Бесплатный фрагмент - Подарок

Богини встретили героя весьма необычно. Не бросились ощупывать, искать новые «рога». А Гера вообще отводила виноватый взгляд. Сизоворонкин сначала расцеловал каждую поочередно, а потом умудрился как-то и всех сразу; потащил было их из коридора, куда шагнул из пещеры Будды, в сторону спальни. В нем еще жила безмолвная мольба красавицы из Шамбалы, и Алексей собирался немедленно исполнить ее; правда, с другими героинями. Но такой пустячок закоренелого холостяка Сизоворонкина никогда не волновал.

И опять богини повели себя не так.

— Что-то случилось? — догадался, наконец, спросить он.

Лешку можно было понять; и простить. Ведь именно он приносил сюда, на Олимп, вести. Теперь же его самого ждала здесь какая-то тайна. Он чуть нажал на Геру — не физической силой (это он, вздохнув, оставил на потом), а могучим интеллектом. И верховная богиня призналась в страшном проступке, узнав о котором, Алексей расхохотался.

Книга; его сборник анекдотов — все дело было в ней. Громовержец силой, обманом или подкупом (в этом Гера не призналась) выманил у нее заветный том.

Библиотекарша Алла убила своего мужа, после того, как он на тридцатилетнюю годовщину свадьбы подарил ей книгу.

— Читает его, — наябедничала богиня, — круглыми сутками.

И теперь, — как опасалась и она, и Афина с Артемидой — Сизоворонкин не сможет чувствовать себя рядом с Зевсом на равных. Лешка подивился такой изощренной женской логике. Сам он никогда не стремился поставить себя на одну доску с Зевсом, да и с другими богами. И ту уверенность, с какой он ходил по олимпийским коридорам, даже завел себе здесь настоящий гарем, объяснял не магией анекдота, а вполне прозаической причиной — Лешка мог обойтись без богов, а они без него — нет. А что касается анекдотов…

— Не волнуйся, зайка, — ладонь полубога невесомо и нежно огладила пышную прическу Геры, — тут твой супруг со мной не сравнится… Потому что он читает их, а я ими живу! Нет (тут же поправился он), ими я дышу, а живу я… вами. Или с вами. Хотите, покажу как?!

— А как же!.. — хором воскликнули богини, кивнув при этом на двустворчатые двери пиршественного зала, где обычно восседал за столом громовержец.

— Пусть еще подучит, — подмигнул им Сизоворонкин, — подготовится получше к экзамену, который… Я У Него Буду Принимать!

Воздух в коридоре завибрировал, наполнился гулом, но Лешка не испугался. Может, потому, что в руках у него был Грааль?

Милые девушки, если вы мечтаете, чтобы вас носили на руках, старайтесь не пропускать тосты и поменьше закусывать.

От глотка выдержанной дьявольским духом мальвазии не отказался никто. Так что Лешке пришлось исполнять обещанное. Он сгреб богинь в охапку, и потащил их — хохочущих и счастливых — в спальню. И без труда попал в нее, потому что дверь перед этой кучей малой услужливо открыл кладенец, предусмотрительно вырастивший из себя металлическую руку. Лешка на такую импровизацию благодарно кивнул, но в душе грозно сверкнул очами, предупредил — есть области, в которые даже такому закадычному другу, как Эскалибур, вторгаться не рекомендуется. Например, в ту, которая сейчас открылась перед могорукой и многоногой (об остальном не говорим — и так понятно) сущностью, упавшей наконец, на ложе.

Сизоворонкин, выплывая из бесстыдной сказки для того, чтобы подкрепиться крепкой мальвазией, смахивал с вспотевшего лба прядь волос (своих или чужих), или чью-то волнующую грудь, или даже нежное бедро, и каждый раз с усмешкой напоминал себе, что где-то недалеко — практически в соседней зале — сидит, наполняясь нетерпением, потом злостью, и, наконец, настоящей яростью, самое могущественное создание, которое когда-либо ходило по Земле. Наконец ярость Зевса переполнила его мощное тело, и все на Олимпе, включая Сизоворонкина и его постоянных партнерш по безумным игрищам, вздрогнули — вместе с дворцом. Это все и всех потряс раскат грома.

— Ну, мне пора, — Сизоворонкин одним ловким движением выскользнул сразу из шести рук, и оказался у двери — полностью одетый, и готовый к… экзамену.

В «столовку» он вошел с вызывающим выражением лица; впереди остального тела торчал упрямый квадратный подбородок полубога — такой же был обещан ему за верную службу. И не только подбородок. Зевс встретил его хмурым кивком — словно подтверждая обещание. И тут же выдал ответ на первый «экзаменационный вопрос»:

— Красивее всего любят французы, крепче всего любят немцы, быстрее всего любят кролики, но чаще всего любят козлы.

— А богинь любят русские, — парировал Сизоворонкин, — причем, сразу как французы, немцы, кролики, и… козлы вместе взятые!

Он хлопнул по столешнице Граалем:

— Принимай работу, дедушка.

— Почему дедушка? — проворчал Зевс, одним движением удлинившейся руки поднося сосуд к губам.

Он пил длинными смакующими глотками, а Сизоворонкин осторожно объяснял ему, что сидеть за столом грозовой тучей и наливаться мальвазией, когда рядом изнывает от безделья красавица-жена, да толпами ходят девки, готовые на все, может только…

— Я просил вас настроить фортепиано, а не целовать мою жену!

— Пардон, но она тоже была такая расстроенная…

— Помню этот анекдот, — кивнул громовержец, наконец, оторвавшись от Грааля, — и вкус этот помню. Таким букетом радовал нас отец.

Лешка теперь деликатно молчал; не стал напоминать, что этого отца, Кроноса, сам Зевс вместе с братьями и сверг с олимпийского трона; быть может, даже развоплотил — таких подробностей память Алексея не сохранила. Бокал стоял теперь перед ним, и он втянул в себя тягучий напиток медленно, пытаясь разложить букет на части. Не получилось — знатоком-сомелье он никогда не был. Это здесь он понемножку втянулся, привык к хорошим напиткам, несущим бодрость и здоровье. А раньше… даже название не всегда спрашивал.

Пьют как-то Василий Иванович и Петька… Петька спрашивает:

— А откуда названия вин берутся? Василий Иванович:

— Ну, значит, как вино получается: берут большой чан с виноградом, залезают туда мужики и начинают топтать… Когда сок доходит до портков — это портвейн; когда выше — это херес; а ежели еще выше — то это мудера.

— Этот тоже помню, — хмыкнул громовержец, погладив кожаную обложку появившейся на столе книги, а вот тебе не анекдот, а суровая правда жизни. Громы и молнии — это не просто оружие верховного бога. Это моя суть; и извергать их я могу не только руками.

Он щелкнул пальцами, и над столом сверкнула маленькая, но очень яркая молния. А Сизоворонкин сначала чуть не расхохотался, а потом ужаснулся — представил себе, что такая вот «искорка», а может быть, и многократно ярче и обжигающей, вырывается из двадцать первого пальца верховного бога вместо… В-общем, в самый волнующий момент — если смотреть с мужской стороны.

— А если с женской? — задал себе резонный вопрос Алексей.

Резонный, потому что ему никогда не было безразлично — что и как чувствует партнерша в его объятиях. Судя по ставшему кислым лицу Зевса, его такая реакция тоже не оставляла равнодушный. Лешка представил себе, как он открывает глаза и орет от боли, обжегшись об пышущие жаром угольки, в которые превратилась красавица под ним. Громовержец зябко передернул плечами, он — в отличие от Сизоворонкина — не только представлял себе сейчас эту картинку; он вспоминал ее! Или их.

— Три раза, — нехотя признался он, — и три кучки углей. После этого мне невольно пришлось стать этим… В общем, сижу тут и наслаждаюсь мальвазией.

Сизоворонкин, не подумав, ляпнул, добавив бензинчику в костер, который сейчас, несомненно, бушевал в груди бога:

— Удар током взрослого электрического угря может оглушить лошадь.

— Лошадь и капля никотина убивает

— Действительно. Нежизнеспособная какая-то зверюга…

Зевс лишь зыркнул на него грустно из-под мохнатых бровей. Если он и обиделся за жену на «лошадь», и на «зверюгу», то умело скрыл это.

— Значит, — понял Алексей, — сейчас будет просить что-то. Новое задание навяливать.

— Не задание, — понял ход его мыслей громовержец, — не новый подвиг. Маленькая просьба… личная.

— Я слушаю, — Сизоворонкину действительно было жалко этого могучего несчастного мужика, — чем могу, помогу.

— Есть у меня такое подозрение, — медленно начал Зевс, — что Гера может «прыгнуть» туда, в тварный мир, без меня. Нет, в том, что она меня любит, я не сомневаюсь. Но обида, что копилась тысячелетиями (Лешка в это мгновение ужаснулся!), может толкнуть ее на необдуманный шаг. Женщина, что поделаешь…

Сизоворонкин вздохнул вслед за ним:

— Да, женщины, они такие.

— Так вот, — Зевс перешел, наконец, к просьбе, — хочу сделать ей такой подарок, чтобы она поняла — без нее мне не нужен ни мир богов, ни тварный мир.

— Какой подарок?

— А вот это, друг, я у тебя хотел спросить. Видишь ли, я сам никогда подарков не дарил. Мне подносили, и до сих пор подносят — люди, и боги. В основном, конечно, молитвы… или жертвы. А я и молиться-то не умею — не себе же!

Бабы, в отличие от мужиков, в подарках не привередливые — брильянты так брильянты, шуба так шуба, машина так машина. Это мужику можно с цветом носков не угодить.

Сизоворонкин проблему осознал, даже принял близко к сердцу. Но чем он мог помочь? Отдать Грааль или кладенец? Или одежку, которую сама же Гера и пошила. Это все равно, что отрезать руку, и подарить ее той, кого эта рука ласкала буквально десять минут назад. Видимо, это сомнение проявилось в Лешкином лице, потому что громовержец поспешил успокоить его, а точнее предложил выход — простой и надежный.

— Сбегал бы ты, Алексей Михайлович, еще раз к себе, в тварный мир. Да подыскал там подарок. А от меня тебе будет персональная плюшка.

— Во как, — немного удивился Сизоворонкин, — вот до чего чтение непотребных книг доводит. Он уже и говорить почти правильно по-русски начал. А что будет, когда он ее до конца прочтет?

В последнем разделе сборника, который, кстати, был его собственностью, были собраны анекдоты «не для всех». Вот там великий и могучий развернулся в полную силу.

— Верну, — пообещал Зевс, — дочитаю и верну.

— Ну и ладненько, — Сизоворонкин встал и повернулся к богу спиной, даже поднял ногу, чтобы сделать первый шаг.

— Куда?! — прогремел громовержец, — как ты попадешь, куда тебе нужно?

— Так ведь это мне нужно, — ответил Лешка, не поворачивая головы — чтобы бог не увидел его торжествующую улыбку, — вот я сам дорогу и выберу!

Почему-то его могучее тело заполнилось уверенностью, что теперь — с тремя артефактами и непоколебимой уверенностью в собственных силах — он сможет сам открыть врата в родной мир. Он и открыл дверь, ведущую из трапезной в коридор. Оттуда до ушей ошеломленного громовержца донеслась божественная мелодия, и чьи-то слова на итальянском языке. Увы — Зевс не озаботился возможностью мгновенного обучения новым языкам…

В день рождения мужа жена кричит ему из другой комнаты:

— Сема, ты даже не представляешь, какой великолепный подарок я тебе приготовила!

— Так покажи скорее!

— Сейчас, я его уже надеваю.

Одним из самых ярких воспоминаний прежней жизни Сизоворонкина была картинка Наташкиного лица в тот недолгий период их совместной жизни, когда он ей подарил (вообще-то случайно — черт дернул!) простенькое платьице. Оно (лицо) буквально светилось, когда Натка кружилась в подарке перед зеркалом. Много позже Лешка подслушал — кто из нас без греха?! — как она жаловалась подружкам; как раз по поводу этого платья. И фасончик, оказывается, был позапозапрошлогодний, и цвет так себе, и в подмышках платьице жмет, и вообще, у него, у Сизоворонкина, нет никакого вкуса.

Но именно это выражение на Наташкином лице скорее всего и привели Лешку из трапезной прямо в Дом моделей, в Италию — если только мужичок, повернувшийся с громкими проклятиями к Алексею, был местным жителем. Алексей этому аборигену за урок итальянского языка был благодарен, а вот навстречу грязным ругательствам, которыми тот поливал Сизоворонкина, устремил грозный взгляд и напрягшийся квадратный подбородок. Вообще-то «грязными» ругательства были обозваны возмущенной теткой, которая едва дышала в соседнем с телом полубога кресле. Где-нибудь в российской глубинке считалось бы, что толстячок, место которого Алексей сейчас занял (рядом с его супругой — судя по тому, какой виноватый взгляд бросил на нее итальянец), мило беседует с ним, вполне интеллигентно предлагая освободить это самое кресло, в котором Сизоворонкину было весьма тесно. Очень дорогое, кстати, место — полтысячи евро за три часа.

В руках Алексея дрогнула трость — именно в этом облике присутствовал в этом зале кладенец. Итальянец уставился на набалдашник трости, и очередное: «Грацио, синьор!», — застряло в его глотке. Даже в полутьме зала было видно, как толстячок стремительно побледнел, икнул, а потом схватил за руку супругу, оказавшуюся длинной и тощей — в полную противоположность своей законной половинке — и исчез, осыпаемый теперь уже по-настоящему похабными эпитетами.

Лешка повернул к себе навершие трости. На него смотрел, жутко ухмыляясь, повелитель царства Мертвых. Сизоворонкин едва не припустил вслед итальянской чете; его ругательства, перекрывшие негромкий шумок в огромном полутемном зале, вызвали всеобщее оцепенение, а потом восхищенные смешки, а кое-где и аплодисменты.

— Может потому, — решил Лешка, которого по-прежнему потряхивало, хотя лицо Аида, мерзко усмехнувшегося ему, потекло волнами и превратилось в обычный гладкий набалдашник, — что я сейчас добавил в итальянский немало новых слов, которые раньше встречались только в родном, русском, и считались непереводимыми?

— Как многообразен и неоднозначен русский язык! Вот, например, в данный момент я еду в троллейбусе. При этом я иду в магазин. При этом же я бегу за водкой.

Сизоворонкин тоже делал, подобно русскому жаждущему мужику и Цезарю, сразу несколько дел. Он успел шугануть с места итальянскую чету; собирался наслаждаться каким-то действом, ожиданием которого был заполнен зал. Одновременно он свершал очередной подвиг; искал подарок для Геры.

Теперь можно было осмотреться. Он выбросил под ноги, на ковер темно-красного цвета, обломки подлокотника; в двух смежных креслах (общей стоимостью аренды в тысячу европейских «рубликов» за те же три часа) сиделось намного комфортнее. Сизоворонкин даже хотел развалиться в предвкушении представления — как дома, на диване, перед телевизором. Но не решился — в таком костюме-тройке, в модельных туфлях и строгой бабочке, каким-то чудом не улетевшей с могучей шеи, можно было сидеть только вот так — с развернутыми плечами, и гордо выпрямленной головой. Опустить ее, кстати, не получилось бы — в этом случае он не увидел бы действо, которое начинало разворачиваться на длинном подиуме практически перед самым носом у него, и у соседей по ряду.