

— Да брось, — махнул рукой Глеб. — Будь он нормальный парень, мне было бы без разницы, гот он или колгот. Может, и не гот он вовсе? Просто любитель чёрных шмоток, мало ли таких? Молодняк часто сам не знает, что ему надо.

— Да он не молодняк уже, — заметил Свет.

— Ну, по сравнению со мной, — уточнил Глеб.

— Мне кажется, он знает, что ему надо. Журналистом человек стать хочет известным. Он же вроде факультет журналистики окончил… Где, не помню. В Питере или в Москве?

— Журналисты — самые скользкие твари на свете, поверь мне на слово, дружище. За кликбейт маму продадут и глазом не моргнут. Я бы был с ними всеми поосторожнее.

— Погоди, погоди, — засмеялся Свет. — Ты про артистов говорил, что это они самые скользкие!

Глеб ничуть не смутился.

— О, да! Я знаю всех этих артистов. Они любят придавать значение бесмысленным вещам. Особенно себе. А вот журналисты придают значение не себе, а тем вещам, которые им выгодны. Если бы это приносило им деньги, они писали бы про конкурсы на лучшую кофеварку.

— Не соглашусь с тобой, ведь артисты и даже некоторые журналисты — это деятели искусства, культуры.

— Культура, культура, — передразнил Глеб возмущённо. — Что осталось от этого слова, кроме сочетания нескольких букв? Теперь никому не интересна культура, если она не приносит денег. При капитализме живём, забыл? Помнишь, раньше по школам люди ходили, отбирали таланты и бесплатно брали их в музыкальные школы, спортивные секции и кружки? А сейчас — приходи любой, если деньги есть. А талант твой, способности нахрен никому не нужны. Да и давно всё это происходит. Возьми, к примеру, Пикассо: он же был отличный художник, а зарабатывать начал и прославился, когда стал рисовать каляки-маляки почище трёхлетнего ребёнка.

Глеб махнул здоровенной рукой, чуть не сбив с барной стойки своё пиво.

Свет позволил другу выговориться, а про себя усмехнулся, потому что подумал, что Орку и Глебу стоило бы подружиться, как двум представителям ушедших эпох. Парни вроде Орка были на волне в нулевых годах, а парни вроде Глеба — в девяностых. Но говорить этого Свет не стал, поскольку побоялся обидеть друга, который эти самые девяностые ненавидел. В конце концов почти только с ним одним он и общался с момента строительства клуба. Когда тут всё было только на уровне пространной задумки, Свет нанял первых попавшихся рабочих, и одним из них по случайному стечению обстоятельств оказался Глеб. Он делал тут всё: пол, потолок, стены, проводку, переносил оборудование, ставил барную стойку. Работал лучше других — с душой, при этом быстро. Свет не мог этого не заметить, они разговорились, и тогда Глеб рассказал, что сам хочет помочь сделать клуб как можно скорее, но при этом качественно, так как в городе совсем некуда ходить. Да ещё он оказался ярым поклонником хардкор-панка и панк-музыки в целом тоже. Это сблизило Света и Глеба, и на фоне общего дела они подружились.

Постепенно в зале появились люди, хотя их было и немного для такого клуба. Около восьми часов начался концерт. Глеб с возгласом: «О, я знаю этих ребят», залпом допил своё пиво (уже второе, купленное на свои деньги) и шустро двинулся к сцене. Там, под мощный звук гитар он принялся прыгать и рубиться среди молодёжи. Те десять человек, что были в центре зала вместе с ним, несколько шарахались его и уступали место «старику», но когда доходило до сёркл-пита, именно Глеб всех заводил, и они носились по кругу как не в себе, делая воронку торнадо из своих потных тел. Глеб был крупнее их всех, и со стороны казалось, что матушка-гусыня водит по кругу своих птенцов, только в какой-то извращённой дёрганой манере. Иногда ребята превышали скорость, их заносило в полупустом зале, они скользили по разлитому на полу пиве, ударялись о стоящих поодаль слушателей или о барные стулья и иногда падали. Глеб, среднего роста, но при этом всё равно казавшийся приземистым, оказался самым устойчивым и не падал никогда. Но всегда помогал подняться тем, кто валился с ног. За его крепкую руку в течение концерта не раз цеплялись парни и девчонки.