Бесплатный фрагмент - Почтальон для Евы

Глава 1. Ева мечтает убивать

На соседнем запотевшем иллюминаторе отпечатался детский мокрый нос. Будто крошечный дверной звонок над посеревшим парижским небом. Мужской голос вдруг зашипел ребенку на французском: «Закрой свой рот, дебил!!!». Впереди стоящего кресла разъяренный отец резко схватил за рукав мальчишку и одернул маленького непоседу.

Ева напрягла свои разутые ноги (вечная проклятая отечность в полетах), чувствуя даже через кожаную обивку соседнего сиденья чуть слышный, глухой удар по плечу ребенка. В салонном воздухе «Air France» повис безмолвный испуг маленького пассажира.

Ева слишком хорошо знала и помнила, как вибрирует в окружающем пространстве детский страх. Она автоматически сжала кулаки, впечатывая в ладони следы острых ногтей. Подоспевшая на помощь стюардесса наклонилась над распоясавшимся мужчиной и, натянув дежурную вежливость вкупе с улыбкой, отчеканила с корпоративной деликатностью просьбу — немедленно угомонить свою ярость:

— «В противном случае, я буду вынуждена сообщить о Вашем девиантном поведении пилотам и немедленно вызвать полицию. Вас с семьей снимут с рейса».

Пьяница промычал что-то невнятное в ответ, выдавая в лица своих спутников невидимые зловонные облака перегара.

Стюардесса, вполне удовлетворенная исходом этого краткосрочного конфликта, выпрямилась, будто в ней жила пластмассовая механическая кукла. Она обернулась к Еве, прожигающую взглядом, полным ненависти, затылок абьюзера и как ни в чём ни бывало предложила: «Свежую газету, мадмуазель?»

Ева слегка опешила от подобной невозмутимости, но согласилась:

— «Да, дайте „Le Parisien“, пожалуйста. Почитаю что-нибудь свежее. Хотя в этом мире ничего нового, как я посмотрю, нет. Родители все так же третируют своих маленьких детей», — выдавила из себя Ева, нарочито громко сделав акцент на последней своей фразе и ткнула коленом в сиденье дебошира.

Тот молчал, как классическая наглядная иллюстрация того факта, что любой насильник — это всего лишь трус, способный упиваться своей властью только в компании с теми, кто еще не состоянии дать ему должный отпор, в силу возраста, например. Но стоит ему только пригрозить взрослой ответственностью за чинимое зло и равноправной силой, как тиран тут же начинает лебезить и пресмыкаться.

В отверстии между креслами мелькнули заплаканные мальчишеские глаза, ненадолго задержались с любопытством на Еве и почти сразу же спрятались за кожаной обивкой.

Отпечаток детского носа исчез со стекла. Теперь этот нос сопел в свой пластиковый стаканчик, подсаливая воду своими тихими слезами. А Ева и вода в стаканчике — его напряженно слушали, обоюдно понимая, что зверюга-отец обязательно отомстит ребенку за свой прилюдный позор, когда абсолютно все пассажиры рейса стали свидетелями того, насколько он жалок. Трусость таких вещей не прощает. Никому, тем более своим детям.

Заметки в телефоне Евы (воскресенье 06 июня):

Мне было 7 лет, когда я впервые захотела убить человека. Отчетливо помню эту ночь, когда осознала что такое «смерть» и как сильно временами я ее желаю. Иногда — себе. Но чаще — я желаю смерти другим людям.

В ту ночь я безуспешно старалась заснуть, ковыряя тощим пальчиком шерстяной ковер с рыжим коньком Горбунком на стене, коими раньше украшали все советские спальни. Из-под двери в мою темную детскую струилось желтое московское электричество. В нашей квартире царили покой и размеренность в делах, наступающие сразу после того, как детей уложили спать. Папа читал, время от времени отвлекаясь на реплики Мамы, рассказывающей о событиях истекшего дня. А сама она вышивала искусственным жемчугом мои воротнички и манжеты на школьной форме, чтобы завтра я снова стала самой приметной и запоминающейся в учебном классе, где торжествовали унылые коричневые платья с фартуками. Но меня слабо интересовали события в наших комнатах.

Всё потому, что в это же самое время за соседской стеной выла моя маленькая подруга. В отличие от меня ей ежедневно приходилось выживать в адских условиях неблагополучной семьи. Её вдрызг пьяный отец в очередной нажрался паленого суррогата, который он называл водкой, снова избил свою жену, и после принялся истязать свою малолетнюю дочь.

Я лежала в 50 сантиметрах от соседской преисподней, слыша частые удары, которые наносят рабочие слесарские ботинки по ее животу. Я едва сдерживала слезы, кусая губы и представляя, как ей больно и страшно сейчас один на один с монстром. И как завтра снова встречу ее на дневной прогулке, в то единственно безопасное для нее время суток, когда насильник отсыпается в похмелье или заступает на смену. Она как всегда будет молча прятать от меня глаза и синяки. В ту ночь я лежала в своей детской кровати и рисовала в своей русой голове сцену моей расправы над ним.

Как было бы здорово, просочиться сейчас сквозь общую стену, словно в фантастической телепортации, на их прокуренную кухню и с разбегу воткнуть папин скальпель ему в сонную артерию. В морщинистую сизую шею, там где короткая цепочка с крестом прячется в редких седых волосах чудовища. И провернуть хирургическую сталь несколько раз, чтобы красная жижа, густая и терпкая от спирта и табака, сочилась по брюху мучителя. Да с таким бы напором, чтоб он харкал этими сгустками на свой дешевый чайник. Хватался пальцами за липкий воздух, искал помощи, не в состоянии произнести ни слова. Тогда бы его предсмертные хрипы стали бы мне лучшей колыбельной песней.

А после, совершив на глазах спасенной подружки жесточайший акт справедливого возмездия, я успела бы вернуться в свои девичьи покои тем же путем, сквозь стенку. И довольная собой, снова продолжила бы подслушивать ночной разговор моих ничего не подозревающих родителей. Как всегда обо мне.

К примеру, как моя Мама жалуется Отцу: «Наша дочь сегодня опять почти ничего не ела. У меня уже кончаются идеи и мысли, как увлечь ее, чтобы хоть крошка попала к ней в рот». А Папа снова бы вздохнул, откладывая газету, и произнес: «Пожалуй, нужно всё-таки показать её невропатологу».

Вид своей или чужой крови в отличие от сверстников никогда не вызывал у меня приступов тошноты или панического страха. Чего не скажешь о еде. Да, я люто ненавидела запах и вкус любой пищи. Каждая тарелка давалась мне с не меньшими болью и страданием, как если бы я совершала восхождение на Голгофу. Я плакала, глотая мамины диетические тефтельки, проталкивая их в глотку, как крокодил, с помощью собственных слёз. Мама, кормя меня, тоже рыдала белугой, наблюдая мои ежедневные кухонные истерики.

— «Ева, родная моя, ну поешь, молю!», — лепетала мать, глядя как тонут в высоком плюшевом ковролине мои худющие ноги.

Я выглядела как жертва нацистских опытов, а не девочка из известной и уважаемой семьи прославленных на весь Союз врачей. Несмотря на все мольбы, угрозы, просьбы, шантаж и манипуляции, направленные на то, чтобы я проглотила ложку с пюре или котлеткой, я была непреклонна. Как упертый истукан.

Ни образцовая заботливая мама, которая, к слову, была отличным педиатром, ни армия её кухарок-помощниц, виртуозно готовивших любые кулинарные изыски, столь дефицитные в Советской России, не могли сломить во мне презрение к еде. Мама резала хлеб крохотными ломтиками, густо намазывала одни мякиши красной икрой, а другие — черной, вонзала в хлеб зубочисткии, имитирующие солдатиков, расставляла по разные стороны тарелки и объявляла сражение между двумя «вражескими» баррикадами. Мне давали ответственное партизанское задание — уничтожить с помощью своего крохотного желудка сначала отряд черноикорных, а затем и красных соперников. Иногда родительская хитрость срабатывала. Так, почти ежедневно, моя Мама воевала со мной за моё же выживание.

Я была нетипичным ребенком во всех смыслах. Люди говорили за нашей спиной, что в семье статусных врачей происходят какие-то странности, ведь они произвели на свет не вполне стандартное дитя. Я росла очень замкнутой, почти никогда не спала, сторонилась людей, не любила тактильность, не позволяя целовать себя даже родственникам, не искала дружбы со сверстниками, и всё чаще сидела в одиночестве с книгой. Благо, мастерством чтения я овладела очень-очень рано. И книги, которые я поглощала с жадностью и восторгом, стали мне на долгие годы и друзьями, и советчиками, и спутниками в захватывающие миры астрономии, путешествий, легенд, авантюр первооткрывателей и древней истории.

А однажды, когда мне было 4 года, похоже, я решила взорвать под основание психику родителей, сообщив им, что вижу мёртвых. Мол, они приходят ко мне ночью, наклоняются над постелью и шепчут мне свои биографии. Покойные гости всегда были учтивы, и совсем не пугали меня. Я лежала и увлеченно слушала истории их прежней жизни, с любопытством разглядывая диковинные детали их одеяния: кители, мунштуки, сюртуки и кринолин. А позже, когда я находила старые фотоальбомы, хранившие довоенные снимки наших предков, узнавала в их пожелтевших лицах своих полуночных посетителей. Показывала пальцем на каждого из них и в деталях пересказывала то, что слышала от недавно встреченного умершего предка, так подробно поведавшего мне информацию о себе. Всегда попадая в точку.

Наши пожилые родственники, хорошо понимая, что я никак не могла знать детали жизни давно ушедших из нашего мира людей, холодели. Суеверно перешептывались, а затем прощались, и спешно покидали наш гостеприимный дом. Подальше от маленького оракула. Мне кажется, первая седина у отца появилась именно тогда.

Папа, признанный гений в мире московской хирургии, известный на всю Россию своими уникальными ювелирными швами, спасавший каждый день человеческие жизни, не мог разобраться в диагнозе собственного чада. Я видела, как он о чём-то постоянно грустит, звонит коллегам и зарывается с головой в медицинских энциклопедиях, посвященных детской психологии. Я подходила к нему, клала руки на его поникшие плечи, искренне переживая из-за того, что так сильно его расстраиваю. И говорила, что знаю рецепт лекарства для меня:

— «Папа, мне так нужны… качели… Они обязательно помогут мне выздороветь!».

Да, я просила свои собственные, предназначенные лично мне, прибитые в центре комнаты к потолку, качели. Угрюмый отец покорно исполнил и эту мою прихоть.

Сегодня, с высоты своих лет, я никак не могу представить — что же чувствовали мои измотанные и уставшие родители, наблюдающие за тем, как я, раскачивалась на своем домашнем аттракционе, запустив голову назад. Я по-прежнему не спала, общаясь с мертвецами, плохо ела, но обретя качели, становилась невероятно счастливой. Интересно, о чём они думали, глядя на меня? Возможно о том, что их дочь ежедневно балансировала между жизнью и смертью, вперед-назад, вправо-влево.

Быть может поэтому я так люблю смерть. И не страшусь ее. И Смерть нас полюбит. Абсолютно всех. Рано или поздно. Моя Смерть когда-нибудь придет ко мне в блеклой мышино- алюминевой шинели, кашемировой и уютной на ощупь, как ЛороПиано, но которая, увы, совсем не греет.

Сегодня я впервые лечу навстречу к результату работы Смерти. Моя прабабушка умерла. И завещала мне дом. Азербайждан, встречай.»

Глава 2. Абонент временно не доступен

Лёгкого удара выпущенных шасси о раскаленный асфальт аэродрома хватило, чтобы Ева вздрогнула. Незакрытая бутылка Sunpellegrino рухнула на брюки Евы, окончательно разбудив ее. Остатки дрёмы прокричали ей одно слово, она более, чем чётко услышала чьё-то пронзительное: «Маама!». Еву передёрнуло от этого внезапного клича, эхом отозвавшимся в ее спутанных мыслях спросонья. Не сразу распознав авиапосадку, в её голове проскочило встревоженное: «Неужели этот великовозрастный придурок все ещё третирует малыша?», она наклонилась к отверстию между креслами.

Мерзотнейшая из псевдомужских рож даже не проснулась от приземления. Ева приподнялась, чтобы окончательно удостовериться в том, что ребенок находится в полной безопасности. Пацан оторвался от мультипликационных захватчиков детского сознания в мобильном телефоне и улыбнулся ей, задрав голову наверх: «Мы уже в Баку?».

Ева потрепала его по ржаным волосам и шепнула:

— «Воздух вокруг нас слишком прекрасен, чтобы превращать его в перегар, правда? Не бухай, как папаша, как вырастешь. Обещаешь?».

Заручившись одобрительным кивком ребенка, она, наконец, выдохнула, расправила затекшие плечи и обернулась, чтобы получше рассмотреть своих соседей по полету на задних рядах.

В мире ежедневно приземляется почти 90 тысяч самолетов. Разноцветные, мультикультурные, с разной религией, правилами, часовыми поясами и направлениями, но внутри — так похожие друг на друга.

В полости огромной металлической птицы — от хвоста до кабины пилота — сгибаясь под багажными полками, сразу после посадки привстают с мест всего три категории людей. Ева дала им прозвища, начинающиеся на букву «И»:

1.«Иуды». Они надевают или снимают обручальные кольца (в зависимости от того, вернулись они домой к семьям или отправляются в романтическое путешествие к своим тайным пассиям). Они примеряют правдивые или дежурные улыбки. Отправляют возлюбленным смс-ки с почти одинаковым и надлежащим текстом, просто с разной скоростью и амплитудой. Подушечки пальцев или дрожат и потеют от волнения, или уверенно стучат по сенсорному монитору, привыкшие к многолетнему фундаментальному, как египетская пирамида, браку. Эти товарищи обычно суетятся, нервно хватают с верхних полок багаж и нетерпеливо поглядывают то в иллюминатор, то на часы, то в телефон. Будто этот забавный холерический ритуал способен ускорить их эвакуацию из самолета.

2. «Идальго». Люди — без цвета, без вкуса и запаха. Купцы, одинаково способные и погибнуть от слишком яркого отражения моря, и способные невозмутимо купаться в резиновой шапочке среди грозовых облаков Данте. Им везде одинаково равнодушно и душно. Тем более при выходе с трапа. Поэтому они последними покидают свое временное металлическое воздушное жилище, чтобы спокойно и без давки впихнуться в металлическую повозку с желтыми шашечками, отправляя свое тучное тело далее по заданной заранее траектории. В Средневековье идальго нельзя было казнить по праву статуса. Кажется, тогда же с исчезновением страха перед смертью они утратили и способность умирать не только от любых форм болезней, но и от любви. Эдакие вечно живущие скучные грибы. Сейчас их, правда, называют иначе. Вместо устаревшего термина «Идальго» стали говорить «менеджеры-нотариусы-клерки».

3.«Икары». Ими могут быть люди любого возраста, статуса, характера и опыта. Их главная отличительная черта в поездках — возможность испытывать неописуемый восторг от подъемов к Солнцу и обратно к Земле. Их делает счастливыми сам авиаполёт и они улыбаются уже только потому, что оказались в небе. Узнать их можно по количеству фотографий и видео, которые они создают во время всего перелета, как жизнерадостные дети. Икары относятся к металлической птице, как к восхитительному кратковременному жилью, способному телепортировать их во времени и на расстояния. Команда «Пристегните ремни» от капитана корабля им требуется, чтобы хотя бы как-то сдержать и на время усмирить свои порывы почти юношеского удовольствия от путешествия по небу к неизведанным городам и эмоциям.

Ева относила себя к третьей категории. Она обожала летать, особенно на дальние дистанции. Жаль, что этот перелет не принес ей должной палитры удовольствия и счастья, положенной Икарам. Благодаря дурному соседству, пришлось даже понервничать. Итак, полет окончен, пора приниматься за дела. Она с аккуратной заботой сложила атрибутику полета в сумку, с легкой досадой от осознания того, что следующее путешествие состоится нескоро. Автоматически погладила рукой прохладную кожу кресла и одной из последних стала покидать приземлившийся самолет, оглядываясь назад на осиротевшие ряды: «Спасибо за полет, любимый Air France!».

Ева нашла в настройках телефона иконку с крошечным самолетом и свернула «авиарежим». На тёмном экране замигали падающие одна за другой смс-ки от старшей сестры: «Где же ты? Ответь, пожалуйста!».

Запястье Евы перерезала дорожная сумка, а вот сознание Евы резанула другая вещь. Это пресловутое семейное опекунство. Мысли о том, что такая странная тревога со стороны старшей сестры, как минимум, непонятна, проскочили быстрей, чем она напечатала ответную смс:

«Венера, привет! Я только что приземлилась на исторической Родине)) Со мной все ок. Буду решать вопросы наследства. Наши общие с тобой, кстати, вопросы одна… Ты ж по какой-то, неясной мне причине — не полетела со мной». Она хотела было добавить вдогонку эмодзи со злобной мордашкой, чтобы подразнить сестру, но заметила, что сообщение «подвисло» и никак не хотело уходить заботливому адресату.

— «Ну что ж, отвечу позже, надеюсь, мой France Telecom быстро подружится с местным мобильным оператором», — с этой мыслью, Ева шагнула в обжигающий воздух Баку. Раскаленный трап обдал её замершие в полете ступни самыми жаркими, по-восточному страстными поцелуями. Ева с жадностью вдохнула в себя запах родных краев. Голова немного кружилась то ли от нахлынувшего предвкушения, то ли акклиматизации. Но тем не менее, что-то недружелюбное, чужое и незнакомое витало в этой душной парилке под официальным названием «Международный аэропорт Гейдара Алиева». Неуловимый, тонкий запах опасности, который одновременно чувствуют и способны распознать только ночные хищники, и их жертвы.

— «Господи, ну разве так должны реагировать легкие на атмосферу Родины? Отчего так неуютно-то?», — озадачили Еву ее же ощущения, — «похоже, инцидент с этим пьяным дебоширом, обижавшим чадо, вконец испортил мне настроение. Ну, и смазал, соответственно, тем самым долгожданную встречу с местом, где я сама когда-то была ребенком».

Телефон упорно продолжал долбить экран вибрирующими сообщениями от Венеры: «Ну, не молчи, пожалуйста, ответь!», «Ты меня слышишь?».

Ева с раздражением швырнула телефон в сумку и нервно зашагала в сторону аэропорта. Оживленные пёстрые толпы прибывших туристов единой рекой просачивались сквозь двери, приглашая в свои нестройные ряды и Еву. Девушка, больше всего на свете ненавидящая толкающуюся толпу с ее случайными прикосновениями, обращениями и улыбками, обреченно слилась с шумной человеческой массой.

Вырвавшись, наконец, из душных очередей у паспортного контроля, Ева поспешила ликвидироваться из людского потока и словно обезумевшая косатка «выбросилась» на первый попавшийся пустынный островок в зале прилёта. Она безуспешно задрала руку повыше, чтоб поймать этот чертов сигнал LTE. Её ответные сообщения так и висели не отправленными. Связи нет. Как нет и заранее заказанного такси. Азербайджанка с российским гражданством и французской биографией выругалась сразу на трех языках, выкрикнув своему невидимому собеседнику: «Я не могу сейчас говорить! Венера, в чем проблема, ты же знаешь, где и с какой целью я!? Ну, наберись терпения, пожалуйста».

Как вдруг в этот момент, гневные слова будто застыли в её горле… Ева внезапно почувствовала сильнейшее головокружение, шумная реальность аэропорта на мгновенье утратила свои громкость и хаотичность, тьма сжала ресницы. Ева инстинктивно схватилась на голову, будто пряча ее от удара и в эту секунду пронзительный ужасающий звук едва не разорвал ее перепонки. Звенящий, ледяной, всеохватывающий, будто тысячи электродов с высоченным напряжением одновременно ворвались в уши. Еще удар! Еще! И еще! И… наступила бездонная тишина, в которой Ева слышала лишь свой пульс. Боль ушла так же стремительно, как и родилась. Будто кто-то с невидимым размахом вонзил тонкое сверкающее острие в шею, так же, как когда-то в детстве Ева грезила расправой над соседским маньяком. И так же резко изъял орудие боли обратно. Без крови и последствий.

«Как тяжело дышать! Боже… Я… не могу вздохнуть!», — чеканило её уходящее сознание. Она поняла, что проваливается в пугающую кромешную темноту.

Чьи-то крепкие руки внезапно подхватили Еву, еле различавшую слова с родным кавказским акцентом:

«Мадам! Вам плохо? Что с Вами?».

Ева открыла глаза, обнаружив себя сидящей на корточках, впечатанную мокрой спиной в прохладную стену у информационного бюро. Вокруг эпицентра ее неожиданного болевого обморока деловито начали собираться зеваки. «Вызвать скорую надо», «А нет, пришла в себя вроде», «На иностранку похожа. А может это коронавирус?», — расслышала Ева обрывки любопытствующих пересудов в этом стихийном гомоне. После последнего предположения желающих посудачить заметно поубавилось.

Над ней склонился взволнованный парень, из местных. Эдакое черноглазое полноватое добро в застиранных джинсах и поло. В одной руке он держал выроненные Евой документы и брелок с автосигнализацией, а другой протягивал, запотевшую от несвойственного для этих мест переохлаждения, бутылку с водой. Ева с жадностью припала к своевременному живительному источнику влаги и почти залпом ее опустошила. Краткосрочный обморок не оставил о себе даже напоминаний. Ева разогнула колени и с благодарностью взглянула на своего неравнодушного спасителя:

— «Спасибо Вам за помощь… Клянусь, не знаю, что на меня нашло. Скажите, пожалуйста, а Вы — таксист?»

— «Именно! Рад служить! Мой автомобиль бизнес-класса к Вашим услугам! Вам точно стало легче? Если хотите можем прямо сейчас направиться в больницу. Что скажете?»

— «Со мной все хорошо. Вы знаете как проехать в деревню Лаза?»

Таксист, обрадованный перспективой провести два часа в пути с такой приятной дамой, замахал руками, указывая спутнице дорогу к месту, где была припаркована его старенькая «Волга». Направляясь к выходу, он бесцеремонно распихивал толпу из своих галдящих конкурентов, призывающих молодую девушку обратить на себя внимание и выбрать в качестве извозчика другую машину, а не эту, чудом выжившую в современных реалиях, советскую проржавевшую колымагу. Наконец, прорвавшись сквозь плотное кольцо взмахов, криков и толстых животов, Ева зашагала к нужному автомобилю и раздраженно швырнула дорожный Vuitton на заднее кресло, пропахшее выпечкой, арбузами, гашишем и тархуном. «Домой, в историю!», — шепнуло ее сердце. Ева с радостью плюхнулась на сиденье и поспешила захлопнуть за собой дверь. Больше всего она сейчас нуждалась в целительной тишине. Водитель, довольный собой и тем, что всё-таки одолел своих коллег-стервятников и сохранил за собой право везти эту необыкновенную пассажирку, радостно зазвенел ключами, заводя двигатель. Он обернулся и ликуя произнес:

— «А меня Рустемом зовут!»

Таких девушек таксист видел только в глянце. Она напомнила ему моделей из журнала, когда он однажды отнял Cosmopolitan 92-го года у своей сестренки, чтобы полюбоваться на заморских красоток. На лощенных страницах девушки позировали в тонких сверкающих боди и настолько замысловатых сережках, что у парня на секунду даже перехватило дыхание от незнакомых доселе и впервые переживаемых плотских эмоций. Созерцать обнаженную женскую натуру в мусульманском государстве было негде. И лишь проковыренный зрачок в стене городской бани, у которой мальчишки дрались за право оказаться в этом эротическом «зрительном зале», изредка являл ему чувственные картины. Роскошные дивы на журнальных страницах разительно отличались от тех, кто раньше будоражил его подростковое воображение, ведь те были дородными пышными тетками со здоровенными повисшими бидонами, с размытыми и большими, как чайные блюдца, ореолами сосков. Они раскатисто хохотали, сотрясая жирные плечи и бока, и плескали друг в друга воду черпаками из медных тазов, вызывая тем самым еще больший женский гвалт смеха и прибауток. На наблюдение за их водными игрищами мальчишкам отводилось каких-то жалких секунд десять. А потом в бок начинали толкать и нетерпеливо отпихивать малолетние неопытные напарники, большие ценители красоты женского тела, требующие своей очереди. Или еще того хуже — за ухо, сыпля ругательства и угрозы всё рассказать о греховных проделках родителям, мог схватить сторож и как следует надавать тумаков.

Рустем украдкой поглядывал через плечо на свою пассажирку, едва успевая смотреть за серпатинной дорогой. От Евы пахло едва уловимой тревогой, такой сладкой, иноземной и чарующей, как пробники духов на тех же, однажды украденных у сестренки, страницах.

За окном монотонно проносился приевшийся до оскомины азербайджанскому извозчику пейзаж. Но в отличие от него, избалованного местными красотами, парижская попутчица освободилась от пут беспокойных мыслей, и теперь отчего-то почти постоянно улыбалась окну. Ее руки перестали теребить телефон, лицо обрело смиренное выражение, делая ее юной, как по волшебству. Но ямочки на ее щеках, будто ставили точку на робких надеждах таксиста. Он откинул водительское зеркало, бегло перевел взгляд с красавицы на себя и раздосадовано его захлопнул. «Заурядный деревенский парняга-водитель никогда не понравится такой как она», — вынесло приговор отражение. И было абсолютно право, ведь чтобы познакомиться с Евой, увлечь ее и заставить обратить на себя внимание — нужно было быть если не сверхчеловеком, то хотя бы находиться на самых высоких ступенях сознания и богатства души. Она не была высокомерной, но и желанием всматриваться в душевный достаток чужих душ особо никогда и не горела. Быть может поэтому в ее жизни было не так много мужчин, которым она позволила утратить статус «поклонников» и перейти в категорию «друг».

Ева, не подозревая, что именно сейчас она тревожит очередное мужское сердце одним своим присутствием, жадно поедала изголодавшимися по краскам глазами ярчайшие картины, воскресшие перед ней как из детства. Воздух вокруг вдруг стал таким липким, как сахарные нити карамели в большом казане, в котором тетя готовила бакинские десерты. Вернуться туда, где когда-то деревья были большими — пожалуй, самый большой и опрометчивый риск в жизни любого взрослого человека. Но при этом и самый сладостный опыт.

Ресницы Евы словно вновь стали детскими, и принялись бегать по сторонам со скоростью, до которой разогнался услужливый таксист. Он намеренно гнал по бакинским автобанам, как и положено мужской браваде, желающей продемонстрировать лучшие маскулинные качества, свои и своего «железного коня». Но мысли Евы давно унеслись за пределы его старенького салона.

Ей казалось, что она снова вернулась в дни, когда молодой папа вёз их с сестрой на своем автомобиле по свободным дорогам Баку домой, в центр столицы, под их одобрительный девичий визг. Папа смеялся и просил: «Эй, дочки, держитесь крепче! Прокатимся хоть нормально, пока мама не видит!». Быть может поэтому, спустя много лет, слова «скорость» и «счастье» для Евы стали синонимами.

По дороге из столицы в деревню, как вдоль подиума, расселись «зрители»: в первых рядах — надменные синие стекла столичных офисных высоток дубайских масштабов, чопорные банковские вывески, богатые торговые центры, похожие на цыганских баронов, галдящие кофейни с ледяным чаем и красными лицами посетителей; и тут же рядом с ними — пожелтевшие сосны, похожие на всклокоченных редакторов с обесцвеченными прическами, и каштаны с душистыми остроконечными соцветиями, как у нимфеток. За ними, чуть поодаль — почти тосканские лимонные поля и плаксивые тутовые деревья.

А на галерке, как и много веков назад, без возможности поменять места на более престижные, так и скучают пузатые старые скалы в белоснежных шляпах. Они время от времени трясут своей заиндевелой сединой, образуя сходы снега, чем очень расстраивают местных жителей.

Природа распределила публику, согласно регламенту современных модных показов на столичных fashion weeks:

в максимальной близости к подиуму сидят капризные, вздорные, пестрые леди, а позади — те, кто за них платит.

Ева снова улыбнулась себе под нос, не обращая никакого внимания на пылающий подсматривающий взор таксиста, всё глубже погружаясь в детские воспоминания.

В памяти вдруг всплыли мамины шторы в их бакинском доме, где девочки проводили свои каникулы. Массивные полотна были невероятной тяжести из-за высоченных потолков дома, построенного в послевоенное время пленными немцами.

Снаружи над металлической крышей полыхала жаркая звезда, разогревая ее до белого каления, подобно сковородке, а в доме маленькой Евы всегда было прохладно и полутемно. Она ложилась на пол с яблоком, очищенным от кожуры, чтобы с самой низкой точки в доме иметь возможность любоваться домашним масштабом и мечтать.

Вытянув тонкие ноги в огромный светлый прямоугольник, оставленный окном на полу, она представляла, как когда-нибудь будет включать такой же яркий прожектор в своей собственной операционной, когда станет врачом. Детские фантазии и мечты были настолько воздушными, что с легкостью уносили ее в послеобеденный сон.

«Эй, Ева, выходи играть!», — громом раздавался многоголосый детский призыв соседской шпаны, знаменующий незамедлительный сбор во дворе. В стену с шумом начинал бить замызганный полосатый мяч, созывающий словно гонг местную детвору, и Ева стремительно неслась вниз по крутой винтовой лестнице навстречу вечерним игрищам. Те ступени были настолько круты, витиеваты и опасны, что Еву не раз посещала вполне взрослая мысль, когда она хваталась ручонкой за перила, и на скорости выписывала кульбиты в полутемном спуске: «Ну когда ж эту итальянскую лестницу исправят?».

Глава 3. Змеиная пасть

Рустем резко дернул за отполированный годами набалдашник переключения скорости, с застывшим в нём навеки янтарным лакированным пауком, и неуклюже задал стандартный вопрос для всех путешественников: «Вы надолго к нам?».

Нетактичный интерес шофёра к чужим планам, выхватил Еву из ванильных воспоминаний. Она перевела растерянный взгляд на экран мобильного телефона. Почти за полтора часа пути треклятый роуминг никак не хотел отправлять смс старшей сестре.

— «А? Что? Сорри, я задумалась. Думаю, на пару-тройку дней всего. Умерла моя родственница. Нужно закрыть вопросы с наследством и обратно домой — в Париж».

— «Все, кто попадают к нам, не так уж скоро и возвращаются. Здесь слишком красиво и умиротворенно, и время, как будто замедляется», — ухмыльнулся Рустем, обрадованный внезапной дружелюбностью клиентки. Красивые женщины редко были благосклонны к нему. Зеленоглазая высокая статная спутница вдохновила его снова открыть зеркало и взглянуть на свою золотозубую улыбку по-новому, на этот раз с малознакомым ощущением — собственного величия. «Летом в наших краях особенно круто, хоть поток туристов не иссякает круглый год. Многие сюда приезжают после тяжелых болезней, чтобы восстановиться. Наш климат, вино и фрукты быстро поставят на ноги кого угодно. Пенсионеров очень много… А вот пассажирок, похожих на Вас, не так часто тут встретишь», — самодовольно продолжал таксист, пытаясь подхватить неожиданно возникшую тоненькую нить диалога.

Ева вежливо кивнула в ответ и демонстративно углубилась в написание путевых заметок. Красные ногти застучали по экрану. Прекрасный способ и запечатлеть свои эмоции, застолбив их в буквы, и заодно ретироваться из разговора с малознакомым навязчивым типом.

200-хсотый километр от Баку запах жареным в буквальном смысле. Сквозь негерметичные окна в салон, одежду и ноздри Евы стал проникать настойчивый гостеприимный аромат восточного шашлыка. Кислые ноты кизила и зеленых упругих яблок вперемешку с горным чабрецом и прожаренной курдючной бараниной, прыскающей своим пряным соком на шипящие угли, кого угодно заставят испытывать чувство нещадного голода.

Дорога в этот же момент лишилась своей аккуратной городской асфальтовой укладки и растрепалась камнями, шишками и щебенкой.

«Ну, вот и деревня…», — подумали оба.

Заметки в телефоне Евы (воскресенье 06 июня):

«Приезжая много лет назад сюда с родителями, хохоча и подпрыгивая в машине от местных ухабов и кочек, мы с сестрой прятались от мальчишек, торгующих жареными лесными орехами и каштанами, которые в буквальном смысле бросались к нам в открытые окна, предлагая свой нехитрый, но такой вкусный товар.

Яблони будто сходили с ума, как и положено молодым сластолюбивым женщинам — пару недель благоуханно цвели, а после месяцами стояли беременные плодами. А осенью, поспешно скинув сочный груз с веток, снова принимались за старое.

Встреченная по дороге деревенская живность округляла наши детские глаза до почти европейских размеров.

Буйволы, похожие на рогатые танки, спускающиеся с горных пастбищ, каждый к своему хозяйскому двору, протяжно завывали у двери на закате: «Пууууусти!». Им внимали через забор меланхоличные коровы с вечно грустными карими глазами и пятнистым выменем, к которому так и норовили прильнуть вечно голодные облезлые кошки. В ответ голосили бараны, похожие на предгрозовые облака и ждущие своей смерти в Курбан-Байрам. И повсюду сновали пожилые худощавые всадники-пастухи с белыми собаками, управляющие этим деревенским ансамблем.

До дома прабабки маршрут помню наизусть. Нужно проехать фруктовые сады до круглого пятачка, зовущимся центром, где всегда располагался оживленный восточный базар, густонаселенный торговцами пряностей, мяса и овощей. Свернуть от рынка направо, зажмурить глаза и досчитать до 100. И услышать, как со скрипом открываются пасти внушительных ворот самого последнего дома в конце центральной улицы».

Перед тем, как затормозить «Волга» вильнула своим объемным багажником так, что у Евы едва не выскочила бутылка с минералкой из рук. Перед лобовым стеклом появился старый двухэтажный дом с полуразрушенной террасой.

— «Ну что? Вот мы и прибыли! Давай донесу чемодан!».

Ева чуть не ойкнула то ли от зловещего вида представшего перед ней жилища, то ли от очередного панибратства водителя, перешедшего на «ты». Гостья открыла скрипучую дверцу авто, и поблагодарила Бога, что не внушающий никакого доверия бизнес-класс, родом из Советского Союза, доставил ее до пункта назначения живой и невредимой.

Она протянула своему болтливому извозчику 100 евро, чем заставила сверкать драгоценные зубы в растянувшейся благостной улыбке Рустема еще ярче.

— «Спасибо! Благодарю!», — начал он приговаривать, рассматривая заветную зеленую бумажку на свету. От этих заморских водных знаков на плотном шершавом полотне будто пахло Лувром, осенними мостовыми, французской речью с сигарами и чопорными королевами. То есть всем сразу, что Рустем успел сложить в чертоги своей памяти из представлений о том, что такое Европа — из учебников, телевизионных новостей и Инстаграма (Организация, запрещенная на территории Российской Федерации). Он впервые держал в своих мозолистых вспотевших руках настоящую роскошь, поэтому женщина, одарившая его не только своей компанией, но заморскими деньгами, мгновенно заняла в его воображении почетное место великолепной и щедрой Хасеки-Султан. Радость, благодарность и влюбленность вперемешку с ароматом ее терпкого парфюма едва не закружили водителя в сладких грезах, но… Ева опять так грозно взглянула на обмякшего парня, что Рустем, не мешкая, достал из проржавевшего зева своего авто багаж европейской путешественницы. Он приосанился, как оловянный солдатик, протянул ей свою визитку, попрощался и под звуки истошной колонки, распевающей «Bu sevda nə sevdadır, səni mənə verməzlər», шурша гравием под лысеющими колесами, быстро удалился.

Ева ухмыльнулась, отворачиваясь от клубов сельской пыли, которыми напоследок наградил ее зарвавшийся водитель:

— «Ну до чего же разные менталитеты! Восточные мужчины примитивны, как алюминиевый чайник. Увидел симпатичную женщину без солидного мужского сопровождения и давай охать, и руки тянуть. Полная противоположность французским самцам. Те романтичны, галантны, учтивы, внимательны. О том, чтобы предложить знакомство со своей персоной вот так, как сейчас в такси или даже в кафе, где я нахожусь одна — не может быть и речи, ведь им хватает воспитания учитывать тот факт, что женское уединение нельзя тревожить. Да, что говорить, если французы никогда не нарушат границы, даже если понравившаяся девушка будет находиться в шумной, но чужой для него компании. Ничего не предпримут, а лишь будут с интересом и украдкой смотреть в сторону объекта своего обожания. А Восток… Ни в какое сравнение не идёт с европейскими традициями. И дело тут, наверное, даже не в темпераменте, а в элементарных законодательных базах, охраняющих европейских женщин, как безусловную ценность. В Париже этого Рустема уже давно бы затаскали по судам…

Так, стоп. Плевать сейчас на всех мужчин мира, Ева! Пора шагать вперед».

Еве предстоял увлекательный путь в прабабкино прошлое, а заодно и в свое будущее с возможностью, как можно скорее слить по рыночной цене весь этот доставшийся в наследство хлам, и наконец, оплатить пошатнувшееся финансовое настоящее своей клиники. В Париже возвращения Евы ждало, выстраданное годами ее усилий, детище — собственная клиника пластической хирургии. Графитовое угрюмое величественное здание на Rue Lepic, принадлежавшее когда-то посольству Венесуэлы, а теперь служившее для человеческого перерождения из гусениц в прекрасных бабочек.

Еве приносила колоссальное удовольствие ежедневная возможность наблюдать за тем, какими осчастливленными покидают ее светлые палаты люди. Как меняется их выражение глаз, когда при выписке они глядятся в свои обновленные отражения. Да и кровь на скальпеле, подкожный жир в банках, сукровицу на перевязочных бинтах — признаться, Ева тоже любила. Специфичная психика любого оперирующего врача позволяет спокойно перекусить печеньем, глядя через стекло операционной на то, как ассистенты накладывают швы на свежевыпотрошенный живот пациента.

Любила Ева и деньги. Но вот они, в свою очередь, пока взаимностью не отвечали. Клиника будто бы застряла на этапе своего раннего детства, в той поре, которая требует от неспящего родителя лишь внимания, беспокойств, заботы и, конечно, инвестиций. Как любил говорить Еве её бухгалтер, упитанный, педантичный и модный, как заправский франт, и временами душный месье Дюбуа: «Ева, в современном бизнесе — ты, как бы это покорректней сказать, „чересчур и слишком доктор“. Всё, чему ты уделяешь всецело своё драгоценное внимание, связано лишь с качеством хирургической работы и уровнем предоставляемой реабилитации. Безусловно, врачебная репутация важна. Но надо быть „хотя бы чуть-чуть предпринимателем“. Где-то сэкономить, где-то ограничиться в тратах, где-то пересмотреть систему вознаграждений сотрудникам. И уж совершенно точно не идти на поводу каждого каприза своих пациентов. Всем мил никогда не станешь, а вот разорившимся руководителем — легко и непринужденно».

В ответ Ева обычно куксила нос и, передразнивая наставнический тон своего финансиста, произносила: «Ну и что? Да, возможно я не коммерсант, зато отменный хирург. Взгляните на эти стены! На них почти не осталось свободного места от обилия дипломов, сертификатов и наград. То-то! Хорошим врачом нельзя стать. Им можно только родиться! Слышали когда-нибудь, многоуважаемый Робер, фразу „Лекарь от Бога“? Так вот, в этой связке никогда не было продолжения — „И торгаш от Черта“».

Господин Дюбуа, как правило, не возражая ее пылким тирадам, протирал очки шелковым носовым платком, и деловито, с плохо скрываемым сарказмом протягивал ей бухгалтерский отчет за месяц, в котором прибыль была еще меньше, чем его глаза, внимательно наблюдающие за ее реакцией.

Глядя на его удаляющуюся пончиковидную фигурку по белоснежному коридору больницы, Ева вздыхала, удостоверившись, что теперь он её точно не услышит: «Горько признавать, но ты прав, мой алчный друг. Серьезные денежные вливания в наш амбициозный старт-ап нам бы сейчас не помешали бы».

Задумчивое лицо Евы обдал горячий поток «аг еля», так называют аборигены летний суховей, будто чья-то пылающая родная рука провела с любовью по волосам и щеке странницы.

Ева огляделась. Она стояла в окружении своего негабаритного багажа у полностью заросшей виноградником изгороди. Природа всегда была несказанно щедра к Азербайджану. Как говорится, «воткни палку в землю, а уже завтра сможешь собирать с нее богатый урожай». Дикий виноград, будто сошедшая с ума от страсти любовница, обвила «руками и ногами» по нескольку раз своего старого возлюбленного — покосившийся забор. Наливные сиреневые грозди от их многолетнего соития набухли и теперь теряли свои ягоды от силы южного ветра, нещадно трепавшего все местные плоды. Сквозь крошечные отверстия в ограде проглядывала обшарпанная побелка двухэтажного дома, похожего на огромную обувную коробку. Замысловатая потрескавшаяся лепнина с вензелями, призванная когда-то украшать богатый дом, выглядела теперь как густой макияж на засохшей старой кукле, забытой в заброшенном цирковом балагане. Верхний этаж вытаращился на Еву десятками пустых оконных глазниц. Деревянные рамы, выкрашенные в зеленый цвет, обрамляли весь периметр жилища, делая его похожим на обсерваторию. И всё бы ничего, и этот дом вполне можно было принять за вполне себе обычное сельское родовое гнездо, хоть и изрядно устаревшее, если бы не одно «но». Из-под резного карниза к окнам спускалась длинная медная проволока, продетая сквозь белоснежный коровий череп. Его высохшие и отполированные ветром зубы скалились Еве, методично раскачиваясь в такт винограднику.

«Господи, этому чудовищному черепу невероятно подошла бы надпись на лбу „Wellcome home“. Что же должно было произойти с психикой моего предка, чтобы она решилась на такое необычное дизайнерское решение в своих пенатах», — съязвила Ева. «Удивительная вещь получается», — продолжала она рассуждать, глядя на представшие хоромы, — «чья-то смерть на втором столетии, а прабабка прожила ровно 126 лет, может дать вполне себе свежий глоток и шанс цивилизованному бизнесу, спасающему новые жизни. Как упавшие в землю груши превращаются в гниль и силос, чтобы весной стать пищей для дерева, рождающего очередные груши».

Ева искренне удивилась своему цинизму, как вдруг услышала истошный крик:

— «Ааа! Не двигайся, ради Аллаха! Стой! Не шевелись!!!!».

Ева замерла. С крыльца этого странного дома истошно кричала незнакомая молодая женщина, облаченная в бежевый ситец и черный кухонный фартук. Она указывала пальцем в её сторону и испуганно голосила. Разглядеть ее низкорослую фигурку в густых зарослях крапивы и дикой мяты, разросшихся как мангры у подножья дома, было весьма сложно. И если бы не сила и ужас, с которыми она рождала крик, Еве вполне могло бы показаться, что на неё вопит безглазый череп.

Губы незнакомки суеверно искривились и с боязнью глотали обжигающий воздух, в котором Ева смогла разобрать лишь два слова « Гюрза!» и «Берегись!».

Ева застыла и медленно опустила глаза. Вокруг её желтого пыльного timberlanda неслышно огромной висельной петлей обвился пятнистый бежево-золотистый канат с раздвоенным языком. Самый опасный и ядовитый вид гадюк на Кавказе, по праву получивший своё прозвище «Гробовая Змея». Смертоносная гостья не нападала, а лишь продолжала методично с неведомой целью обвивать и сжимать кольцо вокруг ноги Евы. Голова гадюки, напоминавшая своей формой чешуйчатое сердце с узкими зрачками, медленно совершала обороты по часовой стрелке. И каждый такой круг сулил добра от этого внезапного визита всё меньше и меньше. У Евы похолодел позвоночник: «Так… Спокойно! Продолжай дышать и не делай резких движений. Как там нужно себя вести сейчас? Вспоминай, Ева. При встрече с хищниками важно не дергаться, не бить их, не кричать, и дать этой гадине самой принять решение отпустить меня».

В голове шокированной девушки пульсировал калейдоскоп обрывочной информации из научно-популярных фильмов на Discovery, рассказов отца о ядовитой фауне и даже слова Маугли: «Что он там говорил в этих случаях? „Мы с тобой одной крови“? Интересно, это сейчас сработает?».

В это же самое время боковым зрением Ева заметила, что незнакомка подняла с земли длинную палку, которой деревенские жители обычно загоняют птиц в курятник, и медленно направилась в сторону своей пленённой гостьи. Ева медленно подняла руки, чтобы закрыть ими лицо, как в детстве, когда её что-то пугало, и слегка наклонилась к опутанной ноге, приготовившись к неизбежному нападению. Она интуитивно взмолилась, горячо выдыхая слова прямо в мокрые ладони, которые почему-то пахли сейчас морской солью:

— «Подруга моя, не знаю кто ты, что здесь ищешь и почему ты выбрала именно меня. Но моё время умирать точно еще не настало… Отпусти меня… Прошу!».

Гадюка не двигалась и просто уставилась на неё своими дьявольскими стеклянными зрачками. Сердце Евы отсчитывало секунды. Если мольбы не действуют, нужно использовать другой шанс спастись. И начать действовать.

Она освободила лицо от тёмного плена ладоней и, не дыша, попыталась вытащить ногу из ботинка. Безуспешно. Её обувь надежно фиксировали теперь два шнурка, один из которых был с клыками, и в любое мгновенье для своей обладательницы мог стать фатальным.

Когда Евой стала овладевать настоящая паника, любопытство змеи отчего-то сменилось полным безразличием. Хладнокровное пресмыкающееся в последний раз сжало ботинок, жадно лизнуло воздух и, будто говоря «Еще увидимся», деловито поспешило под ступеньки в ледяную подвальную тень, где домашние несушки откладывали горячие яйца. Через каких-то пять секунд о том, что змея и впрямь была тут, свидетельствовал лишь извивающийся след в пыли, словно неровная складка на плохо выглаженной простыне.

«Альхамдулиллях!», — воскликнула сквозь одышку подбежавшая незнакомка, — «Вы даже не представляете, насколько проклятые змеи в это время года опасны…». Девушка не сдержала своего сочувствующего порыва и нервно потрепала Еву за плечо, словно хотела удостовериться, что та жива и не отправилась к праотцам от пережитого кошмара. Затем она так же резко развернулась, и через пару прыжков вновь оказалась у порога дома, и принялась иступлено колотить палкой по ступеням и сорнякам у крыльца, чтобы окончательно спугнуть хищника.

Ева подхватила сумки, и прихрамывая затёкшими от неподвижного стояния ногами, заковыляла к своему ветхому наследству.

— «Вы, наверное, Ева? Как добрались в такой духоте?», — запыхаясь от сражения с уже невидимым врагом, поинтересовалась девушка, -«муж велел мне присматривать за этим домом до Вашего приезда. Вот я и пытаюсь привести это нехитрое хозяйство в божеский вид. Меня зовут Ясмина».

Глава 4. Жасминовое детство

Ева ни с того, ни с сего захохотала, как припадочная:

— «Простите меня, похоже, это — истерика…», — она с трудом начала объясняться, пытаясь усмирить внезапно напавший приступ, — «со мной всегда так, когда перенервничаю, не обращайте внимания… Вроде это состояние даже название какое-то имеет? Посттравматический синдром, кажется?».

Слыша ее заливистые смешки, звонкие и высокие, словно на пол рассыпали одновременно сотни монеток, Ясмина поневоле начала сдержанно улыбаться, не совсем понимая, что же так развеселило путницу. Минуту назад она своими глазами видела, как у этой отважной и мужественной девушки перед лицом смертельной угрозы не дрогнул ни один мускул на лице. Подобной выдержки у местных девушек не встретить. Те привыкли решать вопрос при столкновении с опасностью визгами и бегством. А эта барышня стойко держалась даже в тот момент, когда гюрза подняла свою голову, приближая пасть на катастрофически близкое расстояние к её полуобнаженным ногам.

Ясмина отметила и тот факт, что для поездки в мусульманскую деревню Ева опрометчиво выбрала весьма дерзкий наряд — шорты до середины бедра и свободную рубашку, накинутую на топ. На руках красовались массивные часы и браслеты-обручи, и хотя в заграничных брендах Ясмина совсем не разбиралась, в этом конкретном случае она справедливо решила, что стоящая перед ней дама имеет отношение не только к моде, но и к роскоши. Для деревни девушка выглядела вызывающе.

И даже если в этих краях в нынешнее время уже можно было не опасаться открытого общественного порицания, то от навязчивого внимания молодых мужчин и змей стоило бы защититься одеждой поскромнее. Стоит признать, ее гостья была очень привлекательной, особенно для первой категории. Каштановые волосы до лопаток, небрежная юношеская чёлка над большими зелёными глазами и, конечно, модельный рост. Что ни говори, а при таких параметрах она в буквальном смысле могла бы смотреть на всех свысока. Но вместо этого продолжала смеяться, как самое доброе дитя.

Ева выдавила из себя очередную порцию информации:

— «Боже! Ну и денёк! Сначала обморок на глазах у всех, потом дорога в автомобиле, возрастом старше моего отца, и в довершение всего — висящий череп и гостеприимно встречающая змея, правда без хлеба и соли. Поэтому просто поверьте мне на слово, я так рада видеть первого вменяемого человека тут, в малознакомой стране. Как говорите Вас зовут?».

— «Ясмина. Старое тюркское имя. „Жасмин“ в переводе», — смутилась девушка.

Ева, сдерживая подступающие, как неугомонные волны в прибое, идиотские приступы смеха, пригляделась к своей новой знакомой. На вид ей было 40—45. Это был тот редкий случай, когда имя невероятно точно соответствовало своей хозяйке. Ее почти мертвенно белая, тонкая кожа действительно напоминала хрупкие июньские цветы. Встретить женщину, кожу которой не обезобразило бы местное солнце, в этих краях почти такая же редкость, как и в горах Базардюзю найти кенгуру.

Ева любила такие лица. Чистые, броские и запоминающиеся. Есть женщины, которых Господь создавал явно в хорошем настроении и не боялся играть с контрастными красками на восточных мольбертах с правильными чертами.

Миндалевидные серьезные черные глаза, будто в снег уронили смородину, под двойным опахалом ресниц и бровей, высокие точеные азербайджанские скулы, пухлые губы, сложенные бантиком, и внушительная тяжесть сверкающей косы, похожую на разлитую нефть. Светлый карамельный цвет ее скромного наряда выгодно подчеркивал глубинную яркость черных глаз и волос. Она была не по-современному очень красива, потому что к ее образу прикасался только Создатель. Косметологи штампуют фэйки, природа же рождает исключительный оригинал. И даже родинку над губой, столь заветную для миллионов девушек во все времена и эпохи, Ясмина выиграла в этой генетической лотерее. Только лишь кисти рук, маленькие, пухлые, будто у детей, но по-мужски загрубевшие, с порезами на пальцах от работы в саду, словно доказывали и без того говорящий за себя факт, что их обладательница никогда не была белоручкой. Руки и вправду диссонировали с жасмином, так тщательно выведенном на ее лице. Они прямолинейно выдавали возраст и трудолюбие.

Пальцы Евы напротив, были тонкими, нежными. Если бы не работа хирурга, которую они привыкли выполнять почти ежедневно, они вполне могли бы принадлежать пианистке.

Ясмин почувствовала внимательный изучающий взгляд холеной европейской гостьи на своих кистях и смущенно вытерла их о сукно фартука:

— «Ева, рада Вашему приезду! Проходите скорей! Вы, наверняка, голодная после такой изнурительной дороги. Я, пожалуй, накрою в доме. Хотела было на веранде, но пока та ядовитая дрянь не уползет с нашей территории — мы совершенно точно будем питаться внутри жилища. От греха подальше, Аллах сакла».

Ясмина жестом пригласила молодую наследницу к очагу, опережая её на пару шагов, чтобы успеть открыть перед ней дверь. Дорожные ботинки Евы выдавили из трухлявых ступеней что-то похожее на осыпающийся скрип. То, что Ясмина назвала верандой, на самом деле было небольшим крыльцом с двумя дачными креслами и весьма скромных размеров кофейным столиком. На стене одиноко грустил алюминиевый рукомойник, к носику которого, чтоб извлечь воду, давно никто не прикасался. Вокруг крыльца размотался синий поливочный шланг, валялись Бог весть когда забытые грабли и какой-то прочий мелкий садовый хлам. Всё это «богатство» охраняла своими кусачими объятьями сочная крапива. Дом просто забыл, что такое приезд гостей.

Ева шагнула через порог и едва не наделала шуму, как слон в посудной лавке. Ясмина кое-как успела подхватить падающую статуэтку у двери, которую та смахнула своей сумкой.

Обе засмеялись от этой случайной неловкости, глядя на хитрые желто-черные глаза, нарисованные на фарфоровой морде кошки, спасенную от сокрушительного битья. Ясмина протёрла рукавом керамическое домашнее животное и аккуратно водрузила его обратно, на законное место:

— «Здесь люди верят, что любой порог — это некий проход между мирами. А кошки, как сакральные посланники наших ангелов-хранителей, даны нам, чтоб защищать жилище от всего дурного. Прежняя хозяйка, Ваша прабабка, не жаловала семейство кошачьих. Этого красавца принесла я. Пусть побудет тут, пока Вы гостите».

Ева ухмыльнулась, пытливо озираясь по сторонам: «Ну тут-то точно есть, что охранять! Пыль, паутина и рухлядь…».

Надо признать, внутри дом выглядел еще более угрюмым, чем снаружи. Полутемная от посеревших тюлевых занавесок, гостиная была заставлена нехитрым скарбом. Кухонный шкаф из красного дерева со стеклянными дверцами, хранивший в себе десяток килограммов фарфора и праздничного хрусталя, суровый фундаментальный секретер, теперь служивший витриной для выставки ваз и горшков, и большой круглый обеденный стол на белых гнутых ножках. Всё это было когда-то признаком богатства и поводом для соседской зависти в деревенском быту. А теперь предметы былой роскоши уныло стояли в углах комнаты, будто обнаженные пузатые старики, по какой-то ужасающей роковой случайности оказавшиеся прямо посреди студенческой вечеринки, смущенные, осмеянные, перепуганные, нелепые. На полу лежали бордовые турецкие ковры с шелковыми кистями, обволакивавшие когда-то ноги прежней хозяйки теплом и мягкостью, а сейчас гладкими проплешинами напоминали лишь о своём преклонном возрасте и необходимости выкинуть их вместе с тонной пыли, осевшей в их мохнатом чреве.

Ясмина смутилась, восприняв слова Евы, как буквальную критику в свой адрес. Она принялась оправдывать беспорядок, над которым несколько месяцев трудились время, паук и песчаные сквозняки: «Я только сегодня пришла сюда, буквально на пару часов опередив Ваш приезд. И в первую очередь, принесла продуктов, чтобы приступить к готовке. До уборки руки еще дошли. Я попросту не успела. Но, знаете, я очень постараюсь…»

Ева прервала ее защитную речь:

— «Да прекрати, пожалуйста! Кстати, можно на „ты“? Не люблю я эти все фамильярности и реверансы. Так вот, Ясмина, не знаю, что ты надумала тут делать –генеральную уборку или быть может даже ремонт, скажу тебе прямо. Абсолютно ничего не нужно! Моя задача сейчас — дождаться документов от местного нотариуса, их отправили почтой, быстро пройти весь этот бюрократический квест и оперативно выставить дом на продажу. Поэтому не вкладывай в это жилище ни капли своей энергии и труда. Не стоит оно того. Лучше помоги мне с поиском потенциальных покупателей».

Ясмина хотела было ей возразить, мол, любому дому, принимающему дорогих и, судя по всему, крайне деловых визитеров, надлежит быть чистым, радушным и комфортным. Но видя, как по-хозяйски, с небольшим налетом барства, Ева зашагала в столовую, скидывая с себя и швыряя рубашку на попавшееся под руку облезлое кресло-качалку, поняла одно –не следует перечить или спорить с этой дамой, а лучше как следует накормить. Ведь голод — кровный брат агрессии.

Ясмина принялась хлопотать у плиты.

Ноздри Евы, тем временем разгуливающей между шкафчиками и пытающейся рассмотреть среди утвари хотя бы что-то, что могло сойти за дорогостоящий антиквариат, стали раздуваться от обилия хлынувших ароматов. Теперь мысли девушки всё меньше концентрировались на расписных блюдцах, статуэтках и серебре, и, наконец, подчинившись инстинктам, ураганом понеслись в детство. Вот он — «Феномен Пруста» в действии, когда запах способен увлечь человека в самые потаённые уголки памяти, заставляя заново переживать самые яркие и, казалось бы, даже забытые эмоции. Глядя на то, как ловко Ясмина своими миниатюрными пальцами орудует ножом, из-под которого летят сочные брызги томатов, красного лука и кинзы, Еве на секунду показалось, что она снова маленькая, на кухне со своей любимой няней. Та была просто невероятной кухаркой. «Чобан салаты» или «пастуший салат» был ежедневным угощением, прямо с грядки — на стол. И несмотря на то, что маленькая Ева и любая пища были непримиримыми врагами, ей доставляло удовольствие наблюдать, как она готовит. Ясмина улыбнулась через плечо: — «Что? Слюнки текут? Ну, давай, раз уж мы с тобой на „ты“, бери мой нож и принимайся за дело. А я пока горячим займусь. Соскучилась небось по нормальной деревенской еде, а? Ну, ничего. Сейчас откормим тебя, худющую».

Лицезреть Восточную Женщину на кухне — особый вид эстетического и гурманского удовольствия. Буквально еще полчаса назад в палисаднике, эта невысокая азербайджанка была сдержанна и по-тихому скромна. И даже немного робела, и прятала глаза в присутствии своей гостьи во французских нарядах, а уже сейчас, попав на свою родную территорию, полную утвари и провианта, за считанные секунды обратилась в стремительную фурию. Было такое ощущение, что по кухне перемещается шаровая молния. Но вместо хаоса и разрушения прямо на глазах рождался уют. В руках возникали тарелки, баклажаны отдыхали от мангала, прихватки бесшумно плюхались на крышки, огурцы поливались пахучим подсолнечником, чайник вскипал, пальцы лечились от ожога прикосновением к мочке, а знаменитый азербайджанский плов с каштанами, теленком и фасолью, урча и охая, телепортировался на огромное нарядное блюдо.

Желудок оголодавшей Евы, отлип от спины и, достав торжествующий бубен, пару раз провыл хвалебный гимн сытной пище, предвкушая очевидную перспективу, что хотя бы сегодня киноа, смузи и пророщенный силос ему не грозят. Её взгляд метался по разбогатевшему столу, неспособный хотя бы на чем-то сконцентрироваться. «Скатерть-самобранка, ей Богу!», — давясь слюной успела подумать Ева, стащив ярпаг долмасы, и моментально проглотила виноградную самокрутку с нежнейшим фаршем и жаренным луком. «Не кусочничай!», — раздался строгий голос Ясмины. На мгновенье она сама удивилась своему тону. Но то был приказ женщины, обладающей самым мощным на земле господством, и имя ему «Гостеприимная власть кухни пред лицом голодного».

Ева с плохо скрываемым удовольствием подчинилась. И, как ребёнок, быстро слизнула с пальцев оставшийся жирный сок долмы. В этот момент она по-новому взглянула на свои руки. Хрупкие пальцы современной женщин не только носят бриллианты и эффектно поправляют прическу, но и давно уже водят авто, перетаскивают продуктовые пакеты и даже защищаются от обидчиков и конкурентов. Жизнь Евы испытывала ежедневную передозировку задачами, где требовались не только участие ее врачебных рук, но и принятие рискованных и ответственных бизнес-решений, под которыми она ставила свою подпись. Делать что-либо по-детски эти руки давно перестали.

Вот и сейчас ей пришлось выкроить время в своем безумном рабочем графике, чтобы привести вопрос прабабкиного наследства к очередному отменному результату.

Но к ее удивлению и даже восторгу, эта задачка приобрела неожиданно приятный оборот, а именно то, что в ее решении ей станет помогать чудесная находка — Ясмина. Было что-то в этой женщине невероятно магическое, теплое, и при этом сермяжное, настоящее. К ее покатым мягким плечам хотелось прижаться, уткнуться носом в платок, пропахший щербетом, и, наконец, впустить в себя инфантильность, беспечность и радость. Как в детстве.

«Мы с ней точно подружимся!», — подумала Ева и прыгнула за стол.

«Приятная девушка. Я ей во всем помогу!», — подумала Ясмина и протянула столовые приборы.

Сытость, умиротворение и закат вошли в их гостиную одновременно. Телефон Евы упорно оставался без связи. Но это её сейчас совсем не заботило. Желудок, полный самой вкусной еды на планете, почти опьянил столичную жительницу. Думать и тем более переживать о чём-либо в таком блаженном состоянии совсем не хотелось. Не в состоянии даже осмотреть второй этаж, она устало вытянула босые ноги на кушетке напротив шахматного столика и впервые пожалела о том, что не курит. Сейчас бы было совсем не лишним затянуться чем-то терпким. Она много раз видела с каким необычайным наслаждением совершают этот послеобеденный ритуал её французские подруги — лениво, со смаком, и отчасти вальяжно. Еве нравилась эстетика парижских курильщиц, когда из зажатой в коротких красных ногтях тонкой сигаретки рождается дым и облегченный выдох. После первых трех затяжек их лица расплывались в удовольствии. Они становились более словоохотливыми, а на четвертом никотиновом вдохе они поворачивались к официанту, понимающему и без слов, чтобы уловить их немую просьбу «Настало время для кофе». В этом табачном обряде Еве нравилось всё, кроме смердящего запаха, сопровождающего процесс. Его она категорически не переносила. Поэтому ни одной сигарете было не суждено познакомиться с ее губами.

— «Ясмина, хватит хлопотать, пожалуйста! Сядь, отдохни со мной!», — еле слышно попросила она, топя спину в диванных подушках.

Довольная произведенным эффектом от приготовленного обеда на свою постоялицу, улыбающаяся кормилица вышла из кухни и заспешила в компанию Евы. Проходя мимо плетенного кресла-качалки, она с опаской покосилась на него, и предпочла присесть на соседний пуфик.

— «Ясмина, просто нет слов… Я славлю твои руки, которые приготовили такой божественно вкусный ужин. У меня глаза еще остались голодными, но вот живот… Если я съем хотя бы еще один кусочек, боюсь, я тресну по швам. Спасибо тебе огромное!», — распиналась Ева в признательности. «Расскажи о себе, пожалуйста… Откуда ты? Какое отношение имеешь к этому дому? И вообще, давай знакомиться по-нормальному, добрая душа!»

— «Ой, Аллах, с чего начать-то и не знаю. Не умею я особо рассказывать. Мне 42. Родилась и выросла тут, в Лазе. Мой отец был состоятельным человеком, и очень ценил в людях интеллект и образование. Поэтому он одним из первых стал строить в местных деревнях медресе для девочек. Профессию выбирать помог мне тоже папа. Я врач-химик».

— «Ого, да мы — коллеги! Но ты ещё и поварской талант! Теперь понятно, почему ты так потрясающе готовишь. Небось подсыпаешь в еду что-нибудь алхимическое. А? Признавайся! Ты ведьма?».

Ясмина округлила глаза, которые стали похожи на смоляные пуговицы: «Я? Нет! Ты что говоришь такое?», — и инстинктивно обернулась на кресло позади себя. Ева напряглась, увидев реакцию собеседницы: «Да шучу я, шучу… Ну, не обижайся на меня, пожалуйста. Я не хотела тебя оскорбить. Ты действительно просто восхитительная хозяйка, Ясмина. И если ты и впредь продолжишь создавать такие кулинарные шедевры ежедневно — клянусь, в обратную дорогу домой мне придется заказать отдельный вагон для своей задницы».

Ясмина слегка покраснела. По зардевшимся щекам стало ясно, что сальные словца в мусульманской деревне ее уши слышали редко. Ева продолжила свой допрос:

— «А как с прабабкой моей познакомилась? Ты дружила с ней?»

— «Нет, не дружила, это точно. Мой муж участвовал в строительстве ее дома. Здесь каждый уголок был создан им с такой любовью, что когда хозяйка умерла, он не мог спокойно наблюдать за тем, как дом приходит в неизбежный упадок. Он постоянно его навещал, поливал сад, чинил оконные рамы, делал какую-то мелкую работу, а когда узнал, что приезжает наследница — отправил меня к тебе на помощь. Тревожить тебя своим присутствием не стал. Такое тут у нас не принято».

— «Вот теперь я благодарна не только тебе, но и вашей супружеской паре. За мою сытость и благополучие, а также за крышу над головой!».

Ясмина встала, разгладив складки на примятом платье, взяла стакан с водой и подошла к окну. В углу стоял горшок с чудо выжившим в этих заброшенных условиях каланхоэ. Она автоматически удалила засохшие листы, и напоила растение. Было такое ощущение, что Ясмина и непрекращающийся труд — два родственных синонима. Находиться в пространстве, не совершая тысячу полезных движений хотя бы пять минут, было для ее неусидчивой совести непозволительной роскошью.

— «Начинает смеркаться. Мне пора домой, да и ты, Ева, очень утомилась. Ложись сегодня пораньше, у нас в деревне свои графики и распорядки. И как следует, отдохни. Завтра я приду, мы вместе осмотрим дом и займемся делами. А пока вставай, я покажу тебе твою спальню».

— «Ты заметила, что я тебе сегодня все время подчиняюсь?», — раскинув руки над головой, зевая и потягиваясь, спросила Ева. «Так будет не всегда. Знаешь, какая я сильная женщина? Вооот, не знаешь. А я — очень сильная. Просто устала сегодня, вот и позволяю тебе говорить со мной, как с маленькой. Высплюсь и завтра покажу вам всем, кто такая Ева», — промурлыкала она. В закатном освещении у фарфоровой кошки при входе и парижской гостьи стали одного цвета. Зеленые, как цветущее море.

— «Покажешь, покажешь! Но завтра. А пока отправляйся наверх. Я принесу твои вещи».

Глава 5. Не последние секреты наследного дома

Чтобы попасть на второй этаж, нужно было выйти на улицу. За углом на заднем дворе находилась крутая бетонная лестница, ведущая к верхним комнатам.

В Еву можжевеловым перегаром дыхнули тёплые деревенские сумерки, в которых ей едва ли удалось рассмотреть весь масштаб сада с его крохотными постройками. Цепко хватаясь за металлические перила, вспоминая свою бакинскую квартиру, по лестнице которой она уже карабкалась когда-то в детстве, Ева принялась взбираться по ступеням. «До чего же странная архитектура у этого дома. Не проболтаться бы об этом нечаянно Ясмине, чтоб не задеть чувства в отношении профессиональных решений её супруга-архитектора. Надеюсь, хоть туалетная комната внутри есть? Шарахаться здесь ночами по нужде что-то совсем не хочется», — монотонные мысли Евы вдруг оборвал звонкий вскрик Ясмины, успевшей за это время и схватить саквояж, и догнать медлительную гостью. Похоже, в спешке она не рассчитала высоту следующей ступеньки и споткнулась. Ева с реакцией, присущей всем игрокам бизнес-сообщества, привыкшим молниеносно реагировать на входящий сигнал, тем более если он знаменует чьё-то бедствие, резко обернулась. И тут же цепко подхватила Ясмину за предплечье, спасая от весьма травматичного падения, несколько секунд удерживая одной рукой женский вес с сумкой. Кольцо на её руке, крепко впившейся в рукав Ясмины, сверкнуло в прощальных лучах пережаренного светила. Где-то вдалеке зычно заухала сова. Приглушенный хищный звук будто вывел обеих девушек из краткосрочного оцепенения. Ясмина, наконец, ухватилась за поручень, вернула себе утраченный баланс, и во второй раз за день мысленно удивилась физической силе девушки, скрывавшейся за внешней хрупкостью:

— «Ева, спасибо. Чувствую, что-то слишком сильно переволновалась я из-за твоего приезда. Всюду спешу, тороплюсь, и видишь, к чему эта никому ненужная скорость может привести. А ты… Ты очень сильная».

— «Ха, если бы ты меня не раскормила, я бы тебя сейчас наверх на руках занесла. Но, сорри, уже не смогу. Посему шагаем дальше сами, но на этот раз крайне аккуратно».

Ясмина молча перебирала ногами рядом со своей спасительницей, и стеснялась спросить о надписи на кольце, которое хорошо успела разглядеть вблизи. Замысловатый серебряный цветок с двумя лепестками, образующими очертания восьмерки, на которых написаны церковно-славянские «Спаси и Сохрани». Но любопытство и смятение от осознания, что наследница азербайджанского владения носит украшения с отметинами, не имеющими ничего общего с правоверным вероисповеданием, переселили ее. Отперев входную дверь на второй этаж, нажав ловким щелчком на выключатель, чей сигнал мгновенно осветил глухой дощатый коридор с тремя дверьми, она решилась:

— «Ева, возможно, это не моё дело, так что сразу извини за этот личный вопрос. Но как такое возможно?», — Ясмина кивком указала на её левую руку.

Ева улыбнулась в ответ: «Ты про кольцо? Я сменила веру. Надеюсь, это не повлияет на твое отношение ко мне, ведь так?».

— «Конечно, нет!», — стала оправдываться Ясмина, чувствуя неловкость за свою бестактность, — «Бог един, я знаю. Просто у него много имён. В одном только исламе у Аллаха их 99. Но как ты решилась на такой шаг? И самое важное, как по мне, что к этому могло подтолкнуть?».

Её вопрос гулким эхом разошелся по пустынному коридору. Ясмина обернулась, вглядываясь в пустоту, затем что-то неслышно прошептала себе под нос, и провернула ключ в замочной скважине в ближайшей к выходу двери. Скрип несмазанных петель оповестил своих наглухо закрытых соседей, что отныне с гостевой спальни оковы сняты. Ясмина зашаркала к окну, чтобы поскорей открыть его настежь. Убранство в стиле 70-х царило и тут. В центре спальни стояла небольшая кровать, с заранее брошенным на неё заботливыми руками Ясмины, новым комплектом постельного белья. В стену, обклеенную пёстрыми обоями, вжались узкий платяной шкаф и пара венских стульев. Не считая прикроватной тумбочки и туалетного столика с завешанным зеркалом, на этом нехитрый список мебели, украшавшей весьма просторную комнату, заканчивался. Над входом висела картина с каким-то затрапезным пейзажем, сквозь слой пухлой пыли едва различимым даже ценителям заурядности.

— «Мой путь к смене религии — это длинная история», — сказала Ева и сдёрнула простынь с зеркала. В отражении на неё взглянула порядком измотавшаяся путница, за плечами которой был длинный и насыщенный день.

— «Расскажи!», — не унималась Ясмина, выпуская в окно застоявшийся спертый воздух взамен на посвежевшее вечернее дыхание. Спальня глубоко вздохнула вместе с ней. Перемещая сумку Евы по комнате, шумно и быстро, создавая какую-то ненужную сутолоку, Ясмина принялась суетиться в благоустройстве быта. Было заметно, как ее разрывают и волнение, и суеверный страх от того, что перед ней стоит женщина, отступившая от пути к Аллаху, и одновременный интерес: «Ну не томи меня, говори. А постелю тебе пока».

Ева облокотилась на потрескавшееся предплечье шкафа, сковыривая с него облетающий лак. Много лет её память старательно камуфлировала воспоминания, связанные с этим периодом жизни. Блокировала, прятала, пыталась вытолкнуть из себя, подобно тому, как живой организм борется с помещённым в него инородным телом. О тех событиях знали лишь близкие, но глядя сейчас на Ясмину, она почему-то решила посвятить эти доброе внимающее сердце в детали своей истории. С присущей Еве откровенностью и прямотой, она начала:

— «Когда мне было 24 года я съехала с катушек. В прямом смысле этого слова, Ясмина. У меня тогда случились ненормальные отношения с одним мужчиной. Это был редкостный ублюдок и психопат, не стану рассказывать подробности того, через что он меня пропустил. Скажу одно — я прошла ад. Так вот именно тогда я и узнала, что такое депрессия. Я сейчас говорю об истинной депрессии с её глубинными ужасами, а не той, о которой вещает какая-нибудь чванливая пигалица с усталостью от праздной жизни, когда у нее просто нет настроения спускать десятки тысяч в Дубай-молл. Таким пустоголовым курицам хочется плюнуть в лицо, ей Богу! Ибо они не понимают, насколько страшно состояние, в котором ежеминутно хочется лишь одного — умереть.

Я сутками напролет лежала в постели, я тряслась от каждого шороха, я засыпала со слезами на глазах и больше всего на свете — я боялась проснуться. Любой кошмарный сон был просто чудесен по сравнению с теми страданиями и отчаянием, которые я переживала наяву. Я ничего не ела. Ничего! Любой кусок причинял мне физическую боль, и меня постоянно рвало даже от запаха пищи. И длилось это неделями. Мой организм был изнасилован булимией настолько, что вес таял прямо на глазах моих паникующих родителей. Я достигла тогда своего критического массы в 43 кг.

В дом приводили лучших светил медицины, так как вытащить меня за пределы моей спальни было попросту невозможно. Найти или изобрести метод, который бы поднял меня на ноги, не удавалось абсолютно никому. Ни таблетки, ни беседы с психотерапевтами, ни мамины рыдания — мне не помогало ровным счётом ничего. Я медленно умирала.

Так называемые подруги, месяцами жившие у меня, жравшие и развлекавшиеся за мой счет в лучших столичных клубах и ресторанах, украдкой растаскивающие то мой гардероб, то шкатулки с украшениями — как и положено человеческому театру абсурда, в самый сложный момент моей жизни исчезли.

Представляешь, Ясмина, как вскрываются человеческие маски перед лицом болезни, в которой человек больше всего нуждается во внимании, которое я так щедро когда-то отдавала им?! С их подлых лицемерных рож слетели лживые улыбка и интерес ко мне, прям как краска на этом шкафу. А под той личиной таилось самое отвратительное свойство человеческой души — это безразличие. Знаешь, как это происходит? Сначала они говорят с тобой, как с ущербной, затем все реже приглашают на общие мероприятия, а если и зовут, то делают это не от души, а так, для соблюдения приличий и проформы. А однажды твой телефон совсем замолкает, будто и не было в нём прежнего смеха, сплетен и новостей.

Людей, которым я осталась небезразлична, можно было перечесть по пальцам. Одной из них была наша соседка, добрейшая украинка, которая впоследствии и стала моей крёстной. Однажды ей удалось вытащить меня на ночную прогулку. Чтобы ты понимала всю тяжесть моего тогдашнего состояния, скажу — я очень боялась даже дневного света, и лишь с наступлением темноты была способна проделать несколько шагов у крыльца дома. В тот вечер она каким-то чудом убедила меня пройти несколько дворов, чтобы навестить местную церквушку. Как сейчас помню, мы попали на вечернюю службу. И тут произошло настоящее чудо, Ясмин. Впервые за несколько недель пребывания в эмоциональной агонии, страх, боль и безысходность отступили, словно их и не было никогда. Мне стало так легко и спокойно, что я сначала даже не поняла, как такое возможно? Без врачей, антидепрессантов, десятков обследований, тестов и терапии — моя душа вдруг испытала долгожданный покой. Я забилась в самый темный угол православного прихода и начала неистово рыдать перед церковными образами. Я до сих пор не понимаю, что со мной тогда происходило, но могу сказать одно — это было самое долгожданное исцеление от боли, так долго и мучительно разъедавшей моё нутро.

При выходе из храма меня остановила какая-то древняя старушка: «Доченька, прими в дар! Тебе нужна Она!» и протянула мне маленькую икону. На ней была изображена блаженная Матрона. Я не знаю, как я добралась домой в ту судьбоносную ночь. Моё сердце будто снова обрело способность летать и ликовать с той же привычной амплитудой, как и когда-то давно. Других вариантов для своего окончательного выздоровления, кроме как пойти и покреститься, я с того момента даже не рассматривала.

В ту же ночь мне приснился странный сон, будто в мою комнату вошло сразу несколько ангелов. Ясмин, только пойми меня сейчас правильно и не сочти ненормальной. Эти посетители предстали передо мной не в классическом понимании того, как должны выглядеть посланники Неба. Без крыльев и нимба. В привычном человеческом обличии. Без проповедей и лозунгов. Они просто гладили меня по макушке и успокаивали. Являлись они ко мне трижды. Хочешь — верь, хочешь — нет. Но я храню в сердце воспоминания о том, какими нежными и прозрачными были те прикосновения.

И после этих знамений, однажды, выходя из ледяной христианской купели, куда я трижды окунулась, чувствуя сквозь толщу святой стихии, как на ту же мою макушку рассыпались золотые искры, я обрела новое имя. И я поняла, что с этой минуты начинается моя другая, яркая, и невероятно сильная жизнь, в которой больше не будет места ни страхам, ни переживаниям. Потому что отныне она связана с Крестом. Вот собственно и всё. Я тебя не утомила?».

Взбитые подушки и сатиновая простынь давно были готовы принять в свои прохладные объятья иностранную гостью. Ясмина молчала, нервно расправляя шершавыми пальцами несуществующие складки на кровати. А потом тихо произнесла:

— «Религии — это всего лишь разные пути к одной цели. Я рада, что ты обрела свой. Но если хочешь знать моё мнение, лично я никогда бы не смогла отступить от дороги, которую намолили мои предки».

Она встала и, оглядев комнату, будто перепроверяя себя, всё ли она успела сделать пока слушала долгую исповедь Евы, и начала прощаться:

— «Ладно, я оставлю тебя уже. Мне пора, до завтра! И да, чуть не забыла. Ева, не снимай с себя это кольцо, пожалуйста, даже в ванной. В деревне не знают, что дом теперь не пустует, мало ли найдутся какие-нибудь остолопы, желающие поживиться чужим имуществом».

Со словами: «Доброй ночи!», Ева поспешно стянула с себя прилипшую к телу футболку, обнажив татуировку с изображением индейского ловца снов через всю спину. Тонкие нити, перышки и узелки словно облизывали хрупкий позвоночник своей обладательницы.

Закрывая за собой дверь, Ясмина беззвучно помотала головой. Достаточно, пожалуй, на сегодня потрясений от своей новой, чересчур эмансипированной подруги.

Оставшись в одиночестве, Ева обернулась к кровати: «Ну что ж, приснись жених невесте, как говорится. Хотя нет. Жизнь что, совсем тебя не учит? Пожалуй, после всех твоих злоключений с мужиками-предателями и абьюзерами, тебе давно перекрыть этот кран любви и доверия к тем, кто этого совсем не заслуживает. Кстати, а где тут кран?».

Перелет, дорога в такси, беззвучное сражение с гадюкой и часовые откровения с добрым, но всё же малознакомым человеком — неужели все эти события были включены в одни сутки?

Вспотевшее тело, будто услышав приказ пожалеть себя, тут же заныло. Спина выгнулась в поисках нужного положения, способного дать хотя бы кратковременное облегчение, шея сделала круг, заставляя хозяйку осмотреть спальню. Блуждающий взгляд Евы упал на мужскую фотографию в маленькой рамке на тумбочке: «Ну, привет, кто бы ты ни был, очередной ушедший родственник! Интересно, а как наша набожная Ясмин относится к фотографиям в доме? Ведь, если я не ошибаюсь, все изображения людей в исламе запрещены. Не забыть бы спросить её об этом завтра. Пусть потопчется, смущаясь, в поисках ответа. Ну что, предок, судя по всему ты тут давно — подскажи мне, где тут ванная?».

Ева заглянула в крошечный, выложенный голубой керамической мозаикой, «выкидыш» своей спальни.

— «А вот и она… Хвала небу! Пусть и убогая, но мне сейчас не до капризов. Полноценный контрастный душ меня спасет!».

Раздеваясь, она повернула смеситель на максимум, давая застоявшейся воде стечь, и подошла к зеркалу. Грязное отражение погрузило её в мысли о том, что нужно всё-таки дозвониться до сестры или мамы, ведь уже прошел целый день без вестей от нее. Заставлять своих близких волноваться было не в её правилах. «Нужно перезагрузить телефон. Или что там делают в таких случаях, когда самый верный напарник начинает капризничать в чужой стране и давать сбои в момент, когда больше всего нужен?», — размышляла Ева, выкладывая содержимое своей косметички.

Она огляделась вокруг в поисках резинки или чего-то еще, чтобы собрать в пучок распущенные волосы. На противоположном краю ванны вперемешку с обмылками и бурым мочалом, она заметила забытую кем-то шпильку. Ева поморщилась, но всё же перегнулась через бортики. «Не заразиться бы чем тут», — успела проскочить её мысль, как вдруг произошло то, что заставило Еву вздрогнуть и затаить дыхание…

Позади неё послышался чей-то тяжелый харкающий кашель. Отчетливый, женский, прокуренный и грубый. Ева резко обернулась… В ванной никого не было. Она голышом выскочила в комнату. Неподвижная тюль на окне и картина над входом — вот и всё, что в этот момент подглядывало за ней. Соседи по комнате были прежними, то есть ни-ко-го.

В эту секунду кран дёрнулся, будто поперхнулся чем-то, и принялся изрыгать из себя ржавую пену и шум. Ева напряглась, схватила полотенце, чтобы прикрыть наготу, и медленно направилась обратно. Заглянув в ванную, не застав и там ни одной человеческой души, она с внутренним облегчением отважно шагнула обратно к неисправленному деревенскому водопроводу. Девушка аккуратно стукнула кран с наивной надеждой устранить засор таким примитивным приёмчиком, но кран продолжал «сморкаться» мутной водой, издавая звуки, похожие на смерть больного астмой.

Ева выпрямила шпильку и попыталась просунуть ее в шипящее отверстие. Проталкивая ее все дальше, ей показалось, что она нащупала причину засора. Что-то мягкое, скользкое и податливое застряло в коммуникации. Удостоверившись, что предмет удалось зацепить, она резко дёрнула самодельный крючок обратно.

На дно ванны со смачным звуком шлепнулся с остатками полусгнившей слизи, мыла и канализационного налета, сволоченный зловонный пучок седых волос.

Тонкие пальцы Евы мгновенно обхватили бортик ванны, и рвотный спазм едва не разорвал ее глотку. Ева вспомнила вдруг, как много лет подряд ее тошнило от еды, но те приступы никогда не сравнятся с выворачивающим отвращением, которое сейчас выскребало ее язык.

Опорожнившийся кран рванул тёмным потоком. Ванна стремительно начала наполняться какой-то густой чёрно-лиловой жижей. Давясь собственной рвотой и слезами, Ева дёрнулась от потока, отворачивая лицо. Как вдруг чьи-то костлявые, но такие сильные пальцы сжали ее беспомощный затылок и затолкали обратно в бурлящую вязкую струю. Хватаясь за свои волосы, затылок и невидимого противника, Ева начала истошно орать прямо под водой. Последние пузыри покидающего кислорода взрывались на поверхности гнилой жидкости, почти похоронившей ее голову под своей толщей. Ева сучила ногами по скользкому полу, никак не находя возможность хотя бы в чем-то обрести опору, чтобы оттолкнуться. Она судорожно царапала руками воздух и билась в конвульсиях, но спустя несколько секунд резко обмякла. В ушах колотил приглушенный звук напора, почти до краев наполнивший ванну, которая, похоже, и станет местом её гибели. Помутненное сознание Евы будто катилось в глубокий черный колодец, с далекого дна которого ее слух уловил чей-то мужской голос, позвавший: «Мааамааа!!!». Глаза Евы открылись, инстинкт самосохранения нажал на свой резервный спусковой крючок. Ева сгруппировалась и приказала себе: «Думай!». Она утопила свои пальцы в воде, и принялась шарить ими по дну, пытаясь нащупать заглушку.

Найдя, она со всей дури рывком потянула её на себя. Вода начала также стремительно отступать. Ее растерзанные легкие и последующий истошный крик, наконец, обрели воздух.

Ева повисла, перегнувшись через прабабкин чугун, сплевывая проглоченную вязкую слизь.

В её руке, вместо привычной пробки с цепочкой, была зажата гладкая, сверкающая от влаги, шахматная фигурка чёрного коня…

Глава 6. Ожидание почтальона для Евы

Истошный крик петуха, словно удар кочерги по окну, разнёс на звонкие осколки тьму, в которую провалилась Ева.

Она вскочила с кровати, выкарабкиваясь из своего сумеречного обморочного состояния, не понимая, как она оказалась в кровати, одетая по-прежнему в свои дорожные шорты и топ. Ее сердце бешено колотилось, кровь стучала в висках, Ева в истерике принялась озираться вокруг. Её взгляд, как сойка поскакал сначала по смятой постели, затем по спинке стула, переметнулся к окну и, наконец, прыгнул в сторону ванной. Она тут же схватилась за горло, пытаясь выхаркать из грудины мнимую черную воду, но лишь беззвучно прохрипела, вторя рассветной птице, горланящей за окном на всю округу.

«Это был ночной кошмар», — осенило ее, — «Боже, какое счастье, что это всего лишь дурной сон». Ева вытерла холодную испарину со лба и потянулась к мобильному телефону, на дисплее которого часы явили ей четыре цифры «06.06». Пора вставать, чтобы окончательно развеять остатки чудовищного сновидения, всё ещё цеплявшегося своими склизкими щупальцами за её память и растрепанные волосы. Рассветный петух не унимался, чем старательно и эффективно помогал в этой задаче проснувшейся Еве. Утренний свет с его гимном проник в спальню, не оставив ночи ни малейшего шанса продолжить пугать молодую гостью Лазы. Рассветная комната приобрела новый облик, весьма милый и добродушный. Полутемной оставалась лишь ванная.

Девушка на цыпочках прокралась вдоль цветастой стены и заглянула в неё, чтобы окончательно удостовериться в том, что настолько реалистичный кошмар был не более, чем галлюцинация. В комнате не было ни намёка ни на ожесточенную борьбу с невидимым врагом, ни свидетельств того, что воду здесь хотя бы раз включали за последние пару месяцев. Ева взглянула на свое испуганное отражение в треснутой амальгаме: «Вот, что я обязательно изменю в этом доме сегодня же! Битых зеркал здесь больше не будет никогда!».

Она осторожно повернула кран. В её дрожащие ладони ударила прозрачная родниковая вода.

Шагая под теплые струи воды, Ева облегченно подставила плечи ласковому потоку и вздохнула: «Вот любопытно всё же, что же могло меня вчера так вырубить? Да еще и с такими адовыми кошмарами? Уж явно не чай с мелиссой… Неужели стресс? М-да, Ева, что-то совсем ты ослабла, раз какой-то приезд в прабабкин дом творит с тобой такое». Вспомнив старое поверье, что любое страшное сновидение изгоняется простым ритуалом, девушка направилась к единственному в комнате окну со словами: «Куда ночь — туда и сон!».

Утреннее солнце лобзало азербайджанскую природу, будто молодой ненасытный жигало будит свою богатую покровительницу, оставляя на своём похотливом пути всё меньше и меньше нецелованных темных уголков. Птицы, как дворовые пьяницы, не протрезвевшие с ночи, вовсю голосили, дико раздражая невыспавшихся коров и буйволов, отправляющихся на свою ежедневную работу в буквальном смысле «в поля». Деревня, как и любая другая, напрочь лишенная какой-либо звукоизоляции, забренчала первыми чайными блюдцами.

Ева перегнулась через подоконник, вдыхая испаряющуюся росу с листьев молодой крапивы и яблонь. С гор спускался полупрозрачный туман, похожий на свадебную фату.

Детство вновь проникло через глаза и ноздри, внутри стало тепло и спокойно. От былой страшной ночи в уголках души и памяти Евы почти не осталось и следа.

Сквозь густые шапки плодовых деревьев Ева рассмотрела свой самый любимый на планете предмет, мимо которого она никогда не могла пройти равнодушно. Во дворе с самой высокой ветки грушевого дерева струились две протяжные веревки, держащие деревянную доску, похожую на желтую старческую ладонь. В каком бы уголке мира, времени года, обстоятельствах ни оказывалась бы Ева — упустить случай покататься на качелях она не могла. И если в детстве раскачивание под открытым небом дарит адреналиновый полёт и ребенку, и его беспокойной матери, то в зрелом этапе жизни лучше и полезней седативной медитации, чем качели, не найти.

У Евы аж перехватило дыхание от сладостного предвкушения, так сильно влек её этот нехитрый дворовый аттракцион. Темперамент Евы оттолкнулся руками от подоконника и заметался по комнате. Медлить было нельзя, да и терпения становилось всё меньше. Она заглянула в фанерные недра шкафа, выхватила с вешалки первый попавшийся сарафан и рванула на улицу.

«Бом-бом» гулко зазвучали половицы под босыми ногами. Почти оглохший от многонедельного одиночества утренний дом пристально следил за своей новой постоялицей, которую когда-то очень любил. Она вернулась, наверное, чтобы снова повеселить угрюмого старика своими играми и смехом. Распахивая на своем стремительном бегу древние ставни, Ева впускала в его прогорклые ребра жизнь. Она выбежала на улицу.

В отличие от угрюмого жилища, сад уже не был одинок. На летней кухне, а где ж еще ей быть, уже вовсю суетилась Ясмина.

Молодая наследница улыбнулась, видя как та аккуратно расставляет армуды для крепкого черного чая, и решила не омрачать такое прекрасное утро своими рассказами о прошедшей ночи. Ева вприпрыжку поскакала навстречу утру и его чайным церемониям. Ясмина, чей чуткий слух не удавалось обмануть даже беспокойному кухонному шуму, обернулась и застыла, глядя на Еву.

— «Доброе утро! Ты чего так смотришь на меня, а? Будто смерть увидела», — запыхавшись выпалила Ева и потянулась к тарелке с изюмом и орешками.

— «Сабахын хейир, дорогая! Да так, ничего. Просто это моё платье. Наверное, оставила, как сменное, когда помогала мужу по дому».

Ева смутилась:

— «Ой, извини меня, пожалуйста, что без спроса взяла. Думала, что это прабабкино старье. Ой… Извини ещё раз, что-то я ерунду опять какую-то несу. Не обидела тебя, надеюсь?».

— «Ты что? Что значит „обидела“? Я наоборот рада! Просто не ожидала, что привычный сарафан, оказывается, так славно может сидеть. Такая ты красивая в нем, потому что высокая, ладная и… стройная. На мне он так не выглядит».

— «Ясмина, вот смотрю я на твой накрытый стол, и знаешь, что думаю? Что к концу своей поездки твои платья будут малы и мне!», — возразила Ева и звонко хлопнула руками по своим бедрам.

Обе расхохотались так искренне и громко, что распугали черных дроздов, или «гара тоюг», как их называют местные. Перепуганные птицы с шумом взмыли вверх из высокой травы, отчего молодые женщины стали надрывать животы еще больше. О масштабе души и ее неподдельности всегда можно судить именно по смеху. По-настоящему добрые великодушные люди смеются всласть, громко, раскатисто, открыто. Не зажимая губ, не маскируя эмоции и не хихикая. Последний вариант присущ лишь душам гиен и шакалов.

Когда с пышными оладушками, густо извалявшимися в ежевичном варенье, было покончено, девушки уселись на летней веранде. Грушево-яблоневый сад бережно охранял их макушки от распаляющегося солнца, гонял меж своих листьев непоседливых стрекоз и подслушивал их неторопливую беседу:

— «Итак, сегодня, в крайнем случае завтра, я жду курьера с почты с полным пакетом документов от местного нотариуса по прабабкиному дому. Морока, конечно, с этими бумагами. Весь продвинутый мир, не сопротивляясь современным технологиям, давно перешел на электронные нотариальные заверения, но тут, чёрт побери, все ещё царит какое-то Средневековье», — заверещала Ева. «Хотя о чем это я? В деревне даже мобильной связи-то нет. Что скажешь, Ясмин? Как вы тут все выживаете без информации? С внешним миром как сообщаетесь?», — хрустя миндалем, продолжала она возмущаться отсталости регионов.

— «Ну, на самом деле, мы не так уж и удалены от „внешнего мира“, как ты выразилась. Два часа от Баку — вполне себя цивилизация», — было заметно, что местную жительницу поцарапало пренебрежение гостьи к её родным местам.

«А что касается всех этих ваших электронных устройств, так я их вообще не люблю и не понимаю. Наверное, правильным будет сказать сначала «не понимаю в них ничего», и уже следом «поэтому и не люблю».

Знаешь, ты в одном права. Мы здесь живем немного в замкнутом мирке. Все друг друга хорошо знают, приезжих бывает не так много. Мы живем, как коммуна. Вместе отмечаем мусульманские праздники, вместе скорбим, когда приходит несчастье. И всё свое время мы посвящаем земле и природе“, — парировала она. „Вот вы, городские, как я погляжу, сильно зависимы от своих телефонов. Вы говорите, что нет, мол, границ совсем, благодаря этим шайтанским коробочкам. И вам кажется, что вы со всеми на расстоянии вытянутой руки. А на самом деле, сидите круглосуточно в своем электронном одиночестве, без ощутимого человеческого тепла, без объятий. Как заколдованные, уткнетесь в телефон и радуетесь красивой выдуманной картинке. А мир, настоящий и прекрасный, отказываетесь видеть.

У нас тут принято по-другому. Мы не звоним. Мы приходим».

Услышав эти справедливые аргументы, Ева задумалась, встала и пересела на старые качели, проверяя на прочность давно неиспользуемую никем конструкцию. Веревки, опоясывающие ветку, заскрипели, даря волосам девушки прохладу от раскачивания вперед-назад. Медитация в монотонном движении будто помогали ей рассуждать дальше:

— «Как знать, как знать, Ясмина… Свою жизнь я теперь не представляю без гаджетов. Мне они в первую очередь дарят скорость и комфорт. Телефон же теперь это не просто средство связи, но еще и возможность выйти во всемирную сеть, где можно получить абсолютно любую информацию. Ты знаешь поговорку: „Тот, кто обладает информацией — обладает всем миром“?».

Ясмина, перебирая пальцами нитку черного жемчуга вокруг шеи на манер четок, вежливо возразила:

— «Ну, вот не работает сегодня твой телефон, и каким миром ты сейчас обладаешь? Ведь вы, городские, вместили в свои эти аппараты почти всю свою жизнь. Читать, рассуждать, формировать логические цепочки, запоминать, думать, наблюдать, анализировать самостоятельно почти разучились. А знаешь почему? Да потому что у вас всегда есть готовый ответ под рукой. Да что говорить? Вы ведь без его напоминаний даже дни рождения друзей своих не всегда-то помните!».

Дискуссия двух полярных точек зрения набирала нешуточные обороты. И Еве всё меньше нравилось то, что ей приходится соглашаться со своей собеседницей. И тут она решила ввернуть самый беспроигрышный аргумент в полемике с любой женщиной. Этот аргумент называется «Любовь».

— «Ну хорошо. Допустим, телефоны приводят к деградации. Я не согласна с этим утверждением, но уступлю тебе. Но ведь у мобильников есть и преимущества. Вот например, как ты общаешься со своим мужем, когда вы не рядом? Ты ведь целый день со мной. Он, наверняка, волнуется? Или вдруг тебе понадобится его помощь? Как без связи с ним?».

Ева оказалась права. Стоило ей лишь упомянуть сердечные вибрации, как Ясмина вполне предсказуемо расплылась в томной улыбке. Людей, погруженных в состояние влюбленности, легко вычислить по прикосновениям к вещам, подаренным возлюбленными или принадлежащим им. Вот и её пальцы автоматически вернулись к черному украшению на шее.

— «Ты говоришь „без связи с ним“? Моя связь с ним…. Да, она стократ сильнее, чем все коммуникации на планете вместе взятые. Мы так давно вместе, что способны чувствовать друг друга на любом расстоянии. Знаешь, я верю в то, что существует реинкарнация любящих сердец. Говорят, что незаконченные когда-то отношения обязательно обретут новую форму, спустя годы или века. У нас обоих всегда было ощущение, что мы знакомы ещё с прошлой жизни. Когда телефонов и в помине не было».