Бесплатный фрагмент - Почему Анчаров?

.

Слово Анчарова

Анна Кашина. Сам себе учитель и ученик

Отзыв на роман Михаила Анчарова

«Записки странствующего энтузиаста»

Роман Михаила Анчарова занимает не так уж много и страниц, состоит из 3 глав. Страницы эти написаны не только с большим писательским трудом и юмором, но ещё и с умыслом. Умысел мною расшифрован: с первых строк ясно — будет учить! Но как учить? Через муки героя и его душевные терзания, которыми и так переполнены все написанные кем-либо романы; через авторские умозаключения, которыми тоже не брезгуют и другие писатели, выпячивая свой ум и талант на фоне бедного, запутавшегося в жизни и несчастного героя; или через красоту, вникая в которую испытываешь катарсис, но которой полно в любом музее или концертном зале?

Учитель

Видим, что все эти приёмчики используются поочерёдно и очень уместно. Сначала порцию-другую житейской психологии и самокритики, что так и хочется покопаться в себе: «Я тогда был еще молодой умник и старался понять, каким из двух способов лучше забыть свои неприятности: читать книжки, где персонажам было еще хуже, чем мне, или такие, где они испытывали неслыханные радости? — И я читал все подряд, проверяя эффект на собственной шкуре». Кстати, словарь писательский пестрит такими разномастными словами, что похож на винегрет из просторечий, разговорных слов и терминов: «Может быть, это роман идеалиста? Или сентименталиста? Или романтика? Или еще какого-нибудь брехуна, уклоняющегося от размышлений?» Автор смело рекламирует свой роман в этом же самом романе, чтобы читатель не бросил чтиво на 3 странице: «Я предупреждаю — будет рассказана история, которую никто не ожидает. Почему я так в этом уверен? Потому что. И больше вы от меня ничего не добьетесь». Разметка поля деятельности произведена автором быстро: основные борозды нарезаны, (временные отрезки), ориентиры даны уже в подглавках первой главы, где и проанонсированы путешествия несчастного героя из настоящего то в будущее, то в прошлое. Благодаря таким приёмам, как повторение (многократное упоминание о том, что герой находится на тропинке или в поезде, в мастерской художника, в институте, или на даче, например: «Дорогой дядя! Когда еще мы жили на Буцефаловке…»), а также такому приёму, как метафора и другие выразительные средства языка (чтоб уж точно дошло), — автор добивается внимания читателя! И уже довольный собою, повествует спокойно и размеренно, добавляя милые, а иногда забавные детали то к образу героя, то к портретам других персонажей.

Свойство автора — устроить зазеркалье на полотне повествования. Когда зеркало стоит против зеркала и происходит бесконечное повторение отражений автора в одном зеркале, героя — в другом. Иногда автор практикует искусство безучастного взгляда на героя, чем, бесспорно, вызывает читательское сочувствие к нему, а иногда дёргает за рукав, даже заедается, капризничает: «Вы заметили, сколько раз я употребил слово «я»? Порой даёт новые оценки давно известным истинам и понятиям с убедительными примерами: «Дети родятся в условиях, которые сложились до их рождения. Извините за выделение. Но эта истина настолько проста, что не осознаётся никем». Временами жульничает и подменяет понятия: «Я прочёл довольно много моральных уставов… возлюби ближнего своего. Тоже, знаете, две тысячи лет не срабатывает, и морская пехота ждёт Апокалипсиса». А если не может выкрутиться — говорит просто: «Ёлки-палки!»

Весело читаются строки о пользе книг. Автор сходу рассортировал все когда-либо написанные книги на книги, способные влиять на сознание и тренировать душу, книги, которые «давали силы выдержать жизнь», а в качестве примера книг, учащих жить, преподносятся книги «двух-трёх классиков и несколько справочников». Им противопоставляются книги, которые «не наматывают кишки на карандаш». Как хлёстко он расправляется с экспертами, например: «Сколько из них пишут двумя руками в разные стороны. Хорошо живут!» Или ведёт себя, как лектор в аудитории, который доносит до студентов изучаемый материал с паузами для записи. Например, рассуждения о гипсе и мраморе, живописи и фотографии, линиях и переломах, вере и политике, Ломоносове, Модильяни, Рембрандте…

Затем начинает вырисовываться сюжет, где не очень везучий, поначалу, писатель переживает за своё творчество и страдает от жизни. И все эти переживания и его «телесные и духовные» движения отображаются в романе передвижениями в прошлом, настоящем и будущем. Есть герой, есть его мысли, есть обстоятельства, в которых он находится, — вот вам и сюжет. Роман не о любви, хоть она в него просачивается благодаря ухищрениям автора и духовным поискам героя.

Вызывает интерес и хаотичность повествования. Оно то ускоряется, то замедляется. Автор, как нарочно, сшивает полотно романа довольно острой иглой иронии и сарказма. А нитка, за которую держится герой всеми силами, то рвётся, то запутывается. И лишь ближе к сердцевине сюжета — выравнивается. Тогда-то и появляются ровные, ритмичные стежки авторской мудрости, и читателю, наконец-то, становится уютно в ситуации чтения.

Ученик

У читателя постоянно возникает чувство дискомфорта, и даже жалость к герою, и обида за него. Временами автор предлагает ситуации, из которых герой вполне достойно выходит, но в основном — это курьезные случаи, где он как белая ворона. Умный, но нелепый. Читателю приходится перескакивать из дома то в светлое будущее, где все непременно хорошо, то на тропинку, по которой пущен отчаявшийся герой с телеграммой в руке, то прыгать с ним в поезд до Тольятти, то в кровать с возлюбленной… а попутно расхлёбывать кашу из философствований об искусстве, жизни, снах, детях, культе личности, истории, славе, любви, смерти и природе людей… Например, «Человек всегда в понедельник работает хуже, чем в среду» или «Поэзия — ностальгия по будущему», «Музыка на тромбоне не то, что музыка на скрипке»…

Была задача у автора научить — научил! Научил сначала своего героя быть счастливым безотносительно времени и пространства, а затем и читателя, то есть — меня. К тому же я расширила словарный запас! Богатый лексикон у Анчарова! Сочетает в одной фразе слова разных калибров, а смысл выходит — единый. Слова как бы подчиняются общему напору короткой, но обезоруживающей строки. И несут тот самый смысл, который попадает прямо в сердце: «Главное правило для художника — быть исключением. Хочешь не хочешь. Такая промышленность». И даже этот отзыв получился под впечатлением от прочитанного, и в подражательной манере, хоть я и не писатель вовсе, а так.

Юрий Ревич. Некоторые черты мировоззренческой системы Анчарова

Тема, которую я собираюсь затронуть, касается модных словечек толерантность и политкорректность. Кем угодно, но толерантным, терпимым к чужому мнению, писателя Анчарова назвать нельзя: он категоричен и безапелляционен в суждениях и оценках. У него нигде не встретишь смягчающих «по моему мнению» или «мне так кажется», зато полно менторских «а не кажется ли вам?». Заметим, что таким образом Анчаров всегда с блеском выполнял свою литературную задачу: довести мысль до читателя в предельно сжатой и понятной форме, но мы не об этом.

Вот меня еще давно и заинтересовал факт, что никто и никогда не упрекнул неполиткорректного и категоричного писателя Михаила Леонидовича Анчарова в том, что сейчас принято называть «разжиганием ненависти и вражды». Достаточно взять текст песни «Антимещанская» и разобрать его детально, чтобы получить поводы к такому толкованию. Так почему же даже в наше время, когда толерантность приветствуется, а категоричность осуждается вплоть до Уголовного кодекса, мы у него этого не замечаем?

В нашей с Юровским книге-биографии эта тема в явном виде не прозвучала — в достаточно объемном тексте и без того полно субъективных суждений вокруг да около. Некоторые фрагменты из книги прозвучат далее в качестве иллюстраций.

Начнем издалека. Один из самых распространенных в человечестве механизмов стабилизации собственного психического равновесия — поиск внешнего врага. Он естественно вытекает из фундаментального для человеческой психики разделения мира на «мы» и «они». В том, что у меня маленькая зарплата, что некуда отселить тещу, что корова дает мало молока, — всегда виноваты «они». Тут можно долго рассматривать, откуда что взялось, припомнить Канта с его изначальной моралью, углубиться в истоки религий и обязательно в Конрада Лоренца с его генетически обусловленными «программами поведения», но от понимания причин не изменится печальный, и, в общем, общеизвестный факт: победить стремление к такому делению не получается.

Все идеологи, духовные лидеры и власти испокон веков это использовали в своих целях и никогда не перестанут это делать. Не в них корень и причина этого явления: они всего лишь иногда инстинктивно, иногда сознательно направляют в нужную им сторону и без того самопроизвольно возникающие стремления в обществе. Евреи, кавказцы, коммунисты, капиталисты, интеллигенция, американцы, оппозиция, «врачи-вредители», либералы, националисты, исламисты, «понаехавшие», гомосексуалисты или, наоборот, противники однополых браков… можете подставить сюда кого угодно, примеры легко найдутся. Не направь власть имущие недовольство в нужную сторону — так это недовольство выплеснется в неуправляемой форме, и конечно же на самый близкий и очевидный объект, то есть на сами власти. А так почти всегда удается найти громоотвод, и чем хуже живут люди, тем это получается проще. Вон Украина ныне громко страдает то ли от 70-летней советской оккупации, то ли от 400-летней русской (так и не разобрался, по какому поводу там страдания сильнее), Россия еще громче страдает от США, конечно же поставивших главной целью погубить русскую нацию, США, в свою очередь, на весь мир страдают то от засилья китайских производителей, то от российских хакеров или мексиканских мигрантов и так далее. Все это только небольшая часть примеров, которые сейчас у всех на виду.

Еще хуже, когда «они» — не конкретная чужая «стая», которая может и сдачи дать, а абстрактная социальная группа с не очень четко определенными рамками. Это всегда приводило к тому, что в русском языке называется емким словом «беспредел». Так было с «благородными» во Французской революции, так было с «богатыми» при большевиках, так было с евреями при Гитлере (и не только при Гитлере). Высший полет такого рода абстракций продемонстрировал режим Пол Пота в Кампучии в 1970-е годы — до сих пор не очень понятно, по какому признаку и кого именно зачисляли в ряды подлежащих уничтожению врагов красные кхмеры. В нормальном состоянии человеку естественно выплескивать свое неприятие «этих» в анекдотах или в иронизировании над чужими привычками. А как только начинается активный поиск образа врага — это однозначный симптом неблагополучия в обществе.

Не очень внимательный и предвзятый читатель Анчарова, к тому же ничего не знающий о контексте и подробностях эпохи, в которую это все писалось, легко найдет в его произведениях признаки того же подхода. Михаил Леонидович, особенно в ранних произведениях, не слезал с мещан, категорично объявляя именно их виноватыми во всем — от преследования независимых поэтов в эпоху Возрождения до возникновения фашизма и развязывания Второй мировой в ХХ веке. Мало того, что он таким образом вроде бы следует классической канве поисков «врага» и деления на «наших» и «ихних», так он еще и выдвигает положительный пример «наших» в виде поэтов и художников, абсолютизируя творческий метод познания. И вроде бы так получается в результате, что творческая личность — все, а остальные — ничто, стадо баранов, которым положено не вякать, а следовать ценным указаниям пастырей-творцов.

Для человека, не обладающего особенными талантами в области творчества, имеется повод обидеться. Но почему-то обида не возникает: по сути у Анчарова в конце концов выходило нечто противоположное. Что там с положительными примерами, мы рассмотрим чуток позже, давайте сначала разберемся с отрицательными.

Прежде всего — зло, которое Анчаров видит в мещанстве, у него получается предельно абстрактным, деперсонифицированным. Искусный стилист и яркий художник при изображении конкретных людей, которые ему импонируют, он неизменно сбивается на штамп, изображение голой идеи, когда речь заходит об отрицательных персонажах. Анчаров настолько не способен проникать в образ мысли подлецов, диктаторов или карьеристов, что у него зачастую не находится собственных слов, и ему приходится заимствовать расхожие штампы из официальной пропаганды. Уже из критики его ранних попыток в части написания сценариев видно, что отрицательные герои у него выходят бледные и невыразительные, а конфликты штампованные и скучные (заметим в скобках, что Анчаров в этом отношении вполне достойный ученик своего кумира Александра Грина).

Вот характерный кусок из отзыва рецензента (подпись расшифровать не удалось) на сценарий «Солнечный круг»: «Вартанов и Зоя у Анчарова говорят то, что сам автор о них думает. Т. е. Вартанов так и заявляет, что он сукин сын, а Зоя, что она стяжательница (я конечно, преувеличиваю — они говорят не совсем так, но именно в этом смысле). … Редко люди так впрямую, как условные маски, делают заявления, что они плохие». В 1966 году Всеволод Ревич писал в рецензии на фильм «Иду искать» об одном из отрицательных персонажей: «Несколько перекарикатуренный Кучумов не выходит за рамки почти гостовского „консерватора-бюрократа“…».

Ровно то же получается с отрицательными образами и в анчаровской прозе. Как драматург и писатель Анчаров понимает, что без отрицательных персонажей сюжет не выстроишь, но ему скучно выписывать людей, которые ему не нравятся. Уже в произведшей неизгладимое впечатление на современников «Теории невероятности», немало страниц которой посвящено осуждению обывательского отношения к жизни, отрицательный герой Митя совершенно не тянет не только на «злодея», но даже не очень понятно, чего в нем такого отрицательного. Это объясняется на словах, следует из реплик остальных персонажей, но никак не воплощено в наглядных поступках. Ну, мы узнаем, что Митя противник «творческого подхода», пытается все разложить по логическим полочкам, но свое личное отношение к каким-то вещам и несогласие с оппонентами — даже не моральный проступок. Заметим, что Глеб из «Самшитового леса», который по идее тот же несколько модернизированный Митя, тянет на главного злодея еще меньше.

Самая, пожалуй, полнокровная попытка изобразить отрицательного персонажа в анчаровской прозе — марсианин из «Голубой жилки Афродиты». Но автор все равно в конце концов сбивается на примитивный шаблон: «марсианину» власть над миром, оказывается, нужна, чтобы ему вылизывали… ну, понятно что именно заставили редакторы скрыть за эвфемизмом «поясница». В поздних произведениях подобные персонажи уже выходили абсолютно бестелесными, голыми символами — Анчаров вполне сознательно окончательно сбивается на карикатуру.

И получается, что Анчаров воюет не с «кем», а с «чем»: с этим самым обывательским отношением к жизни. Он даже наделяет это отношение узнаваемыми внешними признаками, которые с такой иронией высмеиваются в «Мещанском вальсе» и с почти «физиологической ненавистью» (цитата) клеймятся в «Антимещанской». Но и здесь мы наблюдаем процесс постепенного осознания того, что внешние признаки еще совсем не означают бездуховности. В одном из лучших своих рассказов «Корабль с крыльями из тополиного пуха» Анчаров это выразил прямо:

«Тут я обрадовалась, что он меня назвал по-старому — Шоколадка, и рассказала ему про все. Почти… Про Салтыкова-Щедрина, про здравый смысл, про мещанство и стала ему читать цитаты из Салтыкова-Щедрина. А он все слушал и говорил:

— Да… да… Здорово… Отлично…

А потом вдруг сказал:

— Перечти еще раз.

Я обрадовалась, что он согласен со мной, и еще раз прочла. Там был такой отрывок, описание затхлого мещанского быта — скука, половики на скрипучем полу, за окном ветка белая от зноя, на пустой улице куры возятся в пыли, из кухни запах дыма, самовар ставят и оладьи пекут. Подохнуть можно. А он подумал и говорит:

— Какой великий художник… Чего бы я не дал, чтобы в таком домике пожить. Хоть пару месяцев, что ли, а?

Вот тебе и здравый смысл!»

В позднем рассказе Анчарова «Лошадь на морозе» эта тенденция была доведена до конца. В довольно длинном повествовании, полностью посвященном антимещанской, антиобывательской теме, совсем уже отсутствует «физиологическая ненависть» в стиле «Антимещанской», а мещане представлены нормальными, живыми людьми, у которых только в голове не хватает чего-то обычного, человеческого. Здесь Анчаров допускает даже намек на возможность перевоспитания «заблудших» — в финальном эпизоде рассказа сын с невесткой уже, кажется, искренне пытаются понять своего отца и его друзей.

Из всего сказанного следует вполне очевидный вывод: вся эта война с мещанами у Анчарова лежит в совершенно иной плоскости, чем стандартный и проверенный веками процесс поиска «врага», ответственного за все наши несчастья. Он не воюет с конкретными людьми или даже с какой-либо социальной прослойкой: он воюет с античеловеческой идеей. Нет, разумеется, войну с какими-то идеями, даже вполне абстрактными, тоже вполне можно перевести в плоскость реальных боевых или репрессивных действий против конкретных людей. Не будет преувеличением сказать, что вся история цивилизации, включая современность, на существенную часть состоит именно из примеров такого рода. Но, как говаривал известный персонаж Стругацких, «ясно даже и ежу», что собственно идея тут всегда оказывается ни при чем, а реальные причины бывают другие. И у Анчарова мы не находим даже намека на такой оборот дела: он нигде не позволяет себе призывов к крестовому походу с кольями наперевес, за исключением очевидного случая, когда «они» нападают на «нас» первыми. В остальном вся его война происходит исключительно в интеллектуальной плоскости.

Но и на этом Анчаров еще не останавливается — на самом деле он уводит нас еще дальше от примитивного противостояния «наших» и «ихних». Это становится понятным, если рассмотреть отношение к миру персонажей, представляющих в его произведениях положительный идеал. Это представлено в нашей книге, откуда я сейчас просто выдерну пару дословных цитат:

Анчарову «и в голову не приходит, что «хорошие» — это могут оказаться, скажем, все русские или все евреи, а «плохие» — все немцы или там американцы. У него герои никогда не воюют с немцами или японцами вообще: они воюют с гитлеровцами и фашистами. То есть, говоря по-современному, у него «хорошие парни» очищают мир от «плохих парней», и это деление совсем не зависит от национальности и гражданства, и Анчаров нигде даже не намекает, что оно хоть как-то зависит от партийной принадлежности <…>

Многие из его современников обиделись бы, если бы их обвинили в недостатке интернационализма, но они все-таки делили мир на «своих» и «чужих» — на пролетариев и буржуев, на русских и нерусских, на евреев и не евреев, на коммунистов и капиталистов, на членов партии и беспартийных и так далее. Анчаров был один из немногих в своем повидавшем всякое поколении, кто делил мир на хороших и плохих людей, независимо от любых других их качеств и признаков, и ни разу даже намеком не отступил от этого принципа».

Это отношение наложилось на его главную идею о том, что мир определяют художники-творцы. Анчаров позднее прямо заявит (из «Записок странствующего энтузиаста»): «Главное правило для художника — быть исключением». Признание за индивидуальностью права на свое особое отношение к миру было не Анчаровым придумано, это было составляющей мировоззрения и его родных шестидесятников, и вообще гуманистической идеологии, набравшей силу как раз на его глазах. Но именно для для Анчарова этот момент был самым главным: без права на личные отношения с миром никаких творцов, разумеется, не бывает. В повести «Золотой дождь», говоря о дне наступления Победы в Великой Отечественной, он напишет знаменательные слова: «Это был день, когда все люди думали одинаково и ни один не был похож на соседа. Это был день, когда люди не нуждались в подозрительности и во всей огромной Москве не было ни краж, ни ограблений. Это был день счастья, потому что все поняли: равенство — это разнообразие». Конечно, прагматичный человек иронически усмехнется, прочитав эти строки, но Анчаров ощущать иначе этот момент не мог: право на индивидуальность было краеугольным камнем всего его мировоззрения, а человек-творец со всей своей непохожестью на других стоял в центре его вселенной.

Сейчас речь не том, что в этом главное расхождение Анчарова с официальным советским учением, как подчеркивалось в книге. В данном случае важно, что такое отношение полностью исключает какой-либо поиск «врагов» по любым формальным признакам: по национальности, достатку, образу жизни или приверженности какой-либо идее. Мы знаем, что и в реальной жизни Михаил Леонидович никогда не судил о людях по внешним признакам. Уже одно то, что он, не надуманный патриот России и приверженец коммунистического взгляда на мир, принципиально не фильтровал людей по политическим взглядам, указывает на главное свойство его мировоззрения: важна не формальная принадлежность к какой-либо группировке, а личные качества. Про его отношения с Галичем все знают, но Виктор Шлемович Юровский тут недавно натолкнулся на косвенные свидетельства приятельских отношений Михаила Леонидовича с Еленой Боннер — более одиозного оппонента коммунистическому учению надо еще сильно поискать.

Это настолько далеко от «разжигания ненависти и вражды», насколько это вообще возможно для человека, имевшего вполне выраженное отношение ко многим сторонам окружающей действительности и не стеснявшегося высказывать его вслух.

Очень хотелось бы, чтобы это удивительное свойство Михаила Леонидовича послужило уроком всем нам. Когда вам очень хочется воскликнуть в раздражении: «Так это ОНИ виноваты!» — остановитесь, вспомните Анчарова и задумайтесь: а что, действительно «они»?

Ирина Стрелкова. О книге Анчарова «Голубая жилка Афродиты»

Это имя висело над моей бедной головой с самого начала студийного курса. Как Дамоклов меч. Ведро, готовое выплеснуть своё содержимое мне на голову и заставить посмотреть на мир другими глазами. Анчаров. Великий и ужасный. Советский писатель-фантаст.

Я принялась было читать его рассказы, но чисто женский прилив омерзения остановил меня, и чтение застопорилось. Чем было вызвано данное чувство? Всё просто, тягой главного героя к девочкам-подросткам.

Но так как читать нужно было, я перешагнула через свой читательский барьер и не пожалела. Потому что повествовательный стиль Анчарова засасывает подобно пробоине в обшивке космического корабля. Тебя выкидывает в открытый космос, и ты висишь в невесомости, и тебе в ней комфортно и нравится.

«Голубая жилка Афродиты» — вот моё первое погружение в мир фантастики Анчарова. Фантастики необычной, удивляющей и побуждающей к размышлениям.

Повесть рассказывает о трёх друзьях, создавших из различных женских фотографий один собирательный идеальный образ и пытающихся найти его в реальности. Они искали его каждый по-своему. И были они физик, художник и поэт.

Сразу укажу одну особенность, спорную, но для меня навязчивую. Для меня все эти герои были ничем иным, как тремя сторонами личности автора: его научным опытом, его художественным образованием и его опытом писательства. Поэтому все они воспринимались у меня в голове как один человек, но рассказывающий с трёх разных точек зрения.

С самого начала авторский стиль, манера повествования и построения текста меня просто захватили в плен. Я читала и не могла оторваться. Лаконичный и точный язык его меня заворожил. Погружаясь в глубину мыслей и посылов автора, я даже не обращала внимание на нездоровую тягу, указанную мною выше. Я простила Анчарова за это. Ведь он восхищается женской красотой и умеет лишь парой предложений её изумительно показать.

По сути эта повесть об этом и говорит. О красоте. Внешней и внутренней, нормальной и исключительной.

Так вот. Три друга ищут свои идеалы и сталкиваются с разочарованиями и душевными терзаниями.

Художник размышляет о вдохновении. И мысли эти очень интересны. Через художника автор транслирует своё понимание того, откуда берётся вдохновение, что отличает одного творческого человека от другого, как работает его механизм.

Мне это близко, и поэтому я с удовольствием следила за мыслью автора и делала себе пометки.

Художник встречает девушку, в которую влюбляется. Девушка ещё подросток, но привлекает его своей непосредственностью и молодостью. Эти страницы пропитаны теплом, солнцем и живостью. Чувствуется вдохновение, радость и душевный подъём. Художник хотел найти вдохновение, нашёл, но тут же потерял.

Линия страданий художника перемежается со страданиями поэта, который, веря в материализацию мысли, ждёт свой идеал красоты. Он видит её в своих мечтах, прилетевшую из далёкого космоса.

В повествовании о душевных метаниях поэта мне понравились и повеселили мысли, очень популярные в современных реалиях: про воплощение мечты в реальность. Образ, возникающий в мозгу, всё равно проявится в твоей жизни. Это очень здорово и современно.

Трагедия поэта заключается в том, что картинка в голове не соответствует окружающему миру.

Физик же, в свою очередь, озабочен созданием прибора, способного генерировать биотоки человечности и глушить в людях бесчеловечность. Соответственно — сделать мир лучше и светлее. Мысли физика захвачены поиском той самой нормы человечности, её эталоне. И для своего эксперимента он выбирает ту самую девушку, в которую влюблён художник.

Линии душевных переживаний трёх этих персонажей переплетаются в одну тугую косу и завязываются на конце прекрасным бантом — очаровательной женщиной. Гречанкой. Ведь именно из Греции и течёт серебристый ручеёк прекрасного и идеального.

Восхищение этой женщиной всеми тремя героями ещё раз подтвердило для меня мысль о растроении авторской позиции. Мне это показалось очень занятным и увлекательным. Как здорово автор умеет описать свои личные переживания, облачив их в отдельного персонажа.

Неожиданно в любовные и идеалистические переживания врывается фантастическая линия. На Землю прилетает инопланетянин, получивший прозвище «марсианин». Этот персонаж очень интересен тем, какую реакцию вызывает он у населения Земли. Ведь он ничем не отличается от среднестатистического землянина. Здесь очень интересны размышления о чуде, его ожидании и разочаровании в нём. Своеобразной утрате веры в неведомое, чудесное. Люди, поначалу воспринимавшие марсианина как нечто удивительное, быстро теряют к нему интерес. А он попадает к нашему физику в ассистенты.

Марсианин этот был тихий, непримечательный, вежливый, податливый, мягкий. Все полюбили его и воспринимали уже как нормального парня. А он оказался совсем не прост. В ходе эксперимента с генератором волн оказалось, что он хочет властвовать над миром. Цель его — уравнять всех землян в их позиции счастья и навязать свой эталон рая, который заключался лишь в том, чтобы его обслуживали и доставляли ему удовольствие. Если обращаться к схеме развития персонажей, разбираемой на студии, то марсианин стоит в твёрдой позиции злого гения. Ведь земляне для него просто мусор. Не родной, не понятный, не интересный. Конечно же, автор подтягивает аллюзии на фашизм и мещанство. Ведь он своими глазами видел, как эта зараза расползалась по планете. Это грустно и больно лично для меня. Идеал красоты здесь противопоставляется идеалу счастья. Если красоту можно привести к общему знаменателю и все с ней согласятся, то счастье у каждого своё. И форматирование его под один шаблон, тем более извращённый, приведет к апокалипсису. Здесь мне становится понятно, за что сражались наши деды. За право иметь своё эксклюзивное счастье, не залапанное чужими грязными руками.

Конечно же, от гибели всех спасает красота. Та самая гречанка.

Образ женщины в этой повести представляет собой само совершенство. И походка, и внешность, и чудачества, и ум, и особая чувствительность к немыслимому и чуждому. Он проходит красной нитью по всей книге, вернее, голубой жилкой. Она питает всё повествование своим биением. Она двигает жизнь пульсацией своей идеально-нормальной крови. Все мужские переживания, страдания, инсайты порождены именно ею.

И снова прилетают инопланетяне, и оказывается, что этот первый просто бежавший псих. То есть не нормальный для той цивилизации. А они совершенно другие, построившие путь своего развития изнутри во внешнее. Размышления автора на эту тему очень увлекательны. За ними проглядывает его мечта о совершенных людях, о людях, распускающихся подобно цветку из бутона, хранящегося у них внутри. Мне это близко, поскольку я тоже идеалистка и мечтательница о рае на Земле.

Эта повесть мне очень понравилась своим смысловым наполнением. Я уловила главную особенность фантастики Анчарова — это не нагромождение машин, механизмов и технологий, а внутренняя эволюция, стремление к самосовершенствованию и поиск идеала. В данной повести нет эпичных космических сцен, нет углублённого изучения технологий будущего и прошлого, нет техногенного иного. Всё иное здесь концентрируется внутри человека.

И повесть строится по тому же принципу: фон размыт, очерчен точными, броскими мазками, а содержание наполнено философией и размышлениями. Для меня чтение этой повести — как поездка в вагоне неторопливого поезда, в котором едут философы и мечтатели. За окнами мелькает что-то, сливается в смазанный коридор. А внутри ведутся беседы о смысле жизни, о любви, о возрасте, о женщинах, мужчинах, об искусстве, о развитии. Отвлечёшься, глянешь в окно и там увидишь образ, подходящий контексту беседы. И снова едешь тихонечко в этом философском вагоне.

Язык повести — как картина художника. На размазанном фоне есть несколько ключевых фигур, тронутых умелой кистью парой ярких и цепких мазков. И вот уже все персонажи впечатались в память и сознание читателя.

Здесь с каждой страницы сочится золотой сок авторских размышлений на тему предназначения человека и поиска внутренней энергии, источника непознанного внутри человеческой души. Я вижу явственно, что автор далёк от обыденности. У него нет сцен рабочих, бытовых, житейских. Всё его сознание настолько далеко от жизни простого населения, что он просто ее не замечает. Он упивается красотой мира, человека, творчества, женского тела. Почти все персонажи не заняты физическим трудом. Все только парят в облаках собственных иллюзий и размышлений. И только один персонаж ходит по земле — женщина. И ещё как ходит! Авторский трепет перед женской красотой даже колышет страницы книги.

«Голубая жилка Афродиты» меня впечатлила. Но для меня эта повесть представляет собой своеобразный блокнотик желаний автора, в который он простым, лёгким, непафосным и красивым литературным языком вписал свои мечты. О том, чтобы найти источник вдохновения, о том, чтобы мечты сбывались, о том, чтобы встретить идеальную женщину, о том, чтобы все были счастливы и человечны, о том, чтобы наука помогала людям стать лучше, о том, чтобы люди занимались саморазвитием и самосовершенствованием.

Это всё увлекательно и интересно, но это призрачный замок, парящий в воздухе туманной дымкой. Реальность строится руками человека. Мечтатели её рисуют, а создают простые работяги. Эта повесть хороша для того, чтобы запустить в голове процессы самопознания, чтобы читатель осознал не только то, куда движется мир, а также то, куда движется он сам в этом мире, к чему стремится.

Елена Стафёрова. «Да здравствует Пушкин! Да скроется тьма!»

Пушкин — один из тех авторов, которые сопровождали Михаила Анчарова на протяжении всей жизни. Первые поэтические строки, написанные рукой неопытного школьника 9 марта 1936 г. и посвящённые его однокласснице Наталье Суриковой, это подражание Пушкину. Самое последнее, незавершенное произведение стареющего писателя, опубликованное уже после его смерти, начинается с имени «Пушкин». Когда в интервью газете «Московский комсомолец» его попросили назвать авторов, в наибольшей степени на него повлиявших, Михаил Леонидович назвал три имени — Грин, Рабле и Пушкин. Не раз в беседах и интервью он утверждал, что Пушкин — самый современный поэт: «Это не кокетство, не желание блеснуть дешевым парадоксом. Это действительно так. Я на самом деле считаю, что самый современный поэт — Пушкин. Не верите — покопайтесь сами и уверитесь». Вполне вероятно, что Анчаров читал, как ответил другой его любимый писатель, Александр Грин, на анкету к 145-летию со дня рождения Пушкина. И если читал, то наверняка порадовался сходству мыслей: «Так полно переложить в свои книги самого себя, так лукаво, с такой подкупающей, прелестной улыбкой заставить книгу обернуться Александром Сергеевичем, — мог только он один. Я слышал, что где-то в воздухе одиноко бродит картинный вопрос: „Современен ли А. С. Пушкин?“ То есть: „Современна ли природа? Страсть? Чувства? Любовь? Современны ли люди вообще?“ Пусть ответят те, кто заведует отделом любопытных вопросов».

Когда и в связи с чем можно встретить в анчаровских произведениях «веселое имя Пушкин»?

Прежде всего Пушкин — это некий символ, всем понятный, близкий и притягательный. В повести «Этот синий апрель» главные герои (в будущем художник, ученый и поэт) после выпускного вечера едут к памятнику Пушкину. «Скольких пигмеев потом мы видели, перед сколькими поэтическими канцеляриями благоговели и содрогались, <…> сколько пародий на него читали, сколько анекдотов слышали, сколько раз его сбрасывали с корабля современности, сколько раз его святое, весёлое имя как бы стушёвывалось пред именами лягушек-волов, великанов-однодневок и прочих александрийских столпов-времянок, а ведь до сих пор, когда дитя встанет под ёлку и скажет свои первые стишки, то мамки-няньки подумают вдруг с обманчивой надеждой — может, из тебя Пушкин выйдет? Потому что вот уже полтора столетия Пушкин есть нарицательное имя неложного величия». А потому «можно верить в личный талант, который вовсе не анархия, а норма будущих времен, веселая, как имя — Пушкин».

Для анчаровских героев имя Пушкина пароль, так они узнают «своих». Героиня «Дороги чрез хаос» в школьные годы пишет сочинение, в котором излагает собственные мысли о людях и о жизни, явно расходящиеся с официальными трактовками и завершает сочинение фразой Татьяны Лариной: «Кончаю. Страшно перечесть. Стыдом и страхом замираю. Но мне порукой ваша честь. И смело ей себя вверяю». Учительница Анна Михайловна оказалась достойной доверия, и после этого нестандартного сочинения между учительницей и ученицей завязался откровенный и дружеский диалог. Пушкинские слова послужили здесь своего рода верительной грамотой. Именно у памятника Пушкину Гошка Панфилов объясняет Петру Алексеевичу Зотову, что такое искусство: «И Зотов разыскал Панфилова… где? Конечно, у „нерукотворного“ памятника. Александр Сергеевич смотрел на них хотя и не свысока, но с высоты, и потому Панфилов чувствовал особую ответственность, когда докладывал Зотову Петру-первому Алексеевичу свои соображения насчет художества».

В повести «Этот синий апрель» автор саркастически изображает «культ Пушкина» в доме Нади, одноклассницы Гошки Панфилова, причем это был «культ не столько Пушкина, сколько, так сказать, пушкинизма» и подразумевал «семейное право заведовать Пушкиным». Но сарказм переходит в мягкую иронию, когда заходит речь о Надиной мечте: «А мечта у нее была такая: она спускается по широкой каменной лестнице в длинном платье, а пажи несут шлейф, а внизу стоит некто в цилиндре и крылатке, опираясь на отставленную в сторону трость, и поджидает ее. Это она сказала Гошке в седьмом классе, в год пушкинского юбилея, и по ее описаниям этот некто был не то Онегин, не то Ленский, не то Собинов, не то Лемешев». «Год пушкинского юбилея» — это столетие гибели поэта, которое отмечалось в стране очень широко, в том числе и изданием произведений Пушкина. Несмотря на официальный характер торжеств, возвращение Пушкина было благотворно для общества. Не случайно с тревогой и надеждой наблюдавший за всем, что происходит в Советской России, Г. П. Федотов называл утешительным и обнадеживающим тот факт, что в нынешней России читают Пушкина: «Да, через 100 лет Пушкин дошёл до народа. Вчерашние крепостные читают „Евгения Онегина“ — без зависти и злобы. Современные барышни-крестьянки вздыхают над судьбой Татьяны, а не ее сенных девушек. Совершается преодоление классового сознания; в рабочем, крестьянине родился человек, и Пушкин стоит у купели крестным отцом». В жизнь многих представителей анчаровского поколения Пушкин вошёл именно в это время. Сцена в «Синем апреле», в которой Панфилов, Аносов и Якушев совершают паломничество к Пушкину, завершается приездом Нади: «Надя на секунду вылезла из машины и положила цветы к подножию памятника. Ни один из мальчишек не догадался этого сделать, и им опять утерли сопли. Правда, Гошке почему-то показалось, что она положила цветы к подножию памятника бронзового, а они стояли у нерукотворного». Для Гошки и его друзей Пушкин стал живым собеседником, а для Нади поводом для самоутверждения.

Но у самого Анчарова настоящая встреча с Пушкиным произошла не в школьные годы, а позднее. Все, что говорится в «Синем апреле», это итог более поздних размышлений писателя. Как и вывод, к которому он приходит, вспоминая в «Записках странствующего энтузиаста» о школьной постановке пушкинской «Сказки о мертвой царевне». История, полная смеха и искрящегося анчаровского юмора, завершается неожиданно серьезно: «…Вместо того, чтобы играть комедию, которая нам сама лезла в руки, пытались силком играть драму, которая была никому не нужна». И добавляет: «но чтобы это понять, надо было, чтобы прошла жизнь». И еще одно замечание взрослого, уже немало пережившего и перечитавшего человека, хорошо знакомого с пушкинским творчеством: «Я уверен, что единственный из участников спектакля, кто бы смеялся в те дни вместе со зрителями, был бы Пушкин». Чтобы по-настоящему прочесть Пушкина, Анчарову понадобились годы. А в школе, вспоминает Анчаров, интерес к Пушкину ему отбили засушенные, формальные уроки литературы, над которыми он впоследствии всласть поиронизировал. В поздних интервью он признавался, что в школе «читать его не мог. Потому что там образ Ольги и образ Татьяны. Все. Или еще: ««Евгений Онегин» — энциклопедия русской жизни». «… Вот уровень преподавания. Преподаватель тех времен давал нам поэму как энциклопедию, и мы по поэме «Евгений Онегин» изучали, что ели помещики тех времен. Потом нужно было, чтобы прошло какое-то время. Потом я случайно открыл — а! Поэт, поэт, шампанское какое, раскованность, светлота, а ум какой!»

Анчаров с нескрываемым восторгом говорил о сверхъестественной простоте пушкинского слова: «Это невероятный поэт. Когда я занимался живописью, у художников было такое выражение «написано нетом», то есть не поймешь чем. Чем писал Пушкин — непонятно. Потому что первое, что бросается в глаза — простота невероятная. <…> У любого другого поэта получается легковесно, когда он пытается под Пушкина работать. Просто все, понятно, — а не Пушкин». В «Дороге через хаос» он предлагал «кощунственный эксперимент»: перемешать слова из начала первой главы «Евгения Онегина» («Дядя мой, самых честных правил, когда занемог не в шутку, он заставил себя уважать, и лучше не мог выдумать…»). В результате остался словарь, но пропал ритм и «пропал Пушкин». А затем приводил пример из книги К. И. Чуковского «Искусство перевода» с переводом «Полтавы» на немецкий язык и обратно на русский и предлагает осознать, что при этом теряется. Стоит перевести его на другой язык или просто хотя бы одно слово переставить, как пропадает всё волшебство. Исчезает «хмель, и жемчуг, и полёт пушкинской раскованной души».

К Пушкину обращался Анчаров, размышляя о природе творчества. Ему близко и понятно было убеждение Пушкина, что творческий процесс нельзя запланировать и предугадать. Как замечал Александр Сергеевич в письме к А. А. Бестужеву: «Кланяюсь планщику Рылееву …, но я, право, более люблю стихи без плана, чем план без стихов». Когда Анчаров говорит о Моцарте и Сальери, то у него всегда идет речь не о реальных Моцарте и Сальери, а исключительно о героях пушкинской маленькой трагедии. И это никогда не оговаривается специально, а просто молча подразумевается. В понимании Анчарова пушкинский Сальери — это «имитатор на математических костылях», потому что проводит прямую логическую связь между ремеслом и творчеством, не понимает иррациональность и невычисляемость творческого процесса.

…Труден первый шаг

И скучен первый путь. Преодолел

Я ранние невзгоды. Ремесло

Поставил я подножием искусству.

Я сделался ремесленник. Перстам

Придал послушную, сухую беглость

И верность уху. Звуки умертвив,

Музыку я разъял, как труп. Поверил

Я алгеброй гармонию. Тогда

Уже дерзнул, в науке искушенный,

Предаться неге творческой мечты.

В чем Анчаров видел порочность рассуждений пушкинского Сальери? «…Имитаторы думают, что приемы — это средства полета, а это всего лишь следы. Полетишь — будут следы, а используешь следы — не полетишь. А сальери пытаются обучать моцартов приемам и удивляются, почему те после этого не летают». Как обычно, Анчарова не надо понимать совсем уж буквально-прямолинейно. Он нисколько не сомневался, что все те умения, которыми стремился овладеть Сальери, художнику нужны, он только возражал против представления, что, овладев ими, человек приобретает и способность к созданию образов. «Беглость пальцев, свободная речь и гибкость кисти — это ремесло. Ему надо учиться. Но если забудешь, что это не мастерство, а ремесло, то есть чужой опыт, то в момент полёта он тебя свяжет». В этом, по мнению Анчарова, и есть главная разница между Моцартом и Сальери: «Моцарт писал свой мир, а Сальери пытался насобачиться изображать чужой. <…> Он думал, что из суммы чужих находок можно сделать одну свою. Нельзя сделать. Потому что то, что написано, — надоевший пример, — это верхняя часть айсберга». Творчество — это создание нового небывалого, и потому «каждый, кто изображает свой мир, — новатор, ломает ли он старые способы изображать или нет <…> Поэтому в искусстве новатор — это новатор навсегда. Все остальные изучают спрос. <…> И Моцарту, и Сальери платили. Но Сальери продался, а Моцарт — нет».

Немало в произведениях Анчаров (как подробно, так и вскользь) говорится о мастерстве Пушкина-драматурга. В этом смысле интересно присмотреться к одной фразе из известного рассуждения Константина Якушева об искусстве и «ремеслухе» в повести «Дорога через хаос»: «Ремеслуха любит интригу, анекдот и стакан воды, искусство — композицию впечатлений и сцены — можно из рыцарских времен». Читатель должен сам догадаться, что речь идет о двух драматических произведениях — пьесе Эжена Скриба «Стакан воды, или Причины и следствия», которая была написана в 1840 году и до сих пор с успехом идет на подмостках театров разных стран, и о незаконченном драматическом произведении Пушкина «Сцены из рыцарских времен», которое театральных режиссеров привлекало довольно редко. Но Анчаров сравнивает эти произведения вовсе не в пользу Скриба, пьеса которого основана на анекдоте (Михаил Леонидович использует это слово в старинном смысле, в том, в каком его употребляли в пушкинские времена — интересная и поучительная история о деятелях прошлого) и отличается тщательно выстроенной интригой. Тем, что тот же Якушев называл «завязки, развязки и прочие кульминации. <…> Все ружья стреляют, линии завершены, загадки раскрыты, и симметрия полная, как в детской игрушке „калейдоскоп“ — пяток случайных стеклышек зеркалами отражается в узор». У Скриба сцены объединяет продуманная композиция, зритель напряженно следит за сюжетом и ждет развязки. У Пушкина в неоконченной пьесе между каждой сценой проходит какой-то промежуток времени, и зрителю дается возможность восстановить пропущенные события. Каждая сцена посвящена решающей перемене в судьбе героя и его реакции на эту перемену. Показана эволюция героя, но интрига отсутствует.